Пять Писем из восточной империи

Письмо второе

Дорогая мама! Дорогой папа! Оказывается, я до сих пор люблю вас больше всего на свете. Мне по душе моя свита, но она состоит из слуг, которые не могут со мной разговаривать. Мне по душе верховный наставник по литературе, но он говорит только о поэзии. Мне по душе поэзия, но я не сочинил еще ни строчки. Мне по душе император, но я его никогда не видел. Я продиктовал предыдущее письмо, потому что он сказал, что мое одиночество излечится от общения с родителями. Так и вышло на какое-то время, но вместе с тем нахлынули воспоминания о моей жизни у вас до пятилетнего возраста, о яростных днях счастья и страха, диких побоищ и бесшабашных праздников. Каждый из вас что-то свое во мне любил и ненавидел.

Ты, мама, любила со мной разговаривать, и мы вели нескончаемую шутливую беседу, пока ты вышивала форменные рубашки для полицейских, а я играл пуговками и цветными обрезками шелка. Ты была маленькая и миловидная, но говорила такие смелые вещи, что твоя сестра, женщина легкого поведения, взвизгивала и затыкала уши, — а мы с тобой хохотали до слез. Но ты ненавидела мои отлучки на улицу и однажды заперла меня на час в своем сундуке с тканями за то, что я пошел гулять в праздничных башмачках. Башмачки с жабами на носах вырезал мне из дерева отец. Ты положила на них много слоев желтого лака и так хорошо их отполировала, что проходивший мимо член сословия почетных гостей решил, что они сделаны из янтаря, и пожаловался в полицию на нашу расточительность. Но судья рассудил по справедливости, и все в конце концов обошлось.

Мама всегда хотела, чтобы я красиво выглядел. Тебе, папа, было все равно, как я выгляжу, и ты ненавидел болтовню, особенно со мной, но зато ты научил меня держаться на воде, когда мне не было и двух лет, и брал меня в свой ялик, когда плавал по сточному рву. Я помог тебе выловить множество дохлых собак и кошек, которых ты потом продавал садовникам на удобрение. Ты хотел, чтобы я нашел мертвого человека, и говорил, что те, кто имеет дело с трупами, реже умирают от заразных болезней. И я действительно его нашел — это был труп мальчика моего возраста, но мы не стали его продавать садовникам, а закопали в безлюдном месте. Я удивлялся тогда, почему мы так сделали, — ведь нам нужны были деньги на арендную плату. В другой раз мы нашли труп женщины с поясом и браслетом из монет. В тот год в старой столице творились непонятные вещи. Время от времени в каналах находили трупы почетных гостей, и император велел поджечь юго-восточные трущобы. Я никогда не видел, папа, чтобы ты так странно себя вел. Ты потащил меня на ближайший рынок (повсюду стоял запах гари) и взял напрокат самого большого воздушного змея и упряжь. Неся змея по длинной улице к восточным воротам, ты — с твоей-то ненавистью к разговорам — беспрерывно что-то кричал твоему брату, священнику, который тебе помогал. Ты сказал, что всем детям, не только детям почетных гостей, надо разрешить полетать, пока они еще легкие. На вершине холма, когда ты начал затягивать ремни, я испугался и стал вырываться; наконец дядя посадил меня себе на плечи под этим огромным парусом, ты взял конец бечевки, и вы оба побежали вниз по холму, навстречу ветру. Я помню могучий рывок — и ничего больше.

Очнулся я на спальном коврике у очага, в освещенной его огнем комнате. Все тело ныло и саднило, но ты, мама, нежно гладила меня, стоя на коленях, а когда увидела, что я открыл глаза, ты вскочила и с криком кинулась на отца, сжимая в руках вязальные спицы. Он не сопротивлялся. Потом вы любили друг друга подле меня в колеблющемся свете пламени. Видеть это мне было отрадно. Еще мне нравилось смотреть, как рождаются дети, особенно моя любимая светловолосая сестренка. Но через два года в трудную зиму вам пришлось продать ее купцам, чтобы расплатиться за дрова.

Вы дали мне именно то воспитание, какое нужно поэту, но сами, видимо, этого не понимали, потому что в мой пятый день рождения, когда вы повели меня в академию гражданской службы, у меня под мышкой были счеты и квадратная грифельная доска будущего казначея, и я думал, что меня будут отпускать на ночь домой. Но экзаменатор попался проницательный, и, ответив на его вопросы, я был отправлен в школу классики закрытого литературного отделения, и вы никогда больше меня не видели. А я видел вас однажды — то ли неделю, то ли год спустя. Начинающие шли через сад из зала барабанной игры, где нас учили ритму, в шахматный зал, где нас учили логическому мышлению. Я тащился позади всех, а потом скользнул сквозь заросли лавра к ограде и выглянул наружу. На дальней стороне канала с чистой водой я увидел маленькие фигурки мужчины и женщины — они стояли, всматривались. Даже с такого расстояния я различил розовый цветочный узор на алых рукавах лучшего маминого платья. Вы не могли меня видеть, и все же целую минуту или, может быть, целый час вы стояли, глядя на высокую ограду академии так же неотрывно, как я глядел на вас. Потом меня обнаружили воспитатели. Но я понял, что не забыт, и на моем лице так и не появилось то выражение затравленной укоризны, каким были отмечены лица других учеников и большинства учителей. Моему лицу свойственна болезненная, но абсолютно неподдельная улыбка неумирающей надежды. Этот взгляд сквозь щель ограды дал мне силы верить в любовь, которой я в жизни был лишен, поэтому уроки воображения, от которых иные мои однокашники сходили с ума или кончали самоубийством, меня не страшили.

Уроки воображения начались, когда мне исполнилось одиннадцать лет. До этого дня, хоть я уже выучил наизусть всю классику и превосходно ее декламировал, только улыбка выделяла меня из числа прочих. Учителя поместили меня в комнату без окон с потолком, которого я, сидя на полу, едва не касался головой. В комнате были только два больших широких глиняных сосуда — один пустой, другой полный воды. Я должен был оставаться взаперти, пока не пропущу всю воду сквозь свое тело и не наполню ею пустой сосуд. Мне сказали, что после того, как закроется дверь, меня долго будут окружать мрак и безмолвие, но прежде, чем вода будет выпита, я услышу голоса и мне привидятся странные существа — одни добрые, другие нет. Мне сказали, что если я встречу их всех дружелюбно, даже страшные гости научат меня чему-то полезному. Дверь закрылась, и тьма, что обволокла меня, оказалась на удивление теплой и знакомой. Это была тьма маминого сундука с тканями. И в первый раз за годы учебы в академии я почувствовал себя дома.

Через некоторое время я услышал ваши голоса. Вы тихо беседовали, и я подумал было, что вам наконец-то разрешили прийти ко мне, но, вступив в разговор, понял, что речь идет о событиях, которые вы обсуждали при мне, когда мне было несколько месяцев. Это было очень интересно. Позже мне рассказывали, что другие ученики слышали голоса и видели силуэты духов и злодеев, поэтому они глотали воду очень быстро и заболевали. Я же пил ее как мог медленно. Самым неприятным гостем из всех был мертвый мальчик, которого я тебе, отец, помог вытащить из канала. Я узнал его по запаху. Он долго лежал в углу комнаты, пока я не догадался поздороваться с ним и спросить, как его зовут. Оказалось, что он вовсе не злосчастный сирота, как ты подумал, а сын богатого инспектора по водному хозяйству: слуга, которого он застал за кражей съестного, убил его в страхе перед разоблачением. Мальчик поведал мне многое о жизни высших слоев сословия почетных гостей, чего я не мог услышать от учителей академии, принадлежавших к более низкому слою. Уроки воображения избавили меня от барабана, шахмат и декламации, и во тьме я повстречал всех, кого видел в раннем детстве. Меня также посещали персонажи классической литературы — от небесной обезьяны, нашей прародительницы, до императора Гюна, который сжег все лишние книги и построил великую стену, чтобы отгородиться от лишних людей. Я узнал про них такое, о чем классическая литература умалчивает. Император Гюн, к примеру, обычно представал мелочным и болтливым стариком, страдающим от подагры. Лучшая его часть была точной копией моего отца, когда тот терпеливо шарил сетью в сточных водах северо-западных трущоб, надеясь отыскать что-нибудь ценное. Властная соблазнительница — белый демон из комического мифа о сотворении мира — оказалась на поверку очень похожей на мою тетушку, женщину легкого поведения, которая тоже принимала разные виды, чтобы завлекать чужеземцев, но определенно оставалась при этом собой. Тетя навещала меня что-то слишком часто, и в конце концов я вообразил, что между нами происходит нечто невозможное, и на моем академическом балахоне появилось пятно. Это заметили в школьной прачечной. На следующий день медицинский инспектор сделал мне в паху небольшие ранки, которые не зажили до сих пор и два раза в месяц требуют внимания врача. После этого я никогда не марал одежду подобным образом. Мой непарный член иной раз твердеет от ласк Адоды, но ничего оттуда не извергается.

Вскоре после операции академию посетил главный наставник по литературе. Он оказался тучным человеком, таким же тучным, как я сейчас. Он сказал:

— Твои уроки воображения длятся дольше, чем у других учеников, между тем здоровье твое не страдает. Что за гости посещают твою темную комнату?

Я ответил ему. Он задал новые вопросы. Чтобы описать всех, потребовалось несколько дней. Когда я кончил, он немного помолчал, затем спросил:

— Ты понял, к чему тебя готовят подобным образом? Я ответил отрицательно. Он сказал:

— Поэту нужно чувственное, полнокровное раннее детство, усиливающее его вожделения. Но сильные вожделения надо затем направить в узкое русло, иначе получится просто здоровая человеческая особь. Поэтому за насыщенным ранним детством должна последовать пора ученья с ее голодом чувств, особенно любви. Голод побуждает отрока искать любовь там, где она ему еще доступна, — то есть в памяти, где он только и может вкушать ее, и в воображении, где он только и может дарить ее. Этот метод обучения, придуманный мною, либо расширяет, либо губит ум ученика. Ты — моя первая удача. Встань же.

Я повиновался, и он, с трудом нагнувшись, повязал вокруг моих колен темно-зеленые ленты.

— Теперь я поэт? — спросил я.

— Да, — отозвался он. — Теперь ты почетный гость императора и трагический поэт, единственный современный автор, чей труд будет причислен к мировой классике.

Я спросил, когда мне можно будет приступить к сочинительству. Он ответил:

— Еще не скоро. Только император может предложить тему, достойную твоего таланта, а он еще не готов это сделать. Но ожидание будет для тебя легким. Время грубых одежд, скучных учителей и темной комнаты миновало. Ты будешь жить во дворце.

Я спросил, нельзя ли мне сначала повидаться с родителями. Он сказал:

— Нет. Почетные гости обращаются к людям из низших сословий только ради полезных знаний, а от родителей тебе сейчас никакой пользы не будет. Они изменились. Может быть, твоя маленькая миловидная мама превратилась в бесстыжую шлюху вроде ее сестры, а твой кряжистый немногословный отец — в нудного подагрика вроде императора Гюна. После встречи с ними ты преисполнился бы мудрой печали и захотел бы сочинять заурядные стихи о быстротечности времени и опавших лепестках, уносимых потоком. Твой талант следует поберечь для более возвышенной темы.

Я спросил, будут ли у меня во дворце друзья. Он ответил:

— У тебя их будет двое. Своим методом я воспитал еще одного поэта, не очень хорошего, способного, когда придет повеление, разве что на второразрядные вирши. Вы будете жить в одних покоях. Но твой лучший друг тебя уже знает. Вот его лицо.

Он дал мне кружок величиной с подушечку моего большого пальца. На нем эмалью была изображена маленькая круглая лысая головка. Глаза — черные щелки меж замысловатых морщин; низко опущенный рот казался беззубым, но изогнулся в неожиданно сладкой плутоватой улыбке. Я понял, что это не кто иной, как бессмертный император. Я спросил, не слепой ли он.

— Да, как же иначе? Идет сто второй год его правления, и ныне все зрительные картины для него — бесполезное знание. Но слух у него чрезвычайно острый.

И вот мы с Тоху переселились во дворец старой столицы, где вышколенная свита всячески отвлекала мой расширившийся ум от мыслей о предстоящем труде. Мы жили в довольстве, но и в тесноте. Персонал дворца постоянно рос, многих почетных гостей селили вне его, в городских домах, которые отбирали у жителей. Новых домов не строили вовсе, потому что вся рабочая сила и все строительные материалы империи были брошены на возведение нового дворца в верхнем течении реки; сады, кладбища и даже некоторые улицы покрылись шалашами, бочками и ящиками, в которых ютились тысячи семей. Я никогда не ходил по улицам, потому что на почетных гостей прохожие часто смотрели косо, со скрытой ненавистью. Император велел увеличить толщину подошв у церемониальных башмаков с тем, чтобы даже нижайший из его почетных гостей мог идти сквозь толпу простолюдинов, не встречаясь с ними взглядами. Но вскоре несколько обитателей дворца подверглись нападениям разбойников, лица которых сверху не удалось разглядеть, и поэтому вышло повеление почетным гостям не ходить никуда без провожатого и свиты. Это гарантировало полную безопасность, но передвигаться по запруженным народом улицам стало очень трудно. Наконец император запретил простолюдинам выходить на улицы в середине дня, и положение улучшилось.

И все-таки тех же самых горожан, что бросали недобрые взгляды, роптали и разбойничали, наш уход поверг в ужас! Вся их торговля и все ремесла зависели от императорского двора, и без него большую их часть ждала судьба лишних людей. К императору пошли анонимные письма, где говорилось, что, если он надумает переезжать, верфи и суда будут сожжены и дворцовое водохранилище будет отравлено сточными водами. Вы можете спросить, как узнал об этом ваш сын — живущий в уединении поэт. Дело в том, что верховный наставник по общественному спокойствию иногда просил меня подправить формулировки слухов, одобренных императором; Тоху делал то же самое со слухами, не получившими одобрения, которые распространялись через сообщество нищих. Мы оба редактировали слух о том, что горожане, которые хорошо работают и не ропщут, будут взяты слугами в новый дворец. Это соответствовало истине, но не в такой степени, как надеялись люди. Вместо анонимных писем к императору стали приходить подписанные петиции от ремесленных цехов, где сообщалось, как долго и преданно их члены служили императору, и выражалась просьба о продолжении службы. На каждую петицию был дан письменный ответ на бланке с императорской печатью, где говорилось, что просьба услышана и будет рассмотрена. Когда наконец двор переехал, это произошло тихо, исподволь, и начальники цехов отбыли с ним вместе. Но основная масса слуг нового дворца была набрана из жителей более послушных городов, чем старая столица. Очень приятно.иметь надежное жилище, где некого опасаться.

Глупо с моей стороны было распространяться обо всем этом. Вы знаете старую столицу куда лучше, чем я. Так ли светлы и просторны сейчас ее улицы и сады, как в те давние годы, когда мы были вместе?

День выдался солнечный и жаркий, поэтому я диктую это письмо на вышке обсерватории. Здесь меня овевает свежий ветерок. Поднявшись сюда два часа назад, я обнаружил на столе подле карты звездного неба план дворца. Выходит, мои просьбы не только слышат, но и необычайно быстро рассматривают. На плане изображена только небольшая часть дворца, но крупные павильоны, крыши которых виднеются на севере, здесь отмечены. Блестящая черная пагода возвышается над садом непреходящей справедливости, где строптивые люди лишаются того, что возместить потом невозможно, — барабанных перепонок, глаз, конечностей, голов. На расстоянии полумили такая же, но молочно-белая пагода украшает сад преходящей справедливости, где послушные люди получают дары, которые впоследствии могут быть отобраны, — дома, жен, жалованья и пенсии. Между этими пагодами, но дальше от меня виднеется дом совещаний — большая круглая башня с целым лесом флагштоков на крыше. На самом высоком флагштоке развевается алый императорский флаг, а пониже его — радужный флаг верховных наставников, и это означает, что сегодня император вызвал на совещание коллегию в полном составе.

Незадолго до обеда ко мне поднялся Тоху и показал ксилографически отпечатанный свиток, который, по его словам, сейчас на каждом шагу висит и продается на рынке и, может быть, по всей империи. Сверху на нем изображено все то же диковинное, похожее на сморщенное яблоко лицо бессмертного императора — от раза к разу оно завораживает меня все больше и больше. Его слепые глаза, казалось, сейчас проглотят меня, а сладкий плутоватый рот через несколько дней выплюнет в ином, более совершенном виде. Под портретом было написано:

Простите меня за то, что я правлю вами, — но кто-то ведь должен. Я маленький, слабый, старый человек, но я силен общей силой всех моих добрых подданных. Я слеп, но ваши уши — мои уши, поэтому я слышу все. С годами я стараюсь быть добрее. В этом мне помогают гости моего нового дворца. Ниже вы видите их имена и портреты.

Далее следовали два самых высоких человека империи. Один из них — фельдмаршал Ко, верховный главнокомандующий и начальник полиции, победитель всех врагов империи. Двадцать восемь академий присудили ему почетные степени по стратегии, но главные решения принимает не он, а император. Он ненавидит лишних людей, но говорит: «Большей частью они — за великой стеной».

Другой — Боху, великий поэт. Никто во всей стране не сравнится с ним широтой ума. Ему ведомы чувства любого человека — от нищего в придорожной канаве до старого императора на троне. Скоро его великое стихотворение будет вывешено над дверьми всех домов, школ, казарм, почтовых отделений, судов, театров и тюрем страны. Что вдохновит его — война?мир?любовь? справедливость? сельское хозяйство? архитектура? время? опавший цвет яблони, уносимый потоком? Бейтесь на этот счет об заклад с друзьями.

Мне приятно было узнать, что в империи всего два самых высоких человека. Раньше я думал, что нас трое. Портрет Тоху я нашел в самом конце свитка в ряду из двадцати лиц. Между мозольным хирургом и инспектором по куриному корму он выглядел очень маленьким и сердитым. Подпись гласила:

Тоху рассчитывает сочинить смешные стихи. Получится у него?

Я скатал свиток и вернул его Тоху с дружеским поклоном, но тому было явно не по себе, и он напрашивался на разговор. Он сказал:

— Повеление будет совсем скоро.

—Да.

— Ты боишься?

— Нет.

— Твоя работа может не понравиться.

— Это маловероятно.

— Что ты будешь делать, когда напишешь великое стихотворение?

— Попрошу императора даровать мне смерть. Тоху наклонился ко мне и возбужденно зашептал:

— Зачем? Был слух, что, когда наши стихи будут написаны, болячки у нас в паху излечатся и мы сможем любить наших массажисток, как обычные люди!

— Это было бы шагом назад, — сказал я с улыбкой.

Мне очень нравится изумлять Тоху.

Дорогие родители, сегодня пишу вам в последний раз. Я больше не буду сочинять прозу. Но дайте волю вашему радостному смеху, когда вы увидите мои строки над дверьми общественных зданий. Может быть, вы бедны, больны или при смерти. Надеюсь, что это не так. Но ничто не лишит вас величайшего счастья, доступного обыкновенному мужчине и обыкновенной женщине. Вы произвели на свет бессмертного, который живет в вечнозеленом саду, —

вашего сына

Боху.

Продиктовано за 19 дней до окончания старого календаря.