Пузыри Шолиса

— Извините, Зигфрид. Если можно — последний вопрос. Ну вот… это все уже случилось, и вы вернулись на станцию…

Корреспондент с трудом подбирает слова, и я понимаю, почему он мямлит. Перед ним — Зигфрид Шолис, тот самый Шолис, что открыл электрические пузыри на MD-19, тот самый Шолис, чье имя упоминается теперь в каждом учебнике по разумным роботосистемам. Словом, живая легенда, правда, сейчас в тренировочном костюме и домашних тапочках.

— Вы вернулись на станцию, — повторяет он. — Ну, и о чем вы думали, когда Когтев… — Он замолкает и, посмотрев в упор, спрашивает: — Прав был Когтев, когда назвал вас убийцей?

Все началось с пузырей — с тех самых, электрических. Я сидел на песке, чтобы отошли ноги, когда примерно в полукилометре впереди на равнине вдруг набух светящийся бордовый купол. Секунда, и это уже шар. Сначала он красный, потом оранжевый, зеленый, фиолетовый — и вдруг шар отрывается и ползет, подрагивая, вверх, а на его месте растет следующий. Еще несколько секунд — и в небе их уже два, три, гирлянда…

— Когтев, погляди на северо-запад, — говорю я шепотом в микрофон шлема. — Видишь?

— Вижу. У тебя все в порядке?

И вся реакция. Впрочем, если б я показал ему что-нибудь живое… За последнюю неделю он истратил полторы месячных нормы горючего — на высоте катер берет больше, а он в поисках хоть каких-нибудь бактерий забрался уже в верхние слои атмосферы. И все без толку…

Есть один очень простой закон: отрицательный результат — это тоже результат. Если на планете жизни нет, это значит только то, что ее нет. Ни больше и ни меньше. К этому относиться нужно очень и очень трезво, иначе недолго и спятить. Надеюсь, Когтеву до этого еще далеко, но…

Воздух-де на станции припахивает аммиаком; время от времени я слышу жалобы: как, мол, там Марина с Сережкой… Плохо им без мужа и отца. Да и вообще какой он, Когтев, муж, так, разведчик. А это почти как человек без роду и племени.

Не понимает, что род и племя разведчику нужны как скафандру тормоза. Настоящий разведчик — это механизм, только с головой. Включился — и пошел, как грейдер. Дошел до конца — выключился. Но не раньше!

В общем, смешной человек! Да, кстати, за два месяца я ни разу не слышал, чтобы он рассмеялся — громко, в голос. А кто смеяться не желает, не живет, а прозябает… Прекрасный стишок… На слух даже смешнее, чем про себя, и я начинаю смеяться, и тут вдруг беззвучно вспыхивает и лопается в небе пузырь, и я вздрагиваю от неожиданности и смеюсь еще неудержимее.

— Зигфрид, что у тебя там?

Очередной пузырь уже плывет вверх. А на его месте, уже в полусотне метров от меня, растет новый — ни дать ни взять гриб-дождевик, и я давлюсь от беспричинного смеха.

— Зигфрид!

Сил смеяться уже нет. Колени подгибаются, болят мышцы живота. Я тоненько повизгиваю.

— Зигфрид… Командир… На станции разгерметизация. Понял? Тревога!

Я прихожу в себя на станции. Пока одурь не прошла до конца, я полон решимости серьезно поговорить с Когтевым насчет его дурацкой шуточки про разгерметизацию. Но потом окончательно прихожу в себя. Выдумка не ахти какая, но если б не она, я не побрел бы из последних сил к катеру, чтобы вернуться на станцию… Не знаю, что они там излучают, но если бы не Когтев, я бы так и смотрел сейчас на эти пузыри… Широко открытыми глазами и с улыбкой на посиневших губах.

Вечером пузырей не было. На следующий день тоже. И хорошо: я монтировал телекамеру на Жука. У него здоровье железное, а мне, как показала практика, близкое знакомство с пузырями противопоказано.

Телекамеру я приладил, погонял Жука по равнине на разных режимах, чтобы поразмялся после домашних работ, и стал поджидать пузыри.

Фейерверк начался в 17 часов 2 минуты 27-го числа. Как они пошли! Пузырь за пузырем, пузырь за пузырем! Я выставил Жука за дверь, и он заскользил на своих тараканьих лапах к разноцветному зареву. Несколько секунд на его длинной вороненой спине были видны отблески, потом он скрылся из виду, и я перешел к экрану.

Изображение приближалось, мелко подрагивая в такт шагам робота, потом дрожь утихла: Жук остановился, и в ту же секунду послышался его скрипучий голос:

— Я двадцать шесть — семнадцать, я двадцать шесть — семнадцать. Электромагнитное излучение…

Он подробно перечислил мощность излучения, частоту, длительность и скважность импульсов. Все это было важно. Но я ждал большего.

— Повтори задание, — потребовал я.

— Я двадцать шесть — семнадцать. Задано…

Он добросовестно повторил все, что было поручено сделать, и спросил:

— Задание выполнять?

— Выполнять, — зло сказал я, зная уже, что будет дальше.

— Я двадцать шесть — семнадцать, — снова проскрипел он, не двинувшись с места. — Электромагнитное излучение…

Мощность, частота и так далее. Тьфу на него! В паспорте у Жука написано: «робот повышенной жизнестойкости». Его черную бронированную спину не прожечь и тепловой пилой, но под пилу его палкой не загонишь.

Я отменил задание, и через двадцать минут вот он, герой, тут как тут.

Когтев внимательно послушал, как Жук, словно жалуясь, в очередной раз докладывает про мощность и частоту, а потом спросил:

— Почему им дают такие противные голоса? Не то мужской, не то женский. Черт-те что!

Я машинально кивнул. Меня бесило, что их делают такими трусливыми. Наверное, чтобы разгильдяи-разведчики не портили; повадились гонять, понимаешь, дорогие машины куда не надо… А чтобы наш брат внутрь не лазил, операционная система напрочь закрыта.

Ночью меня поднял сигнал сейсмометра. Толчком порвало ствол третьей скважины и заклинило бур геоанализатора. На станции я появился только через двое суток — грязный, голодный и злой.

Когтев был чисто выбрит и улыбался. Может быть, выловил в атмосфере неизвестный вирус? Что ж, захочет — расскажет.

Я лежал и грыз сухарь, когда Когтев вошел в мою каюту, пропустив вперед Жука.

Я приподнялся на койке.

— Слушай и запоминай, — сказал Когтев мне и наклонился к роботу: Говори: «папа».

— Папа, — повторил тот.

— Дай каши.

— Дай каши.

Жук говорил по-прежнему монотонно, но голосок стал звонкий, ребячий.

Когтев смотрел на робота и нежно улыбался. Мне хотелось плюнуть. Если человек находит утешение в том, что железка говорит голосом сына… Надо ж, и времени не пожалел, чтобы перепрограммировать… Эх!

Я хотел уже демонстративно отвернуться к стене, и вдруг меня осенило, да так, что я поперхнулся крошкой от сухаря.

Иногда и глупость может продвинуть прогресс. Я прокашлялся и спросил:

— Как ты влез ему в программу?

— Очень просто. Дал ему прочитать новую, глазами.

Дела с моими расчетами шли хорошо, и я не замечал времени. Жук несколько раз приносил поесть и даже пытался со мной заговаривать. Наверное, его подсылал Когтев. Потом он пришел сам, молча посидел рядом, пошутил, глядя, как я жму клавиши компьютера, но лицо у него было обеспокоенное. Настроение у меня тоже стало портиться.

Недальновидно я поступил, промолчав в ответ на его замечание о голосе. Что стоило мне открыть рот и членораздельно объяснить: ведь — это вещь. И чем меньше она напоминает человека — руками, ногами или голосом, — тем лучше для дела.

Посидев, Когтев вроде успокоился, но я уже не мог отделаться от ощущения, что рано или поздно эта оплошность выйдет мне боком. И даже знал когда: когда снова пойдут пузыри.

— Я двадцать шесть — семнадцать. Я двадцать шесть — семнадцать. Электромагнитное излучение… — Мальчишечий голосок звучал сквозь шум эфира. Хороший голос, легкий, чистый. Если не знать, что к чему, можно подумать, что и в самом деле на равнине стоит мальчишка в веснушках, освещают его разноцветные сполохи, и ветер треплет волосы… Черт его знает, вдруг и в самом деле в машине таится живая душа?..

В этот раз Жук подошел к пузырям ближе, чем в прошлый, но все же остановился, не дойдя до места, и сейчас сообщал параметры…

Я дождался, когда он спросит, выполнять ли задание, подтвердил приказ и покосился на Когтева. Он тоже глядел на экран и думал, наморщив лоб.

Какое-то время изображение передо мной не менялось. Робот сориентировал антенну на станцию, чтобы передать параметры, и застыл. Гирлянда пузырей по-прежнему вертикально стояла в правой части экрана.

Я догадывался: сейчас Жук пытается просчитать, что делать дальше. Приказ заставляет идти, сигнал тревоги, хоть он и стал слабее, все же тормозит.

Пауза затягивается: десять секунд, пятнадцать… Многовато… Двадцать пять… тридцать.

— Почему он молчит? — спрашивает Когтев, встав у меня за спиной. Я не знаю, что отвечать. Приказ толкает вперед, опасность тормозит. Человек в такой ситуации может повредиться в уме.

— Почему он молчит? — снова спрашивает Когтев, и тут изображение гирлянды встает точно по центру экрана, и негромко щелкает, включаясь, динамик…

— Батюшки, как же красиво! — слышу я и оборачиваюсь к Когтеву. Он белый. Наверное, у меня тоже неладно с лицом: робот так говорить не может — для него нет ни красоты, ни уродства, а если говорит, это уже не робот…

Мы молчим, а изображение становится крупнее. На экране отчетливо видно, что у нижнего пузыря сетчатая структура, словно он завернут в авоську, но свечение мешает разглядеть его ногу.

— Камеру пониже, — говорю я.

— Прикажи ему вернуться, — вполголоса просит Когтев. Ногу пузыря по-прежнему не видно.

— Еще ниже камеру!

— Зигфрид, пусть он возвращается!

Ага, теперь хорошо, хорошо… Теперь бы поближе… Так. Замечательно!

— Возвращайся, — говорю я на всякий случай, хотя невредно было бы посмотреть, откуда лезут пузыри, и вытираю мокрый лоб.

В динамике пауза. Детский голос:

— Я хочу подойти ближе.

— Возвращайся.

— Мне хочется ближе. Можно?

— Пусть он вернется, — говорит Когтев. — Зигфрид!

— Перемножь: двести семнадцать и две десятых на шестьдесят семь, говорю я в микрофон первые, пришедшие в голову числа.

— Четырнадцать тысяч пятьсот пятьдесят два и четыре, — шепчет Когтев. Я не успеваю даже удивиться, что он так быстро подсчитал. Мгновение спустя этот же результат повторяет динамик. Значит, Жук исправен… Или больше подходит слово «здоров»?

— Четырнадцать тысяч пятьсот пятьдесят два и четыре десятых, нетерпеливо повторяет голосок. — Ну, можно подойти ближе?

— Командир! — говорит Когтев. — Прикажи ему вернуться!

Прикажи… Я могу приказать роботу или члену экипажа. Но Жук уже не робот. И не член экипажа.

— Командир! — просит мальчишка.

Если в небо летят пузыри, разведчик должен знать, что это за пузыри, откуда они появляются и почему летят. И все тут.

— Можно, — говорю. — И сразу обратно, слышишь?

Не знаю, как мы прослушали предупреждение сейсмографа. Но когда изображение стало заваливаться набок, когда раздался вскрик «я боюсь!» и зачертыхался Когтев, не попадая в рукава скафандра, я успел раньше выскочить к катеру и свечой пошел вверх…

Пузыри еще шли — вялые, едва тлеющие; равнину пересекала большая расщелина. Внизу ничего не было видно. Только темно-вишневая колышущаяся масса. Динамик молчал…

Так что же ответить журналисту? Вправе был Когтев, когда я вернулся на станцию, наотмашь ударить меня по лицу и назвать убийцей?

Мне трудно отвечать на этот вопрос. Лучше задать его Когтеву.

— Тогда самый последний вопрос, Зигфрид, — говорит журналист. — Через полтора месяца вы надолго уходите в сверхдальнюю… Читателям было бы интересно знать, кто согласился лететь с вами?

— Усков, — отвечаю я. — Рогов, Грачев, Савельев, Киселев, Данильченко, Когтев и Джорджи Карпи из Европейского космического агентства.