Пять пятилеток либеральных реформ. Истоки российской модернизации и наследие Егора Гайдара

Первая пятилетка, 1980–1985 Библиотечные дни

Банкет в связи с успешной защитой 24-летним ученым кандидатской диссертации завершился в два часа ночи. Научный руководитель Егора Гайдара Виталий Исаевич Кошкин позвонил домой своему подопечному в девять утра. Трубку взяла Ариадна Павловна. Она сообщила, что ее сын уже уехал работать в библиотеку.

«Вселенная – некоторые называют ее Библиотекой… Я утверждаю, что библиотека беспредельна». Библиотека – пусть и, по Хорхе Луису Борхесу, бесконечная – была тем местом, где Егор Гайдар не мог потеряться. Она была его убежищем, где он ориентировался совершенно свободно и откуда уходил весьма неохотно. Его увлекала бесконечность Библиотеки, но в то же время его мозг каталогизировал ее. Здесь – Античность, там – восточные цивилизации, тут – марксизм, в той стороне – теории современного экономического роста. Усматривая связи между разными и, казалось бы, далекими углами Библиотеки, можно было строить теории и делать выводы. Не на основе, точнее, не только на основе эмпирических данных и формул, но и на прочной почве самых разнообразных и неожиданных знаний о человеческой истории и человеческом поведении.

Так – на бесконечной Библиотеке – построен фундамент главной книги, opus magnum, которую Егор писал в голове много лет, пересказывал друзьям за стаканом виски, надиктовывал своим сотрудникам. Она и называется так, что бесконечность присутствует где-то рядом: «Долгое время».

Повествование Гайдара свободно скользит по Библиотеке, по гигантскому массиву информации из экономической, социальной, политической истории. Переплетаются и сопоставляются примеры из разных периодов истории и разных отраслей, подкрепленные теоретическими выводами из книг начала XX века и свежей научной литературы, ксероксы которой только что принесли из ИНИОНа. Мозг Гайдара – фабрика по производству пространственно-временных связок. Если связок слишком много, часть из них уходит в сноски – длинные, иногда занимающие больше половины страницы, но столь же занимательные, как и основной текст.

Свою личную среду обитания Гайдар тоже превращал в библиотеку. Летом 1985-го Сергей Васильев навестил Егора в его квартире в Строгино: «Семья была на даче, мы общались практически целый день, ходили купаться на пляж напротив Серебряного бора. Меня поразил кабинет Егора, по периметру застроенный книжными стеллажами – эта конструкция была повторена потом во всех его домах». В частности, в доме в Крылатском, куда переехала библиотека из квартиры на Мясницкой, фактически – библиотека, принадлежавшая (как и сама квартира номер 75 на Мясницкой, 21, бывшая столовая Вхутемаса) мужу бабушки Лии Лазаревны Самсону Вольфовичу Глязеру, известному тренеру по фигурному катанию и автору шарад, книг для детей, популяризатору спорта. Его книга «Ларчик с играми» была издана в издательстве «Детская литература» в 1975-м тиражом 100 тысяч экземпляров и была невероятно популярна.

В этой же логике построен и кабинет Гайдара в Институте экономической политики – 7 тысяч единиц хранения (по свидетельству его помощника Елены Мозговой), книги и ксероксы из библиотек, в основном из ИНИОНа. Когда Егора уламывали сделать ремонт в институтском кабинете, он активно сопротивлялся, согласившись лишь на радикальную переделку книжных шкафов – книги и ксероксы не помещались на старых полках.

Такой же интерьер – в его кабинете на даче в Дунино. Хотя в принципе весь первый этаж дунинского убежища приспособлен для работы – здесь Гайдар раскладывал свои наброски, записи и ксероксы книг. Здесь он ходил из комнаты в комнату, размышляя. Писал, иногда стоя за классической конторкой.

Гайдар окружен книгами по периметру, это – его крепость.

«Книжное знание» – сколько презрения в этом словосочетании. Но некнижного знания не бывает – реальность переплавляется в книгу, и тогда появляется возможность ее изучать. Гайдар занимался анализом реальности, причем еще студентом, специализируясь по кафедре экономики промышленности: он наблюдал за экспериментами в системе Минэлектротехпрома и изучал живьем работу предприятий. Трогал руками производство, из этого рождались статьи, книги – и знания. Для себя и для других.

Эти первые книги были по-социалистически сдержанными и по-научному сухими. Статьи второй половины 1980-х были прагматически-критическими – как само время. Книги 1990-х были первыми подступами к большим полотнам 2000-х, где было написано о главном – крахе империи и экономической истории, вторгающейся в сегодняшний день.

Гайдар был из одного из последних поколений экономистов, которые знали Маркса, включая прежде всего его «Капитал», едва ли не наизусть. «Капитал» – затертые тома студенческих лет, знаменитый бледно-серый трехтомник 1970–1974 годов издания, с самым зачитанным первым томом – стоял (и стоит) на полке в том самом рабочем кабинете Гайдара в Институте экономической политики в Газетном переулке. Газетный – очень подходящее название для структуры, созданной Гайдаром: он никогда не был чистым «академиком», его «академия» была близка публицистике и действию. В газеты и журналы он писал именно для того, чтобы сподвигнуть кого-то к действию. Записки и речи для верхних людей – чтобы они, руководители страны, действовали. В библиотеке Гайдара в Институте «Капитал» стоит рядом с «Анти-Дюрингом» Энгельса, несколькими работами Михаила Туган-Барановского в дореволюционных изданиях и современной литературой о марксизме.

Собственно, с «Капитала» началась научная карьера Егора. Точнее, с задиристого спора о Марксе с преподавателем, который вел спецсеминар по проблемам хозрасчетной деятельности предприятий. Молодой доцент Виталий Кошкин увидел поднятую руку. Круглолицый юноша вежливо, но твердо заявил, что преподаватель неправильно трактует положение Маркса о соединении науки с производством. Кошкин предложил второкурснику Гайдару встретиться неделю спустя на том же семинаре и сверить точность цитат и мыслей. Доцент прибежал домой сильно обеспокоенный – не хватало еще опозориться перед студентами. Открыл «Капитал», нашел цитату – выдохнул: все правильно. Спустя неделю Гайдар признал свою ошибку, но, исписывая доску формулами, стал доказывать, что «Маркс был не прав».

Кошкин пригласил Гайдара в студенческий кружок, а затем предложил писать курсовую по кафедре экономики промышленности. Именно по этой кафедре Егор и специализировался, а потом писал и дипломную работу.

Стандартная претензия к экономистам гайдаровского призыва состоит в том, что они не знали реального устройства экономики, того, что называется «практикой». Все обстоит с точностью до наоборот: именно практикой – на основе эмпирического анализа и оценки данных предприятий – лидеры команды реформаторов и занимались. Сергей Васильев, например, со студенческих лет в Ленинградском финансово-экономическом институте работал в институтской научно-исследовательской лаборатории, а затем возглавлял большую «взрослую» лабораторию региональных исследований, размером с НИИ, где выполнялись практические хоздоговорные работы (так называемая Проблемная лаборатория). Точно так же строилась биография Анатолия Чубайса, чьей специальностью в Ленинградском инженерно-экономическом институте была организация машиностроительного производства (а трудился он на кафедре экономики исследований и разработок). Гайдар же изучал реальную работу и реальное устройство организаций и предприятий, входивших в Министерство электротехнической промышленности, еще студентом принимал участие в хоздоговорных работах и со своим научным руководителем Кошкиным объездил пол-Союза.

Уже на третьем курсе Гайдар выиграл конкурс студенческих работ, диплом защитил по оценочным показателям хозрасчетных механизмов работы предприятий, затем, поступив в аспирантуру экономфака, за год (вместо положенных трех) написал диссертацию примерно по той же тематике. И в 1980 году, как раз тогда, когда диссертация под названием «Оценочные показатели в механизме хозяйственного расчета производственных объединений (предприятий)» была защищена, вышла первая большая книга Егора, написанная в соавторстве с В. Кошкиным и Ф. Ковалевым. Большинство расчетов делал Гайдар.

Среди прочего в книге можно было между строк прочитать о причинах провалов некоторых опытов косыгинской реформы. Точнее, даже провалов успехов – нераспространения результатов смелых экспериментов на всю страну. Или формального, то есть фиктивного, с обратным эффектом, распространения. Например, так называемого щекинского метода, в соответствии с которым на Щекинском химкомбинате с 1967 года был установлен стабильный фонд заработной платы, а экономия, полученная благодаря росту производительности труда и высвобождению части персонала, могла использоваться на повышение заработков оставшихся работников. Уж слишком «рыночной» была эта мера, которая неизбежным образом рассыпалась от соприкосновения с советской самовоспроизводящейся реальностью. Газета «Правда» в 1982 году констатировала: «Щекинцы, имея лучшие в отрасли производственные показатели, оказались в крайне затруднительном финансовом положении. Достигнутая к концу года экономия фонда зарплаты сокращала „базу“ для нового плана, и фонд на каждый последующий год оказывался урезанным. Это привело к тому, что при введении в 1975 г. новых окладов и тарифных ставок комбинат был вынужден из-за недостатка средств отменить 1700 работникам положенные надбавки и доплаты».

Даже в это самое глухое застойное время и в главных газетах, и в узкопрофессиональной книге можно было иногда привести вопиющие примеры того, как в реальности устроена советская экономика. Вот характерный и впечатляющий фрагмент из статьи Гайдара: «В условиях дефицитности продукции производители способны навязать потребителям более дорогую продукцию еще на стадии заключения договоров о поставках. Так, Харьковский электроаппаратный завод снял с производства выключатели и предложил Гомельскому, Липецкому и Ереванскому станкозаводам заключить договор на новые, более тяжелые и дорогие выключатели, оснащенные дополнительными, ненужными данным заводам деталями. Станкозаводы, чтобы не остаться без комплектующих изделий, вынуждены были заключить договор, хотя им было невыгодно – ведь после удорожания выключателя цена на станки не пересматривалась. В результате станкозаводы при получении новых выключателей вынуждены их разбирать, лишние части выбрасывать, а необходимые детали ставить на станки».

Егор пытался разобрать механизм работы предприятий до последней шестерни – на основе живых исследований, теоретических знаний, математических расчетов – и найти слабые звенья, чтобы понять причины торможения и неэффективности.

То, чем занимался Гайдар в первые годы своего становления – детальным изучением функционирования социалистических предприятий и попытками понять, математически и практически, какие именно стимулы могли бы их заставить работать сколько-нибудь продуктивно, напоминало «игру в бисер» в придуманной Германом Гессе стране интеллектуалов Касталии. Эта «игра» оставалась самодостаточной, потому что выход из тупика, в том числе интеллектуального, лежал только через рынок.

В 1984 году в том же издательстве «Экономика» выйдет еще одна книга Гайдара и Кошкина все о том же – «Хозрасчет и развитие хозяйственной самостоятельности предприятий». Но там уже можно будет найти следы совместных штудий ленинградцев и москвичей, выходивших на новый виток понимания проблем реформирования социализма, – сравнительный анализ советской и передовых для того времени югославских, чехословацких, венгерских, польских практик. А также цитаты из некоторых культовых для молодых экономистов сочинений, разрешенных к чтению по недосмотру властей: венгерского экономиста Яноша Корнаи и венгерского же журнала на английском языке Acta oeconomica, ставшего самым важным чтением в продвинутой экономической среде и в Ленинграде, и в Москве.

Здесь потребуются некоторые пояснения. Эпоха была, возможно, самой мрачной в развитии постсталинского Советского Союза. Этап тоскливой безысходности и в то же время излучения реликтового страха – Сталина не было, страх оставался. Как писал классик советской литературы Вениамин Каверин в своих мемуарах, «это был прочно устоявшийся страх, как бы гордившийся своей стабильностью, сжимавший в своей огромной лапе любую новую мысль, любую, даже робкую, попытку что-либо изменить. Это был страх, останавливающий руку писателя, кисть художника, открытие изобретателя, предложение экономиста». Страх, усугубленный танками в Праге в 1968-м, и безысходность, усиленная вторжением в Афганистан в 1979-м.

Главное, что отличало молодых людей, которые потом войдут в команду Гайдара и Чубайса, от экономистов-практиков советской формации и инженеров, – это попытка преодолеть страх. И первым шагом к этому было самообразование. Поиски альтернативного, неортодоксального знания.

Из библиотек они уходили последними, ближе к десяти вечера. А вот чего им не хватало в аспирантские годы конца 1970-х – так это единомышленников, с которыми можно было бы обмениваться информацией и книгами и дискутировать о действительно важных вещах, не теряя время на фасадные обсуждения материалов очередного съезда.

Можно назвать этот период временем интеллектуальной изоляции, хотя удивительным образом и москвич Гайдар, и его будущие ленинградские друзья, еще не зная друг о друге, нащупывали одну и ту же колею. Многие читали Мансура Олсона и, в частности, его классическую работу «Логика коллективных действий». Но главное – знакомились в английском переводе с «Антиравновесием» (1971) и «Экономикой дефицита» (1980) Яноша Корнаи. Собственно, ключевая мысль Корнаи – не только в этих работах – состояла в том, что экономика дефицита органически присуща социализму и избавиться от нее в рамках социалистической системы нельзя. Можно только перейти к экономике избытка, которая, в свою очередь, органически присуща капитализму. О том, как происходило это знакомство с анализом сути и содержания дефицитной и внутренне неравновесной советской экономики, рассказал Сергей Васильев – на своем примере: «Фамилия Корнаи нам была хорошо известна, в институте мы проходили так называемый метод Корнаи – Липтака, позволявший находить оптимальные решения в задачах линейного программирования с большой размерностью. Тут, однако, выяснилось, что Корнаи не только сильный экономист-математик, но и крупный специалист в экономической теории… я загорелся идеей найти саму книгу («Антиравновесие». – А. К.). Нашел ее через полгода (в 1979 году. – А. К.) в библиотеке Ленинградского отделения ЦЭМИ и прочел залпом… А „Экономику дефицита“ впервые увидел в ксерокопии на руках у Сергея Коковкина весной 1982 года, когда я в числе большой группы финэковских (из ленинградского Финансово-экономического института. – А. К.) молодых экономистов участвовал в семинаре в Академгородке». Вячеслав Широнин, коллега Гайдара по лаборатории в Институте системных исследований, вспоминал, что впервые прочитал Корнаи в ксерокопированном виде в 1982-м, Олег Ананьин, основной соавтор Егора по статьям начала-середины 1980-х, ознакомился с основными трудами венгра существенно раньше, в чешском переводе с венгерского.

У венгерского профессора был странный, какой-то полуофициальный статус – например, до определенного момента ему было запрещено преподавать, однако научной работой он мог заниматься. Корнаи, изгнанного из Академии наук Венгрии, вернул в академические структуры лично генеральный секретарь Венгерской социалистической рабочей партии товарищ Янош Кадар. Будучи неортодоксальным экономистом, к тому же открытым немарксистом, Корнаи после 1956-го публично против властей не выступал, потому что считал важным для себя сохранить возможность заниматься экономическими исследованиями. И с конца 1960-х работал в Стэнфорде, Принстоне, Стокгольме, а затем и в Гарварде, но неизменно при этом возвращался в Венгрию.

Для него это было важно. Как писал британский экономист Роберт Скидельски, «если бы Корнаи последовал за 250 тысячами венгерских эмигрантов, он был бы отрезан от предмета своих исследований». Было и нечто очень личное, удерживавшее Корнаи на родине. «Мы – венгры», – говорил его отец, когда не отпустил старшего брата Яноша в эмиграцию в Британию во время оккупации Венгрии. Брат был убит нацистами, сам Корнаи-старший отправлен в Аушвиц. А Янош Корнаи оказался одним из тех венгерских евреев, кто был спасен Раулем Валленбергом. Для скрывавшегося от нацистов в иезуитском монастыре еврейского юноши вступление в коммунистическую партию после войны было абсолютно естественным.

Но уже в начале 1950-х Янош расстался с коммунистическими иллюзиями. За месяц до событий 1956 года Корнаи опубликовал свою диссертацию с очень точным, как и все его ключевые книги, названием – «Сверхцентрализация в экономическом управлении». Молодой экономист пришел к выводу о том, что дефекты социалистического хозяйствования – системные, единственный настоящий стимул в этой сверхцентрализованной структуре – насилие. В преддверии революции такой вывод выглядел попавшим в точку в нужное время в нужном месте.

Для погружения в экономику молодой журналист, не имевший экономического и математического образования, выбрал нейтральный язык математики. Корнаи был очарован красотой математической экономики и особенно моделью Василия Леонтьева «затраты – выпуск», специалистом по которой была его будущая жена Жужа. Без «затрат – выпуска» Янош не обрел бы личное счастье.

Соавтором Корнаи стал Тамаш Липтак. Сам Корнаи описывал его как этакого Дон Кихота, гениального математика, слегка не от мира сего, что, впрочем, оборачивалось для Липтака вполне земными последствиями – после событий 1956 года он дважды арестовывался. В западных академических изданиях стали появляться статьи двух венгров – один был только что выпущен из тюрьмы, другой – изгнан из Академии.

Как и большинство экономистов-математиков, соавторы искали священный Грааль – оптимальную модель функционирования социалистической экономики. Это была все та же игра в бисер. Возникала, по выражению венгерского экономиста Ласло Антала, «иллюзия регулирования». Впоследствии Корнаи говорил о том, что механическое использование математических моделей «наносит серьезный ущерб нашей дисциплине», то есть экономике. Модели не отражали реального состояния экономической системы, данные были недостоверными, равновесия никак не удавалось достичь. «В условиях экономики дефицита, – писал Корнаи в книге, подытоживавшей его научный опыт, «Размышления о капитализме» (2011), – незадачливые покупатели покупают не то, что хотели изначально, не тогда и не там, где планировали… приходится довольствоваться покупкой с горьким сознанием того, что любые последующие попытки могут закончиться еще хуже. Этот момент можно назвать точкой покоя, или состоянием равновесия». Но ведь не такое равновесие нужно потребителю.

С 1960-х годов Корнаи пришел к выводу о том, что есть более совершенная система институтов и, главное, стимулов – рынок, гораздо более эффективно заменяющий безуспешно пытающегося учесть все входящие данные плановика, утонувшего в равновесных моделях. Даже если имя этого плановика Василий Леонтьев. Капитализм, писал Корнаи, «получает мощнейший толчок благодаря комбинации децентрализованной информации и децентрализованных стимулов».

«Экономику дефицита», увидевшую свет в 1980-м, в СССР журнал ЦК КПСС «Диалог» решится печатать фрагментами только на рубеже 1989–1990 годов, когда с социализмом уже все было ясно. И становилось все яснее с каждым месяцем, когда экономика дефицита являла себя во всей сомнительной красе, да еще в сочетании с инфляцией, переходящей из латентной в открытую форму.

Ключевая мысль Корнаи состояла в том, что экономика дефицита органически присуща социализму и избавиться от нее в рамках социалистической системы, в отсутствие частной собственности и децентрализованных стимулов, нельзя. Можно только перейти к экономике избытка, которая, в свою очередь, органически присуща капитализму. «Экономику избытка… я бы мог назвать экономикой избыточного предложения, точно так же как экономику дефицита мы могли бы окрестить экономикой избыточного или чрезмерного спроса», – писал Корнаи. Напоминает формулу одного из персонажей гайдаевской «Кавказской пленницы»: «Есть желание – нет возможности!»

Корнаи ввел понятие «мягких бюджетных ограничений», описывающее спасение при социализме «фирм», даже тех, которые неэффективны. В результате неэффективными становятся почти все. Однако этот феномен проявляет себя и при капитализме, особенно если этот капитализм государственный: «При наличии шансов на помощь со стороны государства, в случае банкротства и кредитодатель, и инвестор склонны вести себя легкомысленно. В условиях классического капитализма тормозом для стремления к расширению служит жесткость бюджетных ограничений. Когда, при нынешнем капитализме, эти ограничения смягчаются, капиталистические предприятия начинают участвовать в рискованных инвестиционных проектах с тем же энтузиазмом, с каким это делали руководители при социализме». Вполне узнаваемая картина!

В работе 1989 года «Путь к свободной экономике» Корнаи отмечал, что бессмысленно ждать от государственного предприятия поведения, которое свойственно частному. Это были иллюзии косыгинской, а затем горбачевской реформы предприятий, но в том числе и венгерских преобразований 1968 года. Государственный производственный сектор – часть государственной бюрократии, настаивал Корнаи, и предупреждал, что директор и собственник – это разные функции: «Руководитель не имеет права продавать предприятие». Это предупреждение по поводу краснодиректорской, или стихийной, приватизации в полной мере и учли реформаторы, когда в 1992-м началось противостояние с мощнейшим краснодиректорским лобби.

…Кто бы мог подумать, что уже в 1988 году во время стажировки в Венгрии Чубайс лично познакомится с Корнаи, но еще раньше, в период работы над анализом опыта восточноевропейских реформ, с классиком встретится Гайдар. Сам Янош Корнаи вспоминал об этом так: «Хорошо помню нашу первую личную встречу, задолго до краха советской империи. Он пришел ко мне в гостиницу, где я остановился в качестве участника международной конференции. В начале разговора Гайдар дал мне понять, что в гостинице не стоит обсуждать серьезные вопросы, – он явно опасался прослушки. Прогуливаясь по парку, мы беседовали – очень искренне – о перспективах социализма. Он хорошо знал мои работы и не раз отмечал, что они существенно повлияли на его образ мыслей».

Библиотеки, прежде всего они, способствовали быстрому взрослению. Диссертацию Гайдар написал слишком быстро. (Та же история – поразительное совпадение – произошла с Васильевым, который сначала написал диссертацию о региональной экономике, а потом – книгу о югославской экономической системе, которую хорошо знал, и все это в течение нескольких месяцев; что характерно, и Егор, и Сергей владели сербскохорватским и изучали опыт югославских реформ.) Защитился в 1980-м, окончив аспирантуру ровно за два года. Звание кандидата наук формально было присвоено в 1981 году, когда Гайдар уже работал младшим научным сотрудником в НИИ системных исследований.

Студенческое желание быть «умным евреем при губернаторе» сменилось чем-то большим. Это нечто большее не было еще оформлено в осознание 24-летним человеком обязательности участия в практической реализации реформ, тем более что условий для этого не было. Но интерес Гайдара переключился с «игры в бисер» на изучение опыта преобразований в странах восточного блока.

Гайдар до распределения после аспирантуры на работу оставался один, без единомышленников. И пробивался в изучении устройства советской экономики и путей ее коррекции в одиночку. Схожую эволюцию переживали ленинградцы. Им, правда, было сложнее по причине большей идеологической зажатости Северной столицы по сравнению с Москвой и дефицита источников самообразования. Зато они действовали не в одиночку.

Началось все осенью 1979 года. Двадцатичетырехлетний аспирант Инженерно-экономического института и член партии Анатолий Чубайс руководил погрузкой и разгрузкой картофеля в совхозе «Бор». Собственно, он всегда и всем руководил внутри института, был вечно занят, метался между библиотекой и выполнением различных работ. 7 октября, в жуткую погоду, в день брежневской Конституции, принятой двумя годами ранее, три молодых человека отвлеклись от сельскохозяйственных занятий и занялись привычным делом – стали обсуждать советскую экономику.

Юрий Ярмагаев, выпускник матмеха ЛГУ, горячий молодой человек в очках, отличавшийся радикальными антикоммунистическими взглядами, отказывался принимать на веру постулаты советской политэкономии и требовал не «гуманитарных», а логически-математических доказательств правоты единственно верного учения. Глазков, выпускник экономфака ЛГУ, был человеком, который все вокруг пытался анализировать и подвергать сомнению и потому как минимум скептически относился к экономическим начинаниям советской власти. В то время он уже всерьез заинтересовался психологией и подумывал о смене профессии, что и произойдет, но намного позже, чем он сам рассчитывал. Чубайс затеял спор о плюсах и минусах постановления ЦК и Совмина Союза № 695 «Об улучшении планирования и усиления воздействия хозяйственного механизма на повышение эффективности производства и качества работы». Постановление не столько развивало, сколько корректировало некоторые из начинаний захлебнувшейся косыгинской реформы 1965 года и представляло собой опись весьма осторожных мер, следствием которых должна была стать чуть большая самостоятельность предприятий. «Центральная идея и определенное нововведение, пожалуй, состояли в том, чтобы завязать экономические стимулы не вообще на выполнение плана по валовым показателям, а на „конечные результаты“. Можно сказать, что под „конечными результатами“ понималось удовлетворение спроса», – писал Евгений Ясин об этом постановлении в книге «Российская экономика».

В этом документе, который, кстати говоря, Гайдар анализировал в своей первой совместной книге с Кошкиным и в диссертации, в качестве основных показателей эффективности производства были указаны индикаторы производительности труда и продукция высшей категории качества.

Словосочетание «хозяйственный механизм», использованное в постановлении, не было случайным. Советский идеологический вокабуляр был сложной системой псевдонимов и скрытых смыслов. Например, «финансовая несбалансированность» – это ведь инфляция, как рассказывал сам Гайдар. Не то чтобы «хозяйственный механизм» предполагал какие-то рыночные начала, но, как выяснялось через «второй клик», по определению Гайдара и Кошкина, – это «система связей между обществом в лице государства и звеньями социалистического производства… по поводу выбора конкретных целей производства и реализации принятых решений». Ах, этот язык позднего марксизма-ленинизма: речь здесь шла о возможности внедрения государством рыночных, точнее, квазирыночных стимулов. Но именно потому, что стимулы эти были псевдорыночными, они и не работали. И не могли заработать.

Коллеги убеждали Чубайса, что предложенные властью механизмы работать не будут. «Докажи!» – запальчиво спорил будущий реформатор. Рациональных доказательств у Глазкова и Ярмагаева не было, хотя Григорий Юрьевич чувствовал, что Чубайс и сам понимал правоту новых друзей. Единственный аргумент, который мог привести Глазков, носил скорее метафорический характер: «Пружины в нем нет». И это было чистой правдой, потому что в логике плановых показателей, доводимых до предприятий по производству, труду и социальному развитию, материально-техническому снабжению, никакая реформа невозможна в принципе. Для реальных преобразований нужна была совершенно иная система координат.

Молодые экономисты, конечно, знали о том, что c 1972 года лучшие экономические, математические (преимущественно из Центрального экономико-математического института, ЦЭМИ) и технические умы страны участвовали в подготовке первой Комплексной программы научно-технического прогресса (КП НТП). Глава ЦЭМИ академик Николай Федоренко, экономисты Александр Анчишкин, Юрий Яременко, Николай Петраков, Станислав Шаталин, Борис Ракитский, Евгений Ясин и еще 270 специалистов работали над решением народно-хозяйственных проблем и пытались построить научно-технические прогнозы. Работу возглавлял вице-президент АН СССР Владимир Котельников, за подготовкой присматривал лично президент Академии Мстислав Келдыш. Тогдашний сотрудник ЦЭМИ Леонид Лопатников вспоминал: «Решающим доводом против включения того или иного радикального предложения в текст зачастую было пресловутое „наверху не поймут!“. Так и писали, сами себя держа за руку».

Семнадцать томов программы, не считая сводного, были готовы к весне 1973 года, прошли обсуждение на совещании у Косыгина. В 1974-м Госплан принял постановление об учете материалов программы в подготовке плана десятой пятилетки. И все… На этом игра в модернизацию экономики была закончена. Пар ушел в свисток.

Аналогичные тома программы готовились тогда к каждой пятилетке, что не влияло на реальное положение дел. В 1983 году появился новый вариант КП НТП на 1986–2005 годы – несмотря на резко критический, а иногда алармистский тон текста, мало кто думал, что экономика и страна развалятся уже через несколько лет.

В авторах значилась бесконечно тавтологичная трехэтажная конструкция: Проблемная комиссия «Основные проблемы развития народного хозяйства СССР» Научного совета по проблемам научно-технического и социально-экономического прогнозирования при Президиуме АН СССР и ГКНТ (председатели – Вадим Кириченко, директор НИЭИ (Научно-исследовательский экономический институт) Госплана, Юрий Яременко и Эдуард Баранов, в то время заместители директора ЦЭМИ). Среди разработчиков «Проблемного раздела» числились три представителя будущего правительства реформ – Андрей Нечаев, Владимир Лопухин, Александр Шохин.

В текстах, сгружавшихся в гигантский свод Комплексной программы, уже использовались выражения «реально осуществимый вариант» (по сравнению с «нормативным», а это означало признание нереализуемости планов), «несбалансированность между платежеспособным спросом и ресурсами товарного предложения», «неблагоприятные тенденции, обусловленные ограниченными возможностями экстенсивного роста», «малоэффективные затраты и потери», «замедление инвестиционной деятельности», «энергетическая расточительность», «материально-финансовая несбалансированность», «дефицитность всех видов народно-хозяйственных ресурсов». Констатировалась среди прочего (не зря КП НТП шла под грифом «для служебного пользования») и проблема денежного навеса – денег, не обеспеченных товарами: «Излишняя величина обращающихся платежных средств на конец 1980 г. составляет, по нашей оценке, не менее 120 млрд рублей. В то же время перенасыщение народного хозяйства платежными средствами сопровождалось созданием (на ту же дату) излишних запасов товарно-материальных ценностей не менее чем на 40–45 млрд рублей и неоправданных заделов незавершенного строительства в размере не менее 30–40 млрд рублей».

Кто бы знал тогда, что устранять этот денежный навес придется именно Гайдару.

«Бронепоезд» советской экономики, имитируя движение и страшно скрежеща, так и продолжал стоять «на запасном пути». Тогда еще далеко не все авторы программы догадывались, что они перепутали причины и следствия. Справедливо думали, что источник роста – НТП. Но ошибались в том, что научно-технический прогресс можно спланировать. И совершенно не учли, что НТП – прямое следствие развития открытой рыночной экономики, основанной на частной собственности.

Предпоследним заметным приступом реформаторства в доперестроечные годы как раз и стало то самое постановление 1979-го «Об улучшении планирования…». Как вспоминал Евгений Ясин, сначала хотели проводить пленум в духе 1965 года. Важную роль в подготовке этой попытки «рывка» играл зампред Совмина СССР, председатель Госплана РСФСР, а затем и СССР Владимир Новиков, который на волне реформ 1965 года стал заместителем главы правительства и проработал с Алексеем Косыгиным до его отставки. У него в аппарате работал Моисей Уринсон, отец будущего министра экономики Якова Уринсона.

Вот что говорил Яков Уринсон: «Готовился тогда знаменитый пленум ЦК КПСС по производительности труда и научно-техническому прогрессу, поскольку всем было ясно, что в науке и технике мы уж точно отстаем. Мы умеем сделать лучшую в мире ракету, или лучший в мире танк, или подводную лодку, но массовую продукцию на базе НТП производить не можем. Поэтому сначала Новиков и Кириллин, а потом вместе с ними Байбаков, Гвишиани и другие попытались под лозунгом научно-технического прогресса вернуться к косыгинским реформам».

А вот чего не знали молодые ленинградские экономисты, так это того, что Комиссия зампреда Совмина Союза и председателя Государственного комитета по науке и технике (ГКНТ – это ведомство вскоре еще раз появится в нашем повествовании) Владимира Кириллина готовила доклад о состоянии советской экономики и возможных мерах по исправлению не самой блестящей ситуации. В июне 1979 года, за четыре месяца до встречи трех парней на картошке в совхозе «Бор», руководству страны был представлен отчет «О комплексных мероприятиях по повышению эффективности народного хозяйства, дальнейшему улучшению планирования и ускорению научно-технического прогресса».

Вот некоторые констатации доклада. «Трудно найти такую товарную группу, на товары которой спрос удовлетворялся бы полностью». «По ориентировочным оценкам, в 1970 г. 20 %, а в 1978 г. – уже 53 % прироста сбережений образовалось в результате неудовлетворенного спроса». В 1978 году телефонов в СССР было в 10 раз меньше, чем в США, компьютеров – в 100 раз меньше, в 5 % городов и 15 % поселков не было водопровода, в 30 % городов и 60 % поселков – канализации. «Неудовлетворенный спрос, порождая такие негативные явления, как… чрезмерное потребление спиртных напитков, развращает людей и наносит обществу не только экономический, но и громадный моральный ущерб». Показатели смертности растут. В 1971 году, в частности, младенческая смертность составляла 22,9 на 1000 родившихся; в 1975-м – 26,3; в 1976-м – 31,4. Это в 1,5–3 раза выше, чем аналогичный показатель в развитых странах.

Для реализации реформ не хватило политической воли. Сам доклад комиссии засекретили, а зампреду Совмина СССР, академику, видному теплофизику Владимиру Кириллину он стоил правительственной карьеры. Хотя считается, что Кириллин сам подал заявление об уходе с поста вице-премьера – уникальный в советской практике случай. В результате все ограничилось постановлением, которое по большому счету уже ничего не могло изменить в самой плановой и математически обсчитанной экономике в мире.

Советская экономика выглядела как персонаж большого театра абсурда: из «Плана статистических работ ЦСУ СССР на 1981 год» (и это лишь один пример): «11 раздел. План работы по отделу статистической информации… п. 4. Подготовка сообщений о досрочном выполнении плана. Срок предоставления – декабрь».

Владимир Мау по поводу приступов реформаторства 1979 и 1983–1984 годов писал: «В любом случае ни одна из проводившихся или обсуждавшихся реформ не предполагала изменения формы собственности. Это, кстати, был удивительный ментальный феномен, характерный для сознания наших экономистов (я помню это по себе). Тогда казалось, что либерализация экономических отношений без затрагивания вопроса собственности может дать существенный эффект. Сейчас это понять совершенно невозможно».

Наверное, такая позиция экономистов, даже самых радикально мыслящих, была в то время интуитивно связана с тем, что именно изменения отношений собственности стали бы приговором советской власти. И потому все усилия молодых интеллектуалов были направлены на то, чтобы придумать способы «совершенствования хозяйственного механизма». Они хотели не уничтожения всего советского, а экономических реформ внутри системы. Тогда еще сохранялись иллюзии, что экономические реформы и советская власть, изменения в экономическом каркасе СССР и империя совместимы.

Дальнейшие поиски способов оценки системы и методов ее улучшения естественным образом привели ленинградцев Чубайса, Ярмагаева и Глазкова к созданию маленького кружка экономистов. Коллеги написали совместную статью, которая уже в 1982 году была издана в бледно-сером межвузовском сборнике научных трудов. Он назывался зубодробительно скучно, как все подобного рода брошюры (в научном фольклоре их прозвали «братской могилой»): «Совершенствование управления научно-техническим прогрессом в производстве». В статье Ярмагаева, Глазкова и Чубайса утверждалось, что «необходимым условием действительного улучшения работы предприятий в условиях НТП и, в частности, увеличения объемов выпуска до уровня реальных возможностей является повышение гибкости и снижение степени директивности централизованного планирования». Основным критерием «оценки конечного результата деятельности предприятия», по мнению авторов, мог служить «лишь один показатель» – прибыль. «Другим важным элементом хозяйственного механизма… выступает система ценообразования, совершенствование которой должно осуществляться в направлении повышения гибкости и обоснованности цен».

Ничего оригинального в статье не содержалось, если не учитывать того, что в Питере цензура была гораздо более суровой, чем в Москве. А тезисы, которые казались естественными в 1960-х годах, за 1970-е были или забыты, или превратились в крамольные, потому что это было время подавления в экономической науке «товарников», пытавшихся реабилитировать закон стоимости при социализме.

Масштаб свободы высказывания в первые годы после начала косыгинской реформы далеко превосходил скромные возможности подцензурных экономистов 1970–1980-х. Александр Бирман, сторонник хозрасчета и новых методов стимулирования предприятий, популяризовывал логику косыгинской реформы в «Новом мире» Александра Твардовского. Тогда еще можно было писать, как это делал Бирман, о том, что «проверка действительной потребности каждого изделия» возможна лишь «путем его реализации, т. е. превращения товара в деньги». Или задаваться вопросом: «Может быть, взаимоотношения между планом и рынком подобны отношениям между конструктором и технологом: первый решает, что делать, а второй – как». Или предполагать, что в «2000 г. ни один вид средств производства не будет непосредственно распределяться центральными плановыми органами». А ведь Бирман как в воду глядел… Но поди издай в Ленинграде начала 1980-х то, что «Новый мир» печатал в 1965–1967 годах.

Удивительным образом статья участников тайного кружка питерских экономистов увидела свет на совершенно легальной основе, пройдя все традиционные стадии проверок содержания на идеологическую вшивость. А поскольку коллегам трудно было встречаться в ситуации, когда все жили в ужасных условиях питерских коммунальных квартир, ассистент кафедры ЛИЭИ Чубайс начал добиваться возможности проведения официальных семинаров.

…Последняя статья классика экономической публицистики Александра Бирмана увидела свет в августовском номере питерского журнала «Звезда» за 1981 год. Называлась она «Восьмидесятые годы». В ней уже не было драйва текстов 1960-х, но за каждым достижением социалистической экономики Бирман предлагал видеть второй слой, за каждой всепобеждающей цифрой – качественную проблему.

Этими проблемами и предстояло заняться экономистам тех самых 1980-х.

А в это время… В это время Гайдар дописывал диссертацию. И книгу на основе диссертации в соавторстве с Виталием Кошкиным и Федором Ковалевым – «Оценочные показатели в системе хозрасчета предприятий», уже переключаясь на тему, которая кажется ему более важной: как работают те самые «хозяйственные механизмы» в странах восточного блока.

Сравнение механики социалистической экономики в разных странах – это и есть поиски образцов реформ. С попытками понять, могло бы это работать в Советском Союзе или нет. Опыт восточного блока в сочетании с продолжением разработки темы хозрасчета будет зафиксирован спустя четыре года в еще одной книге, написанной совместно с Виталием Кошкиным, – «Хозрасчет и развитие хозяйственной самостоятельности предприятий». По свидетельству Михаила Дмитриева, тогда эта работа казалась прорывной, хотя, разумеется, и не выходящей за рамки «совершенствования хозяйственного механизма» при социализме.

Бремя фамилии работало против Егора. Подозрения в том, что он везде идет «по блату» преследовали его во время защиты диссертации, написанной слишком быстро для стандартного, сильно растянутого аспирантского срока. Гайдар ответил на 40 вопросов, в том числе и заведующего кафедрой экономики промышленности МГУ Геворка Егиазаряна. Те же проблемы ему пришлось испытать при устройстве на работу. На кафедре экономики промышленности МГУ Егора не оставили, притом что некоторые НИИ начали охоту за талантливым кандидатом наук. Например, его очень хотел заманить к себе в НИИ материально-технического снабжения при Госснабе СССР бывший декан экономфака МГУ Михаил Солодков. Но интересы Гайдара лежали уже в другой сфере.

Проблематикой сравнительных исследований занимался созданный в 1976 году МНИИПУ – Международный научно-исследовательский институт проблем управления, совместный проект стран СЭВ. Именно туда пригласил Гайдара на работу профессор Валентин Терехов. Институт находился в сфере ответственности Госкомитета по науке и технике (ГКНТ), зампредом которого был зять Алексея Косыгина Джермен Гвишиани, он же занимал пост председателя совета МНИИПУ. В своих «ранних» мемуарах, «Днях поражений и побед», Гайдар писал: «Нужно формальное утверждение Государственного комитета по науке и технике. Если бы речь шла об Иванове или Сидорове – оно чистая формальность, младшие научные сотрудники – не главная проблема комитета. А тут Гайдар. Раз Гайдар – значит, по блату. Если по блату – то почему не как принято, не через начальство, без звонка по вертушке?..»

В общем, все закончилось тем, что Егор 23 декабря 1980 года был зачислен в штат родственной для МНИИПУ организации ВНИИСИ, Всесоюзного НИИ системных исследований, структуры двойного подчинения – тому же Госкомитету по науке и технике и Академии наук СССР. (Старшим научным сотрудником Гайдар стал осенью 1982-го, когда на полную проектную мощность заработала новая лаборатория, но об этом позже.)

Этот Институт тоже был создан в 1976-м, директором его был тот же Гвишиани, одним из ключевых сотрудников – член-корреспондент Академии наук, выходец из ЦЭМИ Станислав Шаталин. Среди знаковых ученых – лауреат Нобелевской премии по экономике Леонид Канторович. Замдиректора – специалист по проблемам управления Борис Мильнер, перешедший из Института США и Канады. Институт, понятное дело, занимался поисками священного Грааля, универсального средства спасения советской системы.

Оптимизация, совершенствование управления, математические методы – ну что еще могло перезапустить мотор социализма? Как говорил один из ключевых ученых ЦЭМИ Виктор Волконский, «даже в 70-е годы, когда экономические темпы стали регулярно снижаться, мы думали, как бы сделать машину более быстроходной, а не о том, что могут отвалиться колеса».

Жуткие советские аббревиатуры оказывались частью научно-исследовательского абсурда. Вот как можно было придумать, например, такое – ЦНИИТЭСТРОМ (Центральный институт научно-технической информации и экономики промышленности строительных материалов). Все было почти как в НИИЧАВО – Институте чародейства и волшебства из обожаемых Гайдаром братьев Стругацких, который концентрировался на поисках счастья с помощью работ в различных областях магии со своими отделами линейного счастья, смысла жизни, абсолютного знания, предсказаний и пророчеств («А чем вы занимаетесь?» – спросил я. «Как и вся наука, – сказал горбоносый. – Счастьем человеческим»)…

Со Стругацкими и их прозой у Гайдара были особые отношения, и не только потому, что в определенный момент Аркадий Стругацкий станет его тестем. Цитаты – весьма афористичные – из Стругацких (как и цитаты, например, из Ильфа и Петрова, а потом из Сергея Довлатова) были для круга интеллигентных молодых людей тех лет паролями в системе координат «свой – чужой». «В нашем поколении, – несколько категорично утверждал Егор, – свой – чужой в любой компании легко проверялось на том, понимает человек цитаты из Стругацких или не понимает. Если понимает, значит, он свой». Трудно сказать: в поколении интеллигентных юношей и девушек на 10 лет младше Гайдара Стругацких не особо читали – взаимными паролями были скорее цитаты из распространявшихся в самиздате Пастернака, Мандельштама, альманаха «Метрополь», «Зияющих высот» Александра Зиновьева… С учетом того, что сам- и тамиздат все-таки гораздо более активно проникали в СССР в 1970-х и 1980-х, для поколения, формировавшегося в конце 1960-х, Стругацкие действительно могли быть заменителями альтернативной литературы.

…Во ВНИИСИ решили искать рецепты чародейства и волшебства где поближе – изучить опыт курируемых Советским Союзом соседей из стран восточного блока. Гайдар занимался проблемами хозрасчета, а то, что происходило в экономических системах государств «народной демократии», неофициально можно было назвать «хозрасчетным социализмом». Его-то и должна была исследовать – с тем, чтобы, возможно, заимствовать опыт для реанимации постепенно деревеневшей экономики СССР, – специальная лаборатория, которую создавали во ВНИИСИ в 1980 году под руководством Вадима Павлюченко. Этот ученый придумал термин «крупномасштабная экономика» и в статье в газете «Правда» настаивал на «перестройке хозяйственного механизма» и плановом внедрении «экспериментально проверенных решений».

В Институте уже год работал пригодный для такого рода исследований специалист – автор диссертации по экономическим реформам в ЧССР в 1960-х годах Олег Ананьин. Вместе с Гайдаром, знавшим югославский опыт, они составили работоспособный тандем – два молодых экономиста, вежливых, чрезвычайно интеллигентных и не вызывавших раздражения у руководителей. Причем Ананьин, перешедший во ВНИИСИ из Института экономики, к моменту создания новой лаборатории, по его собственным словам, «понял, что куда-то не туда попал» – его лаборатория оргструктур, состоявшая из одного «щедровитянина», последователя философа-методолога Георгия Щедровицкого, и нескольких инженеров занималась чем-то совсем уж невнятным. А тут вдруг возникла возможность сосредоточиться на вполне конкретной сфере исследований.

Правда, Павлюченко уже в начале 1981-го рассорился с начальством – как в любом советском НИИ, здесь, в краснокирпичном здании на улице Кржижановского (потом Институт переехал на проспект 60-летия Октября, который вел к Профсоюзной улице, где, как в гетто, находились многочисленные институты АН СССР), все было сложно, с многоходовыми интригами и непростыми отношениями. И некоторое время, пока руководство определялось, что делать с экономическими исследованиями соцстран, два соавтора работали под Борисом Мильнером, в своего рода особом статусе.

Конкретных сфер исследований не было. Когда два подчиненных Мильнера спрашивали у своего куратора, над чем, собственно, нужно поработать, он не знал, что ответить. Были, конечно, отдельные поручения сверху. Например, когда в Польше образовалась «Солидарность» и у нее появилась экономическая программа, проанализировать ее поручили Олегу Ананьину, знавшему, помимо чешской, польскую экономику и польский язык. С секретным запечатанным пакетом, в котором содержался всего лишь анализ этого документа, он лично отправился в ЦК КПСС. Онемевший от изумления при виде пакета инструктор ЦК распечатывать его не стал, чтобы не нарушать режим секретности, а попросил рассказать на словах. Степень абсурда, иногда добровольного, в позднесоветской системе была чрезвычайно велика.

Эта неопределенность несколько тяготила Гайдара, и в то время он был несколько дезориентирован. Егора звал в ЦЭМИ в новую лабораторию легендарный, в том числе благодаря своему полудиссидентскому опыту, экономист – Борис Ракитский. В 1970 году он был бит за книгу 1968 года, причем сильно изуродованную по цензурным соображениям, – «Формы хозяйственного руководства предприятиями». Как и Геннадий Лисичкин за книгу «План и рынок», да и прочие «товарники», то есть «рыночники» – от идеологов косыгинской реформы Евсея Либермана и Александра Бирмана до Николая Петракова, впоследствии замдиректора ЦЭМИ и помощника Горбачева. (Гайдар вспоминал об атмосфере научных семинаров Петракова в ЦЭМИ: «…появилось ощущение, что вот-вот собравшихся потащат в кутузку».) «Избиению» Ракитского предшествовала и, судя по всему, способствовала положительная рецензия на его книгу в 1969 году в «Новом мире» Александра Твардовского. Как могли простить ученому-экономисту, например, такие слова о косыгинской реформе: «С расширением хозяйственной самостоятельности предприятий прежние методы руководства ими со стороны министерств и главков становятся совершенно непригодными… все более отчетливым становится размежевание между поборниками серьезных, последовательных перемен в механизме функционирования нашего хозяйства и сторонниками чисто внешних, частичных изменений, не затрагивающих по существу дореформенной системы хозяйственного руководства. Последние, как правило, только на словах выступают за реформу».

В это время новую лабораторию по изучению опыта соцстран решили создать на базе сэвовского МНИИПУ. Однако в какой-то момент Гвишиани, вероятно несколько запутавшийся в собственных многочисленных должностях, задался вопросом – а почему бы не сформировать под эту задачу специальный научный коллектив именно во ВНИИСИ?

Осенью была создана лаборатория № 12, которую возглавил Владимир Герасимович – близкий сотрудник Шаталина, работавший с ним еще в ЦЭМИ. Вскоре к Гайдару и Ананьину присоединились Вячеслав Широнин и Петр Авен, занимавшиеся до той поры скорее математикой (Авен защищался под руководством Станислава Шаталина, непосредственным его руководителем был Илья Мучник, изучавший проблемы обработки данных), Марина Одинцова, специалист по ГДР, друг и соученик Гайдара по экономфаку Виктор Походун, занимавшийся венгерской экономикой.

Эти исследования можно было принять за нечто серьезное. Но, скорее всего, молодые ученые оказались в поле судорожных движений, диктуемых нарастающей обеспокоенностью властей по поводу способности системы выжить.

В академических институтах исправно начинали выпивать уже с утра и столь же исправно писали разнообразные бумаги в верха. Система деградировала, в Афганистан были введены советские войска, что стало подтачивать СССР морально – матери не хотели, чтобы их дети погибали за Политбюро ЦК КПСС. Однако относительное сырьевое благополучие не заканчивалось: цены на нефть держались на высоком уровне (пик пришелся на 1982 год – 40 долларов за баррель, в 9,2 раза выше, чем в 1973 году), энергоносители составляли в 1980 году 67 % экспорта Советского Союза в страны ОЭСР, а сам физический объем экспорта нефти за 1970–1980 годы вырос на 62 %.

В 1980-м умер «отец» захлебнувшейся еще в 1968 году экономической реформы Алексей Косыгин. Система дряхлела вместе с вождями. Лабораторию, в которой работал Гайдар, отвлекли от исследований братских экономических опытов на сизифов труд написания и многократного редактирования книги нового предсовмина Союза, который на самом деле был очень старым, – Николая Тихонова, 75 лет от роду. Казалось, время оцепенело, а молодые экономисты обречены играть в бисер – кто с математическими формулами, а кто с эзоповым языком.

В январе 1981 года в должность вступил 40-й президент США Рональд Рейган. Он был категорическим противником вмешательства государства в экономику. Советский Союз был для него примером разрушительного действия пагубной самонадеянности экономистов – сторонников государственных интервенций. Однажды он рассказал председателю Федеральной резервной системы Алану Гринспену анекдот. Парад на Красной площади. Впереди чеканят шаг элитные подразделения. За ними идут современные танки и артиллерия. Следом – внушающие ужас ядерные ракеты. А вот окончание анекдота в пересказе самого Гринспена по прозвищу Маэстро: «За ракетами плетутся шесть или семь человек в гражданской одежде неряшливого вида. К Брежневу подбегает помощник и начинает торопливо извиняться: „Товарищ генеральный секретарь, прошу прощения, я понятия не имею, кто эти люди и как они попали на военный парад!“ – „Не волнуйтесь, товарищ, – отвечает Брежнев. – Это наши экономисты – самое грозное оружие. Вы и представить себе не можете, какие разрушения они способны причинить“».

В декабрьском номере за 1981 год ленинградского журнала «Аврора», в котором отмечалось, как и в любом другом издании в СССР, 75-летие дорогого Леонида Ильича, была опубликована, причем по странному стечению обстоятельств именно на 75-й странице, подборка коротких рассказов известного прежде всего своими детскими книгами писателя Виктора Голявкина. Рассказики, скорее даже анекдоты, были в чем-то подражанием Хармсу, в чем-то – Борхесу. Один из них назывался «Юбилейная речь»: «Позавчера я услышал, что он скончался. Сообщение сделала моя дочка, любившая пошутить. Я, не скрою, почувствовал радость и гордость за нашего друга-товарища. – Наконец-то! – воскликнул я. – Он займет свое место в литературе!

Радость была преждевременна. Но я думаю, долго нам не придется ждать. Он нас не разочарует. Мы все верим в него. Мы пожелаем ему закончить труды, которые он еще не закончил, и поскорее обрадовать нас. (Аплодисменты.)»

Парторганы и компетентные службы увидели в рассказе намек на Брежнева, автора мемуарной трилогии, одряхлевшего настолько, что все ждали его кончины. Главреду и ответственному секретарю «Авроры» устроили порку в обкоме партии, заставили уволиться (причем в разносе участвовала будущая глава Совета Федерации РФ, а тогда «комсомольская богиня» Валентина Матвиенко). Номер журнала был изъят из распространения. Однако многие рассказ прочитали. Может, Голявкин ничего не имел в виду, но «Юбилейная речь» стала символом возможного конца длинной истории правления Леонида Ильича.

10 ноября 1982 года Анатолий Чубайс позвонил своему старому другу Владимиру Корабельникову: «Ты помнишь журнал? Это произошло». Чубайс был оживлен и радостен. Как многие испытывали радость, но не могли ее показывать в день смерти Сталина.

Семинары – открытые и закрытые, по-прежнему в режиме «квартирников» на троих или полуофициальных семинаров – продолжались. На одной из дискуссий в Финэке в марте 1982-го должна была обсуждаться югославская экономика. Ярмагаев, уже работавший в то время там, попросил сделать основой доклад Сергея Васильева. Так произошло его знакомство с неформальным лидером семинара Анатолием Чубайсом. Незадолго до смерти Брежнева Чубайс, присматриваясь к новому товарищу, стал приглашать Васильева на свои семинары в Инженерно-экономическом. А дальше – словно бы кончина вождя стала своего рода стартовым пистолетом – команда начала расширять связи и сети.

Григорий Глазков в начале 1983-го в Москве на нуднейшем семинаре в Институте экономики познакомился с Олегом Ананьиным. И пригласил его на семинар в Питер, поскольку москвичей на ленинградских мероприятиях еще не бывало.

Тогда же Ананьину был задан вопрос, кого еще имело бы смысл пригласить на семинар в Ленинград, и тот, естественно, посоветовал связаться с Гайдаром.

В мае 1983-го все тот же «кадровик» тайной питерской команды Григорий Глазков сообщил Васильеву, что тройка подпольных экономистов долго присматривалась к нему и пришла к выводу, что он может стать четвертым членом кружка. «Возникла идея исследования опыта проведения реформ в соцстранах», – вспоминал Сергей Васильев.

То есть интуитивно питерская команда полуподпольно решила заниматься ровно тем же, что стало официальным предметом исследований лаборатории, в которой работал Гайдар. И ключевые источники знаний были у них примерно те же самые – включая вышеупомянутый венгерский журнал Acta oeconomica. Только в Питере это было не слишком легально, а в Москве в таком вольере, как ВНИИСИ, поощрялось. Все было как у любимых Стругацких: «Маги, Люди с большой буквы, и девизом их было – „Понедельник начинается в субботу“… Они были магами потому, что очень много знали, так много, что количество перешло у них, наконец, в качество, и они стали вступать с миром в другие отношения, нежели обычные люди. Они работали в институте, который занимался прежде всего проблемами человеческого счастья и смысла человеческой жизни, но даже среди них никто точно не знал, что такое счастье и в чем именно смысл жизни. И они приняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же».

Две параллельные прямые, преодолевая математические законы, рано или поздно должны были пересечься.

Наступило время Юрия Андропова. Вопреки мифологии, сложившейся вокруг его имени, он ничего не хотел менять в системе, полагая, что для того, чтобы встряхнуть и оживить социализм, достаточно усилить дисциплину, избавиться от разгильдяйства, объявить войну коррупции. То есть мыслил в парадигме «увеличения эффективности». То же и с экономикой: Андропов был готов на «расширение самостоятельности предприятий» – прямо-таки по теме диссертации Егора. На ноябрьском (1982 года) пленуме ЦК, сразу после смерти Брежнева, генсек задал экономическую повестку, которая была близка тематике лаборатории ВНИИСИ и семинарской практике молодых ленинградцев: «Надо расширить самостоятельность объединений и предприятий, колхозов и совхозов… Действовать тут надо осмотрительно, провести, если нужно, эксперименты, взвесить, учесть и опыт братских стран».

О том времени Борис и Галина Ракитские писали в конце 1980-х: «1983–1984 гг. показали, что сложившаяся система не шла на радикальные перемены, все время сползала на „совершенствование“, оставляющее нетронутой свою сталинистскую сердцевину. Яркое тому подтверждение – и „наведение порядка и дисциплины“ образца 1983 г., и крупномасштабный экономический эксперимент 1983–1985 гг.»

Эксперименты действительно начались. Тот же Анатолий Чубайс – член парткома Ленинградского инженерно-экономического института, консультант обкома – был одной из ключевых фигур в экономическом эксперименте «конструктор-технолог», связанном с новой системой оплаты труда. Полигонами для апробирования новых методов хозяйствования стали Минтяжмаш СССР, Минлегпром БССР, Минпищепром УССР, Минместпром Литовской ССР. Шел эксперимент и в хорошо знакомом Гайдару Минэлектротехпроме СССР. В ЦЭМИ в это же время, начиная с 1984-го, Евгений Ясин занимался изучением хода эксперимента в системе этого министерства. Опросы руководителей предприятий показали высокую степень скептицизма – в отрасли полагали, что экономический эксперимент скоро свернут. Что и произошло. Спустя три года, в 1987-м, тот же Минэлектротехпром выпустил незаказанной, то есть не имевшей никакого спроса продукции на 12 миллиардов рублей. Советская экономика работала на склад.

Но были и иллюзии. На упомянутом пленуме 1982 года было принято решение создать в ЦК экономический отдел. Его руководителем в ранге секретаря Центрального комитета стал видный (и молодой – по тогдашним меркам) производственник Николай Рыжков. Предполагалось, что в тандеме с другим «молодым» управленцем – секретарем ЦК по сельскому хозяйству Михаилом Горбачевым они смогут расшевелить экономику. Но и они, несмотря на свои обширные полномочия, натолкнулись на сопротивление системы: предсовмина СССР Тихонов видел в них конкурентов и, например, в августе 1983-го торпедировал рассмотрение на Политбюро вопроса, подготовленного секретариатом ЦК, «Об опережающем росте производительности труда по отношению к зарплате».

Диагностика была точной, и на нее тоже обращал внимание Гайдар в весьма заметной статье того же года в «Известиях АН СССР» под названием «Проблемы совершенствования системы образования фонда заработной платы»: производительность труда отставала от роста зарплат, что было одной из причин разбалансировки экономики, не говоря уже об отсутствии стимулов лучше работать.

В третьем номере журнала «Коммунист» за 1983 год была опубликована установочная статья «Учение Карла Маркса и некоторые вопросы социалистического строительства» за подписью Андропова, которая по тем временам казалась прорывной. Однако готовилась она, начиная с августа 1982 года, для Брежнева большой бригадой партийных спичрайтеров, мобилизованных на бывшую дачу Горького в Горках-10 (одно из самых «намоленных» спичрайтерских мест).

У каждой судьбоносной партийной фразы или всесоюзного слогана был свой автор. Формулу «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме» придумал на такой же партийной даче ответственный работник аппарата ЦК Елизар Кусков, которому хватило самоиронии заметить: «Этот лозунг переживет века». «Экономика должна быть экономной» – это Александр Бовин. А фирменное андроповское про общество, которое мы не знаем, – это бывший помощник Михаила Суслова Борис Владимиров. Правда, редакция была иная: «Нам надо трезво представлять, где мы находимся». Немного напоминало симптоматичный анекдот тех же времен: пьяный кричит: «Идея! Идея!» – «Какая идея?» – спрашивают у него. «Иде я нахожуся?!»

Впрочем, вопрос был задан правильно. Чуть позже та же мысль появилась в июне 1983-го в докладе на очередном пленуме по идеологическим вопросам. Притом что доклад делал Константин Черненко. Как утверждает Леонид Млечин, фраза была вписана рукой замзава международного отдела, когда-то любимого спичрайтера Брежнева Вадима Загладина: «Если говорить откровенно, мы еще до сих пор не изучили в должной мере общество, в котором живем и трудимся».

Вот молодые экономисты в этом духе и действовали – в полном соответствии с требованиями родного Центрального комитета. И первая общего плана бумага о том, что надо сделать, писалась летом – осенью 1983-го в лаборатории Герасимовича во ВНИИСИ. Разумеется, это была не единственная структура, которая строчила бумаги на самый верх, – работали все экономические институты Советского Союза. Однако уже после смерти Андропова и воцарения Черненко, в эпоху «гонки на лафетах», именно лаборатории НИИ системных исследований была уготовлена совершенно особая роль.

Как мы уже знаем, в начале 1983-го Гайдара пригласили выступить на чубайсовском семинаре, но не закрытом, а официальном. А он, рассказывал Олег Ананьин, все никак не приезжал. И тогда во ВНИИСИ однажды объявился, по словам Егора, «худенький рыжеватый парень» из Ленинграда и решительным образом обаял всю лабораторию. В результате Гайдар впервые оказался в Питере. Чубайсу хотелось расширять пространство анализа и дискуссии, не ограничиваясь принципом, описанным Андреем Вознесенским: «Нас мало. Нас, может быть, четверо».

Ленинградская четверка образовывала топографический квадрат – Васильев, Глазков, Чубайс, Ярмагаев жили неподалеку друг от друга в центре. Они даже пробежки в Таврическом саду совершали по утрам, правда втроем, Ярмагаев не бегал. Но топографию надо было расширять.

В Питере только читали Acta oeconomica, а Гайдар уже открыто процитировал текст из венгерского журнала в одной из своих статей 1983 года. В Ленинграде пределом мечтаний было опубликоваться в каком-нибудь сером, как портянка, институтском сборнике, а в Москве Гайдар публиковался в «Известиях АН СССР» и главном научном экономическом журнале страны «Вопросы экономики», на хорошей офсетной бумаге, с большой аудиторией, цитируя болгарских, югославских, венгерских авторов. Да и регулярный большеформатный «Сборник трудов ВНИИ системных исследований» в синей обложке выглядел очень солидно.

Питерская команда постепенно расширялась. И за счет официальных семинаров, и благодаря более узким и более содержательным встречам. По словам Сергея Васильева, на закрытые встречи приглашались Оксана Дмитриева, которая потом разошлась с командой, а впоследствии и вовсе стала ожесточенным врагом Чубайса; Александр Вартанов (однокурсник и друг Васильева); Сергей Игнатьев, будущий председатель ЦБ РФ, знакомый Ярмагаева, ленинградец, учившийся в аспирантуре в МГУ, знавший западную экономическую литературу на уровне Гайдара и написавший диссертацию по инфляции в Югославии; Михаил Дмитриев, более молодой, чем все остальные «кружковцы» из все той же Проблемной лаборатории Финэка. Через пару лет он примкнет к кругу более радикальных и молодых экономистов – ленинградскому клубу «Синтез» (о нем речь впереди), который выйдет за пределы парадигмы «совершенствования хозяйственного механизма». В этой парадигме, по мнению самого Дмитриева, Гайдар находился слишком долго.

Сергей Игнатьев, скромный, молчаливый, немного закрытый от мира стеклами сильных очков и сигаретным дымом, считался наиболее начитанным из всех молодых экономистов, особенно в том, что касалось не в целом гуманитарной, а именно экономической литературы. Поначалу он входил в своеобразный кружок, группировавшийся вокруг лаборатории ценообразования Финэка. Знакомство с чубайсовцами, а затем работа с гайдаровцами была важной для будущего председателя Банка России: «Мне очень хотелось публиковаться, а у Толи была возможность печатать статьи в сборниках инженерно-экономического института. В частности, статья, где сравнивались одноуровневая и двухуровневая банковские системы, появилась именно в одном из этих сборников. Честно говоря, я не видел разницы между официальными и неофициальными семинарами – и то и другое мне было в равной степени интересно. Гайдар был моим вторым издателем – очередная статья появилась в сборнике ВНИИСИ. Третьим издателем – в журнале „Эко“ – был Петр Филиппов».

В декабре 1984 года Григорий Глазков поступил в аспирантуру ЦЭМИ и получил возможность расширять круг общения с большим числом экономистов.

Центральный экономико-математический институт за два десятилетия своего существования стал легендарным местом. Легендарна была даже архитектура: здание ЦЭМИ с «ухом» на фасаде (хотя это была на самом деле железобетонная лента Мёбиуса – по ней советская экономика и ходила в своей математической безнадежности) было спроектировано архитектором Леонидом Павловым, который говорил: «Архитектура измеряется не человеком, а требованиями общественного развития». И построил ЦЭМИ как две налипающие друг на друга, словно намагниченные, пластины – одна для больших компьютеров (которые, пока здание строилось, уже устарели), другая – для тех, кто на них работает. Не случайно тот же архитектор примерно в то же время спроектировал еще одно здание для расчетов планомерного развития – кубическую фантазию Главного вычислительного центра Госплана СССР на Новокировском проспекте. А рядом с ЦЭМИ стояло здание ИНИОНа, библиотеки, в которую специально приезжали заниматься питерские экономисты, расширявшие пространство мышления не за счет математики, а благодаря гуманитарному знанию – удобное, просторное, светлое, с самыми свежими поступлениями западной научной литературы – пир духа!

В наши дни здание архитектора Павлова загородили, обступив и как будто взяв в плен, многоэтажные жилые дома. ИНИОН сгорел и был снесен, отчего возникло ощущение черной дыры. Потом, правда, библиотеку восстановили.

О Павлове, своем учителе в Архитектурном институте, и о его «ухе» писал поэт Андрей Вознесенский в прозаической поэме «О»: «Москвичи знают это плоское здание, как заслонка замыкающее Ломоносовский проспект. Это здание – Ухо». Вознесенский путает – называет ЦЭМИ Вычислительным центром. Но в этом есть своя правота: экономико-математическая школа в СССР дала только вычисления, остались миллиарды цифр, исчез обсчитанный со всех сторон Советский Союз вместе со своей экономикой, которую обволакивали квадранты межотраслевого баланса. Может быть, поэтому в ЦЭМИ и не пошел работать Егор Гайдар – эта щебенка из цифр казалась ему неживой. Но! Восемнадцать молодых людей из ЦЭМИ, по подсчетам американского антрополога Адама Лидса, оказались в разных структурах правительства Гайдара. Значит, не прервалась связь времен.

«– Да никакое это не ухо, это лента Мёбиуса, – доказывает Павлов. – Это скульптурно-философская восьмерка… Я придал ему размер – одна миллионная диаметра земли… Поэтому вас и тянет к пропорциям этого квадрата – инстинктом человек чувствует соразмерность с Землею… Поглядите, какая гипнотичность пропорций фасадов».

Трудно поверить в эту архитектурную поэзию, выветрившуюся спустя миллиард социальных лет, в сегодняшнюю эру, не знающую родства, и превратившую легенду в обшарпанную советскую стекляшку, мешающую новым домам. Атлантида затонула, оставив на берегу артефакт…

Институт был знаменит не только потому, что в нем развивалось ставшее модным в 1960-х годах экономико-математическое направление – в конце концов поиск волшебной формулы оптимального функционирования экономики (даже стенгазета в ЦЭМИ называлась «За оптимум») без рынка, естественно, закончился неудачей, но и по той причине, что здесь работали самые прогрессивные экономисты из старшего поколения и талантливая и многочисленная молодая поросль.

Само формирование института было «освящено» авторитетами академиков Василия Немчинова[1] и Леонида Канторовича, лауреата Нобелевской премии. Директором с момента основания был Николай Федоренко, сам не слишком серьезный исследователь, которому, по многочисленным свидетельствам, работы писали лучшие сотрудники, но хороший организатор, умело прикрывавший разнообразную активность ученых института и проводивший свою структуру «между струй» руководящего гнева. По замечанию Евгения Ясина, Федоренко «был достаточно умным, чтобы держать при себе людей умнее себя».

Гнев же возникал по разным причинам – в 1967-м, например, в силу слишком пессимистических оценок будущего экономики СССР в докладе Бориса Михалевского, в 1973-м – из-за отъезда из страны Арона Каценелинбойгена (он возглавлял отдел оптимизации сложных систем, а в США стал профессором Пенсильванского университета)[2]. После этой истории в ЦЭМИ на некоторое время перестали принимать на работу евреев. А Евгений Ясин, будущий патриарх российских реформ, успел «проскочить» до запрета: он работал в ЦЭМИ вместе с Юрием Лейбкиндом, специалистом по самому главному в экономико-математическом романтизме – программно-целевым методам, и Ефремом Майминасом, заведовавшим лабораторией систем принятия решений[3]. У него же в лаборатории трудился будущий министр науки гайдаровского правительства Борис Салтыков (он был одно время секретарем парткома ЦЭМИ).

Кто-то пустил в интеллигентский оборот шутку: есть ЦЭМИты, а есть антиЦЭМИты. Здесь читался намек и на «этнический» состав института, и на то, что у экономико-математического направления было много оппонентов.

Разрабатывалась так называемая СОФЭ – система оптимального функционирования экономики, в моду вошли автоматизированные системы управления, АСУ, из-за чего возник иронический термин «асупизация» или даже – «асучизация». Велись работы по межотраслевому балансу, над которым поначалу трудились лучшие умы в еще одном важном для математического направления месте – Научно-исследовательском экономическом институте Госплана СССР. Там начинали будущие классики – Анчишкин, Шаталин, Яременко. Занимались этой проблемой и в Сибирском отделении АН Абел Аганбегян и Александр Гранберг. Группа экономистов из НИЭИ и ЦЭМИ, включая Эмиля Ершова, Владимира Коссова (работавшего и начальником ГВЦ Госплана, и замминистра экономики уже в 1990-х), Эдуарда Баранова, Льва Минца (сидевшего, кстати, по делу Промпартии) и Станислава Шаталина, получила в 1968 году Государственную премию за работы по построению межотраслевых балансов.

Спустя годы, уже в перестройку, осенью 1989 года, легендарный председатель Федеральной резервной системы США Алан Гринспен побывал в Москве и, в частности, посетил Госплан, где ему показали расчеты межотраслевых балансов. Они, писал Гринспен в мемуарах, могли бы впечатлить даже их создателя Василия Леонтьева: «Идея Леонтьева заключалась в том, что любую экономическую систему можно описать путем отображения потоков материальных и трудовых ресурсов… Теоретически она (модель «затраты – выпуск». – А. К.) позволяет спрогнозировать влияние изменения объема выпуска той или иной продукции… на отдельные сегменты экономики». Однако, продолжал экономический гуру, эта модель не отражала динамику экономики – межотраслевые взаимодействия меняются быстрее, чем может отследить самый эффективный контролер. Эта ноша, как выразился Гринспен, непосильна: «Капиталистические рынки функционируют, опираясь на мгновенно поступающую информацию об изменении цен. Можно ли без нее делать выводы о том, сколько и какой продукции можно производить? В отсутствие механизмов рыночного ценообразования советская система экономического планирования была лишена эффективной обратной связи».

Из отдела народно-хозяйственного прогнозирования ЦЭМИ, который возглавлял Александр Анчишкин, потом вырос Институт экономики и прогнозирования научно-технического прогресса, куда почти сразу из ВНИИСИ перешел Егор Гайдар. В разное время заместителями директора работали Станислав Шаталин (тоже лауреат Госпремии 1968-го), Николай Петраков, Юрий Яременко – серьезные авторитеты для молодых экономистов, не говоря уже о том, что Петраков был признанным лидером московских «рыночников».

Чубайс, впечатленный интеллектуальной свободой московских дискуссий тех лет, как-то заметил, что для питерских экономистов в годы застоя само понятие «рыночник» звучало столь же неприлично, как и слово «гомосексуалист». Хотя в самом ЦЭМИ рыночников было не так уж много: математический подход и поиски оптимальности предполагал веру в то, что улучшение системы можно просчитать с помощью правильных математических моделей.

В любимых учениках Юрия Яременко и Александра Анчишкина ходил Андрей Нечаев, тоже трудившийся над межотраслевыми балансами. Через ЦЭМИ, как и было замечено выше, прошли многие из тех, кто потом работал над планом либеральных реформ. Самые известные – Константин Кагаловский, Владимир Машиц, Андрей Вавилов, Сергей Глазьев, Александр Шохин, Алексей Головков.

В принципе в этом экономическом комьюнити все друг друга знали и иной раз перетекали из института в институт. Скорее, большее значение имела принадлежность к кругу того или иного ученого: например, Валерий Гребенников в ЦЭМИ работал с Шаталиным, оттуда ушел вместе с ним во ВНИИСИ, затем в Институт экономики и прогнозирования НТП. Гайдар был шаталинским учеником и тоже двигался в его фарватере. Известный экономист Олег Пчелинцев, занимавшийся проблемой размещения производительных сил, тоже работал во ВНИИСИ, а затем в Институте Анчишкина. К этому кругу примыкали и ученые из иных профессий: выдающийся демограф Анатолий Вишневский находил больше понимания у Шаталина, чем в своей профессиональной среде, и докторскую защищал в Институте системных исследований. Почти полтора десятилетия в ЦЭМИ проработал выдающийся социолог Юрий Левада, для которого после разгрома Института конкретных социальных исследований экономическая структура, как ни странно, стала местом сравнительно комфортной ссылки.

Расширение пространства дискуссий происходило не только в строго экономической сфере. В 1987 году на базе ЦЭМИ в Москве был создан клуб «Перестройка». «Это был наш проект, чтобы вторым шагом, опираясь на московское разрешение, сделать такой же клуб у нас в Питере», – рассказывал Анатолий Чубайс. Разрешение дал Севастопольский райком партии, весьма либерально относившийся к дискуссионной активности интеллигентов из академических институтов, которых было очень много на территории этого района столицы. Сергей Васильев вспоминал: «После семинара в ЦЭМИ в январе 1987-го я, Гайдар и Петя Филиппов шли к метро. Филиппов сказал, что у него есть идея создать „Комитет защиты перестройки“. Гайдар согласился с тем, что это очень хороший замысел. Петя быстро сформировал в Москве на базе ЦЭМИ клуб „Перестройка“, где Глазков стал ответственным секретарем. Затем весной 1987-го шесть коммунистов, включая меня, Чубайса, Филиппова, написали письмо в Ленинградский обком КПСС. И 1 июля клуб „Перестройка“ открылся и в Ленинграде. На открытии я выступал с докладом „План и рынок. Вместе или отдельно?“»

Поиски оптимальности, планомерности, программно-целевого подхода, оптимальных пропорций к этому времени закончились – они имели мало отношения к действительности. Осталась только шутка из фольклора ЦЭМИ: «Программный подход – хитроумный метод правдоподобного обоснования бессмысленной деятельности по достижению нереальных целей и по решению неразрешимых проблем».

Именно Гайдар – из всей московской команды – целенаправленно и осмысленно поддерживал связи с ленинградцами, обнаружив в Питере обширный, профессиональный и работоспособный резервуар единомышленников-экономистов.

Егор продолжал активно заниматься изучением опыта стран восточного блока. В 1983-м в сборнике ВНИИСИ вышла его статья «Экономические предпосылки усиления роли трудовых коллективов в управлении», которая во многом была основана на изучении венгерского и югославского опыта самоуправления предприятий, в том числе в распределении доходов. В 1984-м в «Сборнике трудов ВНИИСИ» Гайдар и Ананьин опубликовали методологическую статью, в сущности, обосновав важность того, чем лаборатория занималась, – изучение чужого, но сравнимого с советским опыта в управлении экономикой («Сравнительный метод и его использование в исследовании хозяйственных механизмов»). Это была важная попытка междисциплинарного анализа, а не узкоэкономического исследования. Вместе с Виктором Походуном Гайдар опубликовал в том же году и статью, где анализировался опыт управления сельским хозяйством в Венгрии и Югославии. Впрочем, важно понимать, что вплоть до примерно 1986 года эти экономические штудии не выходили за рамки улучшения социалистических методов хозяйствования. Именно Гайдар, как вспоминает Олег Ананьин, раскопал для очередной коллективной статьи цитату из «Общей теории занятости, процента и денег» Джона Мейнарда Кейнса, подтверждавшую мысль о том, что скорее государство, а не рынок способно принимать ключевые инвестиционные решения: «Когда расширение производственного капитала в стране становится побочным продуктом игорного дома, трудно ожидать хороших результатов».

Сотрудники лаборатории № 12 мирно трудились, как правило, дома (в ожидании возможного звонка от начальства) или в библиотеке, устраивали дежурства в своей комнате, причем меньше всех был готов посещать Институт в присутственные дни Петр Авен. Как и положено в советском НИИ, регулярно играли в шахматы, в том числе с коллегами из соседних подразделений. А в принципе лаборатория превратилась в постоянно действующий неформальный семинар, где, по выражению Вячеслава Широнина, «единственным сдерживающим фактором было отсутствие фантазии».

Случались и свои классические для советских учреждений истории, когда жена завлаба Владимира Герасимовича звонила в профком и жаловалась на загулы мужа, а в качестве профкома при этом вполне официально выступал Олег Ананьин. Де-факто основными перьями и потому фактическими лидерами лаборатории были Гайдар и Ананьин. Соавторы их коллективных статей выступали скорее в роли дискуссантов, но почти никогда не вносили в статьи «письменный» вклад.

Каждый искал свой путь в исследованиях: летом 1983-го Илья Мучник познакомил Авена и Широнина с Татьяной Заславской – тогда-то и случились их две сибирские экспедиции в поисках понимания реальной экономической жизни.

В 1984-м Шаталин позвал своих парней и сообщил, что пора писать программу реформ. Кто-то в верхах понимал, что системе, чтобы выжить, нужно найти выход из вполне очевидного для всех тупика. И искать его придется в том числе и прежде всего в опыте стран восточного блока – отвергнутом или действующем. Между Авеном и Гайдаром состоялся важный разговор: чей именно реформаторский опыт брать за основу – венгерский или югославский. Авен предположил, что можно было бы опереться на практику шведского социализма. Но Егор был реалистом, понимавшим все номенклатурные ограничения, – и всегда им был, как подчеркивают все его коллеги и друзья. Ровно это он и сказал коллеге по лаборатории: «Давай будем реалистами». Егор, отмечал Авен, был внутренне лоялен к начальству, хорошо понимал иерархии. В результате за основу был взят венгерский опыт (реформы в Венгрии проводились с 1968 года).

В том же 1984-м кружками ленинградцев заинтересовался КГБ. На разговор был приглашен Михаил Дмитриев. Органы просили рассказывать, что обсуждается на семинарах. Чубайс решил сделать из Дмитриева «двойного агента»: то, о чем стоило рассказывать в Комитете, заранее обсуждалось, чекистов уводили по ложному следу. Для убедительности Михаил ссылался на собственные неразборчивые стенографические записи.

Впрочем, вскоре ленинградцы получили железную, непробиваемую политическую крышу. Гайдар привлек часть команды к подготовке программных реформаторских бумаг. Этой крышей – правда, через существенное число рукопожатий – оказалось уже не андроповское, а черненковское Политбюро.

Декабрьский, 1983 года, еще при умиравшем Андропове, пленум ЦК КПСС принял решение о разработке «программы комплексного совершенствования всего механизма управления». В январе 1984-го Госплан и еще несколько ведомств, включая ГКНТ (что важно в контексте нашей истории), получили поручение подготовить предложения по организации работы над программой, что и было сделано уже в феврале. Была создана Комиссия Политбюро по совершенствованию управления, включавшая и Горбачева, и Рыжкова. Руководил Комиссией по должности Николай Тихонов, предсовмина, а, по словам Гайдара, «реальным мотором» был Николай Рыжков.

Дальше нужно «следить за руками». При Комиссии была создана рабочая группа, в которую входили замы руководителей нескольких ведомств, и научная секция, которую возглавил председатель ГКНТ и директор ВНИИСИ академик Джермен Гвишиани. Соответственно, Гвишиани транслировал задание Станиславу Шаталину, а тот подключил к работе над предложениями по «совершенствованию» своих учеников. Любимый же ученик Гайдар официально привлек к подготовке реформаторских текстов для верхов своих ленинградских коллег.

Сын Михаила Гвишиани, генерала МГБ, одного из руководителей депортации чеченцев, лишенного звания после смерти Сталина, Джермен Гвишиани учился в МГИМО, где познакомился с дочерью Алексея Косыгина Людмилой. Поженились они еще студентами. Гвишиани-младший занимался проблемами управления в США, даже давал читать своему тестю книги теоретика менеджмента Питера Друкера. Чета Гвишиани играла для Косыгина роль Семьи в широком смысле – они, по сути дела, были неформальными советниками премьера.

Академик-философ Теодор Ойзерман иногда приглашался на дачу Косыгина в «Архангельское», чтобы поучаствовать в работе над текстами советского премьер-министра – председатель правительства доверял видному толкователю марксизма. Весной 1971 года Ойзерман вместе с Людмилой Косыгиной и Джерменом Гвишиани перерабатывали черновик выступления главы правительства на XXIV съезде КПСС. Они предложили Косыгину выбросить из речи абсурдный пассаж: утверждалось, что реальные доходы рабочих с 1903 по 1970 год увеличились в 8 раз, а крестьян – в 12. Председатель правительства, как выяснилось, тоже обратил внимание на эти данные и даже звонил руководителю ЦСУ Владимиру Старовскому, просидевшему к тому времени в своем кресле три десятка лет и способному объяснить происхождение любой цифры. Данные считались официальными и утвержденными на самом «верху». На таком «верху», что был выше председателя Совета министров, чья реформа уже тогда фактически остановилась. Этот загадочный невидимый «верх», казалось, не имел лица. Не у немощного же Брежнева утверждались доклады – действовала какая-то слабовидимая коллективная тормозящая сила…

Гвишиани быстро продвигался по карьерной лестнице в Госкомитете и долгие годы проработал там зампредом, став одним из самых известных и, как судачили в те годы, богатых сановников. Председателем Комитета его едва ли могли назначить: как правило, руководитель ГКНТ был вице-премьером – не мог же зять стать официально замом своего тестя. К тому же Комитет возглавлял близкий Косыгину человек – его многолетний зам Владимир Кириллин. Гвишиани хватало и неформального «семейного» влияния на Косыгина, которое, впрочем, едва ли выходило за пределы домашних дискуссий и работы над ошибками в текстах речей. Считалось, что ВНИИСИ «подарили» Джермену Гвишиани, хотя скорее ему дали возможность развивать то дело, которое он считал важным: в 1972 году, в самый разгар детанта, зять Косыгина стал соучредителем Международного института прикладного системного анализа (International Institute for Applied Systems Analysis – IIASA) в Лаксенбурге близ Вены – и это был совместный советско-американский проект, своего рода «Союз – Аполлон», но не в космосе, а на земле.

Будущий сотрудник гвишианиевского НИИ Петр Авен даже побывал в IIASA в 1975 году, еще студентом экономфака, затем в 1977 году прошел там через летнюю школу, а в 1989-м и вовсе уехал туда работать (об этом важном для формулирования реформ этапе мы расскажем позже).

Летом 1984-го в лабораторию № 12 пришла официальная команда писать бумагу для Комиссии. В «лавке» в период отпусков на хозяйстве сидел только Олег Ананьин. Он-то и сделал первый скромный набросок. А с осени началась уже коллективная активная работа, занявшая остаток года и часть 1985-го.

«Я познакомился с Гайдаром довольно поздно, в апреле 1985-го, – вспоминал Сергей Васильев, – прямо в помещении ВНИИСИ. Тут же были Авен и Широнин. Получаса общения хватило, чтобы понять, что мы думаем совершенно одинаково, – вспоминал Сергей Васильев, – Гайдар очень быстро выдвинулся в качестве основного идеолога группы. Гвишиани не очень хорошо разбирался в экономике, поэтому он спокойно транслировал достаточно радикальные идеи Егора на заседаниях Комиссии. А поскольку существовал запрос на новые идеи, то до поры до времени такой радикализм сходил с рук».

Питерцев Гайдар подключил сначала к рецензированию материалов – их к этому процессу допустили официально, после специального письма, в котором запрашивалось разрешение, а затем и к подготовке отдельных разделов докладов. Больше того, у ленинградцев и москвичей появился доступ к большему объему информации об экономике. Егор Гайдар вспоминал: «Указание Политбюро ЦК КПСС по тем временам было волшебным словом, открывавшим любые двери. А потому наши возможности получать реальную информацию о состоянии народного хозяйства и протекающих в нем процессов резко расширились».

Работа имела несколько итераций, что естественно, когда речь идет об общении с верхами. Одна из версий общеконцептуальной бумаги сохранилась в личном архиве Олега Ананьина, и по ней можно судить, как выглядели такого рода документы. Называлось все это вполне по-советски многоэтажно: «Материал научного секретариата научной секции Комиссии Политбюро ЦК КПСС по совершенствованию управления». А чтобы не было ощущения сотрясения основ, речь шла прежде всего о реформировании предприятий: «Основы концепции хозяйственного механизма функционирования производственных объединений (предприятий)». И вообще вся логика очень осторожных изменений шла именно через создание стимулов для предприятий. По сути, еще одна итерация косыгинской реформы плюс опыт соцстран. В этом документе было четыре раздела: «Закономерности экономики развитого социализма на современном этапе и цели перестройки (понятно, что самой горбачевской перестройки еще не было, а слово появилось, притом что оно явно заменяло запретное слово «реформа». – А. К.) хозяйственного механизма функционирования производственных объединений (предприятий)»; «Принципы организации и функционирования предприятий и производственных объединений»; «Основные элементы механизма функционирования…» (самое важное – использование фонда зарплаты, распределение прибыли, права предприятий в области ценообразования, взаимоотношения предприятий с органами управления); «Аппарат управления производственных объединений и предприятий».

Материал начинался с базовой концептуальной конструкции, где, конечно же, не было ничего антисоциалистического: «Современный этап совершенствования развитого социализма в СССР – это этап, на котором решается историческая задача соединения достижений научно-технической революции с преимуществами социалистической системы хозяйства. Главные черты этого процесса – интенсификация экономического роста и дальнейшее развитие социалистических производственных отношений».

Поневоле вспоминается шутка тех времен, скорее всего академического происхождения: как правильно писать – «развитой социализм» или «развитый» и, соответственно, «недоразвитой» или «недоразвитый»?

Одним из побочных продуктов работы на Комиссию стала совместная статья Гайдара, Ананьина, Герасимовича и специалиста по НЭПу Юрия Голанда «К разработке концепции совершенствования хозяйственного механизма» – в ней уже прямо упоминались отдельные рыночные механизмы и сферы их функционирования, то есть технология реформы. Статья была подготовлена в конце 1984-го и опубликована в первом номере «Сборника трудов ВНИИСИ» за 1985 год.

Голанд не был экономистом и, тем не менее, не случайно оказался в ряду соавторов. Окончив физфак МГУ, он работал в знаменитом Институте физических проблем, был ученым секретарем Научного совета по проблеме «Физика низких температур» и человеком чрезвычайно близким к Петру Капице, который поощрял его занятия историей, в том числе экономической. С 1970-х Голанд направлял в верха многочисленные записки о том, как улучшить состояние экономики, и, будучи в хороших отношениях с академиками-физиками, вышел на представителей других секций АН СССР, в частности, состоялось его знакомство с Гвишиани. В начале 1980-х благодаря контактам с Герасимовичем и Шаталиным он начал писать диссертацию в Институте системных исследований о хозрасчете на предприятиях, а потом работал по теме своей диссертации с командой, готовившей концептуальные бумаги для Комиссии Политбюро. Безусловно, главный его труд – фундаментальная монография о НЭПе «Дискуссии по экономической политике в годы денежной реформы 1921–1924 годов».

Диагностика в этой статье сочеталась с обсуждением разных вариантов того, что потом будут называть экономической политикой. Авторы указывали на исчерпание резервов экстенсивного роста (то есть за счет увеличения объема используемых ресурсов). Прямо говорилось о структурной несбалансированности, порождающей одновременно и дефицит, и затоваривание, об «инфляционном давлении», «избыточной занятости», отсутствии «четкой зависимости оплаты труда от результатов производственной деятельности». Содержалась в тексте и апология всеобъемлющей реформы: «Опыт показывает, что частные меры по совершенствованию хозяйственного механизма не позволяют решить указанные выше проблемы, обеспечить перевод экономики на интенсивный путь развития. Для этого необходима комплексная перестройка всей системы управления народным хозяйством (курсив мой. – А. К.)».

Ученые анализировали два полярных по своему содержанию сценария экономической политики: один – по сути сталинский, второй – рыночный. Причем рыночная система описывалась очень точно, в том числе такое ее свойство, как «максимально возможное ограничение централизованного вмешательства в функционирование рыночного механизма». Но при этом оба пути оценивались как «бесперспективные». Социалистическая собственность и план должны сохраниться, сугубо рыночная реформа «неосуществима», а «при ослаблении централизованного управления трудно поддерживать сбалансированность в экономике».

Базовые идеи советников Комиссии Политбюро состояли в том, чтобы, во-первых, «разгрузить органы хозяйственного руководства от решения частных, текущих проблем, от необходимости доводить и контролировать широкий круг детальных плановых показателей», во-вторых, «создавать и поддерживать такие общие условия хозяйствования», чтобы «заинтересовывать предприятия в выявлении внутренних резервов роста производства и выявлении его эффективности, что обеспечит поступление в систему управления достоверной информации». Главное в такой модели – «система экономических рычагов и нормативов».

Словом, никакого диссидентства, чистая прагматика с учетом понимания ограниченного коридора возможностей, очень осторожные формулировки в духе реформаторских идей 1960-х. Или даже 1930-х, когда Глеб Кржижановский боролся с плановым фетишизмом: все те же дискуссии о характере ценообразования и увеличении эффективности капиталовложений и работы предприятий. Еще в 1941 году Александр Бирман написал статью о хозрасчете в промышленности: «Никакой план не в состоянии учесть всего многообразия условий работы предприятия. Чтобы обеспечить выполнение государственного плана, необходимо расширить права хозяйственников».

Самым серьезным документом, вышедшим из научной секции Комиссии, как писал Гайдар в книге «Дни поражений и побед», стала 120-страничная «Концепция совершенствования хозяйственного механизма предприятия», подготовленная по заданию Рыжкова. Некоторые разделы в этом документе писали Васильев и Игнатьев. «Речь в названном документе, – отмечал Гайдар, – шла о достаточно осторожной экономической реформе, важнейшей предпосылкой которой было ужесточение финансовой и денежной политики. Предполагалось отказаться от директивных плановых заданий, ввести стимулы, связанные с прибылью, сохранить строгое нормативное регулирование заработной платы, постепенно либерализовать цены по мере стабилизации положения на отдельных рынках, осуществить осторожные меры по либерализации внешнеэкономической деятельности, создать рядом с государственным частнопредпринимательский и кооперативный секторы экономики. За основу многих предлагаемых решений были взяты наработки венгерской реформы 68-го года и ее последующих модификаций».

Но вот результат работы. 1985 год: «Джермен Гвишиани, вернувшийся от Рыжкова, подтвердил: политическое руководство страны не готово к столь радикальным преобразованиям… В отвратительном настроении заехал к отцу… под дождем поехал домой. Включил телевизор – выступление Горбачева на совещании по научно-техническому прогрессу. Во многом – наши слова, наши предложения, записки… идеологически область допустимых уступок явно расширяется».

А предыстория такова. Реформаторское крыло снова стало подталкивать партию к проведению пленума по научно-техническому прогрессу – очередная попытка с тех пор, как, по словам Горбачева, «впервые вопрос о проведении пленума по научно-техническому прогрессу был поставлен в речи Брежнева при вручении ордена Украине в 1973 году». В конце 1984-го на одной из спичрайтерских дач была высажена бригада для подготовки доклада на пленуме. Среди «писарей» были такие заметные академические и номенклатурные фигуры, как Вадим Медведев, Абел Аганбегян, Степан Ситарян, Аркадий Вольский. Медведев вспоминал: «К нам в Серебряный бор приехал Рыжков и, не скрывая своего огорчения, сообщил о принятом решении» – то есть об отмене пленума.

Поползли слухи. Из записей Анатолия Черняева от 7 января 1985 года: «Арбатов сообщил: отменен пленум по НТР, т. е. вопрос об НТР снят. То ли потому, что не хотят Горбачева в роли докладчика… то ли потому, что нечего сказать или невозможно сделать то, что будет сказано».

Произошло это во многом потому, что прочерненковская часть истеблишмента боялась усиления Горбачева, который и без того уже укреплял свои позиции: вел заседания Секретариата ЦК, иногда – Политбюро, выступил на идеологическом совещании в декабре 1984-го с основным докладом, что указывало на его серьезный политический вес, триумфально съездил в Великобританию, обаяв Маргарет Тэтчер.

Сказать на пленуме, как мы теперь понимаем, было что, только – рано. Вместо пленума в июне 1985 года прошло то самое совещание по НТП, которое упомянул в «Днях поражений и побед» Егора Гайдар. Однако все равно готовности к реализации стройной программы преобразований не было. Да и сама идея ускорения, «вздыбливания», мобилизации, которая стала лейтмотивом апрельского (1985 года) пленума, когда к власти пришел Горбачев, была далека от того, что писали молодые экономисты, чьи идеи не сводились к перенаправлению бюджетных средств на развитие машиностроения и ВПК (к чему ускорение в результате и свелось).

Подняв на дыбы Медного всадника, не озаботились пониманием того, куда, собственно, его конь опустит свои копыта. Всадник и его скакун так на время и застыли во вздыбленном состоянии.

С этого времени Гайдар сосредоточился на проблемах теории реформы в СССР, ее потенциальных контурах и сдерживающих факторах. Об этом его статьи, написанные в соавторстве в том числе со Станиславом Шаталиным – как раз в период, который закончился тем, что учитель и ученик перешли в созданный Александром Анчишкиным Институт экономики и прогнозирования научно-технического прогресса (ИЭПНТП АН СССР).

Летом 1985 года Шаталин после долгого пребывания в статусе невыездного побывал в Великобритании, а вернувшись оттуда, снова вызвал к себе любимых учеников и попросил – в инициативном порядке на этот раз – написать бумагу о возможной концепции реформ. У Шаталина было достаточно связей, чтобы отправить такую записку наверх, но успеха эта попытка повлиять на руководство страны не имела.

Горбачевская эпоха вселила новые надежды, но главное, о чем уже в то время, на рубеже 1985–1986 годов, писал Гайдар, – это риск отказа от реформ. В статье «Хозяйственные реформы в социалистической экономике: некоторые дискуссионные вопросы», написанной вместе с Олегом Ананьиным и, вероятно, совпавшей по содержанию с запиской, посланной в верха по инициативе Шаталина, авторы предупреждали: «Радикальная трансформация форм и методов хозяйствования, перестройка всех взаимосвязанных элементов хозяйственного механизма связаны с риском утраты контроля за экономическим развитием… Это обуславливает привлекательность компромиссных, „осторожных“ вариантов перестройки хозяйственного механизма». В этой статье, опубликованной в начале 1986-го и все еще под брендом ВНИИСИ, Гайдар и Ананьин отмечали, что реформы лучше проводить «в условиях относительной сбалансированности экономики», но намекали на то, что, скорее всего, реализовывать их придется «в условиях несбалансированности», пытаясь одновременно ограничить возможный ущерб для населения.

Да, писали экономисты, реформы – этот риск, но история страны предъявляла примеры и более рискованных стратегий – это был завуалированный намек на сталинские методы хозяйствования. А вывод такой: «В сложившейся ситуации максимальный риск связан с отказом от перестройки действующей системы хозяйствования или проведения частных, паллиативных мер».

Вот к какому заключению пришел Егор Гайдар после неудачного опыта работы на Комиссию Политбюро. Но с этим риском ему придется столкнуться еще не раз – до того времени, когда он сам в 1991 году возьмет на себя другой риск – отказа от «частных, паллиативных мер» в реформировании экономики.

Неслучайным оказался и переход Гайдара в новый Институт Александра Анчишкина. Александр Иванович в то время имел заслуженную репутацию едва ли не самого блестящего экономиста, и с его именем связывались надежды на подготовку прагматичной программы реформ. Своего рода «полигоном» для апробации идей стала та самая Комплексная программа научно-технического прогресса, одним из организаторов работы над которой и был Анчишкин – по сути, под ее совершенствование и создавался Институт экономики и прогнозирования НТП, новое место работы Егора Гайдара.