Пять дней отдыха. Соловьи

СОЛОВЬИ Роман

Инженеру Сергею Степановичу Замятину было сорок, когда он попал в больницу на стол хирурга. Его увезли с завода, где он внезапно ощутил удушье и тяжелую, тупую боль в животе. Три дня спустя Замятин пришел в себя на больничной койке, и первое, что подумал, было: «Старая рана». Вот уж года полтора он чувствовал себя временами так скверно, что едва вставал по утрам, чтоб идти на работу. Но к врачам не обращался, считая: как-нибудь оклемается. И вправду, в заводских хлопотах Замятин забывал о болезни. На расспросы друзей, отчего так скверно выглядит, усмешливо отвечал стихами Гудзенко: «Мы не от старости умрем, от старых ран умрем…»

— Да… военная рана, — сказал хирург, отводя в сторону под очками жесткие, угольно-черные глаза.

Замятин и прежде думал: снарядный осколок, двадцать с лишним лет назад распоровший ему живот, еще напомнит о себе, и привык к этой мысли. Но чем дольше лежал он в больнице, тем сильнее становилось чувство безысходности и неотвратимой беды, нависшей над ним. Хотя Замятин довольно быстро шел на поправку, это чувство не исчезало, бдительно бодрствуя где-то в глубине души, и в минуты полного одиночества, на которые обречен каждый прикованный к постели, властно захватывало сознание. «Нет, черта с два, мы еще поживем», — строптиво успокаивал он себя, но тут же понимал: этим не утешишься.

— На этот раз выкарабкались, — сказал хирург.

Замятин не удержался и спросил:

— Надолго, доктор?

— Я не пророк, — хмуро ответил врач.

Замятин провалялся в больнице с месяц, а потом еще пять дней пробыл дома. Ухаживала за ним мать. Она приехала из Подмосковья, где жила вместе с мужем — Можаевым. Матери было шестьдесят два года. Вставала она рано, делала зарядку, принимала холодный душ и жаловалась, что в городе, закованном в асфальт, негде ходить на лыжах. Замятин всегда радовался ее здоровью, хоть на вид была она хрупкой. Мать варила по утрам душистый кофе, потом отправлялась по магазинам, возвращалась довольная и долго рассказывала о своих встречах в очередях и троллейбусах с незнакомыми людьми. Рассказы были веселыми, и Замятин знал, что мать наполовину выдумывала их, — она всегда была выдумщицей. Делала она это нарочно, чтоб ему было веселей, и поэтому Замятину чудилось, что в словах матери умело прячется тоскливая горечь.

Все пять дней, пока он был дома после больницы, мать провела с ним почти неразлучно. Перед отъездом внезапно заговорила о своем муже:

— Клавдий Иванович очень хотел тебя видеть.

Замятин насторожился. С Можаевым его разделяла давняя немая вражда.

— Что ему нужно? — насупился Замятин и тут же понял: не следовало бы говорить так резко. Мать сделала вид, что не заметила его раздраженного тона.

— Я никогда не пыталась вас помирить, — спокойно сказала она, — хотя вы, кажется, и не ссорились. Антипатии, Сережа, иногда возникают просто от незнания. Он всегда тебя любил. А ты не все понимаешь в нем. Сейчас он старик, а старики думают о смерти. Не каждому хочется уходить, оставляя после себя нелюбовь.

— И ты тоже думаешь о смерти? — внезапно спросил Замятин.

— И я, — улыбнулась мать той своей сдержанной, кроткой улыбкой, которую он так хорошо знал и любил. — Хотя это не веселое занятие.

— Как же ты думаешь о смерти?

Мать внимательно посмотрела на него и покачала головой.

— Ты всегда у меня был немножко странный, Сережа. Дожить до сорока и остаться мальчишкой. Тебе всегда хочется разобрать часы по винтикам, чтобы посмотреть, нет ли там человечков, которые крутят колесики.

— Это плохо?

— Мне — хорошо, но тебе трудно. Ты иногда за винтиками не видишь целого, как все мальчишки. Так получилось у тебя и с Клавдием Ивановичем…

— Может быть, — упрямо насупился Замятин. — Но все-таки…

— О смерти? — Мать взяла со стола папироску, не спеша закурила, сощурилась от дыма. — Понимаешь, для того, кто несколько раз умирал и начинал все сначала, она не существует. — Мать опять улыбнулась. — Но ты этого еще не поймешь. Тебе рано…

Минули пять дней.

Лицо Замятина обрело здоровый смуглый оттенок и то особое усмешливое выражение, которое никогда не покидало его до болезни, зеленоватые глаза смотрели цепко.

Мать уехала в Подмосковье, а Замятин снова пошел на завод.

Он пересек заводской двор и поднялся в конструкторское бюро. Был конец дня, и все уже разошлись, только топтался еще возле зеркала молоденький инженер Костя Вальцев — парень с одутловатым лицом, в очках. Он пытался завязать галстук, но это ему не удавалось.

— Как всегда, последний. И, как всегда, опаздываешь на свидание, — сказал Замятин, останавливаясь в дверях.

Костя вздрогнул от неожиданности и кинулся к Замятину.

— Только без эмоций, Костенька, — предупредил Замятин.

Но предупреждение не подействовало. Костя совсем затормошил его, приговаривая:

— Ура!! Трижды — ура, ура, ура!

— Осторожно, балбес, — отбивался Замятин. — Ведь опоздаешь на свидание… Давай завяжу сосульку. А ты гони новости. Только телеграфным стилем, а то не уложимся.

Костя в радостном возбуждении стал рассказывать, что получен новый заказ («Высшая конструкторская мысль!») — это года на полтора работы, и все бюро только тем сейчас и занято.

— Меня включили в группу? — спросил Замятин.

Костя, словно что-то вспомнив, растерянно взглянул на него:

— Нет… Но вы же…

— Главный знал, что я сегодня вернусь, — с подчеркнутым спокойствием сказал Замятин.

— Тут какая-то нелепость… — пытался успокоить Костя. — Просто вы долго лежали. Без вас мы не сможем, Сергей Степанович.

Все, что рассказал Костя, подтвердилось на следующий день. Замятин воспринял это по-своему. В нем возникло то странное чувство обреченности, которое владело им в больнице, и он невольно вспомнил отведенные в сторону жесткие глаза хирурга. Все вокруг предстало в унылом сером освещении, может быть, еще и потому, что последние зимние дни стояли сумрачные, с гнилым туманцем над влажными домами, с изъеденным пористым снегом на газонах.

Вечером Замятин не смог остаться в однокомнатной своей квартире с низкими потолками, с блеклыми обоями и стандартной мебелью на тонких ножках, хотя квартирку получил не так уж давно, радовался ей и любил на досуге почитать за столом, покрутить приемник. Он побродил по улице, сел в автобус и поехал туда, где пошумней, — на Невский. Ни в кино, ни в театр, ни в ресторан его не тянуло, как, впрочем, и к приятелям, с которыми можно было на худой конец составить пульку, и он просто бродил среди бурлящей, гулливой толпы, вглядываясь в лица и не запоминая ни одного из них, вслушивался в обрывки чужих разговоров, в которых не мог уловить смысла.

«Сдрейфил я, — пытался Замятин подтрунивать над собой. — Первый звоночек брякнул, и сразу сдрейфил». Потом он решил, что совсем задергался, измотал нервы. А утром вызвал его к себе главный инженер.

— Придется, Сергей Степанович, ехать на атомную. Там не все ладится с вашей конструкцией.

— Именно? — насторожился Замятин.

— Как всегда, пустяк. С монтажом что-то. Но мне звонили — требуют шефа.

Конструкция, о которой говорил главный, была последней работой группы Замятина.

Главный, заметив, что Сергей Степанович задумался, подошел к нему и с несвойственной ему грустной ласковостью сказал:

— Поезжай, Сергей Степанович. Тебе нужно.

Замятину показалось, что главный знал что-то большее и намеренно старался это скрыть.

— Почему вы не включили меня в группу на новый заказ? — спросил он неожиданно.

Главный ответил не сразу, прошелся по кабинету, заглянул в окно и, не поворачивая лица, сказал:

— А вот съездишь… Тогда уж…

Снова, как после разговора с Костей, у Замятина защемило на сердце: «Он что-то знает обо мне… Но что?»

И все-таки собирался Замятин в дорогу весело, с удовольствием упаковывал чемодан, толкался в магазинах, покупал дорожные мелочи, хотя ехать в поезде было всего сутки. Он думал, что снова сумеет увидеть мать, если завернет к ней на обратном пути. Он огорчил ее перед отъездом, не захотел говорить о Можаеве, а не следовало бы этого делать. Ведь она давно вместе с Клавдием Ивановичем и, наверное, не раз тосковала, что сын не принимает его. А главное — ему начинало казаться, что где-то в пути, в незнакомых местах его ждет нечто необычное, удивительное. Он прочно уверовал в это и приехал на место со странным чувством ожидания.

В гостинице Замятин с трудом получил небольшой номер, где стояли деревянная кровать, громоздкий шкаф и письменный стол. Номер был тесный, неудобный, но понравился Замятину. Атомная электростанция строилась за городом, и туда надо было ехать на автобусе более часа. Дорога уходила за реку, мимо молодых соснячков. И это Замятину нравилось. Он с удовольствием вставал рано утром, потом ехал в автобусе, глядя в окно. На черной земле еще местами желтел талый наст, поблескивая слюдяной коркой на восходном солнце; покачивали ветвями красностволые сосны.

Он торчал на станции допоздна, а вечерами бродил по улицам незнакомого города. Больше всего ему полюбилось место неподалеку от гостиницы у чугунной оградки, за которой был спуск к реке. Здесь по вечерам было спокойно, виднелся другой берег, где тоже был город, построенный, видимо, недавно, а за ним начиналась степь. В лунном свечении она была похожа на утихомирившееся море, и в дымном синем тумане нелегко было различить черту, отделяющую ее от неба.

На седьмой день своей жизни на новом месте Замятин стоял возле мокрой чугунной ограды, подняв воротник пальто, чтоб заслониться от студеного ветра, пахнущего талыми снегами, курил и в бездумном спокойствии смотрел на степь, на расплывчатые огни за рекой. В синих сумерках лопался лед, и звук, похожий на тупой подземный взрыв, долго висел в воздухе, медленно тая в приглушенном городском гуле.

— Помогите! Эй, слышите! — вырвалось откуда-то снизу. Замятин не сразу понял, что этот сердитый оклик обращен к нему. — Глухой вы, что ли?

Замятин перегнулся через ограду и на склоне увидел девушку. Она стояла, неестественно подавшись вперед, словно пыталась за что-то уцепиться, и держала в вытянутой руке сумку. Ноги ее увязли в снежном крошеве.

— Помогите же! — с капризной требовательностью опять выкрикнула она.

Замятин перелез через ограду и, стараясь ступать на твердое, приблизился к девушке.

— Осторожно, здесь яма, — предупредила она.

В зыбком свете белело испуганное лицо. Замятин вспомнил, что видел эту девушку утром в гостиничном буфете, где завтракал перед тем как ехать на атомную станцию. Буфет только открыли, и посетителей в нем было мало. Она вошла решительно, держась рукой за черный ремень сумки, переброшенный через угловатое плечо. Был на ней английский костюмчик «джерси» из серой шерсти, светлые волосы коротко острижены. Она спросила молока и ватрушку, не присаживаясь к столу, быстро позавтракала у буфетной стойки и так же решительно, как и вошла, покинула буфет…

Замятин подал руку. Девушка ухватилась, он потянул, и она вскрикнула.

— Кажется, сломала ногу, — плаксиво, растерянно сказала она.

— Как вы сюда попали? — удивился Замятин.

— Так… О, черт!

— Беритесь! — приказал Замятин.

Девушка ухватила его за шею, прижав влажный воротник к щеке. Замятин поднял ее на руки и почувствовал слабую боль в животе. «Не надо бы этого делать, — досадливо подумал он. — Врач строго наказал — не поднимать ничего тяжелого». Он донес девушку до ограды, опустил за перилами и сказал:

— Теперь вставайте.

Она уцепилась за чугунные перила и встала, поджав ногу. Замятин перелез к ней.

— Сможете идти? — спросил он.

— Я сейчас попробовала. Если наступать на носок, то не так больно… Вы доведете? Мне в гостиницу.

— Знаю, — буркнул он.

Она не удивилась, молча подхватила его под руку. До гостиницы было два квартала. На тротуаре лед еще не везде стаял. Наверное, тут плохо убирали зимой снег, и потому образовалась плотная твердая корка. В лужах поблескивали белые шары фонарей. Замятин вел девушку не спеша, выбирая асфальтовые островки, где было посуше.

— Вот несчастье, — скорее обращаясь к себе самой, нежели к Замятину, заговорила она. — Хотела быстрее. Там была тропка… Что же теперь делать?

— В гостинице, кажется, есть медпункт…

— Ах, да не в этом дело! — оборвала она его. — Черт с ней, с ногой… — но тут же вскрикнула и остановилась. — Ужасная боль. Давайте передохнем.

Здесь было совсем светло, потому что рядом стоял фонарь и еще падал свет из широких витрин магазина. Девушка не убрала руки, и Замятин чувствовал в своей ладони ее прохладные пальцы. Лицо ее вовсе не было бледно, как показалось ему за оградой на склоне. А может быть, девушка оправилась от испуга и сейчас, придя в себя, раскраснелась от нелегкой ходьбы.

— Все мокрое, туфли… чулки, все, — огорченно вздохнула она и посмотрела на Замятина. Глаза у нее были темные, строгие, опушенные густыми ресницами, и в них таилась досада. «А она приятна», — неожиданно подумал Замятин. Девушка с еще большей досадой взглянула на него, словно догадалась о его мысли, и невольно отдернула пальцы, но тотчас снова схватилась за рукав пальто.

— Идемте же, — нетерпеливо сказала она.

Замятин усмехнулся и, чтобы было удобней идти, сам подхватил ее под руку, и так они дошли до ярко освещенного гостиничного подъезда. Он отворил тяжелую дверь, пропуская девушку вперед. В холле возле окошка администратора на клеенчатом потертом диване уныло сидели приезжие. Они без всякого любопытства посмотрели на Замятина и, как по команде, отвернулись, потому что в это время хлопнуло окошечко.

— Вам на какой этаж? — спросил Замятин.

— На пятый.

Он подвел ее к лифту. Кабина была свободна. Замятин захлопнул дверку и нажал кнопку. Лифт мягко качнуло и потянуло вверх.

Они стояли друг против друга, и девушка, хотя по-прежнему опиралась о его руку, старалась смотреть в сторону. Здесь, в тесной кабинке, где горела яркая лампочка, все стало иным, не таким, как на улице. Они были одни, близко друг от друга, на какое-то мгновение изолированные от всего мира. И, видимо, почувствовав свою незащищенность, девушка смутилась. Замятину стало весело. «Нет, она и вправду хороша», — подумал он еще раз, разглядывая мягкий изгиб шеи, покрытой белым пушком. Она, наверно, знала, что он ее разглядывает, и хмурилась.

Лифт дополз до пятого этажа, в нем щелкнуло, кабина качнулась и остановилась. Замятин открыл дверцу, вывел девушку. Толстая полусонная горничная протянула ключ.

— Есть в гостинице медпункт? — спросил Замятин.

— А что? — лениво спросила горничная.

— Пока ничего, просто интересуюсь.

— Вообще-то есть… Только до пяти, а сейчас закрыто.

— Все приличные учреждения закрываются в пять, — сказал Замятин и повел девушку вдоль белого, как в больнице, строя дверей.

Номер, в котором она жила, был двухместный. Деревянные кровати укрыты ядовито-зелеными атласными покрывалами с вышитыми на них гладью по-купецки нелепыми павлинами. Девушка торопливо скинула с себя серое пальто с седым ворсом, небрежно бросила его на стул и села на кровать.

— Что же делать? — спросила она, потирая ногу. — В этом проклятом номере даже нет телефона.

— Снимайте туфлю и чулок. Посмотрим, — с веселой решимостью сказал Замятин.

Она гневно вскинула на него глаза.

— Вот так всегда бывает, — улыбнулся он. — Помоги, а потом тебя же и гонят. — Но, поняв, что взял слишком развязный тон, поспешно нахмурился и прикрикнул: — Нечего на меня смотреть так! Снимайте туфлю. Я кое-что в этом смыслю.

— Вы врач?

— Нет, инженер. Но это все равно…

— Может быть, «Скорую помощь»? — рассеянно сказала она.

— Снимайте туфлю, вам говорят!

— Не кричите.

— Ну, хватит валять дурака, — уже мягко сказал он. — Я действительно кое-что смыслю в переломах и вывихах. Когда-то занимался гимнастикой. Там это бывает. И ради бога, не ведите себя так, будто вам восемнадцать лет.

— Двадцать один, — ответила она. — Отвернитесь…

Замятин подошел к окну. Черное стекло тонко позванивало от порывов ветра. Сквозь окно были видны точки белых огней, недвижно повисших в воздухе, — горели фонари на мосту. Замятину захотелось курить, но он не решился достать папиросы. «Странная девчонка», — подумал он, и в нем шевельнулось теплое участие к ней.

— Как хоть зовут вас? — спросил он, не оборачиваясь.

— Леной, — и тут же огорченно вздохнула. — Ничего не заметно. Кажется, немножко опухла… Посмотрите.

Замятин обернулся. Девушка сидела, положив ногу на зеленое покрывало. Он подошел и, разглядывая эту ногу с небольшим белым шрамом на голени, покрытую редкими светлыми волосками, подумал: «Вот уж никогда не полагал, что придется этим заниматься».

— Пошевелите пальцами… Не больно? А вот здесь?

— Какие у вас холодные руки, — поморщилась Лена. — Вот здесь немного больно.

— А это что у вас? — неожиданно дотронулся он пальцем до шрамика.

— Девчонкой упала с дерева… Ну, что там с ногой? — теперь она смотрела на Замятина с открытой доверчивостью.

— Все в порядке, — сказал он, выпрямляясь. — Обыкновенное растяжение. Поставьте согревающий компресс и лежите спокойно. Главное — спокойствие. Может быть, к утру пройдет.

Он говорил с подчеркнутой уверенностью, будто в самом деле был знатоком медицины, и сам удивлялся своей уверенности. Потом понял, что подражает доктору с угольно-черными глазами, который лечил его в больнице.

— Вы думаете, я не сломала ногу? — рассеянно спросила Лена.

— Ни в коем случае.

— Что же делать?

— Я вам уже объяснил.

— Боже мой, да я не об этом. — Лена нахмурилась. Брови у нее были густые и почти смыкались на переносице. Вдруг она прямо посмотрела на Замятина и решительно сказала: — Послушайте, раз вы возитесь со мной, не могли бы еще помочь?

— Охотно.

Лена взяла черную сумку с длинным ремнем, вынула оттуда несколько сложенных вдвое листков.

— Через полчаса на переговорном пункте меня будет вызывать редакция…

— Вы журналист?

— Еще не совсем… Это не важно. Продиктуйте заметку стенографистке. Только и всего. Вызывать будут Шишкину. Тут подписано под заметкой. Очень прошу вас… Если б здесь был телефон!

— Ладно, — сказал он, взял листки, спрятал их в карман и, поправив шляпу, пошел к двери.

— Спасибо! — крикнула ему вслед Лена.

Открыв дверь, он обернулся и, не выдержав, весело подмигнул:

— Компресс и покой. Все будет в порядке!

Замятин вышел из гостиницы и, пройдя квартал, свернул на главную улицу. Влажный ветер буйствовал на ней, звенел троллейбусными проводами, раскачивал фонари, гнул упругие, голые ветви деревьев. Тени от них трепетали на асфальте, и поэтому казалось, что тротуар колеблется под ногами. Неожиданная веселость, возникшая в гостиничном номере, теперь захватила Замятина, и он шел, захлебываясь ветром, с удовольствием наблюдая, как прохожие прячут лица в воротники и беспокойно придерживают полы пальто.

Он вошел в серое здание почтамта, где помещался переговорный пункт. На дубовых тяжелых скамьях сидели люди, прислушиваясь к хрипящим динамикам, подвешенным под потолком, откуда временами раздавался строгий голос телефонистки, выкликающей абонента. Замятин тоже сел на скамью, вынул из кармана листки, которые дала ему Лена, и решил, что надо бы их прочесть сейчас, чтобы не напутать при диктовке. Бойким крупным почерком сверху было написано: «Пусть будет атом рабочим, а не солдатом!» Он вспомнил, что такой лозунг висит на белом здании атомной электростанции, и стал читать. Это была обыкновенная заметка, какие часто появляются в газетах на первых страницах. В них рассказывается, какая бригада или какой цех выполнил на столько-то процентов норму. Обычно Замятин не читал такие заметки, лишь мельком проглядывал их — вдруг да что-нибудь попадется об их заводе или о смежном. Но сейчас, оттого что он каждый день бывал на станции, ему стало интересно.

В одном месте Замятин споткнулся. Речь шла об их заводской конструкции. Лена писала, что закончен ее монтаж. Это было явное вранье. Конструкцию монтировали уже в третий раз, и все неудачно. Если б с ней покончили, то Замятину нечего было бы тут делать. Девчонку ввели в заблуждение. Он вспомнил бригадира Севу Глебова, нагловато-красивого парня с пижонскими усиками и младенческими глазами. «Этот мог», — подумал он и, вынув из кармана ручку, решительно вычеркнул несколько строк. «Вот уж и редактором стал».

— Шишкину вызывает Москва. Пятая кабина! — скомандовал голос телефонистки в динамике.

Он поспешно встал, прошел в кабину, где засветилась лампочка, и снял трубку.

— Алло, Леночка! — прозвенел добрый женский голос.

— Я за нее, — ответил Замятин. — Записывайте.

На том конце провода деловито ответили:

— Слушаю.

Замятин, стараясь ясно произносить слова, продиктовал заметку, кончавшуюся подписью: «Е. Шишкина, наш спецкор».

— Кто передавал? — спросили его.

Но Замятину не хотелось объяснять, и он повесил трубку.

Возвращался в гостиницу быстро. Теперь, когда он передал в Москву заметку Лены, эта девушка стала ему чем-то ближе, хотя он и не сознавал, чем именно. Просто захотелось снова увидеть ее.

Он поднялся на пятый этаж, бойко постучал в номер.

— Сейчас! — выкрикнули оттуда. Дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянуло круглое краснощекое лицо в наспех накинутой косынке, плохо прикрывшей папильотки.

— Простите, мне Шишкину… Лену, — сказал Замятин.

— Она уже в постели, — кокетливо ответила круглолицая.

— Это вы? — крикнула Лена из глубины комнаты. — Передали?

— Передал.

— Спасибо и спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — разочарованно ответил Замятин и сунул рукопись в руки улыбающейся с ехидцей даме в папильотках.

Он спустился к себе на этаж, вошел в номер, разделся и залез в постель. На тумбочке лежала книжица стихов, которую купил он нынче в киоске на станции, чтобы почитать вечером. Он было потянулся за ней, но раздумал и выключил настольную лампу. Сразу сдвинулись стены, и на потолке мягко заволновались призрачные отблески уличных огней. Замятин вспомнил добрый женский голос по телефону: «Алло, Леночка!» — бездумно улыбнулся и, уткнувшись в подушку, уснул сразу, крепко и успокоенно.

Лене повезло. Она попала в группу студентов, разъезжавшихся по заданиям редакций в командировки. Газета, с которой предстояло Лене иметь дело, была ей хорошо знакома. В ней печатались прежде ее короткие заметки, и она знала многих сотрудников. Счастливая тем, что впереди — дорога, несколько относительно свободных дней и не надо будет ходить на надоевшие лекции, Лена заболталась с девчатами и совсем забыла, что назначила свидание Генке Храмову. Студентки стояли в коридоре у окна и вели тот праздный разговор, где нет ни начала, ни конца и одна историйка цепляется за другую безо всяких связей. Наташа, одна из подруг, которой все доверяла Лена, тоненькая до хрупкости, стриженная под мальчишку и известная на факультете как отличная гимнастка, ухватила Лену за руку и повернула к окну:

— Смотри, вон твой радиолокатор психует.

Лена взглянула в окно. За решеткой сквера возле табачного киоска Генка притопывал длинными кривоватыми ногами, подняв большой воротник светлой меховой куртки, которая была ему выше колен.

— Ой, девчонки! — всплеснула руками Лена, сразу вспомнив о свидании, и побежала к лестнице. Вслед ей дружно рассмеялись. Тогда она остановилась и стала спускаться не спеша, самодовольно подумав: «А пусть померзнет. Ничего ему не сделается», — хотя тут же ей стало жалко Генку.

Она оделась, выскочила из подъезда и, зная, что за нею с любопытством следят в окно, старалась идти к табачному киоску неторопливой и вместе с тем гордой походкой. Генка действительно замерз не на шутку. Его скуластое, толстогубое лицо, с резкими, будто тушью начертанными бровями было красно, а большой с горбинкой нос посинел.

— Прости, пожалуйста, — сказала Лена, подходя к нему. — Я оформляла командировку.

— Сорок минут я выбиваю чечетку на этой панели, — пробасил Генка. — Ты уезжаешь?

— Это всего на недельку. Репортаж с атомной станции… Куда мы идем?

— Ого, атомной!.. Но жаль. У меня были планы… Впрочем, давай-ка пойдем быстрее.

— Так куда же?

— Раз ты уезжаешь, то придумывай сама.

Он бережно взял Лену под руку, и они пошли по Манежной площади к улице Горького. Хоть и было холодно, в Москве начинало пахнуть весной. Этот едва уловимый запах влажной свежести все настойчивее пробивался сквозь бензинный перегар, держался где-то в ветвях лип, на улицах и бульварах. Лена почувствовала его несколько дней назад, а сейчас ощутила отчетливо, может быть, еще и потому, что прохожие несли навстречу ветки желтой мимозы. Небо над домами было удивительно чистым и отражалось слепящей голубизной в окнах верхних этажей.

— Я с удовольствием выпила бы кофе, — сказала Лена.

По правде говоря, ей вовсе не хотелось сейчас куда-нибудь забираться и лучше всего было бы побродить по улицам, но она чувствовала себя виноватой перед Генкой и подумала, что ему надо согреться.

— Отлично! — обрадовался он и тут же деловито спросил:

— В нашу?

Они давно облюбовали пирожковую на углу Неглинной. Там всегда было тепло и чисто, можно было взять чашку кофе за десять копеек, сидеть за низеньким столиком на гнутых ярко раскрашенных стульях и болтать до бесконечности. Когда не набиралось денег на кино, а на улицах мороз схватывал дыхание, они находили здесь пристанище.

Генка торопливо открыл стеклянную дверь, пропуская вперед Лену. Они скинули пальто в гардеробе и прошли в зал. Их любимый столик в углу у окна был свободен. Они посмотрели друг на друга понимающе и рассмеялись.

— Я получила командировочные, — хитро щурясь, сказала Лена. — Можешь взять себе рюмку коньяку, чтоб не заболеть гриппом.

Она решила его подразнить. Генка не пил, как он сам говорил, «принципиально, чтобы не подражать современным троглодитам».

Он понял, что Лена его дразнит, и ответил:

— Зачем же рюмку? Я добавлю своих. Пусть будет бутылка.

Шутки шутками, а Лена немного испугалась. От этого парня можно было ожидать всего. Как-то ребята долго его разыгрывали, подсмеиваясь над его трезвостью. Он рассвирепел, взял на спор пол-литра водки и в два приема, наливая ее в стакан, выпил. И главное — не опьянел ни чуточки.

— Мне плевать на это дерьмо, — сказал он им. — Просто хотелось доказать, что вы все моллюски. Денег я с вас за спор не возьму. А теперь повторяйте за мной: «Мы одноклеточные!» — иначе буду бить морды.

Ничего не поделаешь: ребятам пришлось проскандировать за ним хором. Спор есть спор.

— Я пошутила, — сказала Лена, — лучше возьми себе две чашки кофе.

Только здесь, в пирожковой, она по-настоящему заметила, что Генка сегодня не такой, как всегда. Когда шли улицами, она мельком подумала, что Генка обижен и расстроен из-за ее отъезда, но теперь Лена видела, что он чересчур нервозен. В его обычно сумрачных глазах была непонятная ей решимость, а резкие брови то и дело сдвигались, образуя сплошную черную линию.

Генка принес три чашки кофе и сел напротив Лены. Одну чашку он выпил единым махом, хотя кофе был очень горячий.

— Подарок тебе, — сказал он и вынул из кармана маленький, не более чем в две спичечные коробки, приемничек.

Генка работал в экспериментальной радиомастерской при одном из научно-исследовательских институтов. Лена не знала точно, что это за институт, а Генка ей не объяснил как следует. Такие штуки, как этот приемник, он мастерил сам. У Лены дома на столе уже стоял один такой — Генка подарил ей на день рождения. Но тот был в два раза больше, а этот совсем крохотный, из белой пластмассы, с тремя кнопочками, рычажком и золотистой часовой стрелкой.

— Прелесть какая! — обрадовалась Лена.

— Нравится?.. Последняя модель Геннадия Храмова, — гордясь, сказал он. — Вот смотри: здесь, на задней крышке, инициалы конструктора и сборщика.

Он нажал кнопку, покрутил рычажком стрелку. Тихая джазовая музыка поплыла из пластмассовой коробочки. Ребята, которые сидели за соседним столом и, склонившись над тетрадью, вполголоса читали стихи, обернулись, увидели на столе приемник, приветливо кивнули Лене. Генка рычажком убавил тон, чтобы музыка была слышна только им двоим.

«Май диэ бой», — пела с тоской женщина по-английски.

— Возьмешь с собой в дорогу, — сказал Генка.

Лена смотрела на него и короткими глотками пила кофе.

Они встретились полгода назад. Осенью решили собраться у Наташки, чтоб отметить начало учебного года. Лене не очень-то хотелось идти. Она не любила такие сборища, где слишком много шума, острословия, суеты. Но Наташка чуть ли не силой затащила Лену к себе.

У этой девчонки из-за того, что она занималась гимнастикой и разъезжала, выступая в соревнованиях, был довольно пестрый круг знакомств. Поэтому на вечеринку набились разные спортивные и не спортивные мальчики. Потом, когда Лена расспрашивала Наташку о Генке, та сама не могла толком объяснить, как он попал к ним. Скорее всего его привел один из знакомых Наташке гимнастов, который работал вместе с ним в институте.

Сейчас трудно вспомнить, почему именно Генка вызвался ее проводить. Лене он не понравился: был неуклюж, говорил резко и категорично. Лена удивилась, услышав через два дня его голос по телефону. Генка потребовал, чтоб они немедленно встретились. Она повесила трубку. Но на следующий вечер, возвращаясь из университета, Лена наткнулась на Генку возле своего подъезда.

— Из-за вашей строптивости, — сказал он, — и пренебрежения к телефону я потерял два с половиной часа. А я еще вдобавок заочник. Два часа — великое расточительство.

— Вы могли бы захватить с собой конспектики, — усмехнулась Лена.

— Я их не пишу, — серьезно сказал Генка. — У меня хорошая память. — Он уверенно взял Лену под руку. — Нам нужно поговорить.

Лене показалось это забавным, и она пошла с ним. Неподалеку от ее дома был районный парк культуры и отдыха. Они бродили по его аллеям. Шуршали под ногами листья, пахло осенней плесенью. Лена сама удивлялась, что так просто и свободно говорит с Генкой о всякой всячине.

Потом он стал караулить ее возле университета. И она привыкла к этому. Генка пришел к ним домой, хоть она его и не приглашала, познакомился с матерью и отчимом — Афанасием Семеновичем. Больше всего ее удивило, что отчим, который обычно тяжело сходился с незнакомыми людьми, как-то очень быстро стал называть его Геночкой. Иногда Лена, возвращаясь домой, заставала их обоих на кухне склонившимися над шахматной доской.

Генка вовсе не был нахалом. Она убедилась в этом, когда узнала его поближе. Чем чаще они встречались, тем более робким становился он, смущался и даже краснел совсем как мальчишка. Первый раз они поцеловались в новогоднюю ночь у той же Наташки. Да и то все вышло случайно. Когда пробило двенадцать часов и все чокались, Лена неожиданно сказала:

— Ну, поцелуй меня, что ли.

И он поцеловал осторожно, будто боялся размазать помаду на губах. А потом, когда проводил ее, сказал у самого подъезда:

— Можно, я поцелую тебя еще раз?

Ей это очень понравилось, потому что она терпеть не могла самонадеянных мальчиков, которые при первом же знакомстве тычутся губами в лицо, обдавая запахом табака и винного перегара.

Однажды он сказал ей:

— Хочешь, давай поженимся.

Лена испугалась и удивилась, потому что сказал он это резко, вдруг, ни с того ни с сего, оборвав разговор. От неожиданности она воскликнула:

— Ты с ума сошел!

Он насупился и заговорил совсем о другом. А недавно Наташка сказала ей:

— Ты будешь с Генкой что-нибудь решать?

— А зачем?

— Ну ведь всегда что-нибудь решают: или — или… — ответила Наташка многозначительно.

Что могла решить Лена? Ей нравилось бродить с Генкой, встречаться, болтать, но она не задумывалась о том, что будет впереди.

А в последнее время Генка хоть и ничего не говорил, но становился все настойчивее, когда они оставались вдвоем в ее комнате. Он бледнел, губы его начинали дрожать, а в глазах появлялась тоскливая преданность. Лена стала бояться его такого и старалась не быть с ним наедине, тащила в кино, или шататься по улицам, или вот в эту пирожковую.

Сейчас Генка сидел напротив, Лена видела — все в нем необычно натянуто, он едва сдерживает себя. Поэтому в глазах его то возникает отчаянная решимость, то их затягивает смутная пелена отрешенности. Внутренне робея, Лена старалась держаться свободно, делала вид, что ничего не замечает.

Она глянула на приемник и сказала:

— Эта англичанка поет про какого-то парня, который собирается улететь от нее в космос… Только я не все слова разбираю. А ты?

— Я не вслушивался, — хмуро сказал Генка. — Просто приятная мелодия.

— Да, милая песня.

Генка внезапно накрыл своей широкой ладонью руку Лены.

— Послушай, — сказал он прерывающимся голосом. — Давай поговорим серьезно, — и упрямо сдвинул в линейку брови.

У Лены перехватило дыхание, но тут же она рассердилась на себя и смело вскинула голову:

— Давай. Но почему сегодня?

— Потому, что ты уезжаешь.

— Ну, говори, я слушаю.

Она так решительно отвечала, что Генка на какое-то мгновение заколебался и еще крепче сжал ее руку. Лене было больно, но она терпела.

— Все недоразумения в мире, — сказал Генка, — происходят потому, что люди не говорят друг другу правду.

— При чем тут я? — сказала Лена, морщась от боли. Генка, видимо, не замечал этого и вдруг брякнул, сразу покраснев:

— Выйдешь за меня замуж?

Лена, хоть и смутно ждала, что именно об этом он заговорит, оторопела. Она сразу почувствовала, что сейчас нельзя будет отделаться ни шуткой, ни какой-нибудь уловкой, а надо отвечать прямо. Но она не была готова к такому разговору и, в отчаянии ища, за что бы ухватиться, сама еще не сознавая, что говорит, ответила:

— Я не могу.

— Почему?

До сих пор она говорила, подчиняясь лишь внутреннему неосознанному сопротивлению, которое прочно держалось в ней, и только теперь так же сурово, как это сделал Генка, спросила себя: «Почему?» Она видела, как побелели уголки его скул, подумала, сама удивляясь своему холодноватому спокойствию: «Нет чего-то настоящего. Вот почему!»

И ответ помимо воли прозвучал насмешливо:

— Ты уверен, что любишь?..

— Да! Да! Да, черт возьми! — И, приподняв ее руку, ударил по столу.

Лена слабо вскрикнула.

— Бегемот, — сказала она. — Ты думаешь, мне не больно?

— Прости, — в тупом смущении пробормотал он.

И сразу все происшедшее показалось Лене противоестественным. Раздосадованная, стыдясь, но вместе с тем ощутив внутреннюю опору, словно увидела и себя и Генку со стороны, она ответила то, что, наверное, с самого начала должна была ответить.

— Я еще не решилась, Гена. Ты, пожалуйста, не сердись, но я еще не решилась. Это не так просто… Понимаешь?

— Понимаю, — смирно сказал он. — Я хотел только, чтоб ты все знала.

— Я и так все знала… Но мне еще надо решиться.

Он насупленно замолчал. Теперь из приемника упругим ритмом вырывался фокстрот. За широким, во всю стону, окном пирожковой посинело, зажглись фонари, неуклюже двигались троллейбусы. Мимо текла лавина прохожих, теснясь и толкаясь, и этот уличный вечерний мир, отделенный стеклом от их столика, был на расстоянии одного только шага. Можно было прыгнуть в него и затеряться, уйти, убежать даже от самой себя. А Лена сидела с Генкой на виду у всего этого мира, и ей чудилось, что люди, бегущие мимо, уже знают о них все и насмешливо прячут лица в воротники. Лене стало зябко и неуютно, захотелось остаться совсем одной.

— Мне надо торопиться, — сказала она. — Еще ничего не собрано…

— Да, да, — покорно согласился Генка и робко спросил: — Мне можно приехать на вокзал?

— Поезд уходит с Казанского в двенадцать ночи, у меня третий вагон, — ответила Лена, вставая.

Генка взял со стола приемник, выключил и положил ей в сумку.

Они оделись, вышли из пирожковой прямо к троллейбусной остановке. Когда Лена садилась в вагон, то обернулась: Генка стоял, тихо улыбаясь и помахивая ей рукой. Она тоже ему махнула.

«Хороший он, — думала она, — неловкий, а хороший». Шевельнулась благодарная нежность к нему. Ей ведь никто никогда не говорил таких слов: «Выходи за меня замуж», только он. Лена успокоилась, повеселела и приехала домой в радостном возбуждении.

В квартире пахло ландышевыми каплями, Лена поняла, что мать опять пришла с работы, еле волоча ноги, и теперь лежит на тахте. Из всех лекарств она почему-то признавала только эти капли. У нее пошаливало сердце, но больше болели ноги, потому что целый день ей приходилось ходить от станка к станку. Отчим Афанасий Семенович не раз говорил: «Брось ты эту работу. Отлично проживем на пенсию». Он был полковником в отставке и пенсию получал большую, но мать была своевольна, упряма и гордилась, что работает у станка на ткацкой фабрике.

Мать действительно лежала на тахте, укрывшись байковым халатом, располневшее лицо ее было устало и блаженно, большие темные глаза, обычно очень молодые, смотрели с грустной добротой. Афанасий Семенович говорил о ее глазах: «Не они бы — ходить бы тебе в девках всю жизнь». Поженились они давно, еще в войну, когда Афанасий Семенович был капитаном. Лена знала его с тех пор, как начала помнить себя, считала его отцом, но по установившейся привычке звала его по имени и отчеству.

Афанасий Семенович сидел за обеденным столом в своей старенькой военной гимнастерке и галифе с красным кантом, нацепив на горбатенький нос очки, перелистывал бумажки в затертой картонной папке. Пенсионеры избрали его секретарем своей парторганизации.

Лена вошла в комнату и объявила, что уезжает в командировку. Отчим обрадовался, засуетился:

— Это интересно. Привезешь оттуда новости. Я потом использую в беседе со своими…

Мать огорчилась, повздыхала, наказала теплее одеваться и беречь себя.

Лена терпеливо выслушала советы и пошла собираться.

Комнатка Лены была небольшая. В ней стояла узкая тахта, письменный столик, на котором стопками лежали учебники и конспекты, этажерка с книгами, а платяной шкаф был в стене. Лена открыла его, раздумывая, что бы взять с собой, и решила: лучше всего надеть серенький «джерси», который куплен ей матерью совсем недавно. Девочки говорили, что в этом костюмчике она выглядит строгой, и он хорошо облегает фигуру. Лучше, чем этот «джерси», не придумаешь, ведь ей придется встречаться с инженерами, физиками, а Лене не хотелось, чтоб у нее был слишком девчонистый вид.

На вокзал Лена приехала минут за десять до отхода поезда. Генка нетерпеливо топтался на перроне. Вагон был плацкартный, они отыскали место, поставили чемодан Лены в ящик под скамью и вышли. Генка взял ее за руку, и так они стояли друг против друга, не зная, о чем говорить, потому что сегодня и без того было сказано очень много, а каждый из них еще не успел по-настоящему пережить и обдумать случившееся.

Генка неожиданно обнял Лену за плечи, притянул к себе и крепко поцеловал в губы. Она оттолкнула его:

— Ну что ты… Люди кругом.

— На вокзале можно. Тут прощаются, — уверенно пробасил он.

— Но не так же, — смущенно сказала Лена.

По радио объявили об отходе поезда. Лена кивнула Генке, улыбнулась и вошла в вагон. Поезд тронулся, и она видела в окно, как Генка еще долго шел за вагоном, широко шагая своими длинными кривоватыми ногами.

В вагоне кончилась обычная кутерьма, которая всегда бывает после отхода поезда, и все стали укладываться спать. Лена тоже легла на свою полку, укрылась одеялом, пахнущим лекарством, и стала думать о Генке. Она вспомнила, как немного насмешливо, против своей воли, спросила: «Ты уверен, что любишь?..» — и опять стало смутно, совестно. «Зачем я так? Зачем? — терзалась она. — Ведь ему сейчас тяжело! Нельзя быть такой злюкой».

Но тут же вспомнила, как резко Генка ответил ей. «Он хороший», — еще раз благодарно решила Лена и повернулась на бок. Вагон дремотно покачивало.

Замятин проснулся от громыхания жести за окном. По черным стеклам хлестало водой, и тяжелый, все поглотивший шум волнами бился о стены, словно охватив комнату кольцом. Замятин не сразу понял, что происходит. «Дождь!» И это позабытое за зиму слово мальчишеской радостью отозвалось в нем.

Он вскочил с постели, босой подбежал к окну. Ему почудилось, что сейчас в черном пространстве сверкнет белым, ослепительным пламенем молния. Но за окном ничего не было видно, только тускло желтели пятна далеких огней.

— Дождь! — удивленно сказал Замятин. Он и сам не понимал, почему полон такой восторженной радости и, жадно вглядываясь в темноту, с удовольствием думал: «А хлещет-то как! Хлещет!»

Замятин зажег настольную лампу, взглянул на часы. Было четверть пятого. Еще вполне можно было поспать часа полтора. Он погасил свет, лег в постель и, заложив руку за голову, с наслаждением слушал яростный плеск воды. Постепенно Замятин стал улавливать в нем странные звуки, похожие на птичью трель, словно откуда-то издалека эта трель пыталась пробиться сюда и замолкала, захлебнувшись; потом с отчаянным упорством, все начиналось сызнова. Замятину хотелось помочь неведомым певцам, и он мысленно подстегивал их: «А ну, давай еще! А ну, еще!..» Но трель так и не пробилась, умолкнув. «Что это было?» — подумал Замятин и долго лежал, размышляя.

Потом поднялся, принял душ и гладко выбрился. Буфет открывали в шесть, и Замятин еле дождался этого времени. Ходил от окна к дверям, курил, хотя не имел привычки курить до завтрака. Едва стрелки выпрямились на цифре «шесть», он быстро вышел из номера и направился в буфет.

За стойкой, засучив рукава, орудовала полногрудая буфетчица с многоступенчатым подбородком. Пухлыми пальцами она укладывала в кастрюлю вязанку сосисок.

— С весной! — сказал ей Замятин.

— Это называется весна? — обидчиво поджала губы буфетчица. — Хлещет, как с цепи сорвался. Пока добралась до гостиницы, вся до ниточки вымокла.

— У вас больная печень, — сказал Замятин.

— Вы откуда знаете?

— У всех пессимистов больная печень.

— Ладно. Вот ваш кефир… Что еще, сосиски? Возьмите эту булку, она свежая.

Замятин сел за стол и, не торопясь, принялся за еду. Буфет наполнялся людьми. Возле стойки вытянулась очередь. Замятин не спускал глаз с двери. В прошлый раз Лена пришла именно в это время. Стрелка на часах ползла удивительно медленно. Те, кто явился позднее Замятина, уже ушли из буфета. Он разрезал ножом сосиски на мелкие ломтики и тщательно прожевывал, словно у него был катар желудка. Наконец тарелка оказалась пустой. Замятин еще раз с надеждой взглянул на дверь.

«Может быть, взбежать на пятый этаж? Нет, неудобно так рано стучаться в номер. Женщины могут еще спать. Ничего не поделаешь». Замятин вздохнул. Надо было ехать на станцию.

Мутный желтоватый сумрак стоял на улице, и дождь, хлеставший не ослабевая, тоже был желтоватым. Потоки воды запрудили тротуар и мостовую, натруженно гудели водосточные трубы. Хорошо, что Замятин по ленинградской привычке сунул, отъезжая, в чемодан хлориновую накидку с капюшоном. Он надел ее поверх пальто. Люди теснились у подъезда, не решаясь нырнуть под дождевые струи; они завистливо посмотрели на Замятина.

Он добежал до остановки и успел вовремя: шла посадка в автобус. Замятин занял место у окна.

— Лед пошел, — сказал, садясь рядом с ним, парень в неуклюжей брезентовой робе. — Сильное нынче половодье будет.

— Да, весна, — поддакнул ему Замятин.

— Я у речки живу. Выскочил утром, гляжу — лед идет. Вода на берег захлестнула. Силища!

Автобус долго ехал по городским улицам. Еще горели мутные фонари, и мокрые ветви деревьев поблескивали под ними угольной полировкой.

Когда выехали на мост, парень толкнул Замятина в плечо:

— Смотри.

И Замятин сквозь дождевую сетчатую пелену увидел реку. Она кипела густо-серой тяжелой массой, льдистое крошево металось на ней обрывками белой пены, сизый дым вопреки дождю клубился над водой, разрываемой скользящими черными тенями, стремительными, будто ослепшие всполохи молний. Все это мгновенно мелькнуло за мостом, но еще долго держалось перед глазами, хотя автобус вырвался из городских переулков и бежал по асфальтовой глади шоссейки. И все полтора часа, пока ехал Замятин, его не покидало то озорное мальчишеское чувство восторженной радости, с каким он проснулся.

Атомная электростанция стояла на берегу реки, хотя самой реки от проходной не было видно, белели только меловые отроги другого берега. Кирпичной стрелой уперлась в низкое небо вентиляционная труба, поблескивали широкие стеклянные пролеты машинного зала. У ворот топтался охранник в добротном брезентовом плаще. На белой стене цеха мок плакат: «Пусть будет атом рабочим, а не солдатом!» Теперь этот плакат, мимо которого раньше Замятин проходил, не обращая внимания, показался ему близким, и он пожалел, что по плакату так неистово хлещет дождь.

— Хоть бы сняли, — сказал он охраннику.

Тот удивленно взглянул на него, а потом, поняв, в чем дело, ухмыльнулся:

— Солнце высушит.

Замятин прошел в здание управления, по белой лестнице поднялся в комнату для шефов — так называли здесь представителей заводов, поставляющих оборудование. В комнате никого не было. Наверное, разбрелись по своим участкам. Замятин снял накидушку и пальто, повесил в свой шкафчик и через стеклянный переход вышел в машинный зал. Здесь было чисто и тепло, пол выложен цветной плиткой, отливали свежей зеленой краской турбины и генераторы, уютно попахивало машинным маслом, над головой, покачивая крюком, неторопливо плыл мостовой кран, а еще выше, под стеклянными сводами, по-птичьи прилепились сварщики, сбрасывая вниз струящиеся, синие искры.

Бригадира Севу Глебова нашел Замятин в закутке, где свалено было нехитрое имущество монтажников. Сева сидел на баллоне и чертил мелом на крышке железного ящика схему. Лицо его было задумчивым и напряженным, он сосал папиросу, выпуская дым через крутые ноздри на узкие, в ниточку, усики.

— Мучаешься? — спросил Замятин, подходя.

Сева расплылся в улыбке, приподнял над головой рыжий берет, обнажив жесткие черные волосы.

— Салют шефу! За ваше высочество стараюсь. — Он постучал мелком по ящику. — Эвристическое решение, шеф. Наградные, как минимум, — бутылка коньяку. Имейте в виду — армянского. Всякий другой — пошлость.

Замятин сел рядом, тоже достал папиросу. Этот высокий парень с красивым нагловатым лицом и голубенькими до детской невинности глазами нравился ему, хотя обычно он недолюбливал на работе слишком бойких на язык ребят. Но Сева с первых же дней расположил его к себе тем, что отлично разбирался в их заводской конструкции. И хоть дела с монтажом у них не особенно ладились, по тому, как работал Сева, Замятин угадывал в нем мастера с природным, точным чутьем машины, с которым, как он был убежден, надо родиться, как рождаются музыканты и поэты. Поэтому он мог прощать Севе многое, хотя его порой и раздражала неуемная болтовня бригадира.

— Ты лучше ответь: почему натрепался журналисту, что закончили монтаж?

Сева посмотрел на него взглядом младенца, получившего соску.

— Вы об этой девочке, шеф, с мохнатыми бровями? Между прочим, я спросил у нее: чем отличается генератор от трансформатора? И получил очень точный ответ: количеством лошадиных сил. Что я мог сказать ей после этого? Я бы мог ей сказать, что реактор — помесь океанского теплохода с динозавром. Уверяю вас — она бы поверила. Когда человеку все равно, он может поверить в любой бред. Я не люблю, когда человеку все равно. Объяснение достаточное?

— Нет… Девушка только начинает работу, а ты ей подкладываешь мину.

— Кто учится ходить, должен набивать шишки на лбу. Мудрость древних. Я за такое воспитание. Зато в следующий раз, когда девчонка поедет на станцию, то хотя бы прочтет научную беллетристику: «Что такое электричество?» Но хватит, шеф. Тема исчерпана. Лучше посмотрите на этот абстрактный рисунок. Он трогает ваше сердце? — и Сева опять постучал мелком по крышке ящика.

Замятин вгляделся в меловые линии. Это был чертеж узла, с которым они больше всего мучались, только в нем не хватало чего-то привычного глазу, и чертеж казался незавершенным, лишенным той стройности, которой отличался, когда был нанесен на кальку и подписан. Замятин не сообразил сразу, чего именно не хватает, и внимательно прослеживал линии. «Раструбы!» — внезапно мелькнуло у него. И как только он это понял, грубые меловые линии сразу обрели четкость. Весь чертеж Замятин увидел словно обновленным и законченным, как картину, с которой убрали лишнюю деталь, прежде казавшуюся необходимой, и когда ее сняли — сразу открылись новые, удивляющие своей простотой и своеобразием грани. Замятин почувствовал волнение, какое приходило к нему в минуты рабочих порывов, и, не сумев сдержать его, похлопал Севу по плечу:

— Неплохо, дорогой, неплохо.

— Простота и изящество, — с подчеркнутой скромностью сказал Сева. — Может, шеф желает взглянуть, как все это будет выглядеть в натуре?

— Обязательно.

— Тогда снимайте фрак и открывайте ящик. Там есть запасная роба. Лезем в колодец. Будем принимать решение на месте. Кажется, ваш самовар станет благородной машиной.

Замятин быстро переоделся тут же в закутке в спецовку. Нет, у этого парня светлая голова. Его бы к ним на завод. С такими всегда приятно работать. Замятин спешил, ему не терпелось как можно быстрее все проверить на месте.

Они вышли из машинного зала, прошли переходами, через открытые бронированные двери и попали в реакторную. Вверху на металлических балках, укрепившись высотными ремнями, работали девушки-маляры. Они были в масках, потому что имели дело со специальными красителями. Большие стекла их очков поблескивали над гофрированными трубками. Девушки казались лупоглазой саранчой, залетевшей под своды цеха и облепившей балки. Внизу в огромном колодце светлела полукруглая крышка реактора. От дна этого колодца до верхних балок метров тридцать. Сорвешься…

— Цирковые номера, — показал наверх Сева. — Имейте в виду, ни один мужик не согласился лезть туда и махать кистью. Все девчата.

Они долго спускались вниз по узкой лестнице, потом вышли на мостки, которые опоясывали другой колодец. Поперек его лежала металлическая балка. Сева остановился и сощурил свои невинно-младенческие глаза.

— Есть шанс, — сказал он, — реабилитировать мужское достоинство. К тому же — пять минут экономии. По мосткам — тридцать метров ходу, по балке — десять шагов. Прошу, шеф.

Замятин взглянул вниз. Там торчали прутья арматуры, ощетинившиеся, как иглы гигантского ежа. В другое время Замятин послал бы к черту Севу и спокойно пошел по мосткам. Но то озорное, что возникло в нем утром и до сих пор томилось невыплеснутым на донышке души, сейчас прорвалось наружу, и он ступил на балку. Она была шириной в две ступени, гладко отполирована. Стараясь не глядеть вниз, а только видя перед собой узкую светлую полоску и конец ее, вправленный в бетон, он сделал шагов пять. Вдруг Замятин почувствовал, что подошва ступила непрочно, медленно сдвинулась назад, как на гладком, накатанном льду, и колени налились чугунной тяжестью. Он невольно вскинул руки в стороны, но тотчас сообразил, что делает не то, и, осторожно опустив другую ногу на балку, перенес на нее тяжесть тела. Ему почудилось, что и вторая нога сейчас сдвинется назад. Тогда уж ничто не сможет его удержать. Перед глазами мелькнули острые концы арматуры. «Глупо», — тут же подумал он. Но нога стояла прочно. Осталось четыре шага. Теперь важно не спешить. Самое трудное — оторвать ногу от балки. Она ужасно отяжелела и начала дрожать.

Замятин выпрямился и решительно ступил вперед. Выскочив на бетон, он почувствовал, какими липкими стали ладони, и поспешно оглянулся. То, что он увидел, взбесило его. Сева, невозмутимо посасывая папиросу, спокойно шел по мосткам. «Прохвост!» — мысленно выругался Замятин. Но догадался, что ругаться с Севой нет смысла. Лучше всего сделать вид, будто ничего не произошло. А потом он найдет способ с ним расквитаться.

— Нам, кажется, вниз? — небрежно спросил Замятин.

Сева, видимо, оценил его поведение и, вежливо отстранив Замятина, первым протиснулся в узкую, темную щель, зажег фонарик.

Минут пять они, полусогнувшись, пробирались среди бесконечного сцепления труб, пока не оказались в полукруглом колодце, куда проникал рассеянный свет.

— Вот и самовар. Теперь смотрите, шеф.

Замятин огляделся. Он быстро и легко узнавал узлы своей конструкции. Сейчас он мог щупать руками детали, которые прежде ложились на чертежи ниточками туши. Сколько он сделал их за свою жизнь? Но эта работа была ему особенно дорога, потому что была последней и еще потому, что пройдет время, пустят станцию, и тогда никто не прикоснется к этому металлу, так как подход к нему будет недоступен ни одному живому существу. Этот «самовар» уйдет в то далекое плавание, из которого не возвращаются. Но зато во время этого плавания машина отдаст себя всю, без остатка. Людям редко выпадают такие судьбы.

И теперь, когда Замятин смотрел на завершенную форму конструкции, понятную только наметанному глазу, ему стало жаль упрощать ее, будто этим нарушалась гармония целого. Но ничего не поделаешь. Этот парень был прав. Другого выхода нет.

— Недельку-две повозимся, — сказал Сева. — Будете звонить на завод?

— Да, такой порядок… Но начинайте сразу. Беру на себя, — вздохнув сказал Замятин.

— Отлично. Я знал, что вы решительный человек, Сергей Степанович, — обрадовался Сева и тут же спросил: — Как считаете, пойдет к моей воинственной физиономии борода?

Замятин, опасаясь очередного подвоха, ответил:

— Если сбреете усы.

— Напрасно усмехаетесь, Сергей Степанович. Это серьезный разговор и имеет прямое отношение к вашему самовару. Как только я закончу его, еду в Западное полушарие. Будем строить на Кубе тепловую электростанцию.

— Поздравляю.

— Я слышал, что кубинки всегда носят с собой оружие.

— Вас это удивляет, Сева?

— Радует, шеф. Женщина с пистолетом всегда была моим идеалом. Первый раз в жизни я влюбился в женщину-милиционера, которая притащила меня за ухо в детскую комнату за то, что я разбил стекло.

— Все ясно. Отращивайте бороду.

Они выбрались из щели и снова поднялись на мостки. «Ну, теперь ты от меня не уйдешь, красавец, — подумал Замятин. — Долг платежом красен». Он остановился возле балки, загородив дорогу. Сева сразу разгадал его маневр. Тонкие усики дернулись в улыбке.

— Прошу, — сказал Замятин, сделав широкий жест рукой. — Пять минут экономии.

— Черта с два, — сказал Сева, отступая от балки, — я с детства боюсь высоты. И мне еще нужно помогать кубинцам строить социализм.

— Мне тоже нужно строить, — непреклонно сказал Замятин. — Но вы ведь меня погнали по этому адскому буму.

— Сейчас объясню, — серьезно кивнул головой Сева. — Это был психологический эксперимент. Вы видели девчат в масках? Вчера, когда меня донимала своим интервью журналистка с пышными бровями, я ей предложил великолепную тему: репортаж из-под купола атомной станции. Увы, ей это показалось скучным. «Девушки-маляры есть на каждой стройке. Неромантичная профессия». На атомной станции она ищет неочеловека. Вот мне и захотелось, чтоб вы испытали минуту невесомости и прониклись уважением к работникам кисти и спецкраски. Честное слово, там есть отличные девушки!

— При чем же тут я?

— Вы так заинтересованно начали прорабатывать меня за вчерашнее интервью, что у меня нет никаких сомнений: данная журналистка если не ближайшая ваша родственница, то вполне добрая знакомая. Значит, вы сможете на нее повлиять. Я ошибся, шеф?

Замятин рассмеялся, махнул рукой:

— Черт с тобой!

— Вы отличный парень, Сергей Степанович. Больше я не заставлю вас ходить по балке. И привезу вам гаванских сигар — целый ящик! Кажется, они называются «Корона». Совсем не революционное название. Будете курить эти королевские листья, пока не прокоптитесь. Давайте поспешим. Мне нужно потолковать с ребятами.

Они вернулись в машинный зал. Замятин снял спецовку и отправился в комнату шефов, чтоб оттуда заказать телефонный разговор с Ленинградом. Он попросил завод, чтоб выслали письменное разрешение на изменение конструкции, повесил трубку и почувствовал голод.

Дождь приутих, но все еще туго гудел в водосточных трубах, и асфальтовая дорога, что вела от ворот станции к столовой, была запружена пенистой водой. Навстречу бежали девчата, смело топая по лужам в резиновых сапожках, подняв над головой брезентовые куртки. Визжа и толкая друг друга, они пронеслись мимо Замятина, обдав его брызгами.

Ему повезло. Из-за поворота вынырнул куцый самосвал. Шофер, заметив поднятую руку, притормозил. Замятин вскочил на подножку. До столовой было метров триста.

— Спасибо, друг! — крикнул Замятин, соскакивая у серого здания с широкими окнами.

В холле он вытер мокрое лицо платком, быстро разделся и прошел в зал. Перерыв кончился, и в столовой народу было немного. Замятин оглядел ряды столиков с цветными пластмассовыми крышками, отыскивая себе место. Откуда-то сбоку раздался крепкий раскат смеха. Замятин невольно повернулся, увидел за столом троих физиков и с ними Лену Шишкину.

Она сидела, не глядя в его сторону, совсем близко, так что до нее можно было дотянуться рукой. От неожиданности Замятин замер.

Весь день, с той самой минуты, как он проснулся, эта девушка неуловимо мягкой тенью мелькала в его сознании. Это было похоже на то чувство, которое возникает после хмуро-тяжких дней поисков в работе, когда нежданно проклюнется манящим огоньком светлая надежда и весь мир вокруг начинает казаться освещенным ею. Невольно Замятин оберегал это чувство, словно боялся, что оно ускользнет.

Сейчас за столиком, при свете дня, Лена была не такой, какой он представлял ее и запомнил с вечера. То, что она стала другой, он увидел сразу. Но в чем было это другое, не смог бы объяснить. Ее немного угловатые плечи, тугие светлые волосы и все лицо с остреньким подбородком, густыми бровями, темными ресницами показались до мельчайших черточек знакомыми, будто он видел ее прежде, до вчерашнего дня, и встречал много раз. Может быть, поэтому он так удивился и не сразу пришел в себя.

Одного из физиков, сидевших с Леной, он знал и успел с ним подружиться. Это был Морев, рослый толстяк, седой, но с молодым розовым лицом. Он носил яркие клетчатые рубахи, не застегивая ворота, и всегда была видна его волосатая грудь. Когда Замятин впервые увидел Морева, то подумал: «Такому в самый раз работать мясником или вышибалой». Морев оказался человеком покладистым, добродушным, был нафарширован анекдотами и, рассказывая их, так взрывался смехом, будто хлопала граната. С Замятиным он сошелся быстро и легко.

Двое других были его помощниками по работе. Собственно говоря, дел у физиков на станции сейчас было мало. Они контролировали монтаж реактора и автоматики да готовились к эксплуатации. Им предстояло настоящее дело после того, как пустят станцию. А сейчас они околачивались в управлении, затевали шахматные турниры и встречали разные делегации. На последнем они так поднаторели, что превратились в великолепных гидов.

Замятин стоял в проходе. Работницы, выбегавшие из столовой, толкнули его, и фыркнув, нырнули в дверь. Глупо было торчать столбом. Спохватившись, Замятин взял поднос и пошел к раздаточной. Он не выбирал еду, ставил тарелки машинально, думая лишь о том, как сесть за столик к физикам. Расплатившись у кассы, он направился прямо к ним, делая вид, что отыскивает место почище. Это тоже было глупо, потому что все столики вокруг были свободны.

Выручил его Морев. Он поднял свою лапищу и крикнул:

— Салют, Сережа!

Тогда Замятин подошел к их столику, держа перед собой, как защиту, этот дурацкий поднос.

Лена повернулась, ее темные глаза расширились, но тут же смягчились улыбчиво.

— Добрый день, — кивнул Замятин и почувствовал, что краснеет. Это было неожиданно прежде всего для него самого. Он никогда не отличался застенчивостью и не подозревал, что еще может краснеть. Замятин обозвал себя ослом и постарался успокоиться.

— Однако ты силен, старина, — сказал Морев, глянув на поднос. — Лихо, лихо! Сразу три вторых… До сих пор это мог только я.

— Я и имел в виду тебя, — нашелся Замятин. — Можешь располагать жареной курицей.

За столом подвинулись, подтянули еще один стул, и Замятин сел рядом с Леной.

— Знакомься, Сережа, — прогудел Морев.

— Мы знакомы, — кивнула Лена. — Не так ли, спаситель?

— Как ваша нога? — спросил Замятин, не решаясь начать есть.

— Немного побаливает, но ходить можно.

— Черт возьми, — громыхнул Морев, принимаясь за курицу. — Ты успеваешь всюду. Я начинаю завидовать, старина. Впрочем, ты молодцом, что догадался взять мне это воробьиное крыло.

Лена улыбнулась, пододвинула к себе блокнотик и повернулась к двум физикам:

— Так, дальше?

Замятин еще не видел, как она улыбалась. И улыбка ее, мимолетная, словно оброненная невзначай, тоже показалась ему до удивления знакомой.

Физики заговорили почти вместе. Фразы их были круглы, законченны и словно катились по гладкой дорожке. Да, эти инженеры здорово поднаторели в разговорах с приезжими. Их можно было выпускать на любую аудиторию. Сейчас они наперебой старались популярно растолковать Лене устройство реактора и ради этого прибегали к самым беззастенчивым сравнениям, вроде «разбегающихся в разные стороны лошадей», и «пуль, возвращающихся от мишени к ружью», хотя сами наверняка бы смеялись, услышав такое. Лена слушала, склонив голову, чуть прикусив подкрашенную губу, и быстро, словно конспектируя, записывала в блокнотик. Замятину захотелось сказать ей: «Пошлите их к черту! Разве это вам нужно?» Он с ожесточением набросился на гуляш.

Замятин видел краем глаза, как тогда, в лифте, мягкий изгиб ее шеи, покрытой белым пушком, и голоса физиков раздражали его, мешая ясно уловить что-то, теплой волной поднимающееся в душе. А потом все вокруг как бы сдвинулось, расплылся в бесформенности жующий курицу толстяк, в зыбкой тени утонули физики, и остался только он сам и рядом с ним девушка в сереньком «джерси», склонившая голову над блокнотиком. Они были словно в рубке качающегося корабля, окруженного со всех сторон густым туманом. Это забытье было мгновенным. Сразу очнувшись, Замятин увидел стол, тарелки, волосатую грудь в распахе клетчатой рубахи и подумал: «Этого еще со мной не было».

— Ну, спасибо. На сегодня достаточно, — сказала Лена, захлопывая блокнотик и пряча его в черную сумочку. Она повернулась к Замятину и опять улыбнулась.

— Вы не в город, спаситель?

Он, глотая компот, еще не успел сообразить, что ответить, и пробурчал невнятное.

— Услуга за услугу, — сказала Лена и кивнула на Морева. — Товарищ везет меня в город на своей машине. Если хотите — подбросим.

Ну, конечно же, он хочет! Тут ему больше нечего делать сегодня. Все-таки счастливый выпал день. Сначала Сева Глебов преподнес сюрприз, потом… Нет, как ни верти, а есть на земле справедливость!

— Вы убеждены, что он не заснет за рулем? — широко улыбнулся Замятин, указав ложечкой на расплывшуюся в полном добродушии физиономию Морева.

— Мне вредно спать после обеда, старина, — ответил тот. — Врачи рекомендуют моцион. Поэтому я купил машину.

— Тогда едем, — сказал Замятин и нетерпеливо поднялся.

Они оделись и всей компанией вышли на крыльцо. На дороге мокла синяя «Волга». Двое физиков протянули руки на прощание. Лена согнулась и, стараясь скорее проскочить расстояние между крыльцом и машиной, побежала, открыла дверцу и юркнула на переднее сиденье.

Морев сел к рулю, с усилием пропихнув свое громоздкое тело. Баранка в его ручищах показалась игрушечной.

Замятин видел только воротник ворсистого пальто Лены и серенькую, из тонкой шерсти косынку, на которой были пятна от дождевых капель. Он с завистью взглянул на Морева, широко расположившегося на сиденье.

— Сегодня лучший вид транспорта — амфибия, — сказал тот, трогая машину. — И все-таки я провезу вас с ветерком.

Он залихватски поправил широкополую шляпу, обнажив перед Замятиным мясистый красный затылок.

Шипя по воде шинами, «Волга» вырвалась на шоссе. Вдоль обочины глянцево блестели кусты орешника. Серое небо было так низко, что, казалось, впереди совсем легло на дорогу. А она отливала матовым металлом, словно балка, по которой шел Замятин через колодец. Это воспоминание опять вызвало в нем ощущение потерянной опоры. Он будто летел в бесконечность, не зная, за что ухватиться.

Мелькнул на дороге указатель со стрелкой и изображением атома по модели Резерфорда — круглое ядро и вытянутые эллипсы вокруг него. За указателем начинался поселок: двухэтажные беленькие и розовенькие домики, образующие строгие, правильные кварталы. У дороги стоял большой фанерный щит с полуразмытыми буквами, извещавший, что завтра, в субботу, в Доме культуры состоится первый весенний бал. Слова «первый весенний» были трижды подчеркнуты.

— Всячески рекомендую, — сказал Морев, указывая на щит. — Надо же вам посмотреть, как отдыхает рабочий класс. Приезжайте, будем танцевать.

— С удовольствием, — ответила Лена.

Замятину показалось, что они говорят так, будто его нет в машине, и ему сделалось обидно.

Проехали широкими улицами мимо бани и кинотеатра. Морев внезапно затормозил.

— Стоп! Я совсем забыл купить папирос. Это не долго. Вот ларек.

Он грузно вылез из машины. Лена сидела, не оборачиваясь к Замятину, видимо, о чем-то раздумывая. А он не решался заговорить. Посмотрел, как Морев подошел к ларьку, завернул полу широкого пальто, доставая деньги. И тут Замятина осенило. Он рывком раскрыл дворцу.

Замятин перехватил Морева, когда тот направлялся от ларька.

— Послушай, дружище, — сказал он, — не уступишь ли место за рулем? Соскучился, понимаешь, хочется покрутить баранку, — и сам уловил, с каким фальшивым наигрышем прозвучали слова.

Розовощекое, добродушное лицо Морева внезапно сморщилось, и он громыхнул своим взрывчатым хохотом:

— Ты ужасно хитрый, Сережа! Но таким везет… А ты не разобьешь мою колымагу?

— Показать права? — поспешно ответил Замятин и сделал вид, что лезет в боковой карман.

— Да что ты, старина! Только, чур, до города. У меня уже были нелады с автоинспекцией. Я ее боюсь хуже тещи, — и он хлопнул Замятина по плечу так, что тот присел.

Никаких водительских прав у Замятина не было. Да и водил машину он скверно. Как-то за городом его обучал приятель. Правда, приятель уверял, что Замятин прирожденный автомобилист. И все же сейчас он явно шел на авантюру. Почему у него вдруг появилась уверенность, что он запросто поведет машину?

Они вернулись к «Волге». Замятин сел за руль. Лена удивленно взглянула на него, но ничего не сказала.

«Теперь спокойно, Сергей Степанович», — улыбчиво подумал он и включил зажигание. Мотор ожил, легко и мягко работая. Замятии выжал сцепление, переключил скорость и несмело нажал акселератор. Машина тронулась, словно ее слегка подтолкнули. Это сразу прибавило уверенности.

Замятин чувствовал руль. Дорога сквозь туманное стекло казалась уходящей в гору, куда-то в самое небо. Он действительно вел машину, как прирожденный автомобилист. Замятин осмелел и увеличил скорость. После пятнадцати минут езды закурил и, зажав в зубах папиросу, взглянул в зеркальце перед собой. Морев, надвинув на глаза шляпу, благодушно посапывал носом.

Замятин повернул голову к Лене. Она смотрела на него. Он тотчас отвернулся, боясь потерять управление.

— Почему вы вычеркнули абзац из моей информации? — спросила Лена.

— Очень просто. Глебов солгал, что закончен монтаж.

— Вы уверены?

— Это моя конструкция. Я ею и занимаюсь здесь.

Лена помолчала. Он представил ее строгое, задумчивое лицо.

— Тогда я ваш неоплатный должник, — вздохнула она. — Вы еще раз меня выручили.

— Чепуха.

— Мне могло бы здорово нагореть за эту ошибку. Какое чудовище — Глебов. Так можно подвести любого.

— Нет, он не чудовище, а хороший парень. Я говорил с ним. Он едет на Кубу и, чтоб загладить свою вину, вышлет вам ящик гаванских сигар.

— Сигары — это для меня слишком крепко.

— Подарите папе.

— У меня нет отца, — сказала Лена. И, помолчав, добавила: — У меня отчим. Отец погиб на войне, когда я еще не родилась. В сорок первом. Ему было восемнадцать лет…

Она сказала это странным глухим голосом. Ему хотелось увидеть ее лицо. Но он не мог оторваться от дороги. Матовая лента рвалась в небо и исчезала в его серых складках. Замятин пытался быстрее достичь этой вершины. Руль подрагивал в руках. Стрелка спидометра беспокойно заметалась. Тонко вибрировали стекла.

— Когда я думаю об отце, у меня удивительное ощущение, — говорила Лена. — Иногда чудится: вот откроется дверь, и он войдет — восемнадцатилетний парень. Это очень трудно представить, понимаете?.. У нас даже не сохранилось его фотографии. Мама, когда переезжала с Урала, из Шанаша, все там оставила… Мама почти ничего не рассказывает… Отчим — хороший человек. Но иногда мне хочется видеть отца…

Что-то случилось. Рядом возник, все нарастая и нарастая, звук летящего снаряда. Замятин почувствовал, как часто задрожали руки. И вдруг понял: еще немного и машина врежется в столб или соскочит с этой, теперь вытянувшейся в линейку, дороги. «Надо остановиться. Надо немедленно остановиться». Он напряг свою волю и стал сбрасывать скорость.

Машина затормозила у сосняка. Руки больше не повиновались. Замятии увидел перед собой молоденькую сосенку. Все иглы ее были унизаны мелкими каплями. И эти капли начали разлетаться в разные стороны, шипя, как снарядные осколки.

— Что с вами?

Лена испуганно трогала его за плечо.

Замятин опомнился и увидел себя в зеркальце. Сухощавое лицо его было бледно. Зеленоватые глаза поблескивали. «Вид неврастеника», — подумал он и ответил:

— Ничего… Просто что-то с головой. Сейчас пройдет.

— Но надо было так гнать машину. Вы, однако, лихач. Открыть дверцу?

— Нет… уже все в порядке.

«Мне надо подумать, — решил он. — Просто посидеть тихо и подумать. Больше я, конечно, не смогу вести машину».

Замятин обернулся. Морев спал. Шляпа совсем закрыла его лицо. Эта добродушная атомная бочка, начиненная формулами, анекдотами и целым куриным выводком, утопала в мягком сиденье. «Вот кому позавидуешь!» — мелькнуло у Замятина.

— Дружище! — он перегнулся и хлопнул по шляпе.

Морев вздрогнул я сладко зевнул.

— Приехали?

— Нет… Скоро город. За этим леском обычно торчит автоинспекция.

При этом слове сон сразу слетел с розовой физиономии. Морев посмотрел на дорогу и огорченно сказал:

— Вполне бы мог вести дальше. Ты не был, случайно, автогонщиком? Мне снились автогонки, хотя я их никогда не видел.

Они поменялись местами. «Да, мне надо подумать». Замятин откинулся на спинку сиденья и достал новую папиросу.

«Этого не может быть, — сначала холодно решил он. — Но почему? В жизни много совпадений. Их значительно больше, чем нам это кажется. Может быть, поэтому в них не всегда веришь… Давай рассудим спокойно. Шанаш…»

Все, что она рассказывала, вполне подходило к тому парню, которого он, Замятин, знал, когда ему самому было восемнадцать. Но даже если это так, почему он разволновался? Он никогда не видел матери этой девушки. Он мог только представить ее по рассказам Коли Шишкина. Но вся штука в том, что Коля и сам не знал, что у него родится ребенок…

«Спокойно!» — по старой привычке сказал себе Замятин. А в конце концов разве это важно: дочь Лена того Коли Шишкина, что был его другом, или это случайное совпадение фамилий. Важно, что это могло быть!

«Вот что тебя задело, старина, — с усмешкой сказал он себе. — Годы летят, и ты забыл, что тебе сорок…»

Но тут же эта мысль показалась ему жалкой и ничтожной. Он не спускал глаз с ворсистого воротника и серой косынки, из-под которой выбились светлые густые волосы.

Замятин не заметил, как проскочил мост и въехали в город. Начинало смеркаться. Дождь перестал, но все вокруг было влажным и тускло поблескивало.

— Куда прикажете? — спросил Морев.

— К гостинице, — сказала Лена.

Когда машина остановилась у подъезда, вспыхнули на столбе фонари. Лена и Замятин вышли на тротуар.

— Не забудьте, что завтра обещали танцевать со мной! — крикнул Морев и захлопнул дверцу. Машина укатила.

Они остались вдвоем у подъезда. Звенели капли, стукаясь о жесть. Воздух был теплым. Лена внимательно посмотрела на Замятина.

— Вы не заболели?

— Нет… Но мне нужно что-нибудь выпить. Не составите компанию?

Лена колебалась.

— Я хотела сегодня писать, — неуверенно сказала она. — Впрочем… Если чашку кофе. Но где?

— Можно даже в нашем буфете.

— Хорошо. Я приду туда.

Они вместе поднялись на лифте. Замятин сбросил пальто в номере прямо на кровать и сразу заспешил в буфет.

За стойкой величественно восседала знакомая буфетчица с многоступенчатым подбородком. Глаза ее впились в книгу. Лицо было испуганным.

За столиком сидели двое мужчин в засаленных пиджаках. Они бдительно доставали из-под стола бутылку с водкой, разливали ее по стаканам, стремительно выпивали и, жуя ломтики селедки, с невинным видом смотрели друг на друга.

— Две чашки кофе, — сказал Замятин. — И двести граммов коньяку.

Буфетчица поколдовала возле кофейного аппарата, нажала ручку. Она отмерила коньяк и налила его в графинчик.

— Две рюмки, пожалуйста.

Буфетчица хитро сощурилась:

— Что, завели знакомую?

— Да.

— Нагляделась я тут, — вздохнула она. — В жизни не пущу своего в командировку.

Он отнес кофе, потом коньяк на угловой столик.

Вошла Лена и села напротив. Замятин приподнял графинчик, намереваясь налить ей коньяку в рюмку, но Лена задержала его руку:

— Мне не хочется… Спасибо.

Замятин знал, что ему не следует пить после операции. Но он не мог сейчас не выпить.

Коньяк был теплый и резкий. Эта любительница детективов ленилась держать его в холодильнике.

Замятину вдруг показалось скверным, что он пригласил Лену в этот пропахший сосисками буфет.

— Послушайте, — сказала она, глянув искоса на Замятина, — мне почему-то все время кажется, что вы хотите мне что-то объяснить.

— Да, — ответил он и решительно отставил рюмку. — Дело в том, что… наверное, я знал вашего отца.

Зря он сказал так резко. Он мог бы придумать что-нибудь и смягчить. Но фраза эта вырвалась сразу, немного неожиданно для него самого.

Лена внимательно, словно пытаясь разглядеть что-то плохо видимое на его лице, посмотрела своими темными открытыми глазами.

— Что вы сказали?

Но Замятин понял — поверила она сразу.

— Мы были друзьями с ним, когда нам было по восемнадцати.

Стало тихо. Слышно было, как звенели за окном, ударяясь о карниз, капли. Двое в засаленных пиджаках жевали селедку.

— Расскажите, — шепотом сказала Лена.

Он опять налил себе коньяку и выпил. Замятин не знал, как рассказать ей все и с чего начать. И вдруг вспомнил.

— Пели соловьи, — сказал он.

— Как? — Лена подалась вперед.

— Они пели на рассвете, — сказал Замятин…

Наверное, сколько бы ты ни прожил на свете и что бы ни случилось с тобой за это время, юность всегда будет казаться близкой, будто только что ее оставил вон за тем поворотом. И какая бы ни была эта юность, она вечно живет рядом со всеми своими мелочами и безудержным звоном в крови.

На рассвете пели соловьи. Полюбился им березняк за колючей проволокой. Он был густ, сочен и в ведренное утро просвечивался сильным косым лучом, который вырывался из-за холмов с той стороны, где был залив. Вспыхивали белые стволы, и сразу становился виден на них росяной налет, капли на листьях и на густой траве у покрытых мхами комлей. Вокруг было много тропок и дорог, а березняк стоял таинственно нетронутый, как заповедный зеленый остров. В нем водились гадюки и ежи, росли ягода и щавель, но их никто не собирал, потому что все тропки обрывались у запретной зоны. Только соловьи вели себя беспечно и свободно. Их веселая возня долетала к казармам, и часовые, томящиеся от сонной одури, начинали беспокойно прислушиваться. Притихал разноголосый солдатский храп. Наступала тишина, словно все вокруг останавливалось на мгновение, небо опускалось к самой земле и тут же вздрагивало, отпрянув. Звук трубы рвал тишину.

Трубил у штабного домика паренек с оплывшим лицом и конопатым носом по фамилии Калмыков. Он по-рачьи таращил глаза, самозабвенно перебирая клапаны трубы. А в длинном деревянном бараке вскидывало кверху спящих резкое командное: «По-одъем!»

С двухэтажных пар, еще сонные, соскакивали вниз ребята, натягивали шаровары, наматывали портянки, крутили на голени непослушные обмотки и через две минуты, протопав по проходу, выбегали на небольшую твердо утрамбованную площадку, ежились от утреннего холодка и выстраивались под командой приземистого командира. Щеки у него были отвислые, белесые с сединой волосы стрижены бобриком. Чухонцев, так была фамилия ротного, ждал, когда все подтянутся, и колюче, зорко из-под нависших белых бровей окидывал каждого. Под его взглядом все замирали, старались согнать с себя неотвязный сон. Чухонцев гусиным шагом проходил вдоль строя и с наслаждением, прикрыв красноватые веки, рявкал:

— Си-и-иррно!

Звук его голоса отдавался эхом в березнячке, замирал, и опять наступала тишина. И в это мгновение врывались соловьи. Чухонцев склонял голову, прислушивался и с вожделением, смачно говорил:

— Поют, разлюли их мать! — И тут же отдавал команду: — Напра-аво! Бегом а-арш!

В несколько прыжков он оказывался впереди строя, и все видели его широкую спину с мелкими вздутыми мышцами на лопатках и рваным шрамом с правой стороны. Об этом шраме он сказал ребятам: «В финскую миной царапнуло» — и больше рассказывать не стал, а расспрашивать было опасно: рассердится — загонит на губу.

Чухонцев, хоть и был в возрасте, бежал легко, и за ним едва успевали. С первых же дней он у ребят заработал кличку Волкодав за свою привередливость. Все он любил делать сам — и выводить на зарядку, и гонять по строевой подготовке.

Колонна пробегала мимо деревянной будки с часовым. Впереди открывалась широкая, с разбитой колеей дорога. И сразу же под ногами поднималась желтая пыль, она все больше и больше заволакивала дорогу, превращаясь в конце колонны в сплошное облако, так что тем, кто бежал позади, приходилось особенно туго. Пыль лезла в глаза, скрипела на зубах, и задние отставали. Чухонцев, не оборачиваясь, кричал:

— Шишкин, шире шаг!

Шишкин, который был ниже других ростом, хоть и широк в плечах, молча отплевывался, стараясь вырваться вперед.

Так добегали до сосен, худых, запыленных, с редкими ветвями. Возле них у дороги лежали два мшистых, потрескавшихся валуна. Здесь Чухонцев останавливался и командовал:

— Разойдись! Оправиться!

Он первым подходил к валуну и, радостно сверкая строем крепких зубов, глядел, как последним подбегает весь покрытый пылью Шишкин. Это веселило его. Продолжая делать свое дело, он подмигивал и говорил:

— Не щи хлебать!

Шишкин не отвечал. Он торопливо перебирал пальцами по пуговицам, зная, что и так отстал от товарищей и опять не успеет за ними. Его почти безбровое лицо с младенческим пушком над губой становилось красно от натуги, глаза влажнели.

Тут же возле валунов Чухонцев начинал зарядку. Взмахивали руками, прыгали, приседали, лупили воздух кулаками и той же дорогой бежали опять к казармам. Во дворе на доски были набиты умывальники, похожие на большие консервные банки. Долго мылись под ними, фыркая и отдуваясь. Надевали гимнастерки, туго перепоясываясь ремнями. Гимнастерки были блеклыми, с чужого плеча. Называли их «БУ» — бывшие в употреблении. Выдали их с месяц назад, когда привезли в здешние бараки. Чухонцев сказал:

— Беречь пуще кожи своей. Имейте в виду: с финской по плечам треплют, а стоят. Крепка материя.

И следил, чтоб заправляли их под ремень исправно, не ляпали пятен при еде. У кого увидит пятно, выговаривает:

— Слюнявчик, может, подвязать? Проси у мамы посылку!

К столовой шли строем и пели:

До столовой было метров триста, и успевали спеть только первый куплет и припев, да и то кончали его, топая на месте у самых дверей. Но без песни в столовую идти было нельзя — так повелось с самого начала.

Входили, выстраивались вдоль дощатых столов, на которых стояли жестяные миски, бачки с кашей — каждый на восемь человек, лежал хлеб, сахар. Ждали, пока Чухонцев отдаст команду:

— Садись!

Утренняя каша была вкусна, обильно полита маслом. Ели, обжигая рты, молча склонившись над мисками. Надо было выгадать время, чтобы покурить после завтрака перед разводом.

Более остальных спешил Шишкин. Третьего дня на гауптвахту посадили Сережу Замятина. Дело было так. Дан был перекур. Все стояли в тени у сосен, дымили махоркой и смотрели, как по дороге Чухонцев гоняет Изю Левина.

— Ножку тяни, ножку! — кричал Чухонцев.

Левин старался изо всех сил, но строевой шаг у него никак не получался. Видимо, он свыкся с мыслью, что ему никогда не познать тайны этой сложной науки, и поэтому все время путался и сбивался. Но где-где, а на этих занятиях Чухонцев был неутомим. Это у него называлось «ставить походочку». Левина он взял под особое наблюдение и пообещал:

— Я из тебя человека сделаю!

Он шагал рядом с ним, легко вскидывая негнущиеся ноги, и вскрикивал:

— Р-раз, два, тр-ри! По ноткам, по ноткам, на басах!

Раздался дружный смех. Чухонцев довольно ухмыльнулся. Левин был из музыкантов, скрипач, и ротный решил, что сострил вполне удачно. Но он не знал, что в это время из-за кустов вынырнул Сережа Замятин. Вытянув шею, поднялся на носки и в мгновение превратился в двойника Чухонцева. Сходство было до невероятия точным. Все в роте знали, что этот парень, если бы захотел, сумел бы преобразиться в лягушку. Глядя на его рожу, нельзя было не рассмеяться. Проделав все это, Замятин готовился улизнуть в кусты, но не успел. Каким-то особым нюхом Чухонцев почувствовал его и стремительно обернулся.

— Смирно! — рявкнул он.

Не торопясь прошел мимо вытянувшихся ребят, остановился возле Замятина и скучно сказал:

— Трое суток аресту.

Шишкин уже дважды побывал на гауптвахте и знал там все ходы и выходы. Сейчас он спешил, чтобы успеть передать Сереже махорки. Сам он не курил, но знал, как изнемогает Замятин без табака.

Едва раздалась команда: «Встать! Выходи!» — Шишкин сорвался с места и юркнул за дверь. Гауптвахта была за штабным домиком. Нужно было пробраться вдоль ограды из колючей проволоки так, чтобы никто не заметил из окон писарской, да не попасть на глаза часовому. Шишкин прикинул, что если он пригнется, то вполне сможет проскочить за бурьяном, который рос вдоль тропки. Если засекут, всегда можно сказать, что стоял здесь как-то на часах, обронил авторучку или еще что-нибудь и теперь разыскивает.

Он знал, куда выходит зарешеченное окно гауптвахты. Неподалеку валялся чурбан для колки дров. Если его подтянуть и взобраться, вполне можно достать до окошка. В этой стороне тихо. Никто здесь не ходит. Солнце уже начинает припекать, пахнет хвоей и мятой.

Шишкин поднялся к окошку, осторожно стукнул и позвал:

— Сережка!

Сначала что-то хрустнуло, потом к решетке прилипло лицо Замятина.

— Ты?

Шишкин торопливо сунул сквозь прутья пачку махорки, газетку и спички.

— Передача, актер.

— От ребят или сам? — поинтересовался Замятин.

— Твое дело смолить, — немного гордясь собой, ответил Шишкин. И по тону его можно было понять, что действует он самостоятельно. Замятин тут же скрутил цигарку и с наслаждением закурил.

— Что новенького на воле? — теперь уже в его голосе был оттенок бахвальства. Сережка явно начинал играть заключенного.

— Копать идем.

— Ну, шуруйте, работяги. — И тут же вздохнул: — А мне гальюны чистить… Спасибо тебе, маленький, за передачу. — И улыбнулся. — Вечерком встретимся… Ты не слышал: завтра увольнение дают?

— Дают.

— Отпустят меня, а?

— Если улыбнешься ротному. Ну, мне бежать.

— Дуй. Если в увольнительную вместе — с меня причитается.

Но Шишкин уже не слышал этих слов. Он спрыгнул на землю, деловито откатил чурбан на старое место и, пригнувшись, побежал обратно.

На плацу — так называли небольшую площадку у казарм — выстраивалась рота. Никто и не заметил, как Шишкин встал на свое место в самом конце левого фланга и радостно улыбнулся, что так все обошлось.

На центр плаца уже выходил Чухонцев и политрук Можаев, тощий, с покатыми плечами, в тяжелых роговых очках, которые закрывали чуть ли не половину его узкого лица. Шишкин заранее знал, что сейчас будет: рота замрет по команде «смирно», взводные доложат, сколько есть в наличии народу, кто болен, кто в нарядах, кто на гауптвахте, потом политрук коротко, в пять минут сделает информацию, а уж после этого Чухонцев отдаст команду двигаться на работы.

Так начинался почти каждый день, так начался он и сегодня.

За сосновым пролеском, иссеченные сквозными ветрами, раскинулись белые пески. Они тянулись до самого залива, и он тоже казался белым под слепящим солнцем. Только дымился над ним свинцовый балтийский туманец, пряча от глаз стык воды и неба.

Пески были взрыты, по ним ползали синие экскаваторы немецкой фирмы «Демак», покуривая серой копотью, — работали они на угле. Справа от бухты пыхтел небольшой бетонный заводик, а слева, за колючей проволокой каменщики поднимали стены из серого камня. Строился новый форт.

Рота особого батальона почти каждое утро приходила на пески, рыла котлованы. Никто толком не знал, для чего их роют. Но как-то приезжал военный инженер, долго ходил с Чухонцевым и политруком Можаевым, показывал по карте и объяснял, где нужно рыть. И вот уж два месяца копали.

На подводах привозили лопаты. Каждый пометил свою — кто зарубкой, кто надписью на черенке. Взводные отмеряли делянки и уходили в лесок, чтоб не торчать на солнцепеке. Сначала копать было непривычно, только Суглинный, крутолобый молчальник, да верзила Ковтун по прозвищу Иванушка — оба из старателей, оба ходили по Уралу, мыли золотишко — работали играючи. К ним-то и начали примериваться, учились, как ловчее держать лопату. Недельки через две освоили эту науку. И теперь даже было приятно всаживать лопату в лежалый, плотный песок и одним махом выбрасывать его наверх. Норму давали все. Копали без гимнастерок, и почернелые от солнца спины лоснились от пота.

Неприятность только вышла с Левиным. В первый день Изя стал копать вместе с другими. А вечером сидел на скамье у казармы, смотрел на свои стертые в кровь пальцы и плакал.

Хорошо, что в это время подвернулся политрук Можаев, а не Чухонцев. С Можаевым Сергей Замятин мог говорить просто. И хоть никто не знал, что происходит между ними, все чувствовали, что политрук как-то странно робеет перед Сережей.

Замятин вытянулся, лихо щелкнул каблуками ботинок.

— Разрешите доложить, товарищ политрук! Рядовой Левин — первоклассный скрипач. В джазе играл!

Политрук долго смотрел на стертые пальцы Левина и качал головой.

— Очень хорошо, — наконец сказал он. — Как раз ищу товарища себе в помощники. Будете выпускать боевой листок, — и пошел, уютно сутуля плечи.

И Левин стал выпускать боевой листок. Собирал заметки, писал сам: кто и как выполнил норму на котлованах. Прикреплял этот листок к сосне. И еще Левин писал письма домой Суглинному и Иванушке по их просьбе. Дома у них, на глухом руднике, наверное, удивлялись, когда читали: «Занимаемся мы главным образом рытьем котлованов, но это никакого принципиального значения не имеет, так как тоже служит на пользу нашей Родине».

Никто не знал, долго ли будут копать, да и как называть себя, не знали: саперы не саперы, пехота не пехота, а так, особый батальон — и все. Немного изучали трехлинейку, ручной пулемет Дегтярева, строевую. Да еще были политзанятия и по уставам. Другие ребята писали в письмах: танкист, артиллерист, связист. А что тут напишешь?

А вышло все вот как…

Еще в школах не начинались испытания, как вызвали по повесткам в военкомат. Стоял конец апреля. Согнало снег с газонов, и проклюнулись на черной земле зеленые стрелки муравы. В набухших ветках тополей звенел голубой, студеный ветерок, на них нависли серыми живыми гроздьями воробьи, затевавшие отчаянные скандалы.

Наскучило сидеть за партой. Десять лет жили по заведенному порядку, и в последние месяцы было особенно невтерпеж. А сейчас порядок нарушался. Ведь и прежде вызывали в военкомат как допризывников: подержат часа два, сверят документы, прочтут лекцию и отпустят. Можно шляться по городу. Поэтому и шли в военкомат ватагой, беззаботно.

Но на этот раз задержали до полуночи. Привели в клуб. Там в большом зале была медицинская комиссия. По углам сидели за столом врачи. Каждый угол — как бы свой кабинет. Было стыдно раздеваться и ходить нагишом по кругу от стола к столу. И в ноги дуло от холодного пола. А главное — у столов крутились в белых халатах девушки, наверное, практикантки. Глаза у них были веселые. Попробуй пройти перед такой в чем мать родила. Как ни закрывайся ладошками, а на весах надо стоять смирно и под мерной линейкой — смирно. А что, если после она тебя встретит в городе? Даже самые отчаянные ребята терялись. И когда Шишкин подошел к самому главному столу, то согнулся так, что и не виден стал врачам. Волосатый, раскосый, как монгол, врач подошел к нему, хлопнул ладонью по животу:

— Не красная девица!

Провел по груди ногтем крест-накрест, поглядел бумаги и возгласил:

— Годен!

Шишкин гордо пошел одеваться. Потом была мандатная комиссия. В комнате за красным столом сидели трое — двое военных и один штатский. Здесь было тепло, наверное, подтопили, и штатский повесил пиджак на спинку стула, расстегнул косоворотку. Он устало полистал бумаги в папке, перебросил папиросу из одного угла рта в другой и проговорил:

— Что с отцом?

Шишкин знал, к чему спросил это штатский, и сжался в комок, предчувствуя беду. А тот вздохнул, провел по лицу рукой, словно что-то соображая. И опять спросил:

— Пропал без вести?

Шишкин молча кивнул головой. Штатский захлопнул папку:

— Можешь идти.

И сразу стало тоскливо, до слез обидно. «Не взяли», — уныло подумал Коля.

Ребята ждали у дверей в очереди. Накинулись:

— Куда?.. Что сказали?

Шишкин разозлился и от обиды, назло всем соврал:

— В танкисты.

На него посмотрели с завистью.

— Таких шкетов в танкисты и берут. Длинный в танк не влезет.

— В училище пошлют?

— Может, и в училище, — сказал Шишкин. Врать так врать. Пусть пошепчутся — время в очереди пройдет быстрее. Только Сережу Замятина он отвел в сторону и с горечью сказал:

— Кажется, из-за отца забодали.

Сережа помолчал, хмурясь, потом похлопал Шишкина по плечу:

— Не очень горюй, Коля. Может быть, еще все будет в порядке.

В полночь всех собрали во дворе. Фонарь, подвешенный у входа, качался, пробегали тени по булыжникам, которыми был замощен двор. Командир стоял на крыльце и выкликал фамилии. Надо было громко отвечать: «Я!» Выкликнул он и Шишкина, и Замятина и предупредил:

— Явиться всем через пять дней в полной готовности.

У Шишкина сразу отлегло на душе. «Взяли!» — подумал он и посмотрел на небо. Там шли густые облака, чуть подсвеченные по краям луной, и меж ними были звезды, они стали расплываться и туманиться.

Пять дней мелькнули стремительно. В школе без выпускных испытаний выдали свидетельства об окончании десятилетки. Собирала Шишкина тетка. Низенькая, с оплывшим лицом, она без конца дымила папиросой, пепел сыпался на ее суконную форменку. Все у нее в груди хрипело, сипело, и временами тетка долго натужно кашляла, а потом сплевывала и говорила:

— Чужой дух выходит.

Работала тетка кондуктором в трамвае, голос у нее был зычный и хриплый. Про кашель свой она твердо верила, что это особая профессиональная болезнь, которой она захворала потому, что в трамваях набивается много народу и она дышит целый день чужим духом. И курить она стала, чтоб отбить от себя этот дух.

Собирала она Шишкина спокойно, приговаривая:

— Послужишь — человеком будешь. Кто в армии не был, завсегда охальником становился, потому в нем дисциплины нет.

Шишкин недолюбливал ее, хотя тетка была к нему добра, ласкова и ходила, как за маленьким. Привыкшая к одиночеству, жила она в своей каморке неряшливо и беспорядочно. Готовить не умела, но все хотела показать, что стряпуха отличная. В выходной вставала рано и радостно сообщала:

— Сегодня я тебе, Коленька, пирогов напеку.

Возилась она с этими пирогами весь день и к вечеру, красная, довольная, подавала на стол. Себе покупала четвертинку водки. Пила ее из стакана мелкими глотками и слезливо смотрела на Шишкина. Тот жевал пироги, с трудом проглатывая непропеченное тесто, а тетка ему подкладывала еще и еще.

— Получше, чем у мамки твоей, получилось, — хвастала она. — Мамка твоя хоть и была на весь поселок Шанаш самая первейшая стряпуха, а таких вот пирогов не знала. Такие пироги только в городе пекут, а она ведь все в русской печи.

И сейчас, собирая Шишкина, она ласково обещала:

— Пирогов тебе в дорогу напеку. Товарищев угостишь. Домашнее всегда казенного слаще.

Шишкин не раз видел, как провожали призывников. Красные кирпичные казармы, откуда шла отправка, были всего в двух кварталах от дома, где жила тетка. У решетчатой изгороди гомонила толпа провожающих. Толклись женщины и девчата. Шишкин подумал, что его, кроме тетки, никто не сможет проводить. Стало обидно, и тогда он вспомнил про Нинку, которую и не видел-то целый год. И, вспомнив, решил съездить в пригородный поселок Шанаш, где жил когда-то.

До леса шел трамвай, а там надо было шагать дорогой по сосняку, мимо мшистых каменных отрогов, мимо озера километров пять. Запах влажной хвои кружил голову. Местами во впадинах еще лежал ноздреватый бурый снег, а над ним, повыше, там, где припекало солнце, густо зеленела свежая трава.

Шишкин шел весело. Тут все было знакомо: каждая тропка, каждый куст. А когда вышел к озеру, то так и замер. Оно лежало спокойное, гладкое, и плыли в нем белые облака. На той стороне разбросал поселок по склону свои избы, добротные, бревенчатые, крытые серым тесом. Шишкин не удержался, подобрал с земли камушек и пульнул его по водной глади. Камушек, подпрыгивая, оставляя после себя круги, далеко пролетел по воде, словно растаял.

Коля не стал спешить в поселок, сел на пенек у воды и задумался. Ему немного взгрустнулось, что он так давно не был здесь, и вот теперь его забирают в армию, и он снова очень долго не увидит ни озера, ни синего леса вокруг. Было слышно, как на том берегу стучали деревянными молотками, дымились костры — шпаклевали лодки, смолили, красили. Шишкину даже почудилось, что он уловил горьковатый запах вара.

Раньше и у них была лодка, легкая на ходу, крашеная, с надписью на носу — «Маруся». Так отец назвал ее в честь матери. Лодку продали, избу продали — ничего не осталось. В две недели как ветром смело всю их прочную, надолго налаженную жизнь. Только живет еще в поселке Нинка, да, может, и ее не осталось. А кто она Шишкину? Ведь не здешняя, приехала откуда-то из южных краев, из-под Новороссийска. Может, тем и взяла, что была не похожа на местных девчонок — быстрая, гибкая, со смуглой кожей, и глаза большие, черные. Над припухшей губой темные волосики.

Приехала Нинка с отцом и матерью. Поселились они через два двора от избы Шишкиных. Оба — отец и мать Нинкины — присланы были в Шанаш учительствовать. Отец был тощ, носил бородку клинышком, была она у него серая, словно застиранная, губы яркие, совсем красные. Учил он математике и физике. В школе сразу пошла о нем слава как о человеке жестком, никому не дающем пощады. А потом заговорили в поселке, что он вовсе не отец Нинки, а отчим. Под Новороссийском осталась у него семья: жена и двое детишек. Шанашские этого не любили и стали смотреть на нового учителя косо. А заодно уж и на его жену, полногрудую, с темной косой женщину. Одевалась она ярко, непривычно для местных, носила красные хромовые сапожки. Слышали вечерами, как она хорошо пела. Голос у нее был низкий, грудной.

Прожили новоселы год, потом вдруг исчез отец Нинки. Собрал чемодан ночью, да и уехал, никому не сказавшись. Поползли слухи, что подался он на старые места, к своей прежней семье. Мать Нинки ходила заплаканная, и ее все стали жалеть.

Нинка была старше Коли на год, но ходила с ним в один класс. Задержалась потому, что, кажется, в шестом болела скарлатиной. Шишкин сначала и не думал о ней — девчонка как девчонка. А началось все весной. Увидел у нее книгу «Красное и черное» Стендаля, не удержался, стал выпрашивать.

— Забегай завтра вечерком, получишь, — сказала Нинка.

Шишкину было боязно идти к ним в дом. Но он давно охотился за этой книгой. В библиотеке за ней очередь, а у Нинки — своя.

Вечером долго стучался к ним в дверь. Подумал было, что никого нет дома, но увидел свет в окнах и опять стал стучать. Услышал, как Нинка крикнула:

— Эй, входите!

Вошел. В большой светлой комнате, где все белым-бело — и скатерть на столе, и стены, и разные занавесочки, накидочки, покрывала на кровати, и даже книжный шкаф, — ни души. Нинка, наверное, была в чулане — так называли шанашские огородку за печкой, где шла у хозяек стряпня. Нинка шумно плескалась там и спросила:

— Ты, Шишечка?

— Я… за книгой, — ответил он несмело.

— Проходи, садись. Я сейчас быстренько.

Стараясь ступать по половикам осторожно, чтобы не наследить, Шишкин двинулся к столу. И когда садился, вдруг увидел Нинку. Она стояла в чулане над тазом и мыла голову, распустив свои темные волосы. Была она в одних трусиках, по покатым плечам тянулись струйки воды. Нинка отжимала волосы, и, когда опускала вниз руки, становились видны ее белые груди. Шишкину стало жарко. Он хотел отвернуться или уйти, но не мог и все смотрел, как она моется. А Нинка отжала волосы, закинула их обеими руками к затылку, и тут черные глаза ее стрельнули по лицу Шишкина.

— Ты что смотришь, окаянный! — вскрикнула она, прижав локти к груди.

Шишкин сидел красный до слез и ничего не мог ответить. Нинка нырнула за печку.

— Я сейчас, ты обожди!

И через какое-то мгновение снова показалась в цветастом платье. Лицо у нее было строгое, а в глазах — почти откровенная усмешка.

— Тебе книгу? — спросила она.

Но Шишкин больше не мог выдержать. Он вскочил и, обронив стул, ринулся к дверям. Ему показалось, что Нинка даже хихикнула, и это еще больше подстегнуло его. Он пробежал улицей, выскочил на большак и летел по нему, пока не задохнулся.

Домой он возвращался, зло думая: «Дура! Обыкновенная дура!»

Но оказалось — от всего того, что случилось, не так-то легко отделаться. Достаточно было ему лечь в постель, как он снова увидел Нинку обнаженной. Он сердился на себя, несколько раз вставал, пил, черпая кружкой из ведра холодную воду. Но едва голова касалась подушки, как все начиналось сначала.

Утром, вконец измучившись, Шишкин решил, что в школу не пойдет, скажется больным. Он не мог представить, как еще раз увидит Нинку. Но под конец не выдержал, побежал на уроки, чуть не опоздав к звонку.

Нинка подошла на перемене, протянула ему книгу:

— Ты забыл.

Сказала она это просто, без вчерашней усмешки. Шишкин растерялся и вежливо ответил:

— Спасибо.

С того дня на всех уроках он не спускал глаз с Нинки. Ему не хотелось этого. Казалось, все замечают, как он смотрит на нее, старался сидеть смирно, но даже щекой чувствовал, что вот она сидит слева от него через ряд. Не выдерживал, косился в ее сторону и видел смуглое лицо, волосики над губой. А по ночам опять ворочался в томительной бессоннице.

Она сама подошла к нему в школе и спросила:

— Коля, у вас лодку покрасили?

Лодку у них покрасили, но ей надо было еще полежать на берегу дня два.

— Покатал бы вечером, — сказала Нинка.

Шишкин подумал, что лодку надо будет уводить тайно. А он побаивался отца. Был отец угрюм, носил бороду, как и многие из охотников и рыбаков в колхозе. Добрел лишь, когда выпьет. Шишкин знал, что отец хоть и низкоросл, но рука у него тяжелая. Наставлений отец не любил, а за проказы сразу давал по уху — и на том делу конец. Подумав обо всем этом, Шишкин ответил:

— Пачкается еще лодка.

Нинка обиженно поджала губы:

— Жалко тебе, да?

Этого Шишкин не мог перенести, буркнул угрюмо:

— Приходи к причалу.

Вместе столкнули лодку на воду. Озеро сумрачно поплескивало мелкой волной, было черно, как и небо без единой звездочки, только вдали небо высвечивалось отблеском городских огней, скрытых лесом.

Нинка сидела напротив. Шишкин греб ловко и быстро. На середине бросил весла, и лодка еще долго шла своим ходом.

— Что, вас отчим бросил? — спросил он.

— А мне плевать, — ответила Нинка. — Мамка только убивается. Ничего, забудет скоро. Не первый он у нее.

— Это как? — удивился Шишкин.

— А вот так! — и засмеялась, а потом вдруг спросила строгим шепотом: — Ты когда-нибудь, Шишечка, любил девчонку?

Он насупился, хотел ответить: «Чего пристала», — и опять взялся за весла, но тут же почувствовал, как на руки ему легли теплые ладошки. По щеке щекотнули волосы.

— Хочешь, поцелуемся? — шепнула Нинка.

Шишкин испугался, откинулся назад, чуть не слетел со скамьи. Нинка успела обхватить его за шею. Тогда он сам потянулся, неумело ткнулся губами в щеку, потом нашел губы и не мог оторваться, весь дрожа и теряя сознание.

— Лодку опрокинешь, шальной, — оттолкнула его Нинка. Он ударился боком о весло, увидел раскиданные по берегу огни, и ему стало до слез стыдно.

— Греби к берегу, — устало попросила Нинка. — Что-то постуденело.

Он стал грести насупленно, молча. Хотелось снова кинуться к Нинке, обхватить ее и целовать. Но все не решался, и когда осталось до берега совсем немного, рванул на себя весла, обнял Нинку, стал целовать исступленно. Лодка ткнулась в берег. Оба свалились со скамьи.

Шишкин вскочил на ноги, хотел помочь подняться Нинке и увидел, что на мостках, широко расставив ноги, стоит отец…

Все произошло очень быстро. Отец легко вытянул лодку из воды, схватил Шишкина за шиворот и, подталкивая его в затылок кулаком, молча поволок домой.

Мать лежала в кровати. Второй год мучилась она болезнью сердца; под глазами у нее появились синие подтеки. Она порой становилась так плоха, что едва поднималась, чтобы взять себе воды.

Отец втащил Шишкина в комнату, цепко зажал его голову меж ног и, сорвав с себя ремень, хлестнул по заду. Шишкин задохнулся от боли и унижения, но смолчал, сжал зубы. Услышал, как мать крикнула:

— Что же ты, ирод, делаешь!

А отец еще раз хлестнул ремнем.

— Проказить начал, — угрюмо пробасил он. — Пес разблудный.

Он врезал Коле несколько раз и оттолкнул от себя.

— Постыдился бы, — задыхаясь, стала корить отца мать. — Парень в женихах ходит.

Отец пил воду жадными глотками, отвечал:

— Ты ляг, Маня. Учить его надо. Меня батька и в двадцать лет бивал. Не учить — он греха наделает.

Подошел к ней, заботливо стал укрывать одеялом, ласково гладил по голове.

— Ляг спокойно…

Коля знал, что встревать в их разговор сейчас нельзя, и пошел к себе в закуток, повалился на кровать. Заснул лишь на рассвете, много раз кляня и себя, и Нинку, и отца.

Утром прибежал из поселкового Совета посыльный. И Коля не видел, как собрался и ушел отец.

Подняла Колю с постели Нинка. Стучала в окно, кричала:

— Иди… скорее!

Он почуял тревогу, вскочил, торопливо оделся. Нинка ухватила его за руку, и они вместе побежали.

— Там мужиков двадцать собрали, — кричала Нинка на ходу. — На службу собираются.

Они выбежали на небольшую площадь, где был поселковый Совет и стояло старое кирпичное здание школы. За деревянной изгородью росло несколько берез, тоскливо свесив ветви в клейких слабых листьях. Там сгрудившись стояли мужики, неловко переминаясь с ноги на ногу. Все были бородаты, одеты как на охоту, только без ружей. Высокий военный с густыми усами что-то читал им по бумажке.

— Батя! — крикнул Коля.

Военный дернулся в его сторону, недовольно сморщился.

— Тише, ты, — прикрикнул кто-то на Колю.

— Куда вас, батя? — зашептал он.

Отец смотрел строго, и на лбу появились белые морщинки. Непонятно было, откуда они взялись.

— На сборы, — тихо ответил отец. — До осени.

Коля сразу вспомнил о матери.

— А мы-то как же? — испугался он.

— Перетерпитесь, — сурово ответил отец. — Дело военное, стало быть, надо.

Коля глядел на него и не узнавал: что-то новое появилось в отце, необычное для него — торжественное. И это торжественное было и в других мужиках.

На следующий день отец прощался. Аккуратно выпил четвертинку водки, ласково расцеловал мать, наказал Коле:

— За главного остаешься. Гляди тут…

Коля слышал от соседей, что отец мог бы отпроситься от сборов из-за недуга матери. Сказал отцу про это. Отец цыкнул:

— Не встревай! Не по нашей породе отпрашиваться.

Провожали мужиков всем поселком. Их построили у школы, и приезжий военный отдал команду. Мужики, видимо, вспомнив свою старую службу, дружно выбили шаг и густо запели:

Отец часто слал письма, справлялся, как мать, и Коля исправно отвечал ему. Пришла осень. А отца все не было. А потом, когда уже навалило сугробов и от яркого мороза трескались деревья в лесу, поползли по селу слухи, что мужики, призванные на сборы, отправились с лыжным батальоном к Финляндии, где началась война. И вместо письма оттуда, от линии Маннергейма, пришло извещение: пропал без вести.

Потом вернулись в деревню уцелевшие мужики и рассказали: раненый в плен попал.

Так в морозное утро постучалась в их бревенчатый дом черной костлявой рукой война.

Спустя немного времени от сердечного приступа умерла мать Шишкина. Похоронили ее на поселковом погосте. Из родственников приехала на похороны только тетка, материна сестра. Она и взяла к себе Шишкина.

А теперь его призывают в армию. Он приехал в Шанаш, чтоб проститься и повидать Нинку, о которой и вспоминал-то мало за весь минувший год.

Шишкин посидел у озера и зашагал в поселок…

Нинку застал дома. Она округлилась, пополнела, волосики над губой стали еще больше видны. Шишкину она обрадовалась так, что чуть не заплакала, расцеловала в обе щеки, усадила за стол, сама села напротив и, по-бабьи подперев щеку кулаком, смотрела и вздыхала. Шишкин смущался под ее взглядом и, стараясь держаться солидно, сказал:

— В армию ухожу, проститься пришел.

Нинка заохала, засуетилась и стала говорить, что хозяйничает одна, мать уехала в город. Она говорила и ставила на стол тарелки, достала из печи чугунок с картошкой, принесла капусты, хлеба.

— Знаешь, — сказала она, — у мамки «Запеканка» есть, чуть початая бутылка. Давай выпьем?.. На проводы обязательно надо выпить. Ругаться она будет, да наплевать!

Нинка принесла из буфета граненые рюмочки и бутылку «Запеканки».

— Разливай, — сказала она и опять села напротив Шишкина. Ему нравилось, что вот они так, вдвоем, самостоятельно сидят за столом и хозяйничают. Он взял бутылку неторопливым жестом, как, бывало, делал это отец, любовно погладил ее, хотя до этого и не пил вовсе. И хоть где-то в душе скреб страх, он старался не выказывать его. Разливал густую наливку медленно, глядя, как начинает алеть рюмка.

— За счастливую службу, — сказала Нинка. Она тоже старалась быть серьезной. Чокнулись. Шишкин выпил. Наливка была приторно сладкой и обжигала внутри. Он закусил капустой и похвалил:

— Хорош засол. Сами делали?

Нинка важно ответила:

— Осенью бочонок заложили.

Он еще поел, не торопясь, не жадно, хотя крепко проголодался, и стал интересоваться делами в поселке.

Шишкин слушал и вспоминал свою мать, какой она была перед смертью, костлявые руки ее, белую тонкую кожу на лице под запавшими глазами, как она все вдыхала в себя воздух и не могла вдохнуть. В комнате стало сумеречно, тени скопились в углах. От выпитого вина, от Нинкиных рассказов стало скверно, неуютно, и Шишкин почувствовал себя совсем заброшенным.

Нинка гремела посудой, собирая со стола, а он сел к окну. Видел улицы, бревенчатые избы, тесовые крыши и над ними загустевшее небо. Было тоскливо и жаль самого себя, потому что во всем мире у него в сущности не осталось никого, и было неизвестно, что ждет его впереди. Он сжался на стуле и сидел, боясь шевельнуться, боясь всколыхнуть то, что скопилось внутри.

Нинка, наверное, почувствовала, как плохо ему, подошла, погладила по голове. Он, отвыкший от ласки, по-детски ткнулся лицом ей в плечо.

— Ой, Коленька, — сказала она.

И тут им завладело то, что испытал он уже в лодке, когда целовал ее, и он снова стал целовать, чувствуя волосики над ее губой. И все исчезло в горячей, светлой свежести…

Он ушел от нее, когда над поселком, над озером и лесом задымилось небо. Было смутно и нехорошо. Тоскливая, нудная боль щемила сердце. Но едва он вошел в лес, увидел облитые холодным светом сосны и белую дорогу, почувствовал запах хвои, старого снега и еще чего-то тонкого, апрельского, чему и названия-то нет, — бывает оно в лесах по ночам только об эту пору, — как сразу все стало другим: упругим и четким.

Шишкин зашагал по дороге и чувствовал в себе необычную силу. Теперь он вспоминал про Нинку с нежным превосходством старшего: ее мягкие губы, волосики над ними и как она прижималась гладкой, прохладной щекой.

Он пришел домой на рассвете. Тетку дома не застал, а увидел записку на столе, что она ушла на смену. У стола стоял старенький обтертый чемодан. С этим чемоданом и пошел Шишкин в военкомат.

Их привели в красные кирпичные казармы, где обычно призывники ждали отправки. Все было так, как это видел Шишкин много раз. У решетчатой изгороди толпились женщины и девчата, совали пакетики меж железных прутьев.

Весь день он ждал, что его вот-вот окликнут, и он пойдет к решетке и увидит Нинку. Шишкин метался, жадно прислушивался к любому оклику, сам несколько раз выходил, прохаживался вдоль решетки. Ему очень хотелось увидеть Нинку еще раз, чтобы сказать ей на прощание что-то хорошее.

Вызвали его вечером, когда он совсем отчаялся. Побежал к ограде, протиснулся вперед и увидел тетку. Она стояла, прижавшись к решетке, в своей суконной форменке с медными пуговицами. Наверное, прибежала сюда сразу после смены. Оплывшее лицо ее было робким, печальным, и большие серые глаза смотрели тоскливо. Она протянула руку с темными от бесконечных медяков пальцами и погладила Шишкина по щеке.

— Одна я опять, — сказала тетка хрипло.

Шишкин представил, как вернется она в свою каморку с давно не беленными стенами, как будет ходить по ней, курить и надрывно кашлять, и ему стало жаль ее.

— Писать буду, — тяжело выдавил он из себя.

Тетка обрадовалась, влажные глаза ее повеселели.

— Ты пиши… Если что надо… Я всегда…

Она долго стояла и все гладила неумело Шишкина по щеке.

Потом, когда он ехал в эшелоне и вспоминал ее, ему хотелось сделать тетке что-нибудь хорошее, и он думал: «Вот вернусь со службы — платье ей сошьем. А то она все в этой форменке». И решил, как только вернется, купит ей платье, веселое, в синий горошек, какое было когда-то у матери.

Эшелон шел три дня. Выгрузили их на небольшой станции, а потом привели строем в казармы. И с тех пор они стали копать на песках.

На песках работали до вечера. Обед привозили к котлованам в полевых кухнях. Всем это нравилось, потому что не надо было идти строем в столовую. Собирались в пролеске, ели из котелков. Тут можно было поговорить и пошуметь.

Вечером в красном уголке политрук Можаев рассказывал про международное положение. Он стоял за столом, покрытым красной материей, и, сутулясь, сквозь толстые очки щурил глаза. Все знали, что политрук Можаев был учителем истории и призвали его из запаса. Он еще не привык к армейским порядкам и вел себя как на уроке. Поэтому на политзанятиях можно было и подремать и пошептаться.

После ужина был свободный час. Писали письма, играли в шахматы или просто слонялись без дела.

Вернулся с гауптвахты Сережа Замятин. Собрались на скамейке для курения, перед которой врыта была до половины в землю бочка с водой, куда бросали окурки.

Ротный трубач Калмыков, тоже, как и Левин, из джазистов, сколачивал компанию на завтра. Все ждали увольнения, которое давно было обещано. А завтра — воскресенье. В пяти километрах от казарм был небольшой городок, в котором стояли штаб батальона и две другие роты. Ребята считали, что тем повезло — все-таки служить в городке веселей, чем здесь, в пустынном, заброшенном месте.

Калмыков побывал как посыльный несколько раз в городке и даже обзавелся знакомствами. Сейчас, поблескивая золотой коронкой и морща от предвкушения удовольствий конопатый нос, рассказывал:

— Лабуха одного встретил. На саксе в ресторанчике шпилит. Обещал хорошую компанию. У них эстоночка в оркестре — сопрано высший класс. В общем, деточки, все будет в норме. Важно только выскочить.

— Может все сорваться, — засомневался Замятин. — Поведут строем в кино.

— Смоемся, — храбро предложил Калмыков. — А? Встряхнемся, деточки.

— Что касается меня, то я лучше бы сходил в кино, — сказал Левин.

— Дрейфишь, Изя?

— Нет… Но мне действительно хочется в кино, — мечтательно сказал Левин. — Очень хорошо сидеть в темном зале. Я там не был целую вечность.

— Ладно. Утром видно будет, — заключил Замятин.

Калмыков убежал трубить отбой.

Спать укладывались со светлым чувством ожидания воскресного дня. Даже если не дадут увольнительную в городок, можно будет отдохнуть, почитать, пошататься. А может быть, удастся пойти к заливу и искупаться. Главное — не надо идти копать.

Засыпали быстро и крепко. Густая темнота ненадолго припадала к окнам и быстро начинала блекнуть, рассеиваться, и опять белело небо. Не спали в бараках дневальные да те, кто были в караулах у ворот, у штабного домика.

Небо долго оставалось белым, а потом по нему начинали расползаться желтые и зеленые полосы. Наступал соловьиный час. Может быть, соловьи в березняке уже отряхивали перья, пробираясь по росяным веткам, мотали головами, чтоб начать свою перекличку. Но в это утро не им было суждено потревожить солдатский сон…

Взрыв был так силен, что вырвало в бараках рамы, закидав проходы битым стеклом. Те, кто лежал на верхних нарах, посыпались вниз, а с нижних сорвало одеяла.

Еще ничего не успели сообразить, а в барак влетел политрук Можаев и, перепоясывая на ходу гимнастерку, истошным голосом закричал:

— Тревога!

Прежде их несколько раз поднимали по этой команде. Тогда вскакивали с постелей, одевались на ходу, разбирали со стоек противогазы — другого оружия не было — и выбегали строиться на плац. Сейчас, услышав команду, кинулись к вещам, делая все механически, как были обучены. Ринулись было к дверям, но новый взрыв бросил всех на пол. А Можаев стоял у дверей, уже подпоясанный, с пистолетом на боку.

— Выходи! — скомандовал он.

Никто не решился подняться с полу.

— Выходи! — побелев скулами, крикнул Можаев.

Все сорвались со своих мест, побежали к выходу.

Что-то горело. Удушливый, черный дым плыл над плацем. В небе зарокотало, завыло, и, разрезая дым, протянулись светящиеся белые точки.

— Ложись!

Припали к земле. Никто не видел прежде таких летящих, сверкающих точек, и невольно все с любопытством задрали головы. Низко прошел самолет. Отчетливо видны были на его крыльях черно-желтые кресты. И опять он пустил впереди себя огненную пунктирную струю.

Потом все стихло. Но все еще лежали, боясь оторваться от земли. Долго тянулось молчание. Нарушил его плач, надрывный, лающий. Стали оглядываться и увидели: посреди площади сидит нескладный, высокий Иванушка, размазывает по лицу слезы маской противогаза.

Быстро окружили его.

— Ранен? — тряс Иванушку за плечо Суглинный.

Но тот плакал навзрыд и все растирал лицо маской противогаза.

— Ребята, да он же об…! — вдруг крикнул Калмыков.

Сразу рванул густой смех. Смеялись тяжело, будто сыпали с гор камни. И так же внезапно смолкли как по команде. Кто-то сказал:

— Смотрите!

Все повернулись к березняку. Деревья были раскиданы, местами обуглились и дымились. Зияла чернотой большая воронка.

— Что это? — спросил все тот же голос.

— Война.

Оглянулись: кто сказал? На плацу стоял, сдвинув белесые брови, ротный Чухонцев.

…С утра у Лены на языке вертелась песенка, и она не могла от нее отделаться:

Эту песенку одно время они любили распевать в университетских коридорах. Заводилой была Наташка. Она первой начинала своим высоким голосом назло серьезно-хмурым девам из деканата. Девчонки подхватывали дружно. Потом песенка немного забылась, потому что Наташка стала петь другие. А вот сегодня ожили в Лене задорные слова. Что бы она ни делала, куда бы ни шла, песенка весело ступала рядом.

Лене хорошо работалось. Она написала репортаж. Очень к месту вставила разлив реки, ветки, осыпанные дождевыми каплями, рассказала о Мореве и даже нашла несколько добрых слов для Севы Глебова. Репортаж ей самой понравился, она с удовольствием продиктовала его стенографистке Марии Михайловне, с которой подружилась еще когда в первый раз ездила от газеты в командировку.

Мария Михайловна была старой девой, с седой буклей на голове и тяжелым угловатым лицом. Когда она видела Лену, ее стальные глаза становились слезливо-добрыми, и она тягуче, вытянув губы трубочкой, произносила: «Леночка», трогательно угощала дешевыми конфетками. Лена платила ей за это постоянным вниманием: то, пробегая мимо редакции, занесет ветку мимозы, то билет на вечер в студенческий клуб. Хоть билет этот Марии Михайловне был вовсе ни к чему, она счастливо чмокала Лену в щеку.

— Леночка, — говорила она, — я работаю здесь двадцать лет. За это время застенографировала и расшифровала миллионы скучных и бесполезных слов. Так можете мне поверить: у вас талант. Вы знаете, что такое талант? Это когда нет ни одного пустого слова… И еще вот что — выходите замуж за приличного человека и обязательно родите троих детей. Не меньше! Это я вам говорю…

Угловатое лицо ее морщилось и дрожало, а глаза заволакивала тоскливая усталость. Мужчины в редакции старались подальше обходить Марию Михайловну, считали ее злюкой и нудой. Но Лена никогда не слышала, чтоб она ворчала или жаловалась, и по-своему любила ее.

Продиктовав репортаж, Лена крикнула в телефонную трубку:

— А у нас солнце, Мария Михайлова. А у вас?

— И в Москве солнце, Леночка, — услышала она добрый голос.

Тут вдруг взбрела Лене в голову озорная мысль.

— Мария Михайловна, милая, позвоните, пожалуйста, по телефону… — и она назвала рабочий телефон Генки. — Передайте этому парню, что у нас здесь совсем весеннее солнце.

Трубка помолчала. Потом в ней раздался внушительный кашель.

— Почему вы меня не познакомили, Леночка?

— Он стесняется.

— О, это первый признак порядочного человека… Можно мне ему сказать, чтоб он вас не обижал?

— Валяйте, Мария Михайловна!

Лена повесила трубку и представила, как надуются у Генки толстые губы и вытянутся в линейку брови, когда с ним будет разговаривать Мария Михайловна. Генка начнет отдуваться от смущения и бормотать несвязное. Лена рассмеялась, но тут же опомнилась: для чего она это сделала?

Может быть, ей пришла такая блажь потому, что, когда она писала, на столе стоял Генкин подарок — маленький приемник и из него текла тихая музыка. Лена вообще любила работать, когда включено радио. Ее приучила к этому Наташка. Если они зубрили, готовясь к экзаменам, то просто не могли, чтоб в комнате не звучала музыка. Наташка подвела под это теоретическую базу:

— Песня запоминается лучше и быстро, чем просто стихи. Потом существует закон ассоциации. Забыла на экзаменах цитату — вспомни мелодию, которую слышала, когда зубрила ее. Сразу ответишь…

Лена шла по улице. Солнце полыхало на неуклюжих колоннах здания управления железной дороги и на стеклах ларьков с газированной водой. Лоснилась жирная земля на газонах. В витринах универмага смеялись толстые туристы с огромными чемоданами. За стеклом магазина «Овощи», по которому струйками стекала вода, празднично торчали в ящиках зеленые стрелы лука, сияли заросли салата. Над стенами старинного здания с закрученными вензелями в деревянных люльках покачивались маляры. Розовая краска с их кистей капала на сухой асфальт.

Лена шла не торопясь, наслаждаясь городской весной. Парень в старой кепке нес завернутого в одеяльце ребенка. Он боялся споткнуться и шагал осторожно, испуганно заглядывая в щелку — под кружевную оборку. Парень поравнялся с Леной, они встретились глазами и неожиданно понимающе улыбнулись друг другу. Лена шла и думала: «Есть отцовство… Про материнство все знают. Но есть отцовство, и оно не менее красиво, чем материнство». Она шла и не замечала, что все еще улыбается.

У «Гастронома» ее окликнул пижон в ярком шарфе:

— Девушка, не потеряйте улыбку.

— Если подберете — не суньте по забывчивости в карман, — ответила Лена.

— О, что вы! Я приколю ее к своим губам.

«Пошляк», — подумала Лена, но беззлобно. Он было увязался за ней, но Лена его отшила:

— Меня ждут вон на том углу.

— Жаль, — томно вздохнул пижон.

Она шла по улицам, и рядом с ней неотвязно бежала, по-девчоночьи подпрыгивая на одной ножке, песенка:

Так прошла она переулком мимо гостиницы и вышла к чугунной ограде над обрывом, к тому месту, где впервые встретилась с Замятиным. Черт ее тогда понес на эту тропку. Ведь совсем рядом была лестница, правда, старенькая, с перилами из водопроводных труб. Лена ее не заметила в темноте.

С этого места, за крышами старых деревянных домов, бегущих под откос, хорошо была видна река. Она разлилась, заполнив всю пойму, и была теперь бурой, с блеклыми, сизоватыми просветами. А за ней, за грядою новых домов, тянулась порыжелая степь, над которой струилось золотистое трепетание и плыл желтый дым, будто за перевалом жгли огромные костры. Этот дым тянулся к небу и таял там, в мягкой синеве. Воздух был влажный и вкусный, пахнущий набухшими ветвями.

Наташка в прошлом году прибежала к Лене и сказала:

— Давай обгоним весну!

Они наломали в сквере веток с налитыми почками, поставили их в банки с водой, бросили туда по таблетке пирамидона. Ветки густо зазеленели. Когда Лена несла такую ветку Марии Михайловне, прохожие на нее оглядывались. Пахла та ветка, как вот сейчас влажный воздух.

«Давай обгоним весну», — улыбнулась Лена. Смешная Наташка. Даже зелеными веточками не обгонишь весну. Она всегда обрушивается неожиданно, сколько бы ее ни ждали. А когда она приходит, то чудится: ты с ней не расставалась.

«Мне кажется, что после восемнадцати мне сразу стало сорок», — сказал ей вчера Замятин.

Только ему вовсе не сорок. Дело совсем не в том, что он весь такой: худощавый, подтянутый, со спортивной выправкой, а в вихрастых темно-русых волосах ни единой сединки. Лена чувствовала себя с ним просто, и в то же время эта простота в чем-то подчиняла ее Замятину, заставляя вслушиваться в каждое его слово.

Вот с Генкой было совсем по-другому. Генка умный, уверенный в себе, но с ним — она старшая, хоть Генке на три года больше. Да, она была старшей, и Генка это чувствовал и злился, когда она начинала обращаться с ним, как с мальчишкой… Дело вовсе не в том, сколько тебе лет. Это она сама хорошо понимает.

Что-то огромное, как высвеченное солнцем небо, явилось ей вчера, открыв зовущую голубизну.

Отец!.. Она знала его по скупым рассказам матери. Их было так мало, этих рассказов, так они были коротки и отрывочны, что Лена сама себе придумала отца. Она видела его высоким плечистым парнем, очень веселым и смелым. Любовь у них с матерью была хоть и короткой, но совершенно необыкновенной. Он приносил ей цветы и дрался из-за нее с парнями на улице. Еще она знала, что отец ее отлично играл в шахматы и если бы сел за доску с Афанасием Семеновичем, то за пять минут разделал бы его под орех. С ним можно было бы поболтать о литературе. Он знал почти всего Маяковского наизусть. Вот какой у нее был отец, и в такого она привыкла верить с детства.

Сначала Лена испугалась: «Да о нем ли речь!» Но Замятин называл поселок, где родилась Лена, называл имя ее матери. И все-таки Лена не могла так просто принять все, что слышала. Она очень привыкла видеть отца, погибшего на войне еще до ее рождения, по-своему. А тот, о котором рассказывал Замятин, разрушал полюбившийся ей образ человека, ставший до того реальным и близким, что она знала о нем все: до привычек, до мелких черточек. Он снился ей не раз, она разговаривала с ним, ей иногда казалось, что, если встретит отца на улице, — тотчас узнает его.

Прежде она никогда не подумала бы, что это разрушение вызовет такую боль. Сначала ей хотелось крикнуть, остановить Замятина. Но тот говорил с ней проникновенно, с лаской и сам волновался, часто закуривал, иногда замолкал, стараясь, видимо, вспомнить все точнее. Лена покорилась его негромкому голосу. Постепенно боль ее рассасывалась, и она словно сама входила в тот мир, о котором рассказывал Замятин, постепенно принимая его.

Она угадала, что случилось: этот человек — товарищ ее отца — словно протянул ей руку через шаткий мостик и смело, по-мужски перевел ее. Она даже ощутила крепость его руки.

Они сидели в буфете, пока в него не набился народ, а потом перебрались в небольшой холл, где стояли несколько кресел и огромный фикус.

И здесь, уже придя в себя, глядя, как Замятин волнуется и заботится, чтобы табачный дым не попадал в ее сторону, она увидела совсем для нее неожиданное. Лена невольно сопоставляла, как он говорил сейчас, смотрел на нее, часто отводя глаза, с тем, как он вел себя раньше — в столовой и в машине, с чисто женским проникновением смутно угадывала, что Замятин внутренне робеет перед ней. «Почему он так?» — удивлялась она. Но тут же, боясь догадки, Лена гнала от себя эту мысль, хотя после нее оставалась на душе неосознанная радость. Она нет-нет да и просачивалась в сознание, заставляя пристальней приглядываться к Замятину.

— Целая жизнь, — сказал он. — Ее нелегко пересказать.

— Мне всегда казалось, что она была у него короткой. Ведь он прожил восемнадцать. Даже странно, что он был моложе меня на три года…

Они сидели в холле. На улице начался ветер. Было слышно, как он свирепо звенит проводами. В коридоре хлопали дверьми. Ворчала горничная. Пьяные голоса тянули тягучую песню.

— Жизнь не бывает короткой или длинной, — задумчиво сказал Замятин. — Это не та мерка. Недавно я лежал в больнице, и мне пришлось об этом задуматься. Там было много времени, чтобы подумать… Знаете, как говорят физики? — Он скупо улыбнулся. — «Пространственно-временные отношения изменчивы. Они прямо зависят от относительного движения материальных тел…» Все зависит от движения. Одна минутка — тоже жизнь… час, сутки. Важно, чем это наполнено, а не само время. Человек становится живым покойником сразу, когда в нем поселяется обреченность.

— Но ведь на войне все в какой-то степени обречены.

— Вот в этом вся штука. — Лена увидела, как он заволновался и начал искать по карманам спички, хотя они лежали на столе. Лена подала ему их, а он даже не заметил и повторил: — В этом вся штука. На войне каждый знал, что в любую минуту пуля может поставить точку. Даже шальная. Но все жили так, будто всего этого не было. Жили и делали свое… Обреченность — это не тогда, когда вокруг человека смерть. Обреченность — это когда внутри него собственный его мир дошел до распада. Человек живет и может много-много лет прожить, а его мир умер, он не существует, потому что в нем нет движения вокруг ядра. Вот что главное!.. Это, наверно, бывает трудно понять, не разумом, а всем существом. Но если человек понимает, то время уж не имеет значения. Тогда он верит, что и минута — жизнь.

Замятин говорил это с таким волнением, что оно передалось Лене.

— Если я закурю? — сказала она.

Она не курила. Но сейчас ей хотелось взять папироску.

Замятин посмотрел на нее и сказал:

— Вам не стоит… Мне бы не хотелось.

Лена покраснела.

Они расстались часу в двенадцатом под откровенно нахальным взглядом горничной.

Спала Лена плохо, часто просыпалась, будто от громких шагов, раздававшихся в разных углах номера. Тогда она видела то, о чем рассказывал ей Замятин: и отца, и мать, и мальчишек в военных гимнастерках «БУ», слышала приглушенный голос Замятина. Теперь ей казалось, что в этом голосе было что-то очень знакомое, даже родное, и она обостренно чувствовала, как снова хочет услышать его. Никто прежде с ней так не говорил. Умное, по-мужски доброе лицо Замятина все время всплывало и всплывало перед ней.

Утром, проснувшись после короткого сна, Лена подумала: «А мне многое еще надо узнать от него!» И еще раз почувствовала, как хочет новой встречи с ним.

Замятина она увидела, когда спускалась по лестнице к буфету. Он прохаживался по коридору своей легкой бесшумной походкой и курил. Лицо у него было настороженное, и Лена догадалась, что Замятин ждет ее. Она испугалась. Лена сама не могла понять, что случилось с ней в это мгновение. Она повернула назад, заскочила к себе в номер и сидела целый час, кусая губы и слушая самозабвенный храп соседки.

«Дура я, дура», — ругала себя Лена. Внезапно у нее мелькнуло растерянное: «А как же Генка?» Она еще больше испугалась. Как могла прийти ей такая мысль? «Глупости!» — возмутилась Лена. Но что-то осталось от этой мысли и еще долго держалось.

Потом она села писать, настроила приемник, и ей стало хорошо. Мир словно раздвинулся и стал похож на огромное, просвеченное солнцем небо. И так было весь день…

Лена постояла у решетки, вдыхая вкусный, сочный запах, вспомнила, что сегодня должна еще ехать на «первый весенний» бал. «Там я найду что-нибудь интересное для газеты», — думала она, хотя знала, что обманывает себя. Но так было легче.

Толстяк Морев обещал заехать за ней в шесть часов. Времени оставалось не много. Она хотела еще помыться и причесаться. Хорошо, что захватила с собой из Москвы новые туфли. Все раздумывала: брать или не брать? Сунула их в чемодан в последний момент.

Лена еще раз взглянула на реку, на степь за ней в золотящемся мареве и подумала, что не случайно просила Марию Михайловну позвонить Генке. Ей хотелось, чтобы сегодня всем было хорошо, потому что ей самой хорошо, как давно уж не было, может, с самого, самого детства.

Весь день они работали, как одержимые. Смена была субботней, короткой, и Сева Глебов, стараясь сделать как можно больше, сам взялся за сварку, потому что сварщиков не хватало в бригаде. Замятин стал на разборку узла. Он с удовольствием ковырялся в деталях, и наладчики посматривали на него с уважением. Этим ребятам было невдомек, что он и на заводе, когда становилось не по себе, шел в цех к монтажникам, потому что знал их ремесло, и возился там до боли в руках. Такая работа начисто вытравляла смуту из души, наполняя ее умиротворенной усталостью. Это был старый способ обрести равновесие. А Замятин скверно спал, растревоженный воспоминаниями, и они долго не покидали его, смешиваясь с мыслями о Лене.

«Да что общего у меня с этой девчонкой?!» — порой раздраженно думал он, стараясь избавиться от навязчивых раздумий. Но это не успокаивало, а еще более тревожило.

Иногда по вечерам, сидя у себя в ленинградской квартире, Замятин размышлял о том, что судьба обделила его любовью. Жизнь прошла в бешеном темпе всепоглощающей работы. Но вокруг жили люди и зачастую работали не меньше, чем он, и у них были женщины, они любили их, думали, заботились о них… Часто, попадая в семейные дома приятелей, Замятин с тоскливой завистью наблюдал их быт, казавшийся ему особым, тайным миром, наполненным добротой. Он отлично знал, что это далеко не всегда так, но, еще ни разу не переступив границу этого мира, заставлял себя верить: жизнь семьи, где любят друг друга, только такой и должна быть, как представлял он в своих мыслях. Постепенно он уверился: настоящая семья — нечто особое, высшее в отношениях людей, требующее полной гармонии, и, может, поэтому стал так разборчив и придирчив.

А может быть, это случилось после встречи с Кларой, женщиной, без которой одно время он не мог прожить и часу. Она работала в заводской лаборатории, и там они познакомились. Ему сразу понравилось, что она была приветливой, ровной и как-то очень здорово умела предугадывать его мысли. Он бродил с ней белыми ночами, ездил на Стрелку, дарил цветы. Целый год он считал себя счастливым. Правда, его все время не покидало ощущение чего-то непрочного в их встрече. И он не ошибся.

Клара вышла замуж за водителя такси. Она сказала о водителе Замятину утром, выходя из его комнаты, сказала, что у нее была с ним давняя связь. Говорила Клара так, будто речь шла о не стоящем внимания пустяке. Он взбесился, чуть не накинулся на нее с кулаками прямо на улице, где орудовали дворники.

Потом, встречая Клару на заводе, он с отвращением и недоверием к себе удивлялся: неужто что-то большое было у него с этой женщиной? А она вела себя все так же ровно и улыбчиво, будто ничего не произошло.

Он долго не мог прийти в себя после этой истории, до обидного банальной. Прежде, если ему доводилось слышать о таком, Замятин усмехался: «Глупости! Со мной этого не случится». А когда случилось, он сам себе показался ничтожеством.

Потом были другие встречи, скупые, непритязательные, не оставляющие прочного следа.

Один из заводских приятелей говорил Замятину:

— Сережка, ты слишком серьезно относишься к женщинам. Будь ты попроще, давно бы женился. И между прочим, принадлежал бы к самой многострадальной категории мужей, которых называют «дачными».

Происходящее с Замятиным сейчас не было похоже ни на одну из его встреч. Думая о Лене, он хотел быть бесконечно заботливым к ней, как никогда не был заботлив ни к одному живому существу. Эта потребность, долгие годы приглушенно жившая в нем нерастраченной, сейчас все крепче и крепче овладевала им и стала почти невыносимой со вчерашнего вечера, когда он уверился, что Лена — дочь Шишкина. Эти мысли терзали его, и потому Замятин так отчаянно влез в работу.

К концу смены в цехе появился Морев в черном креповом костюме, в белой рубахе с накрахмаленным воротничком и алым галстуком. Морев вел стайку сухопарых дам, по-гусиному вытягивающих шеи и ступавших чуть ли не строевым шагом. Он посмотрел сверху вниз на Замятина, словно на плебея, остановился и рявкнул:

— Господа! — хотя во всей компании он был единственным мужчиной. — Мы находимся с вами в машинном зале. Я объясню вам коротко принцип действия турбин…

Он на одном дыхании выложил длинный абзац о турбинах, по примитивности равный учебнику четвертого класса, и пока лупоглазая переводчица старалась справиться с простейшими терминами, Морев склонился к Замятину.

— Делегация английских женщин, — шепнул он. — Кажется, католички или еще что-то в этом роде. В таких вещах я не разбираюсь.

— Поэтому ты нацепил галстук?

— Становлюсь заправским дипломатом. Еще парочка таких делегаций, и я созрею для международных бесед на высшем уровне… Послушай, старина, через полчаса я еду на машине в город и привезу в Дом культуры знакомую тебе журналистку. Будь здоров и готовься!

Он выпрямился. Переводчица давно закончила, и дамы плотоядно впились в могучую спину Морева. Он солидно повел их дальше.

Смена кончилась. Сева Глебов подошел, сверкая зубами:

— Интересно поработали, шеф. Если так пойдет, ваш самовар закипит через недельку… Однако вы здорово вымазали физиономию машинным маслом. Ничего, это помогает от веснушек. Двигаем в душ! Вы, кажется, сегодня к нам в гости в Дом культуры? Я вас познакомлю с отличными девушками…

— Спасибо, Сева, мне есть с кем танцевать.

— Ого! — Глебов округлил свои младенческие глаза. — Это та журналистка? Радуюсь своей прозорливости.

В Доме культуры на балкончике играл джаз. Этих ребят в ярко-синих пиджаках привезли из городского кинотеатра, и они честно старались создать как можно больше грохота и шума. Девчата смущенно жались у колонн, перешептывались, то и дело одергивая свои отутюженные платьица. Парни щеголяли в черных костюмах и черных рубахах, выставляли напоказ красные носки, скрипели остроносыми ботинками. Инженеры пили пиво и шампанское в буфете, заедая бутербродами с колбасой. В кинозале выступали местные поэты. Они выпаливали стихи о любви и весне, стараясь перекричать грохот джаза. Им неистово аплодировали. Было суетно, шумно и весело уже потому, что в субботний вечер можно было побыть на людях, а не торчать в общежитии или дома.

Замятин нашел Морева и Лену в кинозале. Тощий парень, вытягивая губы, рубил воздух кулаком и читал:

Морев сиял. Его розовые щеки лоснились.

— Наш, — шепнул он Замятину, — и физик, и лирик. Лихо!.. По-моему, вполне. Лена, скажите этому сухарю, как специалист.

— Для физика очень неплохо, — улыбнулась Лена.

Морев был польщен. Он потер от удовольствия свои лапищи.

— Хотите, я вам его приведу? Может быть, тисните что-нибудь в газету.

— Не стоит, — остановила его Лена. — Я ведь совсем не этим занимаюсь.

— Жаль, — вздохнул Морев. — Но слушайте, он сейчас еще прочтет. У него там потрясающее место есть: «Поющие электроны».

Он был как большой неуклюжий ребенок — детеныш Гаргантюа. Лена ласково смотрела на него.

Когда тощий парень покинул эстраду, Морев подхватил Замятина и Лену под руки.

— Дальше неинтересно. После наших ребят все здешние поэты — щенки.

Они вышли в фойе, где в полную силу разгорелись танцы.

— Ну, дети, можете выбрыкивать фокстрот, — сказал Морев, — а я в буфет.

— Вы же упорно тащили меня на танцы, — удивилась Лена.

— Милая девушка, — сделав грустное лицо, покачал головой Морев, — я слишком отяжелел. Но даже в глубокой юности я не умел передвигать под музыку ногами… Да вы не беспокойтесь, Леночка. Я отдаю вас в надежные руки. Сережа — отличный кавалер.

Морев пошел к буфету через толпу танцующих, как танк, перед ним вежливо и поспешно расступались.

— Идемте, — сказал Замятин, приглашая Лену. На лице ее мелькнула растерянность, будто она заколебалась. Потом темные глаза взглянули открыто.

Замятин повел Лену в круг, увидел, как Сева Глебов решительно пересек зал. Его черные волосы непокорно щетинились, острые усики, казалось, воинственно разлетались в стороны. Он подошел к колонне и галантно шаркнул ножкой перед девушкой с пышными, как взбитые сливки, волосами. Она болтала с парнем, у которого была свирепая челюсть и мясистый розовый нос. Девушка радостно вспыхнула, подняла на Севу благодарные глаза. У парня отвалилась челюсть. Сева проплыл мимо Замятина с самодовольно тупой физиономией победителя. Увидев Замятина, он вдруг прыснул и подмигнул.

— Нравится вам здесь? — спросил Замятин. Он вел Лену осторожно, чувствуя под рукой теплоту мягкой ткани.

— Довольно мило, — ответила Лена и скупо, будто была в чем-то виновата, улыбнулась.

Его окутало теплой нежностью. Все вокруг начало терять резкие очертания, стушевываясь, будто заволакиваясь туманом. Оркестр гремел, как несущаяся на полной скорости электричка в жаркой ночи. Мелькали освещенные окна. Грохот электрички, ее бешеное движение вызывали отчаянную дерзость, хотелось вскочить на ходу, повиснуть на поручнях и мчаться, мчаться, подставив лицо теплому ветру… Звякнули вагонными буферами медные тарелки. Барабаном отбили дробь колеса на стыках. Вспыхнул красный сигнал. Все смолкло и стало на свои места… Вокруг облегченно переступали ногами. Лена раскраснелась от танца и поправляла волосы.

— Сережа!

Морев кричал из-за столика, уставленного бутылками пива. Он выбрал этот столик у колонны, потому что оттуда хорошо был виден весь зал. Замятин и Лена подошли к Мореву.

— Лихо, — сказал он. — Лихо, лихо! Я вам говорил, Леночка, что он отличный кавалер… Охлаждайтесь, друзья. Пиво замечательное.

Едва Замятин взял стакан с желтоватой пеной, как снова грянула музыка. Подскочил Сева Глебов. Легко пританцовывая, он шаркнул ножкой.

— Сергей Степанович, увожу от вас журналистку. Сегодня моя должность — уводить чужих дам.

— Смотри, не нарвись, — хмуро пригрозил Морев.

— Не в первый раз, — подмигнул Сева.

Лена и опомниться не успела, как он повел ее в круг.

— Садись, Сережа, и не огорчайся. Ей-богу, отличное пиво.

Замятин сел за столик. Он видел, как весело и бойко танцует Сева с Леной.

— Хорошая она девушка, — сказал Морев, и лицо его стало серьезным. — Понимаешь? — Он вздохнул. — Хорошая… И хорошо, что ты ее встретил, Сережа.

Замятин удивленно взглянул на него.

— Нечего пялить на меня глаза, — сердито сказал Морев. — Я все отлично вижу. Такую девушку не часто встретишь… Я люблю смотреть на счастливых людей. Это моя слабость. Но знаешь, чего я не очень люблю? Конечных результатов. Человек бывает по-настоящему счастлив, когда идет к цели. Но когда он достигает ее, кончается бензин, и надо начинать новый путь. А это понимает не каждый. Вот почему для некоторых конец — и вершина и одновременно пропасть.

Он говорил осевшим, глухим голосом, будто сразу охрип. Смотрел на край бутылки, медленно вращая стакан в больших пальцах. Замятин еще не видел его таким.

— Я знаю, старина, не все кончается. Даже любовь. И сама жизнь бесконечна. Но тут еще далеко до телячьего восторга…

Подошла Лена, села за столик. Морев не заметил ее. Он смотрел куда-то далеко.

— Полгода назад, — сказал он, — у меня умер сын от белокровия. Ему было семь лет… — Темно-серые глаза его затянулись туманной пеленой, веки покраснели. — Какой это был мальчик, Сережа! Три месяца… Он болел всего три месяца. Но с первых же дней я знал, чем это кончится. Процесс необратим.

Морев шумно вдохнул в себя с перебоями воздух и пригладил седые волосы.

— Жена не выдержала. Нервное расстройство. И сейчас в больнице. У нас была хорошая семья, Сережа… Самый страшный враг — невидимый. Он бьет наповал, и не знаешь, когда выпустит пулю. Если бы он ударил меня, то все было бы понятно. Но мальчик! Я здоров, как бык. Мне тридцать два года, и у меня отличная кровь. Жена вбила себе в голову, что во всем виновата моя профессия. Но как ей объяснишь!.. Дети ходят по улицам, им покупают фрукты, их поят водой. Никто не знает, где они могут подцепить то, что съедает кровь…

Замятин видел, как Лена прикусила губу. Грохот джаза, шарканье ног о паркет, девичий смех становились невыносимыми. Ему хотелось что-то сказать Мореву или просто встать и обнять его за плечи, но он знал, что ничего сейчас говорить не нужно.

Замятин много раз видел, как люди годами носили в себе едкую горечь утрат и прятали ее за внешней беспечностью, даже весельем, чтобы не расплескать ее яда на других. Он также знал, что это под силу очень большим и добрым. Но даже они не всегда выдерживали. Нужна была отдушина. Человек не может без отдушины, и ему нельзя мешать, когда открывается створка. Наверное, это понимала и Лена. Она сидела молча.

Морев вздрогнул, как от озноба, налил еще пива и выпил залпом. Он посмотрел на Замятина прямо и слабо, с трудом улыбнулся:

— Теперь ты понимаешь, Сережа, почему я люблю смотреть на счастливых людей. Я бы издал специальный указ об охране человеческого счастья. За него слишком дорого платят. И оно должно охраняться законом.

Лена мягко дотронулась пальцами до его руки. Морев повернулся к ней так резко, что хрустнула белая накрахмаленная рубаха.

— О! — воскликнул он, и лицо его порозовело. Видимо, не легко дался ему такой переход и восклицание прозвучало с фальшивинкой. — Вас бросил кавалер?

— Нет, — ответила Лена. — Просто кончился танец.

— Ах, черт возьми. — Морев хлопнул ладонью по столу. Бутылки и стаканы подпрыгнули. — Все-таки я станцую с вами. Как бы это ни было смешно. Идемте!

Он поднялся, одернул пиджак и обнял Лену. Они вошли в самую гущу танцующих. Лена доставала Мореву до подбородка и казалась рядом с ним совсем хрупкой. Морев вел ее бережно. Он сиял. Это был совсем другой Морев — не тот, который только что сидел рядом с Замятиным.

«Он выкарабкается, — подумал Замятин о Мореве с уважением. — В нем силы на сто жизней. Очень важно, чтобы человек выкарабкался… А я? Сумею ли выкарабкаться я?..»

Замятин насторожился, прислушиваясь к себе. Эта мысль не возникала в нем с той поры, как он сел в поезд в Ленинграде. Опять мелькнули жесткие угольно-черные глаза хирурга, отведенные в сторону… «Надолго, доктор?» — «Я не пророк».

Чепуха! Он отлично себя чувствует. Этот хирург знает свое ремесло. Он хорошо повозился с ним. Главное — верить, что ты еще сумеешь кое-что сделать. Морев прав: счастлив тот, кто ищет. Тогда на все хватает сил…

Он сидел за столиком. Лена танцевала, склонив набок голову, и ее светлые волосы слегка вздрагивали. «Хорошая она девушка», — так сказал Морев. И еще он сказал: «Хорошо, что ты ее встретил, Сережа…»

Мимо пронесся Сева Глебов с той же размалеванной пышноволосой девицей. Замятин перевел взгляд в другой угол. У колонны парень с мясистым носом и свирепой челюстью был теперь не один. Рядом с ним вертелись двое в курточках. У них были пьяные глаза. Они следили за Севой и девицей. Там явно что-то затевалось. Надо предупредить Глебова. Морев был прав, когда грозил: «Нарвешься!» На кой ляд ему эта девица? Глебов всегда лезет на рожон.

Танец кончился. Подошел, отдуваясь, Морев. Лена улыбалась.

— Вы симулянт, — сказала она. — Вы хитрый симулянт… Отлично танцуете. Дай бог, чтоб у нас на курсе нашелся хоть один такой танцор.

Морев громыхнул своим смешком. Этот хлопок гранаты заставил вздрогнуть девчат, сбившихся в кучку. Они с уважительным испугом взглянули на толстяка.

— Ладно, дети, — сказал Морев. — Танцуйте и веселитесь. У меня разболелась голова. Пойду, приму таблетку и полежу в своей каморке. Когда вам здесь наскучит, приходите. Это рядом. Сева Глебов доведет. Он знает. Отвезу вас в город.

Он помахал рукой и пошел через фойе к выходу.

— Мне что-то не хочется танцевать, — сказала Лена. — Давайте просто походим.

Они прошли вдоль колонн. Возле каждой был свой мирок. У одной — девчата, обнявшись, напевали вполголоса, возле другой — кривлялся мальчишка, что-то рассказывая смешное своим приятелям, у третьей парень держал за руку девушку, и они, ничего не видя вокруг, смотрели друг на друга…

В кинозале на эстраде поэтов сменили плясуны. Шло отчаянное соревнование. Плясуны неистово отбивали чечетку.

Замятин и Лена остановились у окна. Отблески, скользящие по стеклу, отражались на ее лице слабыми тенями. Лена стояла задумчивая. Замятину захотелось провести рукой по ее мохнатым бровям, остренькому подбородку, чтоб согнать тени с лица.

— Как по-разному раскрываются люди, — сказала Лена глуховатым голосом. — Мне казалось: Мореву живется легко. Он какой-то прочный весь… И вдруг… Почему так трудно узнавать людей? Вам тоже трудно?

— Это всем нелегко, — ответил он, разглядывая сбоку ее задумчивое лицо. Удивительно, за эти несколько дней оно стало для него таким знакомым, что он знал каждую черточку, и то, как она хмурилась, как говорила, напряженно раздумывая, было очень близко ему, как может быть близким самое родное. Невозможно было объяснить: когда это произошло и почему. Увидев сначала в Лене дочь Шишкина, он потянулся к ней, захлестнутый нежностью. Этот порыв оказался так силен, что как бы перерос сам себя и теперь властно направлял его чувства, освещая их новым чистым светом. Вот почему он мог говорить с ней о том, о чем ни с кем не говорил никогда прежде. — Да, это все нелегко, — повторил он. — Самое важное — понять человека. Вы еще научитесь этому, Лена, ведь у вас будет такая профессия — поездки, встречи.

— Мне это казалось намного проще, когда я выбирала профессию. Да, поездки и встречи. Но ведь надо уметь увидеть. Я почему-то раньше не думала об этом… А теперь… Даже немножко страшно. Я слушаю вас и думаю: вам легче. У вас такая жизнь… Была война, было столько всего. Это приучает остро видеть. А мы живем как-то слишком легко. Наверное, надо самой пройти через многое, чтоб научиться понимать.

— Это лишь наполовину правда. Не всех война научила видеть. И не всякое испытание учит этому. Иногда после него и злобой застит глаза. А понять человека может только добрый взгляд.

Лена внимательно посмотрела на него.

— Наверное, это самое главное… Но прежде я как-то не думала. Скажите, вам всегда легко с людьми?

— Нет. Чаще трудно. Но ведь когда трудно, тогда и интересно. Легкость — это та же пустота.

Лена опять отвернулась к окну.

Все-таки он не выдержал, протянул руку и дотронулся пальцами до ее бровей. Они были мягкими.

— Не надо хмуриться, — сказал он.

Лена вздохнула, но не отвела его руки. Он сам поспешно убрал ее, почувствовав смущение.

— Может быть, нам пора, — сказала она. — У меня тоже здесь начинает болеть голова.

Они прошли в фойе, отыскивая Севу. Он чуть не налетел на них, вращая свою девицу.

— Пора! — крикнул ему Замятин.

Сева затормозил. Девица поскользнулась и вскрикнула.

— Идите в раздевалку. Я сейчас, — и опять подхватил партнершу, при этом у него было такое выражение лица, будто держал сварочный аппарат.

Каким чудом Сева Глебов оказался в раздевалке раньше их, Замятин не понял. Он вырвал из рук гардеробщицы пальто Лены и широко распахнул его, подавая.

— Натанцевался на всю неделю, шеф. Это вроде зарядки. Мне всегда ее хватает на семь дней. Потом опять нужно дрыгать ногами и слушать джаз. Этим я похож на кубинцев. Наверное, поэтому меня туда и тянет? Они, говорят, вообще не мыслят жизни без легкой музыки. А вот взяли и сделали революцию. А их революционные песни! Почему не выпустят сборник всех революционных песен мира? — спросил Сева. — Я бы выучил их наизусть. И заставил бы выучить своих ребят. Представляете, как они ревели бы эти песни?

Они вышли на улицу. От реки дул мягкий ветер, неся с собой запахи свежей зелени, хотя еще нигде ничего не распустилось. Может быть, ветер сумел донести их откуда-то с юга?

— Совсем весной пахнет, — вздохнула Лена.

Улица поселка качалась в серо-желтом сумраке. Дома поблескивали темными окнами, как задумчивые баржи. Стук шагов гулко отдавался на сухом асфальте.

Из-за сосен, что росли возле угла Дома культуры, выпрыгнули на тротуар мягко, по-кошачьи, три тени и преградили путь. Замятин увидел перед собой лицо с мясистым носом. «Все-таки нарвался», — подумал он сердито о Глебове.

— Девочка нам помешает. Разрешите проводить ее назад, — сказал паренек в курточке. У него не было даже признаков растительности над губой, а сивухой несло, как от завзятого алкоголика.

«Придется драться, — холодно подумал Замятин. Ему так не хотелось этого. Разве он мальчишка, чтоб затевать кулачный бой на улице. — Если этот тип дотронется до Лены…» Но тут же мгновенно подумал: «Бить надо того… с челюстью. Остальные — мелкота… Надо первым. Не дать опомниться». Все натянулось в нем.

— Миленькая, — радостно, взахлеб сказал паренек, — топаем назад, — и потянулся к Лене.

— Руки! — гаркнул что есть силы Замятин. Ему было плевать на паренька. Он кричал в лицо тому, со свирепой челюстью. Тот от неожиданности вздрогнул. Этой секунды было достаточно. Замятин сначала чуть пригнулся, потом выбросил кулак, вкладывая в удар всю тяжесть тела. Парень охнул и сел на тротуар. Сева сбил с ног другого, в курточке. Замятин обернулся и увидел прямо перед собой третьего. Тот замахнулся, в руке его что-то блеснуло. «Только бы не в живот», — успел подумать Замятин и пригнулся. Удар скользнул по щеке, и ее остро ожгло. Замятин вскинул ногу. Нападавший завизжал, как щенок, которому отдавили лапу. А с земли уже поднимался носатый парень. «На второй раз меня не хватит», — подумал Замятин. В это время воздух разрезал дребезжащий милицейский свисток.

Из желто-серого сумрака, топая сапогами и придерживая кобуру, бежал милиционер.

— Смываемся! — крикнул Сева и, схватив Лену за руку, шмыгнул за угол. Замятин побежал за ним. Он видел, как Глебов с силой тащил Лену. Ему хотелось крикнуть, чтобы он оставил ее, но Замятину не хватало воздуха. Так они пробежали квартал, свернули в переулок, и Сева втащил их в подъезд.

— Отпустите руку! — крикнула Лена.

В подъезде горела тусклая лампочка.

— Все в порядке, — пробормотал, отдуваясь, Сева.

— Чуть не оторвали мне руку, — сказала Лена, потирая кисть. — Почему вы милиционера испугались, герой?

— Не хотелось, чтобы вы остаток вечера проторчали в отделении и подписывали протоколы… Ого, шеф, вам все-таки задели щеку. Этот младенец бил портсигаром. Ничего умнее не мог придумать… Идемте наверх, я здесь живу.

Они поднялись на второй этаж. Сева достал из кармана ключ, открыл дверь. На всю квартиру гремели мужские голоса.

— Не пугайтесь, — предупредил Сева. — Соседи смотрят телевизор.

Он провел их по узкому коридору в небольшую комнатку с низким потолком. Сразу бросилось в глаза, что вся стена над кроватью завешена журнальными вырезками: женщины смеялись, женщины улыбались, кокетливо выставляя обнаженные плечи, женщины изгибались в танце. Десятка три женских глаз смотрели со стены.

— Разоблачайтесь, шеф. Сейчас мы приведем вас в порядок.

— Где полотенце? — решительно сказала Лена, сбрасывая с себя пальто.

— Все в ванной. Дверь напротив. Там только мое, так что не беспокойтесь.

Глебов посмотрел на Замятина и вдруг прыснул, плюхнулся на стул и, как мальчишка, задрыгал ногами.

— Сумасшедший, — пожала плечами Лена.

— Ах, черт! — восхищенно выкрикнул Сева, вытирая выступившую слезу. — Как вы ему врезали, шеф! Классика!

— Идиот, — ответил Замятин, придерживая щеку. — Если бы они начали первыми, мы бы ночевали в морге.

— Вы, Леночка, видели? Какой удар! Сразу чувствуется школа Шоцикаса. Вы были с ним знакомы, шеф?

Лена сердито вышла и тотчас вернулась с мокрым полотенцем.

— Давайте вашу щеку! — приказала она.

Замятин видел ее темные глаза, чувствовал ее дыхание на своем лбу.

— Первый раз я наблюдала мужскую драку. Мальчишки не в счет, — сказала она.

— Ну и как? — спросил Сева.

— Отвратительно! Ничего худшего не придумаешь… У вас хоть йод есть?

— Зеленка. Но на физиономии это не эстетично… О! У меня есть водка. — Он наклонился и из облезлой тумбочки, явно позаимствованной из общежития (на ней красовался жестяной инвентарный помер), вытащил зеленую пол-литровую бутылку. — Сделайте шефу примочку. Это получше всякого йода.

Лена, морщась, намочила угол полотенца водкой и приложила к щеке Замятина.

— Держите!

Глебов тоскливо поболтал бутылку.

— Может, допьем остатки?

— Дайте лучше закурить, — сказал Замятин. Щеку пощипывало. — Все-таки, Сева, на кой черт вам сдалась эта девица?

— По правде говоря, она мне ни к чему. Но я вел двойную воспитательную работу. У этих питекантропов двадцатого века собственнический взгляд на женщину. Мне хотелось их приучить к мысли, что женщина не может быть чем-то вроде персональной машины начальника. А во-вторых, это существо начисто лишено женской гордости. Может быть, потому, что ее никогда не ревновали. И я решил, что если ее хоть один раз по-настоящему приревнуют, то, быть может, у нее появится зачаток гордости. А это уже первая ступень к очеловечиванию. Человек начинается с той минуты, когда осознает свою ценность. Так что видите, шеф, Сева Глебов стоит на страже общественных интересов и, главным образом, интересов женщин.

— Поэтому у вас такой великолепный иконостас на стене, — усмехнулась Лена.

Замятин скользнул взглядом по журнальным вырезкам. Эта выставка полуобнаженных женщин в комнате Глебова удивила его.

— Все-таки вы пижон, — покачал головой Замятин. — Этого я от вас не ожидал.

— Эх, люди! — простонал Глебов. — Картинки они заметили. А библиотеку? — Он хвастливо похлопал по высокой этажерке, сплошь уставленной книгами. — Поэзия… Проза… Научно-техническая литература. Вот об этом вы любите писать, товарищ журналист… А девочки на картинках? Между прочим, из-за них началась «холодная война» с соседями. Я пригласил этих пенсионеров выпить чаю, а они почему-то очень невежливо выскочили из моей комнаты. Я когда пребываю в скверном настроении, то, глядя на эти картинки, пытаюсь создать обобщенный образ единственной и неповторимой.

— Удалось? — спросил Замятин.

— Представьте, шеф, не получается, — огорченно вздохнул Сева. — Видимо, я ошибся в методе. По картинкам нельзя создать идеала. Но меня пытались этому учить — создавать идеал только по картинкам. Леночка, вы, кажется, в этой области тоже крупный специалист?

— Пошло, — поморщилась Лена.

— А почему? — Он уставился на нее совсем как младенец. — Вы ведь, наверное, успели написать о Глебове несколько красивых слов: «передовой», «отличный мастер», «перевыполняет». Что там у вас еще?

— Написала. Теперь начинаю жалеть.

— Но делайте сердитых глаз, Леночка. Мы ведь с вами немного коллеги. Я создаю идеал женщины на основе этого иконостаса. Вы — передового рабочего из набора идеально отштампованных слов.

— Я сниму это место в репортаже, — неожиданно покраснела Лена.

— Не стоит… — добродушно сказал Сева. — По сути вы написали правду. Речь идет только о форме…

Резко задребезжал звонок. Сева вскочил и выбежал.

— У тебя? — пророкотал в коридорчике голос Морева. Он ввалился в комнату встревоженный.

— Ну слава богу, все живы, — выдохнул он. — А мне наговорили… Каково черта вы ввязываетесь в драку с подонками?! Это все ты, экспериментатор! — Морев повернулся к Севе, замахал перед его носом пальцем.

Сева невозмутимо проследил за движением руки Морева.

— Драка была на общественных началах.

— Нарвался бы там на меня, — грозно пообещал Морев. — Ах, дети, нельзя даже оставить одних… Ну, едем, машина у подъезда. Представляю себе: Сережа — в роли боксера. Ну, как он, Леночка?

— Лихо, лихо! — ответила она, по-моревски надув щеки.

Морев громыхнул своим смешком.

Поезд уходил вечером. Лена съездила на атомную станцию, чтобы заполучить еще кое-какие данные. Ей они не очень были нужны. Она закончила командировку, выполнила редакционное задание, и как будто бы не плохо. Но Лене еще раз хотелось побывать в цехах и в поселке. За эти дни она привыкла к тому, что надо рано вставать, ехать далеко за город, привыкла даже к хмурому охраннику, стоящему у ворот. Это был новый для нее мир, и он на некоторое время сделался частицей ее жизни. Теперь было немного грустно расставаться с ним и возвращаться к старому, привычному. Так бывает жаль полустанка с зеленой рощицей и стогом душистого сена, где побродила ты всего лишь одну минуту, пока стоял поезд, а в душном вагоне вдруг затоскуешь по нему, хотя даже не запомнила названия.

Лена отыскала Морева. Он поцеловал ей на прощание руку и, дружески обняв, сказал:

— Леночка, через вашу беспокойную жизнь будут проходить разные люди. Не забывайте прохожих, которые улыбнулись вам даже мимоходом. Они всегда могут стать добрыми друзьями.

— Прохожие могут встречаться, — улыбнулась Лена. — Мы живем на одной улице.

— Если вы наш шарик называете улицей, то я рад за вас, Леночка.

Садясь в автобус, она видела: Морев стоит у ворот, большой, в широкополой шляпе, из-под которой выбилась прядь седых волос. Темно-серые глаза смотрят грустно и немного насмешливо. Таким он и запомнился ей надолго.

Потом у нее были в гостинице всякие неприятные дела. Женщина-администратор с деревянным лицом раскрашенной матрешки почему-то несколько раз заставляла ее подниматься на этаж, подписывать какие-то бумаги. Лена попробовала возмутиться. Матрешка открыла рот и, не меняя выражения лица, проскрипела деревянно:

— Не орите! Много вас, — и захлопнула окошко.

«В моревский указ о счастье, — подумала Лена, — нужно обязательно внести параграф об охране хорошего настроения. И всех хамов направлять в колонии трудновоспитуемых. И там воспитывать и воспитывать. И не давать спуску. Ни капельки. Хам — самый трудновоспитуемый. Особенно хам-чиновник».

Но все-таки эта матрешка не испортила ей настроения. Лена освободила номер, взяла свой чемодан и села в маленьком холле, где недавно сидела с Замятиным. Он должен был прийти за ней, чтобы проводить к поезду.

Лена достала из сумочки приемник, нажала кнопку и повертела рычажком золотистую стрелку. Тихая музыка потекла из приемника. Завтра Лена будет дома, в квартирке, где пахнет ландышевыми каплями, увидит мать, отчима. Прибежит, наверное, Наташка, с ходу выложит университетские новости, а потом, хитро сверкая глазами, спросит: «Ну как поездочка?» Лена живо представила тоненькую девчонку с мальчишеской стрижкой и с грустью подумала: «Ах, Наташка, Наташка! Как у тебя все просто: „Живи покуда можется!“»

Сначала у Наташки было что-то с тренером, белокурым красавцем, мастером спорта. Она сама послала его к черту. «Блеклый спортивный мальчик. Вместо извилин — плоскость мышц». Потом в нее влюбился молодой поэт. Даже написал о ней стихи «Ласточка». Их напечатали в «Огоньке». Наташка ходила гордая. Лене этот поэт не понравился. У него были пустые глаза и борода, как у царя Николая Второго. Наташка и с ним рассталась и брезгливо пожимала плечами: «Дешевый пижон».

Иногда Лена завидовала ей: что бы ни случилось с Наташкой, в ней всегда оставалась девчоночья непосредственность. О своих личных неурядицах она говорила: «Ох, все это мелочи. Надо быть выше их». А сама была ласковая, как приблудный котенок.

«Наташка, Наташка, да так ли у тебя все просто, как ты сама болтаешь об этом?» Лена прислушалась к музыке. Вспомнила пирожковую, толпу людей за большим стеклом, неуклюжие троллейбусы и блестящие глаза Генки. Он позвонит завтра же. Прибежит вечером, и его ласково встретит отчим, назовет Геночкой и будет спрашивать, что новенького на шахматном фронте.

А потом Генка придет к ней в комнату, сядет напротив и станет смотреть, будто спрашивая: «Ну как ты, решилась или не решилась?» А Лене будет жаль его. «Он хороший», — опять подумает она… Зачем она попросила Марию Михайловну позвонить ему? Да, тогда было солнце! Большое, совсем весеннее солнце.

«А ведь я его не люблю», — вдруг подумала Лена. В ней всегда жило ощущение чего-то ненастоящего, случайного в их отношениях. Ей нравился этот парень, нравилось, что он караулил ее возле университета, назначал свидания, приходил к ним домой, но всегда в ней что-то смутно сопротивлялось. А теперь вдруг все озарилось простой и жестокой — именно из-за своей простоты — мыслью: «Я его не люблю». И все выстроилось в единый и законченный ряд: и ее сомнения, и почему она сказала: «Я еще не решилась», и страх перед Генкиными ласками.

Но это простое, все мгновенно объясняющее, не легко было принять тотчас. «Я его не люблю», — повторила Лена и увидела испуганное бледное лицо Генки со вспухшими губами, будто по этому лицу больно ударили наотмашь. Ей стало жаль Генку, так жаль, что перехватило дыхание. Но она сразу опомнилась. «А ведь он сильнее меня. Мужчина… А вот я… я как же?»

Ей вспомнилась мать. «Мы, девочка, всегда жертвенницы. Бабья доля». Лена, может быть, пропустила бы слова матери мимо ушей, но сказаны они были с затаенной горечью, и при этом мать насмешливо смотрела на отчима, который сидел за столом и, нацепив на горбатенький носик очки, рылся в своих бумажках. Сейчас, вспомнив мать, Лена подумала: «А любит она его?» Двое людей жили с ней все время рядом — мать и отчим. Она бы не могла отделить свою жизнь от их жизни. Но, оказывается, можно быть рядом и не замечать, что люди живут совсем не так, как тебе кажется, и у них есть свое, огромное, которое течет мимо. Это было как открытие, поразившее внезапным откровением.

Афанасий Семенович юлил перед матерью, старался угодить ей во всем и был безмерно счастлив, когда мать одаривала его добрым словом. Делала она это редко, часто капризничала, своевольничала. Только теперь вся жалкость Афанасия Семеновича бросилась ей в глаза.

«А я не хочу, — упрямо подумала Лена. — Не хочу быть жертвенницей. Одна минута — тоже жизнь. Важно, чем это наполнено…» Кто это сказал? Усмехнулись зеленоватые глаза Замятина. Лена смутилась. Она начинает повторять его мысли.

«Кто он мне? Вот сейчас уеду, и все…» И подумала с грустью: «Прохожий…» Тут же почувствовала: нет, не все, что-то еще должно быть, что-то еще обязательно должно продолжиться. Лена даже не пыталась сопротивляться. Она словно шла на еле слышный, где-то затерявшийся в лесной чаще зов и не могла остановиться, потому что ее манило и влекло на голос, радостным эхом отдающийся в ней. И подвластная ему, она чувствовала, что в ней происходит нечто необычное, никогда прежде не возникавшее, словно открылось еще одно зрение, и все начинает становиться весомее и точнее. Прежде она мало задумывалась над своей жизнью. Все в ее жизни текло довольно гладко, и, влекомая этим течением, она видела лишь круг своих повседневных забот, не очень-то стараясь выбраться из него. А сейчас этот круг как бы стал распадаться, открывая то, что было скрыто за ним, и это давало возможность увидеть по-новому и то, что было в самом круге. Вот поэтому сейчас, вспоминая о Генке, о доме, она сумела разглядеть то, что прежде было заслонено от нее, и из этих маленьких людских тайн, которые теперь раскрывались перед Леной, ткалось нечто большое, еще мало ей понятное.

Она точно знала, когда это началось: в тот самый вечер, когда Замятин стал рассказывать ей об отце. Разрушив красивую, полюбившуюся с детства выдумку честной правдой, он, может быть, и сам того не зная, дал Лене какую-то новую опору, и Лена смело ступила на нее. Прожитая отцом жизнь, и все, что говорил ей Замятин, и то, что она видела вокруг себя, теперь, сливаясь воедино, становились той высотой, с которой и ее собственная жизнь начинала открываться в новых гранях.

— А у вас отличный приемник.

Лена вздрогнула. Замятин стоял в пальто и шляпе, разглядывая пластмассовую коробочку. Правая щека его немного вздулась, и на ней запеклась царапина. «А ведь это из-за меня». И тут же Лена застыдилась. Ей захотелось погладить его щеку.

— Это подарок, — сказала она, поднимаясь с кресла. — Сам конструктор подарил. Тут даже есть его инициалы: Геннадий Храмов, — и торопливо упрятала приемник в сумку.

— Не слышал о таком, — сказал Замятин и поднял чемодан Лены. — Вы, я вижу, готовы?

На вокзал они приехали рано. Вдоль перрона вытянулись вагоны, в окнах с кремовыми занавесками заманчиво и таинственно горел приглушенный свет. Но посадки еще не было.

— Побродим, — предложил. Замятин.

Они вышли через узорчатые ворота в привокзальный скверик, где росли худенькие липы с серой корой и стояли большие неуклюжие скамьи. Свет от вокзальных прожекторов достигал сквера, липы отбрасывали черные скрюченные тени на вскопанные газоны, а чуть дальше, за тесной оградкой подстриженного кустарника, тени шевелились, как клубы темного тумана, прибитого к земле. Мимо, скрипя по рельсам, шел трамвай. На большом доме полыхала неоном красная надпись «Соки». Она лезла в глаза, разрушая чистую густую синеву неба.

Лена села на скамью так, чтобы не видеть ни трамвая, ни надписи. За грядой кустарника кто-то затаился на скамье, большой и широкий в плечах.

Замятин опустился рядом, закурил.

— Жаль расставаться с вами, Лена, — сказал он.

Лена не ответила. Она видела смугловатое лицо Замятина с косой складкой у рта. Но в словах его не было даже оттенка улыбки. Замятин говорил слишком серьезно, с той слабой грустью, какая была и в словах Морева, когда он прощался.

Лена улыбнулась и сказала просто:

— Вы ведь позвоните, когда приедете в Москву?

— Да, да, — ответил он. — Я буду там проездом… У меня сестра в Москве. И мать недалеко живет. Можно на электричке… Быстро.

— Мать?

Сначала Лена удивилась, потому что уверовала, что Замятин совсем один, как Генка. Потом странная радость тихой струей всплеснула в ней: «Сестра в Москве…»

— А какие они?

— Хорошие, — ответил Замятин и улыбнулся.

«Он их, наверное, очень любит», — подумала Лена и попыталась представить его мать и сестру. Но ничего не получилось.

— А кто она, сестра ваша?

— Строитель, — сказал Замятин и нахмурился. — Не все там у нее ладится… с мужем.

Лена не хотела, чтоб он хмурился, и не стала больше спрашивать.

Большая широкоплечая тень за кустарником вытянулась, затрещали ветки. На дорожку вышел хромоногий человек и заковылял к их скамейке. Он подошел, скрипя протезом. Впалые щеки, покрытые седоватой щетиной, спокойный взгляд из-под нависших бровей. Лена поморщилась, уловив винный перегар.

— Извиняйте, — сипло сказал человек. — Покурить не найдется?

Замятин достал пачку, протянул. Тот взял, бережно стал разминать в пальцах папиросу.

— Поезда заждался, — доверительно сказал он. — Езды — час, а жданки — сутки. Перекомиссия. Весь вусмерть просадился. Курнуть, веришь ли, не на что купить.

— Не пили бы, — сказала Лена.

— Да оно бы и рад, — простодушно сказал хромой. — Да без смазки печать на бумагу не ставят. За инвалидностью ездил. Чмурь тут один, душу его мотал, справками измучил. Вижу, без пол-литра ни тпру ни ну. Последний капитал выложил. А она вон, наглядная. — И он похлопал себя по ноге. — Казенная, без бумаги видать.

— На войне? — спросил Замятин.

— На Висле… Что, аль бывал там? Вроде, вижу, на физиономию знакомый.

— Нет, не бывал, — ответил Замятин. — Не дошел.

— А-а, ну все одно, все оттуда. Война. — Хромой вздохнул и сразу заторопился, смущенно сказал: — Спасибо и извиняйте. Разговору помешал, — и повернулся, заковылял опять к кустам.

Замятин посмотрел ему вслед, задумчиво сказал:

— Сколько лет прошло. Вечность… А она вот шляется еще по земле.

— Вы о войне? — догадалась Лена.

— О войне. Так проклятая накоптила, что и до сих пор не все уголки прочистили.

— А для меня война — это словно совсем в другую эпоху, — сказала Лена. — Хоть нас и называют детьми войны и я очень много слышала о ней, но все равно она в другую эпоху, как и гражданская война. Об этом читаешь в книгах, веришь, а иногда и не веришь… То, что в другую эпоху, это как легенда, потому что было без тебя.

— Значит, я человек из легенды, — усмехнулся Замятин.

— Вы из настоящего и из легенды, — ответила Лена. — Просто у вас было много жизней. А у меня пока только одна… Но, наверное, хорошо, когда у человека много жизней?

— Иногда грустно и хочется все-таки, чтоб была одна.

«Он взрослый, — подумала Лена. — Он очень, очень взрослый. А я, наверное, кажусь ему совсем девчонкой». Это не огорчило ее, а обрадовало.

— Но у каждого человека много жизней, потому что он вбирает в себя и жизнь других людей, которые были до него или которые сейчас живут рядом.

— Да, наверное, это так… Я это поняла.

Замятин взял ее руку и утопил в своих ладонях. Звенел и скрипел за спиной Лены трамвай. Перекликались за вокзалом паровозные гудки. Что-то кричал диктор по радио. Замятин подался вперед. Глаза его потемнели. «Сейчас он меня поцелует», — подумала Лена. В испуганном трепете все сжалось в ней комочком, но тут же Лена смело вскинула голову, сразу почувствовала, как распалась тоненькая стенка сопротивления. «Ну и пусть!» Но Замятин не поцеловал ее. Он выпустил руку Лены и с усилием встал.

— Нам пора, — тихо сказал он. — Давно уж идет посадка.

Лена поднялась. Ей захотелось как можно быстрее уйти из этого сквера. Оба пошли молча и быстро к узорчатым воротам, откуда был выход на перрон. Лена представила, как Замятин вместе с ней пройдет по вагону, отыскивая место, а потом будет стоять у окошка и идти вслед за поездом, как шел совсем недавно Генка.

— Дальше не надо, Сергей Степанович. Я сама. — И, боясь его огорчить, улыбнулась. — Я не люблю, когда провожают. Понимаете?

— Понимаю.

— Ну, вот… До свидания… И звоните. Я буду ждать. Обязательно звоните. — Она поспешно взяла из его рук чемодан и побежала к своему вагону, боясь оглянуться.

Подавая билет проводнику, Лена внезапно подумала: «А хорошо, что он меня не поцеловал… Как хорошо!» — и легко вспрыгнула в тамбур вагона.

Она села в вагоне на свое место, и ей вдруг захотелось снова выбежать, окликнуть Замятина, потому что она отчетливо почувствовала — сейчас тронется поезд и унесет ее от человека, который так ей нужен, потому что только он один сумел открыть ей какую-то ясность, без которой она уж не могла жить.

А Замятин брел вечерними улицами среди бесконечного потока прохожих, как любил бродить последние дни в Ленинграде. «У вас было много жизней». Может быть, это и так. Но юность?.. Юность была одна. В ней жили Шишкин и другие ребята. Они все время в нем и шли где-то совсем рядом.

Все шли и шли — около двух недель. Впереди Чухонцев, сдвинув белесые брови над маленькими красными глазками, и сутулый политрук Можаев, за ними колонна в скатках, с противогазами и вещмешками, потом подводы с лопатами и старшинским имуществом. Замыкали полевые кухни. Шли то ночью, то днем, затерявшись в потоке войск и беженцев, путаными дорогами, проселками, лесными просеками, а иногда выходили на большак, забитый машинами, телегами. Рота особого батальона потеряла свое батальонное начальство. Последний приказ был уйти из казарм на базу, что была в лесах.

Пришли туда вечером. Все было взрыто бомбежкой. Лежали изрубанные, обнажив рваные корни, сосны. От каменных домиков остались закопченные стены. Неизвестно, как уцелел полосатый шлагбаум и будка возле него. Из будки вышел красноармеец, преградил дорогу. Он-то и сказал, что рота запоздала, все ушли на восток, а тут остался склад с оружием: винтовки и ручные пулеметы.

— Обещались прислать машины, — говорил красноармеец Чухонцеву, — вот сторожим. Так бы ничего, да продуктов у нас на три дня. И то сухари да консервы.

Чухонцев отвел роту в сосняк. Спать укладывались на земле, подстелив шинели. Было зябко, из лесу тянуло гнилой сыростью. Наверное, где-то там было болото. Замятин лег вместе с Шишкиным. Одну шинель подстелили, другой накрылись, прижавшись друг к другу спинами. Ломило ноги от ходьбы. Спал Сергей не долго. Разбудил его на дневальство конопатый Калмыков. По лесу низко стелился, цепляясь за обугленные стволы сосен, жиденький, серенький туман. Небо было белым. Шишкин спал, свернувшись калачиком, сунув руки меж ног.

Сергей осторожно вылез из-под шинели и стал обходить спящих. Было очень тихо — ни хруста, ни птичьего щебета. И в этой тишине Сергей услышал голоса. «Кто же это?» — подумал он. Из-за широкого ствола старой сосны увидел на поляне ротного Чухонцева и политрука Можаева. Оба сидели, накинув на плечи шинели. Может быть, они и совсем не ложились, потому лица у них были землисто-серые.

— Мы не имеем права, — говорил Можаев и поправлял двумя пальцами очки. — Оружие вручают бойцу после принятия присяги. Наши еще не принимали таковой. Во-вторых, склад кем-то оставлен и при нем часовой. Не можем мы без приказа, не имеем права.

— Как знаете, — хмуро отвечал Чухонцев, — только какая же это рота без оружия? Я, милый мой, финскую прошел. Немножко смыслю. Моя бы воля — приказал раздать винтовки, и точка.

— У нас нет такого приказа, — повторил Можаев.

— Ну, как знаете, — совсем насупился Чухонцев, — только это не порядок в такое время.

Брови его сдвинулись, губы вытянулись в ниточку, он сердито уставился в землю. Можаев поправил на себе шинель, ссутулился и тоже стал смотреть в землю.

Замятин тихо отошел и решил отыскать Калмыкова. Хотелось с кем-нибудь поговорить об услышанном. Но Калмыков уже спал, прижав к себе Изю Левина.

«Не даст винтовок», — зло подумал Сергей о Можаеве. С политруком у него были свои, особые счеты, но никто о них не догадывался. Даже Шишкину Сергей ничего не рассказывал, хотя тот спрашивал: «Что это, Можаев вроде как бы боится тебя? Ты что, знал его раньше?» Сергей сердился и отвечал: «Отвяжись! Никого я не знал», но по глазам Шишкина видел, что тот не очень ему верит.

С первых дней службы Сергей взял себя в руки и подчинился этому человеку, против которого все ощетинивалось внутри. Сейчас, подумав об этом, Сергей решил, что никому не следует говорить о подслушанном разговоре. Что будет, то будет…

А утром прискакал верховой, привез приказ следовать дальше. К Чухонцеву подбежал красноармеец, который встретил их у шлагбаума.

— Нам-то как же, товарищ командир?

Чухонцев не успел ответить, как Можаев, посмотрев сквозь очки, сухо сказал:

— У вас есть приказ. Охраняйте объект. Ясно?

— Ясно, — растерянно козырнул красноармеец…

И вот с того дня рота все шла и шла. Иногда прибивались к какой-нибудь части, рыли ей оборону. Старались копать как можно глубже, тщательно стесывая стенки траншей. Ребята осунулись, почернели и, оглушенные всем, что происходило, жались друг к другу.

Чухонцев ходил лютый, лицо его припухло, глазки еще больше покраснели, и на тяжелом пористом носу то и дело выступали капли пота. На привалах ему старались не попадаться на глаза. Остановится ни с того ни с сего перед кем-нибудь и начинает:

— Обмотки перемотать! Распустился, как баба!

Можаев на привалах собирал всех в кучу и, сверкая очками, говорил:

— Фашисты использовали момент внезапности. Красная Армия сосредоточит силы и нанесет сокрушительный удар. Здесь не Испания!

Говорил он яростно, взмахивал в воздухе кулаками. Его слушали жадно, веря каждому слову.

За деревнями на огородах переспевали огурцы, матово поблескивала капуста. Можаев предупредил:

— Чтоб ни стебелька не срывать. Будем расценивать как мародерство, по законам военного времени… — и кривил узкое лицо.

В конце второй недели ночью вошли в лес и неподалеку от бурлящей дороги повалились на влажную траву. Закурили, пряча огоньки папирос в кулаки и рукава. Едва Сергей вытянул ноющие ноги и с наслаждением затянулся махорочной цигаркой, как у самого уха хрустнула ветка и простуженный голос сипло спросил:

— Закурить найдем, братки?

Сергей приподнял голову. Освещенные луной, стояли три моряка. Через плечи их перекинуты карабины, на широких ремнях висели патронташи и гранаты. Сергей сразу догадался, что эти оттуда — из тех мест, где шли бои. Он рывком сел и ответил:

— Найдется.

Моряки взяли из его рук газетку, коробку с махоркой и по очереди стали крутить цигарки. Первым закурил широколицый с косматым чубом, выбивавшимся из-под бескозырки. Наверное, он был у них за старшего.

— Вы из боев, да? — Сергей спросил, чувствуя, как от волнения перехватило горло. К ним и раньше в пути приставали отбившиеся от своих частей бойцы. И Сергей спрашивал их: «Что там?» Но никто не мог толком ответить и объяснить происходящее. А Сергею нужно было знать, во что бы то ни стало нужно было знать, что делается. В нем от этого незнания порой пробуждалось такое бешенство, что хотелось куда-то бежать, орать во всю глотку — только бы ему ответили.

Моряк сплюнул в сторону и зло выругался.

— Прет, сволочь, на танках и мотоциклах, — захрипел он. — Останови-ка его вот этой дурой, — он хлопнул по ложу карабина.

— Голым кулаком, почитай, против техники, — сказал другой, торопливо глотая дым. — Самолеты. Головы не поднять.

— А немцев видели? — спросил Сергей. То, что сказали моряки, он уже слышал от испуганных, мятущихся по дороге людей. Но ему все верилось — кто-то должен сказать другое, выложить настоящую правду, какой он ее видел: где-то в поле был бой, не бой даже, а сражение, там здорово дрались наши и остановили фашистов.

— Немцев? — переспросил широколицый. — Может, и ты увидишь нынче. Вон, говорят, за Березовку зашли. А она вперед километров двадцать.

Сергей вцепился руками в траву. И потому, что он сейчас утерял надежду хоть что-нибудь прояснить, в нем опять закипело бешенство, доведя его чуть ли не до истерики.

— Врете вы все! — крикнул он, задохнувшись, и сам услышал свой крик. В глубине души даже удивился, что именно он так закричал, но не мог остановиться и, лающе всхлипнув, еще раз выкрикнул:

— Врете, врете! — и стал рвать траву, хотя подсознательно понимал, что делает совсем ненужное и даже стыдное.

— Дурак, — нисколько не удивившись, с жалостливой горечью сказал широколицый и, сплюнув в сторону, позвал: — Пошли, ребята.

Моряки поправили на ремнях карабины, гранаты на поясах и ушли за деревья.

Только они исчезли, как с беспощадным спокойствием Сергей подумал: «И вправду дурак». Стало так досадно и совестно, что он повалился лицом в траву.

Шишкин, который все видел и слышал, мягко тронул его за плечо.

— Уйди, — оттолкнул его Сергей.

— Не надо, — тихо сказал Шишкин. — Это пройдет… Хочешь водички? У меня есть, — и он отвинтил пробку фляги.

Сергей приподнялся, взял флягу, стал пить. Вода была теплая, пахла болотом, но он пил долго.

Они легли, подстелив одну шинель и укрывшись другой. Сергей чувствовал теплую спину Шишкина, лежал, глядя на исполосованный туманными сизыми лучами лес. «Что же это?.. Что же?» — думал он и все не мог найти ответа.

Стояла угрюмая тишина. Сергей и не заметил, как она наступила. Всегда бурлящая дорога примолкла, не слышно было никакого движения. Только сонно ворочались на земле люди, всхрапывали кони.

— Сережа! — вдруг зашевелился Шишкин. — Слышишь?

Сергей приподнял голову.

— Ну, что тебе?

— Ты ничего не слышишь?

Сергей вслушался. В тишине возник тонкий, ломающий воздух звук, он все нарастал и нарастал.

— Самолет, — сказал Сергей, но тут же понял, что это совсем другое.

Звук рос и ширился, стремительно заполняя лес треском. Вздрогнули деревья. И внезапно со стороны дороги хлестнула светящимися пулями очередь. Посыпались ветки. Из темноты вырвался крик:

— Немцы-ы-ы!

Лес зашевелился, зашуршал. И опять ударила очередь, потом другая. Было видно, как вспыхивали, истерично дрожа, язычки пламени. Их было несколько. Весь лес сейчас был захлестнут звоном и гулом.

Сергей, не помня себя, вскочил было, но Шишкин дернул его к земле: «Ложись!» Ядовито, в бешеной злобе впились рядом в сосну пули. Кривящиеся огоньки поползли вправо, стали слабеть и совсем исчезли.

— Ушли, — облегченно вздохнул кто-то. Все поднимались, отряхиваясь, сплевывая, ругаясь. Еще не успели опомниться, как опять возник, нарастая, вибрирующий звук.

— Готовься! — раздалась зычная, пронзительная команда.

Кинулись к подводе, где лежали лопаты. Сергея увлекло общим потоком. Лопаты разбирали быстро. Никто и не подумал, зачем они нужны сейчас.

А звук все нарастал и нарастал. Тогда кинулись навстречу ему. Скатились в яму — то ли кювет, то ли лесная канава. Ткнулись в землю, подчинившись команде «Ложись!».

Вспыхнули на дороге лучи фар и тотчас погасли. Совсем близко, всего в нескольких шагах заплясало пулеметное пламя. Казалось, бьют в упор. И эти частые удары отдавались во всем теле, захлестывая удушливой злобой. Еще немного, и эта злоба подбросила бы Сергея и заставила кинуться на пламя. Вдруг хлопнул разрыв, потом другой, третий. Клубы белого огня взлетели над дорогой.

— Вперед! — закричали истошно. Сергей узнал хриплый голос Можаева.

— Ура-ра-а! — рванулось рядом.

Сергей вскочил, сжимая черенок лопаты, и, ничего более не видя, раздирая в крике рот, побежал. Он выскочил на дорогу, наткнулся на опрокинувшийся мотоцикл. Бросилась в глаза обтянутая зеленым сукном спина немца, вывалившегося из коляски. Сергей с маху всадил в эту спину лопату. Она стукнулась о мягкое, соскользнула. Сергей ударил еще раз и еще и бил, пока под лопатой не осталось нечто рыхлое и бесформенное. Он чувствовал, как оттащили, дернув за плечо. Сергей опять было вскинул лопату, но чужая рука ухватилась за черенок, и Сергей увидел широкое, скуластое лицо моряка, того самого, что просил у него закурить.

— Ты что мертвяка-то! — сказал моряк. — Эх, салажонок.

Сергей посмотрел на опрокинутый мотоцикл, на искореженный труп немца и почувствовал, какими липкими, холодными стали руки. Подступила тошнота. Он едва справился с ней, отвернулся и увидел дорогу. Два мотоцикла горели, освещая ее ярким пламенем. А всего мотоциклов было пять — порубанные, изувеченные. Ребята стояли возле них с лопатами в недоуменном оцепенении, смотрели, как моряки снимали с убитых автоматы. Они переворачивали трупы, будто делали обычную работу. Карабины их были перекинуты через плечо, а гранат на поясах не было.

— Четверо сюда! Помочь! — услышал Сергей за спиной хриплый голос Чухонцева. Он быстро обернулся на оклик. Возле кювета лежал политрук Можаев. Лицо его было неестественно бледно, искажено гримасой и без очков казалось совсем беспомощным. Гимнастерка была разорвана. Рыжий санинструктор роты наклонился над ним, перебинтовывая грудь. Сквозь бинты быстро выступали и расползались темные пятна. Чухонцев был тут же, держал пистолет в руках.

— Ну, что стоишь? — крикнул он Сергею.

Сергей подбежал. Еще несколько человек сорвались с места.

— В подводу политрука. Быстрее!

— Осторожно берите, — заикаясь, говорил санинструктор. — Осторожно!

Можаев застонал, заскрипел зубами. Большие губы покрылись пеной. Сергей подхватил его голову, ощутив в ладонях жесткие волосы. Санинструктор суетился рядом.

— Несите, несите! — чуть не плача, беспомощно выкрикивал он.

— И этого в подводу! — скомандовал Чухонцев.

В кювете лежал Иванушка. Желтые зубы оскалены. Голова неестественно подвернута. Рука цепко зажала черенок лопаты. Около него стоял на коленях Суглинный и молча глядел в застывшее лицо. «Убили», — мелькнуло у Сергея.

— Иди! — толкнул его в спину санинструктор.

Светало. Небо над лесом пожелтело, дымный сумрак пополз над деревьями. Сергей и еще четверо несли политрука к подводе, стараясь ступать осторожно, чтоб не споткнуться о коренья. Он все время видел лицо Можаева, впадинки на тонком заостренном носу от дужек очков, редкие ресницы, коричневые конопушки на лбу, и теперь это лицо казалось другим, не таким, какое он знал раньше. Искаженное болью, с почерневшими губами, оно в то же время было мягким и неожиданно добрым. Сергею захотелось обтереть выступившие на щеках Можаева капли пота, но руки были заняты, и, почувствовав свою беспомощность, Сергей всхлипнул, но без слез, нервно и тяжело.

Можаева донесли до пустой подводы, уложили. Санинструктор склонился над ним с пузырьком. В другую подводу положили мертвого Иванушку.

Сергей огляделся. Изя Левин стоял, прислонясь к дереву. Слезы текли по его худому лицу. Шишкин сосредоточенно тряс Левина за плечо. Сергей не мог понять, для чего он это делает, и хотел было направиться к ним, но из-за кустов выскочил Калмыков. На щеке его сочилась свежая царапина, глаза возбужденно блестели.

— Серега! А черт, как мы их здорово!..

Калмыков говорил, захлебываясь, поблескивая золотой коронкой. Воровато огляделся по сторонам, схватил Сергея за руку, потащил за куст и хлопнул себя по животу.

— Порядок!

Он полез за пазуху и вытащил оттуда плоскую флягу, быстро открутил пробку и подмигнул.

— Хлебни.

— Что это?

— Черт его знает, то ли ром, то ли коньяк. У немца стибрил… Да ты пей, не бойся. Я попробовал. Сладковата, но вообще крепкая зараза! Пей! Знаешь, как хорошо.

Сергей отпил сразу большим глотком. Обожгло горло, тепло начало разливаться по телу.

— Закуси, — Калмыков сунул ему корку хлеба. — Морячки себе таких целый вещмешок набрали. Ух, сильны ребята. Не они бы… Хочешь еще?

Сергей вспомнил о Левине.

— Обожди-ка, — сказал он Калмыкову, налил из фляги в пробку. — Пойдем.

— Флягу притырь, — испугался Калмыков.

Сергей подошел к Левину, отстранил Шишкина.

— Пей. Лекарство! — приказал он.

Левин послушно взял пробку, заранее сморщился, выпил и перестал всхлипывать. Мимо, гулко топая сапогами и все еще держа пистолет в руке, пробежал Чухонцев.

— Ну, чего встали? — крикнул он на ходу. — Вперед, вперед, подтянуться всем!

Рота быстро двинулась по лесной дороге, чтоб подальше уйти от большака, на котором остались мотоциклы и трупы немцев. Скорее всего это были разведчики, за ними могли прийти танки.

Свернули на просеку. Стало совсем светло. Зоревой лес был тих, окроплен росой, в глубине его сонно и лениво что-то ворочалось.

Шли молча. Только Суглинный, шагая рядом с Сергеем, все вздыхал и говорил:

— Горе-то какое, горе. У Ивана баба да трое детишек. Беда!

Прежде от Суглинного слова нельзя было добиться. Ходил сумрачный, рябое лицо казалось злым, хотя все знали, что он душой добр: и махоркой поделится, и в наряд заступит вне очереди. У них с Иванушкой была какая-то своя жизнь.

Сейчас он говорил тяжело, медленно, с напряжением перекатывая слова:

— Он чистый, как дитя малое. Третьего году подфартило ему. Самородок нашел. Он на пункт. «Нате — тайга дала». В газетах писали… Золото промышлял, а интересу своего или там жадности не имел. Совсем чистый был, на вид только чудной. Что же бабе-то его писать?..

Сергей слушал и смотрел вперед, там на подводе покачивалась голова Можаева. И ему начинало казаться, что все хорошие слова, которые произносил Суглинный об Иванушке, относились к Можаеву.

— Из лишенцев мы, — говорил рядом Суглинный, — переселенные были… А вообще ничего… Вообще крепко жили… Ох, горе-то, горе…

Прошли километра три, Чухонцев дал команду остановиться. Ротный прошел по просеке, по-бычьи наклонив голову, ни на кого не глядя, остановился возле Можаева, бережно поправил на нем шинель и тут же решительно шагнул к подводе со старшинским имуществом. Он рванул на себя брезент и на солнце блеснули маслом новенькие винтовки и несколько ручных пулеметов.

— Раздать! — приказал Чухонцев. И все так же ни на кого не глядя, пошел в голову колонны.

«С базы!» — сразу догадался Сергей. Значит, ротный все же не послушал тогда Можаева и погрузил винтовки на подводу. И все это время они везли их!

Сергей взглянул в ту сторону, где лежал политрук, укрытый шинелью. Лицо его было по-ребячьи беспомощно, словно Можаев собирался заплакать, да так и не смог, и эта гримаса застыла на губах. И Сергей подумал о матери: как он напишет ей? Как все расскажет?

Мать… Все время, пока шли, и в пути, и на привалах, он помнил ее и мысленно не раз говорил с ней.

Она немного странная у него: иногда строгая, иногда взбалмошная, будто не взрослый человек, не инженер-строитель, а девчонка из их класса. С ней можно подурачиться, поспорить, поругаться. Если Сергей не видел ее хотя бы день, то скучал ужасно. Иногда она уезжала в командировку.

— Обед вари сам, стирай сам и не забудь вымыть пол.

Для него это не в тягость: мыть, стирать, варить. Мать приучила. Ему даже нравилось готовить комнату к ее возвращению. Он обтирал ее любимые безделушки на книжной полке: фарфорового мавра в чалме, бронзового Дон-Кихота и чугунного вздыбленного коня каслинского литья. Если это было летом или весной, покупал цветы. Больше всего она любила самые обыкновенные полевые ромашки. Сергей ставил их на письменный стол рядом с большой готовальней и набором логарифмических линеек. Мать всегда радовалась цветам, как маленькая. Выхватывала из вазы ромашку и начинала общипывать: «Любит, не любит». Она делала это очень здорово, надув щеки и прикусив язык так, что становилась похожа на глупую купеческую дочку из пьесы Островского. Потом они вместе долго смеялись.

Но больше всего на свете мать любила тайны. Она не могла прожить без них ни одного дня и сама их придумывала. Утром, собираясь на работу, жуя на ходу хлеб с маслом, мать вдруг делала мрачное лицо и произносила шипящим шепотом:

— Несчастье будет с вами в этот вечер.

А вечером у них оказывались билеты в кино. Если фильм был дрянной, она смеялась:

— Я вам обещала несчастье.

Когда Сережа пришел из военкомата и сказал, что через пять дней уйдет в армию, она не растерялась, словно давно ждала этого, и стала ходить по комнате, размышляя…

— Пять дней, — сказал она, — это может быть целой биографией, а может равняться нулю… Надо что-то придумать.

Она ушла на работу, пробыла там до ночи, а утром стояла перед постелью Сережи в выходном, из синей шерсти платье с большим белым воротником, аккуратно причесанная, вся светлая и праздничная.

— Вставай, лежебока, — сказала она. — Мы отправляемся в кругосветное путешествие.

— Ты не идешь на работу?

— Пусть ею занимаются штатские. А мы с тобой, красноармейцем, совершаем весенний марш-бросок.

Потом Сергей узнал, что она работала до ночи, чтобы взять отгул и, еще должна была сидеть над чертежами после смены, когда Сережа уехал.

В этот день она потащила его бродить по городу. Сергей не сразу догадался, что ей захотелось вместе с ним обойти все их любимые места. С каждым таким местом у них было связано немало. И сейчас мать думала о том, чтоб он вспомнил все то главное, что было в их жизни, вспомнил, чтоб унести с собой и долго жить этим.

Они вышли из дому, и, хотя впереди была разлука, Сергей почувствовал себя счастливым. Тихая, почти блаженная радость охватила его еще и потому, что над городом стояло солнечное, в мелких влажных брызгах утро. Капли поблескивали на решетках газонов, на ветвях деревьев, окутанных трепетным роем едва проклюнувшейся зелени. Дул теплый, с хвойной горечью ветер, гудел в водосточных трубах. Горела церковная маковка на колокольне храма, где был Музей Революции. Над ней вились голуби. Радостно перезванивались трамваи. На каменной глыбе, смяв в руке черную бронзовую кепку, глядел с высоты Ленин. На кепке, на строгом лице его тоже были веселые капли. Улицу, небо, ветер Сергей словно услышал и увидел впервые и почувствовал, как это хорошо. Он взял мать под руку, и они пошли не спеша.

Она привела его в сквер у реки. Здесь была гранитная набережная, за ней текла мутная желтая вода, несла щепье и коряжины. В сквере вздрагивали молоденькие липы, высаженные вокруг террасы с затейливыми резными столбиками. Большой фанерный медведь, облизывающий эскимо, выцвел за зиму, его еще не успели покрасить, и он смотрел с террасы одним заплывшим глазом, будто ему кто-то наставил синяков. Дощатые столики, вкопанные в землю, и скамьи вокруг них тоже были еще не крашены. Сергей с матерью сели за тот, что стоял несколько на отшибе от других. Оттуда были видны река и другой берег, где тянулись старые деревянные дома. Жаль, конечно, что еще не продавали мороженого. Это был их любимый столик. Если они приходили полакомиться и столик был занят, то терпеливо ждали, пока его освободят.

Мать вынула папиросы, закурила и стала смотреть на воду.

— Зине ты напишешь сам, — сказала она, не поворачивая головы.

Потом, когда Сергей вспоминал все это, он думал, что именно здесь, за столиком, мать и должна была ему сказать так. Ведь в сущности вся история с Зиной тут и началась два года назад.

В тот день Сергею исполнилось шестнадцать. Он получил паспорт. Мать привела его в сквер и заказала целую кучищу мороженого и бутылку шампанского. Они пили его из высоких рюмок и смотрели, как по реке скользят лодки, а на их бортах мигают фонарики.

— Сегодня твоему отцу тридцать семь, — с неестественным спокойствием сказала мать. — Самое странное, что вы родились в один день. Так почти не бывает…

Сергей оторопел. Мать никогда ему не рассказывала об отце, даже когда он был помладше и приставал с назойливыми расспросами. Сергей не помнил отца, да и не мог его помнить, потому что, когда отец ушел от них, Сергею было четыре года. Над письменным столом матери висела его фотография: высокий дядька в кожанке нараспашку, широкие галифе вправлены в падающие гармошкой сапоги, пышные волосы спутаны на голове, в жестких, крутых губах прямая трубка. Как-то мальчишкой Сергей долго смотрел на эту фотографию и стал приставать к матери: «Где он?» Услышав короткий и недовольный ответ: «Ушел от нас», залез на стол и химическим карандашом пририсовал к портрету усы и выколол глаза. Он сделал это назло человеку, который посмел уйти от них, и удивился, что мать, которая никогда его не била, вдруг пришла в такую ярость, что схватила одну из своих логарифмических линеек и несколько раз врезала ему по рукам. Через несколько дней мать повесила на стенку точно такую же фотографию. Сергей еще долгое время косился на нее, а потом как-то привык, пригляделся. Больше он не расспрашивал мать об отце: свыкся с мыслью, что его нет.

Теперь мать сама заговорила о нем.

— Где он? — просил Сергей.

— В Москве. Он тоже строитель. Когда-то мы вместе кончали промакадемию.

— Почему он бросил нас?

Мать сразу сжалась, беспомощно опустила руку и торопливо стала гасить папиросу о блюдечко. Сергей опять увидел: рука у нее маленькая, и сама она вся маленькая, хрупкая, совсем беспомощная.

— Я сама виновата, — тихо ответила мать. — Мне тогда показалось, что я полюбила другого парня…

— Какого парня?

— Теперь это не важно, Сережа. — Она все вертела в руке папироску, хотя та давно погасла, и смотрела на край блюдечка. — Важно, что я сама виновата… Не всегда можно верить самой себе. Черт знает, как это бывает. Мираж примешь за реальность, а потом оглянешься и с отвращением думаешь: «А к чему это было?» А то, что было, ничем не поправишь. Ты большой, Сережа, и мне бы хотелось, чтоб ты это понял.

Он вслушивался в ее слова. Смысл их был непонятен ему.

— Ты хотела выйти замуж… за того парня?

— Нет, — тряхнула она головой и тут же стала поправлять рассыпавшиеся волосы. — Я ведь тебе объяснила…

В это время она словно отдалилась от него, ушла на расстояние, и он понял… Прежде Сергей видел в ней только мать, принимал все, любил и не задумывался над тем, что у нее могла быть своя жизнь. А теперь он взглянул как бы со стороны и увидел женщину, молодую, с гладким, без морщин, лицом, и все: и то, как она поправляла волосы, и как были подкрашены ее губы, оставившие помадный след на мундштуке папиросы, как были подведены тонкой линией брови, — все это, прежде почему-то не замечаемое им, бросилось в глаза и возбудило брезгливую жалость. Она так внезапно и остро прорвалась в нем, что Сергей чуть не захлебнулся от боли. Но эта-то боль и заставила его опомниться. Он нервно потянулся к ее руке, сжал в своей ладони:

— Мама!

Она посмотрела на него открыто, тем своим особенным взглядом, в котором смешивались ласка и строгость.

— Когда-то мне надо было тебе это сказать.

Он вспомнил, как била она его по рукам логарифмической линейкой за портрет отца. Догадка, которая раньше никогда не пришла бы к нему в голову, удивила его.

— Ты любишь отца?

Мать выдернула руку из его ладони, нахмурилась, достала новую папиросу, закурила.

— Я тебе это рассказала еще и вот почему, — сказала она сразу изменившимся деловым тоном. — У тебя есть сестра. Я ее никогда не видела. Зовут ее Зина.

Странно, но это новое открытие не удивило его, он отнесся к нему равнодушно. Какое ему дело, что есть какая-то Зина, которую ни он, ни даже мать не видели. Для него было удивительным совсем другое: то, о чем он так внезапно догадался.

— Ну, что же, — вздохнула мать. — У нас еще осталось шампанское.

Она сама наполнила рюмку, чокнулась с ним, медленно выпила. Сергей очень любил ее в эту минуту, потому что вдруг понял, что только такая, как она, могла ему все рассказать и объяснить.

— Все равно он не должен был тебя бросать, — сказал Сергей. — Ты очень хорошая.

— Все-таки ты еще мальчишка, — улыбнулась мать. — И я рада этому.

Они посидели за столиком, глядя на реку, на плывущие огоньки, слушая умиротворенный городской шум. И весь мир вокруг был наполнен теплом и завораживающим целомудрием.

Вот так все началось и так запомнилось Сергею. А через полгода мать снова заговорила об отце. Но это уж было не в сквере на набережной, а дома, зимой, когда пуржило во дворе и в окно сыпало мелким снегом.

Сергей думал сначала, что матери нездоровится. Всю неделю она ходила хмурая, глаза у нее запали, под ними появилась нездоровая синева. Придя с работы, она набрасывала на себя старый пуховый платок и сидела за своим столом, перебирая бумажки, зябко ежилась, хотя топили в доме хорошо и в комнате стояло ленивое тепло. Так и в тот вечер сидела она, много курила. Сергей готовил уроки, с беспокойством поглядывал на нее. Он говорил уже ей, что надо бы сходить к врачу, а не работать с утра до ночи. Мать отмалчивалась. Неожиданно она повернулась к Сергею и сказала:

— Знаешь, Сережа, мы не сможем сшить тебе нового костюма.

Он отложил ручку. Костюм ему давно собирались шить, потому что старый совсем износился, пиджак стал коротким — руки торчат из рукавов.

— Ты не получила премиальных?

— Я получила, но мне пришлось отослать их Зининой матери.

Сергей понял, о ком она говорит, и ждал, чтоб она объяснила.

— Дело в том, — сказала она глухо, срывающимся голосом, — что дней десять назад арестовали твоего отца.

Смысл ее слов не сразу открылся ему. Он увидел ее отяжелевшие глаза, сразу опавшие щеки.

— За что? — спросил он.

— Не знаю… Он был отличным инженером. Но я не видела его столько лет. Все могло быть за эти годы. Только… — Лицо ее некрасиво сморщилось, дернулись щеки, и она, глотая слова, сказала шепотом: — Только… это не похоже на него.

Сергей думал, что она сейчас расплачется, но она справилась с собой, судорожно вздохнув, и опять стала говорить, как прежде, спокойно.

— Зинина мама еще не устроилась на работу… Она вообще не работает лет пять. А Зина заболела, ее положили в больницу. Поэтому мне пришлось выслать им премиальные. Ты потерпи с костюмом, Сережа.

«При чем тут костюм», — сердито подумал Сергей. Он не пижон. Может проходить и в старом, не велика беда. Сергей посмотрел на фотографию отца. Лихая кожанка нараспашку, вздыбленные ветром волосы, прямая трубка в жестких крутых губах. Сергей вдруг почувствовал неприязнь к этому человеку, которого и не знал совсем, но который нет-нет да и врывался в их жизнь. Наверное, Сергей не смог скрыть своих мыслей. Мать выпрямилась на стуле и посмотрела сурово.

— Ты не должен о нем плохо думать.

Сергей не ответил. Мать вскочила и, топнув ногой, прикрикнула:

— Я не разрешаю тебе!

Мать прошла по комнате, зябко подергивая худенькими плечами под платком и быстро-быстро потирая руки. Наверное, ей самой было неприятно, что она так крикнула. Она походила из угла в угол, остановилась возле Сергея и сказала с виноватой сдержанностью:

— Я бы тебя попросила, Сережа… Напиши Зине.

— Но ведь мы…

— Незнакомы? Чепуха. Вы брат и сестра. Ты это должен запомнить. Я очень прошу: напиши ей…

Позднее Сергей подумал, что мать хотела побольше узнать об отце и надеялась, что Зина поможет ей своими письмами. Только поэтому он решился написать письмо. Но когда пришел от Зины ответ, мать даже не спросила, что в нем написано, а только улыбнулась довольная и сказала:

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы подружились.

Сергей долго сидел над первым письмом сестре. Он совсем не представлял этой девчонки и не знал, о чем нужно и можно ей писать. Он просто решил рассказать о себе. Написал, что больше всего на свете любит театр, ходит в драмкружок. А сейчас вообще у них много дела, потому что со своим школьным приятелем Колей Шишкиным он решил поступить на работу в ТЮЗ. Их берут туда статистами. Еще он писал, что любит математику и давно перешагнул школьную программу. В этом ему здорово помогает мать. Сергей ничего не спрашивал об отце. Он боялся быть назойливым.

Зина ответила быстро. У нее был очень ровный, красивый почерк, прямо как в учебнике чистописания. Это Сергею сразу не понравилось. Писала Зина, что она ничем особенным не увлекается, даже не задумывалась, кем будет. Одно место в этом письме удивило Сергея. Уж очень по-взрослому оно было написано и неожиданно врывалось в это гладенькое, с правильным правописанием письмо. «Я живу, как будто попала на другую планету, где все застыло и наступила окаменелость. Я вглядываюсь в людей и мне кажется, что те, кто любил меня прежде, стали смотреть теперь с жалостью и даже с какой-то боязнью. А я ненавижу, когда отводят в сторону глаза. Папа… Я его очень любила и сейчас люблю». А дальше тон письма опять становится спокойным. Зина рассказывала, какая погода стоит в Москве, писала, что у них в школе учится мальчик, которому четырнадцать лет, а он уже знает высшую математику, и к нему приезжали ученые из Академии наук. Если Сережа так увлекается математикой, то она может познакомить его с этим мальчиком. Сереже будет, наверное, интересно.

Сергей целый вечер трудился над ответом и написал Зине, что надо смело смотреть на жизнь, а она еще, наверное, не научилась этому. И Зина сейчас должна думать не столько об отце, сколько о себе, чтоб суметь преодолеть свою обиду. Тогда она сможет стать человеком, полезным обществу.

На это письмо Зина не ответила. Месяца через два мать спросила у Сергея.

— Вы что, перестали переписываться?

Тогда Сергей рассказал ей о своем ответе.

Мать так рассердилась, что на лице ее выступили красные пятна.

— Дурак! — крикнула она. — Боже мой, какой дурак!

Сергей отшатнулся. Ему казалось, что мать должна была одобрить все, что он написал.

— Зачем ты… так? — с трудом сказал он.

— Зачем?! Для Зины отец, может быть, больше значит, чем я для тебя. Ты подумал об этом своей дурацкой головой, прежде чем сыпать соль на свежую рану? Садись сейчас же и пиши ей снова!.. Ох, и дурак же! — всплеснула она руками.

Сергей убежал из дому и долго бродил по улицам, стараясь успокоиться. Ему казалось, что он последний болван, что он ничтожный, мелкий человек и никогда не научится обдумывать свои поступки.

Но в этот же день произошло и другое: ему впервые остро захотелось увидеть отца. Этот высокий дядька в кожанке нараспашку, в широких галифе, вправленных в падающие гармошкой сапоги, со скуластым, обветренным лицом и трубкой в жестких губах все время был вне его жизни. И только сейчас по-настоящему вошел в нее. Захотелось увидеть его, узнать, как ходит он, как смотрит, и это желание отозвалось в нем острой тоской, потому что Сергей тотчас понял непоправимость случившегося.

Сергей написал Зине, признался, что был неправ в том письме. Но Зина снова не ответила.

И вот теперь, когда он уходил в армию, мать в сквере на набережной сказала:

— Зине ты напишешь сам.

Она все-таки хотела, чтоб они подружились, и Сергей понимал ее.

Мать славно придумала это путешествие по городу. Они посидели в сквере, потом пошли в ТЮЗ, походили по его пустому фойе, где пахло клеем и краской, поднимались на холм к собору, откуда виден был почти весь город, ездили на трамвае в парк культуры и отдыха.

— Мы обойдем все места, — сказала мать, — где были счастливы.

И они добросовестно совершали свой весенний марш-бросок. Но даже она, сама придумывавшая тайны и знавшая все наперед, не ожидала, как закончится этот день. Да разве же она могла предполагать, что в их жизнь постучится посторонний и нарушит всю праздничность прощания?

Посторонний постучался вечером, когда они, утомленные путешествием, сидели за столом, собираясь пить чай. Он был одет в военную форму, в петлицах поблескивали свежей эмалью три кубика, на рукаве была нашита звезда. Сергей сразу узнал его, хотя видел до этого один раз, и тогда этот человек был в черном бостоновом костюме, при галстуке, повязанном большим, с кулак, узлом. Сергей не мог его не узнать, потому что это лицо, чуть ли не до половины закрытое большими роговыми очками, долго маячило перед ним.

А встретил он его впервые так…

Сергей уговорил Колю Шишкина пойти в ТЮЗ, чтобы наняться статистами. Сначала Шишкин упрямился и говорил, что он в в театре-то был всего три раза, когда их всей школой возили из Шанаша в город, и уж какой из него артист. Сережа доказывал, что театр развивает память и поднимает общую культуру, а потом — статистам платят деньги, Шишкину же деньги крайне нужны. В театре им устроили экзамен. Сережа испугался, что Шишкина могут не взять. Но Коля без всякого стеснения подошел к столу, где сидели режиссер и два знаменитых тюзовских актера, в которых Сергей души не чаял, и гаркнул:

— «Медведь у пчел»! Басня Крылова.

Он читал невозмутимо, потому что, как потом объяснил Сергею, терять ему было нечего. Делал неправильные ударения, твердо выговаривал «о» и чуть цокал, как у них в Шанаше. Низенький, широкий в плечах, он сам был похож на медвежонка. Все это неожиданно понравилось экзаменаторам. Сергей ничего не стал читать, а показал несколько «номеров»: как ходит их учитель физики, как ругается дворничиха. Его взяли лишь потому, что Шишкин упрямо пробурчал:

— Без Замятина не хочу.

Затея с ТЮЗом кончилась до обидного быстро. Их ввели в спектакль о Робин Гуде, и там они должны были изображать разбойников в лесу: сидеть в углу сцены и перекидываться картами. Сергей при этом строил такие гримасы, что иные зрители перестали следить за основным действием, стали пялить глаза на него и Шишкина. Режиссер рассвирепел, начал кричать:

— Балаган устроили! Комедианты!

Сергею очень понравилось, что зрители обращают на них такое внимание. Но после третьего спектакля режиссер потребовал, чтоб «комедиантов» не пускали в театр.

— Плевать, — сказал Шишкин, нимало не расстроившись. — Все-таки десятку заработали. Можно даже в кино сходить.

Но для Сергея это был удар. Он возвращался из театра около полуночи, размышляя о том, что он полнейшая бездарность. Шел тихий снег, кружился мошкарой возле фонарей, деревья были опушены. Поскрипывало под ногами. Одинокие прохожие торопливо бежали к трамвайной остановке. Мягко высвечивались желтые витрины магазинов, отсвет от них падал квадратами на белый тротуар. Сергей заглядывал в эти витрины. Ему не хотелось спешить. Пусть заснет мать. А то начнет приставать с расспросами. У Сергея есть свой ключ, он тихо откроет дверь и ляжет, чтоб она не слышала.

В ресторане «Савой» бойко горели окна, гремел джаз-оркестр. Широкие зеркальные двери выпускали вместе с клубами теплого пара веселых говорливых людей. Сергей подошел к этим дверям, заглянул в них и увидел мать. Сначала он не поверил себе и чуть было не припал лицом к толстому стеклу. Но это была она — в своем синем платье с большим белым воротником. Человек в роговых очках подавал ей пальто. Мать мягко, задумчиво улыбалась. Сергей хорошо видел человека в черном бостоновом костюме, его узкое лицо. В движениях человека была суетливая поспешность. Он почти вырвал у гардеробщицы свое пальто с каракулевым воротником, надел, застегнул на пуговицу одной петлей выше. Мать засмеялась, показала ему. Он тоже засмеялся, стал поправлять. В этих движениях промелькнула доверительная близость, и она показалась обидной Сергею. Захотелось прикрикнуть на мать, как на маленькую.

Мать пошла к выходу, и Сергей невольно отпрянул, нырнул в соседний подъезд. Он слышал, как они вышли, потом остановились совсем близко.

— Ну, я побегу, Клавдий Иванович, — сказала мать.

— Я провожу тебя, — ответил мужчина.

— Мне здесь совсем близко. Я живу через три дома, вон в том, на втором этаже… Спасибо тебе за ужин. Мы неплохо посидели. И все-таки, пожалуйста, не провожай.

— Я еще увижу тебя?

— Позвони как-нибудь на работу. Доброй ночи!

— Доброй ночи, Светлана.

Мать быстро прошла мимо Сергея, шагов же мужчины не было слышно. Наверное, он стоял и смотрел вслед матери. Сергей выскочил из подъезда, чуть не налетел на мужчину, заглянул в его блаженное, глупо улыбающееся лицо. Тот отпрянул, видимо, сочтя его за пьяного, вывалившегося из ресторана.

Сергей догнал мать.

— Кто это? — спросил он насупясь.

Мать помолчала.

— Ты подглядывал? — сказала она спокойно.

— Нет. Я шел из театра.

— Возьми меня под руку. Здесь скользко.

Он еще раз настойчиво спросил:

— Кто это?

— Клавдий Иванович Можаев. Я тебе как-то рассказывала о нем… Только, кажется, я не называла его фамилии. Его не было много лет в нашем городе, сейчас он приехал и пригласил меня поужинать.

— Зачем же ты пошла?

— Было бы глупо, если бы не пошла. Он был когда-то большим другом твоего отца… Человек приехал с Крайнего Севера, и мы столько лет не виделись.

— Он тоже инженер?

— Преподает историю в школе.

Сергея раздражало спокойствие матери. Он вовсе не хотел расспрашивать ее об этом человеке. Это получилось помимо его воли. Расстроившись вконец, чувствуя злую обиду, он прикрикнул на мать:

— Ты больше не будешь с ним встречаться. Пусть он тысячу раз звонит!

— Хорошо, — сказала она покорно. — Только не дергай меня так за руку. Настоящим медведем стал… Если ты так хочешь, я не буду с ним встречаться. И хватит об этом. Идем скорее, я начинаю мерзнуть.

Больше они действительно не говорили об этом человеке. Но Сергей еще долго думал о Клавдии Ивановиче. Так вот он какой, этот загадочный парень, из-за которого ушел от них отец. Сергею не нравилось в Можаеве все. Одно время ему хотелось встретить его на улице и влепить по морде. Он даже представлял, как это будет. Подойдет и с маху даст по очкам. В нем все бунтовало против Можаева, хотя он не знал, что это за человек, и томился ревнивой, невыплеснутой злостью.

И вот Можаев сам постучался к ним в дверь, вошел одетый в военную форму. Она сидела на нем мешковато, гимнастерка топорщилась под широким новеньким ремнем.

— Хлеб да соль, — сказал он, косо улыбнувшись.

Мать встала навстречу.

— Мой сын, — кивнула она на Сергея.

— Здравствуй, Сережа, — Клавдий Иванович протянул руку, глядя сквозь очки, щуря глаза. Рука у него была узловатая, красная, словно обожженная морозом.

Сергею не хотелось подниматься и пожимать эту руку, но под строгим взглядом матери он встал, поздоровался.

— Даже не верится, — вздохнул Клавдий Иванович. — Был совсем мальчишкой… Не скажешь, что сын. Встретишь на улице, подумаешь: брат и сестра. Вот так-то мы с вами живем, Светлана Владимировна. Годы идут, и не замечаем.

Мать пригласила его к столу пить чай и тоже назвала его на «вы». Сергей понимал, что делают это они для него, и ему было неприятно.

Клавдий Иванович сел, сцепил красные пальцы больших рук, медленно стал оглядывать комнату. Взгляд его остановился на фотографии отца. Что-то растерянное, едва уловимое проскользнуло по его лицу.

— Ухожу в армию, Светлана Владимировна. Призвали из запаса политруком. Пришел проститься.

— А я сына в армию провожаю, — сказала мать.

Клавдий Иванович внимательно посмотрел на Сергея и стал помешивать ложечкой чай.

— Вы пейте, пейте, — сказала мать. — Вот печенье.

Можаев стал пить осторожно, будто чай был слишком горяч, хотя он успел остыть, пока Клавдий Иванович его помешивал. Мать взяла свою чашку. Странное это было чаепитие. Три человека сидели за столом и напряженно поднимали чашки, будто в них была не обыкновенная вода с заваркой, а нитроглицерин или гремучая смесь. Так длилось очень долго. Наконец Клавдий Иванович сказал:

— Спасибо… Мне пора.

Видимо, Можаев ждал, что мать задержит его или скажет что-нибудь, но она молчала. Тогда он встал, одернул гимнастерку, поправил ремень, вдруг шагнул к письменному столу и, щурясь, стал разглядывать фотографию отца. Сергею показалось, что плечи Можаева дрогнули, будто он попытался что-то трудное удержать в себе, не дать ему вырваться наружу. Но так ничего и не сказав, повернулся на каблуках.

— Я пойду.

И не протянув на прощание руки, молча, еще более ссутулившись, рассеянно пошел к двери.

— Я провожу, — сказала мать и, накинув на плечи платок, побежала за ним.

Она вернулась быстро, была бледна, губы ее кривились, пальцы нервно перебирали платок.

— Что? — испугался Сергей, выскакивая из-за стола.

— Он видел отца перед…

— Ну?

— Отец сказал, что Можаев плохо сделал, уехав из нашего города.

— Поэтому он вернулся?

— Да… Можаев ездил… хлопотать об отце…

Она жадно глотнула воздух, сморщилась и, вскинув руки к лицу, заплакала. Сергей подбежал к матери, прижал ее к себе.

— Ну что ты… Что ты…

— Не буду, не буду. — Она вытерла пальцами глаза, вздрогнула, как от озноба, и прошептала: — Устала я, Сережа, ой как устала.

Сергей понял, что веселость и бойкость мать выказывала весь этот день лишь для него, а на самом деле ей было грустно, тяжко, и только сейчас прорвалась эта тяжесть. Он гладил ее по волосам, чтобы успокоить.

Мать улыбнулась сквозь слезы, тряхнула головой.

— Давай допьем свой чай. Хочешь, я подогрею?

Так закончился день их прощания. И все же, когда Сергей вспоминал о нем, он видел праздничную мать и город, залитый солнцем, пахнущий влагой и весной, слышал звон трамваев, перекличку прохожих, гудение теплого ветра в водосточных трубах и видел Ленина с черной бронзовой кепкой и теплыми каплями на ней.

Подвода двигалась по лесной просеке. Можаев лежал, укрытый шинелью. Голова его покачивалась. Сергей шагал рядом и думал: «Что же напишу я матери?»

Москва встретила Замятина воскресным суетным утром. В огромных стеклах, как в апрельских лужах, покрытых ледком, плыли голубое небо и белые облака, шуршал от людской тесноты асфальт. У Казанского вокзала толклись девушки и парни с рюкзаками. Напевно кричали лотошницы о пирожках. Душистый запах печеного тянулся от плетеных корзин. Мягко урча моторами, подвигались такси к стоянке.

— На Кутузовский, — сказал Замятин, усаживаясь на заднее сиденье. Таксист повернулся, скользнул жуликоватыми глазами.

— Через центр?

«Проверяешь?» — усмехнулся Замятин. Он знал эту уловку московских таксистов.

— По кольцу до Восстания, через Новоарбатский мост.

Таксист уважительно кивнул.

«Что, съел?» — развеселился Замятин. Впрочем, ехать можно было и через центр. Но тот путь в бесконечных стоянках у светофоров — для провинциалов. Хочешь держать марку — просись на кольцо.

Замятин открыл боковое стекло. Плыл по тротуарам бесконечный поток прохожих. Замятин жадно вглядывался, хотя отлично понимал: в этом воскресном столпотворении невозможно узнать ни одного лица. Да Лена, наверное, совсем не ходит этими улицами. Все же ему казалось, что где-то в толпе должна мелькнуть она, тогда он заставит затормозить. Глупо! Но ему нравилось так по-детски обманывать себя.

Он рвался в Москву всю неделю с того дня, как уехала Лена. Хорошо, что на монтаж попался такой парень, как Сева Глебов. Их обоих охватил азарт работы. Все на станции удивлялись: какого беса они так спешат? Они отлично смонтировали «самовар» и, довольные друг другом, ощупывали и осматривали узлы.

— Вот и все, — сказал Сева. — Завтра гуляем.

В словах его Замятин уловил тоскливую ноту и понял: Глебову жаль расставаться с этой работой. Все-таки Морев прав — всегда немного тоскливо, когда приходишь к финишу.

До конца командировки оставалось несколько дней. Замятин позвонил в Ленинград к главному:

— Все равно ехать через Москву. Задержусь там на пару дней. Мать хочется повидать.

Главный согласился.

Провожать Замятина на вокзал поехал Сева Глебов. За полчаса до отхода поезда они вошли в привокзальный ресторан — огромный неуютный зал, с величественным буфетом посредине и яркой безвкусной росписью в простенках.

Сели у окна, сквозь которое видны были освещенный перрон и ряд темно-зеленых вагонов. Официантка принесла пиво. Сева был серьезен. Даже младенческие глаза его потемнели, смотрели с суровой строгостью. Он отхлебнул из кружки, оставив на усиках белый пенный след.

— Жаль прощаться, шеф.

— Шеф кончился, — сказал Замятин. — Хватит звать меня этой дурацкой кличкой. И если хочешь, то лучше на «ты».

— Вас не могу, Сергей Степанович. Привык как-то. Не обижайтесь. Мне сейчас пришло на ум: двадцать три года прожил, а столько было разлук. Я ведь с Большой Грузинки. Лихие парни растут на этой улице. Может быть, от соседства с Московским зоопарком? — коротко улыбнулся он.

— Лихие парни растут на самых разных улицах.

— Не скажите, Сергей Степанович. Улицы — как в старину села: в одном — пахари, в другом — красили. И в Москве есть улицы, где рождаются футболисты, профессора, музыканты, работяги и просто лихие парни. Но дело в том, что они не торчат на своих улицах. Однажды они садятся в старую добрую «Аннушку» и честно платят за билет. И едут в последний раз по этому трамвайному маршруту. А потом начинается много дорог и много разлук. Каждая что-то оставляет в тебе и отнимает. Парням ужасно хочется пощупать все своими руками, взять на зубок. На меньшее они не согласны. И они спрашивают себя: «Как жить?»

— Ну, и как?

— А вот так, Сергей Степанович. С разлуками, с «конечными результатами», как говорит Морев, и чтоб всегда спрашивать: «Как?» Революцию делали такие же парни. Пришли и спросили: «Как сделать мир лучше?» И стали ломать да строить своими ручками… Между прочим, Сергей Степанович, скажите, когда арбатский парень едет на целину, о чем он думает, а? О куске хлеба, который за гривенник может купить в каждой булочной, или…

— Мне кажется, что или, — улыбнулся Замятин. — Я знаю это по войне.

— Вот поэтому мне и жаль расставаться с вами… На пяти станциях успел побывать: Сибирь, Поволжье, Средняя Азия, Центр. Теперь на Кубу.

— Тоже пощупать?

— Нет, строить. Им ведь нужно электричество… Я с одним шибздиком недавно срезался. Он рявк на меня: «Мотаешься. Пустой! Живешь без идеала». Я ему объяснил в популярной форме, что идеалов нет только у тех, кто с детства в «Аннушке» берет билеты и каждый раз садится на одно и то же место. И так до старости. А у меня есть идеал.

— Девочки на стене?

— Не надо шутить, Сергей Степанович. Я серьезно.

Сева взял свою кружку и в несколько глотков допил пиво. Вытер губы и усики бумажной салфеткой.

— Мать у меня на Большой Грузинке. Мужа с фронта ждала, меня поила-кормила. Больная в стужу каменья после бомбежки ворочала. Отец пришел безногий, запивать стал. Прежде был многостаночником, а тут — захирел. Его в люди выводила, пить отучила, к делу пристроила. Потом он умер. Сейчас у нее братишка и сестренка младшие на руках. Сама на фабрике укладчицей работает. Посылаю деньги. Пишу: «Брось работу, на мои да на пенсию прокормитесь». Впустую. «Я рабочая», — говорит. То Вовка в милицию попал — такой же шальной, как старший брат, растет, то Анютка с воспалением легких в больнице лежит. А мать все вертится, и всегда веселая. «Мне и помереть-то с вами некогда». Когда, Сергей Степанович, человеку помереть некогда, ему не все равно. А я вам как-то говорил: больше всего на свете не люблю, когда все равно…

«У этого парня есть главное, — подумал Замятин. — Он верит себе». Таким всегда и трудно и легко. На войне он видел ребят, которые лезли под самые рисковые пули и выбирались из ада без единой царапины. Их называли счастливчиками. Черта с два, они просто верили себе. Им тоже было некогда умирать.

Они допили пиво, вышли из неуютного зала ресторана на перрон в предпоездную сутолоку.

— После Кубы приезжайте, Сева, к нам на завод. Я буду рад.

— А может быть, мне и не надо ехать на Кубу… — задумчиво сказал Сева. — Почувствовать, как пахнет революция, можно и у нас. Эх, будете в Москве, пройдите по Большой Грузинке. Очень прошу. И загляните в глаза парням.

— И все-таки я вас жду на заводе.

— Обнимемся, что ли? — вздохнул Глебов.

Он протянул длинные руки, прижал к себе Замятина. Они поцеловались, и Глебов осевшим голосом сказал:

— Ну, я пошел.

Повернулся, быстро зашагал к выходу. Замятин смотрел ему вслед, пока не исчезла за поворотом смоляная голова.

Лежа в вагоне на полке, Замятин долго не мог уснуть. Встречи, разлуки… Есть особое людское братство, рождаемое работой. Оно неимоверно крепко, хоть порой бывает и недолгим. Все-таки жизнь, наверное, так велика, что в нее невозможно вместить всех людей, что дороги тебе. Они приходят в нее и уходят. Стушевываются в памяти лица и имена, но остается нечто большее: объятие, взгляд, человеческая мысль, душевное тепло. Это не исчезает до конца, зароненное в глубинку сердца. А там хватает места для многого. Встречи, разлуки… Их было немало. Но еще никогда Замятин так остро не ощущал потерь…

Утренняя Москва летела за боковым стеклом. Такси выскочило на Новоарбатский мост. Блеснула свинцовым отливом река. За ней домики Красной Пресни, серые прокопченные стены, железные крыши. Там, где-то в переулках, живет Лена. Замятин припал к стеклу. Мост пошел под уклон, и все заслонила желтоватая громада гостиницы «Украина».

На Кутузовском дымилось солнце. Оно отражалось от светлых плиточных стен домов, от огромных стекол витрин, трепетало над асфальтом, перекрещивая и ломая свои лучи. Меловые хребты домов вдали покачивались в слепящем мареве.

«А ведь я позвоню ей сегодня», — подумал Замятин, и в сладостной робости сжалось сердце.

— Здесь, пожалуйста, — сказал он таксисту, протягивая два рубля.

Таксист высыпал на ладонь грудку мелочи и опять жуликовато стрельнул глазами:

— Сдачку сами.

«Старый прием», — улыбнулся Замятин. Этот таксист из породы психологов: никогда не упустят, чтоб заработать на хорошем настроении.

— Оставьте себе.

Замятин вошел в подъезд нового дома. Кабина лифта была свободна. Он поднялся на пятый этаж. Коричневая дверь, красная кнопка звонка и дощечка: «Профессор П. А. Лагутин». Замятин был здесь три года назад, когда Зина с мужем только получили эту квартиру, выбравшись из Марьиной Рощи. Тогда не было этой дощечки. «Повесил, медведь таежный», — усмехнулся Замятин. Вспомнил крепкое лицо Павла. У мужа Зины был совсем не профессорский вид. Он скорее был похож на прораба с захолустной стройки. Впрочем, сам Павел как-то сказал: «Профессора в чеховском пенсне и с прононсом исчезли даже с театральных подмостков».

Замятин поправил шляпу, одернул пальто и провел ладонью по подбородку, с огорчением вспомнив, что еще не брился.

Всякий раз, когда он приезжал к сестре, его перед встречей охватывала тревога: «А как она?» Они почти не писали друг другу писем, только открытки к праздникам с поздравлениями. И не потому, что им нечем было поделиться, просто в деловых хлопотах не всегда находилось время для душевных излияний. Но даже в этих открытках Зины он улавливал скрываемую горечь и догадывался, откуда она идет.

Звонок был резкий, веселый. Дверь открыли быстро. Зина стояла у порога в узеньких брючках, в свободной клетчатой рубахе навыпуск. Она подслеповато щурила сквозь очки глаза, и Замятин успел разглядеть, что волосы ее коротко подстрижены и подкрашены в рыжеватый цвет, хотя на самом деле были темно-русыми. «Наверное, седеть начала», — подумал он.

Зина всплеснула руками, крикнула: «Сережка!» — и повисла у него на шее. Он поцеловал ее несколько раз в большой лоб.

— Здравствуй, здравствуй, Зинок!

Она отстранилась от него, сорвала с головы шляпу.

— Какой красивый стал! Весь светится… Женился?

— Навязчивая идея моих родственников, — рассмеялся Замятин. — Я обещал, Зинок, что без тебя не будет свадьбы.

— Так я и поверила!

Ему нравилось, что за эти годы она не пополнела, а была все такой же стройненькой, подтянутой; лицо ее, сейчас зарумянившееся, казалось свежим, несмотря на морщинки у маленьких губ.

Из-за стеклянной двери выскочила в цветной ночной рубашке босая Аленка. Выпучила отцовские сердитые глаза.

— Узнаешь? — спросила Зина. — Дядя!

Аленка наклонила лохматую голову молча, с неприязнью рассматривала Замятина.

— Сейчас узнает, — сказал он и, быстро положив на колено чемодан, раскрыл его и вынул большую поролоновую куклу-датчанку с полосатыми ногами, желтым лицом, которую успел купить в поселковом универмаге перед отъездом. — Держи, племянница!

Аленка с неохотой взяла куклу и буркнула:

— Спасибо!

— Она у нас медвежонком растет. Таким хмурым медвежонком, — засмеялась Зина и подхватила Аленку на руки. — Ты что же босиком? Простудишься.

Замятин повесил пальто на вешалку, и они вошли в комнату. Это была комната Зины и Аленки. Павел оборудовал себе кабинет в другой — поменьше. Тахта была не застелена, створки низкого полированного шкафа приоткрыты, на столе — разбросанные книги.

— Только что встали, — объяснила Зина. — В воскресенье спим до двенадцати. Один раз в неделю ужасно хочется отоспаться.

— Не оправдывайся. Где твой ученый муж?

— Храпит. Даже сквозь стенку слышно. Не знаю, когда пришел.

Она сказала это словно между прочим, но Замятина нельзя было обмануть. Он хорошо знал Зину, и по тому, каким стало ее лицо — непринужденно-спокойным, — понял, что ей сейчас совсем не весело.

— Ладно, — сказал он. — С твоего позволения залезу в ванну. Душ и бритва — вот что нужно в первую очередь приезжему.

— Замечательно, — обрадовалась Зина, — а я пока приберу и приготовлю что-нибудь.

Он прошел в ванную комнату, уютно поблескивающую кафелем, с многочисленными флакончиками и губками на полочках, с удовольствием зажег газовую горелку.

Он мылся не торопясь, докрасна натирая руки, плечи, и думал о Зине.

Первый раз он увидел ее во время войны, когда ехал из госпиталя из северного городка Плисецка, где провалялся более года. Мать написала, чтоб он обязательно разыскал в Москве Зину. «Девочка осталась совсем одна. Мать погибла при бомбежке. Бомба угодила в их дом».

Его выписали из госпиталя по чистой. И он еще был очень слаб тогда. Долго искал по присланному матерью адресу дом в запутанных проездах Марьиной Рощи. Это было старое деревянное строение, насквозь пропахшее кухней и прокисшими тряпками. В комнатенках ютилось несколько семей. Костлявая старуха, у которой спросил он о Зине, ткнула пальцем в угловую каморку. Дверь была не заперта. Подслеповатое окно, железная койка с тряпьем, стол, на нем чайник и пустая стеклянная банка, заменявшая, видимо, стакан. А на стене с порванными обоями висел портрет отца, точь-в-точь такой же, как над письменным столом у них дома. Замятин убрал со стола чайник и банку, расстелил старую газету, вынул из вещмешка весь свой «сухой» паек, выданный в госпитале: тушенку, шпиг, сахар, буханку хлеба. Разложил все аккуратно и стал ждать. Совсем стемнело. На улице буйствовала вьюга. Свет зажигать не хотелось. Он завалился на койку и задремал.

Проснулся от толчка в плечо. Под потолком покачивалась пыльная лампочка. Он приподнял голову и увидел рядом чучело: большая телогрейка с клочками ваты, байковое детское одеяльце вместо платка и запотевшие очки.

— Кто вы? — спросило чучело тонким девичьим голосом.

— Брат, — ответил он и сел на койку. — Сергей.

Зина молча начала раскручивать одеяльце, сбросила телогрейку и осталась в вязаной красной кофточке и ватных брюках, вправленных в широкие валенки. Глянешь на кофточку — худенькая девушка в очках, на брюки — мужик с лесозаготовок.

— Это что? — сказала она, указав на стол.

— Я думал, мы поужинаем вместе.

Зина подошла к столу, взяла вещмешок и стала сбрасывать в него все, что было разложено на газете. Крепко стянула узлом.

— А теперь уходите, — сказала она. Голос у нее дрожал от обиды.

— Черта с два, — сказал Сергей, не поднимаясь с койки. — Я приехал к сестре.

— Если у нас один отец, то это еще не значит, что мы брат и сестра.

— Что-то новое о родословной, — засмеялся Замятин. — Но даже посторонних не гонят в этакую вьюжную ночь. Да еще когда идет война.

Зина сняла очки. Наверное, они ей мешали разглядеть Сергея как следует. У нее были длинные ресницы, серые, словно опаленные, а глаза прятались глубоко в теневых провалах.

— Закон военного гостеприимства, — усмехнулась она. — Только все равно вы для меня не существуете.

Она сняла валенки и вышла. Вероятно, на кухню, чтоб посушить. Вернулась в тапочках, без ватных штанов, в измятой юбчонке. Не глядя на Замятина, принялась стелить постель. Бросила на пол старое ватное одеяло и подушку. Погасила свет, легла на койку.

Замятин расстелил одеяло на полу в узком проходе, укрылся шинелью.

— Зина, — позвал он.

— Не мешайте спать. Я очень устала.

«Ладно, — подумал он. — Поговорим утром».

Но утром говорить не пришлось. Видимо, его все-таки рано выписали из госпиталя или, может, с пола очень дуло, а он еще был слишком слаб. Утром у него начался горячечный бред. Он смутно помнит, как в те дни хлопотали над ним костлявая старуха и Зина, а потом он увидел мать. Она сидела рядом, плакала и смеялась.

Когда он совсем пришел в себя, Зина подошла и, хмурясь, краснея, сказала:

— Прости, Сережа. Я ничего не знала. Почему-то думала — ты интендант.

— Дура ты, — сказал ей Замятин.

— Сам дурак, — ответила Зина и показала ему язык.

Мать все поставила на свои места. Она была такой же подвижной и моложавой.

— Будем жить вместе, так легче, — сразу же заявила она.

Зина наотрез отказалась выезжать из Москвы.

— Не могу. Я к ней приросла.

Мать поняла ее. Она бегала несколько дней по каким-то организациям, потом весело объявила:

— Мы тоже остаемся здесь! Мне предложили… Начинаем строить! Вы понимаете, что это значит?

— А наш старый дом? — спросил Сергей.

— Клавдий Иванович поживет, — ответила мать.

Так он узнал о судьбе Можаева, которого считал мертвым, и так началось то, из-за чего потом он уехал в Ленинград. Но это уж другая история. А Зина…

Странная штука память. Она будто просеивает время сквозь сито и отбирает часы, минутки, пропуская целые годы. Но эти минутки и часы сливаются в единый поток, и уж тогда не важно, что между ними была длинная дорога, — она исчезает, словно соскальзывая за перевал в невидимую долину, и возникает лишь снова на круче. Он не видел Зину иногда по нескольку лет, но ему казалось теперь, что с того дня, как вошел он в каморку на Марьиной Роще, сестра постоянно была рядом и он знал о ее жизни все: и как она стала студенткой, как работала прорабом на стройке, а потом в проектном институте, как появился Павел, как родила она Аленку.

Все это Замятин хорошо знал, как и то, что в душе Зина осталась той же самой гордой девочкой, какой была в ту ночь, когда чуть не выгнала его за давнюю обиду, и поэтому так нелегко ей сейчас…

Замятин вышел из ванной гладко выбритый, в белой свежей рубахе. На кухне пахло вкусным. Зина стояла у газовой плитки, ловко орудуя ножом. В клетчатой рубашке и брючках, она походила на строгого мальчишку-зубрежника. Зина поправила тыльной стороной руки свои рыжеватые волосы, и этот ее чисто женский жест, которым поправляла волосы и Лена, заставил его замереть. «Надо позвонить», — опять подумал он. Но сделать это тотчас, при сестре, стеснялся. «Лучше потом… из автомата». То была его тайна, и ему не хотелось ею делиться.

Павел кончал умываться под кухонным краном, шумно фыркая, приглаживая шишковатую, вполголовы лысину. Он схватил с крюка полотенце, энергично растер широкое лицо с резкими разлетами бровей и обнаженную волосатую грудь. Пронзительные, с хитрецой глаза его весело блеснули.

— Серега! — крикнул он и, поддернув на резинке коричневые шаровары, раскинул в стороны руки. — Дай я тебя потискаю.

— Рубаху бы надел, — сказала, не отходя от плиты, Зина.

— А, — поморщился Павел, по-борцовски обхватил Замятина, несколько раз приподнял его. — Шагаем ко мне, пока Зина кашеварит.

Он по-прежнему был по-бычьи здоров, хотя у него наметилось брюшко, лысина стала больше, а под глазами налились белые бугорки. В нем действительно было что-то медвежье: и в том, как он шел, переваливаясь на крепких кривых ногах, и в лице, почему-то казавшемся мохнатым, с умной расплывчатой ухмылкой, и в жестах, немного медлительных, но в то же время полных скрытой силы.

Комната его была сплошь уставлена стеллажами с книгами, только в простенке у окна висел узкий эстамп — косяк летящих уток над мерзлым камышом, и стояло в углу зачехленное ружье. На большом двухтумбовом столе — порядок. Арифмометр, пишущая машинка в футляре, несколько ручек в деревянном стаканчике. Крепкий, рабочий стол.

— Серега! — заорал Павел. Голос у него был, как у милиционера, кричащего на улице в микрофон. — У меня тут бутылка цинандали. Давай раздавим, пока суд да дело!

— Не могу, профессор. С утра…

— А я тебя сейчас заставлю. — Он схватил с полки объемистую книгу и швырнул на стол. — Видал! «Проф. П. А. Лагутин». Монумент. Тридцать печатных листов. Вопросы экономики предприятия и все такое прочее. Ты все равно ни черта не поймешь. А то бы подарил. Два года строгал. Веселая работенка, не правда ли?.. Ну, обмоем?

— По-моему, ты вчера это сделал вполне добросовестно.

— Зина нажаловалась? Ошиблась! Вчера кандидата пропивали. Веселый мальчик. Далеко пойдет. Защитил, как на велосипеде по канату проехался… Так будешь пить?

— Нет.

— Ну, тогда я сам.

Он налил полный стакан, посмотрел на свет и, причмокнув, выпил.

— Хорошо!.. А вообще-то тоска, Серега, тоска. Лекции, кафедра, защиты. Муть… На охоте два года не был. В ружье скоро тараканы заведутся. Наука, наука… Подсидки, сплетни и драки с оппонентами. Весело живем.

— Кокетничаешь?

— Да ну тебя… Вон на столе видишь рукописище лежит?

— Новый монумент?

— Как бы не так. Из одного кретина очередного кандидата наук делаю. Нужно, дорогой мой, нужно.

Он почесал грудь, напялил на себя рубаху, заправил ее под резинку шаровар. Расплывчатая ухмылка скользила по его лицу, и нельзя было понять, говорит он серьезно или смеется. Замятин никогда не мог этого разобрать. Муж Зины умел говорить как-то так, что все можно было принять и в шутку и всерьез.

— Зачем же нужно, если кретин?

— Эх, Серега, каждая жизнь имеет свой парад и свои нужники. Тебя интересуют нужники?

— Нет.

— А что же ты спрашиваешь?.. Ну, ладно. С кретином дело обстоит просто. Он сидит в удобном кресле. В один вечер, а может быть, под воздействием жены — бывает и так — он вдруг догадывается: рано или поздно его попрут с кресла. А что тогда?.. Вот если б кандидатскую! Тут уж, милый, могут и не попереть. А во-вторых, если попрут, то свои две сотни он всегда получит. Кретин знает, что ему нужно. В технику он не лезет — там тяжело. Он идет ко мне. Экономика! С такой наукой не пропадешь. Она освобождает от романтических туманов. С нее все начинается, ею все кончается. Он приходит и просит: «Сделай из меня кандидата». Мы садимся вместе и пишем. Ясно?

— Ты бы мог его послать к черту.

— Не хочу. Какая в конце концов разница: одним кандидатом больше или меньше. Но пока он сидит в своем кресле, он институту поможет. Мир вертится на приятельских отношениях.

— Я знал, профессор, что ты циник, но до такой степени…

Павел почесал лысину и захохотал.

— Циники самые честные люди, имей в виду. Они освобождены от лжи.

— От циника всегда несет дохлятиной.

— Может быть, Сергей, может быть. — Пронзительные глаза его сияли. — Споров не будет. С родственниками или лаются по мелочам, или их любят. Тебя я люблю… Плюнуть бы нам с тобой на все — и на охоту! А?.. С тобой, Серега, я бы на любую охоту пошел.

Зина приоткрыла дверь.

— У меня готово.

Они прошли на кухню. Аленка сидела за столом и сосредоточенно ела кашу, запивая ее молоком. Она даже не посмотрела на взрослых.

Павел сел, широко расставив ноги, подвинул хозяйским жестом к себе тарелку и стал с удовольствием есть.

— Хорошо. — Он смачно чмокнул губами. — С детства люблю макароны с мясом. Зина — ты чудо!.. А понимаешь, Серега, дома можно насыщаться один раз в неделю по воскресеньям. Жена — строитель, сам в науке, вон и Аленка скоро начнет строчить диссертацию. Так, курносый?

— Спасибо, — сказала серьезно Аленка и вышла из-за стола.

— Можешь идти на улицу, — кивнула ей Зина.

— Честное слово, я попрошу добавки! — воскликнул Павел.

Замятин смотрел на них как бы со стороны. Где-то он слышал, что люди, долго живущие вместе, становятся похожими друг на друга. Но этого он никогда бы не сказал о Зине и Павле. Даже по мелочам: по тому, как сидели они сейчас на расстоянии, и Зина, почти не слушая его, занималась своими делами за столом, и даже по тому, как он хвалил ее, швыряя слова в пространство перед собой, было видно: они далеки друг от друга. Прежде Замятину не бросался так в глаза этот разрыв между Зиной и Павлом, а может быть, раньше они были ближе? И в Замятине все больше и больше возникала жалость к сестре. «Трудно ей», — еще раз подумал он.

— У тебя есть планы, Сережа? — спросила Зина.

— Мне надо позвонить, — сказал он, хотя несколько минут назад не хотел говорить об этом сестре. Но сейчас, пожалев ее, он доверчиво потянулся к ней.

— Женщина? — пробубнил Павел и с любопытством сверкнул глазами.

— Женщина, — спокойно ответил Замятин.

— Ха! Ты делаешь успехи, старый анахорет.

Зина поморщилась. Видимо, уловила в ответе Замятина сдерживаемое волнение и поняла, что Сергея надо оберегать.

— Хватит тебе! — оборвала она Павла. Но тут же с любопытством, не выдержав, мягко улыбнулась: — Хорошая?

— По-моему, да.

— Тогда иди, звони. Телефон в коридоре.

Замятин встал. Услышал, как Зина прикрыла за ним дверь в кухню. Это ее движение сразу создало особую интимность. Опять, как в такси, когда он ехал по Кутузовскому проспекту, в сладостной робости сжалось сердце. Он подошел к телефону, снял трубку и не торопясь стал набирать номер.

— Слушаю, — отвесили приветливо.

Он помедлил и, словно боясь, что его услышит кто-то посторонний, сказал глухо:

— Лену, пожалуйста.

— Сергей Степанович! — вскрикнули отчетливо. И потому, что она сразу узнала его, ему тоже захотелось вскрикнуть. И тут же все отодвинулось, исчезло, остался только этот голос, весело звенящий в трубке.

«В скверике у Краснопресненской…»

Замятин выскочил из метро и, словно на большом экране, увидел толпу: юношей в коротких плащах с нервными сигаретками в зубах, девушек, беспокойно теребящих сумочки, женщин со скрытым напряжением в глазах, мужчин… Это было как на перроне перед приходом поезда, который запаздывает. Большие электрические часы. Толкотня у газетных и папиросных лотков. И над всем этим — дух нетерпеливого ожидания.

Лены тут не было. Замятин с трудом вспомнил, что скверик — за станцией метро налево. Там стоят ровным прямоугольником тяжелые скамьи. «Хорошо, что не здесь. Слишком многие ждут».

Замятин сбежал по небольшой широкой лестнице навстречу людскому потоку. Лена стояла у входа в скверик рядом с аккуратно подстриженным кустом, в светлом плащике, с черной сумкой, перекинутой через плечо.

Лена не видела его, смотрела в другую сторону, на площадку, где толпились люди, ожидающие свидания. Она цепко сжимала сумку; на остреньком подбородке остался крохотный след губной помады — наверное, очень спешила. Замятину стало жаль ее, что она так ждет. Он подошел, взял ее за плечи и повернул к себе. Губы у Лены дрогнули, уголки поползли вниз, и в глазах мелькнуло небо. Замятин почувствовал свежий запах ее волос, еще крепче сжал плечи и, наклонившись, поцеловал Лену в губы. Все это произошло быстро, помимо его воли. Ему не хватило воздуха, он чуть не задохнулся, чувствуя, как все стало невесомым и зыбким. Он опять увидел ее лицо, преданность в глазах, смотрящих открыто. Лена протянула руку и тихо провела пальцем по его бровям, точь-в-точь как сделал это он в Доме культуры.

— Ну, здравствуй, — сказала она.

— Здравствуй, — ответил Замятин и рассмеялся.

Все стало просто, естественно, и все те тревожные, щемящие мысли, что мучали его, когда он ехал сначала автобусом, потом поездом метро, сразу исчезли, будто их и не было.

— Я хочу побродить по Москве. Сегодня она такая теплая, славная, — сказала Лена.

— Я тоже хочу.

— Тогда садимся на пятерку и едем до Никитских. А там по бульварам. Идет?

— А если и до бульвара пешком?

— Можно, — сказала Лена.

Он взял ее за руку, как маленькую, и повел сквозь толчею. Он старался держать Лену крепко, чувствуя теплые, хрупкие пальцы.

На углу Большой Грузинской мимо решетки зоопарка ползла, скрипя на рельсах, вишневая «Аннушка». Замятин вспомнил Севу Глебова, улыбнулся:

— Ты тоже на «Аннушке» ездила без билета?

— Ага. А что?

— Так, ничего. Я просто вспомнил, что на этой улице рождаются лихие парни.

— И девчата. Но не только на этой улице, а по всей Красной Пресне.

Замятин с любопытством оглядывался вокруг. Давно он не был в этом районе Москвы, чуть ли не с послевоенных лет, когда уезжал в Ленинград, или это было раньше, в войну? Ему смутно помнилось, что на глухой кирпичной стене серого дома напротив кинотеатра «Баррикады» был отпечаток огромной кровавой ладони. Сейчас на этом месте висел закопченный рекламный щит. А зря! Ладонь надо было оставить. Память о первой революции. Для рекламы могли бы найти другое место. Лена пробегает здесь каждый день и, наверное, не знает об этом. Даже обидно…

Он вел ее за руку. Они поднимались к площади Восстания, мимо высотного дома, где от овощных ларьков пахло парниковыми огурцами и апельсинами. Они шли не спеша, люди обгоняли их, но не толкались, как обычно, а старались обходить стороной. Вверху шумели лавины машин. Лена видела его щеку и усмешистую складку губ.

«…Понимаешь, ты совсем взрослый, а я чувствую себя девчонкой, когда мы вот так идем. Но мне от этого хорошо. Ты подошел и поцеловал. А Генка бы так не смог. И никто бы не смог. Ты, наверное, очень сильный и очень честный. Я еще не встречала таких. Хочешь, я расскажу, как измучилась за эту неделю, пока ждала тебя?

Я приехала домой, прыгала и скакала, как шальная. Даже отчим стал коситься. А мама сказала: „Начинается весенняя карусель. Генка весь телефон оборвал“. Но при чем тут Генка? Разве могла я им объяснить?

Сначала я думала: радуюсь, что вернулась в Москву. Честное слово, я так думала. Знаешь, почему?.. Вот послушай. Всякие неприятности у меня почему-то происходят вне Москвы. Но стоит мне вернуться на эти улицы, как я сразу получаю опору. Тут я дома и ничего не боюсь. В Москве для меня все крепче, увереннее, прочнее. И когда я ехала сюда, то даже подумала: в Москве стану трезвой и умной, и все пойдет у меня по-старому. Только я лгала себе. По правде говоря, мне совсем не хотелось, чтоб было по-старому. Все время думала о тебе, все вспоминала, и мне казалось, что я была с тобой ужасной дурой. Ты, пожалуйста, прости…

Потом я натворила массу глупостей. Пришел Генка. Мы остались в моей комнате, и он захотел меня поцеловать. Он и раньше меня целовал. Но теперь я не могла. Он сердился. Глаза у него были больные. Мне было его жалко, но я не могла, и все. Он приходил еще три раза. Потом явился какой-то подавленный. Очень страшно было на него смотреть. Он спросил: „Кто он, Лена?“ Я испугалась. Ведь Генка был у меня ручной. Ты понимаешь: он сам догадался, что со мной случилось. Ты даже не можешь представить, как это страшно. Я рассердилась из-за этого страха и рассказала ему то, в чем и себе-то не признавалась. Он хлопнул дверью и ушел. Он сумасшедший. Утром я позвонила ему на работу. Он может бог весть что натворить. Он сказал по телефону: „Не смей мне звонить!“ — и повесил трубку. Представляешь? Но ты это не должен знать. Тебе совсем ни к чему это знать.

И с Наташкой у меня получилась ерунда. Когда я подружилась с Генкой, все девчонки мне на курсе говорили с завистью: „Ой, Ленка, какая ты стала красивая!“ Наверное, я действительно тогда была очень красивая, потому что радовалась: вот нашелся парень, который так полюбил меня. А теперь Наташка сказала: „Ты после этой командировки ужасно подурнела“. Наташка никогда мне не говорила гадостей, поэтому я на нее не обиделась. Стала смотреться в зеркало: глаза запали, дурнушка. И все из-за того, что я совсем перестала спать. Лежу у себя в комнате и думаю, и жду: приедешь ты или нет? У меня прежде не бывало бессонницы. Но ты не заметил, что я стала дурнушкой. Правда?.. Очень тебя прошу — не замечай.

Мы идем с тобой по Москве. Странно. Даже не верится. Мы идем с тобой по моей Москве…»

— Нравится тебе сегодня Москва? Ведь ленинградцам она не очень нравится.

— Это выдумали москвичи. Москва нравится всем.

Они пересекли площадь перед тупыми мордами автомобилей, остановленных красным глазом светофора, и шли по улице Герцена, мимо старинных посольских особняков, у ворот которых маячили скучающие милиционеры. Здесь не было толчеи и прохожие были редки. Машины проносились мягко, чуть присвистывая.

Замятин держал Лену за руку, так ему легче было идти. Он не видел ни машин, ни прохожих: пустынная улица, дома с решетчатыми оградами, чужими гербами, как из старинных сказок, и небо синее, с реденьким серым налетом. Стук шагов. Их слышно далеко: одни твердые, мужские, другие — как редкая дробь барабанщика.

«…Она очень ждала меня. Я сразу понял, как она ждала, поэтому поцеловал. Мы можем идти и молчать до ночи, а потом до утра. Она меня любит. Я это знаю. А ведь меня никто не любил по-настоящему. Ни Клара, никто. Это странно, что так случилось. Были просто встречи. Девушка во время войны в школьном подвале… Может быть, потом она меня полюбила бы. Но тогда была война. Я даже не знаю, как зовут ту девушку. Однажды мне очень хотелось разыскать ее. Это было после Клары. Но я понимаю: прошло много лет. Ведь девушка — это в сорок первом. Я даже забыл ее лицо. Кажется, она была очень похожа на Лену. Честное слово, похожа. Она была первой, поэтому я хотел ее разыскать. Первое всегда остается на всю жизнь. Даже если ничего не было, то потом придумываешь и сам веришь, что это было настоящим. Человек не хочет верить, что прожил без любви. А ведь много людей живут без любви. Теперь я это знаю. Они ловко обманывают себя. Потом понимают, что обманывали, но ни за что не хотят признаться. Уж очень обидно. Так у меня было с Кларой. Но сейчас совсем другое. Я чувствую, что это совсем другое…»

— Вон и Никитские, Сергей. Мы свернем на Тверской бульвар, правда, он не очень мне нравится. Но зато потом Страстной, Петровский, Цветной… А вот в этом магазине я всегда покупаю маслины. Ты любишь маслины?

— Только с пивом.

— Я еще совсем не знаю, что ты любишь.

— Все, даже манную кашу.

— А я ее терпеть не могу. Зато у меня очень здорово получается борщ. Даже мама хвалит… Глупый у нас разговор…

— Плевать.

— Хорошо… Только потом я буду вспоминать и терзаться, что так вела себя с тобой.

— Тогда будем молчать.

— Но я когда молчу, то тоже разговариваю с тобой.

— И я.

— Значит, ты слышишь?

«…Ну, тогда слушай. Я тебе еще расскажу про себя… Только мы пройдем этот памятник Тимирязеву. Правда, он очень мрачный? Стоит, как монах. А ведь он, говорят, был веселым человеком, его любили студенты и матросы. Памятник не должен быть надгробием. Верно?.. Ох, какой бульвар. Сегодня тут не только пенсионеры. Я слышала: прежде по воскресеньям на Тверском играл духовой оркестр. Любимое место гимназистов и гимназисток. Теперь его прочно отвоевали пенсионеры. Чуть потеплеет, слетаются со всех концов, как грачи. Режутся в козла, играют в шахматы. Мой отчим тоже иногда сюда приходит. А ведь хорошо, что нет духового оркестра.

Да, так слушай. Я тебе расскажу про весну. Мне кажется, что видела я ее по-настоящему один раз, когда была в пятом классе. Я жила совсем одна. Мама очень болела, и ее положили в больницу. Отчим еще служил и был в Латвии. Я себе сама готовила. Суп подогревала на сковородке. Представляешь?.. Не знаю почему, но в ту весну я видела очень многое и чувствовала ее по-настоящему, каждой клеточкой. Вот уж сколько лет прошло, а я до сих пор помню, как набухали почки на березе у нас во дворе. Каждый день они становились все больше, а потом лопнули, и все ветки стали слабо-зеленоватые и темно-серые. Во дворе еще не соскребли снег с асфальта. За зиму накопился толстый слой полосатого льда. А потом были ручьи… Сейчас нет совсем ручьев, потому что весь снег вывозят. Я даже не могу тебе рассказать, какая это была весна. Я вдруг сделалась очень серьезным ребенком. До этого была самой отпетой хулиганкой. Лазила по пожарной лестнице на крышу с мальчишками. С дворничихой ругалась. Один раз с ребятами стащила у нее водку. Ужас! Мы ее выпили в котельной. Ух, какая гадость! Но я, дуреха, глотнула назло всем мальчишкам, которые хвастались. Потом залезла на нашу березу и оттуда свалилась. Покалечила ногу. Помнишь шрамик? Ты его еще потрогал и спросил: „А это что?“ Я тогда была злой. Думала: „Вот ведь настырный какой!“ Ты не сердись… Да, в ту весну в пятом классе я стала серьезной. И не знаю, почему. Никого ведь не было рядом. Потом были другие весны, но уже хлопотные, беспокойные. То готовишься в школе к экзаменам, то в университете к сессии. А сегодня я опять вижу весну…

Вот и Пушкин. Здравствуй, Пушкин! Смотри: у ног его цветы. Здесь всегда цветы. Только я ни разу не видела, кто их кладет. Наверное, это делают ночью, чтоб никто не видел, незнакомые, добрые люди. Помнишь, как у Бунина: „С благостной задумчивостью высился Пушкин“. Мне это очень понравилось… В „России“, кажется, идет что-то новое. Но мы не пойдем. Нет, мы никуда не пойдем. Мы будем просто бродить по бульварам… Что же ты все молчишь?»

— Хочешь, мы посидим у Пушкина?

— Ты устала?

— Что ты!.. Жалко, что уходит солнце. Скоро потемнеет и зажгутся фонари. Нигде нет таких фонарей, как возле Пушкина.

— На Неве тоже чудесные фонари. И на Марсовом поле.

— Я никогда не была в Ленинграде. Но если я туда попаду, то не заблужусь. Так много слышала о нем с самой школы, вижу проспекты… Но ведь каждый видит город как-то по-своему. Я знаю это по Москве. Мы с девчатами на практике вспоминали одни и те же улицы, и каждая говорила о них по-разному. Знаешь, почему? Улицы существуют не только сами по себе. Люди принимают, видят на них то, что особенно близко им. Мне даже пришло в голову: по тому, как человек рассказывает об улице, можно узнать его характер… Нет, мы не будем сидеть у Пушкина. Очень много народу. Пойдем до Страстного. Там потише. Если нам повезет — найдется свободная скамейка.

«…Хорошо бы увезти ее в Ленинград. Прямо сейчас сказать: „Брось все. Поехали!“ Я бы показал ей такие улицы, такие закоулки, о которых она никогда не слышала. Она права: у каждого в душе есть этот свой город, такой, каким она видит его. Она бы сумела полюбить мой… Славная моя девушка. Ты знаешь, как нелегко найти свою дорогу? Однажды мне показали чудесный янтарь. Его привезли из Прибалтики. На нем была высечена надпись: „Где дорога к морю?“ Эту надпись сделали моряки. Они любили жизнь, ее красоту. Они всю жизнь плавали по морю и все-таки спрашивали себя: „Где дорога к морю?“ Почему? Потому, что человек всегда должен проверять, верна ли его дорога. И еще потому, что никто точно не может сказать, сколько ему отпущено. Конечно, если бы люди это узнали, им было бы, наверное, очень скверно… Никто не знает, сколько ему отпущено, но каждый должен найти свою дорогу и проверять ее. Если он не будет делать этого, то сразу станет мертвецом. Хочешь, будем проверять вместе? Я бы хотел».

Небо над Страстным стало густо-синим, и деревья почернели. За ними, припадая к земле, таилось смутное, серое облачко тумана. Гуще стал запах бензина и свежей земли. В здании агентства печати «Новости» зажглись цветные окна.

Бульвар был как задворок огромного города, где плавал блеклый свет, стояла странная тишина, зажатая со всех сторон незримой шумовой границей.

Им повезло. Было несколько свободных скамеек. Они выбрали ту, что стояла подальше от трамвайной остановки. Сели тесно друг к другу, и Замятин взял руку Лены в свои ладони, как в привокзальном скверике, когда они прощались.

— Ты много знаешь. Расскажи мне о себе.

— Я уже кое-что тебе рассказывал.

— Нет. Это было про войну.

— Это не совсем так. Война — нечто огромное, разноликое. О ней не может рассказать один человек… А потом, знаешь, многие люди, говоря о таких вещах, вспоминают в сущности о том, как они… в общем, как они сами начались. У каждого есть такое время, когда он начался как человек. Понимаешь?

— У тебя это была война?

— Да… А у моей матери двадцатые годы, когда начали строить. В то время, в юности, она училась различать, где правда, а где ложь. Человек-то и начинается с того, что осознает правду.

— Тогда это не обязательно в юности.

— Да, бывает, что это случается даже под старость.

— А когда случится у меня?

— Может быть, это уже случилось… Только такое сам не всегда замечаешь сразу. Иногда людям открывается правда перед самой смертью, и это очень обидно… Во всяком случае, для нас — для меня и твоего отца — все началось в войну.

Отец… Когда Лена вернулась домой, она прежде всего кинулась к матери и рассказала ей все, что услышала от Замятина. Мать слушала с застывшим лицом. Ее большие темные глаза замерли в страхе, и Лена даже испугалась за мать. Она порывисто обняла ее за плечи, прошептала: «Скажи мне что-нибудь, мама».

«Не надо, — вздрогнула мать. — Зачем ты… не надо». И Лена увидела, что мать застыдилась совсем как девочка, пойманная на чем-то, но тут же опять замерла от боли. «Я не могу об этом… Понимаешь?» Лена подумала, что матери действительно нелегко все это вспоминать, и больше не стала ее тревожить. Но об отце она думала все время, думала каждый раз, вспоминая Замятина. Правда, эти мысли, хоть и жили в ней постоянно, были все же на втором плане, а на первом был он, Замятин. И то, что Замятин был другом отца, принималось Леной как-то условно, потому что и отец был для нее чем-то далеким, оставшимся за пределами ее жизни.

— Но все-таки, наверно, еще обидней, — сказала она, — когда эта правда совсем не открывается человеку.

Она увидела при тусклом свете, как скользнула улыбка у его губ, и подумала: «У тебя красивое лицо. Мне очень нравится, когда ты улыбаешься. И твои смуглые щеки нравятся. И зеленоватые глаза. Они у тебя умные, добрые».

— А теперь ты мне расскажи о себе. Ты ведь любил раньше. Расскажи, как ты любил. Я не буду ревновать даже вот столечко.

— Мне кажется, что я и не любил вовсе.

— Ты прожил такую жизнь. Разве ты никого не встречал раньше?

— Встречал. Первый раз это было на войне.

— Ну, вот и расскажи.

— Это невеселый рассказ.

— Но мне все равно интересно. Я очень прошу тебя.

— Только я закурю… Ну, вот. Мы отступали к Ленинграду, хотя и не знали еще, что дойдем до него. Мы успели побывать в бою под Кингисеппом. Наша рота, которую вел Чухонцев, влилась в стрелковый полк.

Под Кингисеппом мы дрались отчаянно. Это бывший Ямбург. Я помню, там вырыли отличные противотанковые рвы. Немцы потом залезли в них, прикопали танки… Бои шли несколько дней. У нас выбило половину роты. Но ты не можешь себе представить, как мы дрались. Были очень злы, что долго отступали. Это были наши первые бои, если не считать, что раньше на дороге мы лопатами расхлестали пять мотоциклов. А тут у нас появились винтовки, немецкие автоматы, даже пулеметы. И гранат было сколько угодно. Потом мы отступили — получили приказ. Наверное, если бы не было приказа, все бы там полегли, до того были злы. Мы пришли в деревеньку. Я не помню названия. Там было десятка два изб и новая школа, двухэтажная, красивая. Нам сварили кулеш, а я его не мог есть. Мне казалось, что он пахнет горелым мясом. Этот запах я почувствовал первый раз под Кингисеппом, когда упала мина и убила пять человек. И вообще после этих боев со мной происходило что-то очень скверное. Какой-то бред. Ребята уложили меня в избе, в отдельном закутке. Девушка, которая жила в этой избе, отпаивала меня молоком. Сидела рядом и гладила по голове. Она казалась мне очень красивой. И руки у нее были ласковые. Один раз она наклонилась ко мне, поцеловала и сказала: «Ты хороший». Я проснулся на рассвете. Она сидела, подогнув колени, и уткнувшись в них лицом, спала. Я боялся разбудить ее. Потом начались бомбежки и артиллерийский обстрел одновременно. Уж не помню, как мы все набились в подвал школы. Это было неумно. Тогда у нас еще было мало опыта. Но дело не в этом… С девушкой мы бежали вместе, держась за руки. И в подвале оказались в каком-то углу. Наверху все трещало и рушилось. Я очень хорошо помню, как подумал тогда: «Это конец». А девушка лежала рядом и прижималась всем телом… Вот так это и произошло. Сейчас мне кажется, что я тогда с отчаянием сказал себе: все равно, раз мы отсюда не выберемся. Может быть, и она так. Но скорее всего ничего этого не было. Просто мы оба очень хотели жить… Кончилась бомбежка, артобстрел. Мы остались живы. Мы вылезли из-под развалин школы. И было солнце. Очень было много солнца. Девушка стояла рядом, она была бледная и кусала губы. Ты не представляешь, как было стыдно… Мы так и не сказали ничего друг другу, просто разошлись. А через полчаса отступали дальше. Потом я очень много думал о ней. Я клялся себе, что кончится война, я обязательно разыщу ее. Ничего этого не случилось. Но я вспоминал ее очень долго и мысленно разговаривал с ней. Наверное, даже придумал совсем другое лицо, чем было у нее… Теперь мне кажется, что у нее было такое же лицо, как у тебя…

Над бульваром проносились желтые и черные пятна, они, словно клочья дыма, цеплялись за стволы и таяли, открывая смутные просветы. Как тени, бесшумно, торопливо, сквозь это слабое мерцание шли люди. Замятин докурил папиросу. «Странно, я так просто рассказываю ей то, в чем никогда никому не признавался».

— А я хочу тебя поцеловать. Только я сама. Ты не шевелись.

Лена склонилась к нему. Он почувствовал ее дыхание и тихое прикосновение губ.

— Мне хорошо с тобой, Сережа, — вздохнула она.

— И мне.

— Ты скоро уедешь?

— Мне нужно еще побывать у матери.

— Ты уедешь, и я опять буду ждать.

Он обнял ее. Так сидели они еще долго, слушая уверенное, наполненное железным здоровьем дыхание Москвы, перебрасываясь простыми словами. Они чувствовали себя на этой скамье оторванными от всего, будто очутились в бесконечности, и в то же время они были частицей огромного мира огней, биения сердец, потому что каждой клеточкой своей чувствовали этот мир, окружавший их и не отпускавший от себя. Это чувство было так остро, так беспредельно радостно, что каждый неосознанно, но отчетливо понимал: это и есть счастье. Так они могли бы просидеть всю ночь, утро, день и опять всю ночь.

— Нам пора, — сказала она.

Было, наверное, очень поздно. Замятин почувствовал, как нелегко было Лене сказать эти два слова, и молча, не отпуская ее руки, поднялся.

«Мы не растеряем этого, — думала Лена, — даже на расстоянии. Оно не может исчезнуть никогда».

И так же подумал Замятин.

Они остановили такси и ехали молча, сидя рядом, в зыбком свечении приборов, в перехлестке клубящихся огней, бивших по боковым стеклам.

Лена остановила машину на Шмидтовском проезде.

— Тут полквартала. Мы пройдем пешком.

Они спустились вниз по переулку. Остановились у входа в широкий, каменный колодец двора. Редкие розовые, желтые, зеленоватые квадраты окон мерцали в нем.

— Я живу вот в том доме, — сказала Лена. — Пятый этаж. Видишь, горит свет рядом с лестничным пролетом справа? Это на кухне… Значит, мне оставили ужин. А может быть, отчим сидит, решает шахматную задачу. Еще правее темное окно — там комната мамы и отчима. Следующее — мое… А вон и береза, посмотри.

Рядом с деревянной беседкой и столом для пинг-понга росла корявая дворовая береза, густо свесив, как распущенные космы, частые, тонкие ветки. И она показалась Замятину очень знакомой, доброй, как ласковая старушка.

— Прямо-таки отличная береза, — засмеялся он. — С такой падать сущее наслаждение.

— Вот видишь! — улыбнулась Лена. — А теперь я пойду. Хорошо?

Он обнял ее и поцеловал несколько раз. Лена легонько оттолкнула его, побежала вглубь двора. Замятин стоял и слушал, как слабым эхом от стен отдаются ее шаги. Вот они растворились в тишине. Но он не уходил, ждал. Ему показалось, что прошло очень много времени, пока зажегся свет в окне. Он достал папиросу, закурил. Тень заслонила от него окно. Кто-то вдруг схватил его за лацканы пальто и крепко, коротко дернул на себя. Замятин еще не понял, что произошло. Увидел близко толстогубое, скуластое лицо, в одну линейку сдвинутые темные брови. Он и не подумал, что надо защищаться. Лацканы отпустили. Лицо отдалилось.

— Замятин? — спросили грубо.

— Я. В чем дело?

— Ни в чем. Меня зовут Храмов.

Генка стоял рядом в коротком светлом плащике и кепке, чуть сбитой набок. Теперь, при свете фонаря, Замятин хорошо мог разглядеть его. Парень был высок, с длинными полусогнутыми руками.

— Я бы мог вас уложить с двух ударов, — сказал он.

— Даже с одного, — ответил Замятин, покусывая папироску. — Если будете целить в живот.

— Почему в живот?

— Ахиллесова пята, Храмов. Но это долго объяснять.

— Хорошо. Идемте!

Генка сунул руки глубоко в карманы плаща и первый шагнул в сторону проезда. Замятин угадал, что надо идти с ним. Если хоть на секунду заколебаться — все можно испортить. В нем не возникло даже и тени страха, а только любопытство. Храмов шел на полшага впереди, все время задевая Замятина рукавом плаща, но не поворачиваясь в его сторону. Так они вышли на угол Шмидтовского. Горел зеленый глазок такси. Наверное, того самого, на котором Замятин приехал с Леной.

Храмов резко открыл дверцу и гаркнул:

— Свободен?!

Водитель вздрогнул, схватился за баранку.

— Все трезвые, — успокоил Храмов и кивнул Замятину. — Садитесь!

Они сели рядом. Замятин не расслышал адреса, который назвал Генка. Ехали недолго, сначала за Белорусский вокзал, а потом переулками. Храмов облокотился о переднее сиденье, глядя вперед, за смотровое стекло, словно боялся пропустить то, что ему нужно. Остановились у нового высокого здания с ярко освещенным подъездом. Генка расплатился.

Вошли в подъезд. Длинный деревянный барьер перегораживал вестибюль. У входа за столом сидела женщина в синем халате.

— Ко мне, — кивнул ей Генка, пропуская вперед Замятина.

Они поднялись по лестнице на второй этаж. Коридор с рядом белых дверей, как в той гостинице, где жил Замятин. Запах кухни и уборной. «Общежитие», — догадался он.

Генка остановился у одной из дверей, вынул из плаща ключ, открыл, щелкнул выключателем и впустил Замятина. У входа в комнату по обе стороны были сделаны фанерные шкафчики, выкрашенные белой краской. Генка распахнул один из них, повесил на вешалку плащ.

— Раздевайтесь, — сказал он насупленно. — Я сейчас к соседям, — и вышел.

Замятин не спеша снял пальто и шляпу, прошел в комнату. Она была узкой, обклеена желтыми обоями. Стояли кровать, тумбочка с настольной лампой. На столе, на полке — коробочки с болтиками, катушками, радиолампами, маленькие тиски и прочий инструмент, несколько книг. Рядом с полкой в темной простой рамке — фотография Лены. Она смотрела с нее весело, немного вскинув кверху голову.

Вошел Генка и, не глядя на Замятина, поставил на стол початую поллитровку водки. Вынул из тумбочки два граненых стакана, колбасу в засаленной бумаге и ломоть хлеба.

— Наливайте сами, сколько хотите. Меня эта гадость все равно не берет.

— Не пью, — ответил Замятин и, тут же подумав, что Генка поймет его неправильно, мягко объяснил: — Врачи запретили.

— Сказали бы раньше, — еще больше насупился Генка. — Не стал бы врываться к этим пьяным одноклеточным. Стащил у них со стола под общий утробный вой.

— Отнесите назад. Они будут довольны.

— Черт с ними, обойдутся! — Он сел на обшарпанный стул, исподлобья, сумрачным взглядом стал рассматривать Замятина. — Я представлял вас другим: с лысиной и животиком.

— Почему?

— Откуда я знаю? Представлял, и все!.. Ну, а теперь, скажите, что я щенок, что у меня молоко на губах не обсохло, что я не знаю жизни — в общем, весь маникюрный набор для чистки коготков у мальчиков. Ну, говорите же! Ей-то говорили!

— У вас богатое воображение, Храмов. Вы лепите образ, как опытный фельетонист. Где вы подцепили такой яркий ассортимент стандартов?

Замятин сел на край кровати, потому что второго стула в Генкиной комнате не было.

— Острите? — Генка наклонил вперед голову, уголки его скул вздулись. — А я не желаю острить.

— Жаль. Это иногда помогает.

— Вам?

— Всем. Не верите, спросите у папы с мамой.

— Я детдомовский. Может быть, поэтому лишен чувства юмора. Когда я спрашивал там: кто они, мои родители, воспитатель объяснял: «Была война». Вы, конечно, забыли об этом.

— Хотел бы, да не получается.

— У таких, как вы, все получается. — Его толстые губы сжались, вытянулись и будто стали деревянными. — Все тишком, тишком. Придут, напакостят и на цыпочках в сторону. Гнусная порода. Сверху праведник, внутри пахотливый жук. Такие-то и растлевают до неверия. Ненавижу.

Замятин знал, что сейчас нельзя отступать ни на шаг. Только вперед и спокойно. Он посмотрел на Генку открыто, даже подался к нему.

— Послушайте, Храмов, вы затащили меня в свою берлогу, чтоб влепить этот плевок? Имейте в виду: я не привык утираться.

— А откуда я знаю, зачем затащил вас! Хотел сначала проверить: струсит или нет. Если бы струсили!

— Вам очень нужен этот бой быков?

— К черту! — воскликнул Генка и вскочил, чуть не опрокинув стул. Замятин не шелохнулся. — А вы что думаете, я должен лобызать вас за то, что вы уводите Лену?

Он пробежался по узкой комнате, сделав несколько неуклюжих шагов.

— Модненького всепрощенца захотели увидеть. Да? Берите, мол, я умненький, я кибернетику знаю. Хватайте мою невесту, а я буду стоять в сторонке и умиляться своим благородством: ах, какой я хороший, разумом обуздал чувства. А фиги с маслом не хотите?.. Вот такой фиги не хотите? Да вы понимаете, что я люблю ее?! Или уж вы это слово забыли?

— А она? — спросил Замятин.

— Что она?

— Вам не приходило на ум: любит ли она вас?

— Идите к чертовой матери!.. А вас-то она любит?

— Любит, — ответил Замятин и поднялся.

Они стояли друг против друга. Лицо Генки перекосилось, брови сломались.

— Жениться ей обещали? — выдохнул он.

— Еще нет.

Что-то нехорошее, чужое, отрешенное скользнуло по Генкиным губам.

— А она, она… сразу на шею кинулась, как… — забормотал он.

— Хватит! — рявкнул Замятин в лицо Генке. — Послушайте, вы… Храмов! До сих пор я видел мужчину. А теперь передо мной — баба! Старая баба!

Генка опал лицом, отвернулся. Он подошел к окну, резко, со звоном растворил его. Потянулся к поллитровке и вдруг с силой выбросил ее в окно. Было слышно, как ударилась бутылка о камни: всплеснув, разлетелись осколки.

Генка стоял, жадно глотая воздух. Замятин закуривал; его самого начала колотить дрожь, и он старался ее унять.

— Вы или отпетая сволочь, — не поворачиваясь, пробубнил Генка, — или честный человек.

— Однако, амплитуда колебания у вас, — усмехнулся Замятин.

— Не ваше дело… А теперь уходите, а то я…

— Ну, ну, спокойно, — ответил Замятин и пошел к фанерному шкафчику. Генка не обернулся.

Замятин старался не спешить. Он надел пальто и шляпу, еще раз оглядел комнату: кровать, стол, полочка, фотография Лены.

— Будь здоров! — сказал он, открывая дверь.

— Послушайте, — хрипло позвал Генка, все еще стоя лицом к окну. — Я не знаю, как все это вырвалось. Я был не в себе…

В голосе его было столько тоски и сдержанной ярости к самому себе, что Замятин невольно приостановился, посмотрел на согнутую спину Генки, и ему стало жаль этого парня.

— Ладно, — сказал он. — Ничего не было, — и закрыл за собой дверь.

Замятин спустился вниз, прошел мимо спящей на стульях дежурной. На электрических часах у выхода было без пяти четыре.

Ночная улица была пустынна и тиха, сонно светили фонари. Замятин пошел наугад, помня лишь, с какой стороны они приехали на такси.

Ему не хотелось думать о только что происшедшем. Но в душе все же осталось что-то, невольно нарушившее тот беспредельно чистый, радостный мир, который был в нем самом и вокруг весь день. А он жадно желал сохранить его в той первозданной свежести, в какой он возник, как зеленую лужайку, залитую солнцем. Было обидно, что он дал ступить на нее, примять хоть крохотную частицу стеблей. Он знал, что они могут выпрямиться и все будет опять таким, как было. Но с некоторых пор Замятин стал дорожить каждой минутой радости.

Незадолго до отъезда из Ленинграда, когда он одиноко бродил вечерами по его улицам, чтоб не сидеть у себя в квартирке, он увидел у решетки Летнего сада, как парень держал за руки девушку. Она была вся в ожидании и с нескрываемой мольбой смотрела на парня. И видно было, что он уже решился и сейчас скажет то, чего она так ждет. Замятин понял это отчетливо и сам затаил дыхание. В то время, когда парень, вздохнув, совсем набрался храбрости, подошел пижон в берете и хлопнул его по плечу. «Закурить не найдется, приятель?» У девушки чуть не брызнули слезы. А парень, отпустив ее, долго и неуклюже доставал пачку, ждал, пока пижон прикурит и с ленивой усталостью ответит: «Спасибо, выручил». Замятин догадался, как нелегко будет парню снова решиться и сказать девушке то, чего она так ждет. Ему стало обидно. Он догнал пижона: «Зачем вы украли у людей минуту?» — спросил Замятин. «Что?» — не понял пижон и выпустил ему в лицо струйку дыма. Замятин размахнулся и выбил из его рук папиросу. «Пошляк, — сказал он. — Самовлюбленный идиот». — «Псих», — ответил пижон и улизнул.

Замятин вышел к Белорусскому вокзалу. Зеленые стены были залиты электрическим светом, окна желтели. На площади выстроился длинный ряд такси. Водители дремали, сидя за рулем. Замятин посмотрел на них и пошел пешком в сторону Красной Пресни.

Он пересек Шмидтовский проезд, когда стало совсем светло, хотя горели еще фонари, сразу побледневшие от бессонной ночи. В колодце Лениного двора держался серый сумрак, синея по углам, но небо вверху стало совсем белым. Береза дремала, свесив ветви. Замятин отыскал окно Лены. Оно было глухо черно. Он представил, как она спит, как рассыпались ее светлые волосы, как уткнулся в подушку остренький подбородок, и то нежно-бережливое, радостное, что пробуждалось в нем, когда он видел Лену, возникло вновь.

— С добрым утром, — тихо сказал он.

Огромный вестибюль, облицованный белым мрамором, напоминал перекресток переходов в метрополитене. Люди с папками, портфелями, рулонами бумаги пересекали его, торопясь со всех концов, вверх тянулись открытые лифты, и было видно, словно на замедленной киноленте, нетерпеливых пассажиров в кабинах. Этот людской муравейник жил своей кажущейся стороннему загадочной жизнью. Замятин остановился возле указателя. На нем был такой огромный список учреждений, что нелегко было разобраться в этой путанице этажей и комнат. «Этих организаций вполне бы хватило на любой областной центр». Он подошел к телефону и позвонил.

— Ты сейчас к Светику? — спросила Зина. Еще с военных лет так называла она мать Замятина. — Я очень хочу тебя видеть. Поднимайся на восьмой этаж. Я выйду в коридор…

Она ждала его у выхода из лифта, в синей сатиновой курточке с заплатами накладных карманов, с белым отложным воротничком. В этой рабочей одежде Зина была еще стройней и подтянутей.

— Идем сюда, — позвала она его и впустила в комнату, где стояли на подставках, сияя белизной, макеты самых невероятных зданий. Сказочный легкий город, будто сотканный из облаков, невесомо парил в воздухе, просвеченный дымным солнечным лучом, падающим из окна. — Наш паноптикум. Несостоявшиеся, полусостоявшиеся и ждущие признания через века проекты. Мы сюда прибегаем посплетничать. Садись вот здесь, у окна, и будем разговаривать.

Замятин сел в низкое креслице. В очках Зины колыхались переплеты окна и падали дома.

— Наверное, эта женщина действительно хороша, раз ты возвращаешься только к утру, — лукаво сказала Зина. — Оставь мне ее адрес.

— Зачем?

— А вдруг я захочу с ней познакомиться.

Замятин представил их сидящими рядом: Зина и Лена. Пожалуй, они бы смогли подружиться.

— Ты получишь ее адрес, — засмеялся он.

В очках весело рухнули дома и мелькнуло небо. Зине ничего не стоит завалиться как-нибудь вечером к Лене. Он знал, что она научилась у матери придумывать тайны. Впрочем, она многому у нее научилась. Недаром же Зина выбрала ее специальность.

— Чем ты сейчас занимаешься?

— Разве я тебе не говорила? Делаем завод. Совершенно отличный. Стекло и бетон.

— Он не попадет в ваш паноптикум?

— Нет, его уже приняли… Светика расцелуешь за меня. Представляю, как она будет рада. Ты ей не сообщал?

— Нет.

— Умница!

— Сними эти очки. А то я вместо тебя вижу урбанистский пейзаж.

— Без очков я старая, Сережа, — робко улыбнулась она, но все-таки послушно сняла очки. Глаза ее, прячущиеся в теневых провалах и окаймленные длинными серыми ресницами, были немного грустными. Нет, она не очень постарела, просто на лицо ее легла серенькая паутинка усталости. Он знал, отчего она так устала, и чувствовал, что она сама хотела говорить об этом, по, видимо, не решалась начать первой. Поэтому он подался к ней и спросил мягко:

— Что с Павлом, Зинок?

Она прикусила дужку очков и ответила с неестественным спокойствием:

— Ты же видел… Его нет. Я уже к этому привыкла, Сережа.

— Разве ты умеешь привыкать?

— Ты забыл, что мне тридцать шесть. В таком возрасте ко всему привыкаешь.

На большом ее лбу сбежались мелкой гармошкой морщинки. «Да, она начала седеть», — опять подумал Замятин, глядя, как отливают рыжеватым ее подкрашенные волосы.

— Что произошло, Зинок? — тихо спросил он.

— От него осталась оболочка. Внутри все рухнуло. Груда обломков. — Она говорила, нервно постукивая дужкой очков по своим маленьким губам. — Ему теперь ничем не поможешь…

— У него выходят книги.

— Перелистай — убедишься: умелая компиляция. Он не способен выжать из себя ни одной честной мысли. Да дело разве только в этом… Ох, Сережка, Сережка… у него своя жизнь.

— Женщина?

— Он меняет их… Не могу же я устраивать бабских сцен! Противно!.. Да и не поможет.

— Что же ты не уйдешь от него?! — невольно вырвалось у Замятина.

Зина внимательно посмотрела на него и коротко вздохнула.

— Пробовала, Сережа… Но ему нельзя, чтоб я уходила. Неприятности. А потом семья — отличная ширма. Он, когда хочет, бывает очень настойчив… Вот, не отпустил. А я устала и начала привыкать.

— Он ведь был отличным парнем!

— Был? — усмехнулась она. — А может быть, и не был. У него хорошая оболочка. Медведь. Рубаха-парень… Правда, он умел работать. Но теперь, я думаю, он больше занимается тем, что пенится вокруг науки, — драки с неугодными оппонентами, благочестивые докладные. У него великолепная манера: все как будто бы делать в открытую. Этим он вербует союзников…

— Я думал вчера: он разыгрывал меня своим цинизмом.

— Вот видишь!.. А это правда, Сережа. Я знаю, что ему самому бывает тошно. Но он умеет забываться. Женщины, охота, друзья… Иногда, Сережа, мне становится его очень и очень жаль. Он не выстоял на ветрах. Люди, сильные на вид, порой оказываются очень незащищенными. Им хватает царапины — и все внутри рушится. Одни запивают, другие ноют, а есть и такие, как Павел… А может быть, он никогда не был сильным. Мы просто выдумали его. Во всяком случае, он очень рвался к кафедре. Теперь медведь залез в берлогу и сосет свою собственную лапу.

— Что же дальше?

— Не знаю.

— Может быть, тебе все-таки уйти? — тихо сказал он.

— Ты так думаешь?

Она опустила руку с очками, глаза ее метнулись в сторону и совсем укрылись в тени, и сама она сделалась потерянной, ослабшей, словно собралась в комочек.

— Но он… не уйдет, — тяжело, прерывисто вздохнув, сказала Зина.

И Замятин увидел на лице ее ничем не прикрытый страх. Это был страх перед женским одиночеством, неведомый мужчинам. Он и прежде видел женщин, опутанных им, и знал, что из него не так-то легко выбраться даже очень крепким. Женщина редко уходит первой. Ее или бросают или отрывают силой. Так чего же он хочет от Зины? И только сейчас, по-настоящему осознав всю ее горечь и безысходность, он устыдился, что напролом полез со своим советом. Взял ее за руку, тихо погладил:

— Прости, пожалуйста.

Зина попыталась улыбнуться, но у нее это не вышло, лицо стало некрасивым, покрылось пятнами.

— Ну, что ты, — сказала она глухо.

— Ничего, Зинок, ничего.

За окном внизу рычала моторами улица, слабо вздрагивали белые макеты на подставках. Они теперь не казались сказочными и таинственными.

— Хорошо, что ты приехал, — сказала Зина. — Мне очень хотелось тебя повидать… Но меня уже ждут. Дай я тебя поцелую.

Он наклонился. Она поцеловала его в лоб.

— А теперь иди.

Замятин понял, что ей хочется побыть немного одной, и, как это было давно, когда они жили все вместе с матерью, щелкнул ее по носу.

— Выше кнопку, Зинок.

Замятин не заметил, как спустился вниз, как оделся и вышел на большое крыльцо. Солнце стекало по стенам домов. Полз машинный поток, сверкая многоцветной чешуей крыш; серые липы, окольцованные асфальтом, боязливо цеплялись друг за друга набухшими ветвями; воронкой вертелась толпа, исчезая в разинутой пасти подземного перехода, а в небе, приконченные снизу, рвались в синеву узкие, быстрые облака. Весь этот сверкающий, гудящий день ударил по лицу, как порыв клокочущего ветра, и на какое-то, еле уловимое мгновение Замятин почувствовал себя смятым этим ударом, превращенным в крохотную, истертую былинку, и невольно подался вперед, чтоб вырваться… и вот уж у ног текла умиротворенная строгим порядком улица.

«Всего шаг, — думал он. — Всего один шаг…» Нет, она никогда его не сделает, так и будет плыть, мучаясь и томясь, пока не придет старость… Но как-то можно разрубить это кольцо?

Павел… Прежде он Замятину нравился. Он был широк, не мелочен, силен. Только такого и могла полюбить Зина. Неужто она обманулась или что-то у них произошло? Он обязательно должен знать, обязательно должен докопаться. Не может все кончиться просто болтовней… Зина, Зина. Ей и так было не сладко в жизни. С нее хватит… Но что же он может сделать? Что?

Улица змеилась тугим половодным потоком. Облака, зажелтев по краям, сели на крыши, как стаи утиных выводков.

«Разве ты не знаешь, Сережа? Ты должен знать».

Мелькнули остренький подбородок, мохнатые брови и строгие темные глаза. Может быть, она пробежала с группой девушек вниз по лестнице, а может, мелькнула в потоке у перехода.

«Лена, слушай…»

«Ты должен знать. Ты у меня сильный. Я очень хочу, чтоб ты был сильным».

«Но есть вещи, в которые никто не вмешивается».

«Даже когда гибнет человек?»

Облака, будто испуганные выстрелом, метнулись с крыш и рванулись в небо.

Нет, он вмешается, только ему надо докопаться до самой сути!

Лестница выпрямилась, стала плоской. Асфальт зашуршал под ногами. Он шел к переходу упругим, легким шагом.

Толпа понесла его. Она втиснула в троллейбус, вытолкнула у вокзала.

Он все время слышал голос Лены: «Я и сейчас с тобой, ты только меня не видишь. Я рядом». Он сел в полупустой вагон пригородного поезда. Она, невидимая, опустилась рядом.

Электричка гудела натянутой струной. Этот звук, не угасая, держался в вагоне, у станции вдруг ширился, сливаясь с шипением тормозов, свистом, железным грохотом. За окном дрожали сосновые заслоны, рассеченные белыми молниями берез, мелькали темно-серые ограды дач, полосатые шлагбаумы у асфальтовых дорог, вращались облака вокруг своей оси.

Ему знакомы были и эта бешеная скорость, и этот звук, лязг металла, наполняющие отчаянной дерзостью. Где это было?.. Дом культуры. Танцы. Морев и Сева Глебов. И совсем рядом — ее лицо.

«Вспомнил?» — спросила Лена.

«Я никогда не забывал».

«Ты едешь к матери. Она была у тебя в Ленинграде, после того как ты вышел из больницы?»

«Да, мы говорили о жизни и смерти».

«И еще о Можаеве?»

«Да, о Можаеве… Хочешь, я расскажу тебе, как это случилось? Впрочем, я и сейчас не все могу понять…»

Это было в Москве, в Марьиной Роще. Еще шла война. Он был уверен, что Можаева давно нет в живых, и удивился словам матери: «Клавдий Иванович поживет».

Когда они отступали, Можаева втолкнули в какую-то машину, идущую на восток. Рыжий санинструктор роты сказал: «Не дотерпит до госпиталя…»

— Почему ты не сообщила мне раньше? — спросил Замятин у матери.

— Мне не хотелось. Ты больше года лежал в госпитале.

— Значит, вы поженились?

— Да.

Замятин привык думать о Можаеве неуважительно, с презрением и сейчас не смог принять того, о чем сообщила мать.

После госпиталя еще плохо было с нервами, и Замятин сорвался, истерично накричал, как никогда еще в жизни ни на кого не кричал. Мать выслушала его с помертвевшим лицом, потом сказала:

— Нельзя быть таким прямолинейным, Сережа.

Ночью, в тесной Зининой каморке, где разместились они каким-то чудом, Замятин слышал, как мать плакала, уткнувшись в подушку. Ему было жаль ее, и потому с еще большей злостью он думал о Можаеве.

Наутро Зина утащила его из дому.

— Неужели ты такой осел? — спросила она на улице.

— Представь себе: такой осел.

— Да ведь она его любит!

— Разве можно любить сразу двоих?

— Ты что думаешь: каждая женщина — Сольвейг?!

— Ого! Откуда у тебя такое образование?

— Из нашей общей кухни. Поторчи там как-нибудь день. Тебе полезно… А Светика не трогай. Я не дам. Ей не обязательно любить лишь того, кто понравится тебе…

— А тебе этот Можаев нравится?

— Я его никогда не видела. Но отец говорил о нем хорошо.

— Что же он мог говорить о нем хорошего?

— А ты не ерепенься, если ничего не понимаешь. Они были большими друзьями. Еще совсем молодыми работали в продотряде. Он был очень верный друг, душевный.

— То-то этот верный увел от него…

— Эх, ты! Жив был бы отец, он бы тебя отхлестал по щекам. Он сумел понять, что у них была любовь. Он сумел, а ты — нет, потому что ты еще очень, очень узенький, а отец был настоящий мужчина… Ты вот не знаешь, что Можаев всю жизнь мучался, что нанес обиду отцу.

— Я знаю его другим, и побольше тебя.

— Ничего ты не знаешь, просто придумал. Сыновья ревность.

— Я видел его на войне.

— Видел, да не понял. А сейчас не лезь!

Замятин согласился сделать вид, что ничего не случилось.

Но самое главное началось потом, когда мать получила комнату и приехал Можаев. Щеки у него были впалые, сквозь роговые очки, которым он так и не изменил, поблескивали глаза, покатые плечи сутулились под гимнастеркой старого образца. Это была встреча с призраком, внезапно выплывшим из фронтовых лесов. Замятин оглядывал его, брезгливо думая: «Что нашла в нем мать?» Он старался держаться подальше от Можаева, избегая прямых взглядов и разговоров. Можаев не выдержал и заговорил первым.

— Чего ты не можешь простить мне, Сережа? — спросил он.

— Винтовки! — Замятин стиснул зубы. — Я слышал ваш разговор с Чухонцевым тогда у базы в лесу.

— Этого и я не могу себе простить, но…

— А я без всякого «но» не могу… Не верить всем нашим ребятам — это хуже, чем предать. То, что вы первый получили пулю — не в счет. Важно, что вы не поверили!

Все презрение, накопившееся с довоенных лет, вырвалось теперь наружу, и Замятин испытывал злое удовольствие, глядя, как бледнеет лицо Можаева.

— Во мне жило чувство долга, — ответил Клавдий Иванович. — И я верил в правильность того, что делаю.

— А какая разница? Важно, что сделано!

— Иногда важно и почему… А пуля — все-таки в счет. И многое другое. Хотя я тебе и сказал, что сам не могу простить…

Замятин был не очень искренен в этом разговоре. Не только винтовки не мог он простить Клавдию Ивановичу, но и не мог перебороть ревнивую неприязнь, которая превратилась в затаенную вражду. Его раздражало каждое движение Можаева: как тот протирал очки платком, медленно перебирая пальцами, как надрывно кашлял по утрам и как ел, — все, все вызывало непреодолимое отвращение. Замятин мучался, сдерживая себя.

Он понял, что не может жить вместе с матерью и Клавдием Ивановичем в одной комнате. Его потянуло в Ленинград, в тот город, под которым он получил осколок в живот во время атаки. Он уехал туда учиться, а потом остался там работать на заводе.

Годы многое унесли с собой. В нем давно угасла вражда к Можаеву, он смирился с мыслью, что Клавдий Иванович — муж его матери, но все же в нем еще смутно держалось недоброе чувство к этому человеку, и он не мог побороть его, по-прежнему избегая встреч, разговоров о Можаеве…

Гудела натянутой струной электричка. В сплетении солнечных лучей вращалась земля, то открывая синеющую даль полей, то заслоняя их мохнатой грудью сосняков.

«У него хорошая оболочка». Это сказала Зина о Павле. А какая оболочка у Можаева?.. Может быть, Замятин только и видел ее, не зная того, что было скрыто за ней? Ведь сумела же мать разглядеть в Клавдии Ивановиче что-то близкое и даже дорогое ей. Она как-то сказала ему: «Тебе всегда хочется разобрать часы по винтикам, чтобы посмотреть: нет ли там человечков, которые крутят колесики». Мать ошиблась. Он часто смотрел только на циферблат. Так он прозевал Павла.

Но как понять, как увидеть, что скрыто за оболочкой? Сущность человеческая, где прячешься ты?.. Люди изменчивы, как это движение за окном, и поворачиваются разными сторонами. А где-то есть стержень, вокруг которого идет вращение. У каждого движения есть свой центр. Ось земную можно вычислить. Стержень сущности людской не подчинен математической формуле.

Заныли, застонали тормоза, оборвав натянутую струну. «Вот мы и приехали».

Опять Замятин почувствовал рядом незримое присутствие Лены. Она никуда не исчезала, всю дорогу ехала рядом. В этом не было никакой мистики. Он видел ее возле себя, мог с ней разговаривать, даже взять за руку, ощутив теплоту хрупких пальцев.

Он и взял ее за руку, и они вышли из вагона, поднялись по деревянным ступеням на пешеходный мост. Внизу разбегались рельсы, тянулись ряды вагонов. Впереди, за станционной оградой, ровными кварталами лежал поселок.

«Они живут возле самого леса. Вон, посмотри, видишь зеленую крышу там, где телевизионная антенна? А ты посмотри, какой лес! И березы. Они чуть зазеленели, хотя на них еще нет листьев. Хорошо здесь. Верно?» Вот и поворот. Серый штакетный заборчик и береза, черная у комля. «Очень похожа на вашу дворовую. Может быть, они родные сестры?»

Замятин подошел к березе и увидел мать. Она не спеша вскапывала землю неподалеку от крыльца, нажимая на штык лопаты ногой, обутой в старенький ботинок. Она была в сереньком пиджаке Клавдия Ивановича, который доходил ей почти до колен, а рукава были закатаны, обнажив рваненькую подкладку. Замятин посмотрел, как она работает, и, пригнувшись за оградкой, пророкотал басом:

— Несчастье с вами будет в этот вечер!

В щель он увидел, как мать вздрогнула, выпрямилась, оглядываясь беспомощно, потом улыбка осветила лицо, и она, еще не видя Замятина, откинула лопату, крикнула:

— Сережа!

Замятин не выдержал, выскочил из-за оградки и ворвался в калитку. Мать повисла на его шее.

— А я знала, — бормотала она, — а я знала. Даже обед сегодня вкусный сделала… Ты мне снился… Ой, какой свежий. Даже загорел! А когда я от тебя уезжала, такие худущие у тебя были щеки… Честное слово, как с курорта.

— И ты молодец! А ну-ка, дай свою лопату старому землекопу. Сейчас ты увидишь, как это делается.

Замятин скинул с себя пальто и шляпу, бросил их на крыльцо, ухватился за гладкий черенок, всадил лопату в сочную, жирную землю.

— Оставь, Сережа! — вскрикнула мать. — Тебе нельзя.

— Все мне можно. — Он копал легко, переворачивая черные лоснящиеся пласты. — Здесь будут цветы. Ромашки! Много ромашек.

— Обязательно, — засмеялась мать.

— Ты будешь обрывать их лепестки: «Любит, не любит».

— И думать в это время о тебе… А ты и вправду хорошо копаешь. Жаль, что осталась только эта клумба.

— Все! — воскликнул Замятин, поставил лопату к крыльцу и оглядел небольшой дворик, где росли две скрюченные яблони и несколько кустов сирени. — Действительно, жаль, что вы меня опередили.

— Ну, пойдем же, — засуетилась мать. — Мне еще надо переодеться. Скоро у Клавдия Ивановича кончатся уроки. Будем обедать.

— Он все еще преподает историю?

— И не плохо, представь себе, — сказала мать со сдержанной гордостью, и он, почувствовав это, невольно усмехнулся.

Комната была просторна и светла, с крашеными полами — на них были постелены дорожки, — с массивным клеенчатым диваном. Тут же матово поблескивал стеклом телевизор, стояли два книжных шкафа, туго набитые книгами, а в углу — старая чертежная доска матери и над ней фотографический портрет: высокий человек в кожанке нараспашку, широкие галифе, вправленные в падающие гармошкой сапоги, в жестких крутых губах прямая английская трубка. «Она не расстается с ним», — подумал Замятин.

— Ты здесь побудешь, — сказала мать. — Я переоденусь я похлопочу на кухне. Тут журналы, кажется, «Огонек».

Замятин завалился на диван, взял журнал, но тотчас опустил его. Человек с трубкой смотрел со стены. Волосы, взбитые ветром, скуластое лицо. Его отец, которого он знает только по фотографии.

«Ты понимаешь, хорошая моя, она не может с ним расстаться».

«Он ведь твой отец, как же может она расстаться с ним. Если бы у моей матери был портрет моего отца… Разве может быть иначе?»

«Да, но тут не только это. Ни ты, ни я не знали своих отцов. Так случилось… Но разве мы их совсем не знали? Если бы тебе кто-нибудь сказал: „Эй, безотцовщина!“, — ты бы удивилась?»

«Конечно, удивилась бы… Правда, бывало порой очень грустно, что нет его. Ты это понимаешь. Но все-таки отец все равно всегда был рядом: и в матери, и во многих других людях. Даже в тебе. Понимаешь?»

«Вот в том-то и дело! Они уходили и все-таки оставались. Они могли умереть от злой пули, не вернуться с войны, и все же быть рядом с нами всю жизнь… Может быть, поэтому мать сказала: смерти не существует…»

Скрипнула половица. Замятин вздрогнул и обернулся. У порога, опираясь о палку, стоял человек. Седые короткие усы нависли над резко очерченной губой, поблескивали глаза сквозь большие роговые очки. Он стоял, сутулясь и зачем-то поправляя тонкий узел галстука на белой накрахмаленной сорочке.

— Здравствуй, Сережа, — сказал он странным ватным голосом.

Замятин вскочил с дивана. Он знал, что ему нужно шагнуть навстречу, но оцепенение охватило его. Он видел Можаева словно сквозь замороженное стекло, и поэтому знакомые черты стушевывались, расплывались, не обретая прежней четкости и устойчивости.

Можаев ждал. Замятин понимал, чего он ждет, но все не мог нарушить скованности и стоял навытяжку.

Можаев глухо вздохнул, поставил палку у дверей и, шаркая ботинками, прошел к столу, сел, положил на скатерть большие морщинистые руки. Так он посидел, деловито стряхнул со стола невидимую пылинку и опять повернулся к Замятину.

— Ты приехал утром?

Он все еще ждал, терпеливо, по-стариковски, а Замятин, сам не зная, что происходит с ним, не мог открыть рта, чувствуя лишь, как от напряжения лоб покрывается испариной и сохнут ладони. «Что со мной?» — шевельнулась мысль. Это не было страхом, но он еще никогда не испытывал такой парализующей скованности и сам удивлялся ей.

Вошла мать.

— Ого! Все уже дома! — воскликнула она.

Мать или не поняла, что происходит, или сделала вид, что не заметила, и стала быстро накрывать на стол.

Замятин, пересилив себя, сел. Руки матери мелькали перед ним. Сквозь это мелькание порой возникало лицо в роговых очках, иссеченное морщинами, и седые усы над большой губой. А за ним, в углу на стене, висел портрет человека с английской трубкой в зубах. Замятин вдруг понял, кто так внезапно сковал его, не дав пойти навстречу Можаеву, протянуть ему руку, ответить. Это был человек в кожанке, незримо вставший между ними барьером непреодолимости всего того прошлого, что еще жило в Замятине.

Теперь он видел мать в нарядном платье. Она сидела рядом с Клавдием Ивановичем.

— Как прошли уроки? — спросила она.

— Было интересно, — ответил Можаев.

Они еще о чем-то говорили, но Замятин не слышал их, словно был отгорожен невидимой стенкой. Он отчетливо вспомнил сейчас, как до войны они сидели вот так же втроем и молча пили чай, напряженно поднимая чашки, как пудовые гири. Только тогда гостем в доме был Можаев, а теперь — Замятин, и эти двое — его мать и Клавдий Иванович — были сейчас намного ближе друг другу, чем он им. Они прожили вместе большую жизнь, которой Замятин почти не знал. Ему сделалось обидно, что он на какое-то время почувствовал себя чужаком, отрешенным от чего-то главного, ставшего ему недоступным.

Стенка, отгораживающая его от них, раздвинулась, и Замятин услышал голоса.

— Ты бы мог рассказать им, как это было с нами, — говорила мать. — Для нас революция началась в двадцатые годы. Это-то и было самым главным — революция душ.

— Об этом и шла речь… И еще о том, что неверие неизбежно приводит к новым жертвам, самым бесполезным.

«О чем это он? — подумал Замятин. — Ах, да, о своем уроке».

Голос Можаева был крепким, уверенным, и Замятин видел, как мать внимательно слушала его.

Замятин почти с суеверным страхом еще раз взглянул на фотографический портрет. Человек в кожанке стоял широко, открыто, и спутанные волосы его весело вихрились. Он был уверен в себе и во всем мире, что окружал его. Нет, он никому не пытался мешать и становиться преградой.

Замятин ел торопливо, не замечая того, что ест. Мать сказала:

— Ты очень любил такие котлеты. Они удались?

Он промычал что-то в ответ.

Потом они пили чай с вареньем, и когда покончили с ним, Можаев достал пачку «Казбека» и, раскрыв, молча протянул. Замятин взял папиросу. Рука дрогнула у Клавдия Ивановича. Замятин невольно поднял глаза. Можаев смотрел прямо, не заискивая, и в то же время в этом взгляде была какая-то во все проникающая, мудрая усмешка, обогащенная многими годами жизни.

— Не хочешь прогуляться к лесу? — неожиданно сказал Клавдий Иванович.

— У нас чудесный лес, — подхватила мать. — Я бы тоже с вами, но не могу.

Она хитрила. Она хотела оставить их вдвоем.

— Хорошо, — ответил Замятин.

— Тогда возьми мой плащ, — сказал Клавдий Иванович. — В пальто тебе будет жарко. Сегодня теплый день…

Они вышли из дому и двинулись рядом. Солнце склонилось к лесу и било косыми лучами вдоль улицы, ослепив окна деревянных домиков, вызолотив стволы редких берез. Можаев шел, постукивая палкой. Замятин чувствовал, что мать смотрит им вслед, он очень хорошо это чувствовал и даже представлял, как она припала к окну, напряженно вцепившись в подоконник.

Улица превратилась в дорогу с наезженной колеей, потом нырнула за крутые сосновые стволы с сумрачными просветами. У опушки рос молоденький куст бересклета, нетерпеливо выбросивший мелкие листья. Они пылали на тонких прутьях, гордые своей свежестью. Можаев остановился, бережно потрогал палкой куст, скупо улыбнулся чему-то своему.

Они вошли в лес, свернули на утоптанную тропку. Земля густо была покрыта бурой прошлогодней хвоей, местами сквозь эту хвою пробились острые травяные стрелы. Здесь была особая тишина: мягкая, скрадывающая даже шаги, только в глубине леса частыми порывистыми вздохами отдавалось эхо проходящей за поселком электрички.

— Помнишь, как пели соловьи? — сказал Можаев. — В березняке… Я больше нигде не слышал таких соловьев.

Но Замятин вспомнил другое: лесную, дымную утреннюю дорогу, кусты, окропленные росой, и подводу, на которой под шинелью лежал раненый политрук. Замятин шел тогда и думал:

«Что я напишу матери?» Голова Можаева покачивалась на вещмешках…

«И пуля в счет. И многое другое».

Они шли рядом мимо краснеющих стволов, протянувших резкие прямые тени на бурой земле. Постукивала палка по утоптанной тропке.

— Да. Я тоже нигде не слышал больше таких соловьев.

Они все шли тропкой. Тени расползались по земле, смыкались, путались, а в глубине, за стволами, поднимался синий мерцающий дым… Стучала на кочках подвода. Покачивалась на вещмешках голова политрука. Он лежал, укрытый шинелью, потому что первым выскочил на дорогу с криком: «Вперед!»

— Ты был на стройке? — тихо спросил Можаев.

— Да.

— Трудно?

— Настоящая работа всегда трудна, но без нее нельзя.

— Это верно… Я хотел спросить тебя… Ты все еще помнишь те винтовки?

— Я их не забывал…

Можаев заговорил тихо, так, что Замятину пришлось напрягать слух, чтоб разобрать его слова:

— Я не мог раздать им оружие без приказа. До сих пор я не могу себе простить этого, и особенно после того, как узнал все, что случилось в Петергофе…

Замятин шел молча.

«Прошлое не прощают. Но человек живет не в прошлом, а в настоящем, — думал Замятин. — Тот, кто проходит через тяжелый стыд за самого себя, становится добрее и прозорливее. Важно суметь перенести болезнь, чтобы в тебе не осталось и частицы микроба. Можаев перенес…»

Здесь, в лесу, все внезапно начинало обретать ясность и простоту, словно освобождаясь от чешуи и условностей. Замятин понял: то сковавшее его в комнате оцепенение было последней схваткой его прежнего видения с настоящим, и он сумел вырваться, сразу оставив позади так много лет державшую его обиду. Теперь она развеялась, и перед Замятиным возник Можаев таким, каким он был сейчас.

В лесу совсем стемнело. Они пошли к дороге. Сосны расступились. Вдали над поселком густо багровел отблеск заката. Замятин остановился у куста бересклета.

— Я сорву ветку, — сказал он. — Мы принесем матери первую зеленую ветку. Она будет рада.

— Да, она будет рада, — ответил Можаев.

Заманчиво выстроились в ряд телефонные будки. В этот час возле них было пустынно. Замятин нащупал в кармане двухкопеечную монетку, но тотчас же отпустил ее. «Я позвоню тебе. Но мне еще нужно сделать одно дело, мне обязательно нужно его сделать… Ты обождешь?»

«Я обожду, Сережа».

Замятин боялся, что может не застать Павла, и спешил.

Он попал в институт к перерыву. Длинный с широкими пролетами коридор гудел голосами, будто уличный людской поток ворвался сюда с проспекта и остановился, натолкнувшись на преграду.

На Замятина оглядывались, сторонились, пропуская, может быть, потому, что он был с чемоданом. Он случайно задел локтем студентку, она отпрянула и, увидев чемодан, ахнула:

— Сколько конспектов!

За спиной Замятина дружно рассмеялись. Он не оглянулся. Наконец нашел дверь с табличкой: «Профессор П. А. Лагутин».

В небольшой комнатке за письменным столом сидела девушка и старательно заклеивала кисточкой огромные конверты.

— Добрый день! — кивнул ей, как старой знакомой, Замятин. — У себя?

— У себя, — машинально ответила она и потом только взглянула на Замятина. — А вам кого?

— Профессора, конечно. — Он не хотел дать ей опомниться. — Этот чемодан подежурит у вашего стола…

Но она все-таки опомнилась и сердито взмахнула кисточкой:

— Товарищ, у нас…

— …не камера хранения, — закончил за нее Замятин. — Не беспокойтесь, там нет ни золотых слитков, ни капсулы с атомом урана.

Он вынул из кармана конфетку, которую ему дали в буфете вместо сдачи, когда покупал папиросы, и положил ее на стол перед девушкой.

— Попробуйте, это вкусно.

Она еще раз попыталась возмутиться, но Замятин поспешно поставил чемодан и вошел в кабинет.

Павел сидел за большим отполированным под орех двухтумбовым столом и смачно ел бутерброд с колбасой, запивая его чаем. Его шишковатая лысина солидно сияла, и сам он имел внушительный вид в новом синем костюме, в белой рубахе со строгим серым галстуком.

— Ого! — воскликнул Павел, торопливо прожевывая. — Экий гость!.. Здравствуй, бродяга! Показался на часок и исчез… Ты что, уже в Ленинград?

— В Ленинград, — ответил Замятин и поискал глазами, куда сесть. Мягкое кресло, что стояло впритык к столу, его не устраивало. Он терпеть не мог этих кресел, в которых сразу утопаешь, скрючиваешься и смотришь, как щенок из-под стола, на подбородок хозяина.

Замятин взял от окна стул и перенес его поближе к Павлу.

— Чай будешь пить? — спросил Павел, дожевывая бутерброд.

— Нет.

Замятин разглядывал его широкое, крепкое лицо с тугим разлетом бровей. «Надо сразу… как удар», — мелькнуло у него, но тут же Замятин понял, что не сможет этого сделать. Все, что говорила Зина, и то, каким представлялся ему Павел, когда он шел в институт, не вязалось с человеком, который сидел за столом. В каждом движении его ощущались прочность и сила. И Замятину подумалось: а может быть, Зина видела Павла так, как он долгое время видел Можаева — сквозь свою обиду? Эта мысль сразу поколебала в нем решимость. Зина тоже могла ошибаться… Но все-таки ему надо было проверить.

— У тебя что-то случилось? — спросил Павел, вытирая скомканной бумажкой пальцы. — Деньги, может, нужны?

— Нет… Спасибо, — ответил Замятин и рассердился на себя за то, что вдруг утратил ясность. Он шел сюда и отчетливо представлял разговор с Павлом: он выложит ему сразу все, что думает, без обиняков. Только так можно говорить с Павлом, чтоб не дать ему возможности защищаться. Поборов в себе колебание, он выпалил заранее приготовленную фразу:

— Ты должен уйти от Зины.

И лишь произнеся это, почувствовал, что надо было начинать совсем с другого, потому что слова его прозвучали робко, не требовательно, а скорее просяще, и он почувствовал себя неловко.

Павел задержал в руке скомканную бумажку, которую собирался бросить в корзину, и зачем-то понюхал.

— Что ты сказал?

Он спросил это, словно не доверяя своему слуху, но Замятин отлично увидел, что Павел понял его и, видимо, стремительно прикидывал, как вести себя. Расчет на неожиданность, о котором прежде думал Замятин, показался теперь нелепым и смешным… Но все-таки он правильно начал. Только так он мог проверить и узнать. И уже более жестко и уверенно повторил:

— Ты должен уйти от Зины.

Павел швырнул бумажку, внимательно посмотрел на него.

— Ты за этим пришел?

— Как видишь.

— Понятно… Мужской разговор. Она тебя сама попросила?

— Она не знает, что я здесь.

Павел задумался, потом медленным, мягким движением открыл стол, вынул папиросу и закурил, сразу окутав себя целым облаком дыма.

— Значит, я должен уйти, — насмешливо спросил он. — И куда же?

— По-моему, ты легко найдешь дорогу, — подделываясь под его насмешливый тон, ответил Замятин.

Павел попыхтел папироской. На лице его была та расплывчатая ухмылка, из-за которой нельзя было разобрать: говорит он серьезно или в шутку.

— Знаешь, Серега, я бы мог послать тебя к черту и сказать: моя семья — это моя семья. Разберемся как-нибудь сами. Но я не пошлю тебя к черту. Хочешь понять?.. Изволь. Зина хорошая женщина, но ее научили жить на высокой принципиальности. Это, Серега, не лучший метод в наше время.

— А какой лучший?

Павел внезапно хохотнул.

— Многого хочешь!.. Впрочем, могу сказать. Наилучший, пожалуй, тот, который дает наивысшую свободу. Принципиальность — всегда кандалы. Она сковывает дух и ведет к полнейшей узости. Остается маленькая щелка для видения мира. Все, что не попадает в нее, — не принимается. Так живет Зина.

— А ты?

— А я, Серега, экономист. Я стою на реальной почве фактов. Я иду туда, куда они меня ведут. И не терплю ханжества. А ханжество — это когда человек вдолбил себе в башку готовую схему идеалов и все подгоняет под нее, не считаясь с реальностью. А реальность изменчива. Значит…

— Держи нос по ветру.

Павел опять хохотнул.

— Ты делаешь успехи. Еще немного, и тебя можно выпускать на любую дискуссию… Ты не согласен со мной?

Павел наклонил голову, и лысина его угрожающе блеснула. «Вот такой он, наверное, на кафедре, — мельком отметил Замятин. — Профессор со своей вкрадчивой воинственностью, с наигранным обаянием».

— Нет, профессор, — усмехнулся Замятин. — Принципиальность всегда была сестрой свободы. Не следует их делать врагами… И еще: при всей изменчивости реальной обстановки всегда оставались неизменные человеческие ценности.

— Например?

— Порядочность, профессор.

— Ха!.. Это ничего. Теперь я хорошо вижу, что из тебя выйдет толк.

Замятин вглядывался в его лицо. Всякий раз, когда ему приходилось говорить с Павлом, у него возникало такое чувство, будто слова его попадают во что-то вязкое, бесформенное, поэтому он и терял уверенность. Он не видел отчетливо ни его глаз, ни его губ, только расплывчатую, скользящую ухмылку. Она всегда мешала ему. Стараясь освободиться от этого старого чувства, Замятин словно искал щель, куда бы можно было заглянуть и увидеть, что творится у Павла в душе… Перед ним вновь возникла Зина, ее подкрашенные волосы, и как сидела она в кресле, постукивая дужкой очков по губам. «А ведь она уже ушла от него», — подумал Замятин. Она решилась в том паноптикуме, сидя напротив него. Но Замятин тогда не заметил этого и только сейчас отчетливо подумал: «Решилась…» Она не могла не решиться. Уж очень они чужие, эти двое.

— У меня мало времени, Серега. Мне лекцию читать… Приходи вечерком, доспорим. Согласен, мыслитель?

И неожиданно для Замятина лицо его обрело резкие, тяжелые черты, и ухмылка больше не была расплывчатой. В ней появилась определенность: Павел смеялся над ним, смеялся с издевкой, словно ходячий монумент, глядящий свысока на копошащихся людишек. Он смеялся во весь свой профессорский рот, внутренне надрываясь и закатываясь от хохота, потому что понимал, что любого опутает паутиной слов, из которой уж невозможно будет выбраться и разобрать, где главное. И увидев это, Замятин понял, что вся твердость Павла и сановитость были лишь бронированным щитом, укрывающим душевное одиночество.

— А ведь мне тебя жаль, профессор, — сказал Замятин. — Одинокий ты человек. Страшно одинокий… Ты думал когда-нибудь о смерти?

Павел внимательно посмотрел на него, поднялся, одернул свой новый синий костюм и быстро стал собирать в папку какие-то бумажки.

— Не устраивай театра, Серега, — ответил Павел. — Зачем это тебе нужно?

— Если ты не уйдешь от Зины, она от тебя уйдет. Может быть, уже ушла.

Павел отшвырнул от себя папку. Лицо его сразу отяжелело. Руки сжались в кулаки, оперлись о стол.

— Не уйдет! — резко сказал он и стукнул обеими кулаками о стол.

Замятин не выдержал, усмехнулся.

— Это и есть твое понятие о наивысшей свободе?

— К черту! — Его широкое лицо набухло, как перезревший помидор, лысина покрылась испариной. Эта перемена была молниеносной. — Не уйдет! — еще тверже повторил он. — Ты поможешь?

— Боюсь, что уже помог.

— Не советую. Ноги обломаю! — Он опять хохотнул. И этот хохоток прозвучал с надменной злостью.

Замятин понял, что ему больше нечего тут делать, и приподнялся, чтоб уйти.

— Подожди!

Окрик был властный, крутой, как команда. И он подстегнул Замятина. Все в нем собралось, напружинилось.

— Зачем тебе это надо? — захрипел Павел.

— Когда в доме пахнет трупом, его выносят, — уж больше не сдерживая себя, ответил Замятин.

— Трупом?.. А чего ей не хватает? Муж с чужой бабой переспал? Ха! Трагедия! Вонючий идеализм!..

— Ты сам знаешь, что не только в этом дело. Ей не легко жилось.

— А мне, мне легко жилось?

Он рванулся из-за стола и пробежал по мягкой ковровой дорожке.

— Я своими руками… Горбом! Попробуй, покрутись с мое! Одному улыбнись, другому дай в зубы… Да что ты можешь понять! «Одиночество», «семья» — красавцы слова для школяров. Я тебя в открытую, а ты слюнявыми словечками обставился… «Нет семьи! Чужие!..» Да, может, у меня последнее, что осталось, так это Аленка и Зина. Куда я уйду?.. Только в ад, к черту!

Замятин смотрел, как он бушевал, и злость его растворялась. Павел был просто жалок. Они никогда не поймут друг друга, нет, не поймут. Павел прошел к своему столу, вынул из кармана свежий, аккуратно сложенный платок, утер им лицо и устало сказал:

— Ну, поиграли, и хватит.

И в это время Замятин отчетливо увидел его глаза, усталые, с набухшими багровыми подтеками под ними. Теперь не было в этом медведе ни прочности, ни осанки. «Груда обломков, — вспомнил Замятин, — живой покойник». Ему больше было неинтересно с этим человеком.

— Ладно, — сказал он. — Я поехал…

— Счастливого пути, — тихо ответил Павел.

Замятин пошел к выходу, чувствуя на себе его взгляд, и этот взгляд был ему неприятен, хотелось быстрее от него освободиться.

Он торопливо прошел через приемную.

— Алло! — окликнула его девушка. — А ваши золотые слитки?

Он совсем забыл про чемодан. Пришлось вернуться к столу. Девушка на этот раз приветливо улыбалась.

— Она и вправду была вкусная, — показала девушка на скомканный конфетный фантик.

— В следующий раз я привезу вам килограмм.

— А когда будет следующий раз? — кокетливо улыбнулась она.

— Этого не знает даже ваш профессор, — кивнул ей Замятин.

Москва по-прежнему бурлила весенним уличным потоком. Замятин сразу нырнул в него, как в кипящую бездну. И все случившееся в кабинете у Павла сразу осталось где-то далеко позади. Толпа понесла Замятина с собой, и он радостно отдался ее течению.

«Позвоню тебе сейчас. Ты ждешь? Я позвоню!» — пело в нем.

Он увидел поблескивающую стеклом будку телефона-автомата, вскочил в нее, плотно прикрыл за собой дверь. Это была обыкновенная телефонная будка. Стена, на которой висел громоздкий светлый аппарат с диском, была густо исчеркана номерами, карандашными надписями, рожицами. Замятин вынул монетку. Сейчас он опустит ее, снимет трубку и услышит голос Лены. «Здравствуй», — скажет она. А дальше?.. Что же дальше?..

Он поднял руку, но словно кто-то незримый ухватился за нее. И всплыл пустой перрон вокзала. Одинокая девушка, стоящая на нем. Хвост уходящего поезда… Разлука. Еще одна разлука. Только для этого он ей позвонит?

Надписи плясали на стене, кривляясь и смеясь.

Одинокая девушка на перроне…

Замятин выскочил из кабины, словно его вытолкнули оттуда. С железным лязгом стукнула дверь.

Вагон уютно покачивало. Горели белые плафоны в коридоре. Сквозь тонкие стенки купе было слышно приглушенное похрапывание пассажиров. Замятин стоял у окна. Дымные, смутные видения мелькали за стеклом, но он и не вглядывался в них.

«Ты поймешь, почему я не позвонил?»

«Я поняла. Ты хорошо сделал. Мы с тобой не расстались, а так была бы разлука… Мы в Ленинград едем?»

«Нет, в мою юность. Я расскажу тебе, как она кончилась… Слышишь, как тихо? Вот такая же стояла тишина…»

Стояла умиротворенная тишина, словно не было войны. Еле слышно соскользнет с липы желтый лист и, мягко цепляясь за ветви, ложится на траву. Белая мраморная женщина, не стыдясь своей наготы, выглядывала из-за кустов. Ее обветренное античное лицо было холодно-бесстрастным.

В нескольких шагах от кустов возле лип нарыли щели, установили ручной пулемет.

Ребята лежали на траве, вслушиваясь в легкое дыхание старинного парка. Словами перекидывались шепотом, словно боялись нарушить хрупкость тихого дня. Их осталось совсем немного из роты: горстка солдат в ободранных гимнастерках, с почерневшими лицами.

Чухонцев сидел под липой, курил, и взгляд его маленьких глаз из-под покрасневших век цепко ощупывал каждого.

Коля Шишкин писал. Еще полчаса назад он не думал, что засядет за письмо к Нинке. Все началось с античной женщины, на пьедестале которой была высечена неразборчивая надпись по-латыни. Ребята собрались возле нее после того, как выкопали щели. Стояли молча, попыхивая махоркой.

— Кто же это она? — спросил Суглинный, морща рябое скуластое лицо. — Царица?

— Магдалина, — хохотнул Калмыков, сверкнув золотой коронкой.

— Дурак, — поморщился Изя Левин. — Богиня.

— Чья же она будет, богиня? — поинтересовался Суглинный.

— Не помню, — смутился Левин. — Их было много… Но это не важно. Женщина всегда в чем-то богиня.

— Женщина, — уважительно произнес Суглинный и вздохнул. — Да, брат, женщина…

Стало тихо. Даже Калмыков присмирел. Они потоптались и разошлись.

Вот тогда-то Шишкин вспомнил Нинку. Он увидел ее всю: и темные глаза, и волосики над припухлой губой, и ему нестерпимо захотелось написать ей. Он выпросил у Сережи Замятина карандаш и листок бумаги, пристроился в сторонке. Писал не спеша, вдумываясь в каждое слово. Ему было приятно выводить ровные буквы, потому что он давно не писал и вообще никогда никому не отправлял писем.

«Любимая моя», — написал он и долго, ласково смотрел на эту строчку. Подумав, добавил: «женщина». Это слово показалось ему совсем новым, будто он никогда прежде не слышал его, и оно внезапно открылось перед ним в своей особой, мягкой красоте.

«Любимая моя женщина», — повторил он несколько раз, радостно прикрыв глаза.

«Я пишу тебе из-под Ленинграда. Отступать нам больше некуда. Мы пришли от эстонской границы. Эти вонючие фашистские крысы прут по нашей земле. Мы им здорово врезали под Кингисеппом. Много полегло ребят наших. Но ты не думай, Нинка моя, — все одно мы их одолеем.

Жив останусь — вернусь в Шанаш. Поженимся.

Я люблю тебя. Ты самая моя родная.

Целую. С фронтовым приветом, твой Николай».

Он написал письмо, несколько раз прочел его, сложил треугольником и, послюнявив карандаш, вывел адрес.

Мраморная женщина смотрела из-за кустов строго и величественно. Шишкин вдруг весело рассмеялся.

— Ты что хохочешь? — спросил Калмыков.

— Я написал письмо.

— Девчонке?

— Нет, — улыбнулся Шишкин. — Любимой женщине. У тебя есть любимая женщина?

Калмыков сморщил конопатый нос и фыркнул:

— У меня их было много.

— Врешь, — беззлобно сказал Шишкин, все еще улыбаясь своему. — Любимых не бывает много. Только одна.

— А у меня было сто девочек и одна эстоночка-сопрано в городке, где стоял штаб… Эх, так мы и не сходили к знакомым лабухам. Бедная девочка. Здоровую занозу в сердце я ей засадил. Мучается и страдает.

— Ты, Калмык, всегда врешь, — наставительно сказал Шишкин.

— Не веришь, спроси у Левина, — равнодушно сказал Калмыков. — Изя, подтверди.

Большие серые глаза Левина посмотрели на Калмыкова с тоской.

— Ты мне надоел, Сеня. Ты не можешь сказать ни одного слова правды.

— Ну, и черт с вами! — внезапно взорвался Калмыков. Прежде он никогда не сердился, если его в чем-нибудь уличали. Просто посмеивался, и все. А тут вдруг стукнул со злостью кулаком по земле.

— Что вы знаете про мою жизнь! — крикнул он. Левин посмотрел на него подозрительно.

— А чего там знать? — засмеялся Шишкин.

— Ну, и дурачье!

Калмыков отвернулся от всех и стал смотреть в небо. Он и сам не понимал, почему так взвинтился.

Небо было гладко-серым, без морщинок и складок, и неподвижным, как все вокруг.

«Что они знают про мою жизнь?» — горько вздохнув, спросил Калмыков у неба.

Он сам никогда не задумывался над этим всерьез, только твердо знал, что ему все время не везло, а все считали его ловкачом и отчаянным парнем. Он сам постарался заработать себе такую репутацию и потом ничего не мог поделать.

В огромном коммунальном доме с коридорной системой имя Сеньки Калмыкова вызывало священный трепет мальчишек и поток брани их мамаш, хотя сам Калмыков понимал, что слава его незаслуженна и случайна. Но он добивался этой славы сознательно и гордился ею. Пожалуй, она началась с тех пор, когда всему кухонному миру стало известно от его матери, что он на два месяца раньше срока поспешил появиться на свет и в самое неподходящее время: ночью во время боя, когда на хутор налетели белополяки. Отец Калмыкова, старый кавалерист с сабельным шрамом на левой щеке, вспоминал этот эпизод с ужасом. «Чуть хутор из-за тебя не сдали, оглашенный».

Вся история обернулась сплошными неприятностями. Одна из кухонных ведьм бросила в спину Сене Калмыкову оскорбительную кличку: «Недоносок». Мальчишки во дворе бездумно подхватили ее. Сенька рос не очень крепким, не мог постоять за себя и мучительно переживал это. Сын буденновского кавалериста не должен был дать в обиду ни себя, ни доброе имя родителей. Он отчаянно влезал в драки, но били его нещадно. Он научился со стремительной скоростью подниматься по пожарной лестнице на крышу пятиэтажного дома, но это умели и другие. Выручила его все-таки лестница. Это был совершенно неожиданный и потрясающий трюк.

После дождя он решил потренироваться в лазании, потому что никого из мальчишек еще не было во дворе. Он успешно поднялся почти до самой крыши и… сорвался. На этом могла кончиться биография Калмыкова. Каким чудом его зацепило за крюк, вбитый в стену, понять трудно. Он висел на высоте четвертого этажа и вопил на весь квартал. Когда собралась толпа, Сеня решил, что надо вести себя мужественно, и застыл в немом молчании. Чтобы его снять, пришлось вызвать пожарную машину. После этого мальчишки стали ходить за ним гуськом. «Это тот, что висел», — шептались они.

С тех пор Калмыков открыл для себя истину: хочешь славы — делай все наоборот. Он стал строго следовать этому правилу, хотя порой его самого передергивало от собственных проделок.

Ненависть кухонного общества он завоевал трубой. Старый кавалерист, когда услышал от учителя, что у мальчика немалые способности к музыке, заявил категорически: «Труба и только труба. Пианино — для дамочек».

Получив новенькую, блестящую никелем, с великолепными клапанами трубу, Калмыков сразу же понял, какую можно извлечь из нее выгоду. Он просыпался в шесть утра и, топая по коммунальному длинному коридору, трубил такие гаммы, что разом открывались все двери квартир. Брань взбешенных домохозяек тонула в реве трубы. Тогда кухонным обитательницам приходилось иметь дело со старым кавалеристом. Он рявкал на весь дом, чтоб не мешали мальчику заниматься. На трубу он смотрел с обожанием.

Так постепенно за Калмыковым устанавливалась слава отчаянного парня. Единственный человек, который знал о нем правду, был Изя Левин. Они познакомились в музыкальном училище, но настоящая дружба у них возникла после того, как Калмыкова жестоко выпороли.

Все началось с глупого спора в училище. Какой-то мальчуган, начитавшийся детективов, рассказал, что в Америке один известный жулик заходил в трамвай с пистолетами и грабил пассажиров.

— Плевое дело, — брякнул Калмыков. — Могу вам запросто устроить представление.

Зачем он это брякнул, ему самому было неизвестно. Просто хотелось, наверное, поддержать свой престиж.

— Треп! — категорически заявили ребята.

Этого было достаточно. У Калмыкова тотчас созрел план. Он вспомнил об отце Изи Левина. Соломон Яковлевич работал бутафором в оперном театре. Это был огромный дядька с волосатыми руками, коротенькими рыжими усиками под мощным носом, напоминавшим вопросительный знак. В доме у них на этажерках и полках появлялись то сияющие золотом и драгоценностями царские короны и скипетры, то деревянные вазы и на них совсем как живые кисти винограда. На стенах были развешаны шпаги и пистолеты.

— Самое красивое в жизни, — говорил Соломон Яковлевич, — это бутафория. Я могу сделать из любого задохлика принца, дайте мне только клей, краску и бумагу.

Сейчас он делал пистолеты для оперы «Евгений Онегин». Он очень гордился этими пистолетами.

— Из них можно застрелить не только Ленского, но и нашего замдиректора театра, чтоб ему было пусто. А если еще подвернется бухгалтер, то тоже будет хорошо.

Калмыков выкрал пистолеты Онегина, когда забежал утром к Изе, чтоб вместе идти в училище. После занятий он созвал ребят и сообщил, что сегодня даст наглядную иллюстрацию к зарубежному детективу. Зрителей собралось человек двадцать. Калмыков вошел в трамвай, вынул из портфеля два пистолета, направил их на пассажиров и рявкнул:

— Прошу соблюдать спокойствие. Руки вверх!..

Через полчаса милиционер привел Калмыкова к Соломону Яковлевичу и потребовал от бутафора подписать акт, в котором указывалось, что пистолеты, изготовленные им, изъяты, как опасные для общественного порядка.

Соломон Яковлевич рассвирепел. Он бросил Калмыкова на диван, стянул ему руки великолепным восточным кушаком из балета «Бахчисарайский фонтан» и схватил со стены шпагу. Он порол Калмыкова этим средневековым оружием и приговаривал: «Не воруй, босяк! Не воруй, босяк!»

Потом он развязал ему руки и сказал:

— Иди к своему папе и спроси: из чего теперь будут убивать Ленского и что я должен сказать директору?

Изя догнал Калмыкова на улице, когда тот плелся домой раскорякой.

— Тебе больно? — спросил Изя.

Калмыков не ответил.

— Ты не сердись на него. Он очень жалеет эти пистолеты.

Но Калмыков думал совсем о другом. Он боялся, что эта порка станет известной мальчишкам и тогда в насмешках потонет его ореол смельчака.

— Изя, — сказал он, — дай слово, что ты никому не расскажешь, как он меня порол.

— Хорошо, — удивился Изя. — Могила.

— Ты благородный человек, — растрогался Калмыков.

Так они стали друзьями. Но Изя был жестокий друг. Он всегда говорил Калмыкову:

— Ты ужасный человек. У тебя совсем нет принципов.

Потом они стали вместе работать в джазе. Правда, старый кавалерист хотел видеть своего сына в духовом оркестре, а Соломон Яковлевич своего — в оперном театре. Но они выдержали бои с отцами, и оба пошли в джаз, потому что им очень нравилась легкая музыка.

На работе Калмыков всеми силами старался поддержать свою репутацию. Ему ничего не стоило заговорить с девушкой на улице или в фойе кинотеатра, где они играли, а потом перезнакомить с этой девушкой весь оркестр. Но никто не знал, что делал он это через силу, потому что внутренне ужасно робел перед женщинами, стыдился, но заставлял себя победить этот стыд. Он напропалую хвастался своими знакомствами, ему верили, а он ни разу даже не проводил ни одной девушки.

— Не человек, а бутафория, — кипел Изя. — Ты ведь не такой. Зачем же треплешься?

Но Калмыков не мог остановиться. Ему нужно было всегда показывать, какой он отчаянный.

Да, у него не было ни любимой женщины, ни любимой девушки, но никогда ему это не казалось таким обидным, как сейчас. Бумажный треугольник в руке Шишкина вывел его из себя. И ему стало нестерпимо тоскливо.

Калмыков смотрел в серое плоское небо. Оно вдруг зашевелилось, и в нем возник тяжелый гул. Он все рос и ширился. Тишина кончилась.

Шишкин и Левин лежали за ручным пулеметом. Рядом с ними в щели пристроился Калмыков, сжимая немецкий автомат, который достался ему еще после давнего боя.

Замятин был неподалеку от Чухонцева и Суглинного. Они приготовили гранаты, разложив их у корней лип. Справа и слева вдоль всего парка тянулась солдатская цепь.

Впереди видны были поле и дорога. Угрюмо ползли танки и сновали зеленоватые фигурки. Глухо, заставляя шипеть по-змеиному липы, над головой проносились тяжелые снаряды и рвались где-то далеко. Это били орудия из Кронштадта. Им торопливо вторили другие, что были где-то поблизости, за деревьями.

Земля дрожала в нервном ознобе. Замятин видел перед собой черную густую копну дыма. Там горел танк. От него разбегались скрюченные в полудугу люди. Они были похожи на садовых гусениц.

Минуты первого оцепенения, знакомые Замятину по боям под Кингисеппом, когда все внутри становится деревянным, а к горлу подступает металлический вкус, прошли, и он смотрел теперь на поле с брезгливым любопытством. Это было похоже на то чувство, которое возникло в нем, когда он впервые мальчишкой увидел гадючье гнездо — вонючую яму, где копошился клубок змеенышей. Ему было противно, страшно, но он не мог оторвать взгляда от этого клубка. Нечто подобное было и сейчас. Замятин не слышал ни снарядных разрывов, ни клекота пуль над головой. Звуков не существовало. Были только это поле и скрюченные гусеницы, которым нельзя было дать доползти сюда, к липам.

Он припал к автомату, и мир сузился до узкой щели. И эта щель была как луч, прорезавший темноту и высветивший узкую полоску. Гусеницы вдруг собрались воедино, выросли в огромного человека, орущего во весь рот. Замятин нажал на спуск и тоже заорал. Он сам не знал, что кричит, важно было кричать и чувствовать, как бьется на плече приклад автомата.

И Шишкин кричал. Он стрелял из пулемета короткими очередями. Круглый магазин выплевывал пустые гильзы.

Шишкин кричал каждый раз, когда видел, как там, на поле, за танком, падали фигурки.

— А, гад! — вскрикивал он в злой радости.

— Пригнись, — дергал его Левин, подавая магазин. Но Шишкину было наплевать, ему было сейчас на все наплевать. Он длинно выругался, хотя не терпел, когда ругались другие, и снова припал к прикладу. Он говорил с пулеметом, как с живым: «А ну, еще им, дорогуша. А ну, еще… Только не заклинь, только не заклинь, миленький! Ты умница… Ах, дьявол. Ну, зачем так низко?.. Чуть повыше возьмем. Ах, сволота…»

Левин видел его раскрасневшееся лицо, слышал его бормотание и, обтирая тряпицей, готовил магазины. В них поблескивали красной медью пули. Левину чудилось, что руки у него отяжелели и стали такими же большими и лохматыми, как у отца.

Отец сказал ему на прощание: «Ты слабый мальчик. Береги руки. Иначе ты никогда не будешь серьезным музыкантом». Руки его берегли всей ротой. Все хотели, чтоб у него были хорошие руки, — еще когда копали.

И все-таки он чувствовал себя очень маленьким в этой пулеметной щели рядом с Шишкиным. В нем все время копошилось что-то противненькое, робкое, и он ненавидел в себе это робкое и потому старался держаться спокойнее. Он смотрел, как стреляет Шишкин, и завидовал ему. «Он чертовски храбрый, — думал о нем Левин. — Он по-честному храбрый, не такой, как Калмыков…»

Левин приподнялся, чтобы подать диск, и увидел поле и танк. Пушка танка смотрела прямо на него. Качнулся ствол с блестящим ободком и черным круглым провалом. Левин мгновенно понял, что это значит. Ему надо было прыгнуть вперед, чтоб заслонить Шишкина, а то некому будет стрелять. Больше всего он боялся, что не успеет. Он рванулся. Его всего обожгло нетерпением. И вдруг он почувствовал, как стал очень большим, таким большим, что треснула и лопнула на нем гимнастерка по швам. Он вскинул вперед руки. Они неимоверно вытянулись. На ладонях сожгло кожу. И Левин сразу почувствовал легкость и успел подумать: «Опередил…»

Замятин не слышал разрыва. Его опрокинуло навзничь, вырвав из рук автомат и забив рот землей. Он выплюнул желчную горечь, приподнялся, хватаясь за ствол липы. Что-то дико и надсадно выло совсем рядом, и он никак не мог понять, что это так воет. Он повертел головой: может, это гудит в ушах после разрыва. И тут увидел Шишкина. Он катался по земле, хватаясь за траву, дергая ее клочья. Замятин невольно отпрянул. Шишкин уставился на него пустыми глазами и, содрогнувшись, ткнулся головой в коренья. Густая, тяжелая кровь шла у него горлом.

«Этого не может быть», — ясно подумал Замятин, хотя минуту назад отчетливо знал, что именно это может быть с каждым из них.

Все в нем закостенело. Он огляделся. Левин лежал в яме, свернувшись калачиком, выставив вперед, как защиту, руки.

Замятин подобрал с земли автомат. В яму прыгнул Калмыков и стал перевертывать пулемет, ставя его на сошки.

Замятин, не пригибаясь, во весь рост пошел туда, где лежали Чухонцев и Суглинный. Чухонцев метнул бровями:

— Куда?!

Замятин дошел до них и опустился рядом, начал неторопливо прилаживать автомат. Теперь он все хорошо видел, и все отчетливо бросалось в глаза. Он заметил царапину на ложе автомата и протер ее. Он был невероятно спокоен, спокоен до полнейшего отречения, потому что вдруг понял, что никуда не уйдет отсюда, как не ушел Шишкин.

— Пулемет! — крикнул рядом Чухонцев.

В ответ на его окрик Калмыков пустил очередь. Он лежал за пулеметом и плакал. Калмыков не замечал, что плачет, хотя его всего трясло от слез. Он всхлипывал и облизывал соленые губы.

Калмыков опомнился, когда почувствовал, что не видит, куда стреляет. Он вытер глаза рукавом и снова увидел дорогу в поле. Горело несколько танков. Немцы залегли в кювете за дорогой.

«Обождем, — трезво подумал Калмыков. — Высуньтесь…»

Ему нестерпимо захотелось увидеть Левина. Он оглянулся. Левина не было, он куда-то исчез, а может, лежал совсем в другой стороне. Из-за куста смотрела мраморная античная женщина. Она смотрела строго и величественно.

Калмыкова захлестнула буйная, безумная злость. Он припал к пулемету и выпустил длинную очередь к дороге. «Сволочи! Сволочи! — заорал он. — Сво-о-олочи!»

Магазин кончился. Остался еще один. «Надо поберечь». Калмыков перезарядил пулемет, затаился. И тут же холодно подумал: «Ведь мне отсюда не уйти». Он вспомнил бумажный треугольник в руках у Шишкина и понял, почему ему тогда стало так обидно. У него еще ничего не было!.. А может, этого и нет?! Все только болтают, как он сам болтал. Или есть что-нибудь красивое, волшебное, а не то, стыдное? Стыдное, наверное, придумали, конечно же, придумали…

За дорогой зашевелились. Он припал к пулемету…

«Не дадут додумать, гады. А если это есть?.. Если есть, то обидно не узнать, какое оно…»

Они стали перебегать дорогу. Они не хотят ему дать додумать, ползучие гады. Они убили Левина и Шишкина, а теперь не хотят дать ему додумать. Но он не пустит… Что, не сладко? Ползите назад, ползите!..

Наверное, это прекрасно и светло, как солнце на листьях и траве, как сладостный удар сердца. Вот такой, как сейчас… Женщина рванулась вперед, ломая кусты. И пошла, пошла тихо, плавно, ожившая богиня. Лицо ее светилось. У богинь всегда светятся лица. Как сияет она. Ужасно режет глаза. Она шла к нему, и безумная сладостная боль прошила тело.

«Вот так это бывает!» Он пытался удержать в себе это острое, неиспытанное чувство, хватаясь за сошки пулемета и не зная, что его уже нет…

Замятин видел, как Калмыков, выпрямившись, опрокинулся навзничь, и пулемет, перелетев через него, ударился о ствол липы.

Ночью они отступили к Ораниенбауму. Их осталось из роты четверо: Замятин, Чухонцев, Суглинный и рыжий санинструктор. Они шли в толчее отходящего полка. Невыносимая усталость обрушилась на Замятина. Она сковала его всего, вытеснив мысли и ощущения. Он шел лишь потому, что в сознании еще смутно мерцало удивленное: «Почему я жив?» Только эта тлеющая искра еще связывала его с окружающим, которого почти не существовало.

Они пришли в порт. Воздух, небо, залив — все было сине-серым. В этой зыбкой мути выступал черный борт транспорта у пирса. Ворочались стрелы кранов, сбрасывая в трюмы тюки. На трапе шла суета. Сверху, с палубы, кто-то тянул на веревке ведро, и оно, раскачиваясь, билось о борт, и из него сыпалось что-то белое. Люди двигались, как тени. Ни команды, ни обрывков речи, только натруженное дыхание.

Замятин ступил на палубу. Под ногами захрустело. Он пригляделся. Валялся треснутый куль, и из него высыпался сахар. Замятин наклонился, зачерпнул горсть белого словно снег песка и жадно стал жевать на ходу.

Они спустились в черный провал, на ощупь хватаясь за металлические прутья. Пахло затхлой гнилью, как в яме с застоявшейся водой. Постепенно глаза привыкли к темноте. Смутно стали видны ящики и люди, разместившиеся на них.

Четверо приткнулись в угол. Вверху в щель было видно небо. Оно часто дышало и вздрагивало от белых отсветов. Суглинный и санинструктор повалились на ящики. Стало слышно их похрапывание и бормотание.

Замятин не мог спать, хотя все в нем ныло от боли. Он не заметил, как отчалили, почувствовал только слабую качку и плеск воды.

Чухонцев сидел напротив в темноте. Замятину неудержимо захотелось потянуться к нему, дотронуться рукой, чтоб проверить: здесь ли ротный или его тоже нет?

Чухонцев, видимо, почувствовал его движение, прерывисто, словно ему сдавили горло, вздохнул.

— Какие ребята были, — сказал он тихо.

Его булькающие слова, будто камни, упавшие в воду, заколебали темноту, и она горячими волнами ударила по лицу Замятина.

«Он плачет», — догадался Замятин, и ему стало страшно.

— Какие… ребята… были, — опять сказал Чухонцев.

Замятин не выдержал, судорожно протянул руку, нащупал плечо Чухонцева, обнял его, и полузабытое, далекое чувство, похожее на материнскую ласку, обдало Замятина. Плечи Чухонцева вздрагивали под рукой. Замятин знал сейчас, очень хорошо знал, как дорог ему этот человек, бесконечно близок. Любимей его нет никого на свете.

Трюм покачивало. Пахло гнилью и потом, скрежетало металлом, и шумели всплески волн за бортом. Замятин и Чухонцев сидели, словно слившись воедино, с одним дыханием, с одним биением сердец. И это чувство глубокого родства было выше всего, потому что заслонило все остальное и властвовало не только над ними, но и над спящими, бормочущими людьми, над транспортом, над морем, над небом, вздрагивающим от всполохов…

Был рассвет, когда они выгрузились в Ленинградском порту. За домами клубы дыма просвечивались красным, набухали и лопались. У кирпичных пакгаузов выстраивался полк.

Трое образовали свой строй, и на шаг вперед вышел Чухонцев. Он стоял приземистый, поправляя под ремнем почернелую от грязи и пота гимнастерку. Он стоял так, будто за ним была полная рота.

Суглинный мусолил в губах окурок. Рябое лицо его оплыло от тяжелого сна.

— Воевать пойдем дальше, — сказал он, будто собирался на привычную работу.

— Сми-иррно! — дрогнула в воздухе команда.

— Смирно! — повторил ее Чухонцев.

— Направ-во! Шагом арш!

Совсем почти забыв, как это делается, они выбили шаг и двинулись из порта на улицы Ленинграда. Замятин шел, вглядываясь в дома. Они стояли по-утреннему задумчивые, поблескивая черными стеклами, крест-накрест заклеенными бумажными полосками. Он смотрел на дома, как на людей. В душе было сухо и терпко. Там не осталось ничего, кроме ненависти и любви: ненависти к тем, кто убил Шишкина, Калмыкова и других ребят, кто приполз к окраинам этого города, испоганив гадючьим следом землю и отравив своим дыханием небо; любви к этому миру: к домам, к влажной мостовой — ко всему, что сейчас окружало его и чем он сам еще жил.

Впереди была война, и они шли по Ленинграду.

…В Ленинграде шел дождь. Он шел почти весь день, изредка утихая, словно уставая от своей нудной, однообразной работы, а потом снова принимался за дело, сперва горячо, с нахлестом и дымом пробегая по улицам, будто спешил заглянуть во все переулки; затем умерял шаг, становился спокойным, неторопливым, по-стариковски шаркая по асфальту. Над домами тянулись густо-серые хлопья облаков, тянулись бесконечно, словно совершая кругооборот вокруг города и снова возвращаясь к своим местам.

На заводе Замятина встретили весело. Он узнал в отделе, что все работают над новым заказом. Значит, и его ждет уйма дел. Потом спустился в цех к монтажникам. Запах теплого машинного масла, эмульсии и краски показался ему родным, домашним. «Так пахнет только у нас на заводе», — подумал он.

Замятин узнавал от ребят новости, выслушивал заводские анекдоты, смеясь и вставляя замечания, и радовался, что снова он дома, у своих, где ему всегда было и будет хорошо.

В праздничности этой появилась трещина после того, как он побывал у главного инженера. Встретил тот Замятина шумно, обнял, усадил на диван и начал расспрашивать, как работалось на атомной станции.

— Ну, чудесно! Просто чудесно, — говорил главный, потирая от удовольствия руки. — Значит, чувствуем себя прекрасно?

Замятии ждал, что главный заговорит о новых заказах, предложит ему войти в группу, как это бывало много раз прежде, но тот о заказах молчал, говорил, что выдадут Замятину премиальные и что надвигается лето — не худо бы подумать об отдыхе. Вот в завком поступили отличные путевки на Крымское побережье.

— Сам бы не прочь прокатиться в Мисхор или Алупку, да у главных, видишь ли, судьба такая, что раньше осени нечего ждать отпуска. А тебе, Сережа, можно…

Замятин слушал все это и вдруг стал замечать, что главный говорит с подчеркнутой бодростью, и все движения его слишком суетны, смотрит все время в сторону, то хватает какие-то бумажки со стола, то поднимает трубку телефона. И прежнее чувство обреченности, с которым он вышел из больницы, тенью выползло из-за спины главного и присело рядом. Замятин попытался отвлечься от него, избавиться, но оно все крепче и крепче охватывало его, становилось назойливым, грубым.

Он вышел с завода, ощущая гнет глухой тоски на душе. У проходной наткнулся на Клару. Она стояла в желтенькой хлориновой накидке с капюшоном. Замятин хотел побыстрее пройти мимо, но Клара окликнула его.

— Обожди, Сережа!

Двигался поток людей, идущих со смены. Еще можно было пристроиться к нему и сделать вид, что не услышал оклика, но Клара преградила путь.

— Я ждала тебя, — сказала она. — Мне нужно поговорить.

— Зачем?

— Мне нужно, Сережа.

Она сказала это так, как говорила когда-то в минуты полнейшего откровения, а он совсем забыл этот ласковый трепет ее голоса, который когда-то был дорог и мил ему. Теперь, по странному, непонятному таинству ассоциаций, голос Клары отозвался в нем голосом Лены, будто это она попросила его, и он почувствовал, что не сможет отказать.

— Ладно, — сказал Замятин, стараясь еще сохранить строгость, но, видимо, то, что возникло сейчас в нем, пробилось какой-то ноткой, и Клара, уловив ее и приняв на свой счет, тихо улыбнулась и поспешно подхватила его под руку.

Они миновали заводские ворота, свернули за угол. Дождь рябил асфальт.

— Давай зайдем ко мне, — сказала Клара. — Тут недалеко. Ты знаешь.

— А твой таксист? — усмехнулся Замятин.

— Он на смене.

Замятин вспомнил коридор коммунальной квартиры Клары, кухню с толпой домохозяек в халатах, мимо которой надо было проходить, ее комнату, большую, светлую, со множеством безделушек, и это воспоминание шевельнуло в нем ту злость, которая была у него, когда они расстались.

— Нет, — сказал он резко.

— Но не мокнуть же нам под дождем.

— Ты хотела о чем-то говорить?

— Да, но не на улице.

— Здесь за углом есть кафе.

— Хорошо, — покорно согласилась она.

Узкое зальце небольшого кафе было с массивными колоннами и лепными потолками. И странно выглядели в нем низкие столики на тонких ножках и цветные стульчики. Они казались тут игрушечными. Замятин помог Кларе снять накидку, и они отыскали место у окна.

— Мне немного сухого вина, а тебе, наверное, кофе, — сказала Клара.

Он всегда удивлялся ее решительности. Где бы они ни бывали, она все брала на себя. Прежде ему это нравилось. Он принимал ее властность за простоту, освобожденную от мещанских предрассудков. Теперь же, невольно сравнивая Клару с Леной, понял, что эта женщина, сидящая перед ним, была грубовата и развязна, лишена той внутренней мягкости, которой было освещено каждое движение Лены.

Им принесли кофе и вино. Клара отпила несколько глотков, исподлобья осторожно посмотрела на Замятина. Она, видимо, не решалась первой начать разговор. Он подумал, что ей надо помочь, и спросил:

— Как ты живешь с этим… таксистом?

— Плохо… Дешевый хапуга.

Она повертела бокал в руке, отставила его, тряхнула волосами.

— Хочешь, я уйду от него?

Она смотрела откровенно, губы ее в кривом изломе чуть подрагивали.

— Твое дело, — растерянно ответил Замятин.

— Нет. — Клара протянула к нему руку и дотронулась до пальцев. — Я совсем уйду… К тебе. Понимаешь? Совсем!

Это было так неожиданно, что Замятин не сразу сообразил, о чем она говорит.

— Разве у тебя ничего ко мне не осталось? — тихо спросила Клара.

Он молчал, хотя теперь понимал все. Клара же, видимо, приняла его молчание за раздумье, сжала его пальцы.

— Я не просто так, Сережа… Ты не думай плохо. Ох, Сережа, Сережа. — Губы ее совсем задрожали, и она горестно вздохнула. — Я ведь все знаю!

Он вздрогнул. Взгляд Клары почему-то напомнил ему взгляд главного инженера, и вновь перед ним мелькнула тень обреченности.

— Что ты знаешь? — круто спросил он.

— Все, Сережа! Все… Ты… Ты… — Она, казалось, говорила в полузабытьи. — Теперь ты все поймешь. Я тебя ждала, как узнала, так ждала. Если я к тебе иду сейчас…

— Что?! — почти не владея собой, обуянный смутной догадкой, крикнул он. — Ну, говори же! Что?!

Она взглянула на него, словно протрезвев, в испуге прикусила губу.

Замятин подался вперед, прижавшись грудью к краю стола. Лицо Клары искривилось, она зажала ладонями глаза, всхлипнула раз, другой и, не в силах, видимо, сдержаться, громко, навзрыд заплакала.

Он протянул ей бокал с вином.

— Выпей-ка!

Клара торопливо, отворачивая лицо, вынула из сумки платок, скомкала его.

Официантка застыла в проходе. С соседних столиков смотрели на Замятина с осуждающим любопытством.

— Выпей. Успокойся, — сердито сказал он.

— Сейчас пройдет, — еще вздрагивая, пробормотала Клара.

— Пойдем отсюда!

Клара поднялась, спрятала платочек. Он взял ее за локоть.

Они вышли из кафе. Дождь за то время, пока они сидели, немного передохнул и теперь с новой силой, крепкими струями пробегал по асфальту. Клара сжалась под желтенькой накидкой.

— Я тебе совсем не нужна, Сережа? — боязливо спросила она.

— Нет.

— Ты кого-то встретил?

— Встретил, — жестко ответил он.

Она подняла голову, посмотрела на него заплаканными глазами:

— Прости, пожалуйста… Я пойду.

Замятин посмотрел, как Клара перешла улицу. Он знал теперь, что эта женщина, идущая под дождем, совсем одинока, и то прежнее отвращение к ней сейчас показалось стыдным, несправедливым, потому что он чего-то не понял в этой женщине. И возникшая сейчас жалость к ней была особой, с тихим налетом благодарности за то давнее, минувшее и, как это ни страшно, еще жившее в нем каким-то слабым незатоптанным ростком, хотя и не имевшим права на жизнь.

Замятин пришел к себе домой в сумерках. Утром, когда он открыл свою квартирку и обошел все закутки, ему было хорошо здесь, уютно. Сейчас комната выглядела хмурой. Замятин послонялся по ней, не находя себе места. Черные тени караулили в углах.

«Чепуха! — зло думал он, вспоминая главного инженера и вскрик Клары. — Чепуха! Я лучше знаю».

Мелькнули угольно-черные глаза хирурга.

«Этот тип может ошибаться. Они все могут ошибаться».

Ему хотелось уйти от этих мыслей, как он уходил от них раньше. Он сел к приемнику, включил его и настроил на Москву. Тихо пела женщина. Замятин вспомнил про маленький пластмассовый приемник Лены. Может быть, и она слушает сейчас эту музыку… Где-то шумели машины, сигналили светофоры, люди двигались на тротуарах. Горели цветные окна. Желтый дым полз за деревьями. И скамья плыла в бесконечность среди огромного мира огней, биения сердец. Скамья эта была лодкой, плывущей во вселенной. Минута, миг!.. «И одна минута — тоже жизнь. Важно, чем это наполнено».

Замятин резко нажал клавиш приемника. В нем щелкнуло, музыка оборвалась, затлел, угасая, зеленый глазок.

«Почему я не позвонил? Почему?.. Может, это бегство, трусость?»

Тени караулили в углах.

«Поэтому? Ну уж, нет!.. Или все-таки поэтому? Но ведь можно позвонить сейчас. Очень просто, поехать на переговорную и позвонить».

Эта простая мысль обрадовала. Он стал поспешно собираться.

«Ну, конечно же, надо позвонить, немедленно!»

Замятин сорвал с вешалки плащ и, одеваясь на ходу, сбежал по лестнице.

Дождь шел нехотя, окончательно устав за день. Замятин прошел на автобусную остановку, чтоб ехать в центр.

Автобус был наполовину свободен. Замятин сел у окна… Вот так каждое утро он ездил на атомную электростанцию. За окном тянулись дома, освещенные витрины, а ему виднелось кипение воды за мостом, сизый туман, а потом ельнички в мелких каплях… Громыхал своим, как хлопок гранаты, смешком Морев: «Я люблю смотреть на счастливых людей».

Сева Глебов весело подмигивал: «Мы еще встретимся, шеф».

Это было удивительно. Приехав на станцию, он в первые дни тосковал по ленинградским улицам, а сейчас возникла тоска по станции, по всему тому, что было там. Наверное, так бывает всегда, когда остаются где-то люди, дорогие тебе; вместе с ними остается и какая-то частичка тебя самого.

Замятин вышел на Невском. Горели зеленые и белые световые рекламы. Сверкая плащами, накидками, зонтами, в бледно-синем сумраке двигалась людская лавина. Фонари горели, будто расплываясь и тая в туманной мякоти. Замятин пошел, вглядываясь во встречные лица. Все они казались знакомыми, хотя ни одного из них он не помнил.

Он зашел на переговорный пункт, направился к окошечку, и тут взгляд его упал на часы. Было четверть двенадцатого.

«Поздно, — с досадой подумал он. — Поздно!»

Но ему не хотелось уходить отсюда, так ничего и не сделав. Замятин склонился к окошечку, спросил у девушки конверт и бумагу.

«Она сможет получить письмо завтра к вечеру, если отправить его авиапочтой», — обрадовался он.

Замятин присел к столу и вывел на конверте ее имя. Оно отдалось в нем такой ласковостью, что он невольно тихо засмеялся. Он не искал слов, они находились сами, и перо быстро бежало по бумаге.

Он дописал письмо, заклеил конверт. Прежде чем опустить в ящик, долго держал в руке, словно чувствуя тепло, исходящее от него, и когда опустил конверт в щель, ощутил нечто похожее на сожаление.

В Москве было по-настоящему тепло. После короткого, совсем летнего дождя наступили безоблачные дни, на бульварах и скверах сразу все зазеленело. Береза во дворе приподняла свои ослабшие ветви, и на них заметался веселый рой мелких листьев. Лена, просыпаясь по утрам, смотрела в окно: подросли ли листья? И здоровалась с березой: «Доброе утро! А у меня есть письмо. Ты не веришь, береза? Есть!»

Лена брала со стола толстый англо-русский словарь, вынимала оттуда сложенный лист бумаги. Он успел немного обветшать по краям, потому что Лена слишком часто его вытаскивала и перечитывала. Когда пришла к ней в гости Наташка, Лена не выдержала и сказала:

— А у меня есть письмо.

Она знала, что такие письма никому нельзя показывать, и прятала в словарь, чтоб случайно мать или отчим не наткнулись. А перед Наташкой она не смогла устоять. Слишком много радости получила она, слишком много для одной.

Наташка пришла совсем весенняя. На ее курносом носу высыпали мелкие точки веснушек. Она припудрила их, но все равно веснушки были видны. Наташка впорхнула в комнату в своей черной спортивной кофточке из тонкой шерсти и совсем затормошила Лену.

— Сегодня на танцы в Манеж! Идет?

Вот тогда Лена и сказала ей про письмо.

— А дашь почитать?

Лена протянула ей письмо. Наташка пристроилась на тахте и стала читать вслух:

— «Здравствуй, пушистая, здравствуй! Впрочем, мне не надо было говорить тебе этого слова, потому что мы не расставались и ты всегда со мной рядом, даже сейчас сидишь напротив меня здесь, на Невском, и слушаешь, как тихо-тихо на цыпочках проходит за окном дождь. Я все время говорю с тобой. Нет, мы не расставались, потому что тот, кто поселяется в сердце, всегда с тобой вместе, рядом…»

— Не надо вслух, Наташка! — оборвала Лена. Она вдруг остро пожалела, что дала письмо подруге. Ей стало стыдно, будто она сделала что-то нехорошее Замятину.

— А мне хочется вслух, — упрямо сказала Наташка и села поудобнее.

— Тогда я выйду!

Лена хлопнула дверью и остановилась в коридорчике: «Пусть читает одна». Чтобы успокоиться, она стала вспоминать, что написано дальше. Ей это было не трудно.

«Я люблю тебя, — услышала она знакомый голос Замятина. — Ты слышишь? Я люблю. Раньше я не знал: есть ли любовь? А теперь знаю. Есть! Ее не выдумали, как божество, она властна и сильна, она есть, и поэтому она сама божество, У нее светлые волосы, темные глаза, остренький подбородок, ее можно обнять, ощутить ее дыхание на щеке. И хоть не бывает с ней разлук, ей всегда хочется сказать: „Здравствуй! Здравствуй! Здравствуй!“

Так говорят утру, поднимающемуся солнцу, росе на травах. Говорят тому, что нужно бесконечно беречь, так как другого такого не бывает на земле…»

Каждый раз, когда она перечитывала эти строчки письма, слышала обыкновенные, самые обыкновенные, давно известные людям слова, у нее останавливалось дыхание от той звенящей легкости, которая охватывала ее всю. Лена замирала от счастья, боясь шевельнуться, чтоб ненароком не развеять его.

Лена постояла в коридоре, прислушиваясь к шорохам в комнате. «Она дочитала». И ей вдруг стало боязно при мысли, что она откроет дверь и увидит Наташкины глаза. В них могла прятаться насмешка или нечто похожее. Тогда Лена не простит себе и Наташке не простит.

Она стояла долго. С трудом преодолевая робость, открыла дверь.

Наташка сидела, запрокинув голову к стене, с каменным лицом, по нему текли слезы. Письмо лежало в стороне на тахте. Лена испугалась, вскрикнула:

— Что?!

Наташка искривилась, сморщилась, злая гримаска дернула ее губы. Лена отпрянула. Но тут же поняв, что Наташке сейчас плохо, подбежала к ней, порывисто обняла.

— Ну, что ты? Натка!

Наташка ткнулась к ней в грудь и заплакала совсем как девчонка, часто всхлипывая и вздрагивая. Лена никогда не видела ее такой и растерянно гладила ее по стриженным под мальчишку волосам. Бежать за водой нужно было на кухню. А Лена боялась оставить ее одну.

— Ну, успокойся, успокойся…

Волосы у Наташки были мягкие, и вся она, свернувшаяся, дрожащая, была похожа на котенка.

— Ты хорошая, — сказала Наташка. — Ты очень хорошая… А мне… мне никто так не говорил и не писал… Все другое! Ненавижу, — она потрясла своим маленьким кулачком.

— Ты завидуешь? — удивленно спросила Лена, отстраняясь.

— А ты как думала! — И опять злая гримаска дернулась на губах. — Разве мне так не хочется? — ткнула она в письмо. — Всем так хочется. И письма, и цветы, и такие слова…

— Но ты сама смеялась.

— Мало ли что! Когда нет — и смеешься.

Лена опять потянулась к ней, погладила по плечу.

— И у тебя еще будет.

Наташка отстранилась.

— А если не будет? Ведь страшно, если не будет…

Наташка посидела, задумавшись, потом поспешно вскочила с тахты, вытерла глаза, вынула из сумочки пудреницу и провела пушинкой по носу и под глазами.

— Я пойду.

Лена не удерживала ее. У порога Наташка остановилась.

— Ты его люби, — сказала она глухо. — Ты его очень люби, Ленка, — и быстро закрыла за собой дверь.

Лена видела в окно, как Наташка шла по двору мимо березы, тоненькая до хрупкости, беспокойно теребя сумочку. «Глупыш, — думала Лена, — ты ведь тоже хорошая, только еще не знаешь… Ой, как нужно людям, чтоб они знали, какие они. Вот придет к тебе человек и скажет: „Хорошая моя“, и ты сама увидишь, какая ты. Выше голову, глупыш… И не надо пудрить свои веснушки. Я тебе завтра скажу об этом».

Наташка исчезла за поворотом. Лена аккуратно сложила письмо, спрятала его в словарь. Подержала книгу в руке, не вытерпела и опять вынула письмо. «Нет… Так можно свихнуться». Она не могла оставаться одна в своей комнате. Воспоминания начинали окружать ее, и голос Замятина звучал в каждом шорохе, в каждом скрипе. Нужно было куда-то идти, что-то делать. Она вспомнила о Марии Михайловне, редакционной стенографистке. Лена не видела ее целую вечность. «Ну, конечно же, к ней, — обрадовалась она. — В эти часы там еще работают…»

Довольная, что найден повод покинуть комнатенку, Лена быстро оделась, выбежала из дому. У метро купила букетик ярко-синих подснежников.

В длинном коридоре редакции пахло типографской краской и залежалой бумагой. Лена отворила тяжелую, тщательно обитую дерматином дверь с надписью: «Стенографическое бюро». Мария Михайловна сидела за машинкой и, энергично ударяя по клавишам, печатала. Лене бросилось в глаза, что седоватая букля исчезла с ее головы, волосы были черны и уложены в прическу. «Она стала краситься!» — ахнула Лена.

Она тихо подошла к Марии Михайловне и обняла ее. Угловатое лицо стенографистки сначала посуровело, потом расплылось в улыбке. Мария Михайловна вытянула губы трубочкой и порывисто произнесла: «Леночка».

Лена подставила щеку для поцелуя. Мария Михайловна радостно чмокнула.

— А это вам, — сказала Лена, подавая букетик подснежников и садясь рядом на стул. Лена ждала: Мария Михайловна начнет ей выговаривать, что она долго не заглядывала. Но Мария Михайловна, поправив жгучие волосы, спросила:

— Вы пришли меня поздравить, Леночка?

Лена вскинула брови.

— Вы не знаете? — протянула Мария Михайловна и вдруг пунцово покраснела. Ее стальные глаза заголубели, и она смущенно и гордо сказала: — Я выхожу замуж, Леночка.

И, видимо, довольная тем радостным удивлением, которое отразилось на лице Лены, объяснила:

— Он отставной полковник. Вполне порядочный человек. Леночка… Я ему буду хорошей женой.

— Тогда я должна была принести вам целую лужайку цветов, — рассмеялась Лена.

— Еще успеете, — успокоила ее Мария Михайловна. — Вы посидите, Леночка. Сейчас я допечатаю. Срочный материал, зарубежный. Идет в номер. — И доверительно шепнула: — А потом мы с вами поболтаем.

Мария Михайловна подвинула ей несколько отпечатанных страничек.

— Хотите, прочитайте. Интересно. Завтра будет в газете.

Лена взяла странички и сделала вид, что читает. Она осторожно наблюдала за Марией Михайловной. В движениях ее появилось что-то тонкое, приятное. Лена вспомнила редакционные остроты мужчин. Они называли Марию Михайловну то Одуванчиком, то Лошаком, и она платила им за это надменным презрением. «Она и вправду будет хорошей женой… А я? Какой женой я буду?» — и нежность шевельнулась в ней.

Мария Михайловна кончила печатать, выдернула последний лист из машинки.

— Ну вот, сейчас мы сможем поболтать… Как по-вашему, Леночка, у нас могут быть дети?

Лицо Марии Михайловны стало настороженно-боязливым, будто от ответа Лены зависело то, о чем она спрашивала. И Лена неожиданно покраснела.

— Обязательно будут, — доверительным шепотом ответила она.

— Я очень боюсь, — тихо проговорила Мария Михайловна. — Вы ведь ничего не знаете, Леночка. У меня был ребенок… Мальчик. Совсем грудной… Его не стало во время бомбежки.

Мария Михайловна опустила плечи, потянулась за стаканом с водой, который стоял на телефонной тумбочке, но справилась с собой, так и не взяла стакана.

— Война… Ох, Леночка, не дай бог пережить смерть любимого. Это самое ужасное.

Мария Михайловна сказала это так, что в Лене все вздрогнуло. Война… Лена никогда еще не знала и не видела смерти близких. То, что было с ее отцом, случилось где-то за пределами ее жизни. И, может быть, потому, что целыми днями она думала о Замятине, мысль сейчас все связала в один круг.

Но тут же она попыталась избавиться от этих мыслей.

— Все будет хорошо, Мария Михайловна, — сказала Лена.

— Вы так думаете?.. Что же поделаешь, Леночка, счастье иногда запаздывает. Но хорошо все-таки, что оно не забыло обо мне.

В голосе стенографистки прозвучала особая гордость — так спрашивает человек, чтобы лишний раз утвердиться в своих надеждах. И Лена поняла это, улыбнулась.

— Обязательно все будет хорошо. А теперь мне надо идти.

— Я провожу вас.

Они шли длинным коридором, где пахло типографской краской, из-за дверей доносился пулеметный стрекот машинок… Потом была теплая улица, синяя нежность вечера и сизый туман огней.

Береза во дворе тоже стояла в этом тумане. Свет из окон падал в колодец двора, лучи, перекрещиваясь, путались в мелких листьях. И эти листья местами то были ярко-желтыми, то густо-зелеными.

На Невском поредели прохожие. Замятину не хотелось возвращаться домой. Он готов был бродить по улицам всю ночь, только бы не растерять той радости, которая вновь явилась ему, когда он писал. Дома по углам караулили тени… Он шел, наслаждаясь внутренним покоем, мимо витрин, фонарей, милиционеров.

Замятин не заметил, как вышел на Дворцовую набережную. Нева сонно всплескивала, густо-синяя, с серыми разводами. Замятин пошел вдоль гранита. Мелкие капли попадали на лицо, и казалось — это не дождь, а влажная россыпь долетает от Невы.

Навстречу шли двое, держась за руки, и читали в такт стихи. Замятин улыбнулся им, они ответили, медленно пошли дальше.

Он остановился, глядя на течение реки. Постепенно Замятин стал улавливать странные звуки, похожие на птичью трель, словно откуда-то издалека эта трель пыталась пробиться сюда и замолкала, захлебнувшись; потом с отчаянным упорством все начиналось сызнова. Он где-то уж слышал такое и напрягал память, чтобы вспомнить, но не мог. Начал сердиться на себя, потому что вспомнить это ему было необходимо. И внезапно память высветила гостиничный номер, плеск первого дождя за окном. Это было там! Замятин так обрадовался, что ему захотелось вскрикнуть… И он вскрикнул… Тупой горячий удар пришелся по животу. Удар был так силен, что казалось, остановилось дыхание. Он едва успел уцепиться за мокрый гранит, чтобы не упасть. Припав щекой к его шершавой прохладе и ожидая нового удара, Замятин стремительно успел подумать: «Вот оно!» Да, он знал, с самого начала знал, еще когда лежал в больнице, что оно придет и этот осколок чужой стали, двадцать с лишним лет назад врезавшийся в живот, еще настигнет его.

Прижавшись щекой к граниту, Замятин видел, что парень с девушкой ушли недалеко. Он собрал в себе силы и крикнул:

— Помогите!

Просветление наступило не надолго. В большом, блестящем кругу рефлектора мелькнуло знакомое лицо в очках. Угольно-черные глаза смотрели хмуро.

Хирург склонил голову в белом колпаке, и все заслонилось белым. Оно сыпалось, сыпалось, вихрясь, собираясь в комья и опять распадаясь. Белое сыпалось очень долго на лицо, на руки, пока не обожгло морозом.

Мороз стянул щеки и губы. На снежном поле густо рвались мины, выбрасывая на ослепительный наст вонючие всплески болотной жижи. Рваным звуком гудели осколки, с шипением взбивая короткие столбики белой пыли.

Брови Чухонцева заиндевели. Сейчас, когда его отвислые щеки дрожали в нетерпении, он действительно напоминал волкодава. Ребята умели давать клички.

Замятин следил за разрывами. Вот их вал покатился дальше и совсем накрыл немецкую траншею. Им надо бежать до этой траншеи. Чухонцев сказал об этом два часа назад: «Взять первую траншею немцев. Вот задача».

Они выпили водки, закусили ее крохотной блокадной пайкой хлеба, перезарядили автоматы и стали ждать артподготовки…

Разрывы мин сдвинулись дальше. Чухонцев отдал команду. Они выбрались из своей траншеи и залегли. Нужно было рвануться вперед на разрывы, не боясь их, зная, что это свои. Мороз как будто ослаб. Замятин вскинул вперед автомат, чтоб ловчее было вскочить.

Хлопнула ракета. Он не увидел ее, но почувствовал, что она хлопнула, и его подбросило пружинной силой. Справа и слева тоже вскочили. Его понесло вперед, по снегу. Морозная струя раздирала легкие.

Он перепрыгнул через воронку, потом еще и… тупо ударило в живот. Но он еще бежал и видел впереди траншею, забрызганную черной болотной жижей. На нее упало, как разрыв, небо и замерло. Жажда обожгла горло. Замятин потянулся губами к небу и стал глотать его влажную голубизну. Он торопился, стараясь насытиться, чтоб опять подняться и бежать, потому что знал — остальные еще бегут.

Осколки неба застряли в глазах Чухонцева. Он кричал, широко раскрывая рот, и осколки дрожали в красных веках… Сейчас Замятин побежит, сейчас… Ведь там бегут все свои ребята: Шишкин, Калмыков, Левин… Нет, они остались в Петергофе. Но тогда бегут другие. Он хорошо это знает. Кто же там? Ага! Это Сева Глебов, и Морев, и еще Генка Храмов, и Лена, ну, конечно же, это Лена…

«Они добегут… Они обязательно добегут», — подумал он и опять потянулся к небу, чтобы побольше глотнуть.

Замятин умер утром, когда по ленинградским улицам, до отказа забивая трамваи, троллейбусы, поезда метро, спешили к своим делам люди. Серые хлопья раздвинулись в небе, и в длинную щель хлынуло дымное солнце, вспыхнув на мокрых чугунных решетках, на граните, на золоченых шпилях, пробежало сверкающими змейками по лужам, по тяжелым перекатам невских волн.

Хирург медленно прошел к умывальнику. Лицо его было бледно, усталые складки ослабили щеки. Он долго мыл руки, пытаясь унять дрожь в пальцах.

Медицинская сестра еще раз проглядывала историю болезни, чтоб поставить в ней последнюю запись.

Солнечный луч плескался на окне.

Лена поднялась на пятый этаж. В узком коридорчике стоял запах ландышевых капель. Значит, мама вернулась с работы. Надо бы заглянуть к ним в комнату. Отчим, наверное, нацепив на горбатенький носик очки, решает шахматную задачу. Скрипнула дверь. Мать сама вышла в коридорчик, одергивая байковый халат. Ее большие темные глаза на располневшем лице смотрели с любопытством.

— Ты долго бродишь, — сказала она. — А тебя ждут.

— Кто?

— Женщина. Только я ее никогда не видела. Она приятная.

— Где она?

— У тебя.

Мать зашлепала тапочками, направляясь в кухню.

Лена открыла дверь к себе в комнату. Навстречу с тахты поднялась рыжеватая женщина в очках. Она подслеповато прищурилась на Лену, разглядывая ее. Мелкая сетка морщин собралась на лбу женщины, у маленьких губ мелькнула тонкая усмешистая складка, такая знакомая Лене, и радостным всплеском мелькнула догадка: «Его сестра!»

Женщина шагнула к ней.

— Вы… — произнесла Лена, потянувшись к Зине, словно предчувствуя, что та принесла ей весть о Замятине, ту самую весть, которую она так нетерпеливо ждала, по нескольку раз в день заглядывая в почтовый ящик.

— Сестра Сережи, — ответила Зина.

— Я тогда сейчас… Может, чаю, — заволновалась Лена, не зная, что нужно делать.

— Не надо, — тихо ответила Зина, — ничего не надо, — и снова села на тахту.

Только сейчас, по тому, как села Зина, как ослабленно опустились ее плечи, переплелись пальцы рук и на шее стала отчетливо видна бьющаяся синяя жилка, Лена уловила тревожную напряженность, витавшую в комнате. Свет настольной лампы слепяще отражался в стеклах очков Зины.

— Что с ним? — холодея, спросила Лена.

— Он умер, девушка.

Она спала не долго. Сон свалил ее, как тяжкий, дурманящий удар. Проснувшись и увидев белое окно, комнату в сумраке, Лена в первое мгновение не могла сообразить: было ли то, случившееся несколько часов назад, злым, жестоким сном или явью… Рыжеватая женщина. Запах ландышевых капель и голоса матери и отчима… Все перекрестилось, смешалось: Зина, мать и серое лицо Сергея. Это нельзя было разъединить, разобрать — все сбилось в тугой ком.

Блеснуло на полу стеклышко… У Зины упали очки, обнажив в темных провалах глаза. Лена вспомнила это отчетливо.

Стеклышко ударило безжалостным лучом. «Было!»

Комната опять опрокинулась. Пополз на Лену гигантским утюгом, сдавливая грудь, пухлый словарь со стола…

Лена вскочила. Ей хотелось кричать, звать на помощь, но она испугалась своего же голоса.

Нельзя было оставаться в этой комнате. Она выскочила в коридор. За стеной спали мать и отчим. Но что-то удержало ее, не дало отворить дверь. Взгляд наткнулся на телефон.

«Генка!» — подумала она.

Лена быстро набрала номер.

— Общежитие, — недовольно проворчала сонная дежурная.

— Храмова!.. Скорее… Разбудите Храмова!

Видимо, ее голос перепугал дежурную.

— Сейчас, — поспешно ответила та.

Долго слышалось слабое, равнодушное потрескивание в трубке, и казалось, будто что-то темное летит и летит где-то, в неведомом черном пространстве, помахивая крыльями, и от этого кружилась голова. Наконец Генка сказал:

— Слушаю.

Наверное, он сразу что-то уловил в ее голосе и потому спросил хмуро:

— Ты где?

— Дома.

— Я сейчас приеду.

В трубке что-то зашипело, треснуло. Коротко засигналили гудки, как торопливый ритм сердца…

Лена вернулась в комнату. Опять блеснуло стеклышко на полу… Нет, она не сможет здесь оставаться. Ей надо выйти. Она встретит Генку у подъезда. Лена стала собираться. Она делала все привычно быстро, как каждое утро, когда спешила, боясь опоздать на лекции: причесывала большим гребнем тугие волосы, глянула в сумочку, проверяя, не забыла ли студенческий билет, сунула карандашик губной помады, и это повседневное, постоянное незаметно для нее самой придало ей сил.

Она сбежала вниз по лестнице. Синие тени колебались в углах двора. Воздух был прохладен, свеж.

Лена услышала, как за домом остановилась машина, хлопнула дверца, и в глухой тишине раздались упругие удары каблуков об асфальт. Она пошла навстречу.

Генка вышел из-за угла. Скулы были натянуты, брови резко сдвинуты.

— Что случилось?

Голос его упал, как в пустую бочку, отдался эхом от стен домов. Лена покачнулась. Он успел подхватить ее под руку.

— Идем, — сказала она.

Генка не стал больше спрашивать. Они пошли вниз переулками. Пахло влажным асфальтом, свежими листьями. Дома добродушно смотрели черными окнами.

Они вышли к Москве-реке. Под Новоарбатским мостом еще пряталась ночь. Напротив, на том берегу, высилось высотное здание гостиницы «Украина». Острая вершина его была багровой, и небо вокруг нее слабо желтело. По реке деловито шел буксирчик, таща неуклюжую баржу. Все вокруг было спокойно, воздух, освобожденный от пыли и гари, удивительно чист, водная гладь дышала ровно и светло.

Лена стояла, опираясь о Генкину руку, но не чувствуя его рядом, вглядываясь во все, что окружало ее и что было знакомо очень давно, с самого детства. Мысли обретали прочность.

— Все-таки что случилось?

Лена посмотрела на Генку, словно удивляясь, что он здесь, рядом, и тому, о чем он спрашивает.

— Он умер.

Генка отвернулся к реке.

«Он умер», — попыталась повторить Лена, но не смогла.

«Осколок догнал его через двадцать лет», — так сказала Зина.

Деловито тянул баржу буксир. Он шел к мосту, где редела ночь.

Генка взял Лену за руку.

— Все мы, — сказал он, — важно — как.

Прошло время.

Мать как-то зашла в комнату Лены.

— Ты спрашивала об отце, — сказала она. — Я думала, что оно потерялось, а вот нашла.

Лена взяла из ее рук ветхий бумажный треугольник, осторожно развернула его. Слабые, совсем выцветшие карандашные буквы тянулись линейками строк:

«Любимая моя женщина! Я пишу тебе из-под Ленинграда. Отступать нам больше некуда…»

Воронеж,

1963 г.