Пятьдесят лет в Российском императорском флоте

Часть II. 1892–1906 гг.

Перевооружение минных аппаратов на флоте. Служба с адмиралом Скрыдловым. Инспекция черноморских портов. Испытания новых подводных аппаратов. Участие в Стратегической комиссии по завладению Босфором. Командировка (секретная) в Босфор. Назначение командиром клипера «Крейсер».

Третье плавание в Тихом океане. Нагасаки. Встреча с адмиралом Алексеевым. Остров Каргодо. Съемка и составление карты о-ва Владивосток. Клипер «Крейсер». Адмирал Дубасов. Жена и семейство адмирала. Учебное плавание «Крейсера». Гензан. Обход корейских портов. Зима в Нагасаки. Овладение Порт-Артуром (1898 г.). Общественная жизнь в Шанхае. Монастырь Секавей; миссионеры. Жизнь в Порт-Артуре. Возвращение «Крейсера» в Россию. Гон-Конг. Принц Генрих Прусский. Сингапур. Новая угольная станция на Pulo-Wey. Коломбо. Чайные русские плантации. Аден, Джибути. Красное море. Суэц. Порт-Саид. Неаполь. Кадикс. Поломка борта в Бискайском море. Шербург. Проход каналом Вильгельма. Киль. Ревель, Высочайший смотр «Крейсеру» на Неве. Спуск «Громобоя». Назначение начальником Учебной команды. Адмирал Макаров, ледокол «Ермак». На крейсере «Герцог Эдинбургский» в Атлантическом океане. Христианзанд. Лондон. Брест. Виго. Мадера. Канарские острова. Азорские острова, С.-Мигель. Шербург. Киль, Принцесса Ирена. Замок курфюрстов Гольштинских. Приход французской эскадры.

Осень 1902 г. — вторичный уход в Атлантику. Христианзанд. Плимут. Брест. Ферроль, бал на крейсере, граф Бургонский в качестве гардемарина. Виго. Учебный артиллерийский корабль «Victoria». Капитан Victor-Marja Concas. Мадера. Тенериф. Гран-Канария. Лас-Пальмас. Вулкан Caldero. Катастрофа на о-ве Мартинике. Гибель города С. Пиера. Азорские острова. Шербург. Киль, Принц Генрих Прусский на крейсере. Плавание во льдах. Приход в Кронштадт. Высочайший смотр. Визит французского президента Эмиля Лубэ. Лето 1903 г. на Рижском штранде. Эдинбург. Маиоренгоф. Береговая служба в Кронштадте с адмиралом Макаровым. Командование 10-м флотском экипажем.

Начало японской войны. Отъезд адмирала Макарова в Порт-Артур, гибель его на «Петропавловске». Сборы эскадры адмирала Рожественского на выручку Порт-Артура. Командир учебного корабля «Генерал-Адмирал», учебное крейсерство на нем в Балтийском море. Уход эскадры Рожественского на Дальний Восток. Инцидент на Догербанке. Отряды Небогатова, Энквиста и Добротворского. Вокруг Африки до Мадагаскара. Бедствия эскадры. Сдача Порт-Артура. Переход эскадры Индийским океаном. Движение русской армады к берегам Японии. Встреча с эскадрой адмирала Того и бой 14 мая в Корейском проливе (Цусима). Разгром эскадры Рожественского. Гибель «Ослябя», «Суворова», «Александра III» и «Бородино». Сдача отряда Небогатова. Сдача в плен миноносца «Бедовый» с Рожественским и его штабом. Переговоры о мире.

Волнения и бунты военных и морских команд. Бунт и убийства офицеров на «Потемкине». Осенние забастовки и революция 1905 г. Манифест 17 Октября. Бунты в черноморских и балтийских портах. Назначение начальником отряда судов Балтийского моря. Революция в Финляндии. На корабле «Слава». Бунт 14 ноября Черноморского флота на Севастопольском рейде, лейтенант Шмидт. Производство в контр-адмиралы. Открытие Государственной Думы. Повторение прошлогодних бунтов на судах и в портах летом 1906 г. Убийство в Севастополе адмирала Чухнина.

20 сентября 1892 г. мы переехали в столицу, и я, отказавшись от двухмесячного отпуска, принял от капитана 2 ранга Витгефта заведывание минным отделом. В Комитете Председателем был адмирал К.П. Пилкин, Главным инспектором контр-адмирал Диков, а его помощниками А.А. Вирениус и я. Я решил использовать это время и принял деятельное участие в работах по перестройке минного вооружения. Ввиду появления новых быстроходных судов и миноносцев, достигавших 28 узлов, наши надводные бортовые аппараты для выбрасывания мин Уайтхеда оказались устаревшими, так как уже при 10 узлах мины отклонялись от прицельной линии, а при больших ходах они шли за корму и даже тонули.

Надо было выработать аппарат такого типа, чтобы мина вылетала из него горизонтально и падала плашмя на воду. Проект такого аппарата, составленный в нашей чертежной и заказанный заводу Лесснера, был готов к лету 1893 г. и установлен для испытания на одном из миноносцев. Кроме того, было приступлено к изменению многих других приборов минного вооружения: разрабатывались приборы для стрельбы минами бездымным порохом; создавался проект подводного траверзного аппарата и был заказан также заводу Лесснера. Менялись приборы минного заграждения и пр., и пр.

При наступлении лета я почувствовал усталость от сидячей комитетской работы, и меня потянуло на чистый морской воздух, к чему я привык за 20 лет предыдущей службы. Я воспользовался готовностью нового аппарата и отправился в Транзунд, где плавал в то лето Минный отряд с крейсером «Африка» под командою А.А. Вирениуса. Мы с комиссией ежедневно выходили в море и испытывали стрельбой аппарат.

Ход при стрельбах прогрессивно увеличивался, и к концу лета мы уже вели стрельбу при 20 узлах, и мина шла совершенно правильно. Решено было продолжать опыты в будущее лето при максимальных ходах. В первых числах сентября 1893 г. при свежем SW-те на переходе из Ревеля в Гельсингфорс утонула канонерская лодка «Русалка» под командой капитана 2 ранга Иениша. Точное место гибели лодки не было определено, несмотря на тщательные поиски водолазами и тралящими судами. Предполагалось, что она утонула вблизи острова Грохару, так как там был выброшен катер лодки с одним мертвым офицером, втиснутым под баки.

7 августа 1893 года у жены родились близнецы Ольга и Жорж. Крестным отцом Жоржа был капитан 2 ранга П.О. Серебренников, а Ольги — капитан 1 ранга К.М. Тикоцкий, мой сослуживец по Комитету, заменивший А.А. Вирениуса. Я занимался с двумя старшими детьми, подготовляя их к гимназии. Весна 1894 года была ранняя и теплая, мы рано выехали на дачу в Лесной. В это лето в Петербурге свирепствовала холера, и мы были лишены ягод и фруктов. Конец лета я пробыл в Транзунде, продолжая испытания того же аппарата на другом миноносце, доведя скорость его хода до 24-х узлов. Аппарат удалось еще несколько обрезать, так как мины шли прекрасно, отклоняясь не более 2°-3° от прицельной линии.

Ожидался из Англии новый миноносец «Сокол» с ходом в 28 узлов, решено было наш аппарат испытать на нем при наибольшем ходе и лишь после этого утвердить окончательно чертежи аппаратов «с совком» и ввести их на всех судах флота. Мы усиленно занялись разработкой чертежей таких же надводных аппаратов, но для больших кораблей (с яблочным шарниром), и заканчивали чертежи подводного аппарата, который предполагалось за зиму построить и весною установить его на крейсере «Память Меркурия».

20 октября 1894 г. скончался в Ливадии Император Александр III, откуда его тело было привезено в Петербург, и 6 ноября были торжественные похороны в Петропавловском Соборе. Траурная процессия проходила мимо нашего дома, и к нам наехало много наших родных и знакомых смотреть из окон на прохождение кортежа. Адмирал С.О. Макаров нес адмиральский флаг, и его бравая фигура заметно выделялась из общего строя.

Спустя две недели после погребения Александра III в Зимнем дворце состоялось венчание нового Государя на принцессе Алисе Гессенской. Я присутствовал на этом выходе. В первой паре к венцу шел молодой Государь с матерью, одетой в траур (белое платье без всяких украшений), а невеста, в таком же трауре, шла во второй паре с В.К. Владимиром Александровичем. Военные в этот день сняли креп с эполетов.

В марте я отправился с новым Главным инспектором контр-адмиралом Н.И. Скрыдловым в Севастополь для испытания нового подводного аппарата на крейсере «Память Меркурия»; по пути, в Николаеве и Одессе, инспектировали минные учреждения и заводы. В Севастополе мы три недели выходили ежедневно на стрельбу минами. К Пасхе мы вернулись в Петербург. Летом я в третий раз поехал в Транзунд для стрельбы из аппаратов «с совком» с миноносца «Сокол» при ходе 28 узлов. Аппарат был окончательно признан вполне годным, и по его типу были заказаны на многих заводах аппараты для всех новых миноносцев и для больших судов. Все суда флота получили новое минное вооружение. За разработку новых аппаратов я получил Высочайшую денежную награду в 1000 рублей, а мои сотрудники по Комитету — Беклемишев и Андерсон — по 500 рублей.

Осенью была учреждена секретная комиссия, заседавшая в Инженерном замке, для рассмотрения «особого запаса». Это скромное, мало понятное название было присвоено весьма важной в стратегическом отношении комиссии, состоявшей под председательством Начальника Главного Штаба генерала Обручева; членами ее были высшие чины военной иерархии, а представителями от флота были специалисты: генерал-майор А.С. Кротков — по артиллерии и я — по минному делу. Комиссии поручалось составить подробный план и перечень боевых средств, необходимых для военных операций в Босфоре.

После турецкой войны 1878 г. Император Александр II поручил генералу графу Тотлебену разработать план завладения Босфором со стороны Черного моря, избегая сухопутного похода через Болгарию и Балканы, ввиду тех громадных жертв, которые понесла Россия в этом походе. В конце 1870-х годов в военных канцеляриях разрабатывался этот проект, и даже около 100 орудий («особый запас») было приготовлено в Одессе для этой авантюры. Но со смертью Александра II работы комиссии были отложены в долгий ящик. Но теперь политическими смутами и резнею армян Турция опять напомнила о себе, и следствием этого было учреждение новой комиссии для рассмотрения забытого плана, который состоял в следующем: «Россия под видом учебного сбора производит десантные маневры, перевозя несколько десантных дивизий в один из своих кавказских портов. Этот отряд транспортов сопровождается Черноморской эскадрой. На транспорты сверх войск погружаются орудия и мортиры со своими платформами — „особый запас“, заготовленный для сего в Одессе, для чего должен быть мобилизован весь Черноморский коммерческий флот — „Добровольный флот“, „Русское Общество Мореходства и Торговли“ и другие. В назначенный момент внезапно прерываются все телеграфные провода черноморского побережья с Европой и вся армада выходит в море и на пути вместо Кавказа следует в Босфор.

Эскадра врывается в пролив и форсирует его ночью, пройдя до Буюк-дере, где становится на якорь. Турки, не ожидая прорыва, остаются с разинутыми ртами и из своих фортов, стреляющих только по направлению к Черному морю, не могут достать проскочившей им в тыл эскадры. За эскадрой следуют транспорты, а десант врукопашную захватывает все турецкие форты и поспешно устанавливает свои орудия на высотах горы Бейкоса, господствующих над западною частью Босфора. Успех этой операции, рассчитанный только на внезапность, с некоторой вероятностью может быть осуществим. Но теперь надо ожидать через 72 часа прихода английского Средиземного флота с острова Мальты. Для его отражения уже установлены пушки на Бейкосе, и два заградителя, „Буг“ и „Дунай“, должны поставить поперек Босфора мины. По расчету комиссии, придававшей большое значение 9-дюймовым мортирам, установленным спешно на Бейкосе, и минному заграждению, английский флот, состоящий из 12 броненосцев, сверху получит на свою палубу град снарядов и снизу взрывы мин и потому немедленно должен погибнуть».

Новой комиссии надлежало обсудить правильность этого «смертного приговора» английскому флоту и рассчитать, достаточно ли заготовленных средств артиллерийской и минной обороны Босфора. По расчету сухопутных артиллеристов новой комиссии, число мортир признано было увеличить на несколько десятков штук, и тогда успех предприятия считался обеспеченным. Вот против этих заключений запротестовали генерал Кротков и я. Он точным расчетом доказал, что срок прохождения английского флота, малый процент попадания и разрушительная сила мортирного огня столь незначительны, что попавшие на палубу несколько снарядов не выведут из строя ни одного броненосца. Я же наглядно объяснил, что минное заграждение при быстром течении и большой глубине Босфора поставить не удастся. Я вовсе отказался от проекта постановки минного заграждения, так как заградителю на ходу их поставить нельзя ввиду узкого пролива и большого течения, а со шлюпок ставить их очень долго, между тем как до прихода английской эскадры остается лишь трое суток, не более.

Наши неожиданные отзывы старые генералы приняли за легкомысленную профанацию. Диспуты продолжались в течение многих заседаний, и обе стороны, сухопутная и морская, оставались при своих мнениях. Но однажды я наткнулся на статью австрийского военного журнала «Militars Nachrichten»: «Может ли Россия отважиться захватить Босфор со стороны Черного моря, не проходя через Болгарию?» В статье австрийского полковника генерального штаба с протокольною точностью изложен подробно весь «секретный» план старой комиссии с критическим заключением и с нескрываемой иронией план назван «авантюрою». Журнал этот я принес в комиссию, и статья произвела большую сенсацию, и сухопутные члены стали понемногу сдавать, и после продолжительных диспутов председатель решил предложить морским членам представить в комиссию доклад с изложением их мнения о способе выполнения рассматриваемого плана. Посоветовавшись с Кротковым, я взялся за составление этой записки.

Не касаясь первой половины плана, т. е. овладения Босфором, я изложил в записке следующий план отражения прорыва английского флота. Освободившиеся от высаженного десанта транспорты (30–40 штук) становятся в две линии поперек Босфора на якоря с трюмами, заполненными пустыми бочками (для плавучести) и глухо задраенными непроницаемыми переборками, все носами к неприятелю; капитаны и матросы съезжают с транспортов. Этот плавучий забор устанавливается в районе Босфора, обстреливаемом нашей береговой артиллерией, поставленной на Бейкосе, и судами нашей эскадры. Затем за корпусами пустых пароходов (с нашей стороны) спрятано 20–30 небольших миноносок с готовыми минами Уайтхеда. Английский флот, форсируя Босфор и встретя под нашими выстрелами эту живую изгородь, постарается их таранить; передние мателоты неминуемо завязнут своими таранами в корпусах 2-х тонущих пароходов, а задние вынуждены будут остановить свой ход; затем на сильном течении в узком коридоре корабли, без хода и лишенные поворотливости, поплывут лагом, и весь строй собьется в кучу (малая ширина Босфора не позволит английскому флоту идти иначе, чем в строе 2-х кильватерных колонн).

Скрыдловъ, Николай Илларiоновичъ, Вице-Адмиралъ.

Родился 1 апрѣля 1844 г., въ службѣ съ 1860 г, въ чинѣ съ 3 iюля 1900 г., командующимъ яхтою «Никса» въ 1875 и 1877 гг., командиромъ парохода «Корабiя» въ 1879 г., начальникомъ отряда миноносокъ въ 1882 г., командиромъ клипера «Стрѣлокъ» съ 1883 по 1886 г., флагъ-капитаномъ штаба практической эскадры Балтiйскаго моря въ 1886 г., командиромъ фрегата «Дмитрiй Донской» съ 1886 по 1889 г., командиромъ эскадреннаго броненосца «Гангутъ» съ 1889 по 1893 г., и. д. Главнаго Инспектора миннаго дѣла съ 1894 по 1898 г., Командующимъ отдѣльнымъ отрядомъ судовъ Балтiйскаго моря въ 1895 и 1896 гг., Командующимъ отрядомъ судовъ въ Средиземномъ морѣ въ 1898 и 1899 гг., Начальникомъ эскадры Тихаго океана съ 1900 по 1902 г., Главнымъ Командиромъ Черноморскаго флота и портовъ Чернаго моря въ 1903 и 1904 гг., Командующимъ флотомъ въ Тихомъ океанѣ въ 1904 году.

В это время из-за пароходов выскакивают все 20–30 миноносок и атакуют скученную эскадру. Кроме того, с обоих берегов из привезенных легких аппаратов также выстреливаются мины Уайтхеда. Вся эта картина была изображена на плане Босфора в большом масштабе и даже раскрашена. Представляя проект, я скромно оговорился, что не считаю его непогрешимым, но он имеет больше шансов на успех, нежели старый план с минным заграждением. После долгих обсуждений комиссия решила принять этот проект, но с оговоркой, что морские члены должны секретно поехать в Босфор и на месте изучить берега и фарватер, и вернувшись, представить комиссии результаты своих исследований. Морской министр приказал мне и Кроткову отправиться в Босфор.

Мне был дан заграничный паспорт как штатскому больному туристу, едущему на купальный сезон на Принцевы острова (около Константинополя). В Константинополе осматриваются паспорта только у русских пассажиров, приезжающих на пароходах с Черного моря (генерал Кротков, занятый по своей должности вооружением судов к плаванию, должен был выехать туда же неделю спустя). Пассажиры, прибывающие с западных стран, паспортов не предъявляют. Причем во избежание всяких подозрений со стороны турецких властей, я поехал не из Одессы, а через Триест на пароходе Австрийского Ллойда. Перед отъездом я получил от нашего посла в Турции А. И. Нелидова (бывшего временно в Петербурге) рекомендательное письмо к генеральному консулу Лаговскому для оказания мне всяческого содействия. 15 мая я выехал через Варшаву и Вену в Триест. В купе я познакомился с молодым секретарем (Воскресенский) русской миссии в Египте, едущим в Александрию по тому же маршруту.

В Вене мы пробыли с ним целый день, ожидая вечернего поезда; он уговорил меня ехать через Венецию, где его ожидала знакомая итальянка — артистка Каирской оперы. Я охотно согласился, чтобы воспользоваться удобным случаем повидать этот оригинальный город. В день нашего выезда, 18 мая, на улицах продавались экстренные телеграммы о несчастном побоище на Ходынском поле, где кормили народ после коронации, бывшей 14 мая.

Мы прибыли в Венецию 19 мая, рано утром. Выходя с вокзала, я был удивлен, не слыша городского шума, и, спустившись с его лестницы, мы тут же очутились на гранитной набережной канала с толпившимися на нем черными гондолами. Мы плыли по Canale Grande при тихом всплеске весла стоящего на корме гондольера, любуясь старинными дворцами отжившего свой славный век исторического города. По обе стороны канала спали в летаргическом сне молчаливые палацио мавританского, ренессанса и арабского стилей, многие из них еще хорошо сохранились. У каменных подъездов (пристаней) дворцов торчат из воды фонарные столбы, теперь не нужные с введением электричества. Дворцы, исключая нескольких переделанных в отели, необитаемы; но сохранилась древняя обстановка; сторожа этих молчаливых музеев показывают их туристам за деньги.

Мы наскоро позавтракали в своем отеле «La luna» и отправились на площадь Св. Марка посмотреть сборище традиционных голубей, разлетающихся при полуденной пушке. Обойдя колоннаду кругом этой площади, мы осмотрели храм Св. Марка византийского стиля и поднялись на «компанилу» (четырехугольную башню), откуда виден весь план Венеции с ее лагуной и частью моря на далеком горизонте. Обошли магазины, расположенные под колоннами Palazzo Reale, и здесь, в одном из кафе, мы пообедали под звуки городского оркестра. Каждый вечер на эту музыку собирается нарядная приезжая из разных стран публика.

На площади, заставленной столиками, публика лакомится мороженым, подаваемым из маленьких кафе, расположенных под той же колоннадой. Вечер мы окончили в театре, где давали оперу «Кармен». Следующий день мы осмотрели палаццо Дожей с его знаменитой картинною галереею и историческими подвалами, где томились политические узники, передававшиеся отсюда по перекинутому «мосту вздохов» в соседнюю венецианскую тюрьму. Нашим гидом была знакомая моего спутника итальянка, уроженка Венеции. После завтрака мы на пароходике отправились на остров «Lido» с его прекрасным морским пляжем и грандиозным отелем «Excelsior». Там же, на веранде, выходящей к морскому берегу, мы пообедали и вечером вернулись домой.

Третий день мы побродили по городу, делали покупки «некудышных вещей» и объехали по каналам, где расположены разные чем-либо примечательные исторические дворцы, между прочим, дворец мавра Отелло, и ночью мы разъехались в разные стороны. Воскресенский с дамой поехал на экспрессе через Рим и Неаполь в Александрию, а я на ночном пароходе — в Триест, куда я прибыл в 6 ч утра. Я невольно вспомнил, как 6 лет назад я ехал по этому же рейду на «Мономах» с тревожным предчувствием о предстоящей трудной службе на этом корабле; а теперь я ехал с полным спокойствием свободного туриста, имея в виду интересную задачу и ознакомление с местами исторической и стратегической важности. На пароходе Австрийского Ллойда я получил каюту 1 класса за 300 крон (франков) до Константинополя.

Легкий морской бриз приятно освежал пассажиров, расположившихся под тентом и любовавшихся игриво блестящею лазурью Адриатического моря. Пароход был не из самых новых, но он содержался чисто, и кормили нас прекрасно. На пути пассажиры скоро перезнакомились; здесь ехали немцы, австрийцы, несколько шведов и две гречанки. Публика скромная: тут были туристы, едущие посмотреть города ближнего Востока, с билетами международного «О-ва Кука» и несколько больных, ехавших на купальный сезон в окрестности Босфора. Я познакомился с пароходным врачом; он дал мне несколько полезных указаний о курортах на Принцевых островах, куда я будто бы стремился.

На второй день зашли в Бриндизи забрать итальянскую почту и их пассажиров; города я не видел, так как была уже ночь. С восходом солнца мы вошли на рейд о-ва Корфу. Пассажиры все высыпали наверх полюбоваться высокими берегами, покрытыми яркою растительностью. Уже подымался утренний туман, и сквозь него блестели на берегу окруженные тропическою зеленью красивые виллы, и меж них выделялся дворец императора Вильгельма «Achileion», ранее принадлежавший Елизавете Австрийской. Май был на исходе, и южное солнце уже чувствительно стало припекать собравшихся на палубе пассажиров. Послышался звонок к завтраку, и ресторатор угостил нас свежими фруктами, привезенными только что с берега. К вечеру пароход зашел в знакомый мне по «Мономаху» Патрас, где 6 лет назад мы высадили Наследника для обзора строившегося тогда Коринфского канала.

На утро мы заходили в Наварин, в исторической бухте которого русский флот в союзе с французским в 1827 году разгромил турецкую эскадру, стоявшую там на якоре. Обогнув мыс Матанан, мы к рассвету следующего дня вошли в Пирей, где пароход простоял целый день; я воспользовался случаем и поехал посмотреть Афины (12 верст). Под палящим зноем по песчаной дороге пара мулов тащила меня более часа, но я был вознагражден живописным видом Афин с их древним Акрополем, блестевшим белым мрамором на высоком холме, огороженном стеною, частью уже развалившеюся. Я поднялся на холм и, сидя в тени на портике, любовался этим древним исполином, окруженным мраморной колоннадой, сохранившейся в целости десятки веков. Лишь от 2–3 упавших колонн лежали здесь правильные цилиндрические массивные глыбы слегка пожелтевшего, почти прозрачного мрамора.

Отсюда, вдоль по гребню холма, тянутся колонны, частью разрушенные — это остатки Пропилеев, и далее, у края холма, стоят развалины храма Аполлона с тонкой изящной колоннадой. Я объехал город. Город точно спал полуденным сном: при палящем зное ставни в домах были закрыты и на улицах пусто. Посмотрев на королевский дворец, я зашел в пустое кафе и в прохладной тени позавтракал. Мне объяснили, что летом все, кто только может, уезжают на морской берег в Фалеро. Рано утром мы вошли в Дарданеллы и остановились в Чанаке (Кале-Султание) — самом узком месте пролива, между двумя фортами; из амбразур этих фортов торчали большие орудия современного типа. С высокого пароходного мостика я их легко сосчитал. После формального осмотра документов пароход получил пропуск, прошел проливом и к вечеру вошел в Мраморное море. Здесь чарует особенная яркость звезд южного неба; ночь была тихая, теплая, и пассажиры долго не расходились по каютам, стараясь надышаться живительным воздухом Мраморного моря.

Утром рано пароход подходил к Царьграду. По левому берегу тянулись небольшие городки, селения, Сан-Стефано, кое-где мечети, минареты; наконец, открылся Стамбул с древним Византийским сералем у самого берега, в нем несколько небольших дворцов с гаремами, музеем и гробницами византийских императоров и турецких султанов. Дальше виднеются купола и башни мечетей самого Стамбула, и выше всех огромный купол Св. Софии.

Пароход повернул влево и вошел в Золотой Рог, отделяющий Стамбул от Галаты и Перы (европейская часть города). У таможенной пристани в Галате мы вышли на берег. Отсюда по фюникюлеру, проложенному в наклонном туннеле, я поднялся в Перу и взял номер в «Pera-palace». Было жарко и душно, улицы узкие, грязные, с целыми стаями бродячих собак, подбирающих мусор и всякие отбросы. Летом город обычно пустует. Все, кто только может, выезжают на дачи на берега Босфора. Вдоль всего пролива (около 17 миль) по обоим его берегам в богатой южной зелени расположены виллы, особняки и летние дворцы всех европейских посольств. Сообщение с городом на пароходах — «шеркетах». На главной улице Grand rue Рега, такой же узкой и кривой, толкотня уличных продавцов, выкрикивающих названия товаров. Генеральный консул Лаговский, встретив меня весьма приветливо и познакомив с семьею, прикомандировал ко мне драгомана посольства — пожилого турка Визирова (Визир-оглы) в качестве гида. С ним я в тот же вечер переехал на шеркете в Терапию (на берегу Босфора, рядом с Буюк-дере, где находится летний дворец нашего посольства) и там поселился в Summer palace на набережной Босфора.

Мы условились с Визировым после утреннего завтрака отправляться на экскурсии по берегам и окрестностям Босфора, чтобы ознакомиться с расположением фортов и числом орудий, затем исследовать берега и выбрать приглубые места, куда могли бы пристать транспорты с десантом; осмотреть Бейкосский холм и ближайший к нему берег, на который будут выгружать орудия «особого запаса»; наметить место, где должна быть поставлена живая изгородь из пустых пароходов. Наконец, измерить течение Босфора в некоторых важных для нашей «авантюры» точках. Эту программу мы с ним аккуратно выполняли: с утра я ходил для вида в купальню, стоявшую на берегу, у самого отеля, затем приезжал Визиров, и после завтрака мы, оба в турецких фесках, отправлялись на каюке через пролив на намеченный берег и затем гуляли пешком, делая по несколько верст. Каждый раз мы выбирали нашей целью осмотр одного форта; с ближайших холмов это нетрудно: обойдя с двух-трех сторон батарею, с биноклем легко сосчитать число орудий и даже разобрать их калибр.

Важнейших фортов от севера (т. е. от Черного моря) до Терапии оказалось семь: два форта у входа возле маяков, затем идут «Анатолии-Ковак» и «Румели-Ковак», далее сильный форт «Маджар» (36 орудий), против него 6-й форт и, наконец, «Кирич-бурну», стреляющий прямо вдоль пролива на север. Расположение фортов и орудий таково, что они обстреливают подход из Черного моря, а за спиною у них обрывы гор. Стало быть, если русская эскадра пройдет этот промежуток (1/2 часа) и войдет на Бейкосский плес, то ни один форт не может туда достать, и эскадра окажется уже в тылу всех фортов. Генеральный штаб был в этом отношении прав, что форсировать Босфор нетрудно, но затем трудно его удержать за собою от атакующего с юга английского флота.

Когда темнело, мы гуляли по набережным, и в намеченных местах мы садились на траву у самого берега и мирно беседовали, покуривая сигары; я вынимал приготовленный легкий ручной лот и незаметно мерил глубину. На таких же прогулках была измерена скорость течения Босфора: бросались на воду одна или две щепки, а секундомер показывал время. В конце 4-й недели моего «лечения» все нужные сведения были собраны. Когда приехал Кротков, я с ним поделился собранными данными; его интересовал плацдарм, выбранный на Бейкосских высотах для установки крупных мортир. Мы туда проехали и, вернувшись ко мне в гостиницу, обедали втроем с Визировым, а затем вечером поднялись в садик, разбитый на горке сзади отеля, и оттуда, как на ладони, был ясно виден весь форт «Кирич-бурну». Поздно вечером Кротков уехал через Батум в Кисловодск на курортный сезон.

Один день в неделю мы отдыхали, по пятницам — в турецкий праздник Селямлик; Визиров оставался в городе, и я к нему приезжал. Получив от султана пригласительный билет на военный парад, мы с утра отправлялись с ним в ложу, устроенную на веранде одного из дворцовых домов, лежащих на пути следования султана из Ильдиз-Киоска к новой мечети Сулеймана. По улице с обеих сторон расставлена была шпалерами конная гвардия султана, одетая в блестящие мундиры, на кровных арабских лошадях; войска производили очень хорошее впечатление. В полдень в парной открытой коляске проезжал Абдул-Гамид (султан Абдул-Гамид вступил на престол после кратковременного царствования Абдул-Мурада, признанного умалишенным и заточенного во дворец «Чараган», где он в то время отсиживал уже 20-й год) со своим генерал-адъютантом Осман-пашею, защитником Плевны, и приветливо отвечал по-турецки рукой на поклоны иностранцев и почести гвардии.

Осман-Паша пользуется большим почетом в Турции за свою геройскую упорную защиту Плевны, на штурм которой русская армия потеряла сотни тысяч людей убитыми и ранеными. После трех неудачных штурмов Плевна была взята только правильной осадой по совету генерала Тотлебена. Осман, вынужденный голодом и недостатком патронов, пытался прорваться в районе румынских союзных линий и, будучи ранен, сдался генералу Ганецкому. Вслед за ним, таким же медленным аллюром, ехали три закрытые кареты с султанскими важнейшими женами. Пока в мечети происходило богослужение, иностранным гостям подавался чай от султанского двора. После службы султан проезжал таким же порядком обратно, а нам, туристам, предоставлялись дворцовые каюки для поездок по Босфору и осмотра дворцов.

Мы с Визировым отправлялись вначале в «Долма-бахче», это красивый дворец с беломраморной изящной, тонкой колоннадой на самом берегу. Ослепительный блеск его белого мрамора красиво отражается в водах пролива. Внутри это — целый лабиринт зал, украшенных золотом, картинами, фонтанами и роскошной мебелью. Сам султан здесь не живет (это местопребывание его предшественника Абдул-Азиса, убитого в 1876 г. во время волнений в Турции и восстания балканских славян). Отсюда мы переехали в близлежащий, темного цвета, мрачный дворец «Чараган», охраняемый военной стражею. Здесь уже 20-й год томится в заточении бывший султан Абдул-Мурад (выданный за сумасшедшего), давший в 1876 году Турции (номинально) конституцию. Дворец этот разрешается осматривать только снаружи. Он лишен зелени и скорее напоминает тюрьму, чем жилище султана.

Переправившись на скутарийский берег, осматривали в цветущем парке с пахучими магнолиями и другими тропическими деревьями дворец «Беллер бей». Это летний дворец, вдвое меньше «Долма-бахче», но отделан внутри со вкусом. В нем показывают залы, в которых гостила в 1860-х годах императрица Евгения — жена Наполеона III, бывшего союзника султана во время Крымской войны.

Переехав обратно на сторону Стамбула, мы пристали к берегу у древнего Византийского Сераля. В огороженном саду масса небольших дворцов, служивших некогда флигелями Византийского дворца, теперь они превращены: храм — в мечеть, а дворцы и гаремы — в музеи; в последних собраны драгоценности, военные доспехи, убранства и оружие Османов — завоевателей Стамбула. В одном из больших зданий помещены древние гробницы великих завоевателей, и между ними выделяется огромный саркофаг Александра Македонского из белого мрамора, на четырех гранях гробницы изображены скульптурные рельефы различных сцен из его военных походов.

Пошли пешком осмотреть мечеть Св. Софии. Снаружи — это исполинский, облезлый, точно неоконченный храм с обсыпанной местами штукатуркой, но, войдя внутрь, мы были поражены его строгою красотою и чистым византийским стилем. Громадная площадь крестообразного пола, выложенного черным с мелкими узорами мрамором, приятно гармонирует с белыми тонкими двойными колоннами, расположенными в четырех приделах в форме креста. Здесь только два цвета: черный внизу и белый вверху. Это отсутствие пестроты придает византийскому стилю строгий оттенок. Хоры над приделами служат теперь в обращенной из храма мечети местом, где собираются на молитву женщины, лишенные права быть вместе с мужчинами даже на богослужениях.

Из Софийского храма мы прошли в Караван-Сарай — это грандиозный рынок стамбульской мануфактурной торговли. С большими деньгами здесь можно накупить прекрасных изделий ближнего Востока: богатейшие ковры смирнские, кавказские, турецкие, персидские, шелковые материи на самые изысканные вкусы, изделия из серебра, золота, драгоценные камни и пр., и пр. Вечер этого дня мы, как обычно, кончали в одном из летних театров, где давались попеременно оперы и оперетки. В таком же роде мы проводили все пятницы.

В Босфоре большое движение пароходов, идущих в черноморские порты и обратно, а летом еще снуют с утра до вечера многочисленные шеркеты, битком набитые дачною публикою, едущею в город на службу и обратно. На каждом шеркете корма отгорожена завесою, за которою прячутся от мужских взоров турецкие дамы. Мне говорили, что они в общем красивы, но удостовериться в этом было очень трудно, а судя по открытым ушам и подбородку, можно лишь сказать, что цвет лица у них очень нежный. Ни на улицах, ни в ресторанах, ни на публичных гуляниях в садах турецких дам не видно вовсе, но Визиров мне обещал показать их открытыми на так называемых «Сладких водах» (Это небольшая речка, протекающая за городом по зеленым лугам. На берегах речки в тенистых рощах располагаются отдельными группами и в одиночку турецкие дамы и девицы без всяких покрывал. Они лакомятся привезенными с собою сластями и поджидают своих женихов или вообще мужчин. Доступ на эти свидания им разрешается турецкими обычаями; здесь заключаются браки и разрешается ухаживание.), где они завоевали себе право показываться без чадры.

В одну из пятниц после Селямлика на дворцовом каюке мы из Золотого Рога проехали на эту речку и на обоих ее берегах наблюдали группы и одиноких дам, и девиц, скромно беседующих с мужчинами, сидя прямо на траве «ins grune». Были брюнетки, были блондинки, и в общем надо признать их красивыми; они отличаются особым блеском черных глаз, но цвет лица у них слишком нежен и бледен, точно это тепличные растения. Турки-мужчины, наоборот, отличаются своим красивым, здоровым, чистокровным типом; это отчасти объясняется тем, что строгий патриархальный быт турецкого семейного очага является причиною отсутствия в их крови алкогольного и сифилитического яда.

Но на улицах и в публичных местах встречаются часто турецкие офицеры под руку с дамами цветущей южной красоты; одетые в европейские модные костюмы — это так называемые левантинки. Они — христианки, и мужья их — или греки, или армяне, или, наконец, левантинцы, служащие в турецкой армии. Происхождение этой красивой местной национальности объясняется смесью древних византийцев, т. е. греков с армянами, южными славянами и весьма редко — турками.

В Константинополе, его окрестностях на каждом шагу встречаются многочисленные турецкие кофейни, переполненные турками, пьющими кофе и запивающими его водой. Это единственные два напитка, разрешенные магометанам. Такой кофе очень крепок, душист и сладок и обычно вызывает жажду, поэтому на улицах и в публичных местах часто встречаются разносчики, предлагающие чистую воду и только. Бывая в городе, я объезжал местных фотографов и выбирал у них снимки тех мест берегов Босфора, которые лежат вблизи фортов или являются наглядным дополнением интересных для нашей комиссии пунктов. Все свои заметки и фотографии я не держал в отеле, а свозил на русскую посольскую яхту «Колхида», бывшую тогда под командою капитана 2 ранга B.C. Сарнавского.

На селямликах и в консульстве я встречался с нашим морским агентом лейтенантом В.А. Степановым (это был очень талантливый морской офицер, специалист по кораблестроению, артиллерии и минному делу. По его проекту были построены первые минные заградители. Погиб около Порт-Артура в 1904 г. от взрыва мины, командуя заградителем «Енисей»), раза два он приезжал ко мне в Терапию и давал мне немало полезных сведений. Он избегал часто ко мне ездить, так как его знали хорошо агенты турецкой военной разведки и могли бы по нему выследить меня.

В конце июня я считал свою миссию оконченною и, уложив свои заметки и фотографии в портфель, свез его в наше посольство для наложения посольских печатей. Оттуда я переехал на яхту «Колхида»(яхта стояла здесь на Буюкдерском рейде против русского посольства и вблизи моей гостиницы), с которой пересел на русский пароход «Лазарев» (старый и содержался грязно). Через 36 часов мы прибыли в Одессу. Благодаря посольским печатям, мой багаж не осматривался.

Неделю я составлял отчет по обследованию Босфора, по моим эскизным наброскам был нарисован в красках и в большом масштабе план Босфора с расставленными орудиями на Бейкосских высотах и заграждающими пароходами. Я представил отчет новому Морскому министру (П.П. Тыртов сменил в то лето Н.М. Чихачева). По прочтении он был переслан Главному штабу. Летом высшие военные власти были в отсутствии: кто на Нижегородской Всероссийской выставке, кто на маневрах, — и потому комиссия «по особому запасу» собиралась поздней осенью и рассматривала мой отчет без меня, так как Высочайшим приказом я был назначен командиром клипера «Крейсер», находившегося в составе Тихоокеанской эскадры (эскадрою командовал вице-адмирал Е.И. Алексеев) в Японии.

Перед отъездом на Восток я узнал от профессора Инженерной академии К. И. Величко, что комиссия согласилась с моим проектом, а об отчете дала отзыв: «изложено, точно офицером Генерального Штаба». По мнению комиссии, такой отзыв я должен был считать для себя очень лестным, но я уже интересовался предстоящим командованием клипером и сборами на Восток. 2 января 1897 г. простился с женою и детьми; наши милые малыши лежали в то время в кори.

Пароход Добровольного флота «Тамбов» вышел из Одессы на Дальний Восток через Суэц. На нем было около 40 пассажиров 1-го класса и батальон пехоты, переводимой во Владивосток. Моими попутчиками были капитан 2 ранга А.А. Купреянов, ехавший командовать «Отважным», и А.П. Варнек, назначенный старшим офицером на «Гремящий» (он ехал с женой и маленькой девочкой). Тут были еще несколько морских офицеров и сухопутные офицеры батальона, большинство с женами. «Тамбов» был уже не новый пароход с машиной «компаунд» и средний ход имел 10–12 узлов, но командир лейтенант Пауре содержал его в порядке, подражая в чистоте военным судам. Первый наш порт был Константинополь, там мы простояли весь день на Буюкдерском рейде, куда приехал меня проводить наш морской агент В.А. Степанов. В Порт-Саид мы прибыли на 5-й день.

Прошли Суэцким каналом и, выйдя в Красное море, мы переоделись в тропические костюмы. Но штатские пассажиры, в особенности сухопутные офицеры, не ожидая столь быстрой смены русских морозов на тропическую жару, парились в своих зимних костюмах и высоких сапогах взаправку. Пароход зашел на остров Перим и, сдав какой-то груз, вышел в Индийский океан.

Январь — лучший месяц в этом океане, мы имели прекрасную погоду: дул слабый NO-й муссон и приятно освежал публику, собиравшуюся на юте под тентом; любители винта играли в карты, молодые офицеры ухаживали за армейскими дамами, правду сказать, мало интересными, остальные читали книги из судовой библиотеки или просто скучали. Скука и сосредоточенное молчание — отличительные свойства русского общества, где бы оно ни собралось, будь то в вагоне или на пароходе. На иностранных пароходах, в экспрессах, в общих столовых отелей за границей вы слышите оживленный разговор, шутки, смех; вообще чувствуете пульс бьющей общественной жизни — и все быстро знакомятся. Наоборот, русские люди в собраниях любят закутываться в тогу апатичного молчания или печоринской отчужденности.

Впрочем, на пароходе избавлял нас от скуки общий любимец — интересный, остроумный рассказчик — судовой доктор (молодой человек, кажется, из евреев; фамилии его не помню). Он обладал необычайной памятью и каждый вечер собирал вокруг себя все пароходное общество, и из его уст лились бесконечные рассказы правдивых, волшебных и даже невероятных событий из истории Индии, Египта, Греции, Китая, нормандские саги, буддийские предания, рассказы Диккенса, Боккачио и пр., и пр. По несколько раз в день мы окачивались душами океанской воды, но спать в каютах было трудно, и мы устраивались на юте.

Клипер «Крейсер» в дальнем плавании

На пароходах в безделье и отсутствии моциона сон вообще плох. На военном корабле в этом отношении лучше: там за день так набегаешься, что ночью хоть несколько часов проспишь и подкрепишь свои силы.

Около 20-го января мы прибыли в Коломбо. Пассажиры, не бывавшие в тропиках, были в восторге; дамы набрасывались на индийские шелковые ткани, покупали жемчуг и разные камни; мужчины осматривали город и отдыхали на тенистых верандах роскошного отеля «Continental». Только нашим армейцам без тропических костюмов и штатского платья было несколько трудно; сняв с себя длиннополый суконный мундир, они съезжали на берег в русской косоворотке и офицерских брюках взаправку; на берегу их принимали за простых мужиков, и в столовой отеля лакеи-сингалезцы обходились с ними довольно небрежно. Один собрался съехать в красной рубашке, но наш любимец-доктор удержал его от этого, объяснив, что его могут принять за палача. Пассажиры остались довольны, повидав хоть небольшой кусочек Цейлона. Ведь многие армейцы и чиновники зачастую переводятся на службу нарочно на Дальний Восток, отправляясь на пароходе, с надеждой «повидать свет». Но наши добровольцы, спеша прибыть через 6 недель во Владивосток, заходят в редкие порты и то не надолго.

Из попутных портов только Коломбо, Сингапур и Нагасаки представляют интерес для туристов; остальные места только скучные угольные станции. Такие пассажиры прибывают во Владивосток совершенно разочарованными: они за 6 недель, кроме воды двух океанов и синего неба, почти ничего не видели. «Тамбов» через 6 дней прибыл в Сингапур. Наши пассажиры с жадностью набросились на ананасы, повидали ботанический сад и пожили два дня в отеле. Отсюда пароход пошел прямо в Нагасаки. Через 5 дней стало заметно холоднее; был февраль, и мы подвигались к северу. У острова Формоза задул свежий NO (баллов до 8), пароход закачало, и пассажиры разлеглись по каютам.

На 9-й день ветер стих, стало теплее, и при ясной погоде «Тамбов» вошел на рейд Нагасаки 6 февраля утром. На рейде стояла эскадра адмирала Алексеева («Рюрик» — под его флагом, «Память Азова», «Всадник» и «Гайдамак», канонерки «Манджур» и «Кореец»). Моего клипера на рейде не было; он был в Корее и на съемке острова Каргодо. Надев мундир, я явился к адмиралу. Он принял меня очень приветливо, сказав, что знает меня как бывшего старшего офицера «Мономаха», и предложил мне поселиться в гостинице на берегу, пока клипер «Крейсер» не вернется сюда из Кореи, куда ему была послана об этом телеграмма. Четырехнедельное пребывание в тропиках на «Тамбове», да еще без всякого моциона, дурно повлияло на мои нервы, и я там почти лишился сна; поэтому я был очень рад случаю отдохнуть несколько дней в гостинице. В Нагасаки зима была прекрасная: днем горело умеренно солнце, а ночи были холодные и, благодаря этому, я начал быстро приходить в себя и спать вполне удовлетворительно в холодном отельном номере под тремя теплыми одеялами. Когда через неделю пришел «Крейсер», я был уже совершенно здоров и поехал на клипер принимать его от капитана I ранга Н.А. Беклемишева (в 1906 году Н.А. Беклемишев ранен в плечо во время Кронштадтского бунта, умер в 1907 г.).

Он представил мне офицеров и команду. Затем мы обошли весь корабль и, съездив на «Рюрик» с рапортом к адмиралу, вернулись на «Крейсер». Был прощальный обед для него и приветственный для меня. Уже поздно вечером окончился обед с пьяными застольными песнями «Чарочка моя». Беклемишев прямо с клипера переехал на пароход, уходивший во Владивосток, а я лег спать, чтобы завтра с утра идти на пробную милю для ознакомления с морскими качествами крейсера. Это был старый корабль постройки 1875 года (в год нашего выпуска из Училища клипер, только что построенный, уходил в первое кругосветное плавание с моими товарищами-гардемаринами) с плохой машиною «компаунд» Ижорского завода, дававшей ему не более 10 узлов. Имея высокий рангоут, он был хорошим парусником и в море держался недурно. Под парусами ворочал исправно, но циркуляцию имел большую.

Командный мостик был у бизань-мачты (сзади), откуда не видно под своим носом, поэтому управляться на тесных рейдах было довольно трудно. Но, изучив его качества, мне удавалось выходить на нем даже задним ходом из узких рейдов, управляясь кливером и бизанью попеременно. Я явился к адмиралу, он уже и раньше знал о недостатках крейсерских механизмов. Поэтому мне была предложена к исполнению следующая программа: март и половину апреля я продолжаю начатую съемку этого острова Каргодо, праздники Пасхи провожу с эскадрою в Нагасаки, а в конце апреля мне идти во Владивосток, отремонтировать механизмы и приготовить клипер к отдельному крейсерству (на все лето) в Беринговом море для охраны Командорских островов, т. е. тюленьего промысла от набегов хищнических шхун. «Крейсер» был единственный парусный корабль в эскадре, годный для крейсерства в океане, поэтому ему давались всегда отдельные назначения, а совместно плавать с боевыми судами он не мог, имея малый ход под парами.

Ознакомившись с личным составом, я 20 февраля вышел продолжать картографические работы по съемке острова Каргодо, считавшегося в то время важным стратегическим пунктом на случай войны с Японией. Остров Каргодо лежит у юго-восточного берега Корейского полуострова в Корейском проливе против (печальной для нас памяти) острова Цусима, в расстоянии 10 миль от последнего. Каргодо богат удобными закрытыми бухтами, заливами и холмами, годными для постройки фортов. Вооруженный крепостными орудиями, он мог бы соперничать и даже господствовать над своим соседом Цусимой, лежащим в узкости при входе в Японское море. В то время Россия при поддержке европейской коалиции (Франция, Германия) добивалась получить протекторат над Кореей и занять Порт-Артур, чтобы вывести Великий Сибирский путь к незамерзающему Желтому морю, но Порт-Артур и Корея, перед тем за два года, были заняты Японией после войны в 1895 г. с Китаем. Так как по требованию России Япония была лишена этих плодов своей победы и они достались России, Япония решила отнять все это силою оружия. В ответ на это мы собирались вооружать остров Каргодо. Прийдя туда, я разделил офицеров на две партии, я отправлял одну на берег с инструментами для береговой съемки, а другую — в море для промера бухт и окрестных заливов.

К вечеру обе экспедиции производили обработку наблюдений, нанося их на карты и планы. Погода стояла ясная, и работы изо дня в день подвигались с полным успехом. Когда задувал свежий ветер, партии оставались на крейсере и занимались составлением карт. Приметным местам этого острова давались имена по фамилиям офицеров, так были заливы Беклемишева, Цывинского, бухты Мионсарова и Григорьева (и. д. старшего офицера), мыс Родионова и т. д. К концу месяца остров весь был описан. Стоял я в это время на якоре (без паров) в открытом заливе своего имени, рассчитывая на утро уйти в Нагасаки. Но под вечер задул жестокий SO с порывами, достигавшими степени шторма. За кормою клипера оставалось до обрывистого берега не более двух кабельтовых (200 сажен).

Пришлось отдать 2-й якорь, но он держал плохо, и к полночи клипер начал дрейфовать. Положение было не важным: травить канат нельзя было, так как до берега оставался уже один кабельтов. Пришлось развести пары и работать машиной на якоре. Ветер развел большую волну и гнал ее с моря в залив прямо клиперу под нос. Он подымался, как конь на дыбы, цепные канаты трещали и били по клюзам, а корма мало-помалу приближалась к утесу.

Я решил уходить в море, удалось бы только быстро поднять якоря. На клипере был еще старый ручной шпиль, с которым только при очень опытной и бравой команде можно быстро поднять якоря и двинуть корабль вперед раньше, чем его корма ударится о близкий берег. С рассветом разбудил команду и при дружной работе шпиля быстро подхватили якоря; дав полный ход машине, я бросил клипер вперед и вышел в море. Под японским берегом ветер стал стихать, и с восходом луны установилась хорошая погода. Утром я пришел в Нагасаки и, обрезав адмиралу корму, стал на якорь в глубине рейда, около Иносы. Была Страстная неделя, наша команда говела на «Рюрике». Японская весна была в полном разгаре: горы быстро зазеленели, миндальные рощи и мандариновые деревья покрывались розовыми и белыми цветами, 3-го апреля праздник «цветов и змеи», жители большими толпами пестрели на склонах гор, а над ними в воздухе на большой высоте парили бумажные змеи, украшенные цветами. При огромном ликовании ребят происходит забавный спорт, состоящий в том, чтобы своим шнуром срезать в воздухе шнур змея своего соперника, и упавший змей побежденного партнера делается призом победителя.

Пасха была отпразднована с подобающим торжеством. После заутрени на «Рюрике» адмирал пригласил разговеться к своему столу всех командиров. У нас в кают-компании по заказу заботливого содержателя (доктора Ромашова) японские искусные кондитеры напекли массу всевозможных куличей, баб и всяких «таберо».

Прибыл в Нагасаки (через Америку) новый командующий эскадрой контр-адмирал Ф. В. Дубасов. Он поднял свой флаг на «Памяти Азова» и считался пока младшим флагманом, до отъезда адмирала Алексеева. Ф. В. встретил меня очень сердечно, как старого соплавателя, и мы с ним облобызались, несмотря на разность положений. На Фоминой неделе я ушел во Владивосток для ремонта клипера. Я нашел этот порт много изменившимся к лучшему: на рейде для судов были поставлены бочки; в военном порте был готов каменный сухой док, заложенный Наследником в 1891 году, и строился другой, больших размеров; портовые здания и мастерские были все каменные, много пристаней, плавучий док; на берегу новый вокзал; два дворца с садами для главного командира порта и военного губернатора адмирала Г.П. Чухнина, и наконец Светланская улица была вся вымощена.

Выросло несколько больших каменных домов, открылись две большие торговые фирмы «Кунст и Альберте» и «Чурин», и появилась наконец первая большая гостиница «Тихий Океан», с претензией на заграничные отели, но с первых же дней своего существования была загрязнена по русскому обычаю. Здесь я застал также своего брата Вячеслава с женою; он в качестве инженера был прислан для работ по изысканию Восточной Китайской железной дороги. Я немедленно приступил к ремонту клипера, а сам «Крейсер» был поднят на плавучий док для очистки подводной части. К концу мая я вышел из дока, готовый к уходу на север, но пришла на рейд вся Тихоокеанская эскадра с обоими адмиралами, и судьба моего «Крейсера» решилась иначе. Ввиду того, что в эскадре единственным парусником был мой клипер, пригодный для учебного плавания, адмирал решил готовить на нем боцманов и унтер-офицеров, причем крейсер должен был уходить в отдельные практические плавания в Японское и Китайское моря, учебные курсы проходить там же. А в Берингово море была отправлена канонерка «Кореец».

В то переходное время паруса как двигатель уже отслужили свой век и на новых судах были заменены паровыми, воздушными, электрическими и другими механизмами; но для развития в будущих боцманах ловкости, находчивости и лихости во всех флотах учебные корабли были парусные. Их обыкновенно отправляли надолго в отдельное плавание под парусами; этим приучали их к морю и в результате получали бравых и лихих боцманов и унтер-офицеров. Но введение на современных судах всевозможных механизмов неминуемо потребовало большого числа специалистов (машинистов, мотористов, гальванеров, электротехников, торпедистов и проч…), для обучения коих были устроены в портах школы, но в эти школы пришлось поневоле набирать молодежь из фабричного контингента, людей уже испорченных, сомнительной нравственности и пьющих; поступая на службу на корабль, они приносили дух мрачного недовольства, уныния и недоверия к начальству. Поэтому для подготовки в боцмана и строевые унтер-офицеры, ввиду поддержки корабельной дисциплины и порядка, выбирались молодые люди хорошей нравственности, здоровые, жизнерадостные, из архангельских поморов, бывших судоводителей, рулевых парусных судов и вообще людей, привыкших к морю и любящих свое ремесло.

На «Крейсер» было прислано с эскадры 100 человек лучших, здоровых и грамотных матросов для подготовки в унтер-офицеры. Они были разделены на 4 вахты, и в каждую вахту назначен офицер, он же и учитель своей вахты. Якорной базой был назначен порт Гензан в Корее, откуда я должен был выходить в крейсерство под парусами в Японском и Китайском морях, а в дни якорных стоянок — тренировка на катерах под парусами и прохождение курса морской практики; в программу входили артиллерийские стрельбы и минные учения. Одним из вахтенных учителей был мичман А.В. Колчак.

Это был необычайно способный, знающий и талантливый офицер, обладал редкою памятью, владел прекрасно тремя европейскими языками, знал хорошо лоции всех морей, знал историю всех почти европейских флотов и морских сражений. Служил на «Крейсере» младшим штурманом до возвращения в Кронштадт в 1899 году. В 1900–1901 году участвовал в полярной экспедиции барона Толя. Затем, пройдя артиллерийский класс и Морскую академию по отделу Генерального Штаба, читал лекции в той же академии, а летом занимал должности на эскадрах по своей специальности. В 1912–1913 был начальником экспедиции Ледовитого океана с целью пройти от Берингового пролива до Архангельска, но война 1914 г. заставила его вернуться, и тогда он поступил в штаб адмирала Эссена, где пробыл до 1916 года. В чине адмирала назначен командующим Черноморским флотом. В 1918 году, не желая подчиняться большевистскому бестолочью, уехал в Англию, затем в Америку, а оттуда пробрался во Владивосток; в Сибири стал во главе армии чехо-словаков для борьбы с советским правительством и для восстановления законного порядка в России; но интриги сибирского правительства и измена чехов, предавших его в руки большевиков, погубили этого энергичного и достойного героя, который был единственным из всех вождей, пытавшихся спасти Россию, способным восстановить порядок и спасти ее от гибели и разорения. В 1920 г. его расстреляли в Иркутске.

29 мая я ушел в Гензан. На русских картах он назван портом «Лазарев». Это огромный рейд с глубиною, достаточною для больших судов, вполне защищен с моря островами «Нахимов», «Корнилов» и «Купреянов». Между двумя последними до сих пор лежало разломанное днище корвета «Витязь», разбившегося здесь в 1895 году в тумане под командою капитана 1 ранга Зорина. В южной части бухты расположен глухой корейский городок Гензан; но, благодаря предприимчивости нескольких японских торговцев, мы могли получать все необходимое для команды и кают-компании: свежую провизию, мясо, зелень и хлеб. Европейцев всего было трое: м-р Ойсен — датчанин, здешний старожил, женатый на китаянке, на службе в корейской таможне. Один русский — агент пароходства «Старцев» и француз-миссионер Pere Brete.

Местечко вообще не из веселых: ни отелей, ни ресторанов, а о театре нечего и думать. Прийдя туда, я начал парусные рейсы в Японском море. Тут приходилось, в зависимости от ветра, ходить всякими галсами; делать повороты, на ночь брать рифы и проч. Обучались принимать шквалы, спускаясь на фордевинд, и наоборот — в крутой бейдевинд, приходилось и штилевать, болтаясь на месте под хлопающими парусами. Иногда задувал непродолжительный штормик, очевидно, это часть рассеянного тайфуна, дувшего в южном Китайском море. По воскресеньям мы возвращались на рейд. Команда свозилась гулять на берег, а мы, офицеры, пригласив с берега европейцев, отправлялись с ними прогулкою в лес к развалинам могилы какой-то древней корейской королевы.

После вся компания приглашалась на клипер к обеду, а иногда и наоборот — мы все обедали у мистера Ойсена. Pere Brete и русский хозяйства не держали. Личность французского миссионера заслуживает внимания. Это был молодой еще человек лет 35, типичный провансалец, крепкого телосложения, смуглый брюнет с окладистой черной бородой, живой, интересный и остроумный рассказчик. Всесторонне образованный, он знал, кроме своего родного, итальянский и английский языки, а также китайский и корейский, на последнем он вел в Корее пропаганду, удаляясь на многие месяцы в глубь страны и проповедуя там Евангелие. Изучив хорошо новое отечество (по регламенту французского Общества Миссионеров Дальнего Востока, проповедник, уезжавший в дикие страны, должен навсегда покинуть свою родину и вполне ассимилироваться в своем отечестве), он посылал корреспонденции и статьи в миссионерские журналы в Европу.

Таких одиночек-проповедников рассыпано несколько десятков человек по самым диким странам Восточной Азии. В качестве контроля и духовной опеки над ними — Миссионерская Консистория в Шанхае с епископом во главе. Pere Brete — это убежденный миссионер, глубоко преданный своему делу, рассказывал нам много интересных случаев из своих странствований по глухим и диким местам Азии, где он неоднократно подвергался опасности быть закиданным каменьями из-за ненависти китайцев к «белым дьяволам». Эти эпизоды наш добродушный собеседник рассказывал с таким забавным юмором, как если бы рассказ касался шуточного случая.

Pere Brete жил в домике при капелле и питался скромными подношениями крещеных корейцев-прихожан. Мы его часто приглашали на клипер к обеду и снабжали его сухой провизией, консервами и вином.

Второй наш частый гость — датчанин мистер Ой-сен, очень светлый блондин, шведского типа с наружностью английского джентльмена, очень корректный, вежливый и гостеприимный человек, жил на морском берегу; его собственный дом, обставленный с полным английским комфортом, имел вид коттеджа с круговой верандой, при нем был сад и виноградник. Женатый на китаянке, имел от нее двух детей: девочку (13 лет), светлую, очень хорошенькую блондинку с голубыми глазами и нежным цветом лица, и мальчика (10 лет), который, наоборот, был кофейного цвета мулат, с черными воловьими глазами и густой щетиной черных волос; у девочки голос был нежный дискант, мальчик говорил гортанным басом. Дети между собой и матерью говорили по-китайски, а с отцом по-датски и по-английски. В наших прогулках к гробнице королевы дети всегда принимали участие, они ехали верхом, девочка на муле, а мальчик на пони. Жена Ойсена к нам не выходила; во время его званых обедов она распоряжалась за стеною, но в столовую показываться стеснялась.

Третий европеец был русский, как уроженец Сибири мог, впрочем, и не числиться европейцем. Он был роста среднего, глаза имел серые, нос обыкновенный, лицо чистое, особых примет не имел, впрочем, бал грамотен и водку пил умеренно. Других качеств за ним не числилось, и потому сказать о нем нечего.

Корея — страна исключительно земледельческая; рис, ячмень, кукуруза и гаолян — главные продукты вывоза. Жаркое лето и влажный климат способствуют разведению огородной культуры; здесь зреют дыни, арбузы, свекла и местами виноград. Рыбный промысел и скотоводство составляют также важные статьи народного богатства. Что же касается обрабатывающей промышленности, то вблизи Сеула есть несколько лесопильных заводов и паровых мельниц, вот и все, и то они в японских руках.

Отсутствие культуры, народного самосознания, армии и флота ставило эту страну всегда в политическую зависимость от более энергичных и сильнейших соседей. Корейский король и его двор в 1897 г. находились в руках двух борющихся партий — русской и японской. Япония, считая издавна эту страну своей колонией и завладев ею во время победоносной войны в 1895 г. с Китаем, не хотела отдать ее России, захватившей королевский двор и насадившей в Сеуле своих министров. Япония, задыхаясь от тесноты на своих островах, должна иметь выход на азиатский континент, а Россия, владея необозримыми площадями Восточной Сибири и Уссурийского края, не сумела справиться с ними и их культивировать, а еще полезла в Корею. Это соперничество двух восточных держав породило вначале между ними охлаждение и мало-помалу привело к национальной вражде. В это время постройка Сибирской дороги к Владивостоку подходила к концу, и от Харбина строилась ветвь через Манджурию на Порт-Артур, отнятый у Японии и возвращенный Китаю, о приобретении которого Россия вела переговоры с Китаем тайно от Японии. Этот «секрет полишинеля» был известен всему миру, и Япония стала серьезно готовиться к войне.

Корейский народ миролюбив, скромен и трудоспособен; при редком, сравнительно, населении он имеет земли вдоволь, потому сыт и не стремится к прогрессу. Национальный цвет одежды корейцев исключительно белый, даже и зимой, только куртки и брюки подбивают ватой; женщины только поверх платья носят розовые кофты. В корейских деревнях у каждого дома можно видеть целые стаи откормленных щенков; пушистые, короткомордые, со стоячими ушами, они напоминают сибирских лаек; их разводят, как у нас поросят, ими питаются.

Климат в Корее тот же, что и во Владивостоке: летом сильная жара при постоянных туманах и дождях, а зимою морозы и на рейде плавает лед. Холодное течение из Охотского моря по берегам Уссурийского края проходит на юг вдоль корейского берега и производит туманы. Летом редкий день бывает без дождя. Такая погода очень мешала нашим якорным учениям, и только в море мы могли обсушиться и отдохнуть от банной атмосферы, стоявшей постоянно на рейде. Эти неудобные условия Гензанского рейда заставили адмирала на будущий учебный сезон якорной стоянкой для учебного корабля избрать Чифу. В сентябре туманы прекратились, наступила прекрасная осень, напоминающая Крым. Созрел виноград, поспели груши, арбузы и дыни; за обедом у нас на корабле и у мистера Ойсена подавались роскошные фрукты. Но 1 октября кончался учебный сезон и мы ушли во Владивосток сдать обученных унтер-офицеров. Адмирала Алексеева я не застал, он сдал эскадру Ф.В. Дубасову и ушел на «Рюрике» в Иокогаму, откуда через Америку и Париж отправился в Россию.

Во Владивостоке стояла прекрасная погода, на рейде большое оживление — вся эскадра была в сборе. Новый адмирал делал смотры и знакомился с судами; по праздникам — гонки шлюпок, и в эти дни у адмирала на «Памяти Азова» бывали приемы гостей с береговыми дамами. Хозяйкою была сама Александра Сергеевна, приехавшая со всеми детьми через Сибирь из Петербурга.

Она как старшая дама приняла на себя председательство в различных благотворительных учреждениях для матросов с целью отвлечь их от пьянства в береговых кабаках; она разделила эту обязанность с мадам Чухниной, которая сохранила за собою председательство в таких же учреждениях для команд береговых сибирских экипажей; было затеяно устройство сада «без крепких напитков» и театра для отпускавшихся на берег наших команд. Заведование этим театром она возложила на меня и В.В. Игнациуса который в то время командовал крейсером «Гайдамак». Но я, сославшись на экзамены моих учеников, подсунул ей своего офицера — мичмана Алешу Геркена (в чине лейтенанта погиб в бою на броненосце «Бородино» в Цусимском проливе). За устройство же театра принялся Игнациус с присущей ему энергией и художественным вкусом.

Наша адмиральша, заняв большой дом на берегу бухты и подняв на нем флаг с гербом Дубасовых (Дубасов, получив орден Георгия, выхлопотал себе в турецкую войну в Департаменте геральдии герб с военными атрибутами), любила представительность и устраивала у себя приемы, а иногда и обеды, на которые приглашались командиры судов и береговые власти.

Когда на рейде появляется лед, эскадра, по заведенному издавна порядку, потянулась на юг, в Японию, а некоторым судам предписывалось до декабрьских заморозков обойти берега Кореи и ознакомиться подробно с ними как местом, возможно в будущем, военных операций в случае войны с Японией. Мне выпало последнее, и я пошел обходить Корею. По пути зашел в Гензан, там наших друзей мы не застали: Ойсен уехал по службе в Сеул, а француз ушел на проповедь в глубь страны. На рейде плавал лед, и мы вскоре ушли в Фузан принять участок земли под будущий угольный склад. Прошли по корейским шхерам вплоть до большого рейда Rechy bay, на котором застал адмирала на «Памяти Азова». Через неделю вследствие наступивших холодов ушли греться в Нагасаки.

Было начало декабря, но в Нагасаки солнце хорошо грело, и только по ночам чувствовался холод. Эскадра пополнилась: из Балтики прибыл «Наварин», «Сисой Великий», «Дмитрий Донской», а с ними младший флагман контр-адмирал Реунов; пришел с Камчатки и «Кореец». П. О. Серебренников купил для меня собольих шкур и красных лисиц. Эти меха я отослал жене с добровольцем «Петербург». Адмиральша с детьми поселилась в Нагасаки на даче Гинсбурга, и мы с ней часто встречались на «Рюрике», куда адмирал перенес свой флаг. В Нагасаки я застал нового консула М.М. Устинова (бывшего морского офицера), с первых же дней своей службы выказавшего много энергии и заботливости об интересах русских судов в Японии, чем он сразу приобрел всеобщие симпатии офицеров эскадры. Его предшественник, наоборот, был типичным русским консулом — чиновником: рассеянный, забывчивый, добродушный лентяй; судов русских не знал, перепутывал почту, приходившую на суда, и вообще не заботился о защите интересов русских подданных в Нагасаки.

На Рождество на судах для команды были елки с лотереей и подарками. Под Новый год, по пути во Владивосток, зашли на рейд два добровольца с командами волонтеров для охраны от разбойничьих шаек хунгузов строившейся в Манжурии железной дороги. Начальник охраны полковник Гернгрос привел на елку к адмиралу на «Рюрик» десятка два кавказцев, артистов, танцевавших лезгинку с кинжалами под свои зурны на палубе.

В эту зиму стояли на рейде английские крейсера «Imortality» и «Undaunted», наблюдавшие за движениями нашей эскадры, так как всем стало известно, что русское посольство в Пекине настойчиво добивается получить от Китая в долгосрочную аренду Порт-Артур и Талиенван как конечный пункт южной части Восточно-Китайской дороги. Тогда же немцы требовали у Китая уступки бухты Кяу-Чау в отплату за убийство хунгузами немецкого миссионера. Союзница Японии, Англия зорко следила в Пекине за этими переговорами и наметила себе в компенсацию порт Вейхавей, а за нашей эскадрой наблюдали эти два крейсера. Это не мешало обоим капитанам держать себя с нами вполне по-джентльменски, и даже часто по вечерам они играли с нами (А.В. Вирениус, В.В. Игнациус, П.О. Серебренников и я) в кегли в Bowling club’e, a captain Chechester, лихой спортсмен, был дружен с некоторыми нашими командирами, сопутствовал нам в прогулках в окрестные горы, приглашал нас к обеду на крейсер и обедал часто у наших командиров.

В конце января 1898 Ф.В. Дубасов получил от немецкого адмирала Дидерикса телеграмму, что он своею эскадрою — четыре старых броненосца, занял по приказу из Берлина бухту Кяу-Чау, Это был провокаторский ход Вильгельма II, толкавшего Николая II, как впоследствии подтвердилось из опубликованных писем его к Царю, на Дальний Восток, чтобы отвлечь его внимание от Босфора и Малой Азии, куда он сам стремился, прокладывая железную дорогу на Багдад — в Персидский залив. В Берлине хорошо знали решительный характер Дубасова (он там был перед тем военно-морским агентом) и были уверены, что этот захват заставит нашего адмирала поспешить двинуться на Порт-Артур. Действительно, Ф.В. в тот же день отправил в Петербург срочную секретную телеграмму, испрашивая разрешения занять Порт-Артур, не ожидая окончания пекинских переговоров, дабы предупредить возможный захват его судами английского или японского флота. В бюрократическом Петербурге с ответом не торопились, отложили телеграмму до дня очередного доклада министра иностранных дел в Царском Селе. Дубасов «рвет и мечет».

Между тем на рейде и в городе носятся слухи, что английский флот собирается в Порт-Артур, чтобы встать первым у входа и не допустить к нему наши суда. Выждав несколько дней, Ф. В. посылает вторую и на этот раз уже решительную телеграмму самому Царю, испрашивая повеления немедленно занять Артур. Ответ был расшифрован самим адмиралом, поэтому никто не знал его содержания. Но от штаба эскадры по рейду был пущен фальшивый слух, что в Сеуле произошли какие-то волнения корейцев (недовольных интригами японской миссии при дворе короля) и что для охраны русского посольства туда посылаются три наших корабля («Сисой Великий», «Наварин», «Дмитрий Донской»), и, действительно, адмирал Реунов получил от Дубасова запечатанный секретный пакет (который обыкновенно раскрывается уже при выходе в море), где указывается ему порт назначения. На трех судах его отряда начали готовиться к походу с расчетом на рассвете выйти в море, и с вечера задымили их трубы, разводя пары.

Был ясный прохладный февральский вечер, по набережной Нагасаки гуляли офицеры с эскадры и береговая русская публика. Я шел с А. А. Вирениусом, возвращаясь из Bowling club’a, где мы сыграли с английскими капитанами 2 партии в кегли. При встрече с Гинсбургом зашла речь о предстоящем походе отряда адмирала Реунова. Гинсбург с улыбкою осведомленного человека выразил сомнение о походе в Сеул и, указав рукою на дымящиеся трубы английских крейсеров, сказал: «Вот эти, наверное, знают, куда идет наш отряд, и боюсь, что они предупредят наших». И действительно, когда стемнело, оба крейсера без шуму ушли с рейда в море. Отряд Реунова только спустя 7 часов ушел в море; впоследствии мы узнали, что он ушел в Порт-Артур и, прийдя туда через двое суток, застал там обоих наших приятелей, стоявших у самого прохода в порт и загораживавших вход. Дубасов, возмущенный нахальством англичан, срочно донес об этом в Петербург, требуя энергичного представления нашей дипломатии в Лондоне и ухода англичан из Порт-Артура.

В это же время русский посланник в Пекине Павлов (лейтенант русского флота в отставке) телеграфировал Дубасову, что пекинское правительство окончательно согласилось на уступку нам Порт-Артура и что теперь пора идти принимать этот порт от местных китайских властей. Адмиральский штаб отдал приказы и инструкции о предстоящих операциях эскадры для овладения крепостью и портом в случае сопротивления китайцев. В Артуре за городом стояли две дивизии китайских войск; генерал Ли, командир I-й дивизии, получил 100000 руб. от посольства за невмешательство во время нашего занятия Артура, но генералу Фу, командиру II-й дивизии, по какому-то недоразумению, ничего не было дано, поэтому ожидалось сопротивление со стороны II-й дивизии. Из Владивостока пришли два добровольца с полком пехоты и 2 казачьими сотнями. Гинсбург приготовил два больших транспорта с углем. Все было готово к походу, ожидали только сообщения Реунова об уходе англичан.

Местные английские газеты в угрожающих статьях возбуждали общественное мнение Востока против захватов России, а под этот шум английский адмирал Buller на броненосце «Centurion» занял без сопротивления китайских властей Вейхавей (на северном берегу Печилийского залива, против Порт-Артура в 85 милях). Получив наконец известие, что английские крейсера ушли (они ушли в Вейхавей на соединение с отрядом адмирала Buller’a), Дубасов со всем флотом двинулся 10 марта 1898 года в Артур. 13 марта эскадра вошла на Артурский рейд и приготовилась на утро по боевому расписанию и с десантом на катерах войти в гавань, 14-го марта первым вошли в порт оба добровольца с сухопутными войсками. В гавани на стенке собралась большая толпа китайской черни и кули, и с радостными приветственными криками они взбегали на сходни, помогая сводить казачьих лошадей. При таком мирном приеме со стороны китайцев на эскадре пробили отбой, и суда малой осадки (до 22 фут.) поодиночке входили в гавань.

К вечеру стало известно, что обе китайские дивизии отступили (оказалось впоследствии, что и второму китайскому генералу дали 50000 руб.) за пределы черты, отчужденной нам территории Квантунского полуострова. Моему «Крейсеру» как учебному кораблю не было дано никакой роли в этой «воинственной» операции. Я был отправлен в Шанхай в качестве представителя от эскадры на случай заказов на тамошних заводах различных сооружений (землечерпательных машин, кранов, опреснителей и т. п.) для восстановления разрушенного порта, а равно и для капитального ремонта крейсерских механизмов и рангоута. Я был очень доволен провести зиму в большом, европейского типа городе с театрами, клубами и проч., чем стоять в глухом Порт-Артуре.

В Шанхае я стал на реке Усунге возле судостроительного завода «Old Dock», и после переговоров с директором было решено ввести меня в док. На все работы заводу потребовалось около 6-ти недель сроку. Англичане принялись за работу добросовестно, и я был спокоен за своевременное их окончание. Зимний сезон был в полном разгаре: французские и английские общества устраивали в своих клубах вечера, любительские спектакли, маскарады по случаю карнавального сезона. Наш генеральный консул Димитревский и его жена, весьма радушные хозяева, принимали у себя ежедневно на five o’clock tea, и наши офицеры охотно у них бывали.

В марте настала теплая погода, и наши офицеры в обществе семейства консула устраивали прогулку в загородный парк, где устроены площадки для всякого рода спорта. Эта зима вознаградила наших офицеров за скучное учебное плавание в пустынном Гензане, и такое же плавание предстояло в Чифу и к этому учебному сезону. В марте прибыл с германской эскадрой принц Генрих Прусский для открытия памятника (памятник был построен на набережной реки Усунга) погибшему в тайфуне крейсеру «litis». Я салютовал его флагу и поехал представиться. Предложив мне выпить с ним по бокалу шампанского, он пригласил меня принять участие в торжестве открытия памятника.

Торжество открытия было назначено через два дня. Перед памятником выстроились взводы от всех наций: тут были американцы, японцы, итальянцы, англичане, мой взвод и целый батальон от германской эскадры. Французский крейсер, не желая участвовать в параде, ушел накануне из Шанхая в море. Принц принимал парад, отдавая честь по-военному, а нашему взводу крикнул по-русски: «Спасибо, ребята». Затем командиры судов возлагали венки. Наш серебряный венок от русской эскадры принц решил не оставлять на памятнике (чтобы ночью его не украли китайцы), а отослать его в Кяу-Чау и хранить там в лютеранской церкви. После у германского консула был обед, на который от имени принца были приглашены командиры всех судов и консулы наций, бывших на торжестве.

Как было упомянуто, я получил поручение адмирала Дубасова предложить шанхайским фирмам взять на себя оборудование разрушенных сооружений Артурского порта. Но ни завод «Old Dock», ни другие фирмы не имели технических средств для столь значительных работ и отказались от нашего предложения. Поэтому пришлось обратиться в Сан-Франциско (натянутые отношения с Японией исключали возможность обращаться к японским фирмам) как ближайший промышленный центр. Установив крейсер в док, я по поручению адмирала отправился в Сан-Франциско. В Иокогаме я пересел на один из новых быстроходных пароходов срочной Тихоокеанской линии «Pacifique» в 16000 тонн, проходящий расстояние в 6000 с лишком миль до Сан-Франциско в 13 дней. На пути он зашел пополнить уголь на несколько часов в Гонолулу, чем воспользовались пассажиры, сделав прогулку за город и повидав местный вулкан Mannaloa 8000 метров высотою. По пути пару дней несколько покачало, и за табельдотом в эти дни мы не видели американок и английских леди.

В Сан-Франциско я обратился, по указанию нашего консула, к одной из значительнейших фирм «North-America Shipbuilding engine сотр.». Их инженеры осведомились с большою подробностью о состоянии Артурской гавани и порта, мастерских и доков; смотрели планы, соображали и обещали через два дня дать ответ — принимают ли на себя работы по оборудованию Порт-Артура. Я жил в отеле и за эти два дня объехал город с его небоскребами, садами и окрестностями. Завод «Shipbuilding» заявил мне, что общество их решило командировать своего главного инженера для личного ознакомления со всеми деталями оборудования порта и города и что он собирается отправиться в Артур на пароходе, уходящем завтра в Иокогаму. Я взял место на том же быстроходном пароходе, и через 13 дней мы были в Иокогаме. Я возвратился в Шанхай. Работы на крейсере подходили к концу за те 29 дней, что я употребил на поездку.

Стоя у завода, заканчивая ремонт механизмов, мы отпраздновали Пасху, пригласив к заутрене всю русскую колонию с нашим консулом во главе. 25 апреля я ушел в Порт-Артур. Этот новый опорный пункт России достался нам в том же полуразрушенном состоянии, в каком он был возвращен Китаю японцами. Дубасов энергично принялся за составление плана работ для создания новой твердыни. Присланные из Петербурга военно-инженерная и артиллерийская строительные комиссии развернулись в многолюдные канцелярии и пошли строчить миллионные сметы и чертить планы сооружений. В порту требовалось расширить большой док, исправить малый, углубить восточную гавань и построить новую в западном маловодном бассейне, а в мастерских пополнить комплекты станков и механизмов. Составлялись планы нового города на берегу западного бассейна с грандиозным парком и православным Николаевским собором. Председательницей комиссии двух последних построек была назначена жена адмирала. В члены этой комиссии попал и я, но скоро от нее освободился, уйдя в учебное плавание в Чифу. Игнациусу было и здесь поручено устройство для матросов театра, и надо отдать ему справедливость — его театр был готов одним из первых, и к началу лета в нем давались уже народные спектакли.

Приехали инженеры С. Кербедзь и Югович и открыли свое бюро по постройке южной линии Восточно-Китайской железной дороги. Кербедзь был председателем правления «Общества Восточно-Китайской железной дороги», Югович — начальником постройки всей Восточно-Китайской железной дороги, Гиршфельд и Игнациус — начальник постройки Южной линии. Они мне сообщили, что мой брат Вячеслав, проводивший в Манджурии изыскания Восточно-Китайской железной дороги, был в тайге серьезно ранен (в плечо и в грудь) хунгузами, стрелявшими из засады в лесу. По окончании работы на своем участке он вынужден был отказаться от дальнейшего участия в постройке и возвратился в Россию через Америку и западную Европу. Там я видел уже готовые планы постройки коммерческого порта в Талиенване («Порт Дальний») с доками и гаванью, а также планы вокзала и пристаней в новом Порт-Артуре. Проекты по созданию «новой твердыни» пеклись, как блины, и посылались планы и миллионные сметы, испрашивая срочных ассигнований для спешных (из донесения наших военно-морских агентов было известно, что Япония готовила свой новый флот к 1904 году для войны с Россией,) сооружений по порту и крепости, но в Петербурге никто и не думал о далеком Артуре, там были заняты «текущими делами», урезывали сметы и переводы денег оттягивали на целые полугодия.

4 мая прибыл принц Генрих с германской эскадрой; Дубасов, знакомый с ним по Берлину, принял его с должным почетом и сердечным радушием. Они совместно объехали порт, обе гавани, Золотую Гору и территорию будущей крепости. На «Рюрике» был парадный обед, на нем присутствовали все командиры германской и нашей эскадр. Дубасов на французском языке сказал соответствующую случаю речь с тостом за принца и его эскадру. Принц сердечно благодарил за прием и за наше участие на открытии памятника и поднял бокал за Дубасова и русский флот. Я сидел рядом с уже знакомым мне лейтенантом графом фон Шпее. Принц отвечал обедом на «Deutschland», и на третий день он ушел в Кяу-Чау устраивать свой новоприобретенный порт.

Летом в Артуре установилась жаркая погода, ежедневные грозы и духота; в гавани, закрытой Золотой Горой, воздух был, как в бане. Собрав учеников с эскадры, рад был освободиться от этого душного пекла и ушел в Чифу для учебного плавания. В этом глухом китайского типа городке нам предстояло, как в прошлом году в Гензане, пробыть до осени, выходя периодически в крейсерства для тренировки команды.

Стоянка в Чифу много лучше Гензана. Здесь на берегу имеется прекрасный пляж с курортом и коттеджами, куда на лето выезжает европейская публика, спасаясь от духоты ближайших китайских городов. Из русских здесь проживали на даче адмиральша А. С. Дубасова с детьми, военный агент в Китае полковник Генерального Штаба Десино с семьей и агент Добровольного флота; здесь, кроме дач, имеется на берегу в обширном парке школа для совместного обучения юношей и девочек — европейцев. Школа поставлена на английский лад; на классные занятия положено только 3 часа до полудня, а весь остальной день школьники заняты разного рода спортом: гимнастика на открытом воздухе, игра в футбол, верховая езда и морской спорт на парусных яхтах и шлюпках; устраиваются парусные и весельные гонки с призами. Школа имеет свой оркестр; по праздникам бывают концерты и вечера, на которые приглашаются живущие на курортах родственники и знакомые учеников. На рейде вместе со мною стоял крейсер «Корнилов» (командир С.С. Черкасс). По праздникам мы поочередно обедали друг у друга и съезжали вместе погулять на пляже.

В наших прогулках участвовали семейства адмиральши и полковника Десино. Дети их любили ездить к нам на «Крейсер», где их обыкновенно на шлюпке и под парусами катали по рейду. Это для них было большой радостью, и они приходили в восторг, когда в свеженький ветерок катер ложился набок и почти черпал бортом. После катания детей угощали на судах традиционным шоколадом и разными сластями. В будни я по-прошлогоднему крейсировал под парусами в Печилийском заливе и Японском море и дважды ходил на стрельбу из орудий и мин.

В июле я сходил в Артур сдать учеников и набрать смену. В Артуре было душно и жарко: зелень вся выгорела и, при обычных там ветрах, по гавани носилась песчаная пыль и засыпала суда. Адмирал показался мне похудевшим, усталым и недовольным петербургским начальством, апатично относившимся к его требованиям средств на вооружение крепости и Артурского порта.

К осени в море дул чаще свежий ветерок, и наше парусное крейсерство стало веселее. В августе через Чифу прошел обычный в то время тайфун, но ослабленный горами Шантугского полуострова, он в Чифу не произвел значительных опустошений. Я отошел под высокий остров и укрылся за ним, стоя на двух якорях и под парами, верхний рангоут был спущен, поэтому дувший на нашем рейде SO был крепок, но не превышал 10 баллов. Но этот шторм на открытом Артурском рейде произвел много аварий: русские суда, не успевшие скрыться в гавани, должны были выйти в море и штормовать под парами за подветренным берегом Квантунского полуострова. Но китайский военный транспорт прозевал начало шторма и был выброшен на скалистый берег «Тигрового хвоста». Портовые команды подавали ему с берега помощь, пустивши на пароход спасательную ракету, но китайская команда не сумела закрепить спасательный линь и бросалась вплавь, они десятками разбивались о бушующий скалистый утес. Китайцы — фаталисты и в виду опасности предают себя на волю судьбы, не принимая мер к спасению. Всю ночь наши команды работали на берегу, но спаслось китайцев немного.

Сентябрь в Чифу был очень хорош, наступил виноградный сезон, поспели фрукты, в курортах прибавилось публики, и на пляже по вечерам бывало очень оживленно. В сентябре в Артуре после экзаменов ученики были произведены в унтер-офицеры и расписаны по своим судам, а адмирал произвел подробный инспекторский смотр. Инспекторские смотры по положению производились обыкновенно судам, возвращавшимся из отдельного плавания; судам, пришедшим из России, а равно и судам, уходящим с Дальнего Востока в Россию. Прибыв на «Крейсер» в 9 часов утра со своим штабом, адмирал долго обходил фронт, опрашивая претензии; произвел артиллерийское учение, пожарную и водяную тревоги с посадкою людей на шлюпки, заставил спустить и поднять рангоут, поставить и закрепить паруса. Наконец, подробно осмотрев все внутренние помещения до трюмов включительно, спрашивал хозяев кингстонов и кранов их назначение.

Только в 3-м часу пополудни окончился смотр, и адмирал нашел, что «Крейсер» находится в боевой готовности и в совершенном порядке. В каюте он объявил мне, что получил разрешение моему «Крейсеру» теперь же возвращаться в Россию и что об этом радостном для меня известии он не решился объявить мне лишь пока не убедился, что «Крейсер» находится в том состоянии, в каком суда должны возвращаться в Кронштадт. Адмирал предложил мне самому избрать маршрут, только назначил мне день ухода из Артура — 5 ноября и день прибытия в Кронштадт — 1 мая 1899 г. Но за этот месяц я должен еще сходить во Владивосток, сдать там вышедших в запас старых матросов и принять новобранцев, потом зайти в Нагасаки, принять полный запас угля и к 5 ноября прибыть к адмиралу за инструкциями и секретными пакетами в Петербург. Я утром ушел во Владивосток. На этом переходе 2300 миль всем было радостно и весело: из кают-компании доносились звуки рояля, а на баке команда заливалась веселыми песнями под гармонию и унтер-офицерские дудки. Механики старались нагнать побольше пару, а вахтенные начальники пользовались малейшим ветром и прикидывали парусов, сколько возможно. Старый «Крейсер» бежал точно по наклонной плоскости.

Во Владивостоке стоял адмирал Реунов со своим отрядом. Он поздравил меня с возвращением в Россию и предоставил мне свободу действий. На следующий день я списал «стариков», они должны были через два дня уехать на добровольце, а из Сибирского экипажа получил новобранцев. Во Владивостоке октябрь был ясный, солнечный, зелень на Итальянском берегу еще была свежа, но в воздухе чувствовался осенний холод.

Сделав прощальный визит адмиралам Чухнину и Реунову, я 20 октября, подняв традиционный длинный вымпел, пошел по рейду вдоль стоявших судов эскадры, имея матросов на марсах, а смельчаки забрались даже на клотик. Под кормою адмирала Реунова они в ответ на его прощальный возглас гаркнули во всю грудь радостное «ура», и посыпались в воду их старые фуражки. Длинный вымпел и бросание старых фуражек с марсов на ходу — это традиционный прощальный прием на судах всех флотов при уходе на родину. На адмиральском корабле оркестр играл нам напутственный марш, а наше громкое «ура» гремело долго по рейду, пока я не завернул за входной маяк…

В третий раз я возвращался с Дальнего Востока домой, но этот момент ухода на родину мне был наиболее памятен и радостен. Я знал из писем жены, что она, оставшись одна, имеет много забот с детьми: старших детей пришлось определять: дочь в институт, а старшего сына в Морское Училище, и он из первых уже выдержал туда экзамен; малышам было еще 5 лет, и оба они требовали за собой постоянного ухода. Она одна, без мужской помощи, должна была устать за три года моего отсутствия. Я с радостью стремился домой и решил не задерживаться в попутных портах, чтобы своевременно прибыть в Россию.

Идя в Нагасаки с попутным ветром и ясной погодой, «Крейсер» бежал, как хороший рысак, чуя скорое возвращение в родную конюшню. И паруса надутые, и старая машина работали совместно, точно состязаясь, кто лучше везет. Механики частенько смотрели за корму на работу винта. К концу третьего дня я пришел в Нагасаки. На рейде стоял только что прибывший в Тихий океан новый крейсер «Россия» под командой капитана 1 ранга Доможирова (впоследствии в 1901 г. был Начальником Морского Корпуса в чине контр-адмирала.); а в должности вахтенного лейтенанта плавал В.К. Кирилл Владимирович. Я долго не задерживался, принял уголь и разные запасы на плавание, закупил несколько пар ваз, несколько сервизов, лаковых и черепаховых вещей для подарков в Петербурге.

Я помню до сих пор день выхода с рейда. Было ясное осеннее утро, я стоял рядом с «Россией», вокруг меня за ночь набралось много пароходов, а около борта толпились шлюпки с провожавшими нас японскими торговцами. Развернуться передним ходом при одной машине и выйти из этой тесноты не было возможности. В то время на всех судах было по две машины, с которыми легко развернуться на точке, но старый мой «Крейсер» при одной машине имел диаметр циркуляции около 4 кабельтовых (400 саж.). Я решил испытать крейсер, выйдя задним ходом. Управляясь рулем и подняв кливер и бизань, мне удалось проскользнуть кормой между двух пароходов (там весь экипаж вышел наверх смотреть: удастся ли мне этот рискованный маневр, и когда я вышел из тесноты, они по знаку своего боцмана все дружно захлопали в ладоши), и, выйдя на свободный простор, я дал полный ход машине и повернул в море. Ну, теперь прощай, прекрасная Япония! Едва ли я приду сюда еще когда-нибудь. Война с ней на носу, а после войны бывшие симпатии надолго заменятся взаимной враждой.

К вечеру следующего дня, обогнув Корею, я стал подниматься к северу, и у острова Квельпатра стало пасмурно, а за ним я встретил свежий NW баллов 7, и крейсер заболтался на крутой и неправильной волне; ход убавился до 6-ти узлов, и так пришлось мотаться еще двое суток. Вблизи Артура ветер этот стих, а на 5-й день плавания, 1 ноября, я отдал якорь на Артурском рейде и к вечеру с приливом вошел в порт и явился к адмиралу. Он предоставил мне 4 дня на сборы перед плаванием, а сам со штабом готовил в Петербург свои секретные донесения, касавшиеся артурских крепостных и портовых построек. В откровенной со мною беседе адмирал выразил недовольство Петербургом, апатично относившимся к его представлениям о вооружении Артура, и желание свое скоро вернуться в Петербург (через год его заменил адмирал Е.А. Алексеев, назначенный наместником всего Дальнего Востока).

Накануне ухода я сделал прощальные визиты портовым властям, затем объехал суда эскадры, простился со всеми командирами, а своих ближайших товарищей я пригласил к себе на «Крейсер» позавтракать. За завтраком было шумно и весело. Некоторые из моих гостей поручили мне посылки своим родным в России. Вечером я был приглашен обедать к адмиралу; он передал мне секретные пакеты для морского министра. Я представил адмиралу список портов, куда я намерен был зайти по пути: Шанхай, Гон-Конг, Сингапур, Пуловей у острова Суматра, Коломбо, Аден, Джибути, Суэц, Порт-Саид, Неаполь, Кадикс, Шербург, Канал Вильгельма, Киль, Ревель.

5 ноября 1898 г. был на редкость в то время года ясный, солнечный день. В 9 часов утра «Крейсер» с длинным вымпелом тронулся к выходным воротам. На стенке гавани стояли адмирал с женою и детьми, командиры судов и портовые власти, у самых ворот выстроился оркестр, играя напутственный марш. Моя команда с марсов кричала «ура» и бросала в воду старые шапки. Пройдя ворота у «Тигрового хвоста», начал салют адмиральскому флагу. Получив ответ, я дал полный ход и вышел на рейд; стоявшие там суда послали по марсам своих людей и провожали нас таким же «ура». Крейсер, выйдя в открытое море, убрал длинный вымпел и закрепил орудия по-походному. Обогнув Шантунгский полуостров, я вошел в Китайское море и лег на юг до параллели устья Янцекианг. На этом пути ночью пришлось проходить рыболовную банку, а на ней, как на Доггербанке, толпятся тысячи крейсирующих китайских джонок, занимаясь ловлей рыбы. В этой толпе мелькающих бесчисленных огней надо очень искусно лавировать, чтобы не раздавить какого-нибудь китайца. Эти рыбаки и частью просто пираты сами лезут под нос проходящим судам, чтобы потом получить выгодную плату за полученную аварию. Капитаны коммерческих судов поэтому держатся правила не давать джонкам дороги и идут прямо, не сворачивая с курса, в расчете, что ночью парусные джонки не догонят парохода и не узнают его имени. Всю ночь до рассвета мне пришлось не сходить с мостика.

В густом тумане я пришел на параллель р. Янце. Здесь по цвету морской воды легко определить черту, где следует менять курс на восток. Река Янцекианг из своего устья выгоняет массу песку в море, и уже за 60 миль от берега морская вода меняет свой синий цвет на желтый. За 20 миль до входа в реку Усунг (устье реки Усунг, куда следовало войти крейсеру для входа в Шанхай, находится в смежности с устьем реки Янце) тянется широкая отмель, в которой имеются два параллельных фарватера, беспрестанно заносимых песками и ежедневно поддерживаемых землечерпалками компании шанхайских лоцманов, которые за довольно дорогую плату вводят все пароходы в Шанхай, причем южный фарватер служит для входа в Усунг, а северным фарватером лоцмана ведут суда, входящие в р. Янце. У начала фарватера я встал на якорь и по местным правилам ждал очередного лоцмана. Хотя на карте подробно обозначены глубины по всей длине фарватера, но так как он постоянно заносится песком, то ни один пароход не рискует идти сам, без лоцмана.

Я долго ждал лоцмана и, не дождавшись его до 3 часов дня, когда уже наступали сумерки, я, уступая настойчивым многократным уверениям (недавно ко мне назначенного) старшего штурмана лейтенанта Не…ва, что он недавно шел северным фарватером и знает его очень хорошо, осторожно, малым ходом с лотовыми по бортам пошел под проводкою этого лейтенанта по северному фарватеру, обставленному баканами и вехами. Пройдя не более 6–7 миль, я почувствовал, что крейсеру тяжело и что он ползет килем по песку, точно на салазках, и в тот же момент лотовый с левой крикнул: «15 футов»!., (крейсер сидел кормой 16 футов). Я моментально застопорил машину и дал задний ход, а Не…ва прогнал с мостика; он сконфуженный убежал вниз, на ходу продолжая уверять, что следует продолжать идти тем же курсом. Крейсер не послушался и остановился. Вызвав всю команду наверх, я приказал им быстро перебегать с правого борта на левый; раскачав таким образом крейсер, я опять дал задний ход и сошел благополучно с мели.

Стал на якорь на достаточной глубине, а на катере отправил мичмана Колчака за лоцманом. Лоцман ощупью, малым ходом повел нас в Шанхай. Он объяснил мне, что за последнюю неделю землечерпалки не успели углубить северный фарватер и его занесло местами песком. Только на утро я прибыл в Шанхай. Мне предстояло рассчитаться с заводом за произведенный в прошлую зиму ремонт, получить запасные части некоторых механизмов и принять сухую провизию на плавание. В Шанхае я простоял 2 недели и там часто встречался с нашими друзьями из русской колонии. Зимний сезон в городе уже начинался, возобновились спектакли, вечера и званые обеды.

В Шанхае. 1890-е гг.

На пути в Гон-Конг в Китайском море уже начал задувать NO-й муссон, но еще неравномерно, поэтому я шел то под парусами, то под парами. На 5 день вечером я пришел в Гон-Конг. На рейде стояли английский Тихоокеанский флот под командой адмирала Фриментеля и германская эскадра принца Генриха; тут еще были три американских крейсера, пришедших недавно с Филиппинских островов, и японская канонерка. С подъемом флага я салютовал английской нации, а затем принцу Генриху и английскому адмиралу. Получив ответы, я сделал визиты обоим адмиралам. Принца Генриха я не застал на корабле, меня принял граф Шпее и сказал, что принц нанял на горе виллу для принцессы Ирены, которая прибывает сюда из Европы.

Декабрь был в самом начале, в Гон-Конге было тепло, но нежарко, а на «Виктория пик», где расположены дачи, погода напоминала осенний сезон в Крыму. На день Николая Чудотворца я пригласил все военные суда принять участие в салюте и расцвечивании флагами. В 11 ч утра прибыл на «Крейсер» с ответным визитом принц Генрих и поздравил нас с царским праздником. Он пригласил меня на виллу к обеду на другой день после приезда принцессы Ирены, которую он ожидает сегодня или завтра. Утром пришел большой германский пароход нового типа. На мостике стояла группа дам и придворных кавалеров, вытянутых по-военному и одетых с немецким шиком. В этот момент к пароходу пристал принц Генрих, и после взаимных приветствий все общество отправилось на берег.

На следующий день к 8 часам вечера я, поднявшись на фюникюлере, прибыл на виллу «Виктория Луизе». Принц представил меня принцессе, и за обедом мне было указано место рядом с хозяйкой. Кроме хозяев, за столом сидели почтенного вида старый гофмейстер, сопровождавший принцессу, одна статс-дама, одна фрейлина, капитан 1 ранга Миллер и лейтенант граф Шпее. Принцесса была проста и приветлива и рассказывала мне о своем путешествии. Детей (двух сыновей) она оставила перед отъездом в Ливадии у своей сестры Александры Федоровны. За обедом, кроме обычного шампанского, подавалось в венецианских бокалах рейнское вино и баварское пиво «Pschor» в специальных старинных кружках; то и другое было, очевидно, привезено с собою на пароходе из Германии. После обеда в гостиной, под рояль фрейлины, любезные хозяева беседовали со мною до позднего вечера. Принц предложил мне для сокращения пути пройти каналом Вильгельма вместо того, чтобы огибать Данию. При моем прощании принцесса поручила мне по прибытии в Россию передать поклон Государыне, ее сестре. Недавно открытый канал Вильгельма имел чисто стратегическое назначение для прохода по нему только германских военных судов. Но принц обещал мне оказать протекцию и сообщить об этом в Берлин и в Киль.

Я простоял еще три дня; спустил здесь команду поочередно на берег, дабы дать им возможность закупить китайских и японских изделий для подарков в России. Я приобрел здесь партию манильских сигар; на них есть много любителей между нашими моряками.

12 декабря я вышел в Сингапур. На этом пути в тропической полосе NO муссон дул уже довольно правильно, и первые четыре дня плавания я шел под парусами, местами неся и лиселя. Делая по 200 миль в сутки, я на 5 день подошел к 5-му градусу северной широты и здесь заштилел, пошел далее под тремя котлами и на 7 день поздно вечером вошел в Сингапур. На утро я послал ревизора за углем, чтобы принять его полный запас на плавание до Коломбо, но оказалось, что английские углеторговцы под давлением своего правительства устроили стачку специально против русских судов, подняв цену кардифа до 60 шиллингов за тонну вместо 30-ти. Это была месть за захват нами Порт-Артура. В это время для пополнения нашей Тихоокеанской эскадры двигалось много наших судов из Кронштадта в Порт-Артур.

На поворотном пункте в Сингапуре им приходилось обязательно брать полные запасы угля, а близ этого места были известны только порт Пенанг и еще маленький порт Малакка — и оба английские; судам нашим приходилось невольно переплачивать за уголь, так как другого выхода не было. Я приказал пока принять только 1/4 полного запаса, рассчитывая при помощи нашего консула попытаться разведать, нет ли поблизости (хотя бы на Суматре) угольной станции, принадлежащей голландцам (например, в Ачине) или другой нации, но не англичанам.

Рождество я решил провести здесь, устроив команде елку и освежить их, спуская на берег.

Елка была, как полагается, с подарками, а вместо елки наш поставщик привез какую-то пальму. На крейсере спать в каюте было жарко и душно, поэтому я на три дня переехал в гостиницу и там в просторном номере на широкой кровати отоспался авансом, имея в виду, что на предстоящем переходе в океане мне придется проводить все ночи на верхней палубе, полулежа на бамбуковом лонгчере. Днем, по заведенному там порядку, я освежался по несколько раз в день душами. Гостиницы в Сингапуре, как и всюду в тропиках, устроены так, чтобы квартиранты страдали как можно меньше от жары; для этого комнаты расположены все в один ряд, имея две противоположные стены с выходящими дверьми на веранды, покрытые очень широкими крышами, в дверях вместо стекол сделаны жалюзи для сквозного ветра; потолка нет, а черепичная крыша положена на стропила с протоком воздуха между балками. Лицевой вход — с парадной веранды, а выход — на черную веранду, и далее против каждого номера на дворе построено такое же длинное здание с отдельной ванной для каждого жильца. В середине стоит огромная кровать с жестким травяным матрацем и жестким же валиком вместо подушки, вся кровать обтянута кисеей для защиты от москитов, а на стенах и потолках дремлют белые ящерицы, разводимые нарочно для истребления насекомых и в особенности скорпионов, часто там встречающихся. В столовых у потолка устроены автоматические большие спанкеры (веера), качающиеся посредством электрических приводов. К каждому напитку за столом прислуга приносит лед и кладет его кусками без спроса в бокалы. При таких условиях жизнь европейцев в тропиках становится сносною. Но такого комфорта устроить на судах невозможно, а потому каждый моряк в порту старается дать себе отдых, прожив хоть несколько дней в комфортабельном отеле.

В один из дней я был приглашен вместе с нашим консулом к губернатору Сингапура на обед. Губернаторский дворец находится за городом в роскошном парке. Весь дом и самая крыша выкрашены в белый цвет, высокие в два света залы с глухими ставнями и жалюзи дают массу свежего воздуха, и все вообще приспособлено так, чтобы жара наружного воздуха была внутри наименее чувствительной. В просторной столовой качался больших размеров спанкер и своим ветром производил ритмическое колыхание целого газона нежных папоротников, поставленных в центре эллиптического стола. Губернатор, пожилой лорд с наружностью сановника, был с нами корректно любезен, а его жена изысканно радушна и говорила довольно правильно по-французски.

Все общество было в тропических белых платьях, причем для жаркого климата англичане изобрели белые фраки без фалд, вроде куртки с открытой манишкой и со шнипиком сзади. Фрак по традициям англичан обязателен для мужчины за обедом, на котором присутствуют дамы, даже и в общих столовых в отелях или ресторанах. Я, в белом кителе, но в эполетах и с орденами, не нарушил этикета английского светского общества. За обедом было довольно скучно, но когда хозяйка увела дам в гостиную, чваные лорды сразу преобразились; появились сигары, кофе, коньяк, сода-виски и стало громко, весело, анекдоты, веселые рассказы, и даже сам губернатор положил ноги на соседний пустующий стул и рассказал веселый анекдот из времен своей молодости в Индии. Часов в 11 вечера все собрались в гостиной, где под аккомпанемент одной молодящейся старой девы один из кавалеров пропел довольно фальшивым баритоном несколько романсов. После концерта мужчины перешли на веранду и там уже на прощание выпили по большому стакану соды-виски. Этот весьма распространенный в тропиках напиток вначале с непривычки кажется даже противным, но впоследствии к нему так привыкаешь, что ни один обед в английском обществе не обходится без него.

Последние два дня в Сингапуре мы провели в Johore (маленькая автономная провинция влиятельного малаккского раджи, расположенная на материке, от которого остров Сингапур отделен узким — в 125 саж. проливом). Наша компания, состоявшая из меня, консула и нескольких крейсерских офицеров, отправилась туда в двух колясках. Дорога по острову проложена через тропические леса и обширные ананасные плантации; мы проезжали мимо богатых коттеджей, утопавших в пальмовых рощах, с оранжереями и цветниками самых нежных растений жаркого климата. Через пролив переправились на пароме и на противоположном берегу очутились во владениях раджи. Дворец его расположен на самом берегу. Самое здание построено в том же роде, как и губернаторский дом в Сингапуре. Управляющий встретил нас и предложил осмотреть дворец, но извинился, что за отсутствием раджи, уехавшего в Лондон, он не может нас поместить в самом дворце, но предложил нам поместиться в дворцовой гостинице, где мы найдем полный комфорт, обставленный по-европейски. По словам знавшего его нашего консула, раджа очень гостеприимен и оставляет у себя обыкновенно европейцев-туристов гостить во дворе на несколько дней.

После осмотра дворца и зверинца с дикими пантерами и ягуарами, а также птичника с попугаями всевозможных цветов, черных лебедей и павлинов, нам был предложен от двора завтрак с английским меню и редкими тропическими фруктами из собственных оранжерей раджи. Когда спала жара, мы обошли все владения раджи. По словам консула, это вполне джентльмен, с английским воспитанием и ежегодно проводящий зимний сезон в Лондоне, где он принят в высшем обществе. Проведя так двое суток, мы оставили радже свои визитные карточки и возвратились в Сингапур.

Перед уходом из Сингапура консул передал мне русскую почту, и в ней между прочим был секретный пакет от Морского министерства на мое имя. Бумага была следующего содержания: «Французское правительство предложило нам в своей африканской колонии Джибути (порт Джибути находится в Таджурском заливе, на восточном берегу Африки, к юго-западу от Бабэльмандебского пролива) участок территории под угольный склад для военных судов, проходящих на Восток. На переходе из Коломбо в Красное море зайдите в этот порт, не оглашая об этом в Адене, и войдите в соглашение с губернатором Джибути об уступке нам площади размеров, достаточных для указанной цели, выбрав ее у преглубокого берега. На прилагаемом плане показаны две площадки; выберите ту, которая по вашему усмотрению окажется более подходящею для наших целей».

Ну, слава Богу! Наконец-то наш флот получит угольную станцию и собственный порт в «незамерзаемом» море, да еще в открытом океане, на пути к Дальнему Востоку. Меня радовало, что в этом историческом событии, к чему стремилась Россия со времени Петра Великого, я буду принимать личное участие. Мне вспомнилось, как в 1881 году наши суда были разосланы в Зондский архипелаг и в Бенгальский залив на поиски необитаемых островов для угольных станций, и все вернулись с пустыми руками, не найдя таких островов. А тут предлагают нам станцию даром, да еще на главном пути движения на Восток и у самого Бабэльмандебского пролива!

Как я упоминал выше, меня занимал вопрос о поисках угольной станции вблизи Сингапура, не принадлежащей англичанам; и вот накануне моего ухода консул привез мне местную английскую газету, и в ней я прочел объявление голландской частной фирмы об открытом ею недавно порте с угольным складом на острове Pulo-wey у северной оконечности Суматры, против порта Ачина. Так как остров Pulo-wey лежит на моем пути, то я решил зайти туда и удостовериться в мощности этой голландской морской базы.

28 декабря я вышел в Коломбо. В Малаккском проливе была погода обычная в штилевой полосе: жарко, душно и тихо, с висящими над головою облаками и переходящими дождями с грозою. Шел я под парами, сберегая уголь под двумя котлами, делая по 9 узлов. 31 декабря рано утром я прошел параллель северной оконечности (г. Ачин) Суматры и, пройдя еще около 20 миль, увидел на своем курсе два зеленых островка, из коих восточный Pulo-wey я обошел с севера, чтобы войти в его бухту Sabang-bay, открытую с северо-запада. Этот круглый, покрытый тропической зеленью островок с бухтою в форме спирали является природною гаванью для глубокосидящих судов. На северной части острова виднеется небольшое укрепление с голландским флагом.

Навстречу мне выехал на вельботе в тропической каске белокурый голландец harbour-master, и узнав, что мы русские и зашли за углем, повел нас в гавань и поставил крейсер прямо к пристани, с которой можно принимать уголь. Бухта с глубиною до 25 сажен может вместить 5–6 кораблей на якорях, но когда будут поставлены бочки, то число судов может быть увеличено до 8. В порту можно получить сухую провизию, мясо, зелень и лед из местной фабрики, и имеется телеграф «во все Европы». Словом, этот новый порт во всех отношениях может заменить Сингапур, куда наши суда могут и не заходить. Для порта заказан железный плавучий док, и скоро в бухте будут установлены якорные бочки. Описание порта с картою гавани я отослал при своем донесении Морскому министру. Впоследствии, уже будучи в Средиземном море, я получил от Главного Морского Штаба уведомление, что Морской министр, соглашаясь с моим донесением, приказал судам, идущим на Восток и обратно, заходить за углем на Pulo-weey, а не в Сингапур.

Я сделал визит коменданту форта капитану колониальной армии. В его распоряжении имеется рота пехоты с тремя офицерами и несколько артиллеристов для управления крепостными орудиями. Капитан, показывая мне крепость с деревянными брустверами и проволочным ограждением на гласисах, объяснил, что она служит лишь для защиты от диких племен малайцев, населяющих Суматру и до сих пор не примирившихся с господством голландцев на острове. Лет 10 назад эти племена напали на шлюпках на Pulo-wey и вырезали там европейцев. Поэтому голландцы вооружили островок. В Ачине на Суматре также пришлось построить более сильную крепость и содержать на рейде несколько канонерок. Не весь остров Суматра подчинился голландцам. Есть еще в южной его части много племен, управляющихся самостоятельно и враждующих с голландцами, производя внезапные набеги на незащищенные города острова.

Капитан пригласил меня посетить офицерский клуб. Это павильон с библиотекой, теннисом и столовой, в ней офицеры обедают. Я застал всех в сборе и по их приглашению остался у них обедать. Вечер я провел в клубе, отдыхая на веранде. Уходя, я пригласил капитана и всех офицеров к себе на завтра обедать по случаю нашего Нового года. В 6 ч вечера у меня в каюте был обед для приглашенных офицеров. Были, конечно, взаимные тосты за обе дружественные нации, за флоты обеих держав, пожелания к нашему Новому году и отмечен исторический факт обучения юного царя Петра в Голландии корабельной технике.

Приняв полный запас угля, свежего мяса, льда и фруктов, я вышел в Коломбо. Ночью, при полной луне и ясном небе, я шел под парами; но с рассветом задул ровный, свежий NO-й муссон (или, вернее, пассат), и я выступил под паруса. Стук машины замолк, на крейсере все стихло, по временам лишь слышался шелест воды за бортом, и ясный голос вахтенного офицера гулко разносился по палубе. К полудню установился ровный пассат силою в 4 балла, и крейсер нес уже все паруса, имея ходу от 8–9 узлов. К ночи ветер несколько свежел, паруса надувались сильнее, слышался чаще скрип снастей и гнувшихся в дугу лисельных рейков. Повторялись чаще оклики вахтенных начальников: «на шкотах и фалах стоять!», когда темные облака проносились над крейсером и ожидался проходящий шквал. Но шквалы в это время года здесь редки, и лиселя стояли всю ночь.

Ночи я проводил на полуюте, лежа одетым на бамбуковом лонгчере, и под утро, когда становилось несколько свежее, я уходил в каюту и старался заснуть.

В половине 8-го окатишься душем забортной воды, выходишь наверх к подъему флага. Так проходили все дни плавания в тропиках.

8 января поздно вечером открылся темный силуэт острова Цейлон. На этом курсе еще в темноте я встретил пароход Добровольного флота «Москва», шедший на Восток. Этот гигант, по сравнению с моим маленьким клипером, шикарно пронесся вплотную мимо моего левого борта. На нем шло много морских офицеров на эскадру Дубасова, и с ними шел контр-адмирал Веселаго.

Около 9 ч 30 мин утра я вошел в гавань и стал на 2 якоря фертоингом. Приехал консул Матвеев (переведенный сюда из русской миссии в Персии), поздравил с приходом и привез мне почту, доставленную сюда «Москвой». Мы сделали визиты английским властям и заехали в агентство Добровольного флота. Там мне представился московский коммерсант г. Котов, имевший на Цейлоне большие плантации индийских чаев. Чаи этой торговой фирмы «Котов и Щербаков» подмешиваются в китайские чаи, так как к цейлонскому чаю русские потребители относятся недоверчиво. Узнав, что я собираюсь переехать в отель «Континенталь» поспать с комфортом несколько ночей, г-н Котов пригласил меня осмотреть их загородную виллу, там же пообедать русскими блинами и переночевать. Мы отправились за город на рикшах. В тропическом коттедже, устроенном на английский лад, сплошь обросшим от крыши до земли ползучими растениями, встретил нас сотоварищ г-на Котова г-н Щербаков (бледный, чахоточного вида молодой еще человек), и оба радушные хозяева повели нас осматривать свои владения. При самой усадьбе находился только образцовый питомник, с которого собирается и высушивается чай различных сортов для пробы и сортировки. Оптовый чай произрастает в глубине острова на больших плантациях, арендуемых русскою фирмою.

Когда стемнело, мы перешли в просторную столовую с высокою крышею и качающимся спанкером. Радушные москвичи удивили нас настоящим русским обедом. Тут была водка «вдовы Поповой», к закуске — икра, балыки и осетрина под хреном, затем блины, настоящие блины со сметаной, икрой и семгой, хотя до масленицы оставалось еще больше месяца. Закуску и водку цейлонские москвичи получают с проходящих русских добровольцев, запасающихся этими продуктами в Одессе на все плавание; в рефрижераторах они сохраняются до самого Владивостока. Вечером меня уложили спать в довольно прохладной комнате, где держат ставни круглые сутки плотно закрытыми. Я спал крепко всю ночь, чего не испытывал от самого Сингапура. В тропиках все встают с восходом солнца, и это лучший час дня. Мои хозяева разбудили меня, и после холодного душа мы вошли в сад.

Небо на западе было еще совершенно темное, но, приближаясь к востоку, оно постепенно переливало во все цвета радуги до светло-розового. Ночная роса блестела радужными алмазами, отражая солнечные лучи. Щебетание проснувшихся птиц оживляло эту картину тропического утра. За утренним завтраком по-английски подали вначале душистые бананы, ветчину, яичницу и кофе. Затем я уехал на крейсер, пригласив москвичей к обеду. Днем я был занят судовыми делами, а вечером к моему обеду вместе с москвичами приехал и консул.

Обойдя и осмотрев подробно весь крейсер, мои гости получили на память по коробке манильских сигар и разные вещицы из японской черепахи. Москвичи настойчиво уговорили меня еще одну ночь провести у них в коттедже, хотя я отказывался, но в душе был рад принять это приглашение, так как на клипере в тесной каюте спать было невозможно. В Коломбо я простоял еще дней пять, давая возможность всей команде поочередно перебывать на берегу; офицеры воспользовались этой стоянкой, чтобы съездить в Кэнди. Кэнди — город в возвышенной (несколько прохладной) части острова, куда европейцы удаляются в жаркое время, место считается родиной Адама. В главном храме этого города хранятся некоторые реликвии Будды.

Перед уходом я получил от министра шифрованную телеграмму: «Французское правительство отказало нам в уступке территории для угольной станции в Джибути, а потому зайдите туда, но, не вступая в переговоры об уступке, ознакомьтесь с устройством порта, его средств и запасов, а также удобств якорной стоянки на случай захода туда наших судов». Вот так сюрприз!.. Во Франции сменили министерство, и пропали наши надежды на «незамерзающий порт» в открытом океане… Прав был А.А. Бирилев (был Морским министром в 1905–1906 годах), рассказывая нередко в веселой компании анекдот о том, «как рыжий поп при Петре Великом проклял русский флот» и будто по этой причине он в своей дальнейшей истории терпел постоянные невзгоды.

15 января я вышел в Аден. В 50 милях от берега я уже получил ровный правильный NO-й пассат силою в 4 балла и вступил под паруса.

Потянулось тихое, безмятежное плавание в пассате: голубое небо с кучевыми облаками, сбитыми к горизонту; на темно-синем фоне безграничного океана ярким лазоревым блеском искрятся синие волны с белыми гребешками; за бортом слабый шелест воды; маленький клипер с гигантским веером белых парусов привычно режет воду океана и лишь на девятом валу чуть заметно качнется, напоминая этим о своем движении. На палубе тихо: матросы небольшими группами расположились по мачтам у своих снастей, и старики объясняют молодым матросам назначение и роль каждой снасти при парусных маневрах; с бака слышатся голоса судовых зверей: то карканье попугаев, развешенных на штагах, то скрипучий писк играющих макак, то возня молодых собак.

С мостика гулко раздаются шаги вахтенного начальника, изредка спокойным уверенным баритоном окликающего свою команду поправить парус или подтянуть какую-нибудь снасть. Кают-компания, спасаясь от духоты, перебралась на полуют, и здесь мирно протекает день этой корабельной семьи. Если время до полдня, то за кают-компанийским столом сидит группа, человек 6–7 офицеров со старшим штурманом во главе, занятая вычислением долготы места по высоте солнца, «пойманного» секстаном сегодня в 9 ч утра. В полдень эти же офицеры пойдут с инструментами «ловить» высоту солнца для вычисления широты места, и в 20 минут 1-го часа они должны представить командиру результаты своих обсерваций. Сверив полученные числа, командир со старшим штурманом наносит на карту место корабля на сегодняшний полдень. Ряд ежедневных таких точек даст тот путь, по которому шел корабль между двумя смежными портами.

Офицеры в кают-компании — кто читает, кто пишет; любители играют в шахматы или в трик-трак (игра в карты на корабле не допускается вовсе), а стоявшие ночные вахты спят в своих каютах. Старший офицер почти весь день проводит наверху, он наблюдает за исправностью рангоута и парусов, чтобы заблаговременно предупредить возможную аварию или поломку при наступлении свежего ветра. В 11 ч утра команда обедает на верхней палубе, а офицеры завтракают в кают-компании; командир — в своей каюте отдельно от офицеров. Время от 12 до 2 ч дается на отдых, все, кроме вахтенных, спят, кто где попало (без раздачи коек). В 2 ч чай команды и офицеров. С 2 ч 30 мин до 5 ч послеобеденные занятия по специальностям со своими специалистами, а мичмана занимаются грамотностью с молодыми матросами. С 5–6 ч общая приборка и чистка корабля. С 6 до 7 ч команда ужинает, офицеры обедают.

Три раза в день вся команда и желающие офицеры принимают душ забортной воды из судовых помп. С 7–8 ч время для различных развлечений на баке: выносятся гармонии и гитары, под их аккомпанемент поются хоровые песни, плясы и устраиваются различные игры. Новобранцы в это время гоняются через салинг и часто на призы.

Любители зверей — дрессировщики занимаются воспитанием своих друзей и часто достигают поразительных результатов, которым позавидовал бы известный Анатолий Дуров. Живя близко между людьми, корабельные звери приручаются очень быстро и между собою живут в дружбе. На крейсере часто играли совместно кошка, поросенок, собака и 2 газели. Только одни макаки ни с кем не умели ладить: эти проказливые обезьянки всем надоели, и поэтому их одних держали на привязи. В 8 ч. вечера после общей молитвы команде раздаются койки. В таком роде протекают дни на парусном корабле при плавании в пассате.

На 10-й день плавания открылся длинный остров Сокотра; вдоль его берега я шел почти целые сутки. Свернув на NW, я вошел в Аденский залив, здесь уже ветер начал пошаливать, отступая от своей правильности; пришлось часто брасопить реи и даже по временам лавировать; наконец он стих, и паруса заполоскали. Разведя пары, я пошел прямо в Аден.

На 13 день вошел на рейд Адена. Заказал консулу уголь и пресную воду для котлов. На этой угрюмой высокой скале с песчаной площадкой у самого берега раскинут полукругом городок из сотни домов — не более. На площади без малейших признаков зелени спят на солнцепеке усталые верблюды. Ставни в домах закрыты весь день, и можно думать, что это заснувшее царство. Сделал визит губернатору (он же командир порта), откопав его в закупоренном доме. Здесь на берегу больше делать нечего. Единственный продукт вывоза из Адена, кофе «Мокка», хорош и недорог, 2 ф. ст. за пуд. Кроме ревизора, никто из офицеров на берег не поехал.

Весь второй день на крейсере шла приемка угля. На третий день на ночь я покинул Аден. Ни офицеры, ни консул не знали, что я иду в Джибути. У Бабэльмандебского пролива я приказал взять курс на запад, а не в пролив. Старший штурман (вместо лейтенанта Не…ва, списанного в Коломбо для отправки в Россию на мимо проходящем добровольце, назначен мною старшим штурманом лейтенант А.Ф. Геркен; младшим штурманом А.В. Колчак) посмотрел на меня вопросительно, думая, что я оговорился. Но, узнав секрет, радостно улыбнулся и переменил курс на запад. Из кают-компании раздался бравурный французский гимн марсельеза. Офицеры еще не спали и, очевидно, узнав о заходе крейсера к французам, сразу повеселели, рассчитывая во французской колонии приятно провести время.

За все наше двухгодовое плавание мы со своими союзниками на Востоке почти не встречались. Мы пользовались широким радушием англичан и немцев, но гостеприимства французов мы еще не испытали. Утром я вошел в Таджурский залив. На правом берегу лежал Обок, а далеко на южном берегу открывался Джибути, африканского характера городок, без крыш небольшие белые здания и высокий маяк у входа на рейд. В 1880-х годах русский казак Ашинов, набрав братию из искателей приключений, отправился из Одессы на пароходе в Обок — владения абиссинского царя Менелика, надеясь там основать новую русскую колонию. Но французы в то время уже считали весь залив под своим протекторатом и вели переговоры с Менеликом об уступке Франции этой колонии. Ашинова французы в Обоке встретили тогда пушечными выстрелами, и он «посрамлен удалился».

Оставалось еще миль 20 до входа в порт; путь этот был нелегок: впереди виднелись вровень с водой большие площади коралловых рифов; при наступавшем приливе они закроются, и на них тогда легко напороться. Очевидно, новые владельцы еще не успели оградить подход к порту лоцманскими знаками. Идя осторожно, ощупывая фарватер лотом Томсона, я наконец благополучно вошел на рейд. Французское правительство, желая иметь у Бабэльмандебского пролива (на пути к Дальнему Востоку) свою морскую базу, арендовало на 25 лет земли по берегам Таджурского залива у Менелика с обязательством, между прочим, построить железную дорогу от Джибути до Аддис-Абебы — резиденции абиссинского царя.

По юго-восточному берегу бухты, закрытой с востока и запада коралловыми рифами и открытой с севера, расположен городок из белых глиняных домиков с редкими пальмами, наполовину высохшими под тропическим солнцем. На восточном берегу виднеется каменная пристань с небольшим краном и несколько сараев с углем. Это пристань компании «Messagerie Varitime», пароходы ее обязательно заходят сюда с почтой на пути в Мадагаскар. За угольным складом, глубже на берегу, виднеются две черные болотистые площадки — это те самые «Plateau de seirpents» и «Plateau de Marabouts», которые были нам обещаны свергнутым французским министерством. Позади главной береговой улицы, на холме, двухэтажный с французским флагом дом, огороженный красной кирпичной стеной дом губернатора. На южном берегу стоит маяк, еще не оконченный и не освещающийся. На рейде пусто — судов не видать, исключая несколько парусных фелюг, спящих в глубине бухты. Вот и весь Джибути.

В одной из английских колоний. 1890-е гг.

Прийдя на рейд, я не салютовал французской нации, так как здесь не имеется пушек для ответного салюта. По международному уставу военный корабль салютует лишь в тех портах, где он уверен, что получит ответ. К нам вскоре пристало несколько шлюпок с приезжими сюда из Франции агентами и подрядчиками различных строительных компаний для устройства нового города и порта. Тут были и коммерсанты, успевшие открыть уже пару кафе-шантанов и несколько магазинов с французской мануфактурой. Первым вышел на палубу, как и следовало ожидать, суетливый репортер местной газеты «Djibouti» и, сняв шляпу на шканцах, чичиковским шагом подлетел ко мне, шаркая ножкой, и приветствовал с приходом. Он торопливо отмечал в записной книжке название корабля, имя командира, откуда и куда плавает и т. п.

Затем попросился в каюту и второпях рассказал мне, что уже несколько лет, как французы взяли Джибути в аренду у Менелика без права иметь здесь свои войска, а лишь милицию из туземцев и полицейскую охрану города и линии железной дороги, которую они обязались построить отсюда до Аддис-Абебы. 35 километров дороги уже построено. Но дикие кочующие племена по пустыни Сомали враждебно относятся к белым пришельцам, разрушают их дорожные постройки и грозятся напасть на незащищенный город и вырезать европейцев. В таком же положении находилась постройка Манджурской железной дороги в 1900 году, когда хунгузы разрушали ее из вражды к русским захватчикам этой области. Город поэтому находится постоянно под страхом нападения сомалийцев, а полицейская охрана, состоящая наполовину из туземцев, не может служить надежной защитой. Ввиду этого французское общество и губернатор рады приходу русского корабля, который как верный союзник будет для них желанным гостем и останется здесь подольше для защиты города, и прочее в этом роде.

Затем ко мне явился Атто-Иосиф, племянник царя Менелика (с Владимиром на шее), бывший в России во главе абиссинского посольства к Императору Александру III. Теперь он здесь вместе с двумя офицерами Семеновского полка занят был перевозкою в Аддис-Абебу ста тысяч ружей, подаренных русским Царем Менелику. Ружья эти лежали в сарае на берегу и партиями отправлялись на верблюдах. Эти офицеры также были у меня с Атто-Иосифом; они числились при миссии посланника Власьева в Абиссинии. В этот же день приехал ко мне полковник Генерального Штаба Артамонов, путешествовавший с какими-то загадочными целями по этим местам. В 1906 году был главноначальствующим в Кронштадте во время беспорядков при роспуске Государственной Думы 1-й сессии. Освободившись от назойливых гостей, я одел эполеты и поехал к губернатору с визитом, а для большей помпы взял с собой ревизора в качестве адъютанта.

Губернатор ожидал меня, выстроив у своего подъезда взвод туземной милиции с ружьями и унтер-офицером-французом, и встретил меня на дворе; одет он был в мундир гражданской формы, при шпаге и в трехугольной шляпе с плюмажем. В кабинете он знаком показал, что желает говорить со мною конфиденциально — с глазу на глаз, и сообщил мне, что он уже два месяца ждет моего прихода и имеет мне сообщить секретное поручение французского правительства об очень важном политическом акте, состоявшемся между двумя союзными и дружественными державами (я с первых же его слов понял, что французское правительство не уведомило его об отмене обещанной уступки), и спросил меня, какие я имею по этому делу приказания русского правительства.

Я, руководствуясь последней шифрованной телеграммой, ответил ему совершенно простодушно, что никаких инструкций не имею, а зашел сюда по пути, возвращаясь в Россию, чтобы принять уголь и запасы и ознакомиться с новым портом дружественной державы, лежащим на пути движения наших судов на Восток. На этом наш деловой разговор и окончился (возможно, что губернатор догадался об отмене обещанной концессии). Он сообщил мне все то, что было мне известно от репортера газеты, и просил меня подольше остаться здесь (до прихода ожидавшейся здесь французской канонерки), добавив, что джибутийское общество постановило сделать приятным наше здесь пребывание и устроить послезавтра в честь русского крейсера бал в новом городском «казино» (наскоро сколоченный из досок балаган). Я поблагодарил за лестное внимание его и сообщил, что возвращаюсь в Россию к назначенному сроку и потому подолгу задерживаться в попутных портах я не могу. С утра мы принимали уголь, его потребовалось немного, так как в Адене был взят полный запас. К вечеру успели вымыть крейсер, а на 3-й день офицеры побывали на берегу и видели «казино», убранное флагами и зеленью к вечернему балу. Но под вечер нам было прислано экстренное прибавление к газете «Djibouti», в котором сообщалось о неожиданной смерти французского президента Феликса Фора и об отмене назначенного бала. На четвертый день рано утром я ушел из Джибути в Суэц.

В Красном море были штили; парусов нести было нельзя, и я, делая по 200 миль в сутки, через 8 дней одолел наконец это жаркое неприятное море и 11 февраля, вечером, стал в Суэце на якорь. Пошли опять по обе стороны канала желтые библейские пустыни с красными горными цепями по отдаленному горизонту, с редкими караванами верблюдов, с Горько-соленым озером и Измаилией, с дворцом египетского хедива; затем потянулась вторая половина канала с серыми болотистыми лагунами и, наконец, грязный, черный от угольной пыли Порт-Саид. Программа для этого порта всегда одна и та же: приемка угля, генеральное мытье крейсера, затем импровизированная баня для команды в палатке на верхней палубы, потом спуск команды на берег и затем уход вон отсюда дальше. От Порт-Саида остался еще в памяти великолепный обед, которым нас угостил русский консул немец Брун — хлебосол, старый холостяк и гастроном.

17 февраля я вышел в Неаполь. Мне вспомнилось, как 18 лет назад я этим же путем шел на «Наезднике», но тогда и Средиземное море сияло своей обычной летней красотой. Теперь была зима на исходе, погода стояла пасмурная, и казалось нам холодно после пребывания долго в тропиках, хотя термометр в тени показывал 12 °C. За шесть дней я прошел мимо знакомых мне Кандии, Этны, Мессины, Реджищ, вулкана Стромболи, острова Капри и 24 февраля около полудня пришел в Неаполь. Видом залива с величественным Везувием восхищались наши офицеры, не бывавшие раньше в Неаполе, но сохранившееся в моей памяти очарование, произведенное его лазурным заливом и грозным вулканом, освещенным восходящим июльским солнцем, было во много раз сильнее, чем теперь при свете зимнего солнца и мглистой мартовской погоды. Один из броненосцев, стоявших за молом, ответил на мой салют и прислал лейтенанта поздравить с приходом. От него я узнал, между прочим, что наследный принц Виктор-Эммануил проводит зимний сезон в Неаполе, проживая во дворце «Сан-Карло» с женою — принцессою Еленою (урожденная княжна Черногорская, воспитанная в Смольном институте). Крейсер окружен массою шлюпок с музыкантами, певцами и торговцами местных товаров.

Одев эполеты, я поехал с визитами к адмиралу на рейде и старшему командиру броненосца, к командиру порта, губернатору и нашему генеральному консулу, старому дипломату Сержпутовскому. Старик был очень приветлив, угощал меня русским чаем и посоветовал мне представиться принцессе Елене.

Он тут протелефонировал во дворец и получил ответ, что принцесса может принять (принц Эммануил находился в окрестностях Неаполя в военном лагере) на следующий день в три часа.

Высокого роста, темная брюнетка со смуглым цветом лица, принцесса говорила по-русски чисто и вспоминала время своего пребывания в Петербурге в институте. Здесь я решил простоять две недели и за это время начать готовить клипер к предстоящим смотрам в России и дать команде и офицерам отдых. Дувший до сих пор африканский ветер «Sirocco», приносивший обыкновенно сюда пасмурную, сырую погоду, стих, и в Неаполе восстановилась южная весна, позеленели склоны вулкана, и зацвели сады по берегам прекрасного залива. На масленицу я пригласил нашего почетного консула, а с ним и нескольких русских туристов на блины, и благодаря хозяйственным способностям крейсерского доктора, содержателя кают-компании, мои гости остались вполне довольны. В числе гостей был Н.Н. Чихачев (сын бывшего Морского министра) — немолодой уже, жуирующий по заграницам холостяк. Проживая здесь в зимние сезоны и знакомый хорошо с Неаполем, он предложил мне быть моим гидом при поездках в окрестности Неаполя.

В Помпее за 18 лет я нашел много перемен: раскопана улица гробниц и реставрировано несколько богатых вилл с прекрасною живописью на внутренних стенах. В Неаполе я закупил партию местных вин и ликеров, а также предметов местной мануфактуры, шелковых материй и «некудышних» вещей для подарков в России. Здесь же были заказаны шелковые ленты цветов андреевского флага для букетов, которые предполагалось поднести обеим императрицам при посещении ими крейсера во время Высочайшего смотра в Кронштадте. Известный художник-маринист Desimone расписал на них пастелью «Крейсер» в море под парусами и шифры обеих императриц.

Весна уже была в полном разгаре, и не хотелось уходить из Неаполя. Но к 1 мая надо прибыть в Россию; имея это в виду, я 10 марта вышел в море, направляясь в Кадикс. В Тиренском море погода была сносная, шел под парусами, но обогнув южный берег Сардинии, я встретил противный свежий NW, постепенно крепчавший и уже на вторые сутки дувший с силою 10 баллов. Пришлось идти под парами. В этот сезон равноденственных бурь нельзя было ожидать хорошей погоды, и я проболтался под африканским берегом четверо суток с водою на палубе при закупоренных люках.

У испанского берега ветер ослаб и ход стал прибавляться до 8 узлов. На 7-й день прошел Гибралтар; войдя в Атлантический океан, встретил уже ясную тихую погоду, 17 марта я вошел на рейд знакомого мне Кадикса. Был понедельник Страстной недели нового стиля; белый, как алебастр, исторический Кадикс сиял под яркими лучами испанского солнца. Отсалютовал нации и с крепости получил сейчас же ответ. Ко мне явился командир стоявшей здесь русской канонерки «Гремящий» А.Н. Арцеулов — мой товарищ по выпуску. Старшим офицером на «Гремящем» был капитан 2 ранга Н.О. Эссен, впоследствии, во время всеевропейской войны 1914 г., главнокомандующий Балтийским флотом в чине вице-адмирала. В 1915 г. раннею весною простудился и умер на посту, не сдавая эскадры.

Испанских судов на рейде не было. В прошлогодней войне с Америкой эскадра адмирала Серверы была истреблена у порта Сант-Яго (на острове Куба), и от былого могущества испанского флота теперь осталось лишь несколько мелких судов. Испанцы потеряли все свои колонии, и богатейшие Филиппинские острова отошли также к Соединенным Штатам Америки.

После обычных визитов кадикскому губернатору и портовым властям я заехал к русскому генеральному консулу г-ну Цехановецкому. Этот весьма изящный и приветливый дипломат оставил меня обедать, а затем любезно предложил сопровождать меня и Арцеулова при наших дальнейших съездах на берег. С четверга начались религиозные процессии, сохранившие в Испании своеобразный характер еще со времени инквизиции. Три дня подряд я с консулом из окна кафе на центральной площади наблюдал эти интересные зрелища. Процессии, двигаясь по улицам, приостанавливались у церквей для кратких богослужений. Впереди ехали шесть всадников в блестящих кирасах, затем шел военный оркестр, играя бравурные марши, далеко не гармонировавшие с печальными воспоминаниями Христовых страстей, затем шествовали попарно со свечами в руках различные монашеские ордена: белые — доминиканцы, коричневые — францисканцы с капюшонами на головах, черные — босые, опять белые с высокими коническими колпаками, закрывающими лица, и с прорезами для глаз и такие же с черными колпаками остатки инквизиции, затем сонм белого духовенства, епископы и наконец торжественный балхадин на 6-ти штангах, и под ним со Св. Причастием в руках выступал сам главный кардинал, окруженный мальчиками в кружевных рубашках с кадилами в руках.

Между различными орденами монашенки несли площадки с фигурами во весь рост: Богородицы с распущенными волосами, одетой в яркое бальное шелковое платье со шлейфом и пестрыми лентами, далее фигуру Христа, упавшего под тяжестью громадного креста, в бархатной малиновой хламиде и также с живыми волосами и белокурой бородой; на той же площадке несколько фигур римских воинов в доспехах с веревками и пиками в руках и т. п. Вокруг этой процессии, имеющей театральный характер, бегут уличные мальчишки, весело прыгая под музыку, а взрослая публика, продолжает курить, не снимая головного убора, и ведет себя так, как если бы проходил карнавал. В Страстную пятницу кортеж был такой же, но фигура Христа была заменена лежащим в пещере, а Богородица была в черном платье и молилась у гроба. В субботу вечером Христос воскресал. Во все три дня кафе и уличные лотки торговали с большим успехом. В воскресенье на улицах было пусто, и в этот день, против обыкновения, не было боя быков.

На крейсере я нашел письма из России от знакомых морских офицеров с заказами на испанские вина. В известном погребе фирмы Lacave я выбрал несколько десятков бочонков различных хересов и сладких вин.

Кают-компания закупила также большую партию этого добра. Уходя из Кадикса, в третий раз я с волнением прощался с этой прекрасной страной и ее поэтическим народом, гордящимся своею былою славою, своими всемирными владениями, в которых никогда не заходило солнце, я точно предчувствовал, что в последующих моих плаваниях мне придется ближе познакомиться с нею и полюбить ее, как родную страну. Я мечтал, что по выходе в отставку на склоне своих лет я переселюсь в Испанию, объеду все исторические города и памятники и останусь там доживать свой век, не сомневаясь, что моя жена согласится на это.

Но революция, с ее бестолковым хамством и диким зверством, растоптала нормальный ход жизни целого народа, лишила людей человеческих прав, отдала их в рабство к преступникам и сыщикам. Самые скромные мечты граждан дикой страны о спокойном доживании на склоне своих лет являются в нынешней России несбыточным мечтанием…

Под испанским берегом ходила мертвая зыбь, и клипер бежал под тремя котлами, качаясь, как маятник, с борта на борт. Я обогнул мыс С.-Винцент и лег на N вдоль португальского берега, 28 марта, пройдя мыс Finisterre, я лег на NO и вошел в Бискайскую бухту. Здесь получил западный ветер и прекратил пары. Погода была подозрительная: небо покрыто сплошь тучами и зыбь шла от NW, предвещая свежий ветер от того же румба. Я шел ходом 8 узлов в полветра левым галсом и нес марсели в 1 риф и брамсели.

За отсутствием солнца обсервации не было, но было очевидно, что при боковом ветре меня сносило дрейфом к французскому берегу. Ветер постепенно свежел и зашел к NW-y, пришлось взять третий риф и убрать брамсели, ход уменьшился до 5 узлов, дрейф, очевидно, стал больше, и я не знал точно своего места. В 4 ч утра на 30 марта вкатил с левой (наветренной) стороны огромный вал, залил всю палубу и выломал фальшборт по всей длине шканец. Это случилось в 4 ч утра при смене рулевых; обычно это так и бывает, пока что новый рулевой со сна еще не успел осмотреться и, вильнув рулем, принял вал на палубу вместо того, чтобы встать к нему в разрез. В этот длинный пролом пошел бы вал за валом, и пришлось бы худо, я вызвал плотников и приказал им как можно быстрее заделать досками зияющий левый борт. Через полчаса все было готово. Не получая на третий день обсервации, я решил идти далее под парами, взяв курс N на Ирландию, чтобы выбраться на ветер, избегая близости французского берега с его рифами и островами, которых за пасмурностью не было видно. Но, к счастью, к полудню 30-го на короткое время выглянуло солнце, старший штурман удачно выхватил его в секстан, и оказалось, что крейсер отнесло дрейфом на 90 миль к французскому берегу. Пришлось взять курс еще левее — на NW 20°, чтобы не напороться на банки острова Уэсан.

К вечеру разъяснилось и ярко замерцали звезды, что обыкновенно указывает на окончание шторма. Справа блеснул электрический луч Уэсанского маяка; определив на нем свое место, я лег на NO и вошел ночью на 31-е в Ламанш. Пролив прошел при набегавшем часто тумане и с рассветом вошел на обширный рейд Шербурга. С подъемом флага салютовал нации и, получив ответ, отправился тотчас же к главному командиру порта с визитом и просить его о ремонте сломанного борта. В тот же день портовый инженер с мастерами снял лекала шканечного пролома, обещая через неделю окончить работу. В Шербурге весна запоздала, на рейде дул свежий ветер, ходила крутая волна, и сообщение с берегом поддерживалось на парусных ботах.

На рейде ожидалась Escadre du Nord, ходившая на морские маневры с новым министром (штатским) m-r Laucroix. 3-го апреля под салют крепости стройно вошли на рейд 6 больших броненосцев под командой вице-адмирала de-Sallandrouza, а за ними вошел учебно-стратегический отряд слушателей Академии морского генерального штаба из 4 крейсеров под флагом к-да Bienaime. Приехав с визитом к старшему адмиралу, я застал в его каюте морского министра — нервного, подвижного старика, с красным, как рак, лицом и совершенно белыми волосами. Он приветствовал меня как представителя дружественного флота и, узнав, что меня слегка потрепало, сказал, что ему также пришлось испытать с эскадрой тот же шторм и убедиться в хороших морских качествах французских броненосцев. Он, видимо, был утомлен непривычною для него качкою и, похрамывая, удалился в свою каюту.

В числе начальствующих морских лиц был один штатский во фраке; это депутат Палаты от департамента Lamanche; он пригласил меня на парадный обед, даваемый завтра в городской ратуше в честь морского министра и Северной эскадры. Начальник учебного отряда сообщил мне, что во Франции недавно открылся факультет Генерального морского штаба при Морской академии и что на отряде плавает, по приглашению правительства, в качестве слушателя русский лейтенант Кладо. В 1904 году, во время японской войны, он писал резкие статьи в «Новом Времени», нападая на косность Морского министерства и требуя посылки всех (даже старых) судов в помощь эскадре в-адм. Рожественского. За строптивость был уволен в отставку. Впоследствии принят на службу, в чине генерала он был профессором военно-морской истории, стратегии в Морской академии во время европейской войны и революции.

Вечером вошел на рейд наш учебный корабль крейсер «Герцог Эдинбургский», возвращавшийся из Атлантического океана с учениками — квартирмейстерами, под командою капитана 1 ранга Энквиста (в 1904–1905 гг. командовал крейсерским отрядом в сражении при Цусиме и отступил с отрядом к Филиппинским островам, был под судом, но оправдан).

В ратуше, украшенной французскими и русскими флагами, был накрыт стол, убранный цветами, севрским фарфором и старинной французской бронзой в стиле empire. Министр сидел с обоими адмиралами по сторонам; против него на хозяйском месте сидел депутат и портовые морские чины, затем командиры судов эскадры и мы с Энквистом между ними. Обед был двухактный, изысканной французской кухни со страсбургским паштетом и пуншем-глясе в антракте, а во 2-й половине — спаржа, volaille, salade, glace и fruits. Шампанское стояло в кувшинах, как простое питье, как ставят у нас квас, и лакеи обносили различные вина, но красное бургунское и старый шамбертен наливались в бокалы с особенным почетом. В общем вся обеденная обстановка скорее напоминала пышные времена королевской Франции, чем скромной демократической республики. В конце хозяин-депутат в привычной ораторской речи приветствовал министра и Северную эскадру и выразил уверенность, что под защитою грозных броненосцев Франция может спокойно смотреть в глаза будущему и продолжать свой культурно-просветительный труд, стоя во главе мирового прогресса.

Речь закончилась тостом за французский флот, Северную эскадру, ее представителей и самого министра. Старик Laucroix нервно вскочил и, поблагодарив вначале за приветствие, говорил с большим подъемом, нервно потрясая красною рукою, что «совершенно верно: он сам лично на маневрах убедился в доблести личного состава, бравых моряков и в прекрасных морских качествах эскадры, но для полного обеспечения Франции далеко не достаточно судов, коими располагает Северная эскадра. Между тем еще на днях Палата, к сожалению, отвергла программу правительства, отказав нам в ассигновании испрашиваемых сумм на постройку новых судов, а вы, господин депутат, кажется, числитесь в той партии, которая вотировала за сокращение бюджета?!». В зале несколько минут стояла мертвая тишина, министр и депутат молча стояли друг против друга, но взрыв рукоплесканий прервал эту тишину, и министр взволнованный сел на свое место. Не ожидавший подобного финала депутат, однако, быстро нашелся и, перейдя в игривый тон, сказал: «Дело еще не погибло, я обещаю г-ну министру, что на вторичном вотировании морской программы и лично я, и вся наша партия будем голосовать за усиление флота…» Новый взрыв аплодисментов, и вся зала весело зашумела, оставшись довольной и министром, и депутатом.

Ремонт фальшборта задержал меня в Шербурге на 10 дней сверх программы, и если я пойду домой Немецким морем с заходом в Копенгаген, то к 1 мая не успею вернуться в Россию; поэтому я воспользовался предложением принца Генриха пройти каналом Вильгельма в Киль, чем сократится время почти на неделю, и телеграфировал в Киль русскому консулу испросить на это разрешение германских властей, упомянув о предложении принца. Получив ответ, я вышел к устью реки Эльбы — в германский порт Куксгафен. В это время в Копенгагене гостила вдовствующая Императрица Мария Федоровна, и было принято мимо проходящим судам заходить туда и представляться ей. Она обыкновенно посещала наши суда, что задерживало их на несколько дней.

Задерживаясь туманами, я только в ночь на 15 апреля подошел к острову Helgoland и утром вошел в Куксгафен. Немцы с присущею им аккуратностью тотчас же прислали на крейсер офицера-лоцмана. Это был стройный блондин с закрученными кверху усами, одет в морской синий сюртук с иголочки, в новой фуражке и при кортике; он браво вошел на мостик, отдал мне честь и повел крейсер в шлюз Брунсбютеля. Построенный с чисто стратегической целью — для быстрого перевода военного флота из Немецкого моря в Балтику — канал Вильгельма имеет 70 миль длины, с глубиною в 28 футов (в мое время), поэтому самые крупные броненосцы германского флота свободно по нему проходят. Канал оборудован прекрасно: откосы вымощены и обложены дерном и засажены кустами.

Ширина канала позволяет встречным судам разойтись, не останавливаясь (в Суэцком канале это невозможно, там при встрече судов одно из них обязано прижиматься к берегу в особо вырезанные затоны). Канал пересекается несколькими железными мостами, разводящимися в одну минуту. На пересечениях канала с железными дорогами построены каменные мосты такой высоты, что под ними свободно проходит высокий рангоут больших броненосцев. Бравый наш лоцман вел крейсер 8-узловым ходом и, не задерживаясь при встрече с судами, он только просил обрасопить круче наши длинные реи. Проходя по зеленым полям и цветущим лугам, мимо чистеньких каменных ферм и усадьб, мы наблюдали повсюду порядок, культуру и благоустройство народа сытого и собою довольного. Из расположенных по берегам военных казарм выходил оркестр и играл нам марш или русский гимн, я вызывал им в ответ наш судовой караул, отдавал им честь. В обед я позвал лоцмана в каюту, предложив вместо него остаться на мостике, но он решительно отказался сойти вниз даже на одну минуту, и обед ему подали на мостик; не сводя глаз с носа крейсера, он ел стоя и с благодарностью взглянул на моего вестового, отдавая ему опорожненную кружку мюнхенского пива «Pschor», и был очень рад, когда ему была принесена вторая. В 9 ч вечера мы вошли в концевой шлюз, и час спустя я отдал якорь на Кильском рейде.

Утром, переходя ближе к городу, я салютовал нации с подъемом флага. Ответила мне крепость, так как германская эскадра была на маневрах. Я сделал визиты только портовым властям и нашему консулу — немецкому коммерсанту г-ну Брауну. В Киле погода стояла пасмурная, с частыми туманами. Здесь пришлось простоять с неделю, чтобы выкрасить крейсер и отпраздновать Пасху. На 2-й день праздников я получил телеграмму из Главного Морского Штаба с Высочайшим приказом о моем производстве в капитаны 1 ранга «за отличие». Впоследствии я узнал, что представление о производстве было сделано опять самим министром П.П. Тыртовым за успешную организацию в Тихом океане учебного корабля и за открытие голландской угольной станции в «Sabang bay» на о-ве Pulo-Wey. С. П. Б. метеорологическая обсерватория телеграфировала, что Кронштадтский рейд еще закрыт льдом, и я 25 апреля вышел в Ревель.

До параллели Либавы было тепло и ясно, я шел по 10 узлов, прикидывая косые паруса и доканчивая окраску крейсера. Против Рижского залива начались перемежающиеся туманы, а острова Эзель и Даго открывались только по временам. Дагерортские маяки открылись на короткое время. В Финском заливе я встретил сплошной туман, обычный весною, идущий со льдами из Ботнического залива. Окруженный густым льдом, я медленно пробирался на восток вдоль эстляндского берега. У Оденсхольма и Наргена стоял сплошной лед, пригнанный ветром с финляндского берега. Оберегая медную обшивку, я с частыми остановками обогнул Нарген и 29 апреля вошел на Ревельский рейд, совершенно очищенный от льда. Вечером я отшвартовался в гавани у стенки и о приходе послал телеграммы Морскому министру и жене. Министр приказал ждать в Ревеле до очищения от льда Кронштадта, а жена телеграфировала, что приедет в Ревель.

5 мая, по очистке от льда Финского залива, я перешел в Кронштадт. Войдя на рейд в пасмурный, прохладный вечер, я не застал там ни одного судна, а проходя мимо брандвахты, я услышал со стенки несколько нескладных сдавленных голосов, догадавшихся по моему длинному вымпелу и приветственному ура моей команды, стоявшей на марсах, что это пришел корабль из дальнего плавания… Я отдал якорь у Военного угла. В городе, как и на рейде, была полная тишина. Главный командир Н.М. Казнаков был в Петербурге, новый начальник штаба еще не вступал в должность, и я нашел только капитана над портом контр-адмирала К.М. Тикоцкого. Как старый сослуживец по Минному Комитету и мой кум, он принял меня радушно и обещал приехать завтра на крейсер для краткого смотра, а к вечеру я должен идти в Петербург и стать на Неве у Балтийского завода, где я буду 9 мая участвовать в церемонии спуска крейсера «Громобой». Там же будет мне произведен и Высочайший смотр.

Утром 7 мая приехал ко мне из Петербурга сын Евгений. Я был очень рад видеть этого милого мальчика в кадетской форме; формою своею он очень гордился и напускал на себя важность, обходя все закоулки крейсера. Но, увидевши на баке наш судовой зверинец, он быстро спустил с себя важность и тут же сдружился и начал играть со всеми зверьми; дрессировщик зверей и мой вестовой Петр сразу его полюбил, и к вечеру оба они с ним были «на ты». Сына я оставил ночевать на крейсере (он был несказанно рад, что ему удалось сделать переход в Петербург на корабле, вернувшемся из Тихого океана; весь переход он простоял на палубе, следя за курсом и не спускаясь ни разу вниз) и утром пошел морским каналом в Петербург. Около 2 ч дня я стал на якорь у Балтийского завода и отправился к морскому начальству.

Министр меня поздравил с производством «за отличие» и предупредил, что сейчас же после спуска «Громобоя» я должен ожидать Высочайшего смотра. Начальник Штаба адмирал Авелан подтвердил то же самое; а затем, переходя к вопросу о моей дальнейшей службе, сообщил, что уже заготовлен Высочайший приказ о моем назначении командиром Учебного экипажа, т. е. школы строевых квартирмейстеров, а через два года я буду командовать учебным кораблем «Герцог Эдинбургский», плавающим по два года в Антлантическом океане. Из Адмиралтейства я проехал по Неве на Мытнинскую набережную к себе на квартиру, выходящую окнами на Неву против Зимнего дворца.

Вечером мы с сыном уехали на крейсер. 9 мая, в 11 ч, под гром салюта с судов, стоящих на Неве, торжественно выполз из эллинга завода огромный корпус «Громобоя»; ускоряя свой ход, он с шумом всплыл на воду и, повернув по течению, отдал два якоря и стал. Объехав на катере вокруг «Громобоя», Государь со свитой направился прямо ко мне на «Крейсер». Приняв на палубе мой рапорт, он пошел по фронту офицеров. Вслед за ним вышла вдовствующая Императрица Мария Федоровна, за нею великие княгини Ксения, Ольга, Мария Павловна, ее дочь Елена и прочие дамы; потом великие князья генерал-адмирал Алексей Александрович, Александр Михайлович, Михаил Алексеевич, Морской министр П. П. Тыртов, Авелан и свита. Молодая Императрица Александра Федоровна была беременна, поэтому на крейсер не приехала. Пока Государь обходил фронт и осматривал клипер, дамы интересовались офицерскими каютами и коллекцией наших зверей. После обхода в моей каюте я докладывал на карте Государю маршруты нашего плавания за два с половиной года. Затем была пробита артиллерийская тревога. После отбоя, посмотрев на рангоут, Государь, по совету генерал-адмирала, решил во избежание дрейфа парусов не ставить, вследствие довольно свежего ветра и тесноты от многих судов, стоявших на реке. При отъезде высочайших особ люди были посланы по реям; произведен салют в 31 выстрел. Во дворце у генерал-адмирала был завтрак, на который я был приглашен вместе с командирами судов, участвовавших в церемонии спуска. После завтрака все перешли в дворцовый сад для курения. Здесь Императрица Мария Федоровна обратилась ко мне с вопросом, почему «Крейсер» не зашел в Копенгаген, возвращаясь в Кронштадт? Я объяснил, что за недостатком времени я должен был сократить путь, идя каналом Вильгельма.

10-го мая я ушел в Кронштадт, взяв с собой сына на последние дни плавания. 5 дней подряд «Крейсер» с экзаменационной комиссией выходил в море для различных маневров, стрельб и парусных учений. После экзамена я получил приказ к 1 июня окончить кампанию. Высочайшим приказом была объявлена благодарность «Крейсеру» за «блестящее состояние корабля» и за его плавания и разрешение всему личному составу трехмесячного отпуска с сохранением содержания. Я приступил к разоружению крейсера и свозу всего имущества в порт. Приняв от A. Л. Бубнова учебную команду, взяв отпуск, поехал в Петербург и с семьею переехал в Лесной на дачу. Я частенько наведывался в Кронштадт проследить за ремонтом казарм учебной команды, куда осенью к началу курса предстояло принять новый состав — 300 учеников.

1 сентября мы переехали в Кронштадт, и я начал занятия в учебной команде. Школа моя готовила будущих боцманов и унтер-офицеров «квартирмейстеров» («квартирмейстер» — от английского слова «Ouarter-mester», т. е. начальник 4-й части вахты) строевых, т. е. не специалистов. Кроме знания всех устройств на корабле, они обязаны следить за порядком своей части, поддерживать дисциплину, служить примером отваги, находчивости, бодрости духа и исполнительности. И, хотя паруса как двигатель отжили свой век, тем не менее во всех флотах на учебных кораблях были оставлены паруса для тренировки как имеющие воспитательное значение. Признано было, что эти качества вырабатываются продолжительными плаваниями в открытом море на судах под парусами. В школу поступают молодые матросы, прошедшие в своем экипаже или в народном училище общий подготовительный курс, а в морской учебной команде проходят: географию морей, русскую историю флота, устройство корабля, морскую практику, артиллерию, корабельные механизмы и строевой пехотный устав. Все выдержавшие выпускной экзамен отправляются в плавание в Атлантический океан на учебном корабле на 1 год. По возвращении — производство в унтер-офицеры, и уже дальнейшая служба их даст им чин боцмана и наконец кондуктора (палубный офицер). Режим в самой школе и далее, на учебном корабле, должен вполне соответствовать требованиям приведенной здесь программы.

К новому году в Кронштадте сменилось высшее начальство. Главным командиром порта и военным губернатором Кронштадта был назначен энергичный, деятельный адмирал С.О. Макаров. Служба при нем по всему порту и на судах пошла с интенсивной бодростью. Будучи признанным ученым, С.О. Макаров в то же время был выдающимся военным человеком — морским офицером до мозга костей. В декабре 1903 г. в «Морском сборнике» появилась его последняя статья «Без парусов», посвященная вопросам боевого обучения и воспитания личного состава. В ней С. О. Макаров выдвинул новый лозунг: «в море — значит дома!»

В особой секретной записке «О программе судостроения на двадцатилетие 1903–1923 год» адмирал доказывал неизбежность боевого столкновения с Японией, но ему не верили… «Чтобы этого не случилось, — писал С.О. Макаров, — нужно иметь на Дальнем Востоке флот, значительно более сильный, чем у Японии, и быть готовым к военным действиям во всякую минуту. Разрыв последует со стороны Японии, а не с нашей, и весь японский народ, как один человек, поднимется, чтобы добиться успеха»…

С.О. Макаров чувствовал, что место его во главе Тихоокеанской эскадры для надлежащей подготовки ее к боевому испытанию… Он имел способность придать жизненную силу и поднять дух во всяком учреждении, прозябавшем до того времени. Не ограничиваясь одной служебной частью морского элемента, он, обладая живым веселым характером, умел воодушевить и расшевелить морское и коммерческое собрание, соединять общества, устраивать, кроме вечеров и обычных обедов, лекции, доклады по самым современным вопросам и новостям науки (морская стратегия, подводное плавание, авиация, радиотелеграф, полярные экспедиции и т. п.), приглашая для этого из Петербурга компетентных знатоков и профессоров этих предметов.

Переведенный 1 января 1896 г. в Балтийский флот Степан Осипович, уже с 1892 лелеявший мысль о достижении полюса с помощью мощного ледокола, решил воспользоваться удобным случаем и вернуться через Северную Америку, дабы ознакомиться с ледокольным делом. В 1897 г. он приступил к пропаганде идеи о постройке двух ледоколов по 6000 тонн для исследования Ледовитого океана, открытия правильного летнего сообщения с устьем реки Оби и зимнего — с Петербургом. Умело поставленная пропаганда быстро дала свои результаты, и тогдашний министр финансов С. Ю. Витте отпустил средства для постройки одного пробного ледокола «Ермак» (8000 т водоизмещения), который строился в Англии. Все важнейшие чертежи присылались на просмотр адмиралу в Кронштадт или же разрабатывались при его участии во время частных приездов С.О. Макарова на постройку. 16 (4) марта 1898 г., пробившись сквозь льды Финского залива, «Ермак» прибыл в Кронштадт, восторженно приветствуемый населением и войсками.

У себя дома он собирал городское общество еженедельно; жена его Капитолина Николаевна, женщина светская, любившая приемы, своею привлекательностью вполне поддерживала радушие адмирала. При Макарове в Кронштадте и служба шла с должною энергией, и жизнь общественная «била ключом».

Подошла весна 1900 года; у меня в школе окончились занятия, и 15 мая ученики отправились на учебный корабль «Герцог Эдинбургский». Я решил воспользоваться каникулами и, взяв отпуск, отправился с семьей в Швейцарию. Остановившись на пару дней в Лозанне и объехав ее живописные окрестности (Женевское озеро, Уши, Signal, Parc Sovabeline и т. п.), мы поселились в отеле «Villa des bains» в долине реки Роны, у городка Вех. С нашего балкона открывался вид на вершину Dent du midi, вечно покрытую снегом. Задний фасад отеля упирался в подножье гор, густо заросших деревьями всевозможных пород.

Горы были разбиты дорожками, с указанием маршрута для экскурсий туристов. В горах шумел водопад, питавший водою соседние отели. Плата за комнату с полным пансионом была по 6-ти франков с персоны, а за детей — по 4 франка. Стол был прекрасный. Утром подавали кофе, шоколад. В 12 ч 30 мин дня завтрак — 4 блюда с фруктами, в 7 ч обед в 5 блюд, также со сладким и фруктами. Дешевизна швейцарских отелей, чистота, комфорт, прекрасный стол, обилие мест для экскурсий и все климаты по желанию — от жарких до холодных (на горных курортах) — привлекают сюда туристов всех стран и наций.

В отелях все встают рано, в 8 ч уже все отпили кофе и группами отправляются на экскурсии по окрестным местам и в горы. Дети знакомятся быстро и шумными веселыми толпами, болтая на смешанном международном жаргоне, гуляют до завтрака по ближайшим горам. Из этой толпы слышатся возгласы на всех языках. Нередко отправлялись по железной дороге на берег озера для осмотра Шильонского замка, воспетого Байроном. Туристы, и в особенности англичане, с большим интересом осматривают подземелья замка с 7 колоннами, где были прикованы два брата Бонивары. Железная цепь с кольцом, висящая на одной из колонн, и дорожка, протоптанная узниками на дне подвала, настолько свежи, что надо обладать большою долею иллюзии, что то и другое сохранилось со времени этих печальных событий.

Из русских мы познакомились и близко сошлись с семьею известного в то время талантливого виолончелиста А.А. Брандукова, приехавшего из Парижа, с ним были его жена (пианистка) и ее 10-летний сын. По вечерам он по просьбе публики давал концерты под аккомпанемент своей жены. По совету Брандуковых мы переехали в S-t Beatenderg — городок в горах (высота около 1000 метров над уровнем моря) между Тунским и Бриенцким озерами над Интерлякеном. Быстро собравшись, мы отправились по железной дороге в Берн, оттуда на пароходе по Тунскому озеру. Пароход высадил нас у подножья крутой горы к станции фюникюлера, на нем нас подняли в S-t Beatenberg. Это ряд отелей, числом до 10-ти, всевозможных разрядов и цен.

Здесь солнце днем грело, а ночью было прохладно и спалось хорошо. Отель стоял в сосновом лесу, пахло смолой, воздух был чистый; гуляли мы много. Аппетит у всех был прекрасный, в горных курортах это обычное явление. Из наших окон по ту сторону долины горели на солнце снежные вершины трех известных гор: Юнгфрау, Монк и Eurep; внизу под нами лежал Интерлякен, на перешейке между двух лазорево-синих озер. Иногда прогулкой туда мы спускались дорогой зигзагами, проложенной в тенистом лесу. Там мы попадали точно в горячую ванну и набрасывались на горную холодную воду, фрукты и мороженое. Дети наши любили особенно эти прогулки. По вечерам наш милый артист давал и здесь концерты. Хозяин отеля был очень доволен, что благодаря Брандукову его отель был всегда полон. Но пришлось расставаться с прекрасной Швейцарией, 5-го августа мы переехали в Люцерн, оттуда дальше через Букс в Вену, Варшаву и наконец к 15 августа вернулись в Петербург. С 1 сентября у меня в учебной команде начались занятия с новым составом.

Зима 1900–1901 гг. в Кронштадте протекала также оживленно, как и предыдущая; морское общество, руководимое С.О. Макаровым, не могло скучать. И в клубе, и в Минном классе, где были такие ученые силы, как А.С. Попов, И.М. Чельцов и другие профессора, бывали доклады по открытиям современной науки, как радий, жидкий воздух, беспроволочный телеграф и прочие. Весной вернулся из плавания «Герцог Эдинбургский» и Высочайшим приказом я был назначен его командиром. Старшим офицером на нем был оставлен мой бывший помощник А.А. Баженов, чем я был очень доволен. Корабль был введен в док и перевооружен заново. В июле на один месяц я дал Баженову отпуск отдохнуть с семьей на даче перед вторичным плаванием.

К 15 августа крейсер был готов и стоял на Большом рейде; я занимал молодых матросов, и назначенных на крейсер волонтеров-юнкеров, и сухопутных офицеров парусными учениями, чтобы в море они не боялись марсов. Пополнил комплект судовых офицеров, сформировал хор музыкантов, набрав их частью из порта, частью из вольнонаемных. Капельмейстером был молодой талантливый музыкант из консерватории. Оркестр еще до выхода в море играл Николаевский и другие марши и гимны всех европейских наций. В августе я получил из Главного Морского Штаба следующий маршрут: Христианзанд (Норвегия), Портланд или Плимут, Брест, Ферроль, Виго или Кадикс, Мадера, Канарские острова (Тенериф и Гран-Канария), о-ва Мартиника и Св. Фомы, Шербург, Киль и к 1 мая 1902 г. вернуться. Перед моим уходом на рейд пришел адмирал Макаров, возвратившись из пробного полярного плавания на ледоколе «Ермак». Я вызвал оркестр, проиграл ему «встречу» и послал команду по вантам приветствовать его криками «ура».

30 августа, отсалютовав крепости, вышел в Норвегию. Я шел под парами, в Финском заливе был штиль, пасмурно, местами над водою стелились туманы. За Дагерортом выглянуло солнце, задул попутный ветерок; вдобавок к машине поставили паруса. Они надувались плохо, но для молодых матросов это было полезно, чтобы постепенно приучать их к парусам. На 3-й день прошел Борнхольм, затем у Лянгелянда вошел в Большой Бельт и, взяв здесь датского лоцмана, прошел с ним до г. Ниборга. На следующий день вышел в Скагеррак, пересек его и, пройдя 150 миль, вошел в Христианзанд.

Этот укрепленный порт лежит внутри совершенно закрытой бухты, окруженной дикими гранитными скалами, заросшими соснами. На рейде тишина, лишь несколько пароходов, стоя у пристани, скрипят лебедками, нагружаясь лесом. В глубине бухты военный стационер — небольшая канонерка проснулась с нашим приходом и готовит офицеру шлюпку, чтобы нас поздравить с приходом. Подняв норвежский флаг, я отсалютовал нации, и с невидимых орудий, скрытых за лесом, раздался ответ, отражаясь эхом в гранитных глыбах, окружающих бухту. Сделал визит коменданту крепости — долговязому, худощавому генералу. Говорил он мало, угощал сигарой и шведским пуншем.

За 5 дней мы подготовляли команду к дальнейшим плаваниям: старший офицер проверял расписания, приучая матросов к корабельному порядку. В городке тихо, развлечений никаких; наши офицеры съезжали на берег лишь для закупки пунша. Намечая порты, Штаб избирал такие, где нет развлечений и шумной жизни, имея в виду, что учебный корабль на рейдах должен заниматься морским делом, а не баловством на берегу.

10 сентября я вышел в Портланд — порт на южном берегу Англии между островом Уайт и портом Плимут. Несмотря на осеннее время — сезон равноденственных бурь, мы имели тихую погоду; было пасмурно, прохладно и местами туманно. По временам задувал слабый NW, но паруса стояли плохо, я шел под парами. На вторую ночь прошел Доггербанку с массою огней крейсирующих здесь рыбаков. У входа в Па-де-Кале маяк Caloper был закрыт туманом — пришлось идти по лоту (для входа в Па-де-Кале необходимо пройти мимо плавучего маяка Caloper и, определившись по нему, следовать в пролив). Но, к моему счастью, туман скоро поднялся, и этот маяк оказался у самого борта; я лег на должный курс и вошел скоро в пролив. Прошел ясновидимый Dover и, взяв здесь лоцмана, пошел Ламаншем. Ночь по обыкновению была неспокойна — кругом по всему горизонту мелькала масса пароходных огней.

Утром рано прошел остров Уайт, покрытый зелеными рощами, замками, коттеджами и кое-где церковными башнями готического стиля. После полудня вошел в Портландскую гавань, окруженную каменными молами со всех сторон. На рейде стоял старый двухдечный деревянный корабль, превращенный в блокшиф, — это учебный корабль для молодых юнгов; тут же стояли четыре парусных брига, на них юнги тренируются под парусами. На мой салют ответил блокшиф; на нем командирский флаг начальника учебного отряда. Я поехал к нему с визитом, и по обычаю англичан он пригласил меня в тот же вечер к обеду. Обед обычный, карабельного типа, с казенным портвейном за здоровье King, но на этот раз односложный тост был заменен двусложным «Zar and King». Командир, рыжий англичанин высокого роста, приветливый джентельмен, охотно говорил о системе обучения английских морских юнгов, набираемых с 14-летнего возраста. Два года они обучаются на блокшифе и тренируются на 4-х бригах под парусами, крейсируя в виду Портландской гавани. Затем они отправляются на два года в крейсерство на парусных учебных кораблях по Атлантическому океану, заходя в английские колонии. Возвратясь оттуда, они получают звание матроса 2-й статьи и с этих пор получают жалование и полное казенное довольствие. Дальнейшее движение по службе зависит от личных качеств, окончания школ и специальных курсов.

Портланд — это длинная коса с обширною гаванью и несколькими портовыми зданиями. Собственно города здесь вовсе нет. Но в трех верстах отсюда лежит хорошенький городок — курорт Weymouth (сообщение трамваем) в полукруглой бухте с богатейшим пляжем для купающихся. Туда мы ездили для прогулок на берегу. Там есть достаточно магазинов, ресторанов, отелей и всего того, что необходимо для жизни наезжающего сюда в купальный сезон high life (высший свет).

На этом рейде мы начали правильные, по установленной программе, занятия. За две недели нашей стоянки в Портланде при такой избранной команде, какая была на учебном корабле, нетрудно было добиться совершенной правильности и отчетливости во всех рангоутных, парусных и других корабельных маневрах, а вслед за тем достигли и быстроты, хотя к ней не стремились. В матросах стала развиваться лихость, отвага, вкус к морскому спорту и соревнование между отдельными мачтами или катерами. Наказаний налагать не приходилось вовсе; если они и случались в отдельных вахтах (классах), то это было исключительной редкостью.

Поощрениями же служили призы за гонку и спуск на берег не в очередь. По праздникам очередная вахта обязательно спускалась на берег; причем не было случая, чтобы ученик вернулся с берега выпившим. Нашим уставом это вовсе не допускалось, такой ученик был бы исключен из списков учебной команды. За два года плавания было два-три случая, не более. Пользуясь близостью Лондона (2 ч ходу), я, пригласив в попутчики ревизора мичмана М.А. Кедрова, отправился с ним в Лондон на три дня. Там мы осмотрели все достопримечательности: British museum, Парламент, Аббатство и прочие; побывали в театрах и парках, накупили английских подарков. К концу сентября курорт в Веймуте опустел, в Портланде стало монотонно и скучно, и я 1 октября ушел отсюда в Брест. В океане погода была осенняя: пасмурно, тихо, ходила мертвая зыбь. Шел под парами это короткое расстояние и через сутки вошел в Брест.

На том же месте за молом, как и 20 лет назад, стоял старый корабль «Borda» (морское училище), а рядом с ним броненосцы Escadr du Nord под флагом вице-адмирала de Courtille. Далее на открытом рейде стоял особняком учебный парусный фрегат с учениками (как и мои) «gabiers». Русский консул оказался тот же de Keros, бывший здесь консулом в 1880 году, когда я приходил сюда мичманом. Он постарел, но помнил аварию с нашим клипером, когда французский пароход ударил и проломил нам борт. Жена его сильно располнела, а дочь вышла замуж за морского офицера, теперь она у родителей родила сына, и меня тут же пригласили на крестины младенца Gui. Город Брест, как и наш Кронштадт, за протекшие двадцать лет нисколько не переменился: та же длинная и узкая Rue de Siam, тот же театр с площадью, обсаженной редкими деревьями, с играющими на ней детьми, тот же парк на крепостном гласисе и та же гранитная лестница с бесконечным числом ступеней, подымающаяся от пристани к городу. Казалось, что я здесь был вчера. Обменявшись визитами с судами эскадры, я был с визитом у главного командира порта вице-адмирала Roustan’a; это характерный тип французского моряка времен парусного флота, безусый, с рыжими баками, худой, высокого роста человек.

В Бресте наши занятия продолжались по установленной программе: утром с подъемом флага игрались русский гимн и марсельеза, а затем ставились все паруса, потом весь день с перерывами для обеда и отдыха шли учения, и в числе их главную роль играли маневрирования наших 8 катеров под парусами по рейду, кругом всей эскадры.

Gabiers, увлеченные нашим парусным спортом, вскоре приняли в нем участие. Между нашими мичманами и французскими завязались знакомства, а спустя несколько дней я поехал на фрегат познакомиться с командиром. Это был черный, как цыган, типичный крепкосколоченный провансалец, с красным загорелым лицом; всей своей фигурой и манерой держаться он походил скорее на шкипера парусного барка. Набираемые из Бретани и с берегов Бискайского моря юнги французского флота уходили на учебном фрегате в парусное крейсерство по Атлантическому океану с заходом на острова, в Бразилию и в свои колонии Гвиана, Мартиник. Через 2 года после экзамена получали звание матроса. А по окончании школы производились в строевые унтер-офицеры и впоследствии дослуживались до чина метра (наши кондукторы).

Капитан фрегата побывал у меня, ознакомился с нашей программой и одобрил лихость наших утренних парусных учений, находя их весьма полезными для развития в юнгах ловкости и отваги, он тем не менее отказался ставить паруса одновременно с нами, боясь состязания на скорость между обеими командами, так как люди невольно горячатся и нередко бывают несчастные случаи падения с марсов и другие увечья. Но на катерах под парусами катания бывали часто одновременно.

Жизнь в Бресте проходит монотонно; семейства офицеров, морских и сухопутных, получающих скромное содержание, живут замкнуто; клубной жизни, как в Англии, здесь не существует; морские офицеры, избегая лишних расходов, не платят за обед в кают-компаниях, а в 5 ч вечера по окончании занятий съезжают на берег к женам обедать. Семейных знакомых, исключая консула, наши офицеры не имели. Только по вечерам можно было развлечься в здешнем театре, с весьма недурным составом. Давались оперы, драмы и оперетки. Лишь один раз за нашу стоянку по какому-то случаю адмирал Рустан устроил большой обед и вечером раут, на котором были собраны морские и военные начальники с женами. За обедом было около 40 человек, а вечером собралось до сотни. Играл портовый оркестр, но танцев не было.

На судах эскадры жизнь течет также очень скромно; английского обычая приглашать обедать здесь не существует. У начальника эскадры один лишь раз я удостоился приглашения обедать, и то только по случаю торжества спуска в этот день нового крейсера «Гамбетт» и приезда на это торжество морского министра Peltan’a. Спускали крейсер с открытого эллинга, при малых размерах бассейна были употреблены рвущиеся канаты. После все начальствующие лица с министром во главе были приглашены на флагманский корабль обедать. Обед был хорош, с винами и проч. Только было довольно скучно и тихо, так как адмиралу на Северной эскадре музыки не полагается.

В ответ на эти два приема мы устроили на крейсере бал. Пригласили береговые власти, морские и сухопутные, с женами и дочерьми, а с Северной эскадры — командиров и все кают-компании. Набралось человек 150 с дамами. На крейсере верхнюю палубу убрали флагами, цветами, бьющими фонтанами (обычно это делается на судах: брандепойтные пипки замаскировываются цветами, а к ним приводятся шланги от паровых помп, действующих весь вечер); из матросских коек, покрытых флагами и коврами построили у бортов мягкие диваны; в кают-компании были сервированы столы с угощениями, тортами, закусками, винами и лимонадами для танцующих, а в моей столовой — для высших чинов. Вся верхняя палуба была иллюминована электрическими лампочками; на полуюте была устроена гостиная, на шкафуте помещался наш оркестр, и, наконец, оба прожектора бросали лучи вдоль наших мачт, освещая наш крейсер для подъезжающих гостей.

Дирижировал лейтенант Армфельд, приводя в восторг публику, изобретая массу невероятных и забавных фигур в котильоне, его достойными помощниками были два ловких танцора: мичмана Бибиков и Голубев. В антрактах наш оркестр играл оперы и другие серьезные пьесы, а наши офицеры в столовой угощали дам, от вин они отказывались, ссылаясь на крепость, но охотно набрасывались на ледяной, сладкий, с апельсинами, предательский крюшон, в котором, кроме шампанского, были намешаны разные ликеры. Незаметно все дамы стали очень веселы, и на последнюю мазурку с фигурами кавалеры были только наши офицеры, т. к. из французов никто ее не умел танцевать, но дамы расхрабрились и прыгали, как трясогузки; вышли на палубу полюбоваться старые адмиралы и капитаны, проводившие время в столовых за вином и сигарами. Дамы уехали домой с котильонными подарками (веера, бомбоньерки, ленточки разных цветов с золотой надписью «Герцог Эдинбургский», букеты цветочные с длинными лентами и прочие) и букетами. Видимо, все остались довольны. Несколько молодых офицеров остались ночевать в мичманских каютах, так как были «очень трудны», как выражались наши вестовые.

У консула de Keross’a также был один прием по случаю крестин внука — младенца Gui. Кроме молодых родителей и ближайших родственников, приглашены были я и несколько наших офицеров. За обедом принесли на подушке нарядно разодетого, в кружевных пеленках, новорожденного младенца и предложили старшим из родственников, а также и мне покачать его на руках. Затем от его имени все присутствующие получили на память изящные бомбоньерки с конфетами с именем Gui, заказанными нарочно в Париже. Торжество закончилось домашним концертом.

Через три недели я 20 октября ушел в Виго. В океане было ясно, прохладно, дул слабый SW. Среди Бискайской бухты задул слабый NO и дал возможность идти под парусами. Молодые матросы, стоя на снастях, внимательно следили за всеми маневрами парусного плавания; ход был небольшой, 6–7 узлов; для практики учеников ставили бом-брасели, то их убирали, а на ночь закрепили брамсели и взяли один риф у марселей. На следующий день к ночи, обогнув Финистерре, я лег вдоль испанского берега. Утром взошло из-за гор яркое испанское солнце и осветило зеленые берега, наш высокий рангоут и белые паруса; на палубе стало тепло, офицеры вышли наверх в белых кителях полюбоваться живописным берегом; от него доносился аромат цветущих «оранче»— апельсиновых деревьев, и слабый звон церковных колоколов. Ветер стих, и я пошел под парами отыскивать вход на рейд города Виго. Старший штурман капитан Шольц легко нашел этот вход, так как бывал здесь уже не первый раз (Прекрасный штурман, весьма уважаемый и любимый в кают-компании офицер. В 1905 г. 15 мая, на следующий день после Цусимского боя, убит снарядом на «Дмитрии Донском» у острова Дажелет). Обойдя высокий остров, закрывающий вход, я вошел на обширный (длиною до 7 миль) рейд города Виго.

По обоим берегам его, на фоне яркой зелени апельсиновых рощ и камелий, белели городки, селения, деревенские церкви и кое-где живописные развалины старинных замков. Один из них «el Gastillo» венчает вершину обрывистого утеса отдельного острова, лежащего у входа с океана на рейд. Впоследствии по праздникам мы устраивали экскурсии в этот замок, принадлежавший какой-то русской графине, проводящей зимний сезон в Мадере. У самого города отдал якорь и отсалютовал испанскому флагу. Ответ получил с береговой батареи, а с одинокой канонерки, стоявшей в гавани, приехал лейтенант (он же и командир судна) и поздравил с приходом. У городской стенки под краном стояло несколько пароходов, грузившихся оливой и местными сардинками.

Вскоре к нам приехал консульский агент Sr Mehapio, поздравил с приходом и предложил свои услуги. Сам консул El Condedetorro-Cederia, больной старик, по судам не ездит и носит консульское звание больше для рекламы. Занимаясь крупными коммерческими делами, к старости он разбогател, приобрел большое имение и графский титул, которым он очень гордился. Но семья его очень симпатичная, впоследствии мы с нею близко познакомились. Два взрослых сына часто бывали у нас на корабле, исполняя за отца консульские обязанности. Старая графиня и красавица дочь всегда приветливо принимали у себя наших офицеров.

В дальнем плавании. 1890-е гг.

Виго — порт теперь лишь коммерческий. Но в окрестностях города расположена армейская бригада, ею командует генерал Enrico Ноге, которому я сделал визит; ответив мне на следующий день, он был очень доволен, получив салют в 11 выстрелов. Городок Виго служит ныне лишь коммерческим вывозным портом. Прежнее значение этого обширного рейда как оперативной базы могущественного некогда испанского флота теперь пропало, в особенности после несчастной войны с Северной Америкой (1898 г.) и потери колоний и флота.

Местное общество отнеслось к нам весьма радушно: мы получили приглашения в офицерское казино, в городской и коммерческий клубы, к мэру города, в городскую библиотеку и другие общественные учреждения города. Затем через дом консула офицеры завели знакомства с многими семейными домами, и вскоре наша кают-компания по воскресным дням стала наполняться гостями, чаще всего к завтраку или к обеду, когда играл наш оркестр, управляемый энергичным виртуозом Пушкиным. Мелодичные мотивы различных опер и пьесы испанской музыки («Кармен» Визе, «Тореадор и андалузка» Рубинштейна, различные «хоты» и проч.) привлекали туда публику; концерт заканчивался обычно испанским национальным гимном, приводящем публику в восторг: с берега посылались на крейсер аплодисменты, крики «ура», «Evviva Russia» и проч. Впоследствии городской мэр просил отпускать наш оркестр играть в городском саду по большим праздникам. Наш капельмейстер и музыканты охотно играли, но от платы они отказывались, принимали лишь от города угощение.

По утрам на крейсере получались ежедневно испанские газеты и журналы; интересуясь новостями дня и отчасти политикой, приходилось невольно читать их с помощью лексикона, а спустя месяц некоторые наши офицеры, особенно лингвисты, заговорили очень недурно по-испански.

За два месяца нашей здесь стоянки городской мэр, русский консул граф de Торе Седейра, оба клуба и офицерское казино устроили вечер с танцами в честь офицеров крейсера. Мы не оставались в долгу и дали три бала, один в ноябре и два в декабре; последние приурочивались к праздникам Рождества нового стиля — испанского и старого стиля — русского. Для балов верхняя палуба крейсера превращалась в танцевальный зал, украшенный флагами, цветами, фонтанами и проч. Здесь при заведенных уже знакомствах и создавшихся взаимных симпатиях молодежи было очень весело. Наши танцоры лихо выделялись в мазурке и русских национальных танцах; в ответ на это четыре дочери (Старшая, блондинка, замужем за англичанином Ойен, вторая, брюнетка-красавица m-me Monacho и две младшие — еще девицы. В доме de Molins наши офицеры бывали принимаемы, как в родном семействе) S-ra de Molins с чисто испанским подъемом и изящной грацией танцевали Seveliany и другие национальные танцы.

Стоянка в Виго отнюдь не была лишь одной забавой. Учебная программа на крейсере проходила в строгом порядке. Как и в Бресте, день начинался с 8 ч утра: с подъемом флага все вызывались наверх; ставились паруса, затем гонка катеров на веслах по рейду, затем паруса крепились; с 9-11 ч учения: артиллерийские, минные и проч. После обеда занятия по расписанию, с 5–6 ч всевозможные тревоги; в 8 ч вечера спуск на ночь рангоута; ночью иногда ночные тревоги и т. д. Раз в неделю я выходил с крейсером в океан для стрельбы из орудий и минных упражнений. По табельным царским дням устраивались парусные гонки с призами офицерам и денежными наградами гребцам. Так протекли два месяца.

День Нового года был днем прощания: к нам приехали все наши знакомые. Тут были консул — сам старик с семейством, городской мэр, генерал бригадный, презусы и члены всех трех клубов, частные семейства, где бывали наши офицеры; кают-компания и мои каюты едва могли вместить всю приехавшую публику. Оркестр, игравший на полуюте, оживлял это общество, чувствовавшее себя на крейсере, как в родном доме. Недолго думая, наши офицеры под шканечным тентом устроили зал, и начались танцы. Быстро явились цветы, фуражечные ленты, раздаваемые в котильоне дамам на память о «Герцоге».

За вином и конфетами дело не стало. Уезжая на берег, гости прощались, как с родными, просили приходить на будущий год и передавали поклоны на Тенериф и Гран-Канарию, куда мы шли проводить зиму.

2 января 1902 г., в полдень, я снялся с якоря и под звуки оркестра двинулся к выходу в океан. С набережной, усеянной провожавшей нас публикой, неслись нам вслед прощальные приветствия. Солнце играло на белевших виллах и развалинах замков, раскинутых на склонах прибрежных гор; аллея красных камелий уходила назад. Прощай до будущего года, прекрасная Испания, где нас принимали, как в родной стране! На параллели Лиссабона задул слабый NO и дал возможность вступить под паруса. Ветер постепенно свежел, но правильного пассата здесь еще не было. Ветер часто менялся, крейсер нес бом-брамсели и имел ход 7–8 узлов.

На 5-й день трюмный механик доложил мне, что в румпельном отделении быстро прибывает вода. В трюме я увидел фонтан, бьющий в круглое отверстие медной стенки винтового кольца. Не оглашая (чтобы не вызвать в команде возможного замешательства среди океана при глубине около 2000 сажен) по крейсеру о появившейся течи, я приказал немедленно приготовить металлическую пробку и заткнуть ею круглое гнездо от выпавшей заклепки. Капитальную заделку я решил отложить до Мадеры, так как на ходу в океане посылать водолаза в колодец было невозможно, да и не совсем безопасно при встречающихся здесь акулах. Скоро течь прекратилась, набравшуюся в трюм воду выкачали паровой турбиной, и все обошлось благополучно. Наступившую ночь я шел под парусами, чтобы работой винта не будоражить в колодце воду, избегая сотрясения загнанной пробки. На 6-й день утром открылся покрытый зеленью высокий остров Мадера.

Обогнув его с востока, я стал на якорь в небольшой бухте у г. Фунчала. Суда здесь становятся вплотную к берегу на глубине 20–30 сажен и ненадолго, чтобы сдать груз и пассажиров, а затем, наполнив трюмы местным вином, уйти дальше. Бухта открыта южным ветрам; даже в тихую погоду океан дышит, и на его мертвой зыби суда качаются, стоя на якоре, и рискуют выскочить на берег, так как при большой глубине якорь легко дрейфует. Суда стоят здесь под парами.

Городок Фунчал расположен на крутой горе. Весь остров покрыт роскошной тропической зеленью: внизу пальмы, бананы, ананасы, повыше апельсины и наверху виноградники. Езда по улицам города, вымощенного крупным гравием и затвердевшей лавою, в санях, причем вверх тащут мулы, а вниз сани скатываются сами, управляемые ловким возницею. Коренные жители острова — португальцы и частью тагалы, все почти садоводы и большинство — владельцы виноградников, поставляют свои продукты крупным здешним виноделам, каковы «Крон-братья», «Уэльш», «Бленди» и другие. Виноград на Мадере отличается своеобразным терпким вкусом, этот характерный букет сохраняется и в самом вине; старые, выдержанные вина приобретают значительную крепость, утрачивая сладость.

В городе и его окрестностях много вилл богатых американцев и европейцев, проводящих здесь зимний сезон. Климат здешний рекомендуется слабогрудым, и потому встречаются на улицах нередко лица с явными признаками чахотки. Из русских туристов здесь, между прочим, жили в ту зиму граф Стенбок и князь Урусов — офицеры гвардейской кавалерии — женатые на двух сестрах, урожденных Харитоненко (дочери миллионера-сахарозаводчика); они занимали большую виллу, приехав сюда на зимний сезон со всей прислугою. Вечером прибыл русский консул — американец Уэльш, предложил свои услуги и привез прейскурант своих вин. Мягкая, сладковатая мадера Уэлыпа, так называемая «дамская» (в большом употреблении в морских кругах в Кронштадте), самая низкая цена которой 4,5 фн. ст. за бочонок в 65 бутылок, имела наибольший успех: 200 бочонков было заказано кают-компанией.

Вина братьев Крон дороже и крепче (5-12 фн. ст.), но заказ на число бочонков был не меньше, чем на мадеру Уэлыпа, так как фирма пользуется всеобщей известностью в России у привычных потребителей. И наконец, фирма «Бленди» получила очень небольшой заказ; ее вина очень дороги и крепки, вывозятся главным образом в Англию и Америку. С утра я приступил к заделке дыры в кормовом трюме. В винтовой колодец был спущен в водолазной рубашке судовой машинист, он загнал в дыру болт, зажатый гайкой внутри трюма. Я донес Морскому министру о приходе на Мадеру и о бывшей маленькой аварии.

Остров Мадера вулканического происхождения, как Канарские и Азорские острова. По преданиям, вся эта группа составляет остатки некогда погибшей Атлантиды. Жители Мадеры считают свой остров совершенно мертвым и не участвующим в подземных пертурбациях тех островов, в особенности Азорских, где землетрясения и даже подводные фонтаны повторяются почти ежегодно. Кратер вулкана Мадеры 400 лет как потух, и это дает ее жителям спокойствие за свое будущее. Но, однако, в следующем году, когда я стоял в той же бухточке, ночью было землетрясение. На берегу у г. Фунчала, в западном углу бухты, круто спускается с обрывистого берега в море грандиозный утес губчатой лавы и загибается внутрь, образуя естественную дамбу, за которой пристающие к берегу шлюпки укрываются от морского прибоя вечно волнующегося океана. Этот осколок некогда льющейся лавы напоминает собою о momento-mori жителям Мадеры.

Стоять на беспокойном рейде, болтаясь на океанской зыби, дальше было незачем; сделав ответные визиты консулу и русским туристам, вышел вечером на Канарские острова (расстояние от Мадеры около 350 миль). Был попутный NO — предвестник пассата, и я шел под парусами. В океане было хорошо, тепло и спокойно. На 3-й день с восходом солнца впереди, миль за 60, стал очерчиваться на темном еще небе белый снежный конус пика Тенериф около 3,5 верст высоты, окутанный облаками. С приближением к Канарским островам он медленно выползал из-под горизонта и наконец явился во всей своей красоте. Теперь уже открылась и вся остальная группа, и между ними остров Гран-Канария, куда я направлялся.

В полдень я вошел в гавань Puerto de Luz. Лежа на пути движения судов между Европой, Южной Америкой и Южной Африкой, эта обширная гавань с богатой угольной станцией всегда заполнена пароходами, подгружающими здесь уголь и запасающимися живностью и фруктами. Здесь богатые плантации ананасов и бананов. Здесь также идет оживленная торговля канарейками, привозимыми из Европы для продажи проезжающим туристам, как сувенир о Канарских островах. В гавани стоял английский учебный крейсер с морскими кадетами, проводя здесь зимний сезон и выполняя программу практических занятий по морским наукам под руководством плавающих с ними профессоров.

От гавани по берегу проложен трамвай до столицы острова Las Palmas с населением около 40000 жителей — торговцев фруктами и корабельными снастями. Параллельно железной дороге тянется вдоль всего острова горный хребет, на склонах которого расположены многочисленные фермы с ананасными и банановыми плантациями. Восточные склоны хребта во многих местах засыпаны мелким песком, приносимым сюда из Сахары восточными ветрами через океан за 300 с лишним миль. Этими песчаными заносами, навеянными волнистыми сугробами, засыпаны горные ложбины, и из-под них часто виднеются крыши зданий и верхушки пальм вроде того, как зимою бывают занесены снежною метелью целые деревни. Однажды в нашу стоянку при свежем восточном ветре мы были свидетелями такой песчаной бури. Весь горизонт был в тумане, солнце едва проглядывало, и все корабли, стоявшие в гавани, и наш крейсер в том числе, были засыпаны мелкою песчаною пылью. Такие ежегодные песчаные штормы приносят плантаторам большие убытки.

На острове — несколько кратеров давно потухших вулканов. В 15 верстах от порта, в живописной местности, покрытой тропической растительностью, лежит кратер Galdero. Наши офицеры несколько раз отправлялись туда пикником. Вблизи вулкана отель, в нем проводят зимний сезон многие англичане. Из гостиницы берут верховых лошадок и верхом подымаются на самый кратер по горной тропинке.

На круглом гребне кратера (диаметром версты 3) местами сохранились утесы из застывшей губчатой лавы, а внутри сам кратер представляет собой темный котел глубиною с полверсты, и на дне его виднеются распланированные участки виноградных плантаций и целая деревня живущих там фермеров.

Здесь за двухмесячную стоянку ученики наши тренировались в морской практике, и мало-помалу из них вырабатывались лихие и знающие матросы. В парусных маневрах у них не было соперников. Во время катания и парусных гонок к ним присоединялись часто шлюпки с английскими кадетами, и таким образом оба корабля завели между собою знакомства и даже дружбу, стоя в этом довольно скучном порту; обе кают-компании время коротали, взаимно посещая друг друга; вместе играли в футбол на устроенной близ гавани игорной площади, а по воскресным дням ездили на «Galdero». Тесному сближению обоих крейсеров послужило следующее обстоятельство: в конце февраля, во время испанского карнавала, толпа замаскированных и пьяных гуляк, встретив проходящего по улице капитана английского крейсера в темно-синем сюртуке, атаковала его в шутку меловыми шариками.

У пьяных разгорелся азарт, и они усилили нападения, пустив в ход яйца с затвердевшим мелом и конфетти; тогда кто-то крикнул, что это англичане распространяют у них оспу (в береговом испанском госпитале было несколько английских кадетов, больных корью); но толпа пьяных перепутала названия болезней — кори и оспы и, встретив капитана в темном костюме, суеверно приняла этот эпизод за дурное предзнаменование, и в несчастного капитана полетели уже булыжники, и он упал на улице с разбитой головою. Старший офицер английского крейсера сейчас же сообщил мне об этом, прося послать на берег защиту его капитана от дальнейших нападений, не решаясь послать свою вооруженную команду, чтобы не раздражать существующей национальной вражды испанцев к англичанам. Я моментально послал на берег офицера, говорящего хорошо по-испански, с 10-ю вооруженными матросами, и под его защитой капитан был доставлен к себе на крейсер.

Врач-англичан вместе с нашим врачом-хирургом произвел операцию черепа и наложил швы. К вечеру капитан пришел в сознание, но сильно страдал головной болью. Болезнь осложнилась, и капитан сдал командование старшему офицеру. Губернатор Гран-Канарии приезжал с извинением на английский крейсер и обещал строго наказать виновников. Я навещал больного капитана и ежедневно посылал наших врачей для консультации и перевязки. Спустя две недели крейсер ушел в Англию. Перед его уходом я заехал на крейсер с прощальным визитом к больному капитану. Он лежал на койке и чувствовал себя плохо. Вместе со мною приехали от нашей кают-компании три представителя с корзиною цветов, обвитою лентою с надписью «Герцог Эдинбургский». Когда крейсер тронулся из гавани, я вызвал на «Герцоге» караул и оркестр, и был проигран английский гимн, и люди посланы по марсам для прощального «ура». Английский крейсер ответил мне тем же. Впоследствии, через полгода, когда я летом с крейсером стоял в Кронштадте, Главный Морской Штаб прислал мне официальную бумагу английского посольства с выражением мне благодарности английского правительства за сочувствие и помощь, оказанные капитану английского крейсера.

В тот год окончания войны англичан с бурами происходило оживленное движение английских транспортов, заходивших на пути в Las Palmas за углем. На огромных пароходах под военным флагом провозились из Капштадта в Англию и обратно целые полки и бригады солдат, отслуживших и раненых, на север и новых — на юг. Гавань была заполнена транспортами, а по берегам тысячи солдат толпились на открытых базарах, покупая фрукты, табак и обязательно клетку с канарейкой как сувенир о посещении Канарских островов.

15 марта, закончив программу занятий, я вышел на Азорские острова. На этом пути (около 850 миль) я шел под парусами, делая по 150 миль в сутки при переменных ветрах, дувших от северной половины компаса. Курс наш был в NW-ой четверти, поэтому приходилось держать крутой бейдевинд с частыми поворотами оверштаг. Миль за 100 до острова St. Miguel ветер стихал и повороты уже не удавались. Пока разводились пары, я оставил одни марсели и косые паруса, чтобы удерживать крейсер только на курсе.

Ночь была темная, над головою низко висели черные облака, и в них по временам мерцала зарница. Ветер дразнил, задувая порывами, и около полночи налетел вдруг жестокий шквал с дождем и градом; марсели надулись, заскрипели мачты, и крейсер лег на правый борт. Стоя на мостике, расставив ноги, мы с трудом удерживались на месте, ухватившись крепко за поручни. Отдали марсафалы, но с марселями, туго надутыми, реи вниз не двинулись; пришлось осаживать их гитовыми; но силы всей команды не хватало, и реи по-прежнему висели на месте. Ветер ревел, заглушая голос старшего офицера. Крейсер все лежал на боку, а спуститься под ветер не было возможности, так как кливер вырвало ветром, а бизань пузатилась и не шла на гитовы. Оставалась уже крайняя мера — отдать марса-шкоты, но, к счастью, шквал внезапно стих, крейсер выпрямился, и мы, убрав паруса, вступили под пары и пошли в Ponte Delgada на о-ве Сан-Мигел, и утром ошвартовались к стенке мола.

Группа Азорских островов — одна из колоний Португалии — выгодно расположена среди Атлантического океана на пути между Америкой и Европой. На острове в Ponte Delgada устроены гавань с каменным молом и угольная станция. Португальцы имеют здесь плантации фруктовых деревьев всевозможных пород, вывозя свои продукты в Европу. Между землевладельцами есть много любителей разведения деревьев самых редких пород, для этого они выписывают их из Бразилии и разводят у себя в своих ботанических садах. Азорские острова — центр легендарной Атлантиды, вулканического происхождения, и на них подземные силы функционируют почти ежегодно. Землетрясения на островах явления обычные, в этом районе даже в океане появляются часто новые банки, мели и подводные вулканы, поэтому лоция советует судам подходить к ним с осторожностью, измеряя глубину лотом Томсона, даже в тех местах, где на картах глубина показана в сотнях саженей.

Замечательно, что при извержениях или беспокойствах Везувия и «Лысой горы» Азоры всегда детонируют, и там каждый раз бывают землетрясения. По острову вдоль его долины тянется высокий хребет, усеянный многими потухшими вулканами; из них выделяются два больших кратера «Furnas» и «Sete Sidades»(T.e. «Ад» и «Семь городов». В этом кратере, по древнему преданию, погибло семь городов). Эти огромные территории котловин в окружности по несколько сот верст, покрытые озерами, парками, лесами, горячими источниками, курортами и виллами, представляли собою когда-то бушевавшие кратеры, а ныне это плодороднейшая почва для тропических лесов и фруктовых деревьев. Из расположенных по берегам городов на одном лишь Ponte Delgada устроена гавань с молом. Портовые сборы дают возможность и порт, и город содержать в порядке.

После взаимных салютов и приветствий явился представитель русского вице-консула с предложением услуг. Как всюду, нам потребовались, конечно, уголь и провизия. Сам вице-консул Da Costa — почетный старик 80-ти лет — на суда не ездит, а эти функции исполняют за него приехавший к нам его племянник в должности королевского прокурора и два его внука — молодые люди в возрасте 25–27 лет. Все трое относились к нам с отменной любезностью и радушием. Привезли приглашения в городской и военный клубы, билеты на места на трибунах, устроенных на главной площади для обозрения религиозных процессий, а равно и приглашение старика Da Cost’ы считать его дом своим домом. Прокурор познакомил меня с топографией острова, местной общественной жизнью и предложил свои услуги быть нашим гидом в страстную пятницу во время процессии, а затем поехать пикником на оба кратера «Furnas» и «Sete Sidades».

Я выразил желание сделать визит старику, и на следующий день на пристани встретил меня прокурор и отвез в дом отца. Двухэтажный дом почтенного консула, построенный его прадедом еще в 18 веке, представляет собой музей, в котором собраны коллекции домашней обстановки за два столетия: стиль самого дома, внешний фасад, живопись на стенах и потолках комнат, мебель (столовая, например, мебель с высокими спинками, обитыми черной кожей, узкие стулья с золочеными гвоздями — эта мебель, по словам старика, помнит времена короля испанского Филиппа II), картины, посуда и прочее. Все это дышит стариной и изяществом. Старик приветливо встретил меня и повел осмотреть его «музей». Высокие сводчатые потолки, узкие стрельчатые окна с цветными стеклами и вся вообще старинная обстановка, и особая тишина в доме производят впечатление, какое испытываешь в храме готического стиля в жаркий летний день. После завтрака я пригласил консула к себе на крейсер, предложив ему назначить день с тем, что пришлю за ним удобный катер с крытой рубкой.

В коляске консула прокурор повез меня к знакомым садовладельцам, большею частью титулованным старым дворянам, осмотреть их сады. Сад Borges выделяется как по своим размерам, так равно и по числу редких ботанических экземпляров, вывезенных из Бразилии. Здесь обилие различных пород пальм и фикусов в возрасте нескольких веков.

В страстную пятницу мы заняли трибуны на городской площади и несколько часов наблюдали религиозные процессии, направляющиеся от одной церкви к другой. Здесь на деревянных резных фигурах святых не было ни париков распущенных волос, ни бархатных шлейфов, ни кружев, ни золотых и бриллиантовых украшений. Проходящие кортежи не сопровождались оркестрами, а впереди шел скромный полисмэн и указывал путь.

В день католической Пасхи мы устроили на крейсере бал и просили консула пригласить к нам высшие городские власти с женами и взрослыми дочерьми, а равно и местную знать. Городок оживился, к консулу потянулись напомнить о себе те мамаши, которых он упустил из виду при рассылке приглашений. Крейсер преобразился; верхняя палуба превратилась в роскошный салон, украшенный разноцветными флагами и тропическими цветами, присланными с утра от приглашенных садовладельцев, присылались не только целые шлюпки, наполненные цветами, но и целые леса кадок с деревьями.

Шесть наших катеров, наполненных гостями, сновали по гавани от городской пристани к борту крейсера под звуки марша нашего оркестра. Танцевали на шканцах и на юте, а в промежутках между танцами офицеры угощали дам в кают-компании сластями, фруктами, прохладительным крюшоном и шампанским. Буфет был устроен на шкафуте с вином и закусками, а в моей столовой был сервирован стол для городских властей, консулов и пожилых дам. На моем балконе была устроена курилка. Оживление было большое, но, конечно, оно не могло сравниться с теми горячими симпатиями и взаимными увлечениями, бывавшими на наших приемах в Виго. Ни темпераментом испанок, ни красивыми лицами португальские дамы не обладают. Невысокого роста, смуглые, бледные, они напоминают тагалок. Между мужчинами случаются типы, похожие на японцев. Но высший класс, т. е. титулованные дворяне ничем не отличаются от французов.

Бал наш закончился котильоном, за которым дамы получили сувениры: бомбаньерки, букеты цветов и фуражечные ленточки с надписью «Герцог Эдинбургский», последними они наиболее дорожили. При разъезде наши прожектора яркими лучами освещали всю гавань и пристань, куда высаживалась публика.

Оставался один только месяц до прихода в Россию. Поездку пришлось отложить до будущего года, и через два дня я ушел в Шербург. Первые 4 дня шел под парусами, но ветер вилял — ходу было мало; поэтому пошел в Ламанш под парами. В пролив часто находил туман, гудели сирены со всех сторон; на 8-й день плавания, 9 апреля, я стал на якорь на Шербургском рейде. Тут было несколько броненосцев Escadre du Nord. Обменявшись салютами, визитами на рейде, я сделал визит главному командиру вице-адмиралу Touchard (впоследствии с 1909 по 1911 гг. был французским послом в Петербурге).

Вечером принял теплую ванну и лег рано спать, раздевшись, чего нельзя было сделать в океане, а последние две ночи, идя каналом, и вовсе не сходил с мостика по случаю тумана. Утром купил французских вин для себя и для заказчиков — сослуживцев, приславших по обыкновению письма в Шербург. Здесь же, как и всегда, пришлось приобрести шелка и дамской галантереи для подарков в России.

На пятый день я ушел в Киль. В Немецком море погода была ясная, старший офицер пользовался ею и красил крейсер, готовясь к смотрам. Идя под парами, на 4-й день, обогнув Скаген, вошел в Б. Бельт и с лоцманом пошел проливом на юг. На ночь у Ниборга стал на якорь. На этом пути ученикам производился экзамен, офицеры были все заняты, поэтому парусов не ставили.

На 6-й день я вошел на Кильский рейд. Германской эскадры не было, она находилась под командой принца Генриха в плавании в водах Португалии. Узнав от командира порта, что принцесса Ирена в своем замке, я заехал к ней и оставил ей визитную карточку. Утром я получил приглашение к ней на обед. Принцесса приняла меня с присущими ей любезностью и радушием; вспомнила Гон-Конг и в восторге была от своей поездки на Дальний Восток. За столом сидел тот же старый гофмейстер, сопровождавший ее на пароходе, две придворные дамы и нас трое: я, старший штурман капитан Шольц и лейтенант Кедров (во время всеевропейской войны в звании флигель-адъютанта был в Штабе адмирала Эссена). Этикет соблюдался: придворный лакей в ливрее, вина были старые рейнские из погребов принца.

В библиотеке, куда был подан кофе, принцесса обратила мое внимание на старинный портрет владельца замка курфюрста Фридриха — отца русского Императора, злополучного Петра III. При прощании принцесса поручила мне передать привет своей сестре — Императрице Александре Федоровне. Простояв в Киле дни русской Пасхи, я 27 апреля вышел в Ревель, так как Кронштадт был еще во льдах. В Балтийском море было туманно и сыро. За Оденсхольмом, перед островом Наргеном, стояло сплошное поле пригнанных с севера плавучих льдин. Пробираясь осторожно по белому полю, я мало-помалу продвинулся за Нарген и вошел на Ревельский рейд, чистый от льда.

Было прохладно, но майское солнце весело освещало старинный город с остроконечной башней Святого Олая. Отсалютовал 21 выстрелом. Со стенки гавани раздался ответный салют, и на душе ощущалась радость возвращения домой. Одев мундир, я поехал к командиру порта контр-адмиралу Вульфу. От него я узнал, что к 8-му мая ожидается в Кронштадте визит вице-адмирала Roustan с Escadre du Nord; но едва ли к тому времени Кронштадт очистится от льда, поэтому в Ревеле делаются приготовления для приема французов в салонах Екатериненталя и в морском клубе, а на рейде представителями от флота будут мой крейсер и зазимовавший здесь броненосец «Адмирал Ушаков». Но неожиданно задул теплый SW, и море за Гогландом очистилось от льда. Прием французов опять был назначен в Кронштадте, а для проводки моего крейсера туда был прислан ледокол «Могучий», а для Escadre du Nord — «Ермак».

6 мая я прибыл в Кронштадт. Салют, визиты и все прочее, как было не раз. На рейде, вытянувшись в одну линию, стояли суда Балтийской практической эскадры, и в этой линии моему крейсеру было назначено место. Для французских судов были поставлены буйки на линии, параллельной нашим судам — друг против друга.

8 мая, в полдень, вошла на рейд французская эскадра — 2 броненосца, 2 крейсера, 2 торпедоистребителя и легкое авизо — яхта адмирала. После взаимных салютов, приветственных криков «vive la Russie!», «vive la France!» и визитов адмирал Рустан с командирами отправился на яхте к Государю в Петергоф. Остальных французских офицеров чествовали обедом в Кронштадтском морском собрании. Следующий день офицеры провели в Петербурге, где им показывали Зимний дворец, Эрмитаж, музей Александра III и острова. В тот же день мэтры и унтер-офицеры обедали в Кронштадтском клубе кондукторов, а матросы в манеже. Во французском посольстве был ответный прием, где были Государь и высшие чины русского флота. На 4-й день французская эскадра ушла в море. Последовал обычный обмен орденов, и я получил «Legion d’honeur» командорского класса — золотой с розеткой.

Настали теплые майские дни, и мне был назначен Высочайший смотр. Прибыли Государь в форме капитана 1 ранга, Императрица Александра Федоровна, Великий Князь Алексей Александрович, Морской министр П.П. Тыртов и прочие власти. Государь с приветственным взглядом опять вспомнил «Мономах» и пошел по фронту офицеров; Императрица была великолепна: высокая, стройная, красивая; приняв от меня традиционный букет, подала мне руку, полную, тяжелую, для поцелуя и прошла со своей фрейлиной на полуют. После обычного осмотра всех помещений крейсера, артиллерийского учения, все вышли на полуют, откуда смотрели постановку и уборку парусов. Перед отъездом с крейсера Государь благодарил команду, а затем — салют, по реям — «ура!».

Уходя на яхте в Петергоф, Государь поднял сигнал: «Государь изъявляет крейсеру свое особое удовольствие». Для испытания боевой готовности крейсера и экзамена ученикам крейсер ушел в Биоркэ. 20 мая я вошел в гавань для ремонта и обновления состава учеников. Ко мне был назначен новый старший офицер лейтенант Г. Огильви, женатый на дочери адмирала Авелана — Начальника Главного Морского Штаба, и я с сожалением расстался с А.А. Баженовым. Все лето стояла прекрасная погода, и работы по изготовлению крейсера к плаванию шли с должным успехом. По воскресеньям семью приглашал к обеду. Дети с нетерпением ждали этого дня; на крейсере было интересно: офицеры показывали привезенных зверей и птиц, за обедом играл оркестр, а ресторатор старался всегда составить меню по их вкусу. Вина были свои, преимущество отдавалось сладким — испанским. При отъезде с крейсера барышни получали разноцветные ленты с надписью «Герцог Эдинбургский».

В июле приходила в Кронштадт итальянская эскадра с королем Виктором Эммануилом И. Пока король гостил у Государя в Петергофе, итальянским офицерам делались приемы в Морском собрании и у адмирала Макарова. В один из дней я на крейсере устроил обед, на котором присутствовали несколько итальянских офицеров, адмирал Макаров с женой и русский посол в Риме А.И. Нелидов. Его сын И.А. Нелидов плавал у меня на крейсере вахтенным лейтенантом. В 1904 году, идя на эскадре адмирала Рожественского в Японию, заболел на пути и умер в Дакере (на берегу Африки, французская колония)и там похоронен.

На итальянской эскадре плавал изобретатель радиотелеграфа Маркони в качестве инструктора при установленных на судах его приборах. Я с ним познакомился на одном из приемов у главного командира.

В августе крейсер был готов к плаванию, и я вышел на рейд. Затем, получив от Главного Морского Штаба программу и маршрут плавания, я 27 августа ушел за границу. Маршрут был почти тот же, что и в прошлом году. Пройдя под парами Балтийское море и Датские проливы, простояв 5 дней в Христианзанде, 12 сентября вышел в Плимут. В Немецком море было пасмурно и тихо, но по временам для практики учеников ставил и убирал паруса. На 6-й день стал на якорь на обширном Плимутском рейде.

После обычного салюта и визита старшему на рейде командиру броненосца «Минотавр», я проехал к главному командиру, почтенному адмиралу Scott’y и по обыкновению был приглашен им в тот же вечер к обеду. Высокий седой старик с фигурой сановного лорда и худощавая старая леди — его жена были изысканно любезны. Чувствовались простота и непринужденность, точно в семье своего дедушки. После обеда до позднего вечера мужчины сидели на веранде с ногами на лонгчерах, курили сигары и потягивали соду-виски. Адмирал вспоминал эпизоды из своих давнишних плаваний и индийской службы. Вернувшись на крейсер, я крепко заснул, утомленный, неспавший последние две ночи в туманном канале.

На южном берегу Англии, почти у выхода в океан, в широкой части канала в глубоком заливе, огражденном с юга молом, расположен Плимутский порт. Океанская волна в осеннюю бурную погоду, прорываясь на обширный рейд, делает стоянку на нем весьма беспокойной. Но в северо-западной части рейда залив глубоко вдается в берег, и там в спокойном месте устроен Плимутский военный порт с адмиралтейством, эллингами и доками. Для коммерческих судов тут нет особой пристани. Как Шербург во Франции, так и Плимут в Англии имеет характер чисто военный; сам городок обычного типа английских городов: с широкими улицами, трамваями, магазинами и парками, с зелеными площадками для игр и спорта. Есть музей, несколько театров, военный и морской клубы, балаганного характера «music-hall» для солдат и матросов.

Русский консул англичанин Belami предложил свои услуги быть гидом и затем сделал визит кают-компании, быстро со всеми познакомился и радушно предложил нам поехать пикником на следующий день за город в обществе собранных им дам и барышень. Между ними была одна русская дама, жена англичанина, морского инженера; обладая веселым характером, она оживляла этот пикник и быстро познакомила англичанок с нашими офицерами. Пикник сделал привал на горе, возле трех бассейнов (фильтров) водопровода, снабжающего город. В своем загородном коттедже-даче радушный консул предложил нам завтрак «a la fourchette» в английском вкусе. На десерт были поданы бананы и ананасы, доставляемые с островов Мадеры и Азорских. Мы пригласили любезного консула и дам к нам на крейсер в ближайшее воскресенье. Офицеры на крейсере были в большинстве прошлогодние, музыка та же самая; поэтому первый прием наш был вполне удачен.

В Лондон я не ездил, так как для покупок английских материй и различных подарков плимутские магазины удовлетворяли самым изысканным вкусам. На Плимутском беспокойном рейде невозможно производить учения с той систематическою правильностью, каковая требуется при начальном прохождении курса морской практики. Поэтому я решил уходить в Брест.

Перед уходом был несчастный случай. Вечером после спуска брам-рей один из лучших учеников, сбегая по вантам вниз, оступился и, перевернувшись в воздухе, ударился головой о запасный якорь и упал в воду. Его моментально подняли на шлюпку. Когда он пришел в сознание, наш доктор наложил ему швы на рассеченную на темени рану. К счастью, его натура была столь крепкая, что осложнений не последовало, и через две-три недели он выписался из лазарета. Впоследствии (в 1905 г.) я встретил его уже в чине боцмана на «Александре II»; на нем я держал свой флаг, командуя Балтийским отрядом.

На рейдах, где несколько судов производят одновременно один и тот же маневр (парусный или рангоутный), людей невозможно удержать от состязаний между судами; в этом их гордость. В 1880-х и 1890-х годах такие состязания поощрялись даже морским начальством на наших судах Тихоокеанских отрядов в японских водах; эти суда, вернувшись в Кронштадт, удивляли скромных балтийцев молниеносной быстротой своих маневров. Балтийские суда внутреннего плавания старались не отставать от заграничных, и этот обычай гонки на скорость распространился в те годы на весь рангоутный наш флот. Но бывавшие частые несчастные случаи мало-помалу образумили наконец наших морских «волков», и к началу 1900 годов этот обычай вышел из моды.

3 октября я перешел в Брест. На рейде, как и в прошлом году, за молом стоял старичок «Borda», принадлежавший морскому училищу и часть Северной эскадры; вне мола на рейде — учебный парусный фрегат с учениками. После обычных салютов я сделал визиты старшим командирам, оказались все знакомые лица. Приехал наш консул m-r de Keross, с ним мы встретились, как старые родственники, и поехали сделать визиты береговым властям. После визитов консул оставил у себя обедать. Madame de Keross за год еще потолстела и приняла меня как кума. Дочка уехала с маленьким Gui в Константинополь, где ее муж-лейтенант командовал миноносцем-стационером при французском посольстве.

В Бресте я начал правильные занятия и простоял там три недели. Вскоре зашел сюда по пути в Тихий океан крейсер «Новик», куда в тот год сосредоточивались наши суда в ожидании войны с Японией. Старшим офицером на «Новике» был капитан 2 ранга Федор Николаевич Иванов. Впоследствии, в 1904 году во время войны с Японией, командуя заградителем «Амур», он получил Георгия 4-й ст. за удачную постановку мин возле Порт-Артура, на каковом заграждении были взорваны два сильнейших японских броненосца.

В это время в Бресте был получен подарок Государя Северной эскадре — серебряная братина для жженки (весом в 2 пуда) художественной ювелирной работы Сазикова, украшенная крупными драгоценными камнями. Братина изображала трехглавого дракона, а на палубе встречал его булавою наотмашь русский богатырь в кольчуге и шлеме. Французам очень нравилась эта братина, аллегорически изображающая поражение Тройственного союза. Для обновления этой братины адмирал Рустан устроил у себя в морской префектуре торжественный раут, пригласив нас и офицеров Северной эскадры, и местное морское начальство с женами. Жженку варили по нашему указанию французские дамы и разносили ее гостям; говорились соответственные торжеству речи, а на хорах играл оркестр. Потом танцевали, но довольно вяло. В ответ французам мы на крейсере устроили бал. Пригласили всех бывших на рауте, но для большего оживления и танцев просили привезти не только степенных матрон, но и барышень. Вина были в изобилии; в котильоне раздавали цветы и судовые ленточки. Но той беззаботной веселости и увлечения в танцах, какое наблюдалось в английском обществе и в особенности в Испании, здесь не ощущалось: французское общество казалось нам довольно сдержанным.

1 ноября (нового стиля) празднуется день «Touts Saints». В этот день по всей Франции общество «Societe de Souvenir Francais» устраивает патриотические процессии к памятникам, воздвигнутым в честь героев, погибших за отечество в войну 1870–1871 гг. Президиум общества пригласил меня и офицеров принять участие в этих процессиях. Весь день 1 ноября мы фигурировали в этом «Pelerinage’e», обходя памятники в самом городе и закончили за городом — на военном кладбище. Возлагались венки и говорились речи; я пожертвовал обществу 200 франков и вскоре получил из Парижа серебряную медаль и диплом на звание «вечного члена» общества — «Membre donateur a Perpetuitee».

Вскоре я ушел в Испанию, в Ферроль, желая ознакомиться с этим чисто военным портом Испании. В океане для осеннего времени была довольно сносная погода, я шел то под парами, то под парусами, тренируя учеников в парусных упражнениях.

5 ноября я подошел к мысу Finisterre и, отыскав бухту у входа в Корунью, вошел в нее. Утром лоцман повел нас узким Феррольским каналом. Длиною около 1,5 мили и шириною, местами не более 100 сажен, канал пролегает между вертикальными стенами высоких скалистых утесов. Идешь точно в исполинском коридоре; здесь вечная тень и лишь высоко над головою виднеется ярко-синее испанское небо. В отвесных стенах виднеются амбразуры; местами висят, как ласточкины гнезда, высеченные в скале полукруглые ложи для старых пушек некогда грозной, а ныне отжившей испанской крепости, охранявшей «непобедимую армаду» могущественного флота великой Испании, в обширных колониях которой «не заходило солнце». Идя малым ходом, как в Суэцком канале, искусно лавируя в извилинах, испанец через полчаса вывел нас на обширный Феррольский рейд. Отсалютовав нации, я стал на якорь. Рядом стояли старый броненосец «Vittoria» и королевская яхта.

В северной части рейда на выдающемся полуострове — город, имеющий характер чисто военный. Здесь дом главного командира, Морской штаб, Морское училище, матросские казармы, офицерское казино и проч., далее, на восточном берегу, адмиралтейство, арсенал и судостроительная верфь. На ней я видел четыре строящихся крейсера (легкого типа, 4800 тонн) для возрождения испанского флота, вместо разбитого американцами в войну 1898 г.

Получив ответный салют, я посетил командира «Vittoria». Почетный капитан Victor-Maria Concas оказался очень прекрасным моряком, героем нескольких войн, раненным в руку в последнем сражении при Сант-Яго, будучи командиром головного крейсера «Maria-Tereza», на котором адмирал Servera держал свой флаг. Вся эскадра Серверы, выйдя из Сант-Яго, была разбита американцами: горевшие суда выбросились на берег, и весь уцелевший личный состав с адмиралом Серверой и его флаг-капитаном Конкасом попал в плен. Раненый Конкас в Нью-Йорке был окружен трогательным уходом американских моряков, узнавших в нем того самого командира, которого они за несколько лет перед тем чествовали в Нью-Йорке, куда он тогда привел океаном три старинные каравеллы, скопированные с каравелл Колумба, на торжественный праздник 400-летия открытия Америки (1492 г.). Конкас вошел в Нью-Йорк на головной («Santa Maria») каравелле Колумба, окруженный кораблями всех наций (от русского флота были «Донской», «Память Азова», «Генерал-Адмирал» и «Нахимов»), а теперь, спустя 6 лет, он в том же Нью-Йорке в качестве пленника!.. По исцелении от ран американцы тотчас же его с почетом отпустили домой. Ныне, командуя учебно-артиллерийским кораблем, он тренирует будущих наводчиков для возрождающегося флота.

Конкас подарил мне свою книгу с описанием злополучного похода и самого сражения. Во время нашей войны с Японией (1904–1905 гг.) Конкас был Начальником Главного Морского Штаба, а адмирал Сервера — Морским министром. Я получил тогда от него из Мадрида несколько писем, в них он касался некоторых трагических ошибок нашего флота, запертого в Порт-Артуре, и полагал, что его следовало сосредоточить во Владивостоке. Он предложил мне свои услуги для сопровождения меня с визитами к морским властям, заменяя русского консула, а равно и для осмотра Феррольского порта, строящихся судов и морского казино. Потом по его инициативе в морском казино был устроен раут в честь нашего прихода в Ферроль. На рауте он представил мне 18-летнего гардемарина герцога Бурбонского, с характерным фамильным носом Людовика XVI. На рауте была морская музыка, танцы, шампанское и испанские вина, и ужин «a la fourhette». Испанское общество принимало нас весьма радушно, и мы вспомнили наших друзей в Виго.

Мы ответили балом на крейсере и постарались сделать все так, как делали только в Виго. Флаги, цветы, фонтаны, вина, крюшоны, конфеты, ленточки и другие сувениры — все было самое лучшее. Капитан Конкас собрал от моего имени властей и дамскую публику, был приглашен и герцог Бурбонский со старшими гардемаринами. Наши танцоры — мичмана постарались, бал был оживлен и весел; в антрактах между танцами говорились дружественные речи и провозглашались тосты «Ewiva la bella Espagna», «Evviva Russia» под гимны обеих наций. Публика разъехалась довольная и веселая, а дамы все с ленточками и сувенирами, полученными за танцы.

Конкас пригласил меня приехать к нему на праздники Рождества в Мадрид, где жило постоянно его семейство — жена и дочь. По отзыву феррольских офицеров, жена Конкаса, хотя уже немолодая блондинка, считалась в мадридском обществе одной из первых красавиц. Он собирался встретить меня в Мадриде; показать мне город, быть в опере и на бое быков и познакомить меня с адмиралом Серверой, мечтая, как он мне однажды признался, через меня положить начало будущего тройственного alliance России, Франции и Испании, конечно в будущем, когда Испания возродит свой флот. Здесь кстати вспомнить, что одним из пионеров Франко-Русского allianc’a был ведь такой же учебный корабль «Минин», как и наш крейсер. Долго простаивая в Бресте (1891–1892 гг.), командир его капитан 1 ранга А.А. Бирилев устраивал приемы, балы, участвовал с офицерами в патриотических процессиях об-ва «Souvenir de France» и проч. Правительства обеих стран невольно втянулись в эти дружественные манифестации. Затем последовали визиты эскадр в Тулон (адмирал Авелан) и Кронштадт, и все это кончилось формальным союзом.

Пора было уходить в Виго, где нас давно ожидали, а местные дамы в письмах к офицерам недоумевали, что с крейсером случилось, что он так долго не приходит в Виго? Поэтому, как ни приятно было стоять в радушном Ферроле, я 15 ноября ушел в наш родной Виго.

17 ноября при восходе солнца я вошел в Виго. Верхушки гор слабо белели, подернутые ночным инеем, не успевшим еще растаять от только что взошедшего зимнего солнца. Пока я шел вдоль длинного залива, проползая медленно по склонам гор, солнечные лучи освещали знакомые холмы, зеленые рощи, развалины замков и аллею камелий, ведущую вдоль берега к замку «Castello». При моем салюте город догадался, что пришел «Герцог»; вскоре на стенке собралась публика, приветствуя крейсер маханием шляп и платков. Тут все знакомые. Приехал S-r Menechho, сыновья консула, молодые Molins’ы и лейтенант с канонерки приветствовали с приходом. Я сделал визиты городским властям и в знакомые дома. Везде встречали точно родные. Дамы ревниво упрекали наш крейсер за долгую стоянку в Ферроле, и тут же составлялись проекты предстоящих вечеров в городском клубе, казино и у графа de Torro-Cedeir’ы.

С утра я начал на крейсере правильные занятия с учениками. Только с 7 ч вечера офицеры освобождались и могли съехать на берег. По большим праздникам и табельным дням устраивались гонки с призами и денежными наградами гребцам. В дни гонок приглашались с берега гости и после раздачи призов устраивались «five o’clock tea», заканчивавшиеся обыкновенно танцами. В ответ на городские приемы, как и в прошлом году, на крейсере было два больших бала в Рождество и на Новый год, а накануне ухода — малый прием только для знакомых.

В Мадрид, к моему сожалению, я опять не мог поехать. Случилось так, что почти накануне испанского Рождества (новый стиль) на рейде заревел форменный шторм от NW-та; пришлось отдать второй якорь и развести пары. Оставить крейсер при таких условиях я не решился, а к тому же мой молодой старший офицер был недавно назначен и мог не справиться в серьезную минуту. Я послал телеграмму Конкасу и остался на крейсере. Шторм стих лишь по прошествии трех дней, а тогда ехать было уже поздно. В половине декабря в Виго пришел отряд русских судов под командою контр-адмирала барона Штакельберга, направлялся он на Дальний Восток, где сосредоточивались наши морские силы на случай войны с Японией, которая в то время явно готовилась к войне. В отряде были почти все суда новые: броненосцы «Ретвизан» — капитан 1 ранга Шенснович, «Полтава» — капитан 1 ранга В. Зацаренный, «Победа» — капитан 1 ранга Успенский, крейсера «Богатырь» — капитан 1 ранга А. Стеман и «Варяг» — капитан 1 ранга В. Руднев, и два миноносца. Испанское общество устроило нашей эскадре торжественный прием в театре, убранном русскими и испанскими флагами. Шла опера «Фауст» с прологом, на котором военный оркестр играл русский гимн. В ложах сидели адмирал, командиры и офицеры с судов. Городские власти, командующий войсками генерал, консул и важнейшие дамы принимали гостей и хозяйничали за чаем и вином, подаваемым в антрактах. В городском казино был парадный раут с танцами.

Адмирал Штакельберг, торопясь на Восток, ушел утром в море и просил меня ответить за него на прием испанцев. На крейсере был устроен еще один бал. Собрались все, кто бывал на крейсере. Подъем был исключительный. Все общество чувствовало, что больше сюда мы не вернемся, трогательные были прощания при разъезде публики; тут давались на память не только цветы и перчатки, но обменивались браслетами и даже кольцами, а молодые барышни не сдерживали слез. С обеих сторон давались обещания писать письма, а может быть, и более серьезные… Но время и забвение суть лучшие средства от всевозможных увлечений. Это было последнее плавание крейсера.

В первых числах января я вышел из Виго в океан, направляясь на остров Мадеру. Отойдя от испанского берега миль 200, я получил слабый NO и, прекратив пары, вступил под паруса. На переходе тренировали учеников в парусном деле, как и в прошлом году. На 8-й день плавания я пришел в Фунчал. Все повторилось по-прошлогоднему: приехали консул M-r Walsh, агенты от фирмы «Krown b-rs» и «Blandy». Всем им заказали по несколько десятков бочек вина и ими заполнили судовые трюмы. Я сделал визиты береговым властям. Офицеры уехали на берег, но их предупредили, чтобы в глубь острова не ездили и в случае сигнала — 2 выстрела возвращались на крейсер. Этот условный сигнал означал, что задувший с моря ветер заставляет нас сняться с якоря и уйти в океан.

Океан все время дышал крупной зыбью, и крейсер всю ночь качался на ней. На следующий день губернатор острова, моложавый полковник в форме колониальных войск, сидел со мной на моем балконе, и, куря сигары, мы любовались видом тропической зелени на обрывистой горе, подымавшейся к небу почти в упор перед нашим носом. На мое замечание, что глыба застывшей лавы должна остерегать местных жителей, губернатор с уверенностью заявил: «О, мы совершенно спокойны, уже 400 лет, как заснул наш вулкан, и остров надо считать мертвым». Утром, когда мы снимались с якоря, приехавшие на крейсер торговцы фруктами говорили, что ночью весь город был в тревоге — многие дома качались от землетрясения.

Прийдя на Канары, мы узнали из полученных телеграмм, что в тот именно день был грандиозный взрыв вулкана «Лысая гора» на острове Мартиник, спаливший дотла весь город Сен-Пьер с его портом и судами, бывшими в гавани, и что в то же время усиленно бунтовал старик Везувий, лежащий на расстоянии нескольких тысяч миль от Мартиники. Ну, конечно, Азоры не могли оставаться равнодушными при этой подземной пляске и приняли в ней участие. Приходится заключить, что существует какая-то подземная связь между вулканами, даже удаленными на значительные расстояния. На моей памяти сохранился случай подобной связи, испытанной во Владивостоке в 1891 г. на фрегате «Мономах». Ночью при тихой погоде неожиданно прошел тропический ливень и на судах, стоявших на рейде, были оборваны якорные канаты; суда наши «Мономах», «Азов» и «Джигит» переменили места, потеряв свои якоря. В ту ночь в Японии было грандиозное землетрясение: на острове Нипон провалилась огромная площадь, в ней погибло несколько городов и 80000 жителей.

20 января перешел на Тенериф. Его снежный пик при ясной погоде открывается за 80 миль. На восточном берегу острова, у порта Санта-Круц, имеется небольшая гавань для мелких судов и малозащищенная бухта; в последней я стал на якорь. Harbour master — типичный испанец, старый моряк — предложил мне тяжелый портовый якорь и толстый канат ввиду того, что бухта здесь открытая и стоять в океане будет беспокойно. Я принял его якорь (хотя он немногим тяжелее моего собственного), считая, что если в дурную погоду оборвется канат, то лучше пусть будет потерян чужой, чем терять свой якорь. Со стоящей здесь канонерки приехал капитан и любезно предложил свои услуги заменять нам консула, быть моим гидом на берегу и при сношениях с местными властями. Санта-Круц — столица всех Канаров, поэтому здесь имеется генерал-губернатор и командующий войсками дивизионный генерал Pietro Suero.

Старинный городок, помнящий средневековые времена могущества великой Испании, Санта-Круц носит на себе отпечаток городов, почти не тронутых позднейшим прогрессом культуры; вроде того, как сохранилась Венеция или даже Помпея. У пристани лежит небольшая, белым мрамором выложенная площадь с готическим храмом и казенными зданиями, тоже, как снег, белыми. Вспоминается невольно венецианская Pizetta, пожалуй, даже помпейский форум; за площадкой в разные стороны идут узкие улицы с магазинами и фруктовыми лавками. Дальше за ними идут сады, подымаясь к подножью склонов величественного Pick de Tenerif. Весь остров, собственно, тело огромного вулкана. Из города на гору проложен трамвайный путь; опоясывая спиралью склоны горы, он доходит до места, где начинается белый снежный покров. Трамвай проходит мимо нескольких курортов и отелей, где в летнее время туристы спасаются от жары.

На высоте около версты лежит древний городок Lagana, в нем тихо и пусто, дома почернели от старости; на улицах мы встретили всего 2-3-х женщин с бледными лицами и полусонным взглядом; они точно немые, звука их голоса мы вовсе не слышали. В этом умирающем городе осталось уже немного жителей, их считают потомками тех берберев, которыми некогда была населена Атлантида. Это племя родственно с народом, обитающим на северо-западной окраине Африки в Марокко. В одном из здешних садов имеется странное дерево drago, живущее уже несколько десятков веков (помнящее будто бы Атлантиду). Это исполинское дерево имеет ствол от самого низа мясисто-зеленый, диаметром до двух метров, а кверху, разветвляясь, оно похоже на качан цветной капусты. В городе имеется театр и офицерское казино. В последнем для нас был устроен раут, на который мы ответили балом на крейсере. По письмам от родных из Виго, здесь нас ожидали и знали о наших радушных приемах, поэтому собрался почти весь город, и даже барышни-подростки.

Но прием наш не носил здесь того задушевного и веселого характера, каким отличались приемы в Виго, а к тому же танцам помешала погода; Нептун подшутил над нами и внезапно развел зыбь в океане; крейсер начал медленно качаться, и наши гости почувствовали вначале странную легкость в ногах, потом они догадались, в чем дело, и многие дамы отказались от танцев, а две барышни, сердясь на палубу уходящую из-под ног, сбежали от своих кавалеров и ударились в плач. Наши танцоры старались убедить своих дам, что теперь, при качке, танцевать легче, но все было напрасно. Публика разъехалась, сердясь на Нептуна, но при отъезде дамы получили крейсерские ленточки, веера и разные сюрпризы. На наш не совсем удачный прием город ответил маскарадом в театре; были серпантины, бой цветов и стрельба конфетти; танцевали в партере, а на сцене был устроен ужин. Было радушно и весело. Маскарад кончился поздно; на крейсер офицеры вернулись под утро. Стоять на открытом рейде долго невозможно, и я перешел в Пуэрто-де-ля-Люз на Гран-Канарии (расстояние 35 миль).

Стоянка в этом порту была при тех же условиях, что и в прошлом году: по будням у нас шли учения, а в праздничные дни мы отправлялись в г. Лас-Пальмас, ездили на вулкан «Caldero» и оставались обедать в соседнем отеле. После обеда в гостиной собиралось все общество живших там туристов (все почти англичане) и устраивался домашний концерт под аккомпанемент рояля. Из этого порта я должен был перевалить океан и зайти в Сен-Пьер на о-ве Мартиник (французская колония в группе Антильских островов).

Но вследствие того, что порт Сен-Пьер был дотла сожжен при взрыве вулкана «Лысая гора», я получил изменение маршрута и остался на Гран-Канарии на целый месяц. Вулкан перед извержением выпустил огромное облако черных горючих газов, спустившихся по склонам горы, покрывших собою весь город С.-Пьер и его гавань. В наэлектризованной атмосфере появилась молния и произвела грандиозный взрыв газа, от которого сгорели весь город и суда на рейде, со всеми обитателями (30000 жителей). Уцелели только один негр-преступник, сидевший в подвальном этаже местной тюрьмы, и один французский пароход, уходивший в этот момент в море и бывший вне действия взорванного газа. Это были единственные свидетели, от которых узнали подробности катастрофы,

После я перешел на Азоры. В Сен-Мигеле мы встретили старых знакомых: приехали прокурор — любезный Borges Dacosta, два внука консула и владельцы ботанических садов, которых я посетил в прошлом году. Губернаторша при моем визите сразу приступила к «делу»: «Дамы готовят наряды для вашего бала и просили узнать, когда он будет?». Я ответил: «В день вашей Пасхи». Пришлось повторить прошлогодний прием, и на этот раз было веселее: гости были развязнее, встречая знакомые лица; и легко ориентировались на крейсере: кавалеры быстро находили буфет, а дамы дамскую. Конфет и сладостей было много; к крюшону приступали смело. Котильонные сюрпризы были торжественно ввезены в танцевальный зал на изящной бамбуковой колясочке, запряженной парой белых фокстерьеров, убранных лентами и цветами. Местные садовладельцы прислали такую массу самых редких тропических цветов, что ими были буквально завалены все помещения крейсера.

Один титулованный садовод прислал мне лично в подарок три кадки с апельсинными деревьями: на одном плоды висели зрелые, другое было обсыпано белыми цветами fleurs d’oranges, а третье маленькое деревцо, в пол-аршина ростом, было усеяно маленькими зелеными еще мандаринами, тут же он прислал еще три корзины ананасов. Две корзины я отдал в кают-компанию, а из третьей я выбрал десяток самых крупных незрелых ананасов и развесил их на своем балконе, рассчитывая довести их до Шербурга для подарка адмиралу Тушару — главному командиру порта vice admiral Touchard, впоследствии был в 1909–1911 гг. французским послом в Петербурге. Три из них за 10 дней пути дошли до Шербурга созревшими. Апельсинные деревья я не довез до Ревеля, так как в Киле было холодно, и они начали чахнуть.

25 марта я ушел в Шербург. Я старался идти под парусами, но попутного ветра не имел. Дул он из NW-ой четверти и часто пошаливал, меняясь как в силе, так и в направлении. По временам налетали шквалики, но вахтенные начальники принимали их должным образом — без поломок рангоута, имея за плавание достаточно практики. На этом пути я внезапно заболел, отравившись несвежим паштетом из дичи. Я лежал в каюте. Доктор лечил меня противоядиями, и ко входу в Ламанш мне стало лучше. Здесь я уже вылез на мостик, но стоять не имел сил и управлялся сидя до Шербурга. На рейде, к счастью, эскадры Северной не было, и это меня избавило от обязательных визитов.

К адмиралу Тушару я послал вместо себя старшего офицера с объяснением, что явлюсь к нему сам, как только поправлюсь. Тогда же отослал ему и три ананаса как сувенир с Азоров. Два дня я отпивался водою «Vichy», и когда на крейсер приехал адмирал Тушар, я был почти здоров. Он пригласил меня обедать. Я поехал к нему в «Pregecture Maritime». Жена его, немолодая дама, но хорошо сохранившаяся, с первых же слов заговорила по-русски… Мое удивление вскоре разъяснилось. Оказалось, что адмирал Тушар еще молодым офицером был морским агентом при посольстве в Петербурге и женился там на русской немке — дочери московского фабриканта. За обедом было несколько морских чинов с женами. Сервировка парадная с цветами, старинною бронзою и хрустальными вазами; на последних красовались мои три ананаса, обложенные разными фруктами. Вина были старых французских марок и меню двухэтажное с punch glace и страсбургским паштетом посередине. Было довольно оживленно, и хозяева выказали неподдельное гостеприимство и радушие, что во французском высшем служебном обществе бывает, по моему личному опыту, довольно редко. В Шербурге я съехал купить вина и подарков и 12 апреля вышел в Киль.

В Немецком море погода была ясная, старший офицер, пользуясь ею, красил крейсер. Офицеры были заняты экзаменами учеников. Датские проливы прошел с лоцманами и 18 апреля я прибыл в Киль, где была собрана вся германская эскадра Балтийского моря, и на броненосце «Fridrich der Grosse» развевался флаг принца Генриха Прусского — командующего флотом. Теперь уже суда были все нового типа: броненосцы, крейсера, дестроеры и миноносцы. Подводных лодок на рейде не видно, они прятались в гавани и по временам проходили рейдом, отправляясь в море для упражнений.

Отсалютовав нации, я отправился на флагманский корабль, но принца не застал, он уходил в тот день в море на одном из новых крейсеров для приемных испытаний. На следующий день он приехал ко мне с ответным визитом. Я принял его по уставу, с командою во фронте, музыка играла «встречу» и германский гимн. Молодой, высокий, стройный, он всей своей фигурой напоминал английского джентльмена, только белокурая бородка «a la Henri IV» придавала его лицу не английский характер. Отсалютовав офицерам, он здоровался с командою по-русски, потом зашел ко мне в каюту и при поданном шампанском вспоминал Шанхай и Гон-Конг. Замок был пустой, так как принцесса с детьми уехала на все лето в Гессен-Дармштадт к своему брату.

На Страстной неделе команда говела, затем мы праздновали Пасху с куличами, яйцами и всем, что полагается. За 4 дня праздника команда перегуляла на берегу и закупила дешевых сигар для обычной спекуляции в Кронштадте.

Окончив окраску крейсера и экзамены, я на пятый день Пасхи вышел в Ревель. В Финском заливе я встретил массу плавучего льда и до самого Наргена медленно продвигался в этой белой каше, избегая крупных глыб, резавших медную обшивку борта у ватерлинии. На Ревельском рейде было уже чисто, 30 апреля я стал на якорь и отсалютовал нации. От командира порта контр-адмирала П.Н. Вульфа я узнал, что Кронштадт еще закрыт льдом и здесь придется простоять несколько дней до очистки от льда. Обшивку моего борта, подрезанную льдом, адмирал приказал исправить портовыми средствами.

На следующий день в Ревель приехала жена, я рад был узнать, что дети здоровы; старший сын Евгений был уже гардемарином и собирался в плавание на Кадетской эскадре. 2 мая на Ревельский рейд вошел адмирал Чухнин с четырьмя судами («Наварин», «Сисой Великий», «Дмитрий Донской» и «Мономах»), возвращавшимися из Порт-Артура для обмена устаревшей артиллерии и ремонта механизмов. Эти суда предполагалось вернуть обратно, ввиду ожидавшейся войны с Японией. Под проводкой ледокола «Ермак» отряд адмирала Чухнина и я им в кильватер 7 мая пошли в Кронштадт. Все суда старались идти в струе «Ермака», оберегая борта от льдин. 3 мая, в полдень, отряд вошел на Кронштадтский рейд и выстроился в линию. В Кронштадте было холодно и сыро, по временам шел снег. Утром адмирал Ф.К. Авелан (управляющий Морским министерством, назначенный вместо умершего адмирала П.П. Тыртова) произвел беглый смотр прибывшему отряду. Было объявлено, что Высочайший смотр будет произведен после визита французского президента Timi Lubet.

15 мая вошел на рейд крейсер «Montcalm» под флагом французского президента, его сопровождали два крейсера и два истребителя. Наши суда и крепость встретили его салютом; пока он шел по рейду, на наших судах гремело «ура» и люди стояли на реях. Французы кричали «vive la Russi!» и отвечали таким же салютом. На мостике «Montcalm’a» стоял без шляпы седой старик и кланялся в ответ на приветствия. К борту французского крейсера пристал генерал-адмирал Великий Князь Алексей Александрович, и вскоре они оба со свитой отправились на яхте в Петергоф к Государю. От грандиозной канонады на рейде стоял белый дым; гонимый внезапно поднявшимся ветром, он вскоре прополз в открытое море. Пасмурность исчезла, и рейд осветился солнцем. Стало тепло, все повеселели, и по рейду задвигались катера с офицерами: кают-компании взаимно менялись визитами.

В Морском собрании в тот день был парадный обед; в кондукторском клубе был обед для мэтров, а в манеже — для матросов. На каком языке объяснялись хозяева с гостями — трудно сказать, но в конце обеда было там шумно и весело, менялись шапками и многих качали при криках «вива ла Франц» и «Vive la Russie». На следующий день французы осматривали Петербург, а вечером у главного командира был парадный обед. Адмирал Макаров с присущим ему остроумием развеселил все общество, сказав, что «у нас до сего времени был холод и лед, но с приходом французов наши горячие к ним симпатии вызвали подъем температуры: лед растаял и стало тепло».

15 мая вошел на рейд крейсер «Montcalm» под флагом французского президента

На третий день на Якорной площади была торжественная закладка Морского собора; тут были президент, Государь с Императрицей, великие князья, французский посол и морские власти. После закладки был церковный парад: дефилировали командиры кронштадтских экипажей. Оттуда к 3 часам все поехали на «Montcalm», где президент давал парадный завтрак. Вся верхняя палуба крейсера была превращена в шатер, покрытый сукном и убранный флагами. Вдоль всей палубы стоял обеденный стол с богатым сервизом французского двора королевских времен. В центре «подковы» сидел президент, справа от него Императрица, слева Государь, против президента сидел французский посол, по сторонам его В. К. Алексей и наш министр иностранных дел, потом великие князья, Морской министр, затем адмиралы и командиры наших судов, стоявших на рейде, затем французские командиры и, наконец, флаг-офицеры и адъютанты, и т. д. На каждом приборе лежало изящное меню, заготовленное во Франции с акварельной картиной, изображавшей нос корабля, на котором стояли обнявшись две женщины — Россия и Франция — в кокошнике и фригийской шапочке.

За обедом президент и Государь обменялись краткими политическими речами о взаимной дружбе и союзе двух наций. На четвертый день французы ушли. Спустя два дня, в ясный, солнечный день на яхте из Петергофа прибыл на рейд Государь и произвел смотр всему отряду. Начал с флагманского корабля «Сисой Великий», объехал затем все суда отряда адмирала Чухнина и к 3 часам дня прибыл на «Герцог». Приветливо приняв мой рапорт, он, как и в прошлом году, вспомнил «Мономах» и пошел по фронту. За ним вошла Императрица и, приняв букет, подала мне полную красивую руку и пошла на полуют. Затем вошли В. К. генерал-адмирал, Морской министр и прочие власти. После осмотра корабля и артиллерийского учения были поставлены все паруса, затем их крепили. Все было согласно уставу, и наша команда лихо работала на марсах. Простившись и поблагодарив команду, Государь уехал, провожаемый салютом и людьми, стоявшими на реях. Утром с экзаменационной комиссией я ушел в Биоркэ. Оттуда ежедневно выходили в море для всевозможных испытаний крейсера в смысле боевой готовности и практического экзамена судового состава. В Кронштадт вернулся 25 мая, разооружил крейсер и к 1 июня окончил кампанию. «Герцог» поступал в капитальный ремонт, а в учебное плавание с учениками был назначен «Генерал-Адмирал». Командир его капитан 1 ранга Н.В. Юнг был один из немногих уже в то время опытных и лихих парусников. Этот прекрасный морской офицер, живой, энергичный, моложавый, холостой, сделавший несколько дальних плаваний на парусных судах, погиб доблестной смертью в Цусимском бою, командуя броненосцем «Орел», смертельно раненный в 1-й день сражения. «Орел» же на утро присоединился к отряду адмирала Небогатова и сдался японцам, но Юнг в то время был уже мертв и предан морю; его заменил старший офицер. Юнг не допустил бы сдачи «Орла».

Из рангоутных судов оставались эти два учебных крейсера и три корвета в Кадетской эскадре. Все остальные суда были боевые, и рангоут на них служил уже для боевых марсов, сигналов и радиотелеграфных сетей. Паруса отслужили свой век и оставались лишь на учебных судах для тренировки команды.

1 июня был получен приказ о назначении моем командиром 10-го экипажа, а крейсер сдать капитану 1 ранга Воеводскому (в 1909–1910 гг. был Морским министром). Летом команды экипажа плавали, и я воспользовался 3-х месячным отпуском и уехал с семейством провести лето на Рижском взморье.

Мы выбрали Эдинбург как самый чистый и здоровый, закрытый дюнами от морского ветра, с прекрасным пляжем в несколько верст и расположенный в сосновом парке. Эдинбург надо считать лучшим курортом на берегу Рижского залива. Лето было отличное, дети купались в море и делали прогулки в Маиоренгоф, где была их любимая кондитерская. Оттуда иногда возвращались назад на пароходике по реке Аа. В пансионе жило около 40 лиц, и все, конечно, были между собой знакомы. Раз в неделю собиралась компания, и мы ездили в Ригу, дамы за покупками «ненужных вещей», а мужчины, чтобы посмотреть город, а больше затем, чтобы погулять в Верманс-парке, выпить хорошего пива.

Детям надо учиться, и 15 августа мы вернулись в Кронштадт. Теперь я уже выплавал Владимира за «20 кампаний» (орден Св. Владимира с бантом «20 кампаний» давался за 120 месяцев, проведенных в море) и выслужил «морской ценз» для производства в адмиралы, и получал пенсию «за долговременное командование судами». Стало быть, морская карьера была уже обеспечена. Пришлось поступить на береговую должность и принять 10-й экипаж. Признаться, я не особенно охотно принялся за очистку «Авгиевых конюшен», но порядок прохождения службы требовал пройти и этот ценз до производства в адмиральский чин. Часть судов, зачисленных в 10-й экипаж, плавала в Тихом океане, поэтому из общего списка 3000 человек, судовых команд в экипаже к осени оставалась половина. Флотских офицеров в экипаже не было вовсе, все они плавали за границей. В экипаже имелись два офицера по адмиралтейству, переведенные из сухопутных частей, находившихся в Кронштадте, и не имевшие в глазах матросов никакого авторитета, на каждого из них приходилось по 5–6 рот командования; сверх того, старший был моим адъютантом и командовал всем батальоном во время парадов и строевых учений, а младший заведовал столовой, мастерскими, экипажным обозом и ремонтом здания.

При таком недостатке офицеров команды были предоставлены сами себе, и мало-помалу в экипажах стали учащаться случаи нарушения порядка и дисциплины, и развелось бродяжничество по кабакам. Получались известия с Черного моря о начавшихся бунтах тамошних экипажей, вначале незначительных, а потом и крупных. Эта зараза приходила к нам на север, и наши команды постепенно стали проявлять дух «сознательности». Зимою, в последние месяцы 1903 года, по ночам в различных частях Кронштадта вспыхивали внезапные пожары; адмирал Макаров всегда приезжал сам и энергично распоряжался тушением. Все были убеждены, что это были поджоги, но виновников не находили. Тогда же распространилась в среде женской молодой прислуги нелепая мания беспричинного самоотравления уксусной эссенцией, продаваемой в лавках для истребления клопов. Зараза этой дикой психопатией была столь сильна, что уксусную эссенцию запретили продавать.

В командах Кронштадта, морских и сухопутных, участились случаи подачи общих претензий (большею частью неосновательных) всем кагалом: то жаловались на ближайших начальников, требуя их смены, то на дурную пищу, то на экипажные порядки. Причем команды не расходились до тех пор, пока не получали удовлетворения. Из разных концов получались известия о волнениях, в деревнях, в войсках и о еврейских погромах. В обществе ощущалось тревожное, нервное напряжение.

Между тем Япония посылала России ноту за нотой, предлагая нам протекторат Манджурии, а ей предоставить Корею, убрать из Сеула русских министров и оставить двор корейского короля. Наше правительство молчало, игнорируя ноты, считая, что маленькая Япония не отважится поднять руку на Великую Россию; а к тому же вернувшийся из Японии военный министр генерал Куропаткин доложил Царю, что он был принят миролюбивыми японцами очень радушно и что Япония и не помышляет о войне. Между тем наместник на Дальнем Востоке адмирал Е.И. Алексеев, зная от капитана 1 ранга Русина — морского агента в Токио, что Япония готова к войне и начнет ее в начале 1904 года, настойчиво требовал скорейшей присылки судов и вооружения для Порт-Артурской крепости. Лишь только в морских кругах столицы и Кронштадта не было сомнения о скорой войне: возвращавшиеся с Востока офицеры были очевидцами явно враждебного отношения японцев к нашему флоту и спешных работ в японских портах и арсеналах. Уже в 1896 году Великий Князь Александр Михайлович подал Государю обстоятельную записку о необходимости спешной постройки судов к 1904-му году — ко времени, когда Япония начнет войну с Россией. Но доклад Куропаткина всех успокоил, хотя в воздухе пахло войной.

Настал 1904-й год. Печальный год! Он был началом крушения и гибели России! Трудно поверить, но это правда: при Высочайшем Дворе на январь было назначено три больших бала: 12-го, 19-го и 26-го числа. На втором придворном балу, 19 января, я был по служебной обязанности как командир экипажа.

В морозную январскую ночь 19-го весь Зимний дворец сиял миллионами электрических огней. Скользя по зеркальному паркету великолепных зал дворца, двигалась и жужжала трехтысячная толпа нарядных, богато разодетых дам, со шлейфами и голыми плечами; статс-дамы, украшенные орденом Св. Екатерины, фрейлины с брильянтовыми шифрами в красных бархатных придворных «робах»; кавалеры в парадных мундирах: чины двора, дипломатический корпус, министры, сенат, петербургская гвардия и флот. В Николаевском зале на эстраде расположен оркестр Придворной капеллы в красных мундирах. К 9 часам все стараются протиснуться к дверям внутренних покоев, откуда сейчас выйдет Государь и вся царская фамилия попарно и под звуки полонеза откроет бал. В этот вечер Царь был в белом кавалергардском мундире и шел с В. К. Марией Павловной, а Императрица Александра Федоровна с В. К. Владимиром Алексеевичем, затем по старшинству следовали парами: В. К. генерал-адмирал Алексей Алексеевич с

В. К. Ксенией Александровной и прочие великие князья и княгини.

Второй тур полонеза кавалеры менялись: Императрица шла с французским послом, а третий — с германским. После полонеза начались легкие танцы — вальсы, в которых царская фамилия участия не принимала. В это время в других залах были установлены столы, сервированные тортами, конфетами, фруктами и шампанским, возле которых толпились тысячи гостей, не принимавших участия в танцах, тут же подавался чай и прохладительные напитки.

Около 10 ч вечера, незадолго до ужина, в одной из зал я стоял в кружке нескольких морских офицеров; адмиралов Чухнина, Паренаго, Бирилева, Рожественского и др. Говорили о предстоящей войне: кто-то передавал слух о том, что адмирала Чухнина предполагают командировать во Владивосток начальником Тихоокеанской эскадры. Недалеко от нас стоял японский посланник, окруженный своими чиновниками, и вполголоса о чем-то они шептались; спустя несколько минут к ним подошел японский младший чиновник и подал посланнику телеграмму. По прочтении все они вместе двинулись медленно к выходу и ушли из дворца, не дожидаясь ужина. Оказалось, что в эту ночь японский посланник получил ноту о разрыве дипломатических сношений с Россией, послал ее сейчас же нашему министру иностранных дел, а сам со всею миссией уехал ночью через Финляндию в Швецию. А во дворце бал был в полном разгаре — все сели ужинать… Государь обходил столы и беседовал любезно с гостями. Никто не заметил отсутствия японцев. Они в этот час уже были на Финляндском вокзале.

Утром слух о разрыве дипломатических сношений с Японией быстро разнесся по всей столице. Все волновались: по улицам сновали курьеры, в министерских канцеляриях текущая работа валилась из рук, чиновники, сбитые с толку, делились между собой тревожными слухами. Военный министр и граф Ламсдорф поскакали с докладами в Царское Село. Но там еще надеялись, что войны не будет, что вчерашняя нота о разрыве сношений есть только угроза Японии; однако, какая дерзость! с целью вынудить ответ на предложение ее о разделе влияний. Но третий придворный бал, назначенный на 26 января, догадались, однако, отменить. Но у нас в Кронштадте никаких сомнений не было, и мы считали себя в войне с Японией. Ходили уже слухи: кто будет назначен в Порт-Артур, а кто во Владивосток. Каждый думал о том, какую роль он сыграет в предстоящей войне. Говорили о Макарове, о Скрыдлове, о Чухнине. В Кронштадтском штабе составлялись списки командиров и офицеров для пополнения комплекта на судах, зимующих в «вооруженном резерве» в Артуре и Владивостоке. Молодежь волновалась, забегая в штаб, опасаясь, чтобы не пропустили — не остаться бы в Кронштадте.

Из Морского Корпуса был сделан ускоренный выпуск, и мой сын Евгений в 18 лет был произведен в мичмана и приехал в Кронштадт. В Артуре наместником сидел адмирал Алексеев, эскадрой командовал адмирал О.В. Старк — мой бывший командир на «Мономахе», и только когда наше посольство (барон Розен) из Токио переехало в Артур, адмирал Алексеев, не дождавшись приказания из Петербурга, своею властью приказал всему зимующему флоту начать кампанию и выйти на рейд. Главнокомандующим был назначен сам министр Куропаткин, и вот он поехал по России собирать иконы.

«И грянул бой, жестокий бой!». В ночь на 26 января японские миноносцы, подкравшись на Порт-Артурский рейд, атаковали нашу эскадру и подорвали минами три корабля: «Ретвизан», «Цесаревич» и «Палладу». Телеграмма об этом, как гром, поразила нашу столицу. «Как? без формального объявления войны! — возмущались наши дипломаты. Это подлость! Это небывалый случай в истории дипломатических сношений! Они обязаны были предупредить нотой!» и т. п. «Ну да! вот теперь посылайте ей ноту, а она нам посылает снаряды!» — отвечало возмущенное общество и некоторые более смелые газеты, за что были оштрафованы цензурой.

Первым делом было приказано во всех церквях отслужить молебны «о даровании победы». Все нарядились в мундиры и потянулись в храмы. У нас в Кронштадте собрали всех в манеж, и перед молебном адмирал Макаров, чтобы подбодрить команды, сказал воинственную речь. В это же время на рейде Чемульпо (возле Сеула) затопили сами себя два наших корабля: крейсер «Варяг» и канонерка «Кореец», отказавшиеся вступить в бой с отрядом из четырех крейсеров адмирала Камимуры, команды были пересажены на французский крейсер и увезены в Сайгон. Началась спешка — собирали команды, грузили оружие, снаряды, патроны и потянулись из обеих столиц и пороховых заводов тяжелые поезда на Дальний Восток по Сибирской дороге.

Гвардию было решено оставить в покое и от западной границы армию не трогать. Но многие офицеры гвардии переводились сами в действующую армию для быстрейшего успеха военной карьеры. Из последнего выпуска мичманов теперь была отправлена на Восток только половина по списку, а остальных, в числе которых был мой сын Евгений, оставили в Кронштадте для укомплектования достраивающихся судов, которые по готовности должны отправиться с адмиралом Рожественским на помощь Порт-Артурскому флоту.

К началу военных действий в Порт-Артуре и городах Манджурии (Мукден, Ляоан, Тюренчен, Талиенван и Ньючьванг) было всего несколько дивизий, и поэтому посылку туда подкреплений из сибирских гарнизонов следовало считать делом первейшей важности, но далекие пространства и отсутствие путей сообщения в сибирских губерниях тормозили дело мобилизации. О дальнейшей подготовке к войне, а равно о самом ходе военных действий коснусь лишь тех событий, которых я был сам участником или свидетелем, или которые касаются близких ко мне людей. Один артурский корреспондент петербургской бульварной газеты, большой проказник и сплетник, сообщил, что вечером, перед атакой японцев в Порт-Артуре, на берегу жена начальника эскадры Мария Ивановна праздновала свои именины и будто у нее в гостях находились многие командиры и офицеры с судов, стоявших на рейде, ну и конечно муж, начальник эскадры. Услышав взрывы, все будто бросились на рейд на свои суда, а начальник эскадры поспешил к адмиралу Алексееву и спросил — что ему делать?

Эту недостойную сплетню перепечатали все петербургские газеты и потом еще долго пережевывали, издеваясь над порядками флота и начальником эскадры. Артурская эскадра с выводом из строя трех сильнейших кораблей сразу ослабла, и все упали духом и там на месте, и здесь в Петербурге. Японский флот в полном составе на утро после взрыва атаковал Артур безнаказанно, так как наш ослабленный флот не мог выйти из порта ему навстречу.

В Царском Селе долго совещались, кого туда послать для поднятия духа и для ремонта подорванных судов, так как подходящего размера дока не было в Артуре. Было решено послать туда адмирала Макарова. Приказ о его назначении вышел 1 марта. Он быстро собрал небольшой штаб: начальник штаба контр-адмирал М.П. Молас, капитан 2 ранга В.И. Семенов — автор «Расплаты» и многих морских рассказов, лейтенант М.А. Кедров — флаг-офицер, инженер Н.Н. Кутейников и несколько корабельных мастеров для постройки кессонов и ремонта судов; 5 марта он отправился через Сибирь в Порт-Артур.

Накануне отъезда у него в небольшом кругу сослуживцев был прощальный обед. Я был там с женой и с сыном Евгением. Макаров был серьезен, шутил, против обыкновения, мало, сознавая, что при существующих условиях в Порт-Артуре (отсутствие доков) трудно исправить подбитые суда, а без судов невозможно ожидать успешных морских операций. В день его отъезда на Николаевский вокзал собрались его проводить весь петербургский beaumonde и все высшие власти с В. К. Алексеем Алексеевичем во главе. На пути он беспрерывно работал в вагоне, диктуя чинам своего штаба различные инструкции, приказы и прочее, чтобы с первого же дня по прибытии в Артур все знали, кому что делать. По совещании в Мукдене с адмиралом Алексеевым (назначенным главным начальником всех вооруженных сухопутных и морских сил на Дальнем Востоке) он уже 15 марта (на 10-й день пути) прибыл в Порт-Артур. А генерал Куропаткин в то время все еще ездил по России и собирал иконы. Во Владивосток начальником эскадры был назначен адмирал Н.И. Скрыдлов, он тоже не особенно спешил с отъездом и немало собрал икон.

С прибытием Макарова в Порт-Артур воспряли все духом: в гавани принялись за постройку кессонов, а на судах готовились к бою, так как Макаров решил при первой возможности дать сражение японскому флоту. Спустя две недели он это сделал, вступив в бой с флотом адмирала Того, заманивая его под выстрелы крепости. Но японский флот уклонился от боя и скрылся из вида Порт-Артура.

31 марта японский флот опять подошел к Артуру. Макаров быстро снялся с якоря и со всей эскадрой двинулся за ним, но спустя несколько минут головной корабль «Петропавловск» попал на японскую мину и после ужасного взрыва опрокинулся днищем кверху (работая винтами). Погибли адмиралы Макаров, Молас, художник В.В. Верещагин, 30 офицеров и 652 матроса. Со всех судов эскадры были спущены шлюпки, которые спасали плавающих людей. Спасены были 7 офицеров, в том числе командир Н. Яковлев и Вел. Кн. Кирилл Владимирович. Через 17 минут опрокинутый корабль погрузился на дно. Тела адмиралов Макарова, Моласа и Верещагина не всплыли и не были найдены. После взрыва «Петропавловска» флот адмирала Того удалился из вида, а наша эскадра вернулась на якорь. Порт-Артур теперь был в полном унынии, а вся Россия погрузилась в траур. В морских кругах все предчувствовали, что теперь война проиграна.

В Артуре вместо Макарова был временно назначен контр-адмирал Витгефт, а младшим флагманом контр-адмирал А.П. Ухтомский. Наш флот до конца июля прятался в гавани; подбитые суда исправлялись в Макаровских кессонах. В море выходили лишь отдельные суда, заградители «Амур» и «Енисей» в различных местах ставили мины; «Амур» удачно набросал мин в районе крейсерства японской эскадры, следствием чего два лучших корабля адмирала Того были взорваны. Но «Енисей», наоборот, наскочил на собственную мину и взорвался. Командир его в отчаянии убил себя выстрелом из револьвера, бросаясь в воду. В это время, с ранней весны до поздней осени, в Петербурге и Кронштадте шли спешные работы по достройке новых судов (броненосцы — 4 больших, 2 крейсера, и 2 истребителя, и 8 эскадренных миноносцев) и перевооружению старых для скорейшей отправки их на Восток в помощь ослабленной там эскадре. День и ночь по кронштадским гаваням разносился беспрерывный стук молотов.

Командир крейсера «Герцог Эдинбургский» капитан 1 ранга Г.Ф. Цывинский

Командовать этой эскадрой был назначен адмирал Рожественский с младшими флагманами: Фелькерзамом, Небогатовым, Энквистом и Добротворским. Порт-Артурские потери, и в особенности катастрофа с Макаровым, вызвали в петербургском обществе тревогу и страх за исход морской войны с Японией. Два морских писателя Кладо и «Брут»(полковник морской артиллерии Алексеев, уволенный из флота за строптивость в печати и какие-то неблаговидные дела) возбудили в газетных статьях вопрос о том, что для успеха морской экспедиции готовящихся судов (14 больших и 8 миноносцев) недостаточно и что к ним надо прибавить все старые суда и даже броненосцы береговой обороны «Адмирал Апраксин», «Ушаков», «Сенявин» и крейсера «Донской» и «Мономах».

Газеты, не имея понятия о типе и боевых качествах этих судов, а равно и не знакомые вовсе с основами морской тактики и стратегии, подхватили проект морских писателей и пошли травить Морское ведомство, обвиняя его в косности и рутинерстве. Напрасно Морской Генеральный Штаб возражал, что старые тихоходы будут только тормозить и стеснять эскадру. Поднялась жестокая полемика; общество приняло сторону горячих борзописцев, и Морское ведомство уступило и стало готовить и эти суда. Кладо был уволен в отставку за строптивость, но общество, возмущенное этим, собрало подписку и поднесло ему почетный золотой кортик, а «Брут» был принят постоянным сотрудником в редакцию «Новое Время».

Мой сын мичман Евгений был назначен на «Нахимов», но так как было сомнение, будет ли отправлен этот устаревший корабль на Восток, то он всеми силами начал стараться о переводе на один из новых больших кораблей. По протекции адмирала Дубасова он наконец попал на «Бородино» к моему приятелю командиру П.О. Серебренникову и все лето очень усердно принимал участие в изготовлении этого корабля.

Не довольствуясь прибавкой старых судов, Морское ведомство, уступая требованиям печати, стало хлопотать за границей о приобретении покупкой 4-х новых крейсеров в Аргентине. Явились комиссионеры, обещавшие за хорошую мзду перекупить у аргентинского правительства эти «экзотические крейсера». В Париже предполагалось заключить сделку с комиссионерами, для чего был туда секретно командирован контр-адмирал А.М. Абаза. Дело это тянулось очень долго; в Кронштадте в моем экипаже комплектовалась команда (из запасных) на эти 4 крейсера. Но в конце концов оказалось, что Аргентина и не думала продавать нам суда, а это была лишь мошенническая уловка темных спекулянтов.

Для укомплектования громадной эскадры Рожественского потребовалось большое число унтер-офицеров, но пришедшие из запаса люди совершенно отстали от современного вооружения, поэтому Морское ведомство решило послать на 6 месяцев в Балтийское море (во время войны плавать в заграничных водах не мог бы учебный корабль, так как в нейтральные порты он не был бы допущен более, чем на 24 ч) учебный корабль «Генерал-Адмирал» и на нем спешно готовить унтер-офицеров. На этом же корабле было решено тренировать и последний выпуск гардемарин Морского Училища. Я был назначен командиром учебного корабля. В то время я уже выслужил ценз командира корабля и считался во флоте опытным парусником для морской тренировки и воспитания моряков. На эскадру же Рожественского назначались командиры моложе меня.

Я крейсировал понедельно под парусами в море, а для якорных учений заходил в Гангэ, Балтийский порт и Гельсингфорс. Один раз в месяц я приходил в Кронштадт возобновлять запасы. Бывая в Кронштадте, я каждый раз заезжал на «Бородино» навестить сына. Сын мой был всегда весел и счастлив, что идет на боевом корабле в интересную (как всем тогда казалось) экспедицию. Командир был очень доволен его службою и назначил его командиром башни 6-дюймовых орудий. Однажды в августе я с ним вместе съехал в Ораниенбаум на дачу. На утро мы вернулись на свои корабли.

Я ушел в море, а «Бородино» в сентябре перешел в Либаву, откуда с эскадрой пошел 4 октября на Восток. Сына я больше не видел; в Цусимском бою погиб мой милый Евгений… А на театре войны все это лето мы терпели одни неудачи. Вследствие бездействия нашего флота японцы свободно перевезли три больших армии на корейский берег и двинулись на Манджурию по трем направлениям: на Артур и порт «Дальний», на Ляоан и на Мукден. Встречая на пути наши укрепленные пункты с небольшими гарнизонами, они легко их разбивали и двигались дальше, не встречая сопротивлений. Подкрепления по Сибирской дороге прибывали очень медленно. Но наконец прибыл в Манджурию и сам генерал Куропаткин. В то время Артур был уже осажден японцами и главные их силы подступали к Ляоану. Главнокомандующим всех японских армий был старый генерал Оки. Его система вести войну напоминала тактику Кутузова (1812 г.): он предоставлял свободу действий своим генералам, а их войска рвались вперед, веруя, что смерть в бою даст блаженный рай в будущей жизни. По религиозным воззрениям японцев, буддистов и фаталистов, чтущих своих умерших предков, души этих последних, обитающих в раю, примут в свое лоно каждого героя, умершего в бою.

Так японцы брали города один за другим; северные армии подошли к Мукдену. Генерал Куропаткин отступал мало-помалу, приближаясь к границам Сибири. Из Петербурга его запросили: «Где и когда он даст сражение?» Он ответил два слова: «терпение и терпение!».. И кончилось тем, что он был сменен, а вместо него назначен старый генерал Линевич — герой Пекина (1900 г.).

В осажденном в то время Артуре флот бездействовал в гавани; а сухопутными силами командовал печальной памяти генерал Стессель. Он, подражая графу Ростопчину — балаганному герою Москвы (1812 г.), подбадривал команды тоже «афишами»: на словах, в приказах храбрые фразы, а сам сидел под блиндажом и одну за другой сдавал окрестные позиции. Но офицеры и команды (частью морские, снятые с судов) геройски защищали форты под руководством храброго генерала Кондратенко.

Во Владивостоке отряд крейсеров тоже терпел неудачи. Крейсер «Богатырь» у бухты Славянка, в Амурском заливе возле самого Владивостока, наскочил на скалу и разбил себе нос. Затем остальные три крейсера («Громовой», «Россия» и «Рюрик»), выйдя в море под командой контр-адмирала Иессена (он заменил заболевшего контр-адмирала Штакельберга) у берегов Кореи встретили японский крейсерский отряд. После жестокого боя «Рюрик» утонул со всей командой, а «Громобой» с «Россией», сильно подбитые, насилу добрались до Владивостока.

Но самое печальное по своим последствиям было поражение нашего флота 28 июля. Артурскому флоту, запертому в гавани, больно доставалось от перекидных снарядов японской осадной артиллерии. Сам он почему-то не решался выйти в море и померяться силами с адмиралом Того, но получил на замаскированной шлюпке (из Чифу) телеграмму из Петербурга с приказанием: «Всему Артурскому флоту выйти в море и попытаться прорваться во Владивосток, избегая боя». Хотя в то время подбитые минами 3 наших корабля были уже отремонтированы и наш флот был сильнее японского, потерявшего два лучших своих броненосца на минном заграждении, поставленном «Амуром». Вот эта нелепая прибавка сбила с толку начальника эскадры адмирала Витгефта. Принципы морской стратегии, наоборот, повелевают флоту искать неприятельский флот и разбить его или хотя бы ослабить, а отнюдь не избегать боя.

Выйдя из Артура, наш флот вскоре встретил эскадру адмирала Того. Преимущество в силах было у нашего флота, но нелепый приказ «избегать боя» взял свое: наш флот, будучи сильнейшим, должен был со всею энергией нападать на японский и гоняться за ним, а он, проскочив мимо него лишь два раза контргалсами, старался вырваться из боя подальше с целью бежать потом во Владивосток. Силы японские были подбиты, и адмирал Того считал бой проигранным, как вдруг случайный снаряд решил судьбу: адмирал Витгефт был убит, а командир «Цесаревича» Н.М. Иванов, контуженный в голову, лежал без чувств. Командование принял старший офицер, и по указанию чинов штаба, вырвался из боя и пошел на юг (вместо севера), за ним пошел «Аскольд», а затем и «Диана» (командир князь Ливен). «Цесаревич» и «Аскольд» зашли в германский порт Кяу-Чау и были там разоружены и интернированы до конца войны. Принявший команду младший флагман князь Ухтомский, лишенный трех головных кораблей, не нашел ничего лучшего, как поднять сигнал «возвратиться в Артур», о чем только и мечтал адмирал Того, считая себя наполовину разбитым. Но, увидя наш флот, возвращающимся в Артур, он от радости бросил фуражку на палубу и возблагодарил предков за упавшую с неба неожиданную победу. А вернувшаяся эскадра уменьшилась на 4 корабля. Прорвался еще один (4-й) корабль — быстроходный крейсер «Новик», он один побежал на север, но, не дойдя до Владивостока, у Сахалина затопил себя сам, чтобы не отдаться в плен настигнувшим его двум японским крейсерам. Весть о поражении нашей эскадры и смерти адмирала Витгефта привела в уныние всю Россию.

Шел уже открытый ропот по всей стране. Газеты бесцеремонно поносили армию, флот и все правительство. В посылаемых на войну подкреплениях происходили скандалы, пьянство, разбивание станционных буфетов, неповиновения офицерам и открытое дезертирство. В Кронштадте и Севастополе призванные из запаса матросы явно выказывали нежелание идти на суда в плавание. На строящихся броненосцах происходили злостные аварии, то сыпали песок в механизмы, то открывали кингстоны. Так было на «Орле», когда он лег на борт и сел на дно гавани. Революционные комитеты воспользовались настроением общества и смело работали в городах, деревнях и в особенности в войсках. В окраинных провинциях, не стесняясь, стали требовать реформ, автономии и конституции. В Гельсингфорсе, куда я зашел с учебным кораблем, был убит генерал-губернатор Бобриков — упорный обруситель Финляндии.

30 июля родился долгожданный Наследник. Яв тот день выходил в крейсерство из Либавы в море. В аванпорте нагнал меня катер и подал две телеграммы; Главный Морской Штаб сообщал в первой о несчастном бое 28 июля с приказанием отслужить панихиду по «убиенным воинам и адмиралу Витгефту», во второй телеграмме (срочной) — о рождении Наследника — отслужить благодарственный молебен и произвести салют в 25 выстрелов. В море я исполнил то и другое в хронологическом порядке — вначале панихиду, а затем молебен и салют. С рождением Наследника при дворе оживились, но не надолго. С разных концов России опять получались известия о бунтах и волнениях, а с театра войны — о поражениях.

Не только печать, но и многие сановники из высшей власти посылали в столицу проекты реформ для спасения всколыхнувшейся России. Но в Царском Селе оставалось все по-прежнему. Революционные комитеты и подпольная пресса стали уже настойчиво требовать «активных действий», начались покушения на высших чинов административной власти и на жандармов. Тогда был убит министр внутренних дел Д.С. Сипягин, потом Плеве и, наконец, московский генерал-губернатор Великий Князь Сергей Александрович.

В Кронштадте главным командиром был назначен А.А. Бирилев; он энергично принялся за достройку судов, ежедневно сам их объезжал и выгонял из гавани на рейд те корабли, которые, по его мнению, не нуждались уже в постоянных сношениях с пароходным заводом. Кронштадтский рейд в то лето, вследствие дувших часто восточных ветров сильно обмелел, и потому большие корабли, севшие 30 футов и более, отсылались достраиваться в Ревель. Запоздавший постройкой злополучный «Орел» (попал в плен к японцам после Цусимского боя), выйдя на рейд у самых бочек, завяз в грунте дном. Присланные из порта буксиры тщетно пытались по грунту его волочить. Бирилев сгоряча отдал приказ — объявил выговор всем командирам судов, стоявших на рейде, за то, что не подали помощи «Орлу». Спустя пару дней «Орел» разгрузился, задул западный ветер, вода поднялась, и он благополучно ушел в Ревель.

В августе, зайдя с учебным кораблем в Гельсингфорс, я застал там уже нового генерал-губернатора кн. И.М. Оболенского (мой товарищ по выпуску из Морского Училища, он лейтенантом вышел в отставку и служил по выборам предводителем дворянства в Симбирской, Полтавской и Харьковской губерниях). Это был тип настоящего русского барина: добродушен, спокоен и хлебосол. Финляндцы приняли его дружелюбно, так как знали его характер и независимый образ мыслей. Как человек богатый, он не старался подлаживаться в угоду обрусительной политики столичных властей и никаких репрессий в Финляндии не производил. Любя большое общество, он еще на даче задавал обеды, собирая у себя представителей правящего класса, как русского, так и финляндского.

К концу сентября все готовые суда эскадры Рожественского сосредоточились в Либавском порту.

3 октября 1904 г. адмирал Рожественский вышел из Либавы в море для следования на Дальний Восток. В этот день он Высочайшим приказом был пожалован в генерал-адъютанты. Впереди шел адмирал Энквист с крейсерами («Аврора», «Олег», «Владимир Мономах», «Дмитрий Донской»), затем он сам с 4-мя новыми большими кораблями («Суворов», «Александр III», «Бородино» и «Орел»), за ним адмирал Фелькерзам с броненосцами («Ослябя», «Наварин», «Сисой Великий» и «Нахимов») и наконец капитан 1 ранга Радлов с транспортами, мастерскими и плавучим госпиталем. В Либаве остались с неготовыми судами: «Николай II», «Апраксин», «Ушаков» и «Сенявин» адмирал Небогатов и капитан 1 ранга Добротворский — с миноносцами. Вся эта армада из 20-ти с лишком судов двинулась в море с промежутками в 10 миль между отрядами.

В Датских проливах адмирал Рожественский получил от русской военно-политической агентуры (обычно от плохо осведомленных шпионов) предупреждение, что на дальнейших путях ему следует остерегаться внезапных нападений, высланных ему навстречу японских миноносцев (?). Вот эти-то фальшивые донесения агентов-бездельников были причиною нелепого скандала, разыгравшегося ночью в Немецком море на Доггербанке, когда наши суда открыли огонь по мирным рыбакам, приняв их за японцев. Один пароходик был утоплен, два-три подбиты, причем утонуло несколько английских рыбаков. Англичане (союзники японцев) подняли бурю и потребовали международного суда над Рожественским. Эскадру задержали в Виго (Испания), а в Париже экстренно был собран суд с обвинителем — известным своим враждебным отношением к России адмиралом Веренсдерфом от английского правительства. От русского флота депутатом был послан в Париж адмирал Дубасов. Адмирал Рожественский был признан виновным, и русское правительство уплатило в пользу потерпевших рыбаков несколько миллионов рублей.

Английская пресса, раздув скандал, требовала запрещения русской армаде двигаться далее и настроила против России почти все нации, поэтому в дальнейшем следовании наша эскадра не встречала сочувствия в нейтральных портах. Наоборот, ее отовсюду гнали, запрещая грузиться углем, даже со своих транспортов, когда она становилась на якорь в расстоянии трех миль от берега, т. е. вне территориальных вод. Из Виго, как известно, Рожественский с кораблями и отрядами броненосцев (Фелькерзам), и транспортами (Радлов) пошел кругом Африки, зайдя в Танжер, Дакар, Либревиль, Камерун, Ангра-пекена, на о-в Мадагаскар, в порт Носси-Бэ, а Энквист с крейсерами и вскоре Добротворский с миноносцами пошли Средиземным морем, через Суэцкий канал в Джибути и впоследствии соединились на Мадагаскаре.

Проводы мичмановъ на театръ войны, въ С.-Петербургѣ, на Николаевскомъ вокзалѣ.

У меня сохранились письма сына Евгения с описанием этого тяжелого перехода кругом Африки и пребывания эскадры на Мадагаскаре. Ввиду отказов попутных портов дать приют эскадре для погрузки угля, адмирал был вынужден на редких остановках загружать корабли углем не только в угольные ямы, но и во все помещения: кают-компания и офицерские каюты были завалены углем, поэтому офицеры за весь переход были лишены возможности отдохнуть в каютах и в тропической жаре слонялись, как тени, в угольной пыли по верхней палубе, ища уголок, где бы можно было прикорнуть хоть на час, свободный от вахты. Такова жизнь была на судах эскадры в течение нескольких месяцев перехода кругом Африки до Мадагаскара. Огибая южную Африку, при входе в Индийский океан эскадра выдержала шторм, и перегруженным кораблям на океанской волне было нелегко.

В октябре я закончил кампанию, выпустив на флот около 150 молодых унтер-офицеров (попавших на эскадру Небогатова и Добротворского), и принял в командование опять свой экипаж. В экипаже моем, кроме хозяйственной роты, жили сформированные команды (около 1600 человек) четырех «экзотических» крейсеров, напрасно ожидаемых от Аргентины. Крейсеров мы не получили, и люди в экипажах сидели без дела. В конце декабря ушел из Либавы последний отряд Небогатова. Как известно, он соединился с эскадрою Рожественского уже в Китайском море, у острова Хайнан, в последних числах апреля 1905 г. С его уходом затихла жизнь в балтийских портах и прекратился неугомонный стук молотов в Кронштадте, звучавший в течение целого года.

Все русское общество жило теперь известиями с театра войны, а мы в Кронштадте следили с тревогой за движением нашей эскадры. Писем от сына я ждал с нетерпением; но эти редкие письма приносили нам тяжкие думы и смутные предчувствия приближающейся катастрофы.

В декабре эскадра сосредоточилась на Мадагаскаре. Но приход в Носси-Бэ не дал личному составу эскадры желанного отдыха; декабрьская жара и влажный климат острова давал ощущение паровой бани. Солонина и все продукты сгнили. Туземцы не могли доставить провизии на 15000 человек эскадры. Все были измучены физически и нравственно, к тому же в то время было получено известие, что Артур 20 декабря 1904 г. сдан японцам со всем находящимся в нем флотом. Цель экспедиции— выручить осажденный Артур и соединиться с замкнутым в нем флотом — теперь, казалось, пропала, и Рожественский запросил Царя телеграммой, следует ли ему идти дальше или вернуться в Кронштадт? В Петербурге молчали, и он три месяца простоял на Мадагаскаре, испытывая все невзгоды местного климата и создавшихся условий. Вялость, апатия, бесцельность стоянки и отчаяние в успехе обуяли всех: от адмирала до последнего матроса. Такое состояние духа у одной из воюющих сторон — верный проигрыш кампании.

В Манджурии дела шли плохо: Куропаткин отдал Мукден, и сменивший его генерал Линевич засел со своей русской армией на снежных вершинах Хинганского хребта.

Наконец новый удар поразил Россию: 20 декабря генерал Стессель сдал Артур. Его самого и морских начальников японцы отпустили домой, а команды были взяты в плен и перевезены в Японию, где их поместили в концентрационные лагеря. Стессель с женою и накопленным имуществом вскоре на частном пароходе отправился в Россию. Говорили, что в числе его багажа была даже корова, так как и в осаде, и на пути в Россию он не лишал себя молока. Прибыв в Одессу, он держал себя героем и, окруженный газетными репортерами, засыпал их эпизодами из своих «героических подвигов». Но пришедшие в Петербург телеграммы столичное общество встретило с недоверием и никаких оваций с приездом самого Стесселя не сделало. Только один Царь принял его радушно и пригласил его с женою обедать (этому тоже трудно поверить, но это факт) в семейном кругу в Царском Селе. Впоследствии ореол героя с него был снят и он был отдан под суд за сдачу Артура и приговорен к 10-летнему заключению в крепости.

В опустевшем Кронштадте зима тянулась уныло и скучно. Остались только специальные школы да учебные отряды (Артиллерийский, Кадетский и Минный), которые ранней весной должны были начать кампанию и готовить специалистов для пополнения неминуемой убыли оперирующего на Дальнем Востоке флота. Их предполагалось летом отправить через Сибирь во Владивосток, куда ожидалось прибытие эскадры Рожественского. В марте производились выпускные экзамены, и я был назначен председателем всех экзаменационных комиссий.

1 апреля я принял опять «Генерал-Адмирал». Ко мне были назначены старший выпуск гардемарин с директор Морского училища контр-адмиралом Н.А. Римским-Корсаковым и 150 учеников квартирмейстеров. С открытием навигации я вышел для учебного крейсерства между Либавой и Ганге. С эскадры Рожественского было получено известие, что весь его флот в полном составе (и с адмиралом Небогатовым) вышел с острова Хайнан на север к Японии. Роковой момент встречи с адмиралом Того, стало быть, близок; и у нас в доме, и в морских кругах все ждали с тревогой известий, точно предчувствуя неминуемую катастрофу.

«Все наши дела, — писал Император Петр Меньшикову 21 декабря 1716 г., — ниспровергнутся, ежели флот истратится».

14 мая с тяжелым чувством я вышел в море, направляясь в Балтийский порт. Прийдя туда, мы приступили к рейдовым учениям: адмирал с гардемаринами, а я с учениками. Два дня спустя получили газеты, и точно удар грома поразил меня в сердце: «Был бой при Цусиме, погибли почти все суда, исключая 4, сдавшихся в плен; имена спасенных офицеров будут сообщены впоследствии».

О Боже! Неужели мой сын в числе погибших?!. Я ждал со страхом дополнительных известий. Они пришли. В них сообщалась жестокая истина: с трех больших кораблей («Суворов», «Александр III» и «Бородино»), утонувших в первом периоде боя, погибли все… Но с концевых судов, утонувших ночью при атаке минной, спаслось много офицеров, имена их сообщались в длинной телеграмме. Надежды нет! Погиб мой мальчик! У меня мгновенно сдавило грудь и сердце перестало биться… Держа газету дрожащею рукою, я безнадежно пробегал глазами по списку спасенных. В каюту вошел адмирал (тоже с газетою в руках) и обнял меня, разделяя мое горе. Из глаз моих хлынули слезы, и мне стало легче. Я остался один и не находил себе места. Я упрекал себя, что помог сыну прошлой весной перевестись на «Бородино» со старого «Нахимова», все офицеры с которого были в списке спасенных.

Но что теперь делается с женой в Ораниенбауме?! Очевидно, та же мысль явилась адмиралу; он предложил мне поехать в Ораниенбаум. Жену я застал в отчаянном горе; ее любимый мальчик лежит теперь на дне моря, и нет подробностей о его геройской смерти: был ли он убит еще во время боя? обожжен ли огнем от взрывов на палубе японских снарядов? или, быть может, (что еще ужаснее) он ушел живым на дно океана внутри корабля и в адском хаосе опрокинутых в кучи сотен живых и мертвых людей долго еще боролся со смертью, задыхаясь в спертой атмосфере, пропитанной дымом и паром взрывающихся котлов?.. Последние минуты жизни сына (как и многих погибших внутри кораблей) остались для нас неразгаданной тайной. Как нельзя лучше нашу скорбь, воспевая Храм-памятник, построенный в память погибших при Цусиме, выразила в своей Оде поэт Веселкина

26 сентября 1911 г.

Веселкина-Кильштет.

В глубокий траур облачились почти все морские семьи. В этом бою погибло свыше 200 офицеров и до 7000 матросов. В память погибших людей в Петербурге, на набережной Нового Адмиралтейства, был построен храм с выгравированными на досках именами всех погибших. Вскоре стали появляться телеграммы (из английских и японских газет Дальнего Востока) с дополнительными списками спасшихся случайно людей, приплывавших на шлюпках и обломках рангоута на берега Кореи и Японии. Все с жадностью искали фамилии своих близких, и у нас с женой явились проблески надежды: может быть, каким-нибудь чудом спасся и наш сын. Но эти мечты и следовавшие за ними горькие разочарования еще глубже терзали наши измученные души.

И наконец в Главном Морском Штабе получили известие, что с «Бородино» действительно спасся один только матрос Григорий Гущин, подхваченный японским миноносцем; спустя некоторое время он был отправлен в Россию. Я его отыскал в Петербурге и узнал, что мой сын был командиром средней 6-дюймовой башни левого борта и вместе с кораблем утонул; но был ли он жив или убит ранее опрокидывания — матрос Гущин не знал, так как сам находился в отдельном носовом каземате и в момент аварии выскочил за борт в левый орудийный порт, а корабль опрокинулся на правую сторону, описывая в бою циркуляцию. Все моменты Цусимского боя изложены подробно в официальных изданиях морских генеральных штабов, русского и японского; поэтому только перечислю некоторые главные эпизоды этого боя. Мне пришлось состоять членом Исторической следственной комиссии при Адмиралтействе, созданной для составления истории экспедиции адмирала Рожественского.

13 мая адмирал Рожественский вышел с последней стоянки у Седельных островов (около 200 миль от южной оконечности Японии) и двинулся со всей армадой на север, надеясь проскочить (не вступая в бой) Корейским проливом мимо Японии и прийти во Владивосток без потерь или с минимальными потерями. Он избегал встречи с японским флотом, так как и сам был измучен 8-месячным переходом и знал, что его команда не практиковалась в артиллерийских стрельбах и боевых операциях; все были измучены, уныние и апатия в личном составе. У него было даже намерение обойти Японию с востока, чтобы избежать встречи с японским флотом. Однако на случай встречи с неприятелем он в этот день перестроил свой флот из походного в «боевой порядок» — в две кильватерные колонны по 8 кораблей в каждой, миноносцы — внутри колонн, по одному у каждого корабля, а транспорты отодвинул назад. Головным левой колонны шел «Ослябя» под флагом адмирала Фелькерзама, который накануне умер и лежал в гробу в своей каюте (предполагалось с прибытием во Владивосток его там похоронить). Смерть адмирала Фелькерзама из суеверия была скрыта от всей эскадры, и флаг его продолжал развеваться на фок-мачте «Ослябя».

Эскадра 10-узловым ходом 14 мая с рассветом подходила к Цусимскому проливу. В море был туман, давший надежду на удачный прорыв без боя (вопреки установившимся принципам морской стратегии — «флот должен искать встречи с неприятельским флотом и разбить его или ослабить»). Однако на радиотелеграфах русских судов стали получаться непонятные сигналы, т. е. переговоры невидимых за туманом неприятельских судов. И действительно, около 8 ч утра из разрежавшегося тумана по обе стороны эскадры стали выясняться силуэты японских крейсерских отрядов (по 4 корабля), шедших на далеком расстоянии по одному направлению с эскадрой, т. е. как бы конвоирующие ее для совместного входа в пролив. Они держались вне выстрелов, поэтому стрелять в них было бесполезно.

Присутствие крейсеров показало адмиралу, что встреча и бой с главными силами неприятеля теперь уже неизбежны, и он начал перестраивать эскадру из двух в одну кильватерную колонну. В этот момент (в 1 ч дня) далеко впереди, перед носом русской эскадры, выяснилась из тумана эскадра адмирала Того, шедшая поперек русского курса на Ost, и открыла огонь по «Ослябя», стоявшему к ней бортом, ожидавшему момента для вступления в кильватер шедшей полным ходом правой колонне. Град японских снарядов полетел на «Ослябя», и через 12 мин он перевернулся и утонул первым. Это было в 2 ч дня. Русская эскадра склонилась вправо и легла на курс, параллельный курсу японской эскадры, т. е. на Ost.

Вытянувшись в линию, обе эскадры стали описывать концентрические дуги и стрелять друг в друга, причем японцы, имея преимущество в ходе, охватывали своей дугой русскую эскадру и сосредоточивали огонь всей эскадры на головном корабле. Вследствие чего «Суворов» через 20 минут весь пылал в огне и, выйдя из строя, остался догорать, стоя на месте. К нему подскочил миноносец «Буйный» (лейтенант Коломейцов) и с горевшего корабля снял раненого адмирала Рожественского и весь его штаб, и вышел из сферы огня на свободу. «Суворов» затем вскоре затонул со всем экипажем.

Бой продолжался в том же строю, головным теперь шел «Александр III». Огонь японцев сосредоточен на нем, и через полчаса он вышел из строя и около 4 ч утонул со всей командой. Затем шел головным третий корабль — «Бородино». Теперь град японских снарядов летел на него; разрываясь на палубе, они зажигали все: горели мостики, шлюпки, горела краска на трубах, мачтах и башнях. Над ним подымался к небу высокий факел огня и дыму. Сотни японских снарядов, перелетавших через корабли, поражали транспорты, сбившиеся в кучу внутри круга, описываемого русской эскадрой. Часть их утонула на месте, другая, сильно подбитая, старалась вырваться на волю из этого ада кипящей воды. Одному добровольцу, госпитальному судну и 2–3 миноносцам удалось спастись, и они впоследствии очутились в китайских портах.

Однако «Бородино» долго водил флот, описывая дуги и отстреливаясь удачно. Был 6-й час, стало темнеть, и огонь японцев значительно ослаб. Внутренних пробоин на «Бородино» не было, и машины его работали исправно; но он имел крен на правый борт, и в открытые порты нижней батареи вода вливалась, увеличивая крен. В 7 ч вечера, описывая дугу вправо, он еще более увеличил свой крен и вдруг опрокинулся на правую сторону. Продержавшись на воде днищем вверх с вращающимися в воздухе винтами, он через несколько минут утонул со всем экипажем.

Теперь стемнело, стрелять бесполезно, и адмирал Того увел свой флот из района сражения, приказав своим миноносцам, державшимся днем вдали от места боя, напасть теперь ночью на уцелевший русский флот. В нем еще осталось 12 судов из боевой линии, хотя и сильно подбитых, но еще живых и способных к бою.

Приняв командование над оставшимися судами, адмирал Небогатов выстроил их в две линии и повел на север, направляясь во Владивосток. Но с наступлением темноты японские миноносцы, догнав, атаковали их на ходу, и 6 кораблей и крейсер «Светлана» были подбиты минами. Эти 7 судов, несмотря на подведенные пластыри, двигаясь малым ходом, наполнялись постепенно за ночь водою и медленно утопали в различных местах к северу от острова Цусимы, спасая команды на своих шлюпках. Адмирал Небогатов остался таким образом с 4-мя кораблями («Николай 1», «Орел», «Апраксин» и «Синявин») и двигался с ними на север. Но с рассветом 15 мая он увидел перед собой всю вчерашнюю эскадру адмирала Того и, по его предложению, сдался в плен, собрав предварительно совет из 4-х командиров. До Владивостока добежали только 2 судна: яхта «Алмаз» (капитан 1 ранга Чагин) и миноносец «Бравый» (лейтенант Андржеевский.)

Что же касается адмирала Рожественского, то миноносец «Буйный», будучи сам с проломанным носом, шел малым ходом, везя адмирала всю ночь на север и, увидя на утро миноносец «Бедовый», бежавший туда же и совершенно невредимый, передал ему адмирала со штабом, а свой раненый миноносец Коломейцев утопил и пересел с командою на крейсер «Дмитрий Донской», бежавший во Владивосток. «Бедовый» вскоре был настигнут 2 японскими миноносцами и сдался им с адмиралом и всем экипажем. Все попали в плен, впоследствии вернулись в Россию и были судимы. Так окончилась эта печальная экспедиция, и был поднят вопрос о заключении перемирия.

Посредником для ведения мирных переговоров был президент США Рузвельт; место переговоров — Портсмут, а представителем России был С.Ю. Витте. Этот позорный разгром русского флота и все неудачи в Манджурии вызвали во всем русском народе ропот, волнения и бунты в военных командах. Революционные комитеты теперь не стеснялись, пошли покушения и убийства правительственных лиц (Плеве, Трепов, Дубасов, Великий Князь Сергей Александрович и многие другие), а в Черном море бунтовал «Потемкин», перебив предварительно командира капитана 1 ранга Голикова и всех судовых офицеров.

Новый броненосец «Князь Потемкин» стоял в пустынной Тендровской бухте, производя приемные испытания. Перед полуднем команда собиралась обедать. Машинист Евтушенко (А.Н. Матюшенко — прим. ред. «БКМ») заметил в борще капустного червяка (что бывает нередко даже в цветной капусте), и это было предлогом для возбуждения команды против начальства. Команда бросила обедать и потребовала наверх старшего офицера (лейтенант Гиляровский) для заявления общей претензии на дурную пищу. Один из зачинщиков дерзко призывал к бунту. Старший офицер, чтобы прекратить бунт в самом его начале, взял винтовку у караульного матроса и выстрелил в зачинщика, ранив его в грудь. Тогда Евтушенко поднял всю команду и, убив Гиляровского, бросил его за борт. Вышедший наверх командир капитан 1 ранга Е.Н. Голиков был убит, а затем матросы бросились по каютам и перебили всех офицеров. Спасавшегося вплавь младшего доктора Е. Смирнова застрелили на воде.

Оставшись без начальства, матросы выбрали своим командиром одного из старших кондукторов, и подняв красный флаг вместо андреевского, «Потемкин» пошел гулять по портам Черного моря. Придя в Феодосию, принудил местный порт выдать ему полный запас угля, угрожая открыть огонь по городу в случае отказа; затем пошел в Одессу, где такою же угрозою потребовал свежей провизии. Вскоре на «Потемкине» начались внутренние беспорядки; он отправился в румынский порт Констанцу и там сдался румынским властям, а команда дезертировала и разбрелась по Румынии. Впоследствии корабль был возвращен России, и в 1906 году я поднял на нем адмиральский флаг, приняв в командование Черноморскую эскадру. Печать и русское общество уже открыто требовали реформ и конституции.

К Царю явилась депутация от Московского университета с профессором князем Трубецким во главе. Он принял их любезно и, по обыкновению, будто согласился. Однако нескольким сановникам было поручено составить проект о создании не то комитета, не то собрания из представителей от каждой губернии с правом совещательного голоса, но без права контроля правительственных учреждений, и отнюдь не законодательного. Проекты эти печатались в газетах и, конечно, никого не удовлетворяли. Начались забастовки на фабриках и заводах, а потом и на некоторых железных дорогах. Когда из Манджурии двинули домой войска действующей армии, а за ними стали прибывать во Владивосток пленные из Японии, то вся Сибирская дорога была в руках бунтующих и пьянствующих военных команд. Поезда брали с боем, игнорируя железнодорожное начальство.

Начали искать виновных. С легкой руки ярых «нововременских» борзописцев Менынинова и «Брута» вся печать, а за нею общество напало на флот и Морское ведомство. Требовали реформ для Морского Корпуса, допуская в него детей всех сословий, а не сыновей только дворян и морских офицеров, так как будто выпущенные до сих пор молодые офицеры были причиной разгрома флота (?!). Нам — отцам погибших сотен мичманов было больно слышать этот гнусный поклеп на наших юных героев, стремившихся добровольно в бой и без ропота отдавших свою молодую жизнь за честь страны. Не их вина, что флот был отправлен в бой с наскоро напиханной необученной командой, что суда достраивались даже в море и что командующий флотом в военных операциях поступал против принципов тактики и стратегии.

Великий Князь генерал-адмирал, обиженный недостойными намеками печати, подал в отставку и уехал в Париж. Управляющий Морским министерством Авелан был уволен и заменен адмиралом А.А. Бирилевым с ответственным титулом Морского министра, а Морской Корпус переименовали в Морское Училище, с правом поступать туда мещанам и крестьянам.

Мичман Е.Г. Цывинский

В середине лета Царь со всей семьей на яхте «Штандарт» отправился в финляндские шхеры, надеясь найти там душевное спокойствие вдали от тревог и волнений страны, а равно и от назойливых советов перепуганной бунтами придворной камарильи. Я со своим крейсером «Генерал-Адмирал» до конца лета ходил по Финляндии с гардемаринами. В конце июля я стоял на рейде Роченсальма, куда зашла яхта «Элекен» с Бирилевым и князем Оболенским (финляндским генерал-губернатором). Возвращаясь в Гельсингфорс с соседнего рейда, где стоял с Царем «Штандарт», они провели у Царя в гостях несколько дней и теперь забежали сюда пикником половить форелей у Кюменского водопада.

Я был приглашен на этот пикник. По их веселым рассказам о жизни на «Штандарте», там царит благодушное спокойствие: Царь и не подозревает, что через какой-нибудь месяц вся Россия будет охвачена революционным пожаром. В конце августа мирные переговоры в Портсмуте подходили к концу, и вся манджурская армия, а с ней сотни, тысячи пленных, отпущенных из Японии, двинулись Сибирью обратно домой. Эти массы распущенных людей разлились по всей России и принесли с собой дух разгула и чисто русского бунта — бессмысленного и беспощадного. Это волнение передалось в гарнизоны крепостей (Гельсингфорс, Свеаборг, Севастополь, Кронштадт), к ним, наконец, примкнули забастовавшие чиновники почты, телеграфа, железных дорог, и вся Россия запылала революционным пожаром.

В начале сентября я пришел в Кронштадт сдать гардемарин и своих учеников. Явившись к главному командиру вице-адмиралу К.П. Никонову, я от него получил Высочайший приказ о назначении меня командующим Балтийским отрядом судов (4 корабля и 2 миноносца), стоявших тут же, на Большом рейде, под флагом контр-адмирала Н.А. Беклемишева. Эти суда (новый броненосец «Слава» и старые «Александр II», «Память Азова» и «Корнилов» и 2 миноносца) спешно достраивались, чтобы догнать адмирала Рожественского, под названием «4-ая Тихоокеанская эскадра», но не успели и были оставлены дома.

11 сентября я принял отряд от адмирала Беклемишева и поднял брейд-вымпел на корабле «Слава», а «Генерал-Адмирал» окончил кампанию. Моей эскадре была задана специальная программа: «Выработать методы центрального управления эскадренным огнем на дальних расстояниях». Эта задача требовала выработать те методы управления боем, которыми пользовался адмирал Того и которых не было вовсе на эскадре Рожественского, отчего она и была разбита. Да к тому же на наших судах (да и на многих европейских флотах) таблицы стрельбы были составлены только на дальность 42 каб. В то время считалось, что дальше этого расстояния бой недействителен. В мою задачу входило довести дальность стрельбы до 100 каб.

Стоя на рейде, я занимался приемками из порта различных приборов (новые дальномеры Бара и Струда) и предметов для выполнения своей программы. 15 сентября мимо меня прошел на яхте «Стрела» граф Витте, возвращаясь в Петербург из бухты Биоркэ (там в то время стоял «Штандарт», и Витте только что вернулся из Портсмута после заключении мирного договора), где он докладывал Царю о заключенном мирном договоре. В награду он получил графский титул. День был холодный, моросил дождь, и вскоре за яхтой, скрывшейся в тумане, показался с моря и сам «Штандарт» с брейд-вымпелом Царя. К нему поспешили с рапортами морские начальники Кронштадта и я в том числе. На палубе «Штандарта» стоял Царь с Бирилевым, ему рапортовал первым адмирал Никонов, держа в руках телеграмму, полученную из Гельсингфорса от командира Свеаборгского порта адмирала Клеопина, с тревожными известиями о революционных беспорядках в Гельсингфорсе, оказавшихся сильно преувеличенными.

Приняв затем мой рапорт, Царь приветливо поздоровался со мной и поздравил меня с новым назначением. Затем, обратившись к Бирилеву и указав на меня, сказал: «Вот старший офицер „Мономаха“ (каждый раз при встрече со мной он неизбежно вспоминал совместное плавание на Дальний Восток), надо было его послать с эскадрой в Гельсингфорс?» На утвердительный жест Морского министра он обратился прямо ко мне: «Поручаю вам принять самые крайние меры для восстановления порядка в городе и в крепости! Когда вы можете идти?» Я ответил: «Есть! через два часа, как только пары будут готовы». Я поднял сигнал отряду: «Развести пары, приготовиться к походу». Государь пересел на яхту «Царевна» и ушел в Петергоф, а я с отрядом и двумя миноносцами ушел на «Славе» в Гельсингфорс.

Прийдя сюда на следующий день, я выстроил суда на рейде, имея заряженные пушки. Но никакой угрозы не понадобилось, так как в городе был полный порядок. От генерал-губернатора я узнал, что телеграмму в Кронштадт послал не он, а Клеопин, которому какие-то демонстративные сборища финской черни против сената показались революцией. Затем князь сказал мне: «Оставайся на рейде, будь нашим гостем, а я устрою во дворце обед всем твоим офицерам и приглашу сенат и все финляндские власти». Я поблагодарил, но просил поспешить с обедом, так как стоять долго я не могу, имея программу артиллерийских стрельб, и уйду для этого в Ревель, где уже все заготовлено.

Обед был на славу! Князь был в своей сфере: он, вероятно, вспомнил свои прежние обеды предводителя дворянства, на которые съезжалась целая губерния. В большом зале дворца стол был накрыт на 100 с лишком персон. На закусочном столе лежали огромные осетры, лососи копченые, балыки, икра целыми ведрами, омары во весь рост и прочие деликатесы. Офицеров с эскадры было человек 40, сухопутных из крепости Свеаборг — около 20, генералов (комендант, военный губернатор, командир порта и прочие) — человек 5, остальные были сенаторы и высшие финляндские власти. Все стремления князя велись к тому, чтобы между русскими военными чинами и финляндцами установить «entente cordiale». Он был убежден, что финляндская революция может разгореться только лишь со стороны финской черни, и не против России, а против своего же сената.

Дня два спустя я ушел в Ревель. Ко мне был назначен флагманским артиллеристом лейтенант Зарубаев — прекрасный морской офицер, недавно вернувшийся с войны, георгиевский кавалер. С ним составили план стрельбы, начиная ее с небольших расстояний и малого хода эскадры и увеличивая то и другое. Миноносцы мои буксировали щиты, а потом лайбу пустую пускали под парусами суда отряда, производя эволюции, в строе курсовой дуги расстреливали лайбу, гоняясь за ней. Нельзя сказать, чтобы на первых порах огонь эскадры был достаточно меткий: причиной тому была только что сформированная команда судов, а к тому же таблицы стрельбы были только на 45 кабельтовых; это и был предел нашей дальности. Однако пробоины были и в щитах, и в лайбе, и каждую ночь в Ревеле приходилось их чинить.

Так я ходил 8 дней. 30 сентября меня вызвал с моря (радиотелеграфом) командир Ревельского порта, предлагая мне вернуться на рейд и взять из Ревельского гарнизона один пехотный полк с пушками и пулеметами, и перевезти в Петергоф для охраны царской резиденции и железной дороги, соединяющей Петергоф со столицей, ввиду революционной забастовки, начинавшейся тогда почти на всех дорогах. Я высадил этот десант в Ораниенбауме, употребив с неделю на эту операцию, 10 октября адмирал Вульф опять вызвал меня в Ревель и просил остаться на рейде и свезти в город несколько рот судовой команды с пулеметами для патрулирования города и охраны военного порта от бунтовавших там эстонских рабочих и черни, напавших на государственный банк, казначейство и железнодорожную станцию. Я весьма неохотно уступал, так как эти полицейские операции отвлекали эскадру от ее прямых задач. Но вынужден был подчиниться в силу требований Морского устава.

После успокоения в городе я опять вышел в море, но ненадолго. 16 октября вся Россия пылала в революционном огне. Была поголовная забастовка почты, всех железных дорог, фабрик, заводов и многих правительственных учреждений. Ревель тоже бунтовал, и мне пришлось остаться опять на рейде. Весь день 17 октября был очень тревожен, а на утро 18 октября адмирал Вульф прислал мне огромную афишу — доклад министра графа Витте Царю о необходимости дать России все политические свободы до законодательного собрания включительно, а спустя несколько часов я получил с берега уже и самый Манифест 17 октября, подписанный Николаем II, о даровании тех же свобод с обещанием учреждения Государственной Думы.

После этого забастовки быстро прекратились, но бунты военных команд в крепостях и портах и пьяный разгул в сибирских эшелонах принимали угрожающие размеры; бунтовал Кронштадт, бунтовали Свеаборг, Либава и Владивосток, бунтовал Черноморский флот на Севастопольском рейде с лейтенантом Шмидтом во главе, и наконец, в декабре та самая «матушка» Москва, которая всегда подносила Царю «верноподданнические адресы», объявила форменную войну, и там на улицах пошли сражения заводских рабочих с Семеновским полком, присланным из столицы. Адмирал Дубасов был назначен московским генерал-губернатором. В Ревеле после манифеста все успокоилось, и я 21 октября рано утром вышел с отрядом опять на стрельбу. Около полудня мой радиотелеграф принял от князя Оболенского следующую депешу: «В Свеаборге бунт, в Гельсингфорсе полная забастовка почты, телеграфа, железной дороги, город без воды и света. Прошу прибыть немедленно с отрядом». Ввиду того, что в Манифесте 17 октября были объявлены свободы только России, а о Финляндии не упоминалось, она считала для себя обидным оставаться при многих политических ограничениях и решила напомнить о себе и требовать привилегии, данные ей еще Александром II, т. е. автономию.

Ну, вижу, что теперь не шутки, если сам благодушный князь меня вызывает. Я прекратил стрельбу и с заряженными орудиями пошел в Гельсингфорс. В 3 ч дня уже темнело, когда я вошел на рейд. К моему борту пристал катер, на нем были сам князь, вся его семья, два брата-генералы Кайгородовы (комендант крепости и военный губернатор), начальник канцелярии полковник Зейн и два адъютанта. Я принял их в адмиральскую столовую, согрел и накормил обедом. Оказалось, что в этот день, с утра, финская чернь в числе нескольких десятков тысяч окружила дворец и сенат и, ворвавшись к князю, потребовала отставки всего сената и его самого; а управление страной они берут на себя. Под угрозой силы сенат подписал отставку, а князь выговорил себе право проехать с семьей сквозь толпу в собор (находящийся на Скатудене, где военный порт) для слушания молебна по случаю царского дня.

Экипаж князя толпа пропустила в собор, оттуда в парадном мундире он, как был, сел с семьей и свитой на катер и вышел на рейд, где поджидал моего прихода. Князя, его жену и дочерей я разместил на «Славе» в адмиральских каютах, а сам переехал на «Александр И» (командир капитан 1 ранга Эбергард). Финны решили бастовать до получения от Царя особого для Финляндии манифеста, с проектом которого князь отправил в Петергоф генерала Н.Н. Шемана на яхте «Элекен». Вечером весь город оставался в полной темноте, продолжая забастовку. Когда я осветил город с судовых прожекторов, то там вообразили, что я буду стрелять, улицы все вдруг осветились, но все остальные забастовки продолжались. 22 вечером Шеман привез «Манифест от 22 октября для Финляндии». В нем возвращались ей все свободы и привилегии, данные Александром II.

23 князь собрал на «Славе» весь сенат, министров и русское военное начальство и в адмиральской каюте прочел им манифест. Теперь они игнорировали вынужденную отставку и считали себя опять министрами. Граф Берг — сын бывшего некогда генерал-губернатора Финляндии, впоследствии (1910–1915 гг.) министр железных дорог, перевел его затем на финский язык. Все сенаторы остались довольны и разъехались по домам. На утро манифест был отпечатан на шведском и финском языках и расклеен на улицах города. Все забастовки прекратились, и чернь разошлась по домам. Но князь еще целую неделю жил с семьею у меня на «Славе». Он выписал с берега своего повара и слуг и ежедневно в моей адмиральской столовой давал великолепные обеды. Кроме его семьи, меня и моего штаба, за стол садились еще человек 8 его адъютантов и чинов канцелярии, приезжавших с берега.

Вследствие интриг военных властей генерал-губернаторский пост в Финляндии до сего времени занимали сухопутные генералы, а князь был из моряков. Это не нравилось военным кругам, бывшим под начальством Великого Князя Владимира Александровича, питавшего вражду к флоту и нападок на князя («Новое Время») за его будто мирволение финляндцам, князь тогда же подал в отставку и вскоре уехал в Петербург, поселившись с семьей в своем особняке (он начал хворать и умер в 1910 г.). 25 октября князь переехал на берег, а я собирался в Кронштадт кончать кампанию, так как начались морозы и вести стрельбу было уже поздно. Ночью из Главного Морского Штаба пришла шифрованная телеграмма: «В Кронштадте бунт морских и сухопутных команд, останьтесь пока в Гельсингфорсе, дабы команды эскадры не приняли в нем участия». Из всего Балтийского флота и портов только мой отряд не был еще заражен революцией, поэтому высшее морское начальство рассчитывало пользоваться отрядом зимою для держания кронштадтских команд в порядке.

И только около 5 ноября получил телеграмму с разрешением идти в Кронштадт. На рейде я застал уже лед. От главного командира узнал, что в Кронштадте военное положение и власть над портом и флотом перешла к коменданту крепости генералу Беляеву. Он принял меня довольно сурово и на первых порах не пустил отряд в гавань, боясь, что мои команды тоже начнут бунтовать. Я объяснил ему, что с замерзающего рейда по плавающему льду невозможно будет иметь сообщение с Кронштадтом, а спустя несколько дней гавань крепко замерзнет и в нее судам нельзя будет войти (ледокол «Ермак» был в Ревеле или в Либаве). К тому же я поручился за благонадежность своих команд. Он со мной согласился, и я вошел в гавань. На отряд он не приехал, не доверяя командам. Установив суда на зимовку, я съехал на берег навестить семью. Квартиру в офицерском флигеле я нашел запертой и от дворника узнал, что жена с детьми во время бунта (26 октября) и поголовного бегства морских семейств из Кронштадта спаслась бегством, переехав на пароходе на северный берег (Лисий нос), и поселилась в Тарховке, вблизи Сестрорецка, в пустующей даче. Там они прожили до конца ноября.

Отряд мой на зиму остался в вооруженном резерве, и команды судов вместе с офицерами были расписаны патрулировать порт и морскую часть города, так как военное положение было продолжено до лета. Я жил на «Славе» и по праздникам приглашал к обеду свою семью и знакомых из города, потом все гости развлекались на катке, устроенном на льду, возле кораблей, при оркестре и электрическом освещении. На праздниках Рождества матросам устраивалась елка с обильным угощением и кинематографом. Занятия вперемешку с развлечениями отвлекали людей от политики, и, может быть, поэтому прокламации, подбрасываемые нашим командам, успеха не имели.

Кронштадтский бунт начался 26 октября в крепостном саперном батальоне, от него перекинулся на все экипажи. Матросы бросились на офицерские флигеля, потом на морское офицерское собрание и устроили там дебош и обильное пьянство, оттуда уже ночью двинулись по улицам, громили колониальные магазины, похищая вино и разные продукты. Подожгли несколько домов, ограбили лавки в Гостином дворе. Морских офицеров в Кронштадте было немного (весь личный состав офицеров был на эскадрах или в плену на Дальнем Востоке, остальные у меня на отряде), сдержать бунт в начале было почти некому, а когда он разгорелся, то оставшиеся в экипажах сухопутные офицеры «по адмиралтейству» бросились домой спасать свои семьи и перевозить их спешно на пароходах на Лисий Нос и в Ораниенбаум.

Из Петербурга утром был прислан гвардейский полк, и с его помощью генералу Беляеву удалось восстановить спокойствие. Бунт в Севастополе был много значительнее. Там 14 ноября весь флот был на рейде. Первым начал крейсер «Очаков» (он достраивался, стоя на Северном рейде, офицеров на нем не было, главный контингент команды были портовые рабочие), подняв красный флаг вместо кормового. На других судах команды стали волноваться. Флагманский корабль «Ростислав» (контр-адмирал Феодосьев) решил открыть по «Очакову» огонь, но не смог этого сделать, так как по распоряжению военного генерал-губернатора на всех судах были у орудий вынуты бойки и сданы в арсенал. Этим безоружьем воспользовался отставной лейтенант Шмидт и, сев на одну из миноносок, носился безнаказанно по рейду и кричал судам, приглашая присоединиться к общему восстанию. На мачте он держал сигнал: «Я — Шмидт, командующий флотом Черноморской республики». На канонерке «Терец» (командир капитан 1 ранга Д.Д. Петров), случайно пришедшей с моря, бойки оказались на месте, и командир, недолго думая, открыл огонь по «Очакову» и по Шмидту. К нему присоединился «Ростислав», успевший привезти с берега бойки, и вскоре «Очаков» запылал. Шмидт на миноноске пристал было к барже, желая на ней спастись, но катер с «Ростислава» с бравым лейтенантом Николя взял Шмидта в плен и свез его на «Ростислав». Впоследствии Шмидт был судим и увезен на остров Барезань (возле г. Очакова в устье Днепра), и там был расстрелян командою с «Терца».

Бунт во Владивостоке был грандиознее всех. Там бунтовали десятки тысяч команд (сухопутных и морских), возвращенных из японского плена. Пылал весь город, громили все лавки, морское собрание, офицерские квартиры, дом командира порта и многие другие. Пострадал больше всех торговый дом «Кунста и Альберса», где были собраны большие запасы вина и прочего.

В декабре бунтовала Москва. Так кончился 1905 г. Весной 1906 года я ездил в Петербург на заседания следственно-исторической комиссии под председательством адмирала И.М. Дикова в Адмиралтейств-Совете для разбора экспедиции адмирала Рожественского. Он уже был возвращен из Японии и являлся в комиссию с повязкой на голове. Офицеры — участники Цусимского боя — тоже привлекались в комиссию для показаний. Был сюда вызван между прочими и матрос Гущин, спасшийся с «Бородино», но о последних минутах своего сына я ничего не узнал.

В Страстную субботу Морской министр адмирал Бирилев прислал мне в Кронштадт эполеты и Высочайший приказ о производстве меня в контр-адмиралы. Я душевно был рад: мои мечты о морской карьере сбылись. Одно лишь горе, что флота в России почти уже нет, о дальних плаваниях не может быть речи. В Балтийском флоте остался лишь мой небольшой отряд, а Черноморский флот еще с Крымской войны потерял право выходить на простор согласно Парижскому трактату 1856 г. К тому же рангоутные суда теперь уже отжили свой век. Суда нового типа (броненосцы, дредноуты, бр. крейсера, миноносцы и подводные лодки) предназначены специально для боя, но не для океанских плаваний. Но тем не менее я рад был служебному авансу. Это мне было судьбой дано как бы в утешение за печальный тяжелый 1905 год.

Навигация открылась, но отряд мой на все лето остался в «вооруженном резерве» (для «сокращения расходов» Морского министерства) и стоял в гавани. Я флаг свой держал на «Александре II», перебравшись со «Славы», которую перевели в «гардемаринский отряд» (командир контр-адмирал Бострем).

В конце апреля была собрана Государственная Дума; для нее был назначен старый Таврический дворец. Съехавшиеся депутаты были собраны в Георгиевском зале Зимнего дворца, оттуда после проверки они в торжественном шествии перешли в большой тронный зал, где Царь в присутствии членов царской фамилии и высших сановников правительства, стоя на троне, читал манифест (по обязанностям службы я был на этом открытии). Отсюда думские члены перешли в Таврический дворец, и там в тот же день состоялось фактическое открытие Думы. Несмотря на апрель, день был очень жаркий, совершенно летний, и члены Думы шествовали по набережной в одних сюртуках. Председателем Думы был избран профессор Московского университета Муромцев. Образовались 5 главных партий: 1) Крайняя правая и правая (монархисты и Союз русского народа), лидеры: Пуришкевич, Марков, арх. Евлогий. 2) Октябристы; лидеры: Хомяков, Родзянко. 3) Кадеты (партия народной свободы) — Милюков, Петрункевич, Герценштейн, Родичев, Гессен. 4) Левая (рабочая партия) — Керенский. Трудовики: Алобьин, Анимин, Жилкин. 5) Крайняя левая (социал-демократы и эсеры) — Чхеидзе.

Сверх того, были еще партии отдельных национальностей: польское коло, евреи, магометане. Сразу же внесли в законопроект вопросы: аграрный — о национализации земли, т. е. раздачи всех земель, казенных и помещичьих, крестьянам, и еще массу законопроектов: об уравнении прав всех сословий, свободе вероисповедания, уничтожении цензуры, отделении церкви от государства, уничтожении исключительных положений и много других. Евреи требовали уничтожения черты оседлости. Началась борьба партий: монархисты и крайне правые отстаивали все старые порядки. Пошли скандалы и дебоши, в которых отличались крайние партии.

Читая ответы, провинция волновалась, и крестьяне, подбиваемые революционными комитетами и вернувшимися из Манджурии и японского плена запасными, стали поджигать и грабить помещичьи имения, а заводы и фабрики — бастовать. Граф Витте, обвиненный придворной партией в либерализме, вышел в отставку, его сменил Булыгин, но ненадолго.

В июне в Кронштадте в морском суде слушалось дело по обвинению командира миноносца «Бедовый» и штаба адмирала Рожественского за сдачу миноносца японцам 15 мая после Цусимского боя. Я был одним из членов этого суда. Адмирал Рожественский не был вызван на суд, так как в то время, т. е. в бою был раненым и лежал в каюте. Но он сам явился на суд и принимал на себя всю вину о сдаче. Но суд не признал его виновным. Командир миноносца и флаг-капитан были приговорены к 10-летнему заключению в крепости, а некоторые члены штаба — к исключению из службы и аресту на разные сроки, от 3 до 5 лет, в зависимости от степени их вины.

Первая Дума уже в июне была распущена. Но председатель и все 3 левые партии, начиная с кадет, роспуску не подчинились, переехали в Выборг и собирались в гостинице «Бельведер». Роспуск Думы вызвал волнения и военные бунты; начались опять покушения и убийства высших военных начальников. В Кронштадте 20 июля вспыхнул бунт в военных и морских командах. Восемь морских офицеров было убито, а контр-адмирал Н.А. Беклемишев было тяжело ранен в грудь. Я старался сдерживать свои команды, приводя их к присяге. В это же время на рейдах Финляндии были бунты в Артиллерийском и Минном отрядах; а в Гельсингфорсе на рейде бунтовал миноносный отряд капитана 1 ранга Князева. В Севастополе возобновились бунты в береговых экипажах и был убит двумя матросами из засады Главный командир адмирал Чухнин.

В Кронштадт был прислан из столицы гвардейский полк для восстановления порядка, и в два дня восстановилось видимое спокойствие.