Пятицарствие Авесты

Часть вторая Сикарии

Он проснулся от собственного стона. Невыразимая душевная мука постепенно отступала, разум с трудом обретал чувство реальности, где нужна была точка опоры, момент отсчёта времени, который он уже осознанно искал и, наконец всё вспомнив, он простонал: «Мосада!» — и медленно стряхнул с себя оцепенение. Комната была наполнена утренним сумраком — наступал рассвет. Он лежал, переводя дыхание от опустошающего сна, его ошеломившего, и думал, что вот уже несколько лет с ним не происходило ничего подобного, и ещё подумал: не разбудил ли сына с Авессаломом, но в комнате было тихо, лишь слабо похрапывал старый товарищ.

Одевшись и стараясь не шуметь, вышел на лестницу, ведущую в башню, где было темно, поэтому приходилось идти осторожно, опираясь рукой о стену, и на выходе споткнулся о труп римского наёмника, поскольку убитых во вчерашнем бою не успели убрать до ночи. Они лежали на стене крепости то тут, то там в самых разнообразных позах, уже хорошо различимые в рассеивающихся сумерках. Горный воздух был свеж и густ, за стеной крепости, в обрыве, сумерки сгущались и мрак заполнял пропасть. Живо стоял вчерашний бой, изредка падающие со стены люди, скатывающиеся по выступу и срывающиеся в бездну, а ему и сейчас казалось невероятным, что их небольшой отряд смог взять эту неприступную крепость, обустроенную Иродом Старшим для своего убежища. Но, как бы там ни было, они это сделали, а то, что они сделали, означало только одно: войну с империей, поскольку Рим не простит отпадения.

Невдалеке послышался слабый стон, изданный одним из тех, кого он считал убитым, но кто ещё был жив; взглянув, он подумал, что даже ему трудно подавить чувство жалости: сквозь рану в животе солдата виднелись внутренности, выпиравшие наружу. Всю ночь медленно истекая кровью, он совершенно обессилел, пытаясь теперь сказать что-то посиневшими губами и умоляюще смотря на подошедшего, и тот понимал, о чём его просили. Он взял было меч, лежавший рядом, но подумал, что удар будет грубым и доставит лишнюю боль умирающему, и опустил его, потом вынул кинжал, постоянное оружие сикариев, по чьему имени они и получили своё название, и лёгким ударом положил конец мучениям воина, по лицу которого пробежала тень, но затем оно посветлело, его глаза благодарно закрылись.

Стоя над умершим, сикарий думал, что, возможно, и его скоро ждёт такая же смерть, а если во вчерашнем бою он остался жив, то это ещё не значит, что завтра ему повезёт так же; но уж если случится пасть, то так, чтобы сразу или, в крайнем случае, чтобы хватило сил помочь себе умереть.

Вытерев кинжал об одежду покойного, он огляделся. Рассвело; крепость была видна полностью, со всеми башнями на стенах, дворцом перед входом, с внутренней территорией, приспособленной для выращивания овощей на случай длительной осады, пристроенными к стене по всей её длине жилыми помещениями для её обитателей с выходом в башни.

Ещё надо привыкать, что они стали владельцами этого чуда, предназначенного охранять жизнь от настойчивых домогательств смерти. Он взглянул в даль — низменность всё ещё была во мраке, а на востоке, за Асфальтовым озером, полыхала кровавая заря.

Когда он вернулся в помещение, где они ночевали, Авессалома на месте уже не было, а Александр по-прежнему спал, не слыша, как подошёл отец; сикарий потрепал его по тёмным волосам, тот испуганно вскочил было, но, сказав:

— А, это ты, отец! — снова лёг, натянув на голову покрывало.

— Вставай, соня!

Отец потревожил его снова, но тот только дрыгнул ногой под покрывалом, а сикарий подумал, что, несмотря на то что у обоих сыновей и дочери уже есть свои дети, они для него всё так же дети, которых будет жалеть и о которых будет беспокоиться.

Между тем вернулся Авессалом, сообщивший, что Менахем собирает совет, и Александр поднялся, отправился за завтраком.

— Дай-ка я поздравлю тебя, Марк, с взятием крепости! — сказал Авессалом.

— И я тебя! — отвечал Марк.

Они крепко обнялись.

— Началось наконец-то!

— Да, и пока неплохо, — согласился Марк. — Теперь Иерусалим…

— Видимо, об этом пойдёт разговор на совете, — говорил товарищ. — И мне кажется, что тебе придётся туда ехать.

— Что ж ехать, так ехать, — кивнул Марк.

Позавтракав, Авессалом с Марком отправились на совет.

Сикарии, как крайне активная фракция зилотов, имели свой совет для руководства движением, члены которого частично входили в совет зилотов, поскольку зилоты, кананиты или ревнители, несмотря на общую направленность своей борьбы против римлян, по мнению сикариев, вели борьбу недостаточно решительно, уделяя много внимания религиозной стороне дела. И вот, когда издевательства Флора, прокуратора Иудеи, над её населением привели к его возмущению, сикарии взяли крепость Мосаду.

Совет собирался во дворце, у входа в крепость.

— Ты что-то рано встал? — спрашивал по дороге Авессалом.

— Ты тоже вставал, мне кажется.

— Ну, мои дела — служебные.

Он проверял стражу.

— Знаешь, — задумчиво отвечал Марк, — я в детстве болел какой-то странной болезнью, когда кажется, что всё, что с тобой происходит, это не сон. Мучительное, тяжёлое ощущение, кроме чего, впрочем, больше ничего нет. Тогда меня лечили ессеи, давали какие-то настои трав, делали наговоры. Потом этого долго не было, до той казни, — помнишь? — когда распяли Якова и Симона.

— Да, конечно, — мрачно отвечал спутник.

Больше они не проронили ни слова до самого дворца.

Совет был в сборе, когда они пришли. Поднялся Менахем:

— Итак, все собрались. Позвольте поздравить всех с взятием крепости и с началом войны с Римом! То, чего мы ждали и чего добивались, началось. Взятие Мосады — первое враждебное действие по отношению к Риму. Для нас же крепость — это опорный пункт, арсенал, убежище, наконец, на крайний случай. Будем считать, что Ионатан Маккавей строил Мосаду для нас, несмотря на то что она побывала в лапах Ирода. Но если Ионатан строил крепость для иудеев, то Ирод — для защиты от них, ибо он имел все основания не доверять народу, власть над которым получил за предательства и угождения любому римлянину, будь то Антоний или Август.

Теперь к делу. Уже выяснилось, что продовольствия здесь хватит на долгое время, кроме того, можно возделывать овощи.

С водой дело тоже обстоит неплохо. Так что гарнизон, который мы здесь оставим, не будет иметь нужды ни в чём. Притом запасы, я думаю, мы будем пополнять. Самое важное, для чего в основном мы брали крепость, — оружие. Арсеналы полны им, самым разным, более чем для десяти тысяч воинов.

Причём есть материал для его изготовления. Поэтому начиная с сегодняшнего дня необходимо вооружать наш основной состав и резерв наших сторонников, с тем чтобы быть готовыми выступить в Иерусалим. Я думаю, этим займутся Авессалом с Элеазаром и те, кто из совета изъявит желание.

— Но Иерусалим надо ещё расшевелить, — вставил кто-то из присутствующих.

— Об этом я и хотел посоветоваться с вами. Во-первых, сообщение о взятии крепости вызовет в совете зилотов большую решимость к действиям, во-вторых, вместе с советом надо выработать программу действий. И чем конкретнее она будет — тем лучше для дела. Какие есть предложения?

— Я думаю, надо послать Марка с Александром, — встал Авессалом.

— Может быть, лучше послать иудея? — послышалось возражение.

— Ну, знаете! — возмутился Элеазар Бен Иаир. — Марк — зилот в четвёртом поколении, и он не меньший враг Рима, чем мы с вами.

— Марк — член совета зилотов, — продолжал Авессалом.

— При всём том у него есть возможности воздействовать на умеренных в Иерусалиме.

Марк понимал, что здесь подразумевалось его родство с фарисеем Иаиром, тестем Андрея.

— По-моему, Авессалом прав, — сказал Менахем. — Есть ещё возражения? — спросил он и после паузы обратился к Марку. — Я думаю, тебе понятна твоя задача, Марк? Поэтому отправляйся немедленно. Если мы опоздаем поднять Иерусалим, Флор или, ещё хуже, Цестий, потопят его в крови. Удачи тебе!

Марк вышел, отыскал сына и вместе с ним спустился к подножию утёса, на котором расположилась крепость. Они пешком прошли в Энгедди, городок на берегу Асфальтового озера, где оставили своих лошадей перед захватом Мосады, оседлали их и тут же отправились в Иерусалим, куда и прибыли к вечеру. Марк в те времена, когда бывал в Иерусалиме, иногда жил в домах сыновей или дочери, хотя у него был свой дом в Нижнем городе, недалеко от Силоамского источника, но сейчас он приехал именно к Андрею, потому что, во-первых, хотел его видеть, хотел видеть внуков и вообще хотел отдохнуть душой, а во-вторых, ему нужны были новости о положении дел в Иерусалиме, о том, что происходило в его отсутствие, ему нужна была информация.

Лишь только они вошли в дом, поднялась суматоха, забегала прислуга, вышел навстречу Андрей. Обняв сына, Марк тут же уступил его Александру; а потом, глядя на них, не переставал удивляться, как похожи были друг на друга его сыновья: рослые, красивые, с тёмными волосами, голубыми глазами — выделялся и каждый сам по себе, но обоих вместе зилоты шутливо называли Гог и Магог. Он направился в дом с нетерпением увидеть внуков, сыновья же шли следом, делясь новостями. Марк ждал этого, усаживаясь, неторопливо выжидая момент. И вот он настал: вихрем вбежали внуки, взобрались на колени, мигом обслюнявили лицо и взлохматили седые волосы, наперебой задавая вопросы, — а он, взволнованный детской непосредственностью, что-то пытался отвечать им. Чуть позже сыновья забрали внуков у деда и передали вошедшей невестке, которой Марк трепетно поднялся навстречу. Красавица Мариамма, дочь фарисея Иаира из рода Саддока, была снова беременна, Марк, знавший это, легонько обнял и поцеловал её в лоб. Она увела за руки сопротивлявшихся детей. Марк вспомнил, сколько недоразумений, сколько препятствий пришлось преодолеть, чтобы поженить Андрея и Мариамму, несмотря на дружеское расположение Иаира к семье Марка, на старые связи между ними, на сильную любовь молодых; и если бы не достаточно солидное положение семьи язычника да согласие Андрея, данное скрепя сердце, принять иудейскую веру, брак вряд ли бы состоялся, хотя, как выяснилось, худа без добра не бывает.

Положение Андрея в городе стало заметно благодаря уважаемому тестю и состоятельному отцу, также укрепилось положение самого Марка, и не только в партии зилотов.

После ухода невестки с внуками он поручил Андрею оповестить через посыльных членов совета о необходимости собрания, предлагая провести его на следующий день, поскольку сегодня проводить заседание было уже поздно и практически невозможно было его организовать, а Александр, оказавшись свободным, заторопился домой, да и Марк тоже решил переночевать в своём доме.

Было уже достаточно поздно, когда он пришёл домой и устало расположился в вечернем затемнённом соседними строениями саду, лишь верхушки деревьев которого золотило низкое солнце, а глядя на встречавшего его Петра, с запоздалым удивлением заметил, как тот постарел за последнее время. Ему стало грустно из-за своей прошедшей молодости, такой неспокойной и уже далёкой, как показала сегодняшняя верховая езда. Пётр принёс всё необходимое для купания, Марк же, раздевшись, прыгнул в бассейн, устроенный тут же, под тенью пальм, смывая с себя пот и дорожную пыль, а искупавшись, сидел, наслаждаясь вечерней прохладой, поев кое-что из принесённого Петром да попивая вино в компании друга, лишь изредка переговариваясь с ним. После смерти Марии тот почти равнодушно относился к происходящему вокруг, даже собственный сын и внуки не стоили ему особых забот, лишь Марк да Антония, с которыми он вырос, оставались ещё нужными ему. Все трое — Пётр, Мария и Антония — были скифами, вывезенными маленькими детьми с сарматских берегов понта Евксинского для Филиппа Сидонянина, вольноотпущенника и управляющего отца Марка, Иоанна, его торговцем, купившим их в греческой колонии.

Иоанн дал им новые имена, а дети скоро забыли свои прежние, как забыли или почти забыли свой родной язык, научившись греческому и тому, на котором говорила Галилея: смеси сирийского с еврейским. Когда они повзрослели, Марк женился на Антонии, а Пётр с Марией навсегда остались вместе, породнившись позднее с Марком и Антонией через своих выросших детей: Иоанн, сын Петра и Марии, женился на дочери Марка Елене.

Утром пришёл Андрей и сообщил, что всё сделано, как просил отец, и рассказал, что в последние дни зилоты пользуются всё большей поддержкой, во всяком случае, очень сильно растёт число сторонников восстания, особенно среди молодёжи, где удалось наладить контакт с начальником храмовой стражи Элеазаром, сыном Анании. При упоминании Элеазара, отец коего был первосвященником в настоящее время, Марк насторожился, вопросительно взглянув на Андрея, заметившего его взгляд и пожавшего плечами, а затем ответившего, что контакт налаживался хотя и с его участием, но не по его инициативе, поскольку он давно знает Элеазара и считает, что хотя тот искренний противник римского господства, но слишком амбициозен, поэтому попытается заполучить всю возможную и невозможную власть. К тому же он так же дерзок и мстителен, как и его отец, хотя в данной ситуации Андрей не отвергал бы возможности привлечения его к восстанию, поскольку польза будет очевидная уже только потому, что внесёт раскол в партию противников отпадения.

Марк молчал, думая о том, что Анны, Воэтусы, Кантеры, Камифы — эти несколько семейств, пользовавшиеся привилегиями при назначении первосвященников, всегда были самыми преданными слугами любого правителя, будь то Ирод или римский прокуратор; все они принадлежали к той властной верхушке государства, которая грабила народ самым безжалостным образом. Члены всех первосвященнических семей, родственники и приближённые царей и правителей, начиная с Ирода Старшего, составляли партию саддукеев, которым революция была не нужна; больше того, они боялись её, ибо в случае её победы они могли потерять всё, так как могли потерять власть, а римским господством власть им была обеспечена, даже большая, чем во времена независимости; кроме того, проникновение в их жизнь римской роскоши и разнузданности нравов было делом неотвратимым. Давно уже по Иерусалиму распевали песенки, проклинавшие притеснителей:

Марк понимал также, что члены другой партии, партии фарисеев, более многочисленной и более патриотичной, в большинстве своём всё же будут придерживаться взглядов умереннее, чем зилоты, по тем же причинам. За время своего господства Рим — эта новоявленная «блудница» — развратил своих подданных, бывших ревностных поборников Яхве, и только зилоты были до конца последовательны в своей борьбе против империи, заявив однажды, что «никто на Земле не имеет права считать себя господином для другого человека!»

Так формулировал для себя основной принцип движения Марк, хотя в официальной формуле он звучал несколько иначе:

«Никто не смеет признавать над собой господина, кроме Бога!»

Для верующего иудея был приемлем только этот лозунг, но Марк не принял иудейскую веру, несмотря на не раз предъявляемые ему требования сделать это; строго говоря, он вообще не верил ни в какого бога, то есть, как говорили греки, был атеистом, и примкнул к движению зилотов, поскольку их цели, не касавшиеся религии, были ему близки да его предки традиционно вели борьбу с империей, пройдя весь путь становления этого принципа до того времени, когда Иуда Гавлонит внёс его в политическую жизнь иудеев, и ещё позднее. Они участвовали в создании движения зилотов, и он, Марк, с сыновьями будет продолжать их дело, а партия противников революции сильна и своими приверженцами, и властью, которую они имеют; между тем народ не организован и тёмен, к тому же традиционно привык повиноваться саддукеям и почитать фарисеев. Необходимо привлечь бедноту на свою сторону, что не просто сделать, когда отсутствует признанный вождь нации. Матгафии Асмонаю было проще начать войну против Антиоха Епифана, потому что его поддерживали все слои населения, тогда как римляне оказались более понятливыми: не притесняя и даже поощряя чем-либо национальную правящую верхушку, прилагали поэтому минимум усилий, чтобы удержать иудеев в повиновении. Вождём мог бы стать Менахем, сын Гавлонита, но он не столь известен в народе, как его братья Яков и Симон, казнённые прокуратором Александром.

Марк сидел, закрыв глаза, погружённый в свои нерадостные мысли, когда прикосновение сына вернуло его к действительности.

— Отец! — сказал он, решив, что тот заснул. — Пора идти на совет.

— Да, да, конечно! — ответил Марк, вставая.

Совет собрался почти в полном составе. Среди его членов были даже фарисеи, что никогда не разглашалось, как и то, что совет существует, а также — кто его члены. «Что ж тут такого? — сам себе говорил Марк. — Ведь одним из основателей движения был и фарисей Садцок». Сообщение его о взятии Мосады внезапным нападением вызвало одобрительную реакцию собрания, и он передал опасения Менахема по поводу возможных карательных мер прокуратора Флора или наместника Сирии — Цестия, а также пожелание о скорейшей мобилизации сторонников кананитов. Совет согласился с опасениями Менахема, признав, что многое для активизации восстания уже делается, хотя заметно оживились и его противники. Когда было заявлено, что состоялась вербовка начальника храмовой стражи, тут же прозвучало предложение об отмене принятия жертв от не иудеев, с чем Марк категорически не согласился, считая, что эта акция не принесёт ничего хорошего, а наоборот, возбудит недовольство по отношению к иудеям людей других национальностей. Протест Марка был отклонён, но из-за опасения осложнения обстановки в городе, от сикариев потребовали, чтобы они на время прекратили свои акции, на что Марк ответил, что не уполномочен решать такие вопросы, обещав сообщить это требование совету сикариев. Было решено подготовить к отправке в провинцию своих представителей для организации сопротивления и вооруженных отрядов, создание которых в городе и их вооружение возложили на несколько человек, среди коих были Элеазар сын Симона, племянник Марка, и Андрей; Марк же должен держать связь между Мосадой и советом. Решив с Александром порученное ему дело, сикарий намеревался спокойно ждать развития событий.

Возвращаясь домой, Марк отчётливо осознавал, что и вчера, и сегодня ждал её прихода, а что она должна была прийти, он не сомневался, да и Пётр говорил ему, что она приходила в его отсутствие, спрашивала где он и когда вернётся, на что тот, естественно, не мог ответить ничего вразумительного. И хотя она приходила, скорее всего, не по своей воле, Марк не сомневался, что воля её не была против воли её пославшей. Занятый этими мыслями, он не сразу обратил внимание, как юноша с покрытой, несмотря на жаркую погоду головой, уже давно шедший следом за ним, догнал его и, поравнявшись, вдруг сделал рукой резкое движение, словно намереваясь ударить, но он, повернувшись боком к удару, тут же схватил того за руку, держащую кинжал, и, чуть вывернув её, толкнул в сторону нападавшего. Тот вскрикнул и медленно опустился на колени, а затем и вовсе упал на бок, раненный в плечо собственным оружием, к которому Марк даже не прикоснулся. Сикарий повернул беднягу, потерявшего сознание, на спину, вынул из раны кинжал, разорвал довольно просторную тунику по отверстию раны и отшатнулся: грудь нападавшего была перетянута куском материи, перед ним была женщина. Он находился уже рядом с домом, переулок был пустынный, и это оказалось кстати для него, несшего на руках неизвестно какого человека в окровавленной одежде. Внеся пострадавшую в жилище, он уложил её на постель, с помощью Петра обмыл рану, наложил повязку, остановив кровотечение, а когда она пришла в себя, растерянная и бледная от потери крови, потребовал ответа: кому была нужна его смерть?

Женщина молчала, закрыв глаза и откинувшись на изголовье, и Марк замолчал тоже, сбитый с толку странной ситуацией, в какой оказался, но ещё больше поражённый необычной, удивительной её красотой, встречающейся — он думал — не так часто. Пётр принёс воды и вина, она выпила его, разбавленного, довольно много, а Марку ничего не оставалось, как послать слугу, державшегося им при себе, просить сына прислать рабыню для ухода за пострадавшей; и они пришли вскоре вместе с Александром, обеспокоенным случившимся. Рассказав о происшедшем, Марк ждал, что скажет по этому поводу сын, но тот был растерян и обеспокоен не меньше отца, заявив, что будь на месте нападавшей мужчина, всё, наверное, было бы проще объяснить, поскольку любой сикарий мог ждать в отношении себя таких же действий, какие он проявлял к своим врагам. Сикарий согласился с сыном, и в его сердце закралась тревога вместе с догадкой, неприятно подействовавшей на него; но, понимая, что сугубо личное восприятие случившегося, а тем более догадки о причинах, его вызвавших, меньше всего адекватны истине, он не спешил делать выводы, решив, что время в итоге лучший свидетель происходящего.

На следующий день стало известно, что начальник храмовой стражи, Элеазар сын Анании, запретил принимать дары и жертвы от не иудеев; это был вызов римлянам, так как означало прекращение принесения жертв за римлян и императора. Первосвященники и городская знать отреагировали моментально, созвав народ на собрание, с тем чтобы отговорить решительно настроенных от подталкивания к войне. Ни уговоры, ни ссылки на древние обычаи, ни даже пространная речь царя Агриппы, прибывшего на собрание со своей сестрой Вереникой и убеждавшего не начинать войну с империей, не дали никакого результата; а царя закидали камнями, поэтому тот вынужден был убраться в своё царство вместе с сестрой.

Бывший свидетелем собрания и отъезда царя и Вереники Марк решил проверить свою догадку о происшедшем на него нападении с помощью Петра, которого он, проинструктировав, попросил войти в комнату нападавшей на Марка, когда тот будет там, словно бы беспокоясь о её здоровье, и сообщить о бегстве Агриппы и Вереники из города. Ведя себя доброжелательно, что не стоило больших усилий, принимая во внимание то впечатление, которое произвела на него пленница, Марк поинтересовался её самочувствием, но не удостоился ответа ни на этот, ни на последующие вопросы. Она лежала так же, откинувшись на изголовье, закрыв глаза и не говоря ни слова, причём была бледна, но совершенно спокойна, что особенно поразило сикария, потому что благополучный выход из той ситуации, в какой находилась пленница, мог казаться ей проблематичным, но, очевидно, эта проблематичность не сильно беспокоила женщину. Когда вошёл Пётр и тревожным тоном сообщил новость о бегстве царя и Вереники, Марк, наблюдавший за ней, заметил, как дрогнули закрытые веки, как напряглось всё её тело, и понял, что догадка была правильной и что Вереника всё узнала и решила отомстить таким образом.

— Итак, она вас бросила, — произнёс он с некоторой долей насмешки, смотря в лицо лежащей на постели, дрогнувшее на этот раз более откровенно.

— За что она решила меня убить? — спросил он вновь.

— Вы сами знаете — за что, — прозвучали наконец-то первые слова незнакомки, произнесенные с невыразимо прекрасным тембром, заставившим ёкнуть сердце Марка.

— Что с Роксаной? — спросил он, уже понимая, что ей известно всё или по крайней мере многое.

— Она поплатилась за своё предательство и вашу измену, — ответила пленница и впервые открыла глаза при Марке.

«Боже, как она прекрасна!» — подумал тот, окончательно сражённый её красотой.

— Почему вы осуждаете меня, ведь вы ничего не знаете. А может быть, всё-таки знаете, что Вереника сожительствует со своим братом Агриппой? — спросил Марк. — Знаете или нет?

— Она — царица, — отвечала пленница.

— Для меня она — человек, и я полюбил её как женщину, а не как царицу, и разлюбил так же.

— И всё же она — царица.

— Так что же с Роксаной?

— О ней можно забыть.

— Как я понимаю, вы — близкий человек царице. Сколько лет вы с ней?

— Со второго её замужества.

— Вы, очевидно, новичок в делах такого рода, как убийство человека? — спросил Марк, уверенный в утвердительном ответе.

Она улыбнулась насмешливо:

— Думайте, как вам будет угодно.

— И что же теперь вы намерены делать?

— Я пока не знаю, что вы намерены делать со мной.

— Резонно, — отвечал он, обескураженный, и добавил: — Я подумаю о вашей судьбе, а пока — выздоравливайте. В этом доме вы можете требовать всё, кроме свободы. Пока…

Думая о том, в какой ситуации оказался, Марк понимал, что отпускать пленницу на свободу сейчас было бы опасно для Роксаны, если она ещё жива, и для него, поскольку Вереника, узнав результат первого покушения, скорее всего предпримет новое, более серьёзное; да, признаться, он не хотел так быстро расстаться с женщиной, которая ему очень понравилась.

Непонятным было для него, как могла Вереника узнать о его связи с Роксаной, так как в течение двух месяцев с тех пор, как сикарий встретился с царицей, не произошло — это можно было утверждать уверенно — ничего такого, что бы вызвало подозрение женщины, которую он любил до последнего времени, пока не стало известно о её связи со своим собственным братом. Ему нужно было вспомнить всё с самого начала их знакомства, происшедшего совершенно случайно, по крайней мере для Марка. Тогда он находился по каким-то делам в Верхнем городе, где его и увидела Вереника, прогуливавшаяся в одежде простой горожанки в сопровождении жены одного из начальников охраны и своей подруги, а также рабыни Роксаны. Царица была в разводе со своим вторым мужем, киликийским царём, и, понуждаемая то ли обретённой свободой, то ли развращённостью своей натуры, устремилась навстречу приключениям, жертвой чего оказался Марк. Видный, красивый, хотя уже и не молодой грек понравился чувственной женщине, приказавшей своей рабыне проследить за мужчиной до самого дома, а через пару дней Вереника вместе с ней была у его ворот под предлогом деловых отношений, от коих хозяин дома не мог отказаться. Он провёл их в дом в расчёте на переговоры, касающиеся его торговых дел, которые не мог игнорировать, несмотря на то что этим занимались его люди с предоставленной им всей свободой действий, чем они и пользовались охотно, не давая оснований сомневаться в своей порядочности. Войдя в дом, гостья удобно расположилась, скинув лёгкую накидку с головы, и Марк обомлел: перед ним сидела прекраснейшая из женщин, что он когда-либо видел, но необычайная красота её была дополнена достоинством, даже высокомериєм, чего, правда, хозяин не заметил в её разговоре по отношению к себе.

Пётр принёс вино и фрукты, а гостья сделала знак рабыне, и та тотчас же ушла из комнаты вместе с Петром. Она назвалась Саломией, её интересовали благовония, к чему Марк имел непосредственное отношение, поскольку в Скифополе и в Пелле у него было несколько участков земли, где выращивалось сырьё для их изготовления, в основном мирры и розового масла; и в этом, было видно, она хорошо разбиралась, ведя разговор уверенно, непринуждённо и даже весело. Хозяин дома, очарованный её красотой и обаянием, был в восхищении от собеседницы, когда, несколько разгорячённый выпитым вином, он вдруг увидел, как та разделась и начала танцевать тот откровенный танец, что танцуют женщины знатного общества Сирии и подобный которому видел не однажды, находясь по торговым делам в Тире, на пирах у местных сановников. Её роскошное, ухоженное тело благоухало теми же запахами, о которых они с ней говорили, когда Марк с помутившимся рассудком взял её, приблизившуюся к нему, на руки и унёс в соседнюю комнату.

Несколько дней подряд она приходила вместе с рабыней, а вечером, почти в сумерках, уходила обратно, провожаемая двумя вооружёнными рабами, выпрошенными Марком у Александра, купленными им у своего надёжного товарища.

Рабов она отсылала в Верхнем городе, неподалёку от замка Агриппы. Марк уже был полон подозрениями, когда однажды, устав от любви, они лежали, тихо ласкаясь и так же тихо переговариваясь, переплетаясь ногами и руками, и она вложила раздвинутые пальцы своей руки между пальцами руки Марка и вдруг, вздрогнув, замерла, разглядывая перстень на его руке.

— Что такое?! — недоумённо спросил Марк.

— Откуда у тебя этот перстень?! — взволнованно прозвучало в ответ.

— Мне подарил его в день свадьбы мой дед. А что?

— Твой дед?! — она была словно в раздумье. — Этот перстень принадлежал моей прабабке.

Марк понял, что его подозрения не были напрасны.

— Царица?! — произнёс он полувопросительно или словно обращаясь к ней.

— Кто — царица? Какая царица? — притворилась она непонимающей.

— Я подозревал, что ты Вереника, не надо отпираться. А кольцо точно подарила моему деду твоя прабабка, Мариамма.

— Но как это могло быть: твой дед и моя прабабка?! Какие причины, что могло свести их вместе?

— Как ты узнала, что этот перстень — Мариаммы?

— Вот видишь этот вензель?

Марк давно знал эту гравировку на перстне, принимая её за часть общего оформления.

— Это её личный знак, и на некоторых моих украшениях он тоже есть, но я хочу знать, как попал перстень к твоему деду, — в её голосе прозвучали повелительные нотки, и она даже несколько отстранилась от него.

— Милая моя, я — не твой поданный, а уж с женщиной, которую люблю, я не намерен говорить в таком тоне.

— Я знаю, что ты — зилот, что ты — сикарий; всё это я выяснила уже давно, поэтому мне интересно, кем был твой дед и что его связывало с моей прабабкой. Ты ведь знаешь, что прадед казнил её по подозрению в измене?

— Так же, как твоего деда, его брата и их сводного брата Антипатра, на что даже Август сказал: «Лучше быть свиньёй Ирода, чем его сыном».

— Милый, прошу не забывать, что я всё-таки царица.

— Если бы я знал это изначально, как ты думаешь, были бы мы вместе?

— Ну хорошо, хорошо! Расскажи же мне всё-таки, что ты знаешь?

Марк молчал, раздумывая, а думать было о чём. Она всё знала о нём — это ясно, — учитывая интерес к нему и её возможности, но не проявила враждебных к нему действий — исходя из каких соображений? Страсть — это понятно, но до каких пределов? Когда ей всё это надоест, она просто выбросит его из своей жизни в угоду политическим ли, меркантильным ли интересам; он уже сейчас понимал всё это, подготовленный бессонными ночами раздумий, подозрений и сомнений. Ему просто не оставалось ничего другого, как положиться на волю случая, в надежде на то, что её возможности ограниченны, а её интерес к зилотам ограничен интересом к нему, да и история его семьи вряд ли послужит основанием для преследования его и его детей, а также друзей. Марк укорял себя в таких мыслях, искренне уверенный в своих и её чувствах, а уверенность была полная; он знал, он чувствовал, что она любила его, любила…

Он знал.

— После того как твой прадед Ирод Первый, идумеянин по происхождению, а не твой прапрапрадед Гиркан или брат твоей прабабки, Аристовул, законные наследники престола, последние из Маккавеев, стараниями Антония и Августа был назначен царём Иудеи, прапрабабка твоя Александра, вынужденная, скрепя сердце, выдать за него замуж Мариамму, всё-таки не теряла надежды когда-нибудь возвести на престол своего сына Аристовула. Поэтому ещё при его жизни имела связи с патриотами, воевавшими ранее в войсках её дяди и свёкра, Аристовула, и в войсках её мужа, Александра, твоего прапрадеда.

— Но как же это было возможно при подозрительности Ирода?

— Всё же это было. Однажды на такой встрече присутствовала Мариамма, и там же был мой дед Александр.

Как уж там всё произошло и сколько продолжалась их связь — я не знаю, но только однажды, как рассказывал мне отец, он случайно оказался свидетелем их встречи и невольно слышал сцену неистовой ревности Мариаммы, плач и жалобы на свою судьбу, проклятия в адрес мужа, неимоверную нежность и безудержные ласки возлюбленных. Вот тогда она и подарила деду этот перстень со словами: «Положи меня, как печать на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность!»

— Так, может статься, мы с тобой родственники?

— Вряд ли, поскольку, как я думаю, они встречались уже после смерти Аристовула, брата Мариаммы, которого…

— … которого прадед утопил в пруду.

— Безусловно, я не знаю, все ли дети Мариаммы тогда уже родились.

— Как всё повторяется, — задумчиво проговорила она. — Твой дед и моя прабабка, а вот теперь — мы с тобой.

Они встречались почти два месяца, но уже не так часто, поскольку Марк не мог игнорировать дела движения, всё более связанные с восстанием, а в такие дни Вереника присылала рабыню Роксану условиться о встрече. И вот, однажды, незадолго до штурма Мосады, Роксана пришла днём, посланная Вереникой. Марк ждал её прихода, но не ожидал того, что произошло: она, обычно сдержанная и конкретная в разговоре, вдруг упала перед ним на колени, обняв его ноги, и прерывистым голосом объяснилась ему в своей любви, словно в истерике, растрепав свои волосы, вся в слезах; но когда оторопевший Марк уже был готов остановить её объяснения, то вдруг услышал, что Вереника сожительствует со своим братом Агриппой, и был подавлен и разбит. Роксана, поняв его состояние, быстро взяла себя в руки, вниманием и ласковым обращение помогла ему справиться с этим известием, которое он воспринял потом как неизбежность, поскольку знал, что эта связь не может быть продолжительной, но, растерянный, не сразу пришёл в себя, а ухватившись за признание Роксаны, как утопающий за соломинку, не отверг его и этим приглушил боль случившегося.

Она приходила ещё дважды, и Марк, полный сострадания, не отказывал ей в ласке. Рабыня скрывала от Вереники, что сикарий в городе, а Марк не был против этого, так как понимал, что не может ждать да уже и не ждёт встречи с ней; единственное, чего он хотел, — это выкупить Роксану у царицы. Та лишь горько улыбалась в ответ на эти надежды и была абсолютно права, так как хозяйку вряд ли интересовали деньги, какие она могла получить за рабыню, но у неё были свои виды на такого рода невольниц, специально содержавшихся ею для особых случаев, ибо они были девственницами и предлагались иногда для избранных гостей, после чего их отдавали охранникам царицы. Роксана сказала ему как нечто окончательное:

— Я счастлива, что отдалась тебе, любимому, потому что в другом случае меня ждала бы худшая участь и в конце концов то же самое — охранники царицы. Кроме того, я не хуже её, раз нравлюсь тебе.

Обстановка в городе тем временем осложнялась стараниями противников восстания, поддерживаемых царём Агриппой, выславшим в столицу отряд конников из нескольких тысяч человек. Отрад занял по своём прибытии Верхний город при поддержке первосвященников, знатных людей и их клиентов. Нижний же город и Храм находились в руках зилотов и поддерживающей их части населения. Между лагерями началась настоящая война, медлить было нельзя, поэтому Марк отправил донесение в Мосаду о состоянии дел в городе, где кровавые стычки продолжались ещё несколько дней до прибытия сикариев, вошедших в город незаметно, не привлекая внимания. Некоторая часть отряда осталась в крепости в качестве гарнизона, удерживая её как опорный пункт движения и как возможное убежище, на крайний случай.

Отряд же, вошедший в город, был невелик. Сикарии в качестве фракции зилотов не ставили целью отделение от движения, наоборот, они являлись радикальной его частью, поэтому их состав не был значительным, а стабильным в мирное время оставалось лишь небольшое ядро убеждённых бойцов; однако с началом восстания была произведена вербовка сторонников, вооружённых и обученных по мере возможности в Мосаде. С приходом отряда нападения на Верхний город усилились, и исход дела был решён в пользу восставших благодаря участию в штурме решительных и мужественных сикариев: царский отряд не выдержал натиска и отступил в один из дворцов Верхнего города, где и заперся вместе с частью покорившихся властям людей и знати. С взятием Верхнего города начались пожары, в которых были сожжены несколько дворцов, дом первосвященника Анания и здание архива с находившимися там долговыми документами, что было в интересах городской бедноты, закабалённой властью и состоятельными соотечественниками, и это говорило об изменении характера восстания: оно переходило в революцию.

Авторитет Менахема после взятия Верхнего города возрос, и дальнейшую осаду дворцов, где находились конники Агриппы и римские воины, возглавил практически он, что не всех устраивало в руководстве кананитов, как не все были довольны пожарами в Верхнем городе. Эти разногласия особенно отчётливо проявились на собравшемся совете зилотов, начавшемся бурно с претензий к сикариям, несмотря на то что Верхний город штурмовал и простой народ, но не только зилоты. Присутствовавший на собрании Элеазар сын Анания не скрывал своего недовольства пожаром в доме отца, обвиняя во всём сикариев; многие из руководства зилотов были раздражены пожаром в архиве. Когда страсти немного поутихли, заговорил Менахем о том, что война, которую они начали, потребует таких жертв, каких никто не предполагал, если они хотят её выиграть; а если они её не выиграют, жертвы будут неизмеримы. Саддукеи и знать не хотят войны, говорил он, они готовы продать свой народ Риму, потому что там защищают их шкурные интересы в государстве; им наплевать на свободу и веру отцов, лишь бы народ гнул на них шею, но народ уже не хочет этого и его не остановить ничем.

Положение может поправить только военная дисциплина в восставшем городе, но о ней ли говорить, когда нет единства даже в совете зилотов. Если пока нельзя говорить о единоначалии, поскольку нет царя, а Агриппа продал свой народ, то надо всеми силами утверждать в городе власть совета, иначе её возьмут в руки противники войны, а тогда поражение неминуемо. Кроме того, необходимо срочно мобилизовать сторонников восстания в провинциях, создать настоящую армию, способную встретить врага на границе государства, а не ждать его прихода в Иерусалим. Он говорил, что пора отправить своих представителей в провинции, как планировалось ранее, и прекратить склоки, ещё не имея за собой ни побед, ни поражений.

Страсти несколько поутихли; хотя было ясно, что сикарии остались в меньшинстве, а совет явно разделился в представлениях о происходящем в Иерусалиме и в стране, но представители в провинции всё же были отправлены. Марк и двое членов совета были назначены для поездки в Галилею, чем сикарий был доволен, поскольку это давало ему возможность повидать жену и поправить свои и детей материальные дела, расстроенные недавними расходами, связанными с обороной.

Дома его ждали неприятные известия: у пленницы поднялась температура, она была в жару, бледная, тяжело дышавшая, с испариной на лбу, и лежала с закрытыми глазами, открыв их, только когда сикарий прикоснулся к её виску и шее с намерением определить степень жара. Она не отпрянула, не отстранилась, и взгляд её уже не был отчуждённым, но даже признательным и спокойным, на что Марк благодарно улыбнулся, успокаивающе погладив больную по здоровому плечу, укрытому покрывалом.

— Вам очень плохо? — спросил он с сочувствием.

Пленница утвердительно прикрыла глаза, а Марк подумал, что мог бы и не спрашивать, так как жар довольно сильный, но был рад установившемуся между ними контакту, хотя и безмолвному. Подозвав слугу, он отправил его к Александру с просьбой послать за лекарем, услугами которого пользовались при нужде многие сикарии, а также прислать ещё одну служанку для ухода за больной.

— Прошу вас доверять мне, — сказал он, обращаясь к женщине. — Поверьте, я не хочу вам зла, и чем больше будете мне доверять, тем быстрее выздоровеете.

В ответ она кивнула чуть заметно, не открывая глаз; а мужчина смотрел на неё, красивую, бледную, с покрытым потом лбом, и в нём поднималась жалость пополам с нежностью, словно непрошенные гостьи; он устыдился неожиданного чувства, что его охватило, как будто не имел на него права и втихомолку им воспользовался. Вероятно, почувствовав его состояние, больная открыла глаза, внимательно посмотрела на него, что вызвало ещё большее замешательство в душе Марка, нашедшего, надо признаться, силы не растеряться окончательно и, улыбнувшись, выйти из комнаты.

Вскоре прибыл лекарь. К нему Марк уже обращался неоднократно, будучи знаком с ним достаточно давно, всецело доверяя ему, проверенному в деле и надёжному врачу и товарищу. Тот, осмотрев больную, приготовил какие-то снадобья, перебинтовал рану, проинструктировав вместе с тем Петра и служанок, ухаживающих за ней, приготовил какой-то напиток, тотчас же предложенный им пациентке, и удалился в сопровождении своего раба, пообещав навестить больную.

Хозяин дома, растревоженный случившимся, сказал Петру, что эту ночь сам подежурит около больной, на что тот не выразил ни капли удивления, а Марк, в свою очередь, был благодарен ему за такую тактичность, понимая, что все мотивы, какими он руководствовался в принятии этого решения, ясны Петру, как никому другому, и основания их принятия не нужно проверять.

Ночь прошла тревожно: больная была без сознания, бредила незнакомыми Марку образами; обрывки фраз, иногда им воспринимаемые, ничего ему не говорили, но и знакомых имён в этом бреду он не слышал. Утром его сменил Пётр, приведший дежурить служанку, ранее ухаживающую за пленницей. Третья ночь дежурства прошла, как и две предыдущие: больная бредила, не приходя в сознание, а Марк, уставший от недосыпания, вздремнул, облокотившись на подлокотник сиденья, но вдруг очнулся, словно разбуженный кем-то, как от толчка: она смотрела на него внимательно и удивлённо.

— Господи! — выдохнул он. — Ну наконец-то!

Торопливо выйдя из комнаты и разбудив Петра, он поднял слуг, с тем чтобы те приготовили еду больной, особо обратив внимание на то, чтобы разогрели бульон из фазана, что варили каждый день, пока та была без сознания. Возвращаясь обратно, он насмешливо спросил себя: «Что же ты суетишься-то так, милый? Смотри, как бы разочарование не было большим, чем надежда», — и вдруг понял, что его отношение к ней вызвано не только сочувствием. Женщина лежала в том же положении, в каком была до ухода Марка из комнаты, и в тусклом свете масляных ламп выглядела совершенно слабой и беспомощной.

Хозяин разжёг ещё несколько светильников и, спросив, не хочет ли она пить, передал ей питьё, которое она и выпила полностью; но даже эта непродолжительная процедура вынудила её некоторое время восстанавливать дыхание.

— Извините, — сказал Марк, — я должен проверить ваше состояние.

Протягивая руку к её виску, он с прежним удивлением отметил трепет, охвативший его при этом, и вдруг рассердился на себя: «Ты, старый дурак! Ведь она хотела убить тебя! На что ты надеешься?!» Окрик подействовал на него, рука легла спокойно на голову пациентки, температура которой на ощупь не вызывала сомнений. «Ну и слава богу», — подумал Марк, а на вопросительный взгляд женщины ответил:

— Я рад, что вам легче, и простите меня за эти ваши страдания.

Женщина молчала, закрыв глаза, а в это время вошёл Пётр с питьём, а следом служанки, неся еду, и Марку пришлось отойти от её постели, уступив место женщинам, без надежды на дальнейшее общение с ней.

Поев, она заснула, так сказали Марку; а тот, задержавшись и так сверх меры, несмотря на то что использовал это время для участия в штурме замков с укрывшимися там солдатами Агриппы и римлянами, с рассветом отправился в Галилею, условившись заранее с товарищами о своей работе в Декаполисе, в его городах. К полудню следующего дня, добравшись до Иордана, искупался в нём, а затем, переправившись, поднялся на плоскогорье, где располагалась Пелла. Этот город наряду со Скифополем был Марку родиной, где жили его старые добрые друзья, его близкие и дальние родственники, коих у него много было по всей Галилее и даже в Тире и Сидоне. Он считал себя греком по национальности, хотя с уверенностью не мог сказать, какой крови в нём больше — греческой или скифской, поскольку первые предки его поселились в Беф-Сане, то есть в Скифополе, после похода Навохудоносора, уведшего иудеев в «вавилонский плен», когда часть участвовавших в нём скифов, искавших «землю, где течёт молоко и мёд», остались в Беф-Сане с одним из своих вождей-бояр, находившимся при смерти, потому не сумевших продолжить поход. Несколько позднее, когда скифы покинули Сирию после предательского убийства их вождей на пиру у индийского царя, к поселившимся в Беф-Сане присоединилось ещё какое-то количество семей сородичей, живших потом вместе с остальными довольно изолированно. Ассимиляция заявила о себе к концу походов Александра Македонского и когда в этих местах поселились его ветераны, основавшие город с таким же названием, какой был ранее на их родине, в Македонии. С этих пор больше десяти поколений роднятся скифы и греки, предки Марка, да и сам он наполовину скиф, наполовину грек, женился на скифке, возможно правнучке тех, кто ходил в солнечный Египет.

Редко ласковая, чаще сдержанная Антония привычно встретила своего избегавшегося мужа, обнимавшего её, поседевшую и пополневшую, шутливо отвечающего на её упрёки и успокаивающе — на её расспросы о детях. Марк с лёгкой грустью подумал, что, когда-то чувственная и неутомимая в любовных ласках, его жена после сорока лет вдруг стала абсолютно равнодушной к ним, словно разом отдав свою любовь и нежность детям и внукам, не отвергая, впрочем, притязаний мужа, но и не ревнуя того сверх меры; однако и эта боль, вызванная переменой в их интимных отношениях, долго переносимая им, в конце концов утихла, превратившись в тихое сожаление об утерянной радости.

Передав коня вольноотпущеннику, они направились в дом, как вдруг оттуда вихрем вырвался Андрей, сын Александра, подросток, живший последнее время у бабушки. Марк вначале даже рассердился на такое бесцеремонное нападение, но детская непосредственность растрогала его; обнимая повисшего на нём ребёнка, он ласково журил подросшего за последнее время внука, лёгкая туника которого была явно мала ему. У деда защемило сердце при внимательном взгляде на него: это был он сам в свои детские годы, а при взгляде на Антонию понял, что она знала это давно. Юноша был красив той редкой красотой, когда греческая рельефность и отточенность очертаний сглаживается мягкостью, даже нежностью, присущей скифскому типу лица; а поскольку Александр был женат на гречанке, Марк мог ожидать сходства, но не такого уж разительного и неожиданного.

Антония помогла мужу помыться и отправилась готовить ужин, Марк же устало расположился в прохладной комнате и был почти счастлив, стараясь не думать о сикариях, о предателях, о римлянах, о войне и о любви. «Вот что нужно человеку для счастливой старости, — думал он, — верная жена, здоровые дети и внуки. Очевидно, тот идиот, кто думает, что для этого нужно ещё что-то».

— Деда, возьми меня в Иерусалим, — с порога выпалил торопливо вошедший внук. — Я тоже буду воевать! Возьми, деда!

Он примостился к нему на колени, а Марк обнял его, похлопал по плечу:

— Вот когда будешь сидеть рядом с дедом, а не у него на коленях, тогда и будешь воевать.

Вспыхнув, тот вскочил и выбежал из комнаты, а Марк подумал, что, пожалуй, напрасно обидел внука — теперь он уже никогда не сядет к нему на колени. «Ну что ж, — вздохнул он, — пришло время взрослеть, и время пришло суровое».

Антония между тем позвала ужинать, и вошедший Марк видел, что внук крутится около бабушки, а догадываясь, о чём он просил, с усмешкой ожидал развития событий, устраиваясь к ужину.

— Ну, бабушка?! — канючил внук.

— Сейчас ты у меня получишь вербой, — вспылила наконец Антония. — Вояка с грязным задом!

Насупившийся Андрей хмуро уселся рядом с дедом, тут же сказавшим серьёзно:

— Успокойся, внук. Скоро у тебя будет столько и таких забот, что ты им не будешь рад.

При этих словах Антония тревожно оглянулась на него, а Андрей, заметив это, перестал хмуриться, и видно было, что ему тоже стало не по себе.

Марк был одним из немногих оставшихся в живых старейших зилотов Декаполиса. Несмотря на то что после установления римского господства десять городов, населённых большей частью сирийцами, греками и другими не евреями, имели относительную свободу от центральных еврейских властей, ранее установившиеся связи с соседним еврейским населением не прерывались, вопреки некоторой отчуждённости между ними, бывшей, впрочем, всегда; всегда же находились люди, разные по национальности: евреи, сирийцы, финикийцы, арабы, греки, — имевшие одинаковые взгляды, убеждения и цели, особенно после захвата страны Римом. Принципы Иуды Гавлонита — прозвище, произошедшее от места Гавлан, — утверждавшие абсолютное равенство, были выработаны задолго до него в этой местности, пёстрой по национальному составу населения; причём и само название провинции, родившей основателя движения зилотов, — Галилея языческая, соответствовало этому обстоятельству.

Отец Марка привёл сына к зилотам, когда движение кананитов было ещё молодым, но уже имело в своих истоках несколько поколений борцов с римским господством; а расчленение еврейского государства и назначение правителей Иудеи означало утерю ею последних признаков независимости, что стимулировало сопротивление, носившее формально для Марка религиозный характер, причём ему, да и его предкам, как и многим другим зилотам, было абсолютно наплевать на соображения веры кого бы там ни было, но у него были свои претензии к существующему мировому порядку.

В течение недели Марк провёл встречи с зилотами Пеллы, Скифополя, Гадары, Гиппоса, Гамалы и Гавлана с обсуждением задач, ставившихся кананитам центральным руководством и заключавшихся во всевозможной поддержке восстания, что предполагало широкую вербовку сторонников, всевозможную материальную помощь восставшим и организацию сопротивления римским властям. Помня, что в каждом конкретном случае, не имея столько влияния, сколько его имеют люди на местах, он должен положиться на их организаторские способности, Марк, не вмешиваясь в их дела, пытался лишь координировать действия сторонников, что было совершенно недостаточно для сложившийся ситуации, требовавшей решительных, конкретных мер, направленных на военную мобилизацию населения. Ему было ясно, что совет не способен пока на подобные действия, поэтому он считал необходимым довести понимание ситуации до совета в надежде, что будет найдено действенное решение, позволяющее создать армию, способную противостоять римлянам не только в обороне. Определившись с этими делами, сикарий задержался на день в Скифополе, где устроил свои финансовые проблемы, и отправил посыльного в Тир, к управляющему торговлей, заглянув на свои виноградники, масличные плантации, посадки благовонных растений, определив там состояние дел; уже возвращаясь домой, во дворе увидел ездовую лошадь, которая — было видно — только что с дороги. Дома спал Александр, настолько уставший, что у него не было сил даже помыться, как сообщила прислуга, а Марк, собравшийся было отправиться в Пеллу, вынужден был остаться и подождать, пока проснётся сын, не решаясь разбудить его. Часа через два он всё-таки это сделал, приготовившись к плохим новостям, но никак не ожидал того, что услышал.

— Беда, отец! — сказал проснувшийся и пришедший в себя Александр. — Погибли Менахем и Авессалом. Сикарии разгромлены.

У Марка потемнело в глазах, перехватило дыхание. Он безвольно опустился на ковёр, прислонившись к стене.

Испуганный сын быстро принёс вино, отпив которого и отставив кувшин, Марк сказал требовательно:

— Ну! — и прикрыл глаза.

Александр рассказал, что произошло в Иерусалиме. Осада замка с укрывшимися там солдатами Агриппы, солдатами римского гарнизона и некоторыми людьми знатного сословия окончилась тем, что представители войска Агриппы и знатных горожан стали просить о помиловании и сдаче замка его штурмовавшим, о чём и было достигнуто соглашение, к ужасу солдат римского гарнизона, не смевших рассчитывать на подобную милость и потому бежавших в другие замки Верховного города. Солдаты же Агриппы и другие жители Иерусалима, бывшие в осаде, свободно вышли из окружения, но после занятия штурмовавшими освобождённого замка некоторые из особо ненавистных осаждавшим высокопоставленных лиц были убиты, в том числе и первосвященник Ананий вместе со своим братом, а осада замков с укрывшимися солдатами римского гарнизона была продолжена. Элеазар сын Анания, раздражённый происшедшим ранее пожаром дома отца, а теперь его гибелью и гибелью дяди да, более того, ростом авторитета сикариев и лично Менахема, исподволь начал готовить заговор против него, используя всех, кто был недоволен происходящим в городе. Выбрав момент, когда Менахем был лишь с немногими из своих бойцов, Элеазар напал на сикариев. Поскольку нападавших было несравненно больше, а помощь не пришла, отряд сикариев был перебит, и там же погибли Менахем и Авессалом. Сам Александр вынужден был бежать из города, оставив семью у Андрея.

Неподвижно сидел Марк, раздавленный горем, думая, что каждая последующая беда для него тяжелее предыдущей, ибо как ни плохо ему было после смерти матери, но сейчас он был обессилен вовсе. Что-то говорил ещё Александр, но до него уже ничего не доходило, лишь когда тот умолк, отец сказал, не открывая глаз:

— Езжай к матери, сын, я скоро приеду.

Тот тихо вышел, оставив отца одного, а через некоторое время послышался топот поскакавшего коня. Марк же, упав ничком, застонал от невыносимой муки, спазмой перехватившей дыхание и наконец прорвавшейся болью рыданий; но слёз не было, может, поэтому было так тяжело.

Он не помнил, сколько времени прошло с отъезда сына, в комнату никто не входил. Приподнявшись, взял кувшин с вином, надолго припал к нему, пока тот не опустел, а затем громко позвал прислугу и попросил принести самого крепкого вина из своих запасов — он должен был остаться наедине со своим горем. Шло время, мысли постепенно освобождались от судороги ошеломления, пробуждая чувства, будоража воспоминания.

Отец Марка был дружен с Иудой Гавлонитом, с которым они часто общались в детстве, поскольку после гибели Езекии, отца Иуды, дед Марка Александр помогал его семье в трудное для них время. Их война с Римом началась за полтора десятка лет до смерти императора Августа восстанием в Сепфорисе, когда после смерти Ирода Старшего начался раздрай в стране, и без того не знавшей покоя. Отряд, который возглавил тогда Иуда, нападал на всех, кто притеснял и обирал народ. Через десять лет после этого, когда в Иудею был назначен первый прокуратор и она потеряла последнюю видимость независимости, когда проведённая перепись чётко указала евреям на их униженное положение, Гавлонит вместе с фарисеем Садцоком снова возглавил освободительное движение и создал партию зилотов, открыто выступивших против зависимости от Рима, против уплаты налогов в пользу императора. Их принципы гласили, что свобода выше жизни и что никто не может быть господином для другого человека. Так свела судьба с сыновьями Гавлонита, с движением зилотов и самого Марка, и его сыновей. И если после такой известности как врага Рима, после двух подавленных восстаний судьба Иуды была благополучна, то к его сыновьям фортуна повернулась задом, ибо семнадцать лет назад погибли Яков и Симон, распятые римлянами, и вот сейчас — Менахем. Марк горько усмехнулся мысли, что и тогда, и сейчас должен был разделить участь друзей, но судьба — в милость ли, в наказание ли — сохраняет ему жизнь; очевидно, все же в наказание, поскольку с гибелью Менахема надежды на благополучный исход войны почти не остаётся. Его судьба схожа с судьбой Менахема, с судьбой Авессалома, но если с Менахемом они были знакомы с детства, то с Авессаломом подружились позднее, при прокураторе Пилате. Марк заплакал, вспоминая это время, заплакал навзрыд, как ребёнок, чувствуя приходящее облегчение, а отяжелевший от вина рассудок подсовывал сентиментальные впечатления прошлого, когда он был молод и счастлив, любил и был любим, был энергичен, напорист и удачлив, когда у него были настоящие друзья и старые бывалые товарищи, была идея, за которую стоило бороться и которая стоила борьбы.

Теперь всё это в прошлом, осталась только идея, а ей он не хочет и не захочет изменить.

Рано утром, отправив посыльного к Александру в Пеллу с наказом ждать от него вестей, сам Марк выехал в Иерусалим, нещадно погоняя коня, чтобы, всё же сменив его в дороге, к вечеру быть в доме Андрея; а повидав родных и узнав все подробности происшедшей с сикариями трагедии, в мрачном настроении, не покидавшем его с утра, он вернулся в свой иерусалимский дом.

Они с Петром сидели, как обычно, в вечернем саду почти молча, понимая друг друга с полуслова, с полувзгляда, связанные долгими годами жизни бок о бок. Хотя Пётр не входил в партию зилотов и вообще не занимался политическими делами, то есть тем, чем занимался Марк, он знал о них всё и при необходимости помогал другу, как мог, а тот был уверен в его верности и беззаветной дружбе. Пётр видел мрачное настроение Марка, но не пытался ни расспрашивать, ни успокаивать его, а тот и не хотел ни расспросов, ни проявления участия к себе, зная, что товарищ и так переживает вместе с ним его беды, его горести.

Марк ешё не был в доме и всё никак не решался спросить о пленнице, когда она вдруг сама появилась в саду, бледная, с рукой на перевязи, направляясь в их сторону с явным намерением общения. Одетая просто, в лёгкую одежду служанки, с небрежно собранными и заколотыми волосами на манер гречанок, она была неизъяснимо красива, а Марк, понимая, что эта неизъяснимость — его личное ощущение, всё же был в некотором волнении и непонятной тревоге.

Пётр, увидев приближающуюся женщину, встал и ушёл в дом, а она, сев на его место, спокойно смотрела на Марка какое-то время, затем спросила, как ему показалось, с некоторым участием:

— У вас беда?

— Как вы себя чувствуете? — прозвучало в ответ.

— Спасибо, хорошо!

— Как вас зовут? — продолжал Марк.

— София.

— Раз вы и здесь в курсе городских событий, то и обо мне знаете всё. Кто вы?

— Я служанка царицы. Мой муж в её охране.

— Вы завербовали кого-то из моих слуг — чего мне ожидать в следующий раз?

— Никто не знает, что я здесь. Вам нечего опасаться.

— В городе видели людей из охраны царицы. Вас ищут, — эту новость передал Марку Андрей, предупреждая о возможной опасности.

— Я знаю, — коротко ответила она, а затем продолжала прежним спокойным тоном: — Вы — грек, зачем вам зилоты, зачем сикарии? Декаполис никогда не был по-настоящему дружен с евреями.

— Вы, очевидно, тоже гречанка. Зачем вам еврейская царица?

— Но я на службе — это моя работа.

— Я тоже на службе, но только у своей идеи.

— Разве вы иудей? Разве вы верите в Иегову?

— Нет, мне отвратно рабство — я за всеобщее равенство.

— Но у вас есть рабы! — в голосе её прозвучало искреннее удивление. — И как вы представляете жизнь без рабов?

— Слуги, что вы видите в доме, — это не мои рабы. У меня нет рабов — есть вольноотпущенники, как видите, я могу обходиться без рабов и обхожусь без них.

— Но даже чужие они всё равно рабы.

— Уйдёте вы — уйдут и они.

Пришёл Пётр, принёс чистый кубок и снова удалился; а женщина, проводив его взглядом, обратилась к Марку, наливавшему вино в принесённый кубок.

— Кто для вас этот белый человек?

— Это мой друг и родственник, отец моего зятя — Пётр, скиф, как и моя жена — скифка. Он мой бывший раб, а теперь дед моих внуков.

Она была явно удивлена и не пыталась скрыть это, однако Марку было непонятно её удивление, поскольку в обществе, где она вращалась, вольноотпущенники не были редкостью и не встречаться с ними она не могла. Поэтому он спросил, что именно её удивило.

— Я просто не ожидала этого. Образованный, тактичный, порядочный человек… Показал мне вашу библиотеку, знает всё, что где лежит.

— Он с детства воспитывался и учился вместе со мной.

Как видите, рабы не есть изначально подлые люди.

— Я никогда так не думала. Просто есть миропорядок…

— …который нужно изменить.

— Неужели вы всерьёз надеетесь, что это удастся сделать?

— Как вы думаете, у Спартака была такая надежда?

— Надежда, очевидно, была, но каков результат?

— Согласитесь, что он был готов к такому результату.

Пять поколений моей семьи живут этой целью, и разве мне придёт в голову оставить борьбу, даже если мы потерпим поражение?

— Вы уже его потерпели.

— Это временное поражение, оно — наука, но даже если поражение будет окончательным, мир всё равно изменится. И это безусловно.

— Я завидую вашей уверенности, но не судьбе.

Расскажите мне о Менахеме, о зилотах.

«Что ей Менахем, что ей зилоты? — вдруг устало подумал Марк. — Наперсница царицы, жена римского воина… Ей нет дела до нашей борьбы — это очевидно, как нет дела и до тебя, поскольку о твоей судьбе она уже упомянула».

Заметив его медлительность, София повторила настойчиво:

— Прошу вас! — и добавила уже мягче: — Пожалуйста!

И Марк рассказал ей о своей семье, о Езекии, о Иуде Гавлоните, о Якове и Симоне, о Менахеме. Он видел, что рассказ произвёл на неё впечатление, и она сидела теперь задумчиво с кубком в руках, к которому изредка прикасалась губами, рельефными несколько больше меры, с глазами синими, как предрассветное ясное небо, затемнёнными длинными, густыми ресницами, невольно бросающимися в глаза своей необычностью.

Очнувшийся Марк, заметив, что пауза затянулась, вдруг неожиданно для себя спросил о Роксане.

— Вы любили её? — прозвучало в ответ.

Марк не знал, что ответить, ибо нелепо было бы отрицать, что ему была приятна близость с этой девушкой, но так же нелепо было бы думать, что он любил её в эти мимолётные встречи, скрашенные к тому же горечью разрыва с Вероникой.

— Нет, — ответил он. — Конечно же, нет. Это была просто жалость и, наверное, немного месть. Но я не хочу говорить об этом.

— Хорошо! Я расскажу вам, что произошло потом и почему я оказалась здесь, в вашем доме.

Измученная тщетным ожиданием встречи с Марком Вереника начала не на шутку злиться на него, а заодно и на рабыню, словно чувствуя её причастность к своим неудачам, поэтому однажды предложила её одному из своих гостей.

Когда же обман раскрылся, царица под пытками заставила служанку сознаться во всём, и это признание вызвало её безудержную ярость, перешедшую в истерику; она расцарапала рабыне лицо, потом избивала и таскала за волосы, а устав, отдала своим охранникам, лично наблюдая, как её насилуют опять, опять и опять.

— На следующий день она вызвала меня к себе и приказала убить вас. Она была в безобразном настроении, невыспавшаяся и заплаканная, какой я видела её впервые.

Преодолев нахлынувший приступ уныния, Марк всё же чувствовал безмерную усталость от всего, что произошло за последние два дня, не становившуюся меньше даже от присутствия рядом женщины, к которой определённо был неравнодушен.

— Простите, я устал, — сказал он, вставая.

София понимающе взглянула на него, встала тоже, поставила бокал на стол, после чего, молча войдя в дом и распрощавшись, они разошлись по своим комнатам уже при тусклом свете настенных светильников.

Сикарии в Мосаде встретили Марка радостно, но всё же он чувствовал угнетённое состояние, в котором находились воины после недавних событий в Иерусалиме, и в дружеских разговорах пытался ободрить товарищей, напоминая о том, что они стали сикариями лишь постольку, поскольку была возможна только тайная война с врагами, а если они и потерпели поражение в открытом выступлении, то потому, что враги ещё сильнее, но это вовсе не означает, что они будут главенствовать постоянно. Бывалым он предлагал вспомнить прошлые неудачи, молодым и неопытным — быть готовыми к новым испытаниям, а пока же успокоиться, ждать и по возможности бороться.

Постоянный гарнизон сикариев в Мосаде насчитывал больше сотни человек, однако после разгрома в Иерусалиме его численность возросла до трёхсот воинов, командиром среди которых был избран Элеазар сын Иаира, племянник Менахема. Марк знал его с детства и видел, что в молодом сикарии течёт истинная кровь его великого предка, а беседы с ним были ему приятны ещё и тем, что давали возможность вспоминать о делах былой молодости.

Вскоре после гибели Калигулы и восшествия на престол Римской империи Клавдия, вскоре после смещения прокуратора Пилата власть над Иудеей перешла в руки царя Агриппы Первого, отца Вереники и потомка Ирода Старшего. Народные волнения при нём несколько поутихли, так же как и борьба зилотов, но возобновились затем с новой силой после его смерти и назначения новых прокураторов.

Кроме самостоятельной борьбы, которую вели сикарии, многие из них участвовали в повстанческих действиях отрядов Элеазара сына Диная, продолжавшихся на протяжении двадцати лет, пока он не был обманом схвачен прокуратором Феликсом, рабом по происхождению. Но ещё задолго до этого прокуратору Александру, еврею, перешедшему в язычество, удалось подкупом и предательством захватить руководителей зилотов Якова и Симона, сыновей Гавлонита, и распять их; все же попытки зилотов, предпринятые для их спасения, окончились неудачей. Марк, Авессалом и другие, наиболее старые участники движения, чудом уцелели, а партия ушла в глубокое подполье, но ненадолго, поскольку после гибели Элеазара сикарии снова грозно заявили о себе убийством всех причастных к гибели Якова, Симона и Элеазара. В эти времена появились два пророка, привлёкшие на свою сторону тысячи людей обещанием избавить их от рабства, и власти против них также применили войска. Именно тогда зилотами был выдвинут лозунг: добровольно предпочитающие рабство должны быть принуждены к свободе.

Элеазар был интересным собеседником и достаточно образованным человеком, что было само собой разумеющимся для выходца из семьи такого софиста, как Гавлонит. Марк же, интересовавшийся не только историей эллинского мира, но и древними философскими знаниями, использовал свой вынужденный обстоятельствами отдых в Мосаде, довольно много времени проводя в библиотеке дворца, достаточно необычной для евреев, где среди древних манускриптов, собранных по всему Присредиземноморью, и их переводов, были еврейские и сирийские труды по истории и философии, изложения авестийской философии, древне-персидского мировоззрения и труды по древней магии.

Однако известия из Иерусалима вынудили Марка вернуться в город, где произошли непредвиденные и неприятные события.

Когда солдаты римского гарнизона, укрывшиеся в замках города после отхода воинов Агриппы, сложили оружие, уверенные, что им сохранят жизни и беспрепятственно выпустят из города, Элеазар сын Анания, убийца Менахема, вероломно отдал приказ на их истребление, что и было сделано, несмотря на достигнутую ранее договорённость.

Это событие не могло вызвать ничего, кроме ненависти к евреям, не только у римлян, но и у соседей, также подвластных Риму; оно и на самих евреев не могло подействовать наилучшим образом, поэтому сикарий горько сожалел, что не воспротивился вербовке Элеазара в своё время.

Как всегда после дороги, Марк плескался в бассейне, воду из которого обычно использовали для поливки сада, добавляя в него свежую, но сейчас он был не только полон свежей водой, но и тщательно почищен, что делалось или по приказу хозяина, или лично Петром, никогда не допускавшим, чтобы вода в нём застоялась, а тем более зацвела.

— Я попросила Петра почистить бассейн, — услышал он за спиной голос Софии.

Она появилась из сада совершенно неслышно в лёгкой мужской тунике, с распущенными волосами, стройная и обворожительная настолько, что у Марка перехватило дыхание при взгляде на неё, поэтому он сказал, решив потом, что невпопад:

— Я считал само собой разумеющимся, что вы могли брать деньги у Петра для своих нужд, в том числе и на покупку одежды.

— Сейчас меня устраивает эта одежда, как и та, что на вас.

Марк смутился: он был голый и даже в воде это было видно — при этом, надо заметить, в подобной ситуации ему ещё не случалось бывать, поскольку прежде во время его купания рядом мог находиться только Пётр. Но к его смущению добавилось ещё и изумление, когда, подойдя к воде, она вдруг прыгнула в бассейн, придерживая подол туники, и левая рука её уже не была на перевязи, как раньше.

Стоя по грудь в воде, София огладила намокшую и вздувшуюся воздухом одежду, в итоге прильнувшую к её телу, и вид её умопомрачительного бюста окончательно ввёл растерявшегося Марка в оторопь. Женщина между тем с лёгкой улыбкой приблизилась к нему, покорно отдавшемуся её воле, положила руки на его плечи и, прижавшись, уверенно поцеловала в послушные губы. Переводя дыхание после долгого поцелуя и не обращая внимания на внутренний протест, Марк всё же должен был спросить её:

— Вы считаете, вам это нужно?

— Я знаю, что это нужно и вам, поскольку у вас нет ни Вереники, ни Роксаны, а…

— Да, вы мне очень нравитесь, но я не уверен, что нравлюсь вам, зная, что вы замужем.

— Я уже не замужем, потому что люблю вас, люблю уже давно, почти с того момента, как встретила.

Она снова обняла его, целуя и прижимаясь к нему; а Марк уже не мог да и не хотел сдерживать себя, полностью отдавшись приступу страсти, не стыдясь своей наготы, стремясь своим телом навстречу её телу, самозабвенно отвечая на её поцелуи и объятия, совершенно не думая о том, чем должна закончится эта ситуация, потеряв ощущение времени; но вдруг её тело напряглось, и она, застонав, безвольно повисла на его руках, потеряв сознание.

Похолодевший Марк понял, что в порыве страсти случайно задел её рану, отчего она упала в обморок, поэтому торопливо вышел из бассейна, положил Софию на лужайку рядом с водоёмом, кое-как прикрыл свою наготу и, снова взяв на руки, отнёс женщину в дом, где положил в постель, а оттеснённый служанками, вышел из помещения и подобающе оделся. Потом ему сообщили, что София пришла в себя, и Марк вошёл в её комнату, полный раскаяния, с просьбой прощения за причинённые страдания, но она, рыдающая, уткнулась лицом в изголовье постели с его приходом, ни слова не сказав в ответ. Удручённый случившимся он, кое как поужинав, улёгся спать и, уже заснув было, вдруг очнулся от лёгкого прикосновения к лицу.

Он сразу понял, что это ласка, поэтому доверчиво открыл глаза и увидел склонившуюся над ним Софию со светильником в руках; в её глазах не было ни упрёка, ни тени укора, но только та же ласка, что и в прикосновении, и радость, пронзительная радость, не виданная им до сих пор.

Он взял светильник из её рук, поставил куда-то, а затем привлёк женщину к себе и отдался этой радости всем своим существом — всей душой и всем телом.

Она больше не теряла сознание и позднее призналась, что впервые испытала экстаз там, в бассейне, при одном прикосновении Марка, тогда как никогда раньше не имела представления о подобном; несмотря на то что многое слышала от подруг, не испытывала его в супружеской жизни.

Только тогда Марк понял, что обморок, случившийся с ней в бассейне, был вызван не болью от травмированной раны, но необычностью ощущений Софии, впервые испытанных ею; а на вопрос, почему она плакала потом, она отвечала, что ей отчего-то было стыдно, но почему — она сама не знает.

Теперь же она отдавалась любви пылко, самозабвенно и с восторгом, плача иногда от переполнявших её чувств, а Марк, поражённый внезапно обрушившимся на него счастьем, отвечал такой нежностью и страстью, какой не испытывал очень давно, со времён свой молодости.

Он проснулся довольно поздно, тихонько встал с постели, где безмятежно спала София, уверенно раскинувшись в своей невероятной красоте, и поза её могла бы показаться бесстыдной, но не Марку, переполненному впечатлениями восхитительной ночи. Он тихонько прикрыл её покрывалом, оделся и вышел в сад, где искупался в бассейне, ощущая восстанавливающуюся бодрость во всём теле, поел приготовленный Петром завтрак, предупредив его о спящей в его комнате Софии, на что тот не подал ни малейшего знака удивления, и Марк был благодарен ему за это.

После трагедии, происшедшей с Менахемом и Авессаломом, сикарию было небезопасно появляться в городе; но то ли потому, что его опасались трогать, то ли потому, что на него не обращали внимания те, кому он был враждебен, Марк беспрепятственно встретился со своими наиболее верными сторонниками, группировавшимися около Элеазара сына Симона, его внучатого племянника, которому он сделал жёсткий выговор по поводу происшедшего. Тот оправдывался неожиданностью событий, расколом среди зилотов, давшем знать о себе ещё раньше, после взятия старого дворца, и многочисленностью сторонников Элеазара сына Анания, среди коих было много челяди именитых горожан; а в последнее время стало известно о большой роли в происшедшем первосвященника Анны, использовавшего и поддержавшего Элеазара в конфликте с сикариями Менахема.

В результате ряда консультаций с членами совета кананитов было решено упрочить положение зилотов в городе призывом своих сторонников, для чего были отправлены гонцы во все провинции страны, а для размещения тех, кто должен был прибывать, требовалось подготовить жильё. За этими заботами время прошло незаметно, несмотря на лихорадочное ожидание предстоящей встречи с любимой, и Марк вернулся домой уже к вечеру, где, радостная и нетерпеливая, встречала его София, доверчиво бросившаяся ему на шею.

— Скажи, что ты скучал по мне!

— Я правда очень соскучился! — отвечал Марк, наслаждаясь каждым мгновением наступившего времени счастья.

Утром на четвёртый день после его приезда из Мосады София сказала задумчиво собиравшемуся вставать Марку слова, нарушившие состояние радостного покоя в его душе.

— У меня темнеет в глазах, когда представляю тебя вместе с Вереникой, и я долго не могла напасть на тебя тогда, пока не распалила себя этим, но сейчас мне всё чаще приходит в голову мысль, что если б она не обратила на тебя внимания, я не была бы счастливой.

День выдался обычный, не предвещавший ничего особенного, сикарий занимался обустройством прибывших в город зилотов, когда среди всех этих забот к нему неожиданно подошла пожилая женщина, одетая просто, обыденно, и, спросив имя, протянула что-то со словами:

— Моя госпожа хочет, чтобы ты почувствовал то же, что почувствовала она после твоей измены, — с этими словами она, повернувшись, исчезла в толпе.

Марк внимательно разглядывал массивное кольцо, лежавшее на его ладони, — необычное, в форме кобры, дважды обернувшейся вокруг пальца, приподнявшей голову с раскрытой пастью с намерением укусить то, вокруг чего обвилась; глаза её в распущенном капюшоне сверкали двумя крошечными бриллиантами, а туловище, искусно раскрашенное снаружи, блестело внутри кольца золотым брюхом. Он горько усмехнулся: это кольцо было напоминанием о гримасе его судьбы по сравнению с тем, о чём напоминало кольцо, подаренное его деду царицей Мариаммой, но кроме того, оно было предупреждением, что эта история для него ещё не закончилась. Не зная, как с ним поступить, он всё же не выбросил его, решив, что так будет несправедливо, поскольку от того, что было в его жизни, с чем связано это кольцо, ему не дано избавиться, как бы он ни хотел. Рассуждая таким образом, он запрятал его подальше, а в это время к нему подошёл встревоженный Андрей, о чём-то говоривший до этого со знакомыми зилотами.

— Резня в Кесарии, отец! Местные эллины вырезали евреев.

Марк понял, что на них свалилась ещё одна беда, а скорее всего — только начало большой беды, поэтому, подумав немного, попросив сына немедленно выехать в Пеллу за матерью с внуком и Александром. Поговорив с друзьями, он попытался выяснить, что же на самом деле произошло в Кесарии, но, как оказалось, вести были ещё скудны и противоречивы, нужно было ждать, пока всё прояснится.

Расстроенный происшедшими событиями сикарий перепоручил текущие дела товарищам, а сам вернулся домой с намерением сообщить новости Софии и подготовиться к приезду Антонии, которая ещё неизвестно как отнесётся к его связи с другой женщиной. Его встретил Петр, сообщивший, что около полудня София исчезла из дома вместе с одной из служанок, причём ничего не предвещало подобных событий, поскольку всё утро она была весела и беззаботна. Окончательно встревоженный Марк не знал, что и подумать. Сам по себе её уход из дома ничего особенного не значил, поскольку, кроме первоначального запрета покидать дом, утратившего силу после её болезни, он ни намёком, ни мыслями не пытался ограничивать её свободу, а она и не пыталась спросить об этом. Предположить, что она обманывала его, говоря о своей любви, он не мог, но угнетало состояние неопределённости, бессилие помочь ей в чём-либо. В таком состоянии он провёл два дня, как обычно, занимаясь своими делами, но выходил в город уже серьёзно вооружённый, а не так, как раньше — с одним кинжалом.

К вечеру третьего дня из Пеллы приехала Антония и сыновья с внуком, сообщившие тревожные вести: напряжение в отношениях между сирийской и еврейской общинами и в Пелле, и в Скифополе достигло предела и было неизвестно, чем всё это закончится.

Поужинав и побеседовав с отцом, сыновья засобирались домой, а особенно нетерпелив был внук, торопившийся увидеть мать с сестрой и братом; Антония же, долго говорившая до этого с Петром, вдруг засобиралась тоже, приказав служанке, прибывшей с ней, собирать вещи. Марку, пытавшемуся остановить её, она сказала:

— Я поживу у Андрея, не хочу мешать тебе, и, пожалуйста, не беспокойся обо мне. Я не обижаюсь и люблю тебя.

Обняв и поцеловав его, она вышла вместе с сыновьями, которые — было видно — удручены происшедшим. Они ушли, а Марк сказал Петру:

— Спасибо, что избавил меня от тяжёлой необходимости, — Пётр, как всегда немногословный, понимающе кивнул в ответ.

Прошло в тревожном ожидании ещё два дня после приезда родных, а положение в стране было более чем серьёзное: резня в Кесарии побудила евреев к ответным действиям, и все близлежащие сирийские города и мелкие селения подвергались нападениям и были опустошены.

Пострадали также Скифополь и Пелла — родные города Марка, поэтому стало ясно, насколько была своевременна его забота об Антонии. Самое же неприятное во всех этих событиях заключалось в том, что война между евреями и некоторыми их соседями вовсе не была в интересах ни тех ни других, ибо их общий враг — империя — от этих междоусобиц был только в выигрыше; но, как бы там ни было, и Сирия, и Египет пребывали в страшном волнении, потому что кровавые столкновения происходили почти повсеместно: евреи противостояли грекам, сирийцам, тирянам, египтянам. За всеми этими событиями и самыми невероятными слухами Марк чувствовал растущую неприязнь к себе как к не еврею, но она не исходила от близкого окружения, а на косые взгляды на улице он старался не обращать внимания. Сикарию не предлагали участвовать в карательных походах на города, где преследовали евреев, из-за его происхождения и крутого нрава в отношении неблаговидных дел; в то же время враги не решались его трогать, зная об авторитете, которым он пользовался в среде зилотов, да и не только зилотов. Таким образом, жизнь его семьи в Иерусалиме осложнилась, хотя он понимал, что страшнее другое: организованное наступление римских войск, ожидавшееся им со дня на день; на подготовку к его отражению и были направлены все его усилия. Среди этих забот его не покидали тревога и беспокойство, скрашенные даже некоторой обидой по поводу неожиданного исчезновения Софии, происшедшего, как он понимал, в результате интриг, затеянных Вереникой; не веря в Бога, он молил судьбу о милости к ней, к нему, лишь бы она была жива.

Однажды в дом сикария пришёл фарисей Иаир, тесть Андрея, с которым он был в хороших отношениях, хотя встречались они довольно редко и встречи эти происходили в основном в доме Андрея; но хозяин, хотя и несколько удивлённый его приходом, всё же был рад гостю.

— Ты слышал, Марк, что произошло в Александрии? — спросил фарисей после приветствия.

Марку было известно о трагедии в Египте, поэтому он ответил утвердительно.

— Я знаю некоторые подробности, — продолжал он, приглашая гостя садиться.

Принесшие ужин домашние оставили их, а Марк не остановил Петра и не предложил ему присоединиться к их компании, понимая, что тот руководствовался в своём поведении условностями быта, поскольку для фарисея он был варвар и бывший раб.

— Пятьдесят тысяч убитых! — мрачно восклицал между тем Иаир. — Вся Дельта разграблена! Реки крови! Господи!

За что такие страдания нашей нации?! Самария, Финикия, Сирия и вот — Египет… Мало того что мы противостоим Риму, что уже само по себе грозит нам гибелью, но и наши ближайшие соседи — наши враги.

Невесело приступили они к трапезе.

— Я думаю, главный ваш враг — ваш Бог, отвечал Марк, спустя некоторое время.

Фарисей протестующее поднял руку.

— Нет, нет! Я не ошибся, — продолжал Марк. — Все ваши беды, все страдания связаны с именем Яхве.

Иаир поперхнулся, закашлялся. Отдышавшись, сказал:

— Не богохульствуй, Марк! Ты можешь жестоко поплатиться. Я не имею в виду твоих сикариев, но Бога, хотя странно, как зилоты терпят тебя?

— Ну, зилотам прежде всего нужна свобода. И свобода — это их Бог и мой тоже. А то, что зилоты действуют под именем Яхве, — это как раз та ваша общая беда, о какой я говорил, впрочем, и моя тоже.

— То, что ты именуешь бедой, я намерен считать высшим благом. У нас есть Закон, и мы живём этим Законом, стараясь быть ему верными. И только в этом было наше спасение во всём нашем прошлом.

— Я не против вашего Закона, не против большей половины заповедей Моисеевых, но против того, что вы сделали себя рабами вашего Закона. У меня же свой закон, и заключается он в том, что я живу, что имею право на жизнь не меньше, чем кто-то другой, но и, конечно, не больше.

Причём совсем не обязательно, что жизнь мне дал кто-то ещё, кроме отца с матерью, кто-то высший.

— Ты, очевидно, сторонник Демокрита, Эпикура, но, как я понял, не отрицаешь, что у человека есть вторая сущность — душа, а относительно неё, между тем, только Бог решает, может ли она воплотиться в следующей жизни.

Да, я считаю, что мир вечен и не сотворён богами; но если признать существование Бога и бессмертие души человека, нет ли основания считать, что она ровесница Богу?

— Ты смешишь меня, Марк! Разве может человек возомнить о подобном?!

— Что же тут смешного? Персы живут другим богом. У Вавилонян другая религия, у греков, римлян — тоже. Им нет дела до Яхве, до Закона. За сто лет господства римлян — посмотри как изменились нравы иудеев. Высшее сословие забыло обычаи предков. Ваши цари воспитывались в Риме.

Да и не только цари. Сколько детей ваших знатнейших живёт в метрополии? Они уже не иудеи — они римляне, как Александр, сын Лизимаха, затопивший еврейской кровью Александрию.

— В этом ты прав: наша знатнейшая молодёжь воспитана в Риме, — с горечью подтвердил Иаир.

— И в этом ваша вторая беда сегодня, потому что вся ваша знать не хочет войны с Римом.

— Но в чём же виноват наш Бог, наш Закон?

— В том, что вы рабы сказки, какую придумали сами для себя. Кто сейчас знает: фараон ли выгнал евреев из Египта, сами ли евреи покинули Египет — неизвестно. Вам же обязательно нужно утверждать и верить, что Бог раздвинул воды моря и спас ваш народ, пропустив его по сухому дну.

— Я должен повторить ещё раз: только вера спасла уаш народ во все его лихолетья.

— Вера — это хорошо, но не фанатизм. А именно он привёл вашу общину к стычке с эллинами в Кесарии и ранее, и вот сейчас, после того как обманом были перебиты солдаты римского гарнизона, многие из которых уроженцы Кесарии. Ни в Сирии, ни в Египте иудеям нет дела до местного населения, их обычаев. Они живут своими интересами, не всегда совпадающими с интересами коренных жителей. Ты же знаешь, как обстояло дело в Александрии?

— Да, там община имела большие привилегии со времён Александра Македонского.

— Вы придумали Бога, считая его единственным для всех на Земле, но между тем для него вы народ избранный, и Бог воздаст вашим врагам за ваши унижения и страдания, а при воскресении примет в царство вечное двенадцать колен Израилевых, тогда как все остальные люди будут находиться в Геенне огненной. Разве вашим соотечественникам — варварам, соседям — может понравиться, что вы так отделяетесь от них?

— Ты несправедлив, Марк!

— Извини, Иаир! Возможно, я не совсем прав, но то, что происходит сейчас, — это и моя беда. Поэтому хочется знать, в чём тут дело.

— Мне уже начало казаться, что ты ненавидишь нас, евреев.

— Ну что ты! Уже пять поколений мой род связан общей борьбой против Рима с вашими патриотами. Хотя мой прадед и пострадал от вас во времена Ионая, но позднее, после прихода римлян, боролся против них на вашей стороне.

— Ты никогда не говорил мне об этом.

— Просто не было случая.

— Что же всё-таки произошло с вашим прадедом?

Полемический задор Марка пропал, он молчал, продолжая ужин. Стало жаль софиста из-за своих жёстких доводов, к коим тот был явно не готов, и показалось вдруг, что хозяин воспользовался случаем уколоть фарисея, но вот за что — он не знал. Иаир ужинал вяло, и Марк не был в претензии, поскольку знал, что тот был умерен в еде и питье.

— Так ты не ответил, — настаивал собеседник.

— Тебе известно, что я родом из Пеллы. Точнее, из Декаполиса, так как второй родиной для меня всегда был Скифополь.

— Беф-Сан, — поправил Иаир.

— Пусть будет Беф-Сан, — согласился Марк. — Так вот, когда ваш Ионай брал Пеллу, мой прадед Леонид, естественно, защищал её. Будучи молодым — ему было всего двадцать три года — и физическим здоровым, он после взятия в плен был продан в Тире на римскую галеру. Так началось его более чем десятилетнее рабство. Позднее он стал гладиатором, ещё позднее, будучи вольноотпущенником, участвовал в восстании Спартака. После подавления восстания прадеду удалось вернуться в Сирию, в чём ему помог управляющий торговыми делами семейства в Тире.

Независимое положение Тира было большим благом для моих предков и остаётся большим благом для меня, как ты понимаешь, — отвлёкся Марк от рассказа.

Иаир кивнул согласно, внимательно его слушая.

— После возвращения на родину Леонид женился и жил спокойно до прихода римлян. Мой дед Александр, второй сын Леонида, родился в год взятия Иерусалима Помпеем.

Сирия и Иудея, завоёванные римлянами, стали провинциями империи, ненавистной прадеду. Поэтому он принял участие в борьбе последних Маккавеев, Аристовула и его сына Александра, против римлян, хотя Помпей и освободил Пеллу от иудейской зависимости. Это было началом того, что привело мою семью к вашим зилотов. Кстати сказать, это было и началом зилотов.

Рассказывая об этом, Марк вынужден был оговориться, что не всё в этой борьбе их семьи на стороне зилотов обходилось без конфликтов и разногласий, а первое из них случилось ещё при жизни Леонида, когда после военных поражений Аристовула и Александра остатки их войск отдельными отрядами нападали на римлян и сирийские поселения, разоряя их. Одним из таких отрядов командовал отец Гавлонита, Езекия. Тогда Леонид отказался участвовать в таких набегах, считая их недостойным делом, и это могло бы изменить всю дальнейшую судьбу семьи, но Ироду Первому удалось разбить отряд Езекии, а при этом погиб и сам командир отряда, что вынудило Леонида вернуться к повстанцам, с тем чтобы мстить уже Ироду за гибель друга.

Но вскоре после этого он погиб недалеко от Сепфориса в пещерах, окружённых войском Ирода. В то время вместе с ним был его сын и дед Марка, Александр, которого он спас, спрятав в дальнем углу пещеры, где они отражали атаки солдат Ирода. Позднее, когда всё было кончено, Александр нашёл отца у подножия обрыва, где находились пещеры, лежащим поверх груды из десятка трупов римских наёмников. Помимо обломков стрел, торчащих из тела, и ран от дротиков его живот был распорот мечом ещё до того, как он был мёртв и упал с обрыва, поскольку был перетянут разорванной одеждой. Рана была довольно большой и Леонид перед этим, очевидно, вынужден был вправить назад выпадавшие из раны кишки.

Рассказ заинтересовал гостя: он молчал, о чём-то размышляя, потом спросил, и вопрос его был неожиданным для сикария:

— Скажи, Марк: ведь, убивая, ты должен помнить, что сам можешь быть убит.

— Я знаком с вашим законом и знаю, что одна из заповедей его гласит: «Отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб». Поэтому я всегда говорю сикариям — а среди них есть и фанатики веры, и бойцы за справедливость — следующее: поднявши руку на другого, ты обречён на то, что кто-то поднимет руку на тебя.

— Раз ты признаёшь это, в чём же смысл вашей борьбы?

В связи с чем, кстати, меня беспокоит, что ты втянул в неё Андрея.

— В заповедях Моисеевых минимум десять случаев, когда оправдано убийство, хотя повод для некоторых из них довольно смешон или сомнителен; но, безусловно, мне нравиться заповедь, где сказано: «Удаляйся от неправды и не умерщвляй невиновного и правого».

— Но вот этим самым ты признаёшь справедливость закона!

— Только частично, так как рабы — не люди для Вашего закона, а хозяин, убивший раба, не обязательно может быть наказан, «ибо это его серебро». И вол, и раб для вашего закона одинаковы: их стоимость — серебро.

— Что тут поделаешь? Такова жизнь изначально. В одной из древних книг описан случай, когда человек, укравший раба, вынужден был убить его, так как за кражу раба полагалась смерть, а за убийство — нет.

— Где ж тут справедливость, если все люди потомки Адама и Евы?

— Нам не дано вмешиваться в божий промысел.

— Тогда почему иудеи сопротивлялись Навуходоносору, Антиоху Епифану и, наконец, римлянам? Очевидно, те или несправедливы, или то, что они делают, — это не божий промысел?

— Мы не можем ни знать божьих помыслов, ни судить его испытаний. Наша вера — единственное, чего мы должны держаться, а также соблюдать Закон.

Марк устал от бесплодных попыток в чём-то переубедить свата и сказал ему об этом, остаток ужина они уже не касались этой темы: трагедия в Александрии вытеснила всё остальное.

Находясь в городе по своим делам, сикарий уже второй день замечал за собой слежку; поначалу решил списать замеченное на счёт своей мнительности, но когда решил проверить свои подозрения, понял безо всяких сомнений, что за ним следят. В кругу зилотов или в сопровождении сыновей он мог не опасаться неожиданного нападения, но тем самым лишь отодвигал время, когда оно произойдёт, поэтому нужно было незамедлительно спровоцировать противника, дав ему возможность для осуществления задуманного, потому что риск для него в противном случае, несомненно, возрастал.

Ведя себя почти беззаботно, без тени тревоги, Марк ни друзьям, ни сыновьям, ни словом, ни взглядом не выдал своих подозрений и, однажды выбрав подходящее место и сославшись на дела, оставил сопровождавших его зилотов и направился в уединённый и удобный, по его мнению, для нападавших переулок. Расчет его оказался верным, вскоре следом послышались шаги преследователей; Марк намеренно не спешил, давая возможность догнать себя, не вызвав у них подозрений, а почувствовав начало атаки, резко повернулся к ним навстречу с мечом в руке, готовый к обороне и к нападению. Преследователей было двое, вооружённые, они не растерялись от неожиданно изменившейся ситуации и решительно приблизились к Марку. По лицам нападавших было видно, что это бывалые бойцы, повидавшие не одно сражение в своей жизни, и он напрягся, словно перед бегом наперегонки, настроив себя на решительную и молниеносную атаку. Они напали одновременно, но Марк был достаточно опытным бойцом, чтобы позволить заметно потеснить себя. Отражая чужие удары и нанося свои, он оценил опытность противников и успел заметить некоторые слабые стороны в их обороне; а спустя какое-то мгновение после нападения с той стороны, с которой они вошли, в переулок торопливо вбежал ещё один человек, вооружённый мечом, и тут же вступил в бой на стороне Марка. Сикарий усмехнулся в душе неожиданной подмоге и уже неторопливо вёл свой бой, с любопытством наблюдая за своим непрошеным помощником. Однако любопытство его вскоре сменилось тревогой, поскольку тому, как оказалось, было нелегко противостоять своему врагу. Марк поспешил ему на помощь, зарезав своего противника мгновенным ударом. Взяв меч убитого, он обернулся в сторону сражавшихся и только тут, вглядевшись, узнал в своём непрошеном помощнике Софию, одетую, как и в прошлый раз, в мужское платье.

Сердце сжало тревогой; метнувшись в её сторону, он отразил очередной удар нападавшего и оттеснил женщину, сказав: — Прости, милая!

Орудуя двумя мечами, Марк не оставил противнику ни малейших шансов на спасение, в чём тот и убедился моментально. Поняв силу соперника и больше не имея возможности надеяться на помощь товарища, он обратился в бегство, бросив свой меч; а сикарий не обременился преследованием, не желая без нужды проливать чужую кровь.

Судорожно обнимая и целуя его, София сбивчиво говорила о своей любви, о том, что стосковалась, извелась беспокойством, боясь пропустить, проглядеть момент нападения, потом подвела к убитому и сказала ровным голосом, без сожаления:

— Это мой бывший муж.

Отвечая на удивлённый взгляд Марка, она рассказала о причине своего неожиданного ухода из дома.

— У меня есть свой дом в Верхнем городе, а после того, как начала выздоравливать, уговорила служанку связаться с рабами, там находившимися, с тем чтобы иметь сведения о происходящем в городе, в стране и, наконец, о Веренике, что меня особенно беспокоило. Однако уйти из твоего дома у меня не было ни малейшего желания, наоборот, я даже несколько симулировала свою болезнь, понимая, что нравлюсь тебе, уверенная, что мы будем вместе. Уже потом, после того, как всё произошло, мне сообщили о вернувшемся домой муже и его спутнике, интересовавшимися сведениями обо мне. Поняв, что Вереника не оставила мысли о мести, я решила выяснить всё подробнее. После моего возвращения домой муж рассказал мне о задании Вереники убить тебя; хотя сведений от меня не было, но она откуда-то знала, что ты жив. Я сказала ему, что люблю тебя, что мы живём вместе, а он ударил меня по лицу, обозвал грязно, я ушла, сняла жильё неподалёку и начала следить за ними. Они всё разузнали, что им было надо, и мне несколько раз приходилось находиться рядом с тобой, но, как бы это ни было невыносимо, ни обнять, ни прижаться к тебе я не могла, боясь пропустить момент нападения и помочь тебе.

Рассказывая, она доверчиво прижималась к нему, как будто боясь новой разлуки, как будто не было перед ними трупа её бывшего мужа.

— Милая, нас могут неправильно понять, — смеясь, сказал Марк, — а за то, как нас поймут, полагается смерть по еврейским законам, а тебе ещё и за то, что ты в мужской одежде.

— Но я же не еврейка, — отвечала она, смеясь.

— Нам надо похоронить его, — Марк обернулся к убитому.

По лицу Софии пробежала тень, но было видно, что она не сильно расстроена его гибелью, а на вопрос Марка ответила спокойно и уверенно, как о давно обдуманном и решённом:

— Когда я поняла, что полюбила тебя, то сказала ему правду, потому что не могла лгать и тем более притворяться.

С тех пор он был для меня чужим, между тем мне всё-таки жаль его, но жаль и годы, прошедшие без того счастья, что познала с тобой. Я скажу своим домашним, они позаботятся о нём. Но почему ты не убил того, второго, его помощника?

— Зачем убивать человека без нужды?

— Боюсь, что он вернётся к Веренике.

— Давай забудем об этом.

Дни шли своим чередом; Марк с Софией жили вместе в её доме, купленном ею после продажи прежнего, поскольку и он, и она отказались жить вместе в одном из своих старых домов: мужчина объяснял это причастностью к смерти её бывшего мужа, а женщина — тем, что у Марка есть жена, живая и здоровая. Несмотря на просьбу Марка и Софии, Пётр отказался переехать в их новый дом, оставшись в прежнем, но как бы там ни было, влюблённые были счастливы.

В Иерусалиме царила полная неразбериха во взглядах на войну, на создание армии, на оборону города, а притихшие было после не столь давней резни римских солдат в столице приверженцы империи нет-нет да и проявляли себя всё настойчивее. Зилоты, бывшие в явном меньшинстве, не могли контролировать ситуацию целиком, поскольку народ, по большей части решительно настроенный на войну, был послушен фарисеям, духовенству и саддукеям, склонным повиноваться римлянам. Совет кананитов постоянно пытался найти пути к взаимопониманию, даже к формальному объединению военных действий, но результат был минимален, хотя действия совета были более успешными в среде движения. Прибывшие из своей страны зилоты держались более сплочённо, имея определённое подчинение командирам, контролируемым советом, хотя и этот контроль был достаточно слаб, так как в среду движения стали проникать случайные люди, далёкие от его идеалов, имеющие иногда корыстные цели. Лучше всего был организован отряд под командованием Элеазара сына Симона, состоявший в основном из убеждённых и испытанных в прошлом бойцов, лучшей, хотя и незначительной частью которых были сикарии, кроме тех, что находились в Мосаде.

За всеми этими склоками, неурядицами, разногласиями иудеи не заметили, как римский наместник Сирии, поддерживаемый царём Агриппой, появился с войском под Иерусалимом. Совету удалось кое-как наладить подобие контакта с большинством отрядов, имеющих сносную подчинённость командирам, и нападение на римлян было беспорядочным, но решительным; а основную роль в нём играли зилоты Элеазара, в чьём отряде находился Марк с Александром и Андреем. И хотя это нападение не принесло победы иудеям, однако после нескольких дней боевых действий, состоявших из атак, отступлений, предательств и опять нападений, войско Цестия всё же было разгромлено и остатки его бежали, бросив всё, что мешало отступлению; отряд же зилотов Элеазара — главная сила в разгроме этого войска — захватил казну во время боевых действий и другие ценности войска, что давало Марку надежду использовать их для создания армии наряду со средствами, накопленными советом.

Иудеи праздновали победу над Цестием. Впервые со времён Маккавеев они могли почувствовать себя свободными, хотя завоевание свободы и нельзя было считать окончательным, а сложившееся положение было достаточно двусмысленным, что понимали и противники войны; многие из них сразу же после победы бежали к своим покровителям, но патриоты всё же торжествовали: теперь они могли надеяться на возможность объединения. Постоянные поиски советом возможности этого объединения под общим руководством разрешились намерением провести собрание в Храме с целью выборов военных руководителей. Хотя зилоты и понимали всю сложность и невыгодность своего положения по сравнению с иудейской знатью и священнической кастой, они сознательно добивались выборов как единственно возможного способа объединения восставших. Результаты выборов, к большому сожалению, оказались более удручающими, чем мог себе представить Марк: зилоты не получили ни одного сколько-нибудь значимого поста в руководстве восстанием, а все руководящие должности достались саддукеям, первосвященникам, то есть знати, в большинстве своём примкнувшей к восставшим из-за сложившийся ситуации.

Начальниками над городом были поставлены люди, враждебные зилотам, но особенно ненавистен им был первосвященник Анна; с его родом он столкнулся впервые в самом начале своего участия в борьбе зилотов, и очевидно, теперь, думал он, эта вражда продлится до конца его дней. В близкой его сердцу Галилее начальствовать был назначен Иосиф сын Матфия, известный тем, что, находясь в составе депутации в Риме, был принят женой Нерона, и примкнувший к восставшим из соображений личной безопасности. Слабой надежде Марка поставить у руководства восстанием Элеазара не суждено было сбыться, но совершенно реальным стало опасение, что руководство законным образом перешло в руки друзей Рима. Никогда прежде ощущение поражения не было для него таким вероятным, как сейчас.

Для сикария наступило время неопределённостей: все его усилия, направленные на создание регулярной армии, конницы, хотя и находили отклики в совете кананитов, но блокировались на местах: в Иерусалиме, в Галилее, а также в Иудее и Перее — областях близких, к Мосаде, поскольку крепость была вне закона для нового начальства. Влияние Марка сохранялось в крепостях за Генисаретом, относившихся к владениям царя Агриппы, где местные зилоты были особенно сильны, но и то лишь в городах их проживания. Личная жизнь его была счастливой и спокойной; он не отлучался из города, занимаясь боевой подготовкой зилотов, и София была довольна этим, потому что постоянно беспокоилась из-за возможности его отъезда.

Прошло уже два месяца, как они были близки, и Марк стал замечать в её поведении какую-то тревогу, не придав вначале ей внимания; но, было видно, она не проходила, хотя и тогда он не посмел спросить любимую о причине этой тревоги, уверенный, что та сама всё расскажет ему. И вот однажды она подошла к нему растерянная и даже испуганная, как понял Марк, никогда не видевший её в таком состоянии.

— Я беременна, Марк! — сказала женщина упавшим голосом.

Он обнял её, целуя, взволнованный новостью, вновь полный радостным и тревожным чувством, какое испытал в молодости и какое уже не думал испытать вновь.

— Я очень рад, милая, что у нас будет ребёнок!

София заплакала, уткнувшись лицом ему в грудь.

— Ну что ты, родная! Ведь всё будет хорошо!

Марк гладил её плечи, её волосы, собранные тугим высоким валиком на голове, и причёска её была похожа на каску воина, надетую к бою. Кое-как успокоившись, она, всхлипывая и шмыгая носом, сказала потерянно:

— Мне уже больше тридцати, и я никогда не рожала…

— Дорогая моя, ты не первая: удел женщины — рожать детей, — ласково успокаивал её мужчина. — Вот увидишь, всё будет хорошо!

— Да нет же, я боюсь не за себя, за ребёнка. Боюсь его потерять.

— Если ты забеременела сейчас, очевидно, это не твоя вина, что ты не смогла забеременеть раньше, а это значит, что ты здорова и с тобой всё в порядке!

— Наверное, ты прав, — отвечала она почти спокойно. — Это уже третий месяц, значит, я забеременела сразу, как мы стали близки.

— И ты так долго молчала?

— Вначале не придала значения, а потом испугалась, что могу ошибиться. Сегодня со мной случился обморок, и служанка прямо заявила, что я беременна.

После этого разговора София была уже постоянно спокойна, посветлела лицом и ходила неторопливо, заметно пополнев, что сделало её ещё более привлекательной.

Совместная жизнь с ней несколько отдалила его от детей, но, несмотря на это, Марк старался по возможности, чаще встречаться с ними, навещая их, а изредка они навещали его в новом доме, и София относилась к ним как к ровесникам — просто и доброжелательно, да они и сами относились к ней так же. Антония встречала его ласково, как прежде, но уже больше по-матерински, из тактичности не заводя разговор о Софии. От неё Марк узнал, что Елена и Иван стали членами секты, называвшейся христианской, о существовании которой он кое-что слышал ранее: мессианские идеи зрели не где-нибудь, а в недрах иудейской религии, питаемые, конечно, не только ею, но и авестийской философией и прочей мистикой. Ему, достаточно образованному, чтобы разобраться в учениях и проповедях старых и новых пророков, давно была видна суть новой секты; хотя члены её многое заимствовали у ессеев, сикарию они были менее привлекательны, чем последние. Ессеи жили аскетично, как и христиане, отрицавшие богатство, но они жили здесь, на Земле, и старались делать жизнь здесь, а не где-то там, в посмертном мире. В них сикарий видел союзников в своей борьбе; новые же секты проповедовали смирение и терпимость, обещая в качестве платы за это посмертное воздаяние в каком-то никем не виданном, мнимом мире.

Вначале он не придавал значения нарождающейся идеологии; ему были чужды все мессианские теории, придуманные иудеями для собственного утешения в качестве божьего дара, результата договора, заключённого с ним. Для него человек являлся мессией для себя, если способен был думать не только о собственном существовании и благополучии любой ценой, даже в ущерб другому; а всякое представление о «помазаннике божьем», призванном спасти мир, было бесполезной мечтой, начиная с представлений о Сосиоше, было бесполезной мечтой, лишающей человека его природной наклонности бескорыстно творить добро. Идея только тогда заслуживает внимания, думал он, когда побуждает к действию, к борьбе за справедливость, и вредна, когда призывает к смирению. Кроме таких, несколько нелестных замечаний, Марк не успел высказать своё мнение по отношению к увлечению дочери и зятя, а последующие события заставили его забыть об этом.

Он не доверял Иосифу сыну Матфия, избранному начальником в Галилее, что впоследствии оказалось правильным. Совет кананитов искал возможности для создания там армии, ему подконтрольной, и эти поиски вскоре дали результат, в городе Гисхала появился отряд под командованием Иоанна сына Леви, использовавшего свои сбережения на общие нужды. Поэтому, как только стало известно, что новый командир действует не по указке Иосифа, а иногда и вопреки его приказам, совет оказал ему поддержку, выслав значительные средства на создание армии.

В царстве Агриппы, за Генисаретом, стараниями зилотов восстали три города, среди коих была Гамала, осаждаемая царскими войсками уже несколько месяцев. Марк был уверен, что эта осада будет безрезультатной, если на помощь осаждавшим не придут войска римлян, чьё затянувшееся бездействие, казалось, закончилось. То, что они скоро начнут военные действия, можно было утверждать с уверенностью, поскольку Нерон назначил в Сирию нового военачальника, Веспасиана из рода Флавиев, называемого некоторыми торговцем мулами за его коммерческую деятельность, основанную на спекуляциях рабами и лошадьми. Его, прибывшего в Птолемаиду — город южнее Тира, — встречал царь Агриппа с сестрой Вереникой, а скоро к ним присоединился и старший сын Веспасиана Тит, приведший легион наёмников из Египта. По слухам, Вереника настолько очаровала молодого Флавия, что тот совершенно потерял голову, влюбившись до беспамятства, и эта новость явно обрадовала Софию, надеявшуюся наконец освободиться от преследований царицы, увлечённой новой любовной связью.

София выглядела теперь, как выглядит любая беременная женщина перед родами: с большим животом и несколько припухшим лицом, чего не скрывала даже косметика, она продолжала пользоваться, иногда жалуясь Марку, что стала такой уродливой. Тот понимал, что это её не очень-то сильно беспокоит, поскольку она вся сосредоточилась на ребёнке, ожидая родов, прислушиваясь к каждому его движению, к каждому толчку внутри себя, и ходила медленно, спокойно и важно, ни на шаг не отпуская от себя служанку, ухаживающую за ней. И вот в середине месяца артемизия однажды утром София разбудила Марка словами:

— Милый, я рожаю!

Он вскочил, торопливо оделся, разбудил служанок, слуг и терпеливо ждал в соседней комнате, уже не пускаемый к роженице. Он был взволнован и мучился сомнениями в благополучном исходе родов, понимая, что в том возрасте, в каком была София, они вряд ли могут быть лёгкими.

Впрочем, всё обошлось благополучно, и вскоре он услышал крик младенца, а через некоторое время его впустили в комнату Софии, лежавшей на чистой постели, усталой и бледной, но счастливо и несколько растерянно улыбавшейся вошедшему мужу. На её груди, завёрнутый в чистое покрывало, лежал младенец с закрытыми глазами, с красным сморщенным лицом, трогательно беззащитный и совсем ещё не знакомый Марку, но эта новая жизнь требовала к себе внимания, обещая новые заботы, тревоги и мгновения настоящего счастья.

— У нас девочка, дорогой!

София послушно потянулась губами навстречу его поцелую, а он, нежно поцеловав и погладив её по голове, осторожно поцеловал и дочь.

— Как ты себя чувствуешь, любимая?

— Хорошо! Я даже не ожидала, что роды будут такими лёгкими!

— Я тоже сомневался в этом и рад, что всё обошлось. Ты уже знаешь, как назвать нашу девочку?

— Это наша Валерия, милый, — сказала она, нежно прикасаясь к её лицу.

— Тебе, наверное, надо поспать, — сказал Марк и вдруг подумал, что спать спокойно теперь не удастся довольно долго.

Прошло три месяца после рождения дочери, и Марк всё более утверждался в решении отправиться в Галилею, где события складывались самым неблагоприятным для зилотов образом. Римляне, начавшие военные действия, не встречали заметно организованного сопротивления, поскольку каждый осаждаемый ими город защищался собственными силами; Иоанн из Гисхалы, на которого была большая надежда, не стремился к боевым действиям, избранный же военачальником Иосиф вскоре сдался противнику на его милость. Весспасиан уже осаждал Тарихею, вплотную приблизившись к Гавлану, когда сикарий решил собственными глазами увидеть, что происходит в Галилее и что возможно сделать для дальнейших боевых действий в надежде на их успешность. Вместе с тем зилоты Галилеи и Гавлана, принимавшие участие в недавних сражениях, просили его о помощи, и тогда Марк, несмотря на уговоры родных не покидать Иерусалим, несмотря на слёзы Софии, в начале осени отправился в Гамалу, попросив Петра переселиться в дом Софии, а у Александра — двух рабов, бывавших у сикария в доме ранее, поскольку хотел быть уверен в безопасности любимой и дочери.

Благополучно добравшись до Пеллы, сикарий задержался здесь на пару дней, встретился с Тиграном, управляющим хозяйством и в Пелле, и в Скифополе, пообщался со слугами в доме и знакомыми в городе и здесь же узнал новости о взятии римлянами Тарихеи и об избиении её защитников на Генисаретском озере. Поняв, что нужно торопиться, поскольку нападение на Гамалу может последовать незамедлительно, он выехал в тот же день к вечеру, вынужденный всё же быть настороже из опасения встретить какой-нибудь отряд легионеров, возможно, рыскавших по округе. Переночевав в дороге, он рано утром продолжил свой путь и вскоре был в виду озера. Он направился к нему с намерением напиться, но вынужден был отказаться от своей затеи, не доезжая до берега и почувствовав резкую вонь, принесённую с озера лёгким ветром. Приглядевшись внимательно, можно было понять, откуда исходил этот запах: вдоль всей кромки берега качались на волнах вздувшиеся трупы погибших в бою тарихейцев. Удручённый Марк направился в Гамалу, находившуюся уже в пределах видимости.

Без особых трудностей знакомый самым активным защитникам города сикарий был впущен в него, и, принятый дружелюбно руководителями обороной крепости, немедленно окунулся в водоворот событий.

Город находился в исключительно благоприятном месте: с трёх сторон был окружён глубоким обрывом, с четвёртой же примыкал к горе, похожей на верблюда, отчего и получил своё название. С этой стороны крепость была защищена стеной и рвом, но Марк хорошо осознавал, что такие препятствия не являются особо значимыми для врагов, что уже было подтверждено предыдущими осадами, поэтому единственной возможностью избежать поражения была попытка организовать мощный отпор осаждавшим, но не в городе, а в открытом бою за его пределами. Успешность обороны была реальной, учитывая то обстоятельство, что здесь скопилось большое количество людей, участвовавших в недавних боях, происходивших в Галилее. Однако беспокоило то, что в городе, до предела набитом людьми, было мало продовольствия, а это исключало надежду выдержать длительную осаду, тем более что недавно его семь месяцев осаждали войска Агриппы. Руководители понимали ситуацию не хуже Марка, но их действия были ограничены тем, что после предательства Иосифа общее военное руководство в Галилее отсутствовало, хотя и оно могло оказаться эфемерным, потому что войско, им созданное, оказалось настолько небоеспособным, что разбежалось при первом появлении противника. Реальную помощь Гамале мог оказать отряд Иоанна из Гисхалы, но тот не откликнулся на призывы осаждённых, как и на предшествующие попытки Марка установить с ним контакт через зилотов города; надежда на помощь Иерусалима была ещё более призрачна, так как центральное руководство видело своей целью не победу, а поражение Иудеи и последовательное отпадение её городов и провинций. Оставалось рассчитывать только на помощь военного отряда, расположенного на горе Итаврнон, в котором, благодаря его защищённости скопилось много уцелевших участников предыдущих сражений с римлянами, и эту надежду нужно было реализовать любой ценой.

Подошедшие к городу римские легионы, обустроив лагерь, начали возводить насыпи, с тем чтобы подступить к стене и начать штурм. Утихая к ночи, римский лагерь кипел в движении с утра, как разбуженный муравейник, и насыпи уже почти достигали стен города, тревога которого росла быстрее, чем они строились, в большей степени, оттого, что иссякли запасы продовольствия, чем в ожидании штурма, а пытавшихся покинуть крепость становилось всё больше и больше; некоторым это удавалось, потому что в городе было много подземных ходов, ведущих в долину за обрывом.

Вокруг Марка сгруппировался отряд стойких бойцов, состоявший из двух десятков зилотов Галилеи; большинство их участвовали в недавних боях, и все были проверенными в деле бойцами, стоившими любого легионера-ветерана.

Большинство из них были вооружены, а остальных Марк постарался вооружить не хуже легионеров. По договорённости с руководством города сикарий с пятью бойцами однажды ночью подземным ходом выбрались из города, намереваясь добраться до гарнизона на горе Итаврион, чтобы договориться о совместном выступлении против римлян. Всё шло благополучно, и днём они были уже не столь далеко от места, куда стремились, когда поняли, что опоздали: встреченный ими встревоженный человек рассказал о трагедии, там происшедшей; по его словам, войско, находившееся на горе, попало в ловушку и было разбито, а тех, кто уцелел в бою, преследовали римские всадники, которых можно было ожидать здесь в любой момент. Зилотам оставалось только горько сожалеть об упущенной возможности и немедленно возвращаться в крепость. Вскоре опасения встретившегося им человека подтвердились, и они увидели более десятка вооружённых всадников, чьи намерения были очевидны, направлявшихся в их сторону. Марк, понимая, что биться с конниками труднее, чем с пешими воинами, повёл товарищей на каменистый склон, где конная атака была невозможной. Приблизившийся отряд, видя своё численное преимущество, спешился, решив атаковать зилотов, а те и не хотели уходить от преследователей, понимая бесполезность такой затеи.

Терпеливо ожидая поднимавшихся к ним легионеров, превышавших их количество в два раза, зилоты с усмешками слушали брань и презрительные крики наёмников, предлагавших им сдаться, называя рабами, заслуживающими наказания. Самоуверенность нападавших была настолько велика, что вызвала уже откровенный смех друзей Марка.

Бой был скоротечным. Марк вышел навстречу центуриону, громко кричавшему по-гречески: «Иди ко мне, раб!» Отбив удар дротиком нападавшего, он щитом сбил того с ног и оглушил ударом меча по голове, а используя доставшийся ему дротик, убил ещё двоих солдат, заметив при этом, что римлян, сражённых зилотами, полегло уже больше половины. Жёсткий отпор и гибель центуриона произвели своё действие на наёмников, готовых уже обратиться в бегство, чего Марк не мог допустить по той причине, что бежавшие всадники вскоре могли вернуться с подкреплением. Его приказ не допустить тех к лошадям, мгновенно был понят и зилотами, и солдатами неприятеля, а бой превратился в бегство и избиение последних. Уже просто наблюдая за происходящим, сикарий заметил, что оглушённый им центурион приходит в себя. Приподняв голову и оглянувшись, тот потянулся за мечом, на который Марк тут же наступил ногой.

— Вставай, раб! — приказал он поверженному. — Теперь понимаешь, что раб — ты, а господин — я?!

Тот, медленно поднявшись, вдруг неожиданно бросился на сикария, ухватился за опущенный им щит, но, оттолкнув сначала щит, Марк потянул его на себя и с размаху вновь ударил противника мечом плашмя по голове, наблюдая потом, как тот сползает вниз по склону.

Бой уже закончился, зилоты занимались лошадьми, привязывая их друг за друга. Упавший центурион приподнялся и сел на склоне, ничего больше не предпринимая. Глядя на него, сикарий думал, что этот центурион — житель метрополии или коренной италиец, потому что в здешних легионах даже всадники набраны из числа местных жителей и лишь офицеры — коренные римляне, гордые своим происхождением и правами, отсюда вытекающими. «Ну и в чём же, — думал Марк, — разница между тобой и твоим рабом? Может быть, у него кровь другого цвета? Может быть, у него тело другого строения, где что-нибудь лишнее или чего-то нет, что есть у тебя?

Может быть, он ближе к животным, к скотине? Тогда чем это определить? Тем, что он грязнее, чем ты, грязнее одет, мыслит на уровне животного, стремления гнусные? Тогда чем ты отличаешься от него? Тем, что волею судьбы оказался не рабом, а господином? Тем, что римлянин — это человек, которого нельзя продать в рабство, пусть даже самый гнусный из римлян? Чем ты лучше любого другого человека?

Чем ты лучше меня, не римлянина, победившего сотню вас, римлян? Нет! Сейчас господин — я, потому что я — сильнее, потому что я — победитель! Но мне наплевать на то, что ты мой раб: меня не тешит эта мысль — ты мой враг по убеждению, предполагающему, что человек может быть выше другого на основе права ли силы, простого ли стремления быть выше другого. Поскольку ты считаешь возможным решать судьбу тебе подобного на основе права сильнейшего, ты должен быть готов к применению этого права по отношению к себе. Но я отпущу тебя: мне не нужен ты, не нужна твоя смерть».

— Иди! — приказал Марк. — Живи и помни, что ты был рабом!

— Почему ты отпустил его? — спросили товарищи, когда он спустился вниз.

— Он не опасен, — ответил Марк просто.

Собрав оружие и навьючив его на лошадей, зилоты направились в Гамалу и с наступлением темноты тем же путём вернулись в город, прихватив с собой мясо забитых лошадей.

Насыпи, возводимые осаждавшими, чтобы иметь подступы к городской стене, уже были закончены, и легионеры устанавливали стенобитные машины, несмотря на то что атаки со стены сильно задерживали их работы; в конце концов испытанная тактика принесла свои плоды: стены в нескольких местах были протаранены. Зилоты Марка в боевом снаряжении выжидающе наблюдали за развитием событий около проломов в стене, через которые под боевые крики и рёв труб врывались в город легионеры, однако подступить к проломам было невозможно из-за сутолоки, там царящей, да было и не нужно, по мнению сикария, поскольку оборонявшимся был необходим настоящий бой в выгодных для них условиях.

Застрявшие было в проломах римляне в конце концов оттеснили оборонявшихся от стены, что позволило ворваться в город основным силам их пехоты. Бой разгорался уже значительным фронтом; нападавшие упорно теснили гамалян в город, поэтому было понятно, что недалеко критическая ситуация, когда в рядах защитников города может возникнуть паника и поражение будет неизбежным. Вот тогда находившийся в резерве отряд гамалян и зилоты Марка, переместившись во фланг, дальний от обрыва, где заканчивалась стена, мощно вступили в бой, смяв передние ряды легионеров, оставляя за собой их окровавленные трупы; а соратники, расступившиеся перед ними и несколько ошеломлённые вначале, устремились вслед, ещё более усиливая напор.

Марк, весь забрызганный чужой кровью, яростно работал мечом, поражая солдат, не способных ему противостоять, в надежде развить этот первый успех и не дать сойти на нет вспыхнувшему обнадёживающему порыву гамалян, громко подбадриваемых его зилотами. Увлечённый собственным боем, он всё же успел заметить, что выше по фронту ввод в бой резервного отряда не повлиял на ситуацию, осторожно вывел своих зилотов и часть резервного отряда из боя и быстрым маршем переместил бойцов выше, в город, где, дав им возможность передохнуть некоторое время, стремительным броском повёл в атаку, понимая, что неожиданность одинаково действует и на противника, и на соратников, вызывая среди одних панику, среди других — воодушевление. В единственном стремлении обострить ситуацию, неблагополучно сложившуюся для римлян, сикарий ничего не мог предложить, кроме самого жёсткого боя, на какой был способен. Свою каску он уже где-то потерял, а щит бросил, вооружившись ещё одним мечом, используя его для защиты и для нападения, сберегая силы и применяя удары не обязательно смертельные для врага, но выводящие того из строя. Ещё со времён распятия Якова и Симона зилоты прозвали его «бешеным греком», за неистовое поведение в бою, и сейчас он бился, не оглядываясь, страстно ожидая победы, приближая её насколько возможно; а его зилоты были рядом — он знал это, чувствовал, он их слышал.

До него не сразу дошла двусмысленность ситуации, заключавшаяся в том, что римляне, вне зависимости от желания, не могли покинуть поле боя, не могли бежать в панике и, вынужденные обороняться, падали один за другим, освобождая место легионерам, находящимся сзади; натиск же гамалян не был достаточным для того, чтобы опрокинуть в пропасть солдат, прорвавшихся в город. Однако своеобразная тактика и дисциплина позволили римлянам найти выход из этого тяжёлого положения, грозящего катастрофой, и «черепаха», образованная солдатами в центре событий, остановила их массовое избиение, дав возможность постепенного организованного отхода за стены города, поскольку сомкнувшая перед собой и над головами щиты и ощетинившаяся копьями плотная масса воинов была недоступна для стрел, копий и лобовой атаки защитников города. Не обратив вначале внимания на сигналы труб, зилоты наконец поняли происходящее на поле боя: глубоко врубившиеся в ряды противника, они оказались почти в окружении, но, прекратив наступление, сами не были ему подвержены, так как единственной целью противника был организованный отход из города. Паники в его рядах уже почти не было, а самые способные к сопротивлению части успешно отражали слабеющий натиск гамалян, безрезультатный и, более того, ущербный для атакующих, в чём убедились зилоты Марка, потеряв в атаке на «черепаху» несколько своих людей. Отбивая вялые нападки противника, легионеры покинули город, понеся огромные потери, но, избежав полного поражения; хотя и такой результат был большой победой осаждённых, принимая во внимание обстановку, сложившуюся в крепости.

Именно так думал Марк, размышляя о происшедшем бое, и не разделял радости по поводу достигнутой победы, считая её потерянной, так как в другой раз такое не может повториться, поскольку осаждённые уже не имеют ни времени, ни сил из-за царящего в городе голода, а осаждающие, при избытке того и другого, постараются не совершить прежних ошибок. К тому же выигрышное для гамалян отсутствие конницы римлян на поле боя, осаждающие с их строем и присущей им дисциплиной, постараются исправить в свою пользу; но так же глупо было бы надеяться, что после случившегося римляне снимут осаду, а поэтому единственной надеждой на возможность отстоять город была бы помощь со стороны. Но подходил к концу месяц обороны, и была похоронена надежда на помощь Итавриона, уже почти не было её на помощь из Гисхалы и вовсе не было на помощь из Иерусалима; а Марк, видя всю обречённость положения защитников, несмотря на всё более настойчивые уговоры некоторых зилотов, не покидал город, чувствуя себя не вправе оставить наедине с бедой тех, кто недавно думал, как он, кто верил ему; да и из его зилотов никто не ушёл из крепости. Расширив насыпи и проломы в стене, осаждавшие приступили к новому штурму. Марк, заранее понимая цель их действий, подготовил своих соратников, дав наказ выводить из строя лошадей и наносить удары копьями в лица всадников, зная, что только бывалый ветеран может сохранить самообладание в таком бою, а преимущество конницы будет максимально нейтрализовано при ограниченном пространстве для её использования.

Разразившийся бой, на первых порах, не приносил успеха ни той, ни другой стороне; конница римлян оказалось малоэффективной, но и гамаляне были слабы, чтобы потеснить противника; а кровопролитие между тем разрасталось. Мирные горожане в предчувствии беды устремились на гору в надежде защититься на её склонах.

Галилеяне, сражавшиеся против первых отрядов римлян, вступивших в город, могли наблюдать резню, происходившую на горе. Стеснённые на её вершине горожане, не способные ни защититься, ни спастись бегством, были охвачены ужасом в неумолимом наступлении озверевших солдат, поэтому в предчувствии неизбежности своей гибели бросались со скалы в пропасть, предпочитая самоубийство смерти от рук врага.

Всё более теснимые, голодные и выбившиеся из сил остатки сражавшихся внизу гамалян также были обречены на истребление. Марк, видевший всю безысходность положения, но продолжавшийся биться, пока наблюдалось сколько-нибудь организованное сопротивление, не мог думать о том, чтобы оставить поле боя. Зилоты, сплотившиеся около него, упорно отбивали атаки легионеров, медленно отступая в город, многие из них были ранены, как и Марк, считавший свои раны простыми порезами. Но лишь только сражавшиеся внизу гамаляне увидели, что гора захвачена римлянами, их сопротивление почти прекратилось, превратившись в беспорядочное отступление, окончившееся беспощадной бойней; зилоты же Марка, организованным отрядом отступившие по переулкам города, укрылись за оградой дома, приготовленного им на этот случай, и каменная стена двора была им защитой на короткое время, необходимое, чтобы скрыться в подземном ходу, специально обустроенном здесь заранее. Разрушив вход в убежище, они могли не опасаться преследования и подземными же ходами ночью выбраться из города. Будучи готовым ко всему заранее, Марк всё же с горечью удостоверился, что из его отряда вряд ли осталась половина бойцов.

Ночью им удалось благополучно покинуть окрестности города, не встретив ни одного римского солдата; думалось, все дозоры были сняты: победители могли не опасаться несчастного разрушенного города с его мёртвыми обитателями, который, кроме того, ещё нужно было грабить.

Большинство зилотов были ранены, иные по нескольку раз, некоторые довольно тяжело — все нуждались в лечении и покое на некоторое время; но когда Марк предложил всем направиться в Пеллу, в отряде возникли разногласия, так как некоторые из бойцов намеревались идти в Гисхалу, бывшую ещё свободной от римлян, чтобы участвовать в её обороне.

При других обстоятельствах Марк сам бы направился туда безусловно, но сейчас вынужден был отказаться, изложив своё мнение об Иоанне как человеке ненадёжном, вряд ли намеревающемся до конца оборонять город, потому что ничем не помог ни одному павшему городу Галилеи, как не ответил гамалянам на призыв о помощи. После короткого разговора несколько человек всё же отделились от отряда, направляясь в Гисхалу, тогда как остальные бойцы продолжали путь в сторону Пеллы по долине Иордана и после полудня были у дороги, ведущей в Скифополь, где сделали очередной привал.

Израненные, хотя уже и не голодные кананиты были измучены дорогой, потому что двоих тяжело раненных воинов пришлось тащить на себе, соблюдая при этом осторожность из-за вероятной возможности наткнуться на какой-нибудь римский отряд, рыскавший по долине. К счастью, пока всё было благополучно, и Марк начал подумывать о возможности свернуть в Скифополь, где и остановиться на время, в своём имении, хотя и пострадавшем несколько во время последних погромов, но уже восстановленном. Поразмыслив немного, он отказался от этого намерения по той причине, что Пелла была более спокойным городом, входящим во владения Агриппы, союзника римлян, что давало надежду на избавление от их неприятного присутствия в городе; а с местными властями Марк был в состоянии уладить возможные недоразумения с помощью денег. Бойцы обмывали дорожную пыль и спёкшуюся кровь со своих израненных тел водой Иордана, пили, наслаждаясь её обилием и чистотой, с горечью вспоминая, что ещё вчера пользовались скудным источником Гамалы, а утолив несколько свой голод фруктами ещё ранее, ели их уже не столь жадно, как на рассвете, после выхода из ущелий Гамалы в долину реки. Решив для себя проблему расквартирования соратников, сикарий повёл их в Пеллу, куда они добрались к вечеру и с наступлением темноты вошли в город.

Отдыхая и залечивая раны, зилоты старались не привлекать к себе внимания горожан, что, как оказалось, было довольно предусмотрительно, потому что вскоре пришло неприятное известие из Скифополя о расквартировавшейся там части римского войска, расположившейся на отдых. Это встревожило Марка, так как после возможного доноса на его раненых зилотов, неизбежны были карательные меры. К счастью, бойцы несколько окрепли и подлечились за те дни отдыха, что им выпали, хотя двое из отряда скончались от полученных ран и были похоронены в Пелле. Стало также известно, что в Гисхалу отправлена часть римской конницы, а вслед за этим известием в Пеллу прибыли зилоты, ушедшие туда после падения Гамалы. Они рассказали, что отряд Иоанна тайно оставил город после переговоров с римлянами и что часть горожан ушла вместе с отрядом, но в конце концов отстала от него и была перебита римской конницей, пустившейся в погоню; таким образом, подтвердилось подозрение Марка в ненадёжности Иоанна.

С падением Гисхалы вся Галилея находилась во власти империи, и стало ясно, что начало войны было с треском проиграно восставшими из-за своей неорганизованности, а в Иудее оставалось лишь несколько крепостей, могущих сопротивляться, да Иерусалим, чья судьба будет сходна с судьбой Гамалы, если всё пойдёт тем же чередом; теперь, когда у них развязаны руки в Галилее, римляне двинутся на столицу. Спокойно восприняв это предположение, зилоты всё же решили немедленно перебраться в Иерусалим. Их, прибывших в столицу Иудеи через некоторое время, ушедшее на приобретение лошадей и дорогу, сикарий устроил предварительно в своём доме, препоручив заботам своих сыновей, радостно встретивших отца и соратников, с тем чтобы позднее найти более приемлемое индивидуальное жильё, а сам, изнемогая от нетерпения, вернулся в дом, где жил с Софией и дочерью.

Входная дверь в усадьбу была закрыта, и он не сразу попал во двор дома, а войдя, мгновенно очутился в жарких объятиях Софии, мокрый от её счастливых слёз, осыпаемый упрёками и причитаниями, то нежными, то требовательными.

Оторвавшись наконец от него, женщина подбежала к служанке, стоящей неподалёку с ребёнком на руках, и, взяв у неё дочку, поднесла к Марку.

— Смотри, какая она большая!

— Большая и красивая, как ты!

Он взял дочку на руки, и они направились в дом, а София, не умолкая, рассказывала о том, как они жили с дочкой, как ждали его возвращения, как им помогал Петр, вышедший навстречу Марку и обнявшийся с другом, а затем тактично отошедший в сторону.

Ожесточённый участием в тяжёлых событиях, происходивших в Гамале, сикарий отогревался душой около близких ему людей и гнал от себя мысли о том, что всё это может повториться здесь; однако ему невольно пришлось задуматься об этом позднее, ночью, когда счастливая София, положив голову ему на плечо, доверчиво рассказывала о том, что получила письмо от отца, жившего в Афинах и занимавшегося торговлей зерном и оливковым маслом, о чём Марку было известно уже давно, поскольку переписка была стабильной, хотя почта и передавалась с оказией. Из слов жены, он узнал, что её отец несказанно рад рождению внучки, и хотя раньше был недоволен тем, что дочь бросила прежнего мужа, выйдя за Марка, то теперь благословлял их обоих, требовал, чтобы они покинули Иерусалим, переехав в Грецию, боясь последствий той ситуации, что сложилась в Иудее.

А Иерусалим был встревожен. Кровавая трагедия Галилеи, падение Гамалы и сдача Гисхалы без боя были нервно восприняты обитателями столицы, где с новой силой обострились разногласия между сторонниками восстания и теми, кто был готов к повиновению. Вся знать открыто призывала народ сложить оружие, причём верховная выборная власть принадлежала ей в лице бывшего первосвященника Анны, делавшего вид, что он готовится к войне, ведя дело практически к поражению. Прибывший из Гисхалы отряд Иоанна находился в его подчинении, а сам Иоанн был в приближённых у Анны. Мириться с таким положением дел зилоты не могли, поскольку оставить всё как есть значило заранее обречь себя на поражение; уроки Галилеи — неспособность к объединению восставших, невозможность создать единую армию и, наконец, предательства должностных лиц и знати городов-крепостей — грозили повториться в Иерусалиме с ещё большей трагедией. Зилоты, прибывшие с Марком из Гамалы, потребовали созыва расширенного совета, где в категорической форме настаивали на принятии решительных мер для объединения защитников столицы под единым руководством и нейтрализации предательски настроенных должностных либо других, авторитетных по своему положению лиц; и такое решение было принято. Вслед за этим зилоты провели аресты горожан из партии приверженцев Рима, но и аресты, и содержание под стражей этих людей усилили волнения в городе, возбуждаемые их сторонниками и клиентами, а избранные ранее власти требовали освобождения арестованных, угрожая принять силовые меры против зилотов.

Получив, таким образом, официальное предупреждение от Анны, кананиты заняли храм, ставший неприступной крепостью, а трибунал, созданный советом, рассмотрел дела арестованных и признал их виновными в предательстве восстания, а также в том, что ими велись переговоры с Веспасианом и Агриппой за спиной народа, после чего они были казнены. Вслед за казнью саддукеев Иерусалим, словно замер на некоторое время; но простолюдины приветствовали зилотов, открыто выражая своё одобрение Авторитет Элеазара сына Симона, начальствующего над ними, сильно возрос благодаря происшедшим событиям и тому, что значительные ценности, сосредоточенные у зилотов, давали им возможность влиять на повседневную жизнь города помощью малоимущим и чеканкой собственных денег. Последней каплей терпения Анны оказались выборы первосвященника, проведённые зилотами по старым еврейским традициям среди священнического рода, между тем как начиная с Ирода Старшего, цари своей волей назначали на эту должность представителей нескольких саддукейских семей; и выбор пал теперь на простого каменщика.

Как и ожидалось, первосвященники и саддукеи этого не могли снести, но и зилоты недооценили возможности знатных влиять на народ, а те где уговорами, где принуждениями, где подкупом собрали толпу вооружённых горожан, напавших на зилотов, вынужденных, вновь запереться в храме, чтобы избежать кровопролития.

Таким образом, акция, предпринятая кананитами против знатнейших города, обернулась проблемами, обусловленными участием в атаке против них наёмников Иоанна, верно служившего Анне; но ещё большей неожиданно Иоанн стал стремиться к сотрудничеству против Анны, но доверять Иоанну зилоты были не вправе. Решено было активизировать действие сикариев Мосады, чтобы с их помощью набрать ополчение в Идумее и Иерее, южных областях страны, и направить его на помощь зилотам Иерусалима, для чего были немедленно посланы связные с этим требованием.

Через некоторое время начали поступать сведения от Элеазара Гавлонитянина, начавшего активные действия на юге Иудеи против сторонников римских приверженцев и с целью создания ополчения. Эти сведения были обнадёживающими: сторонники восстания стекались к сикариям.

Ещё некоторое время понадобилось для координации действий между зилотами Иерусалима и ополчением, а затем оно появилось под стенами города; но Анна, осведомлённый о его прибытии, приказал закрыть ворота и выставить стражу на стенах, поэтому возмущению прибывших не было предела. Ночью зилоты открыли ворота храма и при поддержке отряда, тайно сформированного Марком за его стенами в городе, атаковали осаждавших храм и открыли ворота города, куда немедленно вступило прибывшее ополчение. Вслед за этим прекратилось сопротивление сторонников Анны, который был немедленно схвачен и уничтожен, а вместе с ним и наиболее активные его сподвижники. Зилоты могли быть довольны: власть в городе перешла в их руки, поскольку ополчение практически контролирровалось ими, а отряды, подчинённые Иоанну, относились к ним лояльно или, во всяком случае, им не противодействовали.

Вскоре распространился слух, что войско римлян приближается к Иерусалиму, оказавшийся ложным и основывавшимся на том, что Веспасиан, обеспокоенный активностью сикариев на юге Иудеи, решил покорить эти области, оставшиеся независимыми; его легионы, минуя Иерусалим, проследовали в Иерею. Ополченцы, обеспокоенные этими событиями (многие из них были уроженцами Иереи, но и те, кто был из Идумеи, тоже имели основания для беспокойства), немедленно выступили из города к родным местам. Формировавшееся сикариями ополчение вначале предполагалось отдать под командование Симона Бен Гиоры, находившегося тогда в Мосаде, но потом от этого намерения пришлось отказаться, дабы не вызвать лишних подозрений теперь казнённого Анны, ранее преследовавшего отряд Симона, и теперь зилоты разрешили всем желающим присоединиться к Симону, уйти с ополчением.

Для Марка, занятого делами, неожиданным оказалось решение Антонии и семьи дочери покинуть город, хотя разговоры об этом велись давно; кроме того, его беспокоило, что семья уходила с общиной христиан, которых он считал способными лишь молиться и плакать, сознательно устраняясь от участия в войне по мотивам, естественным образом вытекающим из их идеологии. Секта была довольно многочисленна, и Марку было неприятно, что в этих условиях дочь с мужем были её членами. Позиция Антонии была ему более понятна: она заботилась о семье, о детях и внуках. Не смея возражать Антонии, он всё же выразил своё неприязненное отношение к намерению покинуть город Иоанну, мужу дочери, но ни слова не сказал апатичному Петру, последовавшему за ними. После разговора с Марком Иоанн изменил своё решение покинуть город и остался дома, а община христиан вместе с семьёй Марка ушла в Пеллу. Заодно с Антонией и Еленой ушла также жена Александра со своими детьми, но попытка Антонии забрать с собой семью Андрея оказалась безуспешной: Мариамма наотрез отказалась оставить мужа. Уход близких, правда, успокоил сикария, сняв с него заботы об их безопасности, хотя он видел, что Андрей несколько расстроен случившимся. Марк как мог, успокаивал его, намекая на возможность позднее уговорить жену перебраться в Пеллу, но и Иаир ежедневно навещал семью дочери. В отношениях Марка и Софии всё было хорошо: они любили друг друга — в их доме жило счастье, омрачённое лишь однажды размолвкой, причиной которой оказалось кольцо, переданное Марку служанкой Вереники, о чем он давно забыл. София нашла его вскоре после возвращения мужа из Гамалы; как оказалось, оно было ей знакомо по временам службы у царицы, поэтому, разгневанная, она приступила к нему с допросом.

— Откуда у тебя это кольцо?!

— Прости милая, я забыл про него.

— Нет! Мне надо знать — откуда?!

— Его передала мне какая-то женщина на улице в городе.

— Неправда! — не отступала жена, пугая Марка неожиданной для него яростью. — Тебе подарила его Вереника, когда ты встречался с ней! Я видела это кольцо раньше!

— Да нет же! Это произошло, когда ты исчезла из дома, когда в городе появился твой бывший муж.

— Я не верю тебе! Вереника никого не любила, кроме тебя, и кольцо не могла отдать просто так!

— Родная моя! Мне незачем оправдываться: я не любил никого так, как тебя!

Кольцо мне передала какая-то женщина, сказав, что исполняет приказ хозяйки, причём всё выглядело, словно это была угроза.

— Почему ты не сказал мне?! Почему ты не выбросил его?!

— К тому времени, как мы снова встретились, я уже забыл про него, а не выбросил… — он пожал плечами.

— Да, да! Почему не выбросил?!

— Ты же знаешь про кольцо деда, кольцо Мариаммы? Кольцо Вереники выглядело издёвкой надо мной.

— Ты ревнуешь её!

— Родная моя, я просто завидовал деду, но сейчас даже не думаю об этом; мне повезло в этой жизни не меньше — я встретился с тобой!

София вдруг заплакала, а Марк, прижав её голову к своей груди, чувствовал, как она постепенно успокаивается, всхлипывая и шмыгая носом.

— Выбрось его! — наконец сказала она. — Мне страшно: теперь, когда у нас есть дочь, оно может принести несчастье.

— Хорошо, хорошо! — Марк поднялся, вышел во двор и выбросил кольцо подальше на улицу.

Вскоре эта размолвка забылась, София уже не вспоминала о злополучном кольце, как будто его никогда и не было, всецело отдаваясь своей любви к мужу и дочери, которой уже исполнился год и которая довольно сносно держалась на ногах, гуляя во дворе и на улице в сопровождении матери и служанок.

Наряду с этими событиями уже стало известно о восстании в Галлии и о смерти Нерона, что воспринималось многими с открытым ликованием, словно империя начала распадаться, и надежда на это не ослабевала, несмотря на близость войск Веспасиана.

Совет зилотов настойчиво искал союзников в Вавилоне и у парфян, побуждая соседей к войне с империей, поскольку с неразберихой и беспорядками в самом Риме крепла надежда на успех в этой войне. В самом же Иерусалиме обстановка изменилась не в пользу зилотов, вначале сносно уживавшихся с отрядами Иоанна, привлёкшего на свою сторону всех желающих без разбора тем, что позволял безнаказанно грабить горожан; разбой, мародёрство и разврат царили среди его подчинённых, с коими всё чаще и чаще происходили столкновения кананитов. Это обстоятельство сильно повлияло на личную жизнь Марка: беременная во второй раз София была не на шутку встревожена за жизнь дочери и будущего ребёнка и окончательно испугалась после нападения нескольких вооружённых людей на их дом, окончившегося, правда, благополучно для семьи сикария благодаря тому, что тот был в это время дома и отразил нападение, в чём ему помогли слуги. Отец Софии каким-то образом установил контакт с управляющим торговыми делами Марка в Тире Иоанном и через него категорически требовал от дочери немедленного переезда в Афины, мотивируя это неизбежностью поражения евреев в войне с Римом, ссылаясь на то, что Веспасиан возьмёт власть в свои руки. И действительно — легионы в Иудее вскоре провозгласили его императором, а вслед за этим он отбыл в Египет, где — и это было очевидным делом — приостановил вывоз хлеба в Рим, что являлось самым весомым аргументом для признания его императором и в самой метрополии. Когда София узнала эти новости, она словно успокоилась, очевидно, решив для себя проблему, долго мучившую её, и, не упрашивая больше мужа покинуть Иерусалим, сказала, что уже не может здесь оставаться.

— Я знаю, ты не уедешь со мной: у тебя здесь дело твоей жизни, здесь твои дети, внуки. Я же не могу остаться и пожертвовать детьми. Родить их, чтобы вслед за этим убить или превратить в рабов, — это не для меня. Прости, милый, я уезжаю.

Он с отрядом товарищей проводил её с дочерью и слугами, сколько мог, и уже недалеко от Скифополя передал встречавшему их Тиграну, управляющему его скифопольским имением, уверявшему в безопасности дальнейшего путешествия до самой Греции, поскольку в Скифополе Софию ждал Иоанн сын Сидонянина. Марк взял у жены дочь, поцеловал и передал служанке. Внешне спокойная София, обняв и поцеловав его, сказала твёрдым голосом:

— Мне очень плохо, и я живу только заботами о детях да надеждой, что ты останешься жив и разыщешь нас.

Повернувшись, она отошла, не оглядываясь, и вся маленькая процессия вскоре скрылась за холмом. «Если я скажу, что буду ждать тебя, — я ничего не скажу. Я всегда буду рядом с тобой в мыслях, всегда рядом с тобой в твоих болях и радостях, которые я чувствую и буду чувствовать всегда», — вспомнил Марк слова Софии, сказанные ему ночью.

Противостояние зилотов с отрядами Иоанна продолжало обостряться, и становилось очевидно, что мирного решения ему не будет, а военное грозит крахом всей стране без участия в этом римских войск; вот тогда совет зилотов решил повторить то, что было проделано ранее, когда в город вошло ополчение, сформированное сикариями Мосады: в Иерусалим были призваны войска сына Гиоры, созданные на основе того самого ополчения. Зилоты понимали весь риск предприятия, заключавшийся в том, что невозможно было предсказать, как поведёт себя Симон, однако он лояльно относился к сикариям, следовательно, и к зилотам, а терпеть далее своеволие Иоанна было нельзя. Так спустя год после ополчения в город вошло войско Симона. Почти год прошёл после ухода Антонии с семьёй в Пеллу; почти год после смерти Анны был потрачен зилотами на бесполезные попытки достичь согласия в Иерусалиме; почти год длились беспорядки в Риме, питавшие надежды иудеев на благополучный исход войны, а также на восстание против римлян в Сирии и войну против них парфян. Эти надежды не оправдались, что оставляло евреев одних в своей войне с империей.

В самом Иерусалиме с приходом войск Симона положение не только не улучшилось, но, против ожидания, ещё более осложнилось, так как вспыхнувшие было крупные столкновения между отрядами Иоанна и Симона не принесли успеха ни той, ни другой стороне и переросли в столкновения мелкие, бесполезные, истощавшие силы противников, приносящие вред городу и его населению. Во время этих столкновений были уничтожены запасы продовольствия, дававшие возможность выдержать длительную осаду, и над Иерусалимом нависла угроза голода, а следом стало известно, что Рим признал Веспасиана императором, и Тит с войском возвращается в Иудею.

Помня участь Гамалы, павшей в голодной осаде, Марк со своими сторонниками потребовал в совете отправки делегации к парфянам с целью склонить тех к войне с Римом или, в крайнем случае, оказать возможную помощь иудеям.

Решение об отправке делегации не вызвало разногласий, поскольку любая надежда на помощь извне в данной ситуации была отрадной, тем более что контакты с Вавилонией и Парфией по этому поводу происходили неоднократно. Избранная делегация была разнородной по национальному составу, что давало ей большую надежду на успех переговоров, в её состав вошли Марк и два зилота из Гавлана, сражавшиеся вместе с ним в Гамале. С тревогой покидал Марк готовившийся к осаде город, перенаселённый беженцами, лишённый запасов продовольствия, с беспокойством в душе о сыновьях и Иоанне, слабо утешаясь мыслью о том, что они воины, что их судьба зависит от них самих, но с ещё большим беспокойством о семье Андрея; и лишь мысль, что Иаир не оставит в беде дочь с внуками, несколько успокаивала его. Дорожные заботы скоро отвлекли его от этих мыслей, так как приходилось продвигаться с особой осторожностью, поскольку по пути следования делегации находились римские гарнизоны и была большая вероятность столкнуться с каким-нибудь отрядом из такого гарнизона. Нельзя было исключить вероятность того, что сведения о делегации дойдут до римлян непосредственно из Иерусалима, а потому нужно было опасаться возможной засады по пути следования. Всё же первая часть пути прошла благополучно, делегация приближалась к пределам Декаполиса, местности более спокойной, чем оставшаяся позади Иудея, и сикарий уже предвкушал встречу с родными в Пелле, где было решено передохнуть перед дальнейшим следованием. Отряд приближался к долине Иордана по очень знакомым Марку местам, где слева в пределах двух часов пути находился Скифополь с римским гарнизоном, в нём расположенным, а справа на таком же расстоянии — Пелла. Было меньше месяца до весеннего равноденствия, утро выдалось сухое и тёплое, когда отряд миновал узкое неглубокое ущелье, по которому проходила дорога, и вышел в долину. Все были настороже, потому что начинался опасный участок пути, удобный для возможной засады, и внимательно вглядывались во встречавшиеся местами заросли долинной растительности. Молчали, лишь глухо стучали копыта да изредка фыркали лошади; внезапно в стороне раздалось лошадиное ржание, и отряд мгновенно остановился.

— Назад! — закричал кто-то. Марк заметил, как заблестел металл в расположенных невдалеке зарослях, и суетливо развернувшийся отряд поскакал к ущелью, только что оставленному им; а следом галопом выезжали на дорогу десятка полтора римских всадников, преследуя отступавших. Неожиданно одна из лошадей преследуемых, заржав, взвилась на дыбы, едва не сбросив всадника; а Марк тут же почувствовал удар в спину и резкую боль в левой лопатке. Обернувшись, он увидел торчащее за плечом древко стрелы — он был ранен, и это было плохо. Сикарий даже не мог досадовать на себя: нельзя было ожидать, что всадники будут вооружены луками, но, несомненно, следовало ещё ждать атаки дротиками, а потому необходимо было выбрать наиболее удобное для боя место в узком ущелье, куда они влетели на полном скаку. Марк, скакавший последним, окликнул своих боевых друзей по Гамале, предложив остальным уходить от погони, и ему не стали возражать: никто не мог рисковать миссией. Друзья выдернули стрелу, застрявшую в кости; после резкой боли движение левым плечом стало более доступным, но достаточно болезненным и досадно раздражающим.

Выбрав узкое место на подъёме дороги за поворотом, они спешились, готовые к обороне; появившимся преследователям было тесно на лошадях на неширокой дороге, что вынудило их тоже спешиться и готовиться к бою в пешем строю; такое развитие событий, хотя и не оставлявшее большой надежды уцелеть, было на руку сикариям, так как, уничтожив даже половину римлян, они могли обезопасить делегацию. Старые бойцы обнялись перед боем, на всякий случай прощаясь друг с другом, а Марк, понимая, что глупо делать наставления или просить о чём-либо друзей, ни в чём не уступавшим ему, всё же попросил:

— Берегите силы.

— Стареешь, Марк, — усмехнулся Никанор.

— Почему это? — нарочито обиделся тот.

— Ты стал недоверчив, — поддержал товарища Михаил.

Улыбнувшись шуткам, сикарий тут же с досадой отметил неутихающую боль в левом плече. Легионеры, хотя и спешились, но всё равно вынуждены были тесниться, не имея возможности атаковать широким фронтом, и их атака началась метанием дротиков, также оказавшимся безрезультатным; но сикарии, наоборот, оказались от этого в выигрыше: опустившись на колени и прикрывшись щитами, они остались невредимыми и, более того, оказались вооруженными дротиками, которые и не замедлили применить в ответ, в результате чего появились первые жертвы среди нападавших. Солдаты вынуждены были принять рукопашный бой на невыгодных условиях, а узость ущелья давала возможность зилотам удерживать фронт, не допуская окружения; и хотя биться приходилось одновременно против двоих, а не одного противника, они могли рассчитывать на успех при своей тренированности и стремительности ведения боя.

Превозмогая боль, Марк удручённо думал, что потерял былую живость из-за ранения; но половина легионеров всё же была выведена из строя. Однако и ярость атак не ослабевала, а сражавшиеся зилоты не могли позволить себе отступление, сохраняя темп боя, которому вдобавок мешали тела убитых и конвульсии изувеченных воинов, пытавшихся вправить обратно выпавшие внутренности из распоротых животов, глазные яблоки из рассечённых глазниц или ползком волочащих свои неподвижные конечности.

Бой длился недолго — сикарии не могли позволить себе длительный бой из-за невозможности сохранить силы при таком его темпе, — но легионеров оставалось ещё шестеро, когда пал Никанор; Марк с другом уже не могли удерживать фронт, вынужденные защищать его, ещё живого, поэтому они, окружённые врагом, встали над телом товарища спиной друг к другу. Положение их явно осложнилось, они начали уставать, кроме того, у Марка невыносимой болью отдавало в плече при каждом движении левой рукой; одежда же прилипала к спине, пропитанная загустевшей кровью, стесняя движения, бередя рану. Больше всего он боялся быть раненным вторично: из-за большой потери крови можно было потерять сознание. Утешала только мысль, что в случае их гибели римляне не решатся преследовать делегацию. Отражая атаки с правой стороны, сикарий сделал вид, что не замечает противника слева, и нанёс удар прежде, чем тот сделал свой, но в этот момент и сам был ранен в бедро третьим легионером. Выругавшись с досады, он метнулся в его сторону, отбросив щит, и поразил того, вдруг скорчившегося и закрутившегося на каменистом склоне, а Марк, поднимая выроненный легионером меч, получил ещё один удар по левому плечу. Не почувствовав сгоряча новой боли, он обернулся и, увидев, что римлянин готов ударить его вторично, отразил удар, но и сам выронил поднятый меч из левой руки, повисшей вдруг бессильно вдоль тела. Михаил, стоя на колене, отбивал удары другого римлянина, Марк же, встав рядом с другом, охладил пыл нападавшего; ранивший сикария легионер был в явном замешательстве и тотчас поплатился за это, но и поразивший его сам рухнул на колени от боли в бедре. Справившись с болью, Марк поднялся на ноги, готовый к бою, но увидел лишь убегавшего за поворот легионера да окровавленного Михаила, склонившегося над Никанором и пытавшегося привести того в чувство.

Разорвав кое-что из своей одежды, они перевязали раны друг другу и Никанору, так и не пришедшему в сознание, а затем, поймав лошадей, с трудом втащили его на одну из них, привязав к седлу, взобрались на коней сами и направились к Иордану, минуя поле боя, трупы и тела живых, но искалеченных легионеров, покорно жавшихся к скалам ущелья. Теперь можно было не опасаться погони — они будут уже в Пелле, когда известие о случившемся достигнет Скифополя, а расквартированный там гарнизон вряд ли в состоянии выделить ещё один такой же отряд.

Был полдень, когда они подъехали к Иордану. Находясь в полузабытьи от большой потери крови, Марк временами терял сознание, рискуя упасть с коня; в подобном состоянии находился и Михаил, за которым следовал конь с Никанором, привязанным к седлу, неподвижным и безмолвным. Очнувшись от брызг и фырканья, сикарий увидел, что их лошади жадно пьют из реки. Ему самому невыносимо хотелось пить, окунуться в освежающую струю, однако об этом нечего было и думать: самостоятельно он не смог бы опять взобраться на лошадь, а рассчитывать на помощь не приходилось.

Понукая коня в глубину, склоняясь ему на шею, прижимаясь к ней грудью, он дотянулся до воды и, зачерпывая её ладонью, лихорадочно стал пить, а с трудом напившись, умылся кое-как и выбрался на противоположный берег, где остановился, ожидая Михаила, пытавшегося привести в чувство Никанора и напоить его. Очевидно, тот всё же бессознательно пил из ладоней друга, потому что было видно, как Михаил подносил и подносил воду к его лицу. Наконец они переправились через реку, продолжая путь в сторону плоскогорья, где дорога пошла на подъём и ехать стало труднее; снова мучила жажда, снова мутилось сознание и темнело в глазах, а промокшие насквозь повязки сочились кровью, и не было возможности их заменить.

Чувствуя, что может окончательно потерять сознание, сикарий склонился на шею коня, вцепившись здоровой рукой в его гриву, и тем словно выпустил тело из-под своего контроля, провалившись в небытиё.

Очнулся он от резкой боли и почувствовал, что кто-то умывает его; облизал губы, узнавая вкус разбавленного уксуса, а открыв глаза, увидел склонившуюся над ним Антонию, рядом с которой стояли Пётр и один из вольноотпущенников, сопровождавших семью из Иерусалима в Пеллу. Обмывая его раны и вновь перевязывая их, они и привели его в сознание причинённой болью. Марк попросил пить, Антония поднесла кубок к губам Марка, придерживая рукой его голову, а он, почувствовав вкус уксуса, отстранился и взглянул на Петра. Тот вышел, вернувшись вскоре с кувшином вина, которым сикарий и утолил жажду, сняв вместе с тем несколько и боль в раненом теле. Узнав, что Михаил и Никанор в доме и что о них позаботились, он закрыл глаза, чувствуя, как подступающая вялость и тошнота снова туманят сознание, отдаляя от тихого плача прижавшейся к нему Антонии.

Неизвестно, сколько времени Марк находился без сознания, но, очнувшись, не терял связь событий и из слов родных понял, что их привезли в Пеллу товарищи по делегации, прикрываемые ими в ущелье. Проскакав некоторое время по дороге назад, они укрылись в распадке меж гор и позднее, не обнаружив погони, осторожно вернулись обратно. Увидев на месте боя десяток трупов и несколько умирающих и не найдя своих товарищей, поняли, что могут не опасаться засады, и спешно направились в Пеллу. На дороге, за рекой, они догнали сикариев; из них лишь Михаил был в сознании, а Марк, казалось, в любой момент мог упасть на дорогу; после нескольких попыток изменить его положение на лошади от этой затеи отказались и лишь подстраховывали его до самого дома. Отдав сикариев заботам родных Марка, несколько отдохнув и запасшись провизией, делегаты в тот же день отправились в путь, не решившись задержаться дольше, как планировалось ранее.

Ранения были серьёзнее, чем мог предполагать Марк. Приходя в сознание, он постоянно видел около себя кого-нибудь из близких — то Антонию или Елену, то Петра или Тиграна — и знал, что за Михаилом и Никанором ухаживают так же заботливо. Шли дни, здоровье постепенно крепло: он уже не терял сознание, около него уже не дежурили круглые сутки родные и близкие, всё чаще навещали внуки, а вскоре и Михаил, уже вставший с постели и достаточно окрепший. Никанор, хотя и слабый ещё из-за серьёзного ранения, всё же был близок к выздоровлению. Они уже знали, что Иерусалим находится в осаде, что начало боевых действий не избавило осаждённых от внутренних раздоров, а городу грозит голод.

Прошёл еврейский праздник опресноков, окрепшие Михаил и Никанор всё чаще заводили разговор о возвращении в Иерусалим или, в крайнем случае, в Мосаду; а раздраженный своей беспомощностью Марк, превозмогая себя, несмотря на головокружение и приливы слабости, начал подниматься с постели, пытаясь физической активностью помочь выздоровлению. Раны на бедре и плече уже почти зажили, поджила рана и на лопатке; попытка же объяснить собственную слабость приближающейся старостью явно себя не оправдывала, поэтому можно было подозревать, что болезнь затянулась не зря. Однажды, ударившись левым плечом, он упал, потеряв сознание. Снова потянулись дни беспамятства и временного просветления, снова дежурили у его постели родные, а также боевые товарищи. В момент прояснения сознания Марк понял что только решительные меры могут вывести его из состояния затянувшейся болезни, и в один из таких моментов он попросил Михаила вскрыть воспалившееся место ранения. Тот, без лишних уговоров приготовив всё, что было нужно, удобнее уложил больного, обмыл его спину крепким уксусом и резко сделал надрез на лопатке по месту ранения. Ослабевший же Марк потерял сознание от боли, а Михаил, со всей тщательностью осмотрев надрез и обнаружив на кости след ранения и воспаливший ткани осколок, удалил его вместе с нагноением, обработал рану и скрепил разрез скобками из серебряной проволоки, взятой им из украшений Елены. Помогавшие ему Пётр и Никанор забинтовали сикария и уложили в удобной для него позе. Состояние Марка после операции улучшилось, но выздоровление всё же не наступало: он не терял сознания, но исхудавший и слабый, мучимый головокружением и тошнотой, беспомощно распростёртый на своём ложе, иногда сравнивал себя с Иовом на гноище.

С горечью проводил он окрепших Михаила и Никанора, покинувших Пеллу в надежде пробраться в осаждённый Иерусалим, вести из которого были тревожными, несмотря на то что осаждавшие не добились каких-либо успехов. Вместе с тем и осаждённые не могли ими похвалиться: резкие неорганизованные вылазки защитников, приносившие иллюзорный успех, не могли поддержать даже остаток надежды несчастного населения города, где уже свирепствовал голод. Сведения, приходившие с востока, также не обнадёживали: на помощь из-за Евфрата не приходилось рассчитывать. Удручённым этими известиями, а также беспокойством о судьбе сыновей, зятя, невестки и внуков, своей бездеятельностью и беспомощностью Марком временами овладевала паника, переходившая в отчаяние и не способствовавшая выздоровлению. Отъезд друзей также отрицательно повлиял на его состояние, но вскоре, поняв происходящее, он взял себя в руки, гнал от себя тяжёлые мысли, больше общаясь с родными, с Петром, слугами. Кроме того, он стал замечать, что с отъездом сикариев в его доме стали появляться незнакомые люди, которые, казалось, считали себя здесь своими. Поинтересовавшись у Антонии, в чём дело, Марк услышал, что это христиане, покинувшие Иерусалим вместе с ними. Он, и раньше знавший о связи семьи Елены с этой сектой, был несколько раздражён происходящим, хотя Антонию нельзя было подозревать в подобных симпатиях: из всех богов, с какими пришлось познакомиться в своей жизни, ей, как и Петру, были милее языческие, памятные с детства, тем более что взгляды воспитавшей их семьи и самого Марка, отрицавшего демиургов, были им привычны и не вызывали возражений. Из дальнейших расспросов выяснилось, что Елена и её муж Иоанн ещё в Иерусалиме стали христианами, вовлечённые в секту своими слугами, причастными к ней, а участие Елены в жизни общины не ограничивалось молитвенными собраниями, но она, как могла, помогала ей материально. Из её рассказа Марк узнал, что главную роль в общине играют родственники Иисуса, которого все её члены называют Мессией, Спасителем или Христом, почему его последователей и называют христианами. Марк знал про двоюродного брата Иисуса — Иакова, приговорённого младшим Анной, казнённым недавно зилотами, к побитию камнями, что вызвало тогда большое недовольство в Иерусалиме; но больше никто из этого семейства ему не был известен. Выслушав Елену, отец, не убеждая её покинуть общину, потребовал ограничить присутствие посторонних в доме и полностью исключить их влияние на детей; и хотя ему было неизвестно, как восприняла это требование дочь, но с тех пор чужих в доме он видел только в её компании.

Выздоровление наступало медленно. Лето уже перевалило за свою середину, когда Марк, всё ещё очень слабый, начал подниматься с постели, радуясь каждому удавшемуся движению, замечая, как исчезают постепенно нездоровые пятна на теле от длительного лежания. Теперь можно было надеяться на окончание болезни и неокрепшими руками каждый день брать оружие, пытаясь упражняться. Из Иерусалима приходили тяжёлые известия, а вскоре прибыл Иоанн сын Сидонянина с поклажей и слугами с новостями из Афин.

— У тебя родился сын, Марк! — сказал он, как только они остались вдвоём.

Передав ему письмо, управляющий рассказал, как он довёз Софию с дочерью до дома отца, как их встретил счастливый дед, донельзя обрадованный приездом дочери и внучки, благодарный Иоанну за доставленную радость.

Марк читал письма Софии, где она писала, что у них родился сын, что он похож на него, что она назвала его Марком, что дед обожает внучат, что у них всё хорошо, не считая того, что она очень скучает по Марку, любит его и надеется, что он останется жив, приедет к ней и детям, заклиная его ими и умоляя беречь себя.

Из рассказа управляющего следовало, что отец Софии примерно одного возраста с Марком, а Иоанн очень подружился с ним, став практически его партнёром в торговых делах.

Выслушав всё это, сикарий спросил, что слышно об Иерусалиме.

— Голод, Марк! Страшный голод, — рассказывал управляющий. — Люди пытаются найти пропитание за стенами города и попадают в руки осаждающих, пойманных пытают и каждый день сотнями распинают на крестах под стенами. Но всё же тем, кто побогаче, удаётся вырваться из города даже семьями, и я встречал некоторых оттуда; но их мало, я думаю.

— Да… — угрюмо отвечал собеседник. — Это конец. То же самое я видел в Гамале.

— Но там же дети, Марк! Там Мариамма с внучатами. Я пытался в Тире узнать что-нибудь о фарисее Иаире, но никто не знает ничего существенного.

— Нам надо только надеяться, что Иаир постарается спасти дочь и внуков. О сыновьях и Иоанне надежду надо оставить: они воины и останутся там до конца.

— Я не могу понять, Марк, зачем ты ввязался в эту войну, втянул в неё сыновей?

Ведь здесь тихо, спокойно. В Скифополе хотя и римляне, но дела на плантациях под твоим контролем.

— Ну, скажем, не под моим, — усмехнулся Марк.

— Неважно, — продолжал Иоанн. — Времена погромов можно было переждать где угодно: в Тире ли, в Дамаске ли… Работники и без твоего участия восстановили хозяйство в Скифополе. А какой оно приносит доход! Прости меня, Марк, но ты все эти деньги тратишь на ненужную твоей семье войну.

— Оставим этот разговор, Иоанн. То же самое мне каждый день твердит Антония.

Расскажи-ка лучше, как твои дела, какие новости за морем?

— Ну, мои дела — это твои дела. Правда, скорее, дела Антонии, но всё хорошо, Марк. Торговля с колониями, особенно на берегах понта Евксинского, процветает. К сожалению, несколько досаждают пираты, но мы учимся обороняться, и у тебя прибавилось несколько судов. В последнее время хуже стали идти дела с Римом из-за беспорядков, там происходящих, но доходят слухи, что Веспасиан уже утихомирил столицу.

— Значит, Веспасиан в Риме? — задумчиво произнёс Марк.

— Да, армия его поддерживает, поддерживают и простолюдины: он привёз им хлеб из Египта.

— А что противники?

— Их уже нет в живых.

Собеседник молчал, думая о том, что если положение Веспасиана прочное, то раздор в империи закончился; а при таком положении дел, когда большая часть римских легионов находится в Иудее и при необходимости может быть увеличена без ущерба безопасности Рима, надеяться на серьёзную поддержку восстания парфянами не приходиться — воевать придётся только самим.

— Ходят слухи, что Нерон жив и скрывается где-то на островах?

— На Китносе объявился какой-то самозванец. Никто, правда, из высшего сословия не верит, что он Нерон, хотя среди простолюдья о нём много говорят: одни боятся его, другие надеются на лучшее с его приходом к власти.

— Послушай, Иоанн! Меня беспокоит вот что… Моя дочь и кое-кто из слуг связаны с общиной христиан, бежавшей из Иерусалима.

— Я знаю, Марк. Мне кое-что поручили передать для них.

Марк удивлённо взглянул на собеседника.

— Неужели и ты христианин? Ты, кто знает их историю?!

— Нет, конечно же… Но… Скажем так: я не против их идей.

Марк молчал: Иоанн, которого он считал почти сторонником зилотов, как оказалось, поддерживает сектантов от иудаизма, исповедующих идеологию, придуманную рабами.

— Ты знаешь, — продолжил управляющий, — я много думал над тем, что происходило и сейчас происходит на этом свете. Мы много говорили с тобой о справедливости, о равенстве. Но если всё это недостижимо здесь, в этой жизни, то где-то же это должно осуществиться. И христиане знают где: для тех, кто праведен и верует, — в царстве божьем.

— А почему ты думаешь, что это недостижимо здесь?

— Рим непобедим. Все восстания в империи подавлены. Спартак разгромлен. Даже если бы он и победил, то и тогда ничего бы не изменилось. Раб и господин, даже если бы поменялись местами, никуда бы не исчезли. Никому нет дела до несчастий другого, каждый заботится только о себе, о своей выгоде, о своём благополучии.

— Ну а как же зилоты, сикарии?

— Ты лучше меня знаешь, что кананиты — это сугубо иудейское движение, и если они добиваются равенства, справедливости и свободы, то только для своего народа, считая его избранным Иеговой. Иудей будет господином для язычника, тогда как христианское учение даёт надежду всем верующим в него. Оно говорит: «И последние будут первыми».

— Ну а как же я, мои сыновья, зять? Ты знаешь, сколько среди зилотов сирийцев, греков, арабов? Я атеист, мне наплевать на соображения религии, как и им. Мне, как и им, близки идеи свободы, проповедуемые движением, поэтому мы в нём участвуем, добиваясь их утверждения, распространения.

— Ваша война обречена, Марк, прости. Однако ты прав в одном: идеи равенства, настоящей свободы были всегда и, очевидно, всегда будут существовать, как всегда были и будут люди, их поддерживающие. Если бы я не знал вашу семью, зилотов, то, несомненно, был бы христианином. Иисус сделал Моисеев закон более человечным, приемлемым для всех, кто захочет жить по нему. Но — и это главное — если раньше было сказано: «Люби ближнего своего и ненавидь врага твоего», то он сказал: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас».

— Ты огорчил меня, друг, — проговорил Марк после некоторого молчания. — Я не думал, что влияние этой секты уже столь серьёзно.

— Общины христиан есть по всей империи. Христиан не везде любят, кое-где преследуют, но их становится всё больше и больше. В основном это рабы и беднота, но есть и знать.

— Как я понял, они не отрицают рабство?

— Нет. Иногда христианами бывают одновременно и господин, и раб.

— Что ты знаешь об избиении христиан Нероном шесть лет назад? Говорят, было много жертв?

— Это было ужасно, Марк. Я ведь был в Риме в то время. Ни о чём подобном мне не приходилось слышать ни раньше, ни позже. Не выдержав происходящего, я уехал из Рима. Для меня всё кончилось, но того, что мне пришлось увидеть, не забыть и на смертном ложе.

Он помолчал, словно собираясь с мыслями и сосредотачиваясь.

— Я уже говорил, что христиан не очень любят в тех городах, где есть их общины, к ним относятся с недоверием, иногда со злобой. Так было и в Риме шесть лет назад, когда императору Нерону пришло в голову перестроить город. В Риме вспыхнули пожары, а в пожарах обвинили христиан. Римляне всегда требовали от правителей хлеба и зрелищ, и вот теперь, чтобы успокоить взбудораженный демос, Нерон дал ему невиданные зрелища.

Марк не однажды был зрителем гладиаторских боёв, не однажды видел бои гладиаторов с дикими зверями, но о том, о чём рассказывал Иоанн, лишь только слышал. Христиан толпами сгоняли на арену цирка, где выпускали на них голодных зверей, травили собаками, одевали в одежду пропитанную смолой, и поджигали, превращая их в живые факелы. Наиболее гнусно поступали с женщинами, открыто насилуя, а потом умерщвляя их. По слухам, сам Нерон, одетый в звериную шкуру, участвовал в этом.

— Зверство — одна из черт характера этого императора. Очевидно, главная.

Поэтому с тех пор христиане зашифровывают его имя числом 666, называя это число числом зверя.

Марк кивнул в знак согласия: он знал об этом числе и о том методе, когда заменой букв цифрами какое-то слово можно выразить математическим числом.

— Ну а что ты привёз здешней общине?

— На одном из островов меня уговорили передать им какое-то послание, что я и должен сделать.

Марк попросил Петра позвать Елену, тотчас куда-то уведшую гостя.

После ухода Иоанна в комнату вошла Антония, которая, поговорив о хозяйственных делах, снова завела разговор о переезде в Херсонес; хотя находившийся рядом Пётр молчал, по его виду Марк понял, что тот был солидарен с его женой. Разговор этот затевался ею не впервые, но после того, что стало известно о положении в Иерусалиме, он не стал возражать столь категорично, как ранее.

Тревога, уверенно поселившаяся в доме, казалось, была незаметной, но каждый взрослый его обитатель носил её в своих мыслях; только иногда беззаботный детский смех разрывал напряжённость тревожного ожидания. Марк тем временем доводил до изнеможения своё крепнущее тело физическими упражнениями и тренировками с оружием, прерываясь лишь изредка для хозяйственных дел и занятий с внуками, которым уже давно были наняты учителя, обучавшие их тому, чему требовал дед, не обращавший внимания на протесты матерей и бабушки. Больше всего его заботил Андрей, уже хорошо обращавшийся с оружием, и ему он старался передать весь свой опыт бойца; для этой же цели им был нанят опытный ветеран, обучавший всех детей независимо от возраста и пола.

Иоанн всё это время жил в его доме, отдыхая или занимаясь хозяйством вместе с Антонией и Петром. Несколько раз он посетил дом и плантации в Скифополе, где хозяйничал Тигран и куда сожалевший о том Марк не мог показаться из-за римского гарнизона, находившегося там, поскольку его личность была известна многим в городе.

Однажды, когда Марк мылся после утренней пробежки и лазания по окрестным скалам, пришёл управляющий, неся в руках какие-то свитки. На вопрос заинтересованного Марка он ответил, что это и есть то послание, какое он передал местной христианской общине и которое ему дала прочитать Елена; Марк не обиделся на дочь, понимая справедливость того, что первым послание доверили прочитать человеку, его доставившему.

— Вот это написал некий Иоанн, христианин и последователь Иисуса. Прочитай, потом поговорим.

Он повернулся и пошёл из сада, а Марк, заметив его подавленное настроение, удивлённо посмотрел ему вслед и раскрыл рукопись.

«…Ибо время близко». Он читал свитки, написанные на греческом языке, но впечатление было такое, словно он читает писания прошлых еврейских пророков.

«Близок великий день Господа… возопиёт тогда и самый храбрый», — сопоставлял Марк; «Трубите трубой на Сионе… ибо наступает день Господень, ибо он близок…»

«Ещё один Апокалипсис, — думал он. — Ещё одно Откровение. Откровение Иоанна».

Окончив дневные дела, Марк расположился в саду, намереваясь отдохнуть в наступающих сумерках, чувствуя себя вполне уверенно; хотя и не настолько хорошо, как до болезни, однако достаточно сносно, чтобы понять, что выздоровление наступило. Мысль о выздоровлении была неразрывно связана с мыслью о возвращении в Иерусалим; хотя он не представлял, как вернётся туда, но это была уже второстепенная забота, тогда как тревога о внуках и сыновьях становилась всё более напряжённой. Он чувствовал эту тревогу во взглядах и словах родных и близких; она присутствовала даже в поведении слуг, в глазах Петра, принёсшего ему вино и усевшегося рядом. Следом за ним появился Иоанн, направлявшийся к ним. Марк, забывший было о прочитанных утром свитках, понял, о чём будет разговор; а тот, устроившись в их компании и налив вина, сам заговорил об этом.

— Ты знаешь, Марк, мне не дают покоя те свитки. Ты прочитал их? Что ты об этом думаешь?

— Что тебя беспокоит конкретно? Что ты хотел услышать от меня?

— Видишь ли, много из прочитанного мне понятно; однако я мало знаком с древними писаниями евреев, поэтому, думаю, ты лучше меня понял то, что мы прочитали сегодня. Что это такое вообще?

Марк был знаком с писаниями пророков: Исайи, Иезекиля, Даниила, Иоиля, Сафония, Ездры — он мог насчитать около десятка апокалипсисов, подобных этому, понимая, что откровение — это сугубо еврейский вид творчества их пророков, проявлявшийся в основном во времена, тяжёлые для евреев. «Посему был великий плач в Израиле, во всех его местах. Стонали начальники и старейшины, изнемогали девы и юноши, и изменилась краса женская. Любой жених плакал, и сидящая в брачном чертоге была в скорби». Это были произведения творчества, призванные вернуть заблудших в истинную веру или же дать утешение народу обещанием грядущих светлых времён и возмездия врагам.

Его слушали внимательно, не прерывая, а когда он умолк, Иоанн заговорил задумчиво, словно размышляя:

— Мне многое понятно: звери, всадники, числа — хотя всё, что здесь написано, — он положил руку на рукопись, — мрачно и темно, но вот как толковать это: «Измерь Храм Божий… а внешний двор Храма исключи и не измеряй его»?

— По всей видимости, автор считает, что Иерусалим падёт, но он уверен, что Храм останется целым и невредимым, — отвечал Марк.

— «И дам двум свидетелям моим, и они будут пророчествовать…» — продолжал Иоанн.

— Тут явная связь с персидской авестийской мифологией. Там пророки Хошедар и Хошедарма — предвестники царства Ормузда. Ну а в конце Откровения грёзы о гибели Рима и империи, в которые теперь, после воцарения Веспасиана, трудно поверить, и много мистики, основанной на той же персидской мифологии.

Настало время, когда Марк должен был покинуть Пеллу. Весь день он согласовывал семейные дела с Антонией и торговые с Иоанном; личные же сборы в дорогу не требовали много времени и не создавали особых забот; хотя дорога предстояла опасная, это сильно его не тревожило. Готовый уже попрощаться с родными, он ждал Тиграна, ожидаемого им из Скифополя, а когда ему сообщили, что тот прибыл вместе со сватом Иаиром, Мариаммой и внуками, он, потрясённый известием, снова почувствовал болезненную слабость во всём теле.

Иаир, измождённый и серый лицом, с закрытыми глазами лежал на повозке. Марк много встречал на своём веку долго голодавших, но было видно, что сват ещё и тяжело болен. Седая Мариамма безучастно сидела в окружении причитающих женщин.

Исхудавшие, измученные дети недоверчиво жались к стоящей перед ними на коленях Антонии. На их лицах, мокрых от её слёз, читалась безропотная покорность происходящему. Две постаревшие, исхудавшие служанки сидели рядом, окружённые прислугой.

Поздоровавшись с Тиграном, Марк подошёл к Мариамме; посторонившиеся дочь с невесткой пропустили его. Он легонько дотронулся до её головы, желая обратить на себя внимание. Пустой её взгляд, медленно остановившийся на нём, вдруг оживился, с невероятной быстротой и криком: «Андрей!» — невестка бросилась на шею Марка.

Оторопевший свёкор стоял неподвижно, не пытаясь сопротивляться бешеным объятиям женщины, а дочь и вторая невестка остолбенели в изумлении. Лишь только служанки, прибывшие с Мариаммой, мгновенно оказавшись рядом, оторвали её от Марка и повисли на ней, пытаясь остановить истерику. Марк сделал знак дочери и снохе, чтобы те забрали детей у поднявшейся на ноги Антонии. Женщины увели в дом братьев-близнецов и девочку — детей Мариаммы, а Антония поспешила к снохе, пытаясь успокоить её, и та вскоре действительно утихла. Марк лично пошёл предупредить женщин и прислугу, чтобы не давали много еды прибывшим, зная, как опасно переедание после долгого голода. Тигран с Петром и подошедший Иоанн осторожно снимали с повозки Иаира, чтобы перенести его в дом.

Когда все успокоились, хозяин позвал к себе Тиграна. Тот пришёл вместе с Иоанном, оставив Петра в доме с прислугой, занимавшейся Иаиром. Тигран рассказал, как поздно утром в Скифополе появились служанки Иаира, одна из них несла на руках девочку, а за ней, спотыкаясь от усталости, брели братья-близнецы, другая же вела за собой осла, на котором едва держался Иаир, а рядом шла привязанная Мариамма.

Расспрашивая служанок, Тигран узнал, что после гибели Андрея Мариамма сошла с ума, а Иаир умолял Александра помочь ему спасти внуков; Иоанн же, сын Петра, к тому времени тоже был мёртв. Собрав вместе с Иаиром все деньги и ценности, какие у них ещё оставались, Александр вывел семью Андрея за стену, чему, впрочем, никто не препятствовал, видя перед собой младенцев, сумасшедшую женщину и умирающего старика. Те драгоценности, что были у них, позволили им покинуть римское окружение, а за кольцо, что когда-то выбросил Марк, а затем подобрала и сохранила служанка, они приобрели осла. Марк давно готовил себя к тому, что случилось, считал своих сыновей воинами и утешался тем, что смог их сделать воинами, готовыми защищать себя, своих жён и детей или умереть, но не стать рабами; но почему же так тяжело сдавило сердце известие о гибели Андрея и Иоанна? Было бессмысленно спрашивать Тиграна, как они погибли, как бессмысленно спрашивать и служанок, но что он скажет Антонии и Елене? В это время в саду появились плачущие жена с дочерью, и Марк понял, что они уже всё знают. Он обнял их, утешая, как умел.

Антония одинаково относилась к своим детям, но мягкого характером Андрея жалела больше, чем Александра и дочь, и Марк подумал, что только внуки помогут ей справиться с горем. Предоставив женщин заботам подошедшей жены Александра, он направился к дому, где на входе его ждал Пётр; по виду его Марк понял, что тот уже всё знает, и он, ничего не сказав, только положил руку ему на плечо, входя в дом.

Иаир лежал в постели, помытый и прибранный. Одна из служанок, прибывшая с ним, чем-то кормила его с ложки, а окончив кормление, попоила вином, чуть приподняв ему голову, затем вышла из комнаты. Сикарий склонился над сватом, положил руку ему на лоб — тот был горячий и мокрый от пота.

— Всё кончено, Марк, — открыл глаза Иаир. — Жизнь прошла, но теперь я умру спокойно: мои внуки в безопасности.

Он передохнул.

— Присядь.

Вновь открыл глаза.

— Нам надо поговорить.

Марк сел. В комнату вошли Иоанн с Тиграном, приблизились к постели больного.

— Это произошло первого фаммуза, — слабым голосом продолжал Иаир. — Римляне готовились к штурму, когда наши попытались разрушить их сооружения, возведённые для этой цели. Атака оказалась бесполезной, нападавшие понесли большие потери. Уже при отступлении в крепость, дротик из метательной машины ранил Андрея. Александр с товарищами внесли его за стены, а потом доставили домой.

Мы все жили в твоём доме, в Нижнем городе. Там всегда была вода, и Александр каждый день приносил немного продуктов, чтобы нам не умереть с голоду. Как потом оказалось, у тебя были какие-то запасы, что нас и спасало.

Марк кивнул; он, помня Гамалу, укрепил стены вокруг дома и сделал подземные ходы, сообщающиеся с ранее прорытыми. Там же, в подземелье, были запасы продуктов, сделанные им заранее.

— В городе стали частыми случаи людоедства, — передохнув, продолжал Иаир. — Семь дней Мариамма не отходила от постели Андрея. Когда же он умер, так и не приходя в сознание, она сошла с ума. Мариамма металась по дому, нигде не находя мужа, потом исчезла; лишь на третий день её нашли в городе оборванной и полураздетой.

Больной замолчал, тяжело дыша, сикарий полотенцем промокнул пот на его лбу, потом положил руку на плечо фарисея.

— Я не боюсь смерти, Марк, ты же знаешь.

Он снова помолчал.

— Иоанн погиб месяцем раньше при таких же обстоятельствах. Тогда атака иудеев была успешной, им удалось поджечь сооружения римлян и стенобитные машины. Кто-то видел, как при схватке около горевшего тарана Иоанна ударило бревном, свалившимся с горевшего строения. Больше он уже не вставал. Но на следующий день нам сообщили, что видели его распятым на кресте перед городской стеной. Александр и Андрей пытались спасти его, делая вылазку за ворота города, но всё было тщетно.

Говорят, что он был жив ещё трое суток.

Пётр, вошедший ранее, сдавленно икнул, словно поперхнувшись, и вышел из комнаты.

— То, что происходит в Иерусалиме, — это преисподняя, Марк. Ад, настоящий ад.

Фарисей закрыл глаза, утомлённый долгим рассказом, и было видно, как тяжело он ему достался. Марк, легонько пожав больному руку, вместе с остальными вышел из комнаты.

Отъезд пришлось отложить. Осунувшаяся и постаревшая Антония, занятая днём домашними заботами, плакала ночами, отдаваясь своему горю. Марк, понимая, что все его утешения только раздражают её, старался быть с нею как можно ласковее. Внуки, дети Андрея, постепенно ожили, окружённые двоюродными братьями и сёстрами; они уже весело резвились вместе с ними, охотно общались с дедом, пытались привлечь внимание матери, бесцельно бродившей по дому. Марк, старавшийся не попадаться ей на глаза, отворачивался при её приближении, чтобы не спровоцировать истерику, случившуюся по приезде, предупредив и внука Андрея избегать встречи с ней, поскольку он был очень похож на дядю. Бродя в одиночестве по саду, она о чём-то говорила с собой, и однажды Марк услышал её негромкое пение.

— На ложе моём ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, по улицам и площадям, и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его. Встретили меня стражи, обходящие город, избили меня; изранили меня; сняли с меня покрывало стерегущие стены. Заклинаю вас, дщери Иерусалимские: если вы встретите возлюбленного моего, скажите, что я изнемогаю от любви! Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других: голова его — чистое золото; кудри его волнистые; глаза его — как голуби при потоках вод, купающиеся в молоке; щёки его — цветник ароматный, гряды благовонных растений; губы его — лилии, источают текущую мирру.

Иаиру, несмотря на усиленное лечение и заботы о нём, становилось всё хуже и хуже. Изредка открывая глаза, он уже не узнавал ни внуков, подбегающих к его постели, ни Марка, ни ухаживающих за ним слуг, и вскоре он умер.

Казалось, горе прочно поселилось в доме Марка: только кончились заботы с погребением свата, как оказавшаяся без присмотра Мариамма ушла из дома и в окрестностях города упала в пропасть. Многие приписывали её смерть несчастному случаю, но Марк знавший о редких просветлениях её рассудка, был уверен в самоубийстве снохи, причём Антония подозревала, что она была беременна.

С её похоронами совпало возвращение в Пеллу Михаила и Никанора с известием о падении Иерусалима и о ранении Александра, которого, по их сведениям, подземными ходами вынесли из города и отвезли на юг: то ли в Махерон, то ли в Мосаду. Это известие только усилило горе родных Марка, а Антония уже в категорической форме потребовала переезда семьи в Херсонес, не имея больше надежды увидеть Александра и выплакав глаза по погибшему Андрею. Возражать больше не имело смысла, он согласился с женой, определив с ней день отъезда семьи из Пеллы и поклявшись, что найдёт Александра и постарается живым вернуть его в семью.

Сборы были уже завершены, и на утро следующего дня намечался отъезд семьи во главе с Иоанном в Тир, затем морем в Херсонес, когда, ближе к вечеру, Елена привела в дом двух старцев, назвав их ближними Мессии, попросивших Михаила и Никанора рассказать о падении храма. Необычный вид и странная загадочность старых евионитов собрали вокруг них всю мужскую половину обитателей дома, знавших о существовании христианской общины. Сам Марк с интересом рассматривал гостей: ему не давал покоя вопрос, возникший у него при виде старцев, и он хотел задать его им, не находя вместе с тем удобного повода из опасения показаться не к месту любопытным, хотя корни его любопытства были гораздо глубже, чем могло показаться на первый взгляд.

Незадолго до восстания, когда первосвященником был Анна младший, убитый зилотами в Иерусалиме после прихода ополчения из Идумеи, в столице был очень популярен старец, коего почитали за брата Иисуса, называемого христианами Мессией, а звали его Иаков. В своих проповедях и высказываниях он обличал власть имущих и защищал обездоленных, чего не смогли стерпеть саддукеи, в конце концов осудившие Иакова на побитие камнями; его и вправду забросали камнями, а когда выяснилось, что он всё же жив, то проломили голову дубиной. Хотя эта расправа над праведником вызвала большое недовольство в народе, для Анны эта история окончилась лишь снятием его с должности первосвященника. Между тем Михаил рассказывал, как римляне атаковали храм, отчаянно защищаемый иудеями и взятый лишь тогда, когда нападавшие подожгли в нём всё, что можно было поджечь; ещё была возможность отхода в Верхний город, но тысячи защитников, не желая оставлять святыню, погибли в огне, пали от римских мечей во всех помещениях и дворах храма, вокруг алтаря и «святая святых», добровольно гибли в пламени, чтобы избегнуть рабства. Когда храм был полностью захвачен римлянами, Тит вошёл в «святая святых» и приказал привести пленённую еврейку, которую изнасиловал там на свитке Торы. Потом римляне разрушили храм до полного основания.

Все молчали, потрясённые рассказом, не поддающимся быстрому осмыслению, когда Иоанн вдруг произнёс словно для себя:

— Храм всё-таки пал, хотя в откровении не говорится, что он падёт.

— Но там и не говорится, что он не падёт, — возразил один из старцев. — В откровении сказано: «Измерь храм господний…» — но что это означает, нам не дано знать, как не дано знать промысел божий.

После этих слов у Марка уже не было сомнений в возможности двоякого толкования различных фрагментов откровения Иоанна. Он понимал, что разговор на эту тему с евионитами бессмысленен, и решился задать им вопрос, беспокоивший его, спросив их, является ли им родственником Иаков, казнённый первосвященником Анной?

— Да, это наш родственник. Это мой брат, — ответил один из них. — И я доволен, что бог покарал его мучителя.

— Его покарали зилоты, — уточнил Марк.

— Господь велик и справедлив, — спокойно отвечал старец.

— Ведь ты Марк? — спросил его другой христианин, и когда Марк утвердительно кивнул в ответ, он продолжал: — Мы много слышали про тебя. Говорят даже, что ты присутствовал при казни Иисуса, нашего Мессии?

«Теперь, когда рухнуло государство иудеев, — думал Марк, — когда война проиграна зилотами и силы их почти иссякли, легенды зилотов уходят вместе с ними, а легенды христиан только слагаются ими и их праведниками». С этой мыслью он вдруг ощутил в душе бесконечную пустоту и бесконечное одиночество, словно вся жизнь и вся борьба, которой он себя отдал, были бесполезной тратой времени и сил. Все ждали его ответа, и, стряхнув с себя оцепенение, он рассказал о событии почти сорокалетней давности, когда юношей пришёл к зилотам.

В то время прокуратором в Иудее был злобный и своевольный Понтий Пилат. При его правлении несколько раз вспыхивали народные волнения в Иерусалиме, подавляемые им самим кровавым образом, а его хищничество стало причиной казней многих граждан, совершённых без разбирательства и суда. В конце концов жалобы на него дошли до наместника Сирии, его непосредственного начальника, тот вынужден был отстранить Пилата от должности и направить в Рим на суд императора. А гораздо ранее зилотам известен был Иисус из Назарета, одно время принимаемый ими за ученика Иоанна Крестителя, их отношение к которому было весьма благожелательным из-за проповедей, обличающих многих из тех, кто был врагами зилотам, и которого любили бедняки и боялись богатеи. Зилоты терпимо относились к пророкам различного рода, являвшимся национальной особенностью еврейского народа с древнейших времён; многим из этих пророков не давала покоя слава пророка Ильи, но лишь единицы были по-настоящему знамениты. И когда Иисус предложил «отдать Богу — богово, а кесарю — кесарево», приравняв, по их мнению, кесаря к Иегове, кананиты почти не обратили на это внимания, поскольку не считали его достаточно популярным в народе. Но когда однажды утром в доме Иоанна, отца Марка, появились зилоты с известием о смертном приговоре, вынесенном синедрионом Иисусу, кананиты после короткого совещания решили не вмешиваться. Наверное, этим дело бы и кончилось, если бы члены синедриона, возглавляемые бывшим первосвященником младшим Анной и его зятем Каиафой, занимавшим в то время пост первосвященника, не потащили Иисуса на суд римлян.

Пилат пролил к тому времени уже немало еврейской крови, и ему была бы безразлична судьба Иисуса, если бы он не опасался подвоха со стороны иудеев. Когда на вопрос, в чём обвиняется осуждённый, ему ответили, что тот называет себя Царём Иудейским, Пилат насторожился, поскольку со времён последних Маккавеев в Иудее постоянно велась борьба за престол и недостатка в претендентах на него никогда не было. После Ирода-старшего на месте единого государства образовалось несколько маленьких царств, управляемых его многочисленными потомками, так что уже невозможно было понять, кто имеет право наследовать власть, а кто не имеет.

Прокуратор понимал, что не с его полномочиями решать вопрос о жизни или смерти отпрыска царского рода, между тем как в случае беззакония всегда остаётся повод и возможность для мести. Он знал о судьбе последних Маккавеев, Аристовула и его сына Александра, погибших от рук подосланных убийц, но не по приговору сената или императора, несмотря на многочисленные восстания, поднимаемые ими против империи; при этом Аристовул последние годы жизни находился в римском плену, то есть был в руках римского правосудия, и был предательски убит лишь после освобождения перед отъездом на родину. Понтий также хорошо знал, что постигло всех, кто был причастен к смерти Помпея, который хотя и не был царём, но иногда назывался Царём Царей; а когда говорили, что царская кровь священна, это не было пустым сотрясанием воздуха. Видя сложность своего положения, прокуратор сам решил допросить осуждённого. По окончании допроса он, очевидно, вполне уяснил смысл будто бы произнесённой Иисусом фразы: «Царствие моё не от мира сего», но, решив полностью обезопасить себя, пошёл на хитрость, призванную ещё и ущемить самолюбие иудеев.

Перед Пасхой власти отпускали на свободу одного из осуждённых. Поэтому, зная, что среди собравшихся на площади большинство людей поддерживают первосвященников, Пилат с издёвкой предложил отпустить на свободу Царя Иудейского, на что слуги и клиенты первосвященников подняли шум, требуя освободить Варавву, обвиняемого в заказном убийстве; чтобы окончательно снять с себя ответственность за последующие события, Пилат спросил: «Хотите ли, чтобы я распял царя вашего?» — «Нет у нас царя, кроме Кесаря», — отвечали ему. Хитрый Пилат мог быть доволен случившимся: он добился того, чего не мог добиться силой в начале своего правления, когда приказал внести ночью в Иерусалим знамёна когорт с изображением императора. Евреи воспротивились тогда настолько решительно, что он вынужден был удалить знамёна из города; теперь же они добровольно отдали на казнь человека, называемого ими Царём Иудейским, утверждая, что у них один царь — император. Кроме того, применение крестной казни к Царю Иудейскому несло в себе презрительный смысл.

Когда зилотам стало понятно, что задумал Пилат, они по своим каналам потребовали от первосвященников прекратить издевательства над национальными чувствами иудеев. Члены синедриона тоже поняли двусмысленность происходящего и просили прокуратора не называть Иисуса Царём Иудейским, но объявить, что так он называл себя сам. Пилат же, добившись своего, и слышать не хотел ни о каких изменениях, и на кресте, над головой Иисуса, прибили табличку с надписями аж на трёх языках: еврейском, греческом и латинском: «Царь Иудейский», специально подчёркивая суть происходящего.

Патриоты были раздражены: они были унижены такой позорной ситуацией, в какую их ввергли первосвященники. Но крестная казнь все же свершилась. Можно было, наверное, попытаться спасти Иисуса, придав символический смысл его спасению как спасению Царя Иудейского. Были известны некоторые случаи, суть которых заключалась в том, что распятому на кресте под видом утоления жажды давали выпить особый напиток, в результате чего создавалась видимость его смерти, а после снятия с креста казненного лечили нужным образом, возвращая к жизни. Марк не мог утверждать с уверенностью, что зилоты использовали подобную возможность, но, присутствуя на месте казни, видел, как по прошествии какого-то времени после ее начала распятому и измученному на кресте Иисусу давали пить какой-то напиток, обмакнув в кувшин с ним губку и наложив затем ее на трость. Сделав несколько глотков, Иисус вскрикнул и повис на кресте, словно мертвый, а на третий день после казни по городу распространился слух о его воскресении.

Некоторое время все сидели молча под впечатлением услышанного. Наконец один из старцев спросил его, знает ли он о вознесении Иисуса. Марк отвечал, что ему ничего не известно об этом.

Поблагодарив его за рассказ, старцы ушли; разошлись и остальные, присутствовавшие при разговоре, — нужно было готовиться к завтрашнему дню.

Собравшаяся процессия была готова отправиться в путь.

Марк попрощался с детьми, обняв и поцеловав каждого, попрощался с взрослыми, а потом подошёл к плачущей Антонии, упавшей вдруг перед ним на колени и обхватившей руками его ноги. Рыдая, она судорожно сжимала их, он же растерялся, не зная, что делать, но наконец поднял её, обнимал и гладил по голове, утешая.

— Не плачь, дорогая! Не думай обо мне — думай о внуках: так тебе будет легче. Я знаю, что могу надеяться на тебя. И ещё: обещаю вернуть тебе Александра.

По команде Иоанна процессия тронулась в путь, а Марк с готовыми уже в дорогу друзьями стоял у дома, пока они не скрылись из вида.

«Увижу ли я вас когда-нибудь ещё? — думал он. — Голод, страх и любовь управляют людьми в этой жизни.

Христиане утверждают, что в посмертном мире не будет боли, не будет страха, не будет плотской любви, поскольку все будут однополы, но «будет новое вино и новый хлеб», а я не хочу всю загробную жизнь простоять в очереди к обеденному столу». Он посмотрел на зилотов — пора и им в путь.