Пятьсот веселый

Это был отверженный. Беспризорник образца 1948 года. Пасынок Великой Транссибирской магистрали. Его никогда не принимали на первые пути больших станций и не объявляли о прибытии или отправлении. Не входящий ни в какие графики, он обладал необузданным нравом.

На сортировочных станциях он впадал в меланхолию, понуро стоял на ржавых рельсах, поросших бурьяном и лебедой, потом вдруг срывался с места, дерзко проскакивал мимо осанистых вокзалов и с разбойным посвистом, лязгом и грохотом мчался вперед, цепляя гривой дыма верхушки придорожных сосен и елей, надменных и суровых, которые видели все на своем веку и уже ничему не удивлялись.

Останавливался он неожиданно, иногда на подступах к городу, а порой и просто на неведомом и невидимом разъезде, посреди луга, и стоял, словно собирался скатиться вниз по откосу, чтобы пощипать сочную, еще не перестоявшую августовскую траву.

Его называли Пятьсот Веселым. Эта кличка, по-русски бесшабашная, наглухо пристала ко всем товарно-пассажирским поездам, имеющим номера от пятисот и выше.

Генка Майков метался по Красноярску между вокзалом и городскими билетными кассами. Уже два дня потерял он в тщетных попытках закомпостировать билет. Пусть не до Москвы, хотя бы до Омска, даже до Новосибирска, только бы не сидеть на месте, только бы двигаться вперед!

На вокзале, у касс, кипела распаренная толпа. Крики, шум, брань. Особенно жалкими казались женщины: взлохмаченные, потные, они толкались и вопили еще яростней, чем мужчины.

— Человека задавили! — вдруг хриплым голосом заорала толстая тетка, отпихивая могучим плечом хиловатого парня. — Расступитесь, черти!

Толпа неохотно раздвинулась, из нее выпал низкорослый мужичонка, и Генка впервые в жизни увидел, как выглядит человек, когда на нем лица нет. Лицо у мужичка было не просто бледное, а обесцвеченное. Меж посиневших губ виднелись неровные прокуренные зубы…

Человек упал на грязный пол, и толпа снова слиплась, заколыхалась с сопением и руганью.

— Помогите, он умрет, — Генка пытался остановить проходившую мимо женщину с двумя сумками в руках.

— Мне надо в Новосибирск! — тупо и требовательно крикнула женщина. И понесла свои сумки дальше.

Что же делать? Генка бросил чемодан, дрожа от страха, брезгливости и сострадания, наклонился над мужичонкой и только тут увидел в своей руке стаканчик с мороженым.

— Черт! — выругался он вполголоса, поставил стаканчик прямо на грязный пол и расстегнул на рубашке упавшего две большие пуговицы разного цвета.

Притронуться к нему было страшнее, чем к покойнику. Но Генка зажмурился и несколько раз ударил обморочного по лицу одеревеневшей, непослушной ладонью.

— На воздух его! — посоветовала старушка в рваном полушалке мышиного цвета. — На улицу его, горемычного, надо. Здесь не оклемается.

Генка в отчаянии еще раз ударил ладонью по известковому лицу. И вдруг выгоревшие ресницы мужичонки задрожали мелко-мелко, показались белки глаз. Губы раздвинулись в жалкой улыбке. Генка схватил стаканчик с мороженым и вылил сероватую массу между разжавшимися желтыми зубами.

— А ведь оклемался! — скорее удивленно, чем радостно, воскликнула старушка в сером полушалке. — Ишь, глаза-то яснеют. Только воздух-то тут попользованный, кислый, в нутро ему не идет…

Но человек все-таки вздохнул и приподнялся, оглядываясь вокруг с бессмысленной улыбкой.

— Эй, парень! Не твой чемодан убегает?

Генка вскочил с колен и увидел солдата. Тот показывал пальцем на двери вокзала, в которые метнулась тонкая фигура с чемоданом в руках.

Все Генкино состояние — сухари, деньги, костюм и аттестат зрелости — было в этом чемодане. Даже труба, на которой он играл в школьном духовом оркестре…

Генка с воплем рванулся к двери.

Выскочив на площадь, он увидел тощего парня: тот, неловко выкидывая вперед длинные ноги, бежал к автобусной остановке.

Генке почему-то бросилось в глаза, что у парня драные ботинки.

— Стой! — заорал он, со злорадством чувствуя, что расстояние между ним и воришкой сокращается. А парень оглянулся, и Генка с ненавистью увидел его бледное веснушчатое лицо.

Воришка понял, что ему не уйти, бросил чемодан и остановился.

— Бей! — вдруг пронзительно взвизгнул он. — Бей, буржуй проклятый!

Генка сорвался. Десять дней, тоскливых, одиноких, проведенных в потной давке и толкотне, расшатали его поселковую сдержанность. По всем правилам науки, пройденной еще в детстве, Генка сделал ложный выпад левой, а когда парень прикрылся руками и откачнулся, не очень резко выкинул вперед кулак правой руки, уверенный, что точно попадет в подбородок воришки.

Парень запрокинул голову и полетел на асфальт, задрав длинные ноги в рваных ботинках.

— Чучело! — презрительно кинул Генка, взял чемодан и, не глядя на воришку, чтобы не разжалобиться, быстро пошел к вокзалу.

— Буржуй проклятый! — понеслось ему вдогонку. — Рыло отъел, гад!

— Еще хочешь? — Генка остановился и оглянулся назад.

Парень сидел на асфальте и держался рукой за подбородок. Пальцы были в крови. «Сильно ударил», — с сожалением подумал Генка.

— Зубы целы?

— А тебе какое дело! Топай отсюда!

Парень поднялся, и Генка понял, что ему не больше шестнадцати. Длинный, нескладный. Даже сквозь пиджачишко и брюки угадывались тощие руки и тонкие ноги. На таких ногах с чемоданом не убежишь.

— Голодного бьешь! — Остренькое личико парня с измазанным кровью подбородком не выражало раскаяния. Маленькие синие глазки сверлили Генку. — Еще милицию позови!

— Заткнись, — миролюбиво предложил Генка. — Иди лучше к колонке да сопли отмой.

Он с удивлением подумал, что совсем не чувствует злобы к воришке, хотя мог бы, наверно, запросто погибнуть как раз на середине пути между домом и Москвой, если бы этот доходяга утащил чемодан.

Парень сплюнул кровь на мостовую. Теперь было видно: он еще моложе, чем вначале показалось. Тощие узенькие плечи, грязная шея с косичкой засаленных, давно не стриженых волос, яркие веснушки на чумазом лице, удивительно синие глаза — все это подсказывало даже неискушенному Генке, что паренек — наверняка начинающий воришка. Потрепанный серый пиджачишко, заляпанные грязью брюки и ботинки, просящие каши… Ну ясно: парнишка нездешний, не красноярский, и это окончательно расслабило Генку, вдруг осознавшего, что все эти десять дней он был страшно одинок. Хотелось поговорить хоть с кем-нибудь, может быть, даже пожаловаться, переложить хоть капельку тяжести и неудач на сочувствующего, на живого человека…

— Ты куда едешь? — спросил Генка, стараясь, чтобы его голос звучал как можно равнодушнее. Но это у него явно не получилось: воришка насторожился и недоверчиво стрельнул в Генку синью своих глазок.

— А тебе-то какое дело? — он почесал пятерней кудлатую рыжую голову. — Я уже давно еду.

— Я тоже. Десятые сутки…

— Фью! — ухмыльнулся парень, показывая неровные, но белые и остренькие зубы, делавшие его похожим на зверька из семейства грызунов. — Я уже почти месяц еду. Со жратвой-то можно и три месяца…

— А ты откуда?

— Из Читы.

— Из Читы? — удивился Генка. — Здорово! Говорят, интересный город. Жалко: мы его ночью проезжали…

— А мне надоело! — сердито выкрикнул парнишка. — Какое мне дело… — Он запнулся, подозрительно вгляделся в Генку и добавил: — Я в Ригу хочу. Там у меня дядя живет.

— А родители?.. — начал было Генка, но по глазам читинца понял, что расспрашивать сейчас не стоит. Может, сам потом расскажет.

— У тебя пожрать что-нибудь есть? — неожиданно спросил парнишка. Голос звучал просительно-вызывающе.

— Есть сухари, — Генка почему-то обрадовался этой просьбе. — Воды бы только достать.

— Воды! — парнишка проглотил слюну. — Пойдем на Енисей. Там воды на весь мир хватит!

На Енисей? Но вдруг, пока они разгуливают, начнут продавать и компостировать билеты на Москву?

— Ну и деревня ты! — выслушав Генкины опасения, развязно заявил новый знакомый, но Генка заставил себя не обидеться, чувствуя, что этот мальчишка из Читы смелее и опытнее его в житейских делах. — Билет на Москву! Да ты видел, что на вокзале творится? А я хоть без билета, но уеду! Сегодня же!

— Как? — крикнул Генка и в приливе надежды схватил парнишку за худенькие, острые плечи.

— Пойдем на Енисей. Там я тебе все выложу. А то будешь киснуть в очереди, пока не съешь все сухари.

Август стоял превосходный. За десять дней, которые Генка провел в дороге, не выпало ни одного дождичка. И сейчас с чистого, голубого неба светило солнышко, прогоняя утренний холодок и согревая большой сибирский город. Они пересекли центральные улицы Красноярска, с завистью поглядывая на местных городских людей, хорошо выспавшихся, более или менее сытых, пахнувших душистым мылом и чистотой.

— Тебя как зовут? — спросил Генка, ожидая, пока проедет тяжело нагруженный грузовик.

— Арвид, — отозвался парнишка.

— Арвид? — удивился Генка. — Что это за имя?

— А тебя как? — ожесточенно почесав голову, отозвался обладатель странного имени.

— Меня Генка зовут. Геннадий.

— А я Арвид. Латыш я. Понятно?

— Латыш? — Генка хотел сказать, что Арвид и говорит и выглядит как обыкновенный русский пацан, но раздумал и только спросил: — Как же ты оказался в Чите?

— А тебе какое дело? — Арвид остановился. Его дерзкие синие глазки, остренькое смышленое лицо выражали насмешку. — Эх ты! Деревня! Хутор!

Генка хотел обидеться, но подумал, что этот ершистый загадочный парнишка в общем-то прав: поселок, в котором жил он, Генка, и впрямь полудеревенский. Большинство шахтеров так и писали в своих анкетах — «из крестьян», после работы все копались на огородах, спасших поселок от голода во время войны, косили сено для коровенок в маленьких распадках между сопками, поросшими мелким дубнячком и багульником. Генка вспомнил свой милый деревянный поселок, такой убогий и прекрасный, и у него сладко и больно защемило в груди.

Арвиду не было дела до сентиментальных размышлений спутника, он хотел есть и потому шел, пожалуй, даже быстрее, чем убегал с ворованным чемоданом.

— А вот у нас в поселке латышей нет, — миролюбиво сказал Генка. Хотелось, правда, поставить на место этого самодовольного воришку, но сознание, что он старше и сильнее читинца, сдерживало. — Русских, украинцев, татар, мордвы полно, а вот латышей — ни одного. У нас в поселке даже австриец хромой живет. Попал в плен в первую мировую войну, да так и остался в России.

А солнце между тем начинало припекать. Генка уже успел на себе испытать, что такое упоминавшийся в учебниках географии «резко континентальный климат». Ночью он дрожал, приткнувшись к вокзальной стене, которая к утру высасывала из тела все тепло, а днем, бегая от городских билетных касс до вокзала, задыхался от злой жарищи.

— Он рыжий? — спросил Арвид. — Блондин?

— Кто?

— Да австриец твой.

Генка вспомнил одноногого австрийца, который работал конюхом в коммунальном хозяйстве поселка.

— Нет, наш австриец черный.

— Значит, он не австриец, а венгр, — авторитетно заявил Арвид, продолжая смешно выкидывать вперед свои тонкие, плохо сгибающиеся в коленях ноги.

— Наверно, — охотно согласился Генка.

До Енисея они так и не дошли. На пути им встретилась колонка, из нее брала воду симпатичная стройная девушка в коротком выцветшем платье. Девушка наклонилась, чтобы поднять наполненные ведра, и платьице стало совсем коротким, обнажая на ногах полоски, которыми кончался загар и начиналась волнующая, запретная белизна.

Арвид присвистнул. Его остренькое лицо стало нахальным и самоуверенным.

— Пойдемте купаться, девушка! — крикнул он. — На Енисей!

Девушка испуганно оглянулась, одернула платьице, быстро взглянула на ребят и на свои босые забрызганные водой ноги. У нее было свежее личико, еще румяное после сна. От нее веяло теплом, домашним уютом, недоступным для Арвида и Генки.

— Вам в баню надо, а не на Енисей! — выпалила вдруг девушка, чисто женским чутьем угадав их бесприютность. И, не дав им опомниться, молодым движением нагнулась, схватила ведра и, ловко покачивая всем телом, победно заструилась по тихой улочке, чувствуя на себе восторженные взгляды ребят.

— И-эх! — восхищенно взвизгнул Арвид, подталкивая Генку локтем, а тот только отмахнулся, провожая глазами девушку, которую уже никогда не придется увидеть и которая поэтому казалась еще милее и недоступнее.

— Давай поедим здесь, — предложил Арвид, когда девушка скрылась в переулке. — Кружка у тебя есть?

— Есть. — Генка подошел к колонке, присел на корточки и открыл свой ободранный чемодан: сухарей было еще много, почти полный мешочек, один вид его сразу вызвал в душе образ матери…

Хлопочет сейчас на кухне или в огороде и не знает, что ее сын бродит по Красноярску, который она видела только на карте — той самой, где вся семья отмечала отбитые у фашистов города, там, на западе.

Вода в колонке была обжигающе холодная, от нее сразу заныли зубы. Арвид хрустел сухарем, даже водой не запивал.

— У меня и так слюна выделяется, — с набитым ртом пояснил он, расправившись с десятком крепких, как кирпич, черных сухарей, от которых, казалось, еще пахло войной.

Генка тоже не отставал от своего нового приятеля, но ему не терпелось узнать, каким образом Арвид надеется вырваться из этого города, с вокзала, битком набитого пассажирами.

— Как же ты думаешь уехать? — спросил Генка, когда Арвид стал жевать чуть медленнее.

— Очень просто, — важно отозвался тот, поскребывая косичку волос на шее. — Какой сегодня праздник?

— Праздник? — удивился Генка. — Никакого праздника сегодня нет.

— Есть, — Арвид засмеялся. — Сегодня самый лучший праздник для безбилетников. Соображаешь?

— А-а, — догадался наконец Генка. — День железнодорожника! Точно?

— Слава богу, догадался, — снисходительно изрек Арвид, и его остроносенькое лисье личико стало высокомерным. — Вчера я слышал на вокзале — важный такой дядька в железнодорожной форме говорил другому: «Завтра наш праздник, а на вокзале творится черт знает что. За это нас не похвалят. Выход один — пустить два пятьсот веселых. Один — на запад, другой — на восток. И эта толкучка прекратится хоть на несколько дней». Вот что я слышал.

— А что такое пятьсот веселый?

— Не знаешь? Вот хутор! Это пассажирский товарняк.

Генка видел такие составы, но не знал, как их называют.

— А быстро едет этот… пятьсот веселый?

Арвид захохотал так, что даже поперхнулся крошками сухаря.

— Он едет не по графику. Но бывает, неплохо шпарит.

— Ну и черт с ним! — Генка махнул рукой. — Лишь бы двигаться. Я готов хоть на лошадях, только бы ехать.

— А куда ты торопишься? — поинтересовался Арвид, он развалился на травке и казался сейчас вполне довольным судьбой.

— В Москву. В геологоразведочный институт.

— Десять закончил? — с завистью спросил Арвид, приподнимаясь. — Покажи аттестат, я еще ни разу не видел.

Генка пошарил в чемодане и на самом дне нашел гладкий твердый листок. В аттестате были круглые пятерки. Генка исподтишка наблюдал, какое впечатление произведут его оценки на читинца.

— Здорово! — воскликнул Арвид, снова опускаясь на траву. — А что это за справка? Та-а-к, прочитаем. «Дана настоящая Майкову Геннадию Сергеевичу в том, что данный аттестат подлежит обмену на аттестат отличника». Так тебе медаль еще не дали?

— Нет. — Генка еще раз пережил это огорчение. — Ведь сочинения рассматриваются сначала в районо, потом в Благовещенске и Хабаровске. А мне что — ждать, пока там везде рассмотрят?

— Ну и правильно, — поддержал Арвид. — Нечего ждать… Значит, и по немецкому у тебя пятерка? Проверим! — И он произнес по-немецки какую-то длинную фразу.

— Что, что? — напрягаясь, чтобы выловить из фразы хоть одно знакомое слово, растерянно забормотал Генка.

— Я сказал, что ты в русском ни черта не понимаешь, а лезешь изучать немецкий. — И Арвид засмеялся, довольный тем, что посадил Генку в лужу.

— У нас немецкий только один год преподавали, некому было, — пытался оправдаться Генка. — Я сам учил, читал немного. Но говорить совсем не умею.

— Анна унд Марта баден, Анна унд Марта фарен нах Анапа, — поддразнивая, прокартавил Ар-рид. — Вот что ты умеешь!

— А ты откуда знаешь немецкий? — с завистью спросил Генка, почти силой вырывая из рук Арвида аттестат, которым он все-таки гордился. — У вас хороший учитель был?

— Натюрлих, — самодозольно отозвался читинец, с особым шиком чуть грассируя «р» и произнося в конце что-то среднее между смягченным «ш» и «х». — Почти все латыши знают немецкий.

— Ну, ладно. — Генка захлопнул чемодан. — Ты особенно не задавайся. По математике и другим предметам я тебя в лужу посажу так, что и ушей не видно будет. Понял?

Арвид неожиданно загрустил. Даже веснушки у него поблекли, посерели.

— С математикой у меня худо, — вздохнул он. — Но в Риге пришпорю.

— А в каком ты классе? — спросил Генка, удивленный тем, что нахальный Арвид может быть и грустным.

— В девятый перешел. Эх, быстрее бы в Ригу! Там у меня дядя…

— Пойдем на вокзал, — заторопился Генка. — Может, уже начали билеты компостировать.

— Компостировать? — Арвид даже присвистнул от удивления. — У тебя билет есть?

— До самой Москвы. В Иркутск я приехал на пассажирском Владивосток — Иркутск. А из Иркутска до Красноярска на пригородных добирался.

— Покажи билет, — попросил Арвид.

Генка достал билет от маленькой дальневосточной станции до самой Москвы.

— Здорово! — Арвид уважительно подержал билет и даже понюхал его. — Тебе легче. А у меня всего двести рублей в кармане.

— А сколько билет на пятьсот веселый стоит?

— Не знаю. Может быть, и хватит денег до Москвы. А от Москвы до Риги рукой подать. Доберусь… Пойдем на вокзал. Эх, жаль, что до Енисея не дошли. Красивая река. На нее смотришь, как ночью на звезды, — сам себе таким маленьким кажешься…

Они вернулись на вокзальную площадь, знойную и бестолково многолюдную. И вдруг Арвид замер, потом умоляющим голосом произнес:

— Говори что-нибудь! Ну, говори же!

— Что говорить? — не понял Генка.

— А хорошо было купаться в Енисее, — быстро-быстро забормотал Арвид, приближая к Генке меловое лицо с оспинами веснушек. — А ты плаваешь хорошо! Молодец!

— Ты что, свихнулся? — уставился на него Генка. Мимо прошли два милиционера. Арвид сразу отвернулся от Генки и сказал обычным голосом:

— Пошли. Что стоишь как истукан?

— Ну, знаешь! — взорвался Генка. — Мне твои фокусы надоели! Пошел ты ко всем чертям!

— Тише! — Арвид испуганно оглянулся на милиционеров. — Не кричи. Я потом тебе все расскажу.

В голосе его слышалось что-то жалкое, лицо было растерянное, беззащитное.

— Черт с тобой! — мрачно отозвался Генка, которого раздражали эти превращения Арвида — от самодовольной хвастливости до какой-то непонятной трусости. — Пойдем узнавать насчет пятьсот веселого.

И опять — вокзал. Здесь ничего не изменилось, только стало еще больше людей, душнее и бестолковее. Но Арвид как будто обрадовался этой толчее, личико его оживилось, веснушки заблестели. Он как угорь скользил в толпе, штопором ввинчивался в людское месиво, весело переругиваясь с тетками и мужиками.

Генка сразу отстал от Арвида, скованный угловатым чемоданом и вежливостью, которая здесь была явно не в цене. Он нашел местечко, где было поменьше людей, и старался не терять из виду остренький затылок читинца. Арвид появился так же быстро, как исчез. Он вывернулся из толпы, даже не вспотев, синенькие глаза сияли торжеством.

— Пойдем на улицу, подышим, — Арвид зашагал к двери. — Билетов хватит на всех. Через полчаса начнут давать.

Действительно, через полчаса над одной из касс появилась картонка с надписью «На восток», а над другой ребята с ликованием увидели надпись «На запад».

Дежурный по вокзалу, издерганный вопросами пассажиров, худой унылый мужчина с красной повязкой на руке, торжественно прокричал:

— Уедут все! Прошу соблюдать очередь и порядок!

Надписи и это объявление сразу преобразили толпу. Люди будто разрядились, напряжение упало до самой низшей точки. Все подобрели. Тетка, с самого утра таранившая толпу могучим телом и руганью, сначала растерялась, не зная, куда направить еще не израсходованный запас энергии, потом смущенно улыбнулась и попыталась привести в порядок свои растрепанные, слипшиеся от пота волосы. Рядом с ребятами оказался мужичонка, что упал в обморок и невольно послужил причиной встречи Генки с Арвидом. Он виновато улыбался, крутил разномастные пуговицы на рубашке и приговаривал:

— Ослаб я. Три ночи не спамши. Вот и конфуз вышел, елочки зеленые!

Впрочем, мужичонке и не нужно было оправдываться: все стоящие в очереди относились к нему теперь как к пострадавшему за общее дело.

Тут же приткнулась старушка в серой шали, разговорчивая, общительная, но себе на уме. Она быстро завязала обширный круг знакомств. Особое расположение обеих очередей старушка снискала тем, что уже несколько раз рассказывала о мужичонке, упавшем в обморок.

— Смотрю я, а он лежит, сердешный, — умильным голосом изливалась она, и сразу можно было представить ее среди других таких же старушек, которые не пропускают ни одних похорон в своей округе и испытывают интимный, томительный интерес ко всему, что связано со смертью. — Глядь, а на нем и лица-то нет. Белешенький, ну что твоя известка. Вот, думаю, преставился, маетный. А он оклемался, сидит и смотрит вокруг, как дитя, так благостно, светленько, аж у меня на душе елейно стало…

Мужичок зябко поеживался, вытягивал губы трубкой и разводил руками, будто извинялся за то, что так быстро оклемался и не дал старушке побольше материала для ее рассказов, а потом удивленно восклицал тонким голосом: «Елочки зеленые!»

Генка с подозрением посматривал на словоохотливую старуху: вдруг она вспомнит о его участии в этом инциденте и сделает очередной жертвой своих воспоминаний. Но, слава богу, старушенция обошла Генку своим вниманием.

Как хорошо после хаоса и беспорядка стоять в приличной дружелюбной очереди! Генка и Арвид болтали обо всем и ели дешевое фруктовое эскимо странного серого цвета, не очень сладкое, но зато холодное.

Когда наконец окошечко открыли, очередь подозрительно завозилась, но у самой кассы непоколебимо стоял здоровенный дядька, которому поручили охранять порядок. Два суетливых типа, от которых веяло перегаром, попытались «качать права», но строгий дядька положил на плечо одному из них волосатую руку и сдержанно пророкотал:

— Осади!

Типы смешались, сникли и затерялись где-то в хвосте очереди.

Касса начала бойко выдавать билеты. Арвид нервничал: боялся, что у него не хватит денег.

— Да не суетись ты, — успокоил его Генка, — я доплачу.

И вот наконец оно, заветное окошечко. Первым туда сунулся Арвид, его остренькая голова на длинной шее совсем исчезла в проеме, и только по худой напряженной спине и по тому, как он переминался с ноги на ногу, можно было догадаться о его волнении.

— Порядок! — Читинец вывернул голову из окошечка и потряс билетом. — Даже сдача есть! Живем!

Генка отмахнулся от приятеля и сунул в окошко свой билет:

— Мне закомпостировать до Москвы! Кассирша удивленно посмотрела на Генку и сказала:

— Вам не нужно компостировать. Просто садитесь и поезжайте.

Она возвратила билет.

— И доплачивать не нужно? — удивился Генка.

— Вы даже переплатили, — засмеялась кассирша. — Следующий!

Счастливый Генка отошел от кассы и бережно спрятал свой могущественный билет на «нормальный» пассажирский поезд.

— Пойдем за жратвой! — Арвид ловко протискивал тощее тело сквозь толпу. — В нашем распоряжении целых три часа.

— Главное — хлеба надо купить, — сказал Генка, едва успевая за читинцем, — А то на этом пятьсот веселом пропилим до Москвы дней семь-восемь.

— Фью! — свистнул Арвид. — Ну и хватил! Если за десять дней доедем — считай, что повезло!

Генка загрустил. Так можно опоздать и к началу занятий. Да к тому же неизвестно, как отнесутся в Москве к его аттестату, «подлежащему замене на аттестат отличника». А вдруг заставят сдавать экзамены? А там немецкий… Тогда целый год пропадет.

Но грустные мысли недолго осаждали Генку. В общем-то все прекрасно — через три часа он поедет вперед, туда, куда стремится каждой клеточкой своего тела, хотя не проходит и часа, чтобы он с отчетливостью не видел перед собой лица матери, отца, братишек и сестренок, оставленных там, в оторванном от самого сердца поселке. Хотелось хоть краешком глаза взглянуть на свой дом, на мать, которую он так часто огорчал, особенно в последние годы, и чем явственнее ощущал Генка тысячи километров-разлучников, чем невозможнее было его желание, тем сильнее хотелось его осуществить…

— Ты чего как лунатик шагаешь? — Арвид прервал Генкины мысли. — С виду физкультурный, а всего стесняешься. Тьфу! — Арвид сплюнул. — Если б я был такой тюря, то давно бы уже загнулся…

Генка остановился, нахмурил брови:

— А ты чего хотел? Чтобы я чужие чемоданы хватал и старух отпихивал от кассы? Нет уж, обойдусь без твоей вшивой пронырливости.

— Вшивой, это точно, — неожиданно подтвердил Арвид и, словно для убедительности, почесал свои грязные космы. — Но мне на это наплевать. Я хочу в Ригу.

— Ну что с тобой, дурошлепом, говорить? — Генка махнул рукой.

— Ладно. — Глаза Арвида засинели, а на лице опять появилось лихое выражение уличного мальчишки, узнавшего много такого, чего не стоило бы знать в его лета. — Пойдем за хлебом. Хлеба нужно побольше.

Хлеб… Даже Арвид, насмешливый и плюющий на приличия, говорил о нем с военной уважительностью, словно о чем-то живом. Говорил так, будто боялся спугнуть этот ждавший их где-то в магазине хлеб, могущий вдруг исчезнуть с прилавков, снова закрыться решеткой продовольственной карточки, из каждой клеточки которой выглядывал уныло бесконечный голодный день.

— У меня есть сумка, — сообщил Арвид и действительно вынул из кармана зеленую противогазную сумку.

— Ну и карманы у тебя! — удивился Генка. — Целый склад!

— Это весь мой багаж, — беспечно засмеялся Арвид.

Они шли по знойным улицам Красноярска. Город нравился им теперь гораздо больше, чем несколько часов назад. Но на местных жителей они уже смотрели не с завистью, а с сожалением: ведь они, красноярцы, остаются на месте и не увидят просторов, сквозь которые пронесет их, Генку и Арвида, Великая Транссибирская магистраль.

Булочную они услышали еще за несколько домов по запаху.

— Вкусно пахнет, — Арвид раздул ноздри так, что веснушки наехали одна на другую. — Почему, когда я голодный, мне хочется только черного хлеба? — спросил он, сам удивляясь такой простоте желаемого. — Ни о масле не думаешь, ни о мясе, а только о хлебе, и обязательно черном.

— Еще бы! Сколько лет не ели хлеба досыта, — подтвердил Генка. — А вот и булочная. И народу не так уж много.

— Хлеба! — тоном загулявшего купца потребовал Арвид, лихо ворвавшись в магазин. — На все!

— Становись в очередь, конопатый! — крикнула дородная продавщица.

— Спрячь свои деньги, — сказал Генка Арвиду, когда они послушно заняли очередь. — У меня еще четыреста рублей есть.

— Живем! — восхитился Арвид. — Я человек негордый. Бери на свои.

На прилавках магазина лежали булки пшеничного хлеба, даже с виду казавшиеся увесистыми и сытными. Продавщица не разрезала булки, отпускала их целиком, по нескольку штук, небрежно кидая на весы.

— Недовешивает, стерва! — шепнул Арвид. — Во время войны ей бы патлы выдрали за это.

Продавщица действительно обвешивала — нагло, откровенно и пренебрежительно. У нее было лицо человека, привыкшего сознавать свою власть над другими и уверенного в своей безнаказанности. Еще и сейчас, спустя почти год после отмены карточной системы, вся фигура ее дышала сознанием собственной значительности, прочно усвоенным в недавние голодные времена, когда люди считали, что у продавцов может быть излишек хлеба. Могло, конечно, и не быть. Но сама возможность, даже предположение излишка казались многим если не счастьем, то, во всяком случае, огромной привилегией.

Генка с неприязнью человека, уже успевшего наголодаться, смотрел на толстую продавщицу, на ее брезгливо отвисшую нижнюю губу.

— Следующий! — продавщица мужским голосом словно отшвыривала «отоваренного» покупателя.

— Пять булок! — потребовал Арвид и, по обыкновению, протянул голову чуть ли не за весы. По его голосу Генка понял, что читинец не позволит охмурить себя.

— По пять булок в одне руки не отпускаю, — отрезала продавщица и колыхнула перед носом ребят мощной грудью.

— Нас двое, — заявил Арвид, положив руку на Генкино плечо.

Продавщица небрежно скользнула взглядом по неказистой одежонке приятелей и бросила на весы пять булок.

— Десять пятьсот, — она мгновенно сбросила булки с весов на прилавок.

— Десять ровно, а может быть, и меньше, — вкрадчивым голосом поправил Арвид, не притрагиваясь к хлебу.

— Что? — взвизгнула продавщица. Она не испугалась, не смутилась. Она захлебнулась яростью, и это подстегнуло Генку.

— Хватит обвешивать людей! — Генка со стыдом услышал, что его голос звучит слишком уж торжественно для такой простенькой ситуации. Но в продавщице для него воплотилось сейчас все зло мира, и он не сошел бы с места, если бы даже толстуха швырнула в него самой тяжелой гирей, которую как раз держала в руке.

— Чо пристали? Чо мешаете работать? — заверещала какая-то тетка, по привычке пытавшаяся снискать расположение продавщицы.

— Пусть снова взвесит, — упрямо сказал Арвид, и веснушки четко заиграли на его побледневшем лице.

— Ах так! — продавщица схватила одну булку и швырнула ее под прилавок. Потом взяла четыре остальные и по всем правилам взвесила хлеб, дав весам успокоиться. Сосредоточенность стерла с ее лица брезгливо-надменное выражение, даже отвисшая губа подобралась, и в продавщице проглянуло что-то, сделавшее ее похожей на обыкновенного работающего человека.

Генка заплатил и с подчеркнутой скрупулезностью сосчитал сдачу.

— Вот так-то! — победно произнес Арвид, и они, взяв по две булки, пошли к выходу. Покупатели провожали ребят не очень одобрительными взглядами и возгласами, но во всем поведении очереди чувствовалась неловкость.

Арвид и тут остался верен себе. На пороге он остановился и скорчил рожу продавщице. Сдавленный хохоток покупателей был для обоих наградой за их крохотную победу.

— Ну и рожа самодовольная! — скривился Генка. — А эти стоят, помалкивают. У нас бы в поселке ее живо…

— О-о, отличник опять разговорился, — усмехнулся Арвид и запел по-латышски какую-то песенку.

Они вышли на привокзальную площадь и сели на бетонное ограждение фонтана. Фонтан, разумеется, не работал. А на дне бывшего бассейна валялись обрывки газет, окурки и всякий мусор.

Солнце било прямой наводкой в центр площади. По-купечески приземистый, вытянутый в длину вокзал даже с улицы казался тесным и душным.

И паровозы, казалось, тяжело ухали и пыхтели от жары.

Две булки Арвид затолкал в противогазную сумку. Третья не входила.

— Давай свой шикарный чемодан, — Арвид с нахальной усмешкой похлопал по облезшему чемоданному боку. — Это целый комод. В него можно весь хлеб вместе с продавщицей затолкать.

В чемодане нашлось место для одной булки. Арвид с усердием начал впихивать и вторую.

— Тише ты, — Генка отстранил его, — трубу погнешь.

— Какую еще трубу? — удивился Арвид.

— Обыкновенную. На которой музыканты играют.

— Покажи! — глазки Арвида засинели, а его лисье личико еще больше заострилось от любопытства.

Генка осторожно вытащил продолговатый сверток, развернул тряпку и показал новенькую изящную трубу, сразу ответившую солнцу своим никелированным раструбом.

— Ты умеешь играть? — завистливо допытывался Арвид, потянувшись рукой к трем клапанам, на которых сквозь никель чуть-чуть просвечивала медь.

— Немного, — скромно ответил Генка, и перед ним промелькнули лица ребят из школьного духового оркестра. И этот чужой город, и эта поездка показались вдруг сном, который вот-вот окончится и вновь перенесет его в прошлое — к маленьким деревянным домикам и огородам, где сейчас буйно росли спасительница-картошка, помидоры, огурцы, синела еще не оформившаяся в кочаны капуста, доверчиво тянули к солнцу свои рыжие простецкие мордашки незатейливые и бесхитростные подсолнухи…

— Поиграй! — приставал Арвид, не замечая, что «отличник» находится не рядом, а за тысячи километров отсюда.

— «Поиграй»! — передразнил Генка. — Что это тебе — баян или балалайка? На меня будут как на дурачка смотреть.

— Ну и пусть смотрят! — не унимался Арвид. — Плевать мы хотели на всех!

Генка представил себе, как звуки трубы прорежут душный воздух, заставив встрепенуться всех людей, сбившихся на тесном вокзале. Слушая победное серебро трубы, выделявшееся даже в большом оркестре, он всегда с наивной гордостью думал о том, что нет на свете ничего красивее и благороднее этих звуков.

Но играть на вокзальной площади было бы просто нелепо. Другое дело — баян или гармонь. Пока Генка добирался до Красноярска, он вдоволь наслушался и скверного пения и игры на двухрядках, трехрядках, баянах, модных трофейных аккордеонах. Чуть ли не на каждой остановке в вагон входили инвалиды, может быть, вовсе и не фронтовики, и пели сиплыми, неверными голосами жалобные песни о солдатах, не вернувшихся с войны. Бабы, сидевшие в вагоне, шмыгали носами, торопливо искали мелочь или измятые рублевки и бросали деньги в протянутую грязную пилотку или фуражку.

Эти песни, неумело сложенные и скверно спетые, трогали душу, напоминали Генке погибших друзей старшего брата, знакомых. И чем хуже пел калека, чем сентиментальнее были слова песни, тем сильнее хотелось помочь несчастному…

Арвид, кажется, согласился, что играть на трубе не стоит.

— Ты купил ее? — В его голосе появились уважительные нотки. — Дорого стоит?

— Нет, в школе подарили, на выпускном вечере.

— Везет всяким отличникам, — вздохнул Арвид, и это получилось у него вполне искренне, но, чтобы Генка не заподозрил его в слабости, он тут же добавил: —Труба, трубач, трубочист! Ха-ха!

— Ух ты, остряк! — обиделся Генка. — Завидки берут?

Удивительно, что посадка в пятьсот веселый была объявлена по станционному радио. Так в первый и последний раз заявил о своем существовании поезд № 527, следовавший по маршруту Красноярск — Москва.

Объявление всколыхнуло всю привокзальную площадь. Сразу же началась беспорядочная суета, какая бывает в муравейнике, когда его чуть разворошат. Но потом движение упорядочилось: все устремились к дверям, через которые выпускали пассажиров на перрон.

— Здесь не пробьемся. — Арвид озабоченно поморщил узенький лоб. — А надо обязательно захватить место на верхних нарах. Там теплей и чище.

— Что же делать? — спросил Генка, с ненавистью глядя на свой нелепый и огромный чемодан, не оставлявший ему никаких надежд на успех.

— Пойдем! — Арвид решительно выдвинул вперед остренький подбородок. — Обойдем вокзал и хоть от семафора выйдем на перрон! Как это я раньше не допер?

И он ринулся в обход. Генка едва поспевал за ним. Когда Арвид скользнул в какую-то щель в заборе, а чемодан застрял, Генка рванул его с таким ожесточением, что выломал сразу две доски, и теперь в эту дыру при желании могла протиснуться даже корова.

Они обогнули ряд жилых вагончиков, украшенных гирляндами развешанного для сушки белья.

— Давай сюда! — Арвид, придерживая противогазную сумку с хлебом, сложился пополам, как перочинный ножик, и нырнул под длиннющий состав.

Генка тоже прополз по шпалам, от которых остро пахло мазутом. В том, что это именно мазут, он убедился, мельком взглянув на сразу залоснившиеся локти и полы своего пиджачка. Но жалеть об этом было некогда, и Генка вслед за Арвидом взлетел на тормозную площадку пассажирского вагона.

Наконец Арвид остановился у паровоза, из окошка которого выглядывал машинист.

— Дяденька! Это пятьсот двадцать седьмой? Машинист покрутил голубоватыми белками глаз, жутко выделявшимися на чумазой физиономии, и ответил:

— Ваш поезд, жулики, ваш.

— А почему жулики? — некстати обиделся Генка.

Машинист сильнее высунулся из окна, повращал глазами, словно выискивал что-то жульническое и в Генке, потом пробасил:

— Ну ты, возможно, и не жулик, а твой дружок — наверняка!

Только тут Генка увидел, что Арвид поспешно запихивает в противогазную сумку какую-то серую рубаху. Наверно, ухитрился стащить ее с веревки у тех сонных жилых вагончиков с белыми казенными занавесками на окнах… Вот чертяка!

— А ты, дядя, вези нас! Только хорошенько! — весело завопил Арвид и побежал вдоль состава. Противогазная сумка с двумя булками хлеба и ворованной рубашкой ритмично била его по тощему заду.

Генка бежал мимо вагонов, груженных лесом, и спиной чувствовал, что машинист провожает их презрительным взглядом. «С этим Арвидом влипнешь в какую-нибудь историю, потом не выпутаешься», — подумал он и еще раз подивился тому, как устроены люди, которые воруют. Неужели их совесть не мучает?

Но думать было некогда: впереди показались вагоны, возле которых уже суетились пассажиры с узлами, мешками, сумками и чемоданами.

— Сюда! — крикнул Арвид, оборачивая назад потное лицо с золотой россыпью веснушек.

Расчет его был точен: они прибежали к составу с тыла и теперь могли занимать вагон, отделенный от других тремя цистернами. Сюда еще никто не успел добраться. А может, другие пассажиры вообще принимали издали этот выкрашенный темно-коричневой краской вагон за груженый, тем более что за ним до самого паровоза виднелись платформы и вагоны с лесом?

Поперек приоткрытой двери вагона красовался свежий толстый брус, вставленный в крепкие железные скобы.

Арвид ловко перемахнул через брус и радостно закричал:

— Красотища! Никого нет!

Генка швырнул свой чемодан Арвиду, ухватился рукой за железную скобу и очутился в желанном вагоне, который показался ему вполне комфортабельным. По обеим сторонам, примерно на уровне Генкиной головы, были устроены нары — сплошные полки из новеньких, но совсем неструганных досок.

— Ляжем головами вперед. — Арвид взобрался на полку и облюбовал себе местечко возле окошечка, положив в углу противогазную сумку.

Генка устроился рядом и попробовал лечь, вытянув ноги. Красота! Шершавые доски пахли смолой, вагон отлично проветривался сквознячком, и хотя крыша за день нагрелась, здесь было прохладно, и ребята почувствовали себя удачливыми и богатыми.

— А вдруг больше никто не сядет в наш вагон? — спросил Генка, он все еще лежал на спине, расслабив уставшее тело. — Вот будет здорово! Делай что хочешь!

— Жди! — возразил многоопытный Арвид. — Сейчас набегут. Так что давай пока полежим, пригреем местечки.

— Слушай! — вдруг вспомнил Генка. — Зачем ты стянул рубашку?

— А тебе какое дело? — огрызнулся Арвид.

— Может, рубашка у человека последняя была, — настаивал Генка, надеясь увидеть в глазах читинца хоть признаки угрызений совести или замешательства.

— Чепуха. — Арвид лег на спину и положил лохматую голову на противогазную сумку. — У меня все украли, а я не плачу.

— Что у тебя украли? — удивился Генка.

— Долго рассказывать… Еще побежишь в милицию. Ты же отличник, чистюля.

— Повтори еще разок! — Генка оскорбился и приподнялся на локте.

Арвид лежал не шелохнувшись. Четкий профиль лица был правильный, почти красивый, и даже голова не казалась сейчас маленькой.

— Я уже второй раз удираю из дому, — сказал он. — Первый раз сцапали в Свердловске и отправили назад. Хотя я тогда и не воровал. Просто ехал в Ригу. Дядя у меня там, понял?

— Ну, допустим, дядя. И что из этого?

— А то, что хочу юнгой на корабль. Или сразу матросом… — Арвид искоса посмотрел на Генку: не смеется ли, но Генка только вздохнул. В детстве он тоже завидовал юнгам, наверно, потому, что жил в поселке, возле которого не было и узенькой речонки.

— Ну и поезжай себе, — сказал Генка. — Кто тебе запрещает стать юнгой?

— Все запрещают! — почти выкрикнул Арвид и привстал так резко, что больно ударился о потолок, но даже не охнул, не почесал ушибленное место. — Мать с отчимом заявили в милицию — вот и сцапали… Но я стану моряком, назло им стану! Дома все равно житья нет. Отчима терпеть не могу. А мать все под его дудку… Тебе бы понравилось?

— Не знаю, — растерянно признался Генка, выросший в семье, где все любили друг друга без особых нежностей, но преданно и крепко.

— Не знаешь! Ты везунчик. — Арвид только теперь ожесточенно потер затылок. — А если бы тебя лупил чужой человек, тебе было бы приятно? Да еще при матери…

— Может, за дело?

— А хотя бы и за дело. Какое он имеет право! — Арвид снова лег на спину и заложил руки за голову. — Да ну тебя! Лезешь со всякими вопросами. И без тебя тошно.

— Ладно, Арвид, не сердись. Может, ты правильно сделал, что удрал… А мать тебе не жалко?

— Жалко, — буркнул Арвид и лег на бок, лицом к стенке.

Тут они услышали громкий голос:

— Елочки зеленые! Да здесь еще пусто, за цистернами-то!..

Сначала на пол вагона хлопнулся туго набитый мешок, к которому шпагатом была привязана телогрейка, такая изодранная, что вата держалась в ней каким-то чудом. Потом хозяин мешка и телогрейки поставил на пол прокопченный солдатский котелок и наконец с веселым покряхтыванием поднялся сам. Мужичок — тот самый, что упал в обморок на вокзале, — оглядел вагон с видимым удовольствием и улыбнулся:

— О-о, да тут целые хоромы! Елочки мои, зелененькие! Летом в таком вагоне ехать одно удовольствие. Только по нужде умей бегать вовремя и будешь кум королю, государю крестник!

— Точно, папаша, — поддержал разговор Арвид. — Залезай наверх. Вот и будет у тебя королевский трон.

— А я не папаша, мне только тридцать пять годов, — доверчиво сообщил мужичок. — Это я с виду заморенный. После госпиталя кое-как оклемался, да снова простуду схватил, чуть вовсе богу душу не отдал.

— Давай, папаша, расскажи свою автобиографию, — подзадоривал Арвид, чувствуя, что мужичок необидчивый. — Только сначала устройся.

— Правильно, елочки мои зеленые, — согласился мужичок. — Я рядом с вами. У окна-то сквозняком прохватит. И станешь себе и людям обузой.

Он забросил мешок на нары, поставил рядом котелок, потом проворно взобрался наверх и начал отвязывать телогрейку.

— Эту, рваненькую, под себя, а новенькой укроемся. Мешок — под голову. Вот и вся недолга!

Мужичок, такой бесхитростный, откровенно-доверчивый и наверняка беззлобный, сразу понравился Генке, хотя несколько часов назад, в обмороке, он был страшноват.

— Вот и свили себе гнездышко, елочки зеленые, — довольным голосом пропел он. — А вам занозисто будет, ребятки. Доски-то неглаженые. Эх, мне бы рубаночек какой-нибудь завалященький, я бы эти доски за час острогал!

— Ничего, — сказал Генка. — Вытерпим, лишь бы только поезд шел побыстрее.

— Это так, товарищ дорогой, — согласился мужичок. — Но человек-то хитро устроен. Сегодня ему ничего вроде бы не нужно, а завтра захочется. Вот она, какая штука. Раньше думали: вот быстрее бы война кончилась, больше и желать нечего. А кончилась она — хлебушка вольного, не по карточкам, захотелось. Одеться получше. Народ за войну по жизни истосковался.

— А ты… дядя, воевал? — Арвид хотел опять назвать пассажира папашей, но вовремя удержался.

— Как же я мог не воевать? — искренне удивился мужичок. — Само собой, воевал. Как же иначе?

Генка слушал мужичка и удивлялся: неужели вот такой человек воевал с немцами? Его и сердитым-то представить невозможно.

А.тот вдруг спохватился:

— Елочки зеленые! Воды-то не набрал! Вы, ребята, присмотрите за мешочком моим, а я водички на всех запасу, кипяточку. Дело к вечеру, а ночью вдруг пить захочется.

— Не волнуйтесь за свой мешок, — сказал Генка, которому новый пассажир все больше нравился, от него веяло какой-то домашней добротой, уживчивостью и доброжелательством.

Мужичок скользнул вниз и, громыхнув котелком, с довольным кряканьем спрыгнул на землю.

Видно было по всему: все, что делал мужичок, он делал с удовольствием. «А что, — подумал Генка, — он, наверно, и солдатом был толковым».

— Давай посмотрим, что у него в мешке, — прервал Генкины размышления Арвид и сделал движение, чтобы встать.

Генка не смог совладать с собой, толкнул Арвида так, что тот отлетел к стене и захныкал:

— Я же нарочно сказал, а ты драться…

— С тобой по-другому нельзя. Слизняк паршивый! Человек тебе доверяет, а ты ему, как вошь, за воротник лезешь. Убрался бы ты куда-нибудь!

— И уйду, — неуверенно пробурчал Арвид. — А лучше сам убирайся, я первый здесь место занял.

Генка презрительно хмыкнул:

— Вон какой ты собственник. Своего не отдашь. А у бедняка последнюю рубаху… Барахольщик! Если еще стянешь что-нибудь, пеняй на себя. — Он показал читинцу кулак.

— А меня вши заели, — заявил Арвид. — Вот смотри! — Он запустил руку в лохматые волосы и показал Генке ладонь. На ней копошились две сероватые вши, огромные, матерые. — Надо хоть рубашку переменить, а то старая совсем расползлась.

— Вот развел! — только и смог выдавить из себя Генка.

— Дома их у меня не было, — сказал Арвид. — И в прошлый раз, когда убегал, тоже сначала берегся. Но что толку! Это тебе не пассажирские вагончики с чистыми постелями, а товарняки…

— Эй, давайте сюда, елочки! — раздался совсем рядом голос мужичка. Генка спрыгнул с нар и перегнулся через брус. У вагона стояла женщина с двумя девочками, похожими друг на друга как две капли воды. Даже ревели девчонки одинаковыми голосами.

Мужичок подал Генке котелок и начал помогать женщине, которая казалась болезненной и очень усталой. Ноги ее были обезображены вздувшимися изломанными венами.

— А ну, цыц, сопливая команда! — весело закричал Елочки Зеленые, подхватывая на руки одну из девчонок, а та, не переставая реветь, отбивалась от незнакомца руками и ногами и тянулась к матери. — Принимай, юноша, невесту!

Генка нагнулся как можно ниже и подхватил упругое извивающееся тельце девочки. Она колошматила его пухлыми мокрыми от слез ручонками, а рот, широко растянутый в беззвучном крике, занимал, казалось, все лицо девчушки. Генка, когда-то нянчивший младших братишек, знал, что делать с малышами, когда они «зашлись». Он быстро поставил девочку на пол вагона и легонько похлопал ее по спине. Та наконец глотнула воздуху и сразу заревела нормально, со звуком, а это означало скорое успокоение. Со второй девчонкой Генка проделал такую же процедуру и крепко держал обеих сестриц, потому что они продолжали тянуться к матери и наверняка бы ухнулись вниз с полутораметровой высоты.

Тем временем мужичок, подбадривая женщину, помогал ей подняться в вагон.

— Шустрые у вас девчушки! Как их звать-то?

— Вера и Надя, — отозвалась женщина. Она сунула дочкам по куску хлеба, и те со вкусом начали есть, тараща глаза на незнакомых людей. — Тройня у меня была…

— А мужик-то где твой? — спросил Елочки Зеленые.

Женщина задержалась с ответом. Она постелила для девчушек разноцветный половичок и с оханьем поднялась на своих больных ногах.

— Нет у меня мужа. Одна с ними разрываюсь… — Женщина охнула и заплакала: —Любочку вот не уберегла…

Девчонки, увидев плачущую мать, разом перестали жевать и заревели совершенно одинаковыми голосами.

— Ладно, молчите, надоедливые! — Женщина с трудом проглотила слезы. — Выпили вы из меня все соки, всю кровушку! — А сама присела к детям на коврик и начала целовать зареванные мордашки.

— Ох ты, жизнь наша! — мужичок покачал головой.

— Есть здесь места свободные? — послышался сиплый голос, и перед дверью вагона выросли широкие плечи и перепаханное морщинами лицо. На лоб человека была надвинута маленькая кепочка с пуговкой на макушке.

— Мест сколько угодно, — сказал Генка, которого удивил контраст между литыми плечами, мощной шеей и таким морщинистым лицом.

— Давай сюда, Володя! — широкоплечий кричал, но из груди у него вырывалось какое-то сипенье, голос, будто клочками, выдавливался из легких. — Здесь лафа. Почти пусто.

— Ну и отлично! — раздался звучный молодой голос, и тот, кого сиплый называл Володей, появился у вагона. Это был красивый человек лет двадцати восьми с рюкзаком за плечами. Таких рюкзаков Генка еще не видел. Одни ремни чего стоят — черные, сверкающие, будто покрытые лаком. А два чемодана, которые молодой пассажир поставил рядышком на земле, были сделаны из кожи с причудливыми выпуклыми разводами.

— Ну и вагончик! — без всякого выражения произнес Владимир и сделал глубокий вдох, словно заранее готовился к тесной затхлости. — Потрясет нас дней десять-пятнадцать!

Генка обиделся за свой вагон, пахнувший вольной волей и сосновой стружкой. Однако новый пассажир все равно ему нравился.

— Ладно тебе интеллигентничать, Володя! Довезет тебя эта клетка до самой Москвы, — просипел широкоплечий. И попросил Генку: — Помоги, парень.

Генка принял неопрятный тяжелый мешок.

— Ну вот и порядочек. Давай, Володя, свое имущество!

Владимир провел пальцами левой руки от бровей до подбородка, словно отгонял какие-то мысли, и небрежно швырнул в вагон сначала оба чемодана, а потом и рюкзак. Но сам не торопился влезать, только попросил сиплого:

— Николай, займи мне местечко. Постели одеяла, они в рюкзаке.

— Сделаем. — Николай отнес чемоданы и рюкзак в противоположный от Генки и Арвида угол вагона и начал деловито копошиться. Слышалось только его неровное дыхание.

— Генка! — позвал Арвид.

— Чего тебе? — Генка с неохотой отошел от двери, ему хотелось получше рассмотреть Владимира. Матовый цвет лица, нос с породистой горбинкой, тонкие, изящно изогнутые брови, четкий подбородок — именно таким, по мнению Генки, и должно быть лицо настоящего мужчины. А глаза — черные, большие, блестящие.

— Смотри, какие одеяла! — шепнул Арвид на ухо Генке.

— Ну и что? — как можно равнодушнее спросил Генка, хотя одеяла, которые сиплый вынул из рюкзака, даже на глаз были теплыми, мягкими, пушистыми.

— Из верблюжьей шерсти, — авторитетно зашептал читинец. — А чемоданы! За один такой чемодан знаешь, сколько денег дадут!

— Собираешься стянуть? — усмехнулся Генка, пристально вглядываясь в засиневшие от повышенного интереса глаза приятеля.

— Да ладно тебе! Тоже мне, следователь нашелся! — Арвид спрыгнул на пол и выскочил из вагона. — Побереги место, отличник! Пойду погуляю! — Он скорчил рожу, мельком взглянул на стоявшего у вагона Владимира и пошел вдоль состава смешной журавлиной поступью. Без Арвида сразу стало скучно.

— Давайте я помогу, — послышался голос Владимира.

— Благодарю вас. — У дверей вагона появился аккуратный старичок в темном костюме. Волосы и бородка клинышком были совершенно седые, но держался старичок на удивление прямо, не сутулился и не горбился.

Владимир подсадил старичка. Тот выбрал себе место у стенки, рядом с Николаем. И через минуту Генка услышал, как Николай просипел:

— А в твоих краях, папаша, барсуки водятся? Старенький пассажир охотно и с полной серьезностью начал рассказывать о барсуках и почему-то о енотах. Рассказывал он, наверное, интересно, потому что Николай внимательно слушал, даже его порывистое дыхание стало словно бы ровнее.

— Давай сюда, мамаша! — крикнул кто-то. Генка обернулся и увидел огромного человека в темно-синем кителе. Ну и рост у него! Наверняка метр девяносто, не меньше.

— Лесоруб я, — еще стоя на земле, счел нужным представиться рослый пассажир. — С самого Приморья еду, так сказать. Лесопункт наш Муравейка называется. Может, слыхали?

— Нет, не слыхал, — Владимир, к которому были обращены слова лесоруба, улыбнулся. — Но мне очень приятно познакомиться с вами.

— Иван Капитонович Корнев. — Лесоруб протянул Владимиру огромную ручищу, а когда тот назвал себя, с удовлетворением проговорил: — Вот и познакомились, так сказать.

Потом лесоруб посмотрел вдоль состава и гаркнул:

— Живей, мамаша! Второй раз тебя кличу.

Мамашей оказалась знакомая Генке старушонка в мышиной шали. К вагону она прискакала резвенько, бодро. И откуда берутся силы у этих старушонок! Совсем вроде развалюшка, а ни черта ей не делается — бегает по вокзалам, толкается в очередях. Вот и сейчас она улыбается, приговаривает что-то ласковое, а по хитреньким глазкам видно, что бабка себе на уме и не позволит провести себя никаким ловкачам, отирающимся на буйных послевоенных вокзалах.

Лесоруб легко поднял старушонку вместе с лукошком и сумкой. Бабка лихо, по-девичьи взвизгнула, длинная цветастая юбка задралась, и Генка, не успев отвернуться, с досадой увидел убогую наготу. Помогая старушенции утвердиться на полу, Генка отвернулся, а та поняла причину его смущения и хихикнула, прикрыв рот сухоньким кулачком.

В углу вагона шипел и кудахтал Николай — смеялся. Интеллигентный старичок тоже посмеивался. В этот момент лесоруб влез в вагон, увидел, что все смеются, и сам захохотал, показав огромные прокуренные зубы.

— Ржут, как нехристи, — оправив юбку, сказала старушка. — Не девка я вам. Неча зубы скалить. До войны больно много ржали, вот и наказал господь, наслал на нас этого антихриста, Гитлерюгу!

— Да мы ничего, мамаша, — примирительно пробасил лесоруб. Он не знал причины веселья, а просто присоединился к общему смеху за компанию. — Почему бы и не посмеяться? Сели в вагон, скоро отчалим, так екать. Вот и веселимся от души.

Все занялись своим устройством. Готовились ехать долго, основательно, не рассчитывая на курьерскую скорость.

Елочки Зеленые, который успел уже всем сообщить, что его звать Матвеем, свернулся калачиком на нарах и моментально заснул. Спали, сладко причмокивая губами, двойняшки. И только мать, оберегавшая их сон, знала, кто из них Вера, а кто Надя, настолько они были похожи. Николай постелил шикарные верблюжьи одеяла с красивым рисунком и что-то искал в своем тяжелом неопрятном мешке.

Владимир курил. И хотя поза у него была самая спокойная, Генка чувствовал, что красивый пассажир думает о чем-то невеселом. Как-то уж слишком сосредоточенно следил он за тем, как синеватая струйка дыма поднималась от папироски и, расплываясь, таяла в знойном, неподвижном воздухе.

На Владимире была белая новая рубашка, шелковая, почти прозрачная, и синие, тщательно отглаженные брюки. Шик! И туфли тоже новенькие. И как только ухитрился даже не запылить их!

Наверно, Генка очень уж внимательно наблюдал за элегантным пассажиром: тот вдруг недовольно посмотрел на парня. Но, видимо, провинциальный и добропорядочный вид Генки подействовал на Владимира успокоительно, он улыбнулся уголками губ и снова сосредоточенно принялся наблюдать за дымком папиросы.

— Далече едешь, парень? — к Генке подошел Николай, он снял рубашку и остался в одной майке. Ну и ручищи! Мускулы, не спортивные и эластичные, а жесткие, рабочие, так и бугрились под кожей, почти сплошь покрытой татуировкой.

— В Москву, — коротко ответил Генка.

— Учиться, что ли?

— Учиться, — Генка еще раз удивился контрасту между лицом Николая, похожим на старый гриб, и его могучим телом.

— Учиться — это хорошо, — просипел Николай и закашлялся. Лицо его налилось кровью. Воздух свистел и хрипел в широкой груди. Наконец он справился с приступом и прохрипел: — Замучил кашель проклятый! Вот приеду домой, во Владимирскую область, буду горячее молоко с маслом пить. По сто грамм масла прямо в стакан швырять и выпивать. Говорят, помогает.

— Наверно, — поддержал разговор Генка, хотя и не представлял себе, как можно пить горячее молоко с маслом.

— А еще мне сказывали, что жир барсучий очень пользительный, — маленькие красноватые глазки Николая заблестели надеждой. — В наших краях про барсуков я что-то не слыхивал. Но найду!

— Конечно, — подтвердил Генка. Он достал из пачки последнюю «беломорину» и закурил, чтобы заполнить паузу в разговоре.

— И меня курить тянет, — сказал Николай, явно довольный тем, что попутчик слушает его внимательно. — Но бросил. Потому как жить прямо по-зверскому хочется. Жить, как все люди. Жениться, детишек завести, дом хороший построить. Барахла нажить побольше.

— Женитесь, вон какой вы здоровый, — покривил душой Генка.

Николай хрипло вздохнул.

— Это я с виду здоровый. А изнутри подточился. Легкие совсем барахлят. Но ничего! Вышибу я этот кашель из себя, будь он трижды проклят! Денег подзароблю и в Москву подамся. Вон Володька Астахов обещал помочь. Знаешь, у него кто отец? Профессор самый лучший по разным болезням. Володька поможет — это точно. Скажет — не соврет!

Николай помолчал, прислушался к собственному дыханию. Потом спросил:

— А ты барсуков видел хоть раз?

— Конечно, видел. Их легко ловить, — ответил Генка, хотя сам только слышал о том, как поселковые охотники ловили барсуков. — Главное, нору найти. Поставить капкан — и все в порядке.

— В институт едешь? — обратился к Генке поднявшийся в вагон Астахов.

Генка кивнул.

— А разве в Красноярске нет институтов?

— Я не из Красноярска, — доверчиво признался Генка и сам не заметил, как рассказал Владимиру о себе, о своем желании учиться только в Москве.

Тут появился Арвид, нескладный, взъерошенный и сияющий.

— Живем, отличник! — крикнул он, потрясая пачками «Беломора». — Последнюю тридцатку на табак спустил. Живем!

Веснушки Арнида золотились, он был беспечен и весел, а с Генкой разговаривал так, будто между ними не было никаких недоразумений. И странно, Генка обрадовался его возвращению.

— Скоро поедем? — бесцеремонно обратился Арвид к Владимиру, покачиваясь перед ним на длинных тощих ногах.

Астахов взглянул на часы:

— Час и пятнадцать минут осталось.

— Ох и часики! — Арвид цокнул языком, глаза его хищненько блеснули.

Владимир со снисходительным пренебрежением посмотрел на конопатого вертлявого мальчишку и вдруг брезгливо поморщился:

— Слушай, у меня есть мазь против вшей, смотри, они у тебя прямо по голове ползают!

— А-а! — Арвид небрежно махнул рукой. — Не сожрут!

— А я тебе говорю: сейчас быстренько умойся горячей водой и натрешься мазью, — жестко, едва раздвигая губы, сказал Владимир, и было видно, что этот человек умеет отдавать приказания. — А свою одежонку выкинешь к чертовой бабушке. Я тебе чистое белье дам. Ясно?

— Да чего ты привязался? — огрызнулся Арвид. Но Владимир не слушал. Он открыл один из чемоданов и сунул Арвиду баночку с мазью.

Лесоруб, стоявший у бруса, слышал, о чем идет речь, и решил внести свою лепту в очищение Арвида от скверны.

— Ребята, у меня котелок есть, почти ведерный. Наберите кипятку и помоетесь, так скать. А еще у меня машинка парикмахерская есть. Могу твой шарабан наголо оскубать. Ни одна вша на черепушке не удержится. — И лесоруб дружелюбно загоготал, заставив старуху вздрогнуть и перекреститься.

Но Арвида уже не нужно было упрашивать. Он оценил предложение Владимира. Перспектива иметь чистую одежду показалась ему стоящей. Он помчался вдоль состава к вокзалу, специально громыхая огромным котелком возле пассажиров, которые шарахались в сторону и посылали проклятия вослед долговязому и конопатому нарушителю спокойствия.

Как ни странно, людей в вагоне почти не прибавилось. Состав был длиннющий, теплушки разделялись платформами и грязными цистернами. Видимо, пассажиры находили себе место в вагонах, стоявших ближе к вокзалу, и не пытались искушать судьбу беготней в голову поезда.

Пришла еще лишь одна пассажирка, молодая женщина, аккуратно причесанная и скромно одетая. Губы у нее были подкрашены чуть-чуть, самую малость.

Владимир заинтересованно посмотрел на женщину, она ответила незащищенным взглядом и немножко покраснела, что не укрылось от Генкиного внимания.

— Я вам помогу, позвольте, — предложил Астахов, но женщина торопливо протянула чемоданчик Генке:

— Помоги, пожалуйста, мальчик!

Она очень понравилась Генке, хотя обидно, когда тебя, вполне взрослого человека, называют мальчиком. Но обида была не очень глубокой. Генка принял чемодан, потом спрыгнул вниз и помог пассажирке подняться в вагон, с волнением чувствуя литую упругость ее тела.

— Спасибо! — женщина благодарно улыбнулась.

— Давай, милая, в наш бабий закуток, — пожала старушонка в серой шали. — Будем вместе держаться, а то мужики заедят.

— Ух, бабуся! — просипел Николай. — Ты сама еще зубатая. Об тебя любой зубы поломает.

— Не слушай его, милая, — старуха отмахнулась от Николая. — Вишь, он весь иголками расписанный. Всю свою кожу попротыкал, испоганил. И черти рогатые, и… Тьфу! Нехристь, да и только. И матерщинник небось. Недаром господь его голосу лишил.

— Мели, бабка, мели, — беззлобно просипел Николай, но все же критика подействовала, и он стал натягивать сероватую рубашку, фабричную окраску которой невозможно было установить из-за ветхости и многочисленных стирок.

— Как тебя зовут, милая? — старуха, видимо, решила разузнать все о новой пассажирке.

— Марина, — красивым глубоким голосом ответила женщина, еще не зная, что занимает место рядом с Владимиром.

— Мария, значит, по-русски, — уверенно поправила старушка и подвязала покрепче шаль. — А ты, Мария, на мужиков сердитей покрикивай, а то у них один срам на уме.

— Но почему же? — спросила Марина, бросив украдкой взгляд на Владимира, а тот уже не смотрел на нее, задумчиво покуривая.

— Все они греховодники, — старушка продолжала развивать свою нехитрую житейскую мысль. — Вот тот, что у вагона стоит, шальной, сразу видать. Зыркает своими глазищами. У самого нет мира в душе, так еще и других смущает. Антихрист, да и только!

— Зачем вы так, бабушка? — с укоризной произнесла Марина. Она села на чемодан и с видимым удовольствием вытянула красивые полные ноги.

Старуха подняла вверх острый подбородок, непримиримо взглянула на Владимира, который и не подозревал, что речь идет о нем, и отрезала:

— Шальной он, по всему видать, хоть и грамотный.

Генку раздражало, что старуха говорит тоном, не допускающим возражений. Видно, уверена, что всегда права и не может ни в чем ошибиться.

— На работу едешь, Мария, иль родню проведать? — требовательным голосом продолжала она расспрашивать молодую женщину.

— Буду работать в школе, в младших классах.

— Ребят чужих, значит, учишь? А свои-то есть у тебя?

— Нет, — быстро ответила Марина и покраснела, потом с озабоченным видом открыла чемодан и снова закрыла его.

Но отделаться от настырной старухи ей не удалось.

— Это плохо, что своих нет. А муж-то есть?

— На фронте пропал без вести. Только в прошлом году через военкомат узнала, что погиб мой Вася в Орловской области, возле города Малоархангельска…

Женщина, баюкавшая близнецов, горестно вздохнула и с понимающей бабьей жалостью взглянула па Марину. Лицо старухи немного смягчилось:

— Бывала я в тех краях. Ох, сколько же там народу полегло! Страсти господни! Место там ровное — ни леска тебе, ни кустика. Вот и полегли солдатики во поле во чистом… А ты, Мария, так всю войну и ждала своего?

— И после войны ждала… В прошлом году съездила в Малоархангельск, зашла в школу, и директор пригласил меня работать, учителей там не хватает.

— Поближе к мужу хочешь? И правильно, а то ему одиноко без своих в земле лежать. Никто не придет, не проведает, не поплачет…

Вот чертова старушонка! У Марины задрожали губы, она опять открыла чемодан, порылась в нем и снова закрыла. А лесоруб, который слышал этот разговор, сказал необычным для него тихим, голосом, обращаясь к старичку:

— Хорошая, крепкая женщина, так скать. Очень приязненная!

— Улю-лю-лю! — донесся издалека пронзительный дурашливый голос Арвида, и Генка увидел его нелепую тощую фигуру. В руке читинца болталось ведерко, а сам он успел обрызгаться водой с головы до ног и потому казался еще смешнее и нелепее.

— Расступись! Разойдись! — верещал Арвид и размахивал ведерком так отчаянно, что бабы прижимались к вагонам и, хотя провожали разухабистого мальчишку бранью, казалось, были довольны этим неожиданным развлечением.

— Ну и дурында! — с улыбкой покачал головой Астахов. — Но симпатяга, черт его подери!

— Горячая, почти кипяток! — Арвид поставил ведерко на землю. Его лицо смеялось всей сотней веснушек, каждая из которых жила и улыбалась сама по себе, подсвеченная и подзолоченная изнутри. — А где обещанная одежонка?

Бесцеремонность Арвида только посмешила Владимира, уголки губ у него поползли вверх.

— А все-таки сними шевелюру перед банькой, — предложил он.

— Ладно, буду стричься под нулевку! Давай машинку, дядя!

— Порядок! — прогремел сверху лесоруб и спрыгнул на землю.

Лягушачья мордочка машинки казалась совсем крохотной в его корявой ручище с толстыми ногтями.

Под общий смех пассажиры усадили Арвида на высокий сундучок лесоруба, и гигант сосредоточенно и даже мрачновато принялся за дело.

— Ты только не вертись, — лесоруб сделал несколько пробных движений ручками машинки. Арвид вздрогнул, заранее сморщился так, что веснушки набежали друг на друга, жалобно шмыгнул носом.

Весь вагон наблюдал за эти процедурой. После вокзальных мытарств и неустроенности люди чувствовали себя наконец настоящими пассажирами, «обилеченными», как выразилась старушонка, и потому могли позволить себе чуть-чуть позабавиться, тем более что до отхода поезда оставалось еще порядочно времени.

Арвид страдал и блаженствовал. Страдал потому что опыта у лесоруба было не очень много, но чувствовать, что на тебя смотрит весь вагон, было приятно. Арвид нарочно вопил даже тогда, когда машинка шла сравнительно гладко, но все же старался не шевелиться, чтобы не причинять себе лишних страданий.

— Ну и закуршивел ты, парень, — пробасил лесоруб, проделав на голове «клиента» неровную просеку от лба до затылка, потом решительно повел вторую полосу, и лицо его было, наверно, таким же сосредоточенным, как в тот момент, когда он подпиливал ствол сосны.

Владимир запрыгнул в вагон и скоро вернулся, держа в руках белую футболку с красным воротничком, трусы и великолепную рубашку, синюю, как небо, раскинувшееся в тот день над Красноярском.

После стрижки голова Арвида уменьшилась, а уши будто выросли и стали похожи на звукоуловители. Обладатель этих лопухов вертел остренькой мордочкой, весело скалил зубы и пожинал всеобщее внимание.

— Ну а теперь мыться! — скомандовал Астахов и потрогал Арвида за ухо, будто хотел убедиться в том, что такие огромные лопухи действительно выросли на такой маленькой голове. — Вымыться полностью, с головы до ног. А старую одежонку выбрось!

— Зачем выбрасывать? — зажадничал Арвид. — Можно потом постирать при случае.

— При случае! — передразнил Владимир. — При первом же случае вши разбегутся по всему вагону!

— Да, парень, ты уж, того-этого, сделай доброе дело, брось напрочь свои вещички, — поддержал Астахова лесоруб, любуясь результатами своей парикмахерской деятельности. — Вша, она войну да грязь страх как любит.

Генка толкнул Арвида локтем:

— Что ты жадничаешь? Хватай одежонку да пойдем. Я тебе помогу.

Они захватили с собой ведерко, кусок мыла, мочалку и пошли подальше от вагона, к пустым платформам.

— Я бы и сам с удовольствием помылся, — сказал Генка. — Уже десять дней в бане не был.

— Десять дней! — Арвид презрительно фыркнул и смешно пошевелил ушами. — Я уже больше месяца не моюсь.

Они шли вдоль состава, унылого и неподвижного. Казалось, он вовсе не в силах тронуться с места, но в голове состава обнадеживающе дымил паровоз, способный вдохнуть жизнь в эти понурые коричневые вагоны, грязные цистерны и потрепанные платформы.

— Давай залезем в вагон с высокими бортами, — предложил Арвид. — Там можно раздеться догола и ни один черт нас не увидит.

Он полез по железным скобам, и скоро стриженая голова исчезла за бортом.

— Красота! — послышался веселый голос. Генка взобрался на борт вагона и с этой высоты

увидел весь состав, длинный, неровный, разномастный. Рядом с породистыми зелеными вагонами пассажирских поездов пятьсот веселый напоминал разухабистого беспризорника, щеголяющего своими лохмотьями. Даже не верилось, что эта нелепая громада, похожая на давно вымершее доисторическое чудовище, может передвигаться по дисциплинированным, строгим рельсам.

— Что сидишь, как петух на насесте? — Читинец уже разделся и стоял, переминаясь с ноги на ногу, худой, незагорелый и жалкий, похожий на цаплю, отощавшую после долгого перелета.

— Ну и силен ты! — Генка, смеясь, спрыгнул вниз. — В чем только душа держится?

— Держится, и ладно, — сердито буркнул Ар вид, стараясь побороть смущение, которое всегда испытывает голый человек перед одетым. — Давай, лей мне потихоньку, чтобы воды хватило.

Он взял бесформенный кусок вязкого мыла, мочалку из рогожи, и омовение началось. Арвид тер свое синеватое, тщедушное тело ожесточенно, остервенело и даже постанывал от удовольствия.

— Потри спину, будь другом, — попросил он, сморщив лицо из-за мыльной пены, попавшей в глаза.

Генка постарался на славу. Арвида мотало из стороны в сторону, спина его моментально покраснела.

— Потише ты! — завопил он, хватаясь руками за борт вагона. — Живодер чертов!

— Помалкивай, вшивый! — веселился Генка, но все же стал действовать осторожнее.

Потом Арвид опрокинул на себя остатки воды и, приплясывая на тонких голенастых ногах, начал вытираться.

— А этот черный — прямо как граф Монте-Кристо! Таких шмоток надавал!

Вещички действительно были отличные. Когда Арвид натянул футболку, трусы и новые носки, он прямо преобразился, и даже нескладная фигура и стриженая голова не мешали ему стать симпатягой.

— Старые штаны противно надевать, — Арвид брезгливо сморщился, двумя пальцами поднял свои брюки, грязные, залатанные, с бахромой на манжетах.

— А ты хотел, чтобы Владимир тебе и шубу со своего плеча пожаловал, и туго набитый кошелек? — съехидничал Генка.

— А почему бы и нет? — хохотнул Арвид, надевая свои древние ботинки. — Он не для меня — для себя старается. Вшей боится.

— Ох и неблагодарный! Хоть спасибо скажи ему!

— Еще чего! — Арвид вздернул вверх остренький, теперь уже чистый подбородок. — Мне бы столько барахла, я тоже раздавал бы его направо и налево.

— Так тебе и поверили! Ну, выбрасывай свое тряпье и пойдем.

Арвид с сожалением посмотрел на ветхую одежонку и полез из вагона:

— Пусть валяется здесь. Куда ее сейчас выбросишь?

— Погоди минутку, — придержал Генка Арвида за локоть, когда они спустились на землю. — Ты не договорил тогда… Почему мать не отпускает тебя в Ригу?

— Интересно в замочную скважину заглянуть, да?

— Подумаешь, секреты! За тремя замками! У нас пацаны тоже из дому удирали. Потом возвращались как побитые собачонки. И ремня от отцов получали.

— Мать не хочет, чтобы я был моряком, — сказал Арвид, задетый тем, что его сравнивают с пацанами, которые убегали из дому без всякой цели да к тому же, наверно, на два-три дня. — Говорит, что сначала надо кончить школу, а там видно будет.

— Правильно говорит, — одобрил Генка. — Ну куда ты без аттестата? Уж потерпел бы два годика…

— Посмотрел бы я, как ты с моим отчимом потерпел! Да и причем тут аттестат? Хоть десять аттестатов получи — все равно меня мать в моряки не пустит. С тех пор как отец утонул, она о море и слышать не хочет…

— Утонул? Давно?

— Мне было четыре года. А может, пять. Он рыбаком был.

— Ты его помнишь?

— Конечно, помню. Он был большой, от него пахло рыбой, табаком и чем-то таким… хорошим. Наверно, морем, Он подкидывал меня под потолок. А волосы у него были желтые…

— Желтые? — удивился Генка.

— Желтые, — подтвердил Арвид. — Не рыжие, не белые, а желтые, как солома, это я, как сейчас, помню. А когда он утонул, мы с матерью жили вдвоем. Потом она вышла замуж за этого и родила девчонку. А тут война, и мы эвакуировались в Читу.

— Почему так далеко — в Читу?

— Почему да почему! — ни с того ни с сего разозлился Арвид. — Надоело!

Но потом не очень охотно объяснил:

— Бабка у меня в Чите и две тетки — мамины сестры. Вот к ним и поехали. Отчима-то в армию не взяли — хромой…

— Так у тебя мать, выходит, сибирячка?

Арвид кивнул.

— Интересно! А в Латвию как попала?

— Отец воевал тут в гражданскую. Слыхал про латышских стрелков? С ним и уехала… Ох и доставалось потом отцу за службу у красных! Я-то, конечно, не помню — мать рассказывала.

— А отчим кем работает?

— А ну его! — махнул рукой Арвид. — И говорить не хочется. Бьет, да еще при матери. Вот стану матросом, напишу ей, чтоб приезжала ко мне. Только бы не сцапали, как в тот раз…

— Сцапают, — жестко сказал Генка. — Как пить дать. — Но, вспомнив слова Арвида об отчиме, устыдился и смягчил удар:

— Дурошлеп ты — вот что. Думаешь, матери не больно, что ты ее бросаешь?

— Она поймет. Пусть не сразу, но поймет. Она у меня умная, умнее, чем двадцать таких вот отличников. — Арвид помолчал немного и добавил:

— Все равно к отчиму я не вернусь.

— А они сами-то в Латвию возвращаться не собираются?

— Собирались. А сейчас обжились, наверно, уж и не стронутся. Отчим шишкой заделался по торговой части. И родственники мать отговаривают: дескать, вместе надо, и так двадцать лет врозь…

Арвид замолчал, а Генке вдруг так захотелось представить себе его отца-рыбака, ту жизнь, которой жили они в Латвии, но, как он ни старался, ничего не вырисовывалось. Генка подумал, что мир усложняется для него с каждым днем. Все, что раньше казалось простым и понятным, приобретало какие-то новые, не ясные пока оттенки. Вспомнилось, как его раздражали и отпугивали перемены тональности в тех несложных музыкальных вещичках, которые он постигал самоучкой в школьном духовом оркестре: играешь себе спокойненько чистую партию трубы, и вдруг — на тебе! — откуда ни возьмись, появляется парочка диезов. Генка чертыхался, проклинал музыкальных сочинителей. Знаки диезов казались колючими решетками, из которых поскорее хотелось выскочить. Потом все стало на свои места.

Генка почувствовал вкус разнообразия и сам же смеялся над своим тупым консерватизмом. Но в жизни бемолей и диезов, наверно, гораздо больше, чем в нотах, и разобраться в них не так-то просто!..

Они шли вдоль состава. Пока Генка размышлял о хитросплетениях жизни, Арвид напевал какую-то латышскую песенку. Голос у него был не ахти какой, но верный — это Генка сразу определил. В песенке почему-то часто повторялось слово, похожее на имя Юра.

— О каком Юре ты поешь? — спросил Генка.

— Эх ты, хутор! — небрежно отозвался Арвид. — Я пою о море.

И опять запел. Генка жадно ловил непривычный мотив, надеясь постичь ускользающую от него суть песни. О чем, интересно, поется в ней? Наверно, о рыбаках, ушедших в море, об их женах, оставшихся на берегу в привычном напряженном ожидании. В неискушенном воображении Генки возникали красивые картины, но он сам уже догадывался, что они не имеют ничего общего с действительностью. Ведь Генка никогда не видел моря, а всех латышей представлял себе немногословными светловолосыми гигантами, суровыми, похожими на знаменитых латышских стрелков, о которых рассказывалось в книгах про революцию.

Но Арвид почему-то не походил на латышей, живших в Генкином воображении. Может, потому, что латыш только наполовину? Он вообще не походил ни на кого, кроме самого себя.

Лесоруб встретил Арвида громовым возгласом:

— Совсем человеком обернулся! Все как у людей, так скать!

Лицо таежника дышало искренним восхищением, он любовался Арвидом, радуясь, наверно, еще и потому, что внес свою лепту в обновление запущенного мальчишки. Лесоруб широко улыбался, как могут улыбаться только бесхитростные, доброжелательные люди. И Генка подумал, что его товарищам по работе в тайге надежно и крепко с этим простым и сильным человеком. Даже одежда лесоруба — парадный френч из темно-синего сукна, огромные сапоги из грубой кожи — все казалось надежным, основательным.

Арвид был доволен своим положением и радовался всеобщему вниманию. Лишь Владимир отошел от вагона и даже не поинтересовался, как выглядит его «крестник» в новом одеянии.

— Ах, елочки зеленые! — мужичок, оказывается, уже успел проснуться. Он о чем-то беседовал с Николаем, но, когда увидел чудесное перевоплощение Арвида, не мог удержаться, чтобы не высказать свое мнение. — Вона как тебя прополоскали, отшвабрили! Ну прямо пассажир первого класса, растерзай тебя блоха! Теперь, елочки, до самой Москвы можешь не умываться!

— Постараюсь, — хихикнул Арвид. — С детства умываться не люблю.

— Но-но, — лесоруб предостерегающе поднял указательный палец с желтым выпуклым ногтем. — Ты, это самое, соблюдай. Вот, к примеру, у нас, в лесу, если человек перестает, скажем, руки мыть или лицо споласкивать, портянки не стирает, — считай, что пропал человек.

— И на фронте так, — согласился с лесорубом Матвей — Елочки Зеленые.

Он спрыгнул на землю. Видно было, что мужичок успел выспаться, даже землистые щеки порозовели. Он был неказист, но не так уж хил, как показалось Генке на вокзале. Но, главное, Матвей воевал на фронте, и это сразу поднимало его в Генкиных глазах.

— Узнать бы, скоро тронемся или нет? — сказал мужичок. — Время, наверно, уже вышло.

Владимир Астахов взглянул на часы.

— Сейчас половина седьмого. Уже на полчаса опаздываем.

— Давай сбегаем к паровозу, — предложил Арвид Генке. — Машинист точно знает, когда поедем.

— Топай один, — отмахнулся Генка. — Только смотри, чтобы тебя хозяин рубашки не сцапал.

— Фига с два! — отозвался Арвид уже на бегу.

— Лихой парень! — одобрительно воскликнул Матвей. — А куда он едет, елочки зеленые?

— В Ригу, — сказал Генка.

— К латышам, значит? — проговорил Николай.

— Он и сам латыш.

— Не похож, — убежденно просипел Николай. — По-русскому он не хуже нас с тобой шпарит.

— Ну и что же, елки-палки, — возразил Матвей. — Он, видать, давно при России живет, среди русских. Сгладился, как камешек речной. Вот и не отличишь от русского пацана. Но парень лихой!

Генка хотел сказать, что мать у Арвида русская, но тут вдруг раздался голос Астахова:

— Внимание, идут блюстители порядка!

Все с любопытством посмотрели в хвост состава и увидели двух мерно шагавших милиционеров. Какое-то смутное беспокойство овладело Генкой, хотя сам он никогда в жизни не имел дело с милицией.

Милиционеры подошли к Астахову, и один из них, высокий, с длинным лицом, о чем-то тихо спросил.

— Мальчишку? — громко переспросил Владимир. — Не видел никакого рыжего мальчишку. Есть у нас парень, только вроде без веснушек. — И показал на Генку.

Коренастый чернявый милиционер в плохо подогнанной форме подошел к Генке, оглядел его быстрыми черненькими глазами.

— Не тот.

— Кто видел мальчишку лет шестнадцати? Рыжего, высокого, худого? — заученно вопросил высокий милиционер.

«Попался Арвид!..» — успел подумать Генка и с отчаянием увидел, что честное лицо лесоруба напряглось, кустистые светлые брови удивленно поднялись, и весь его вид выражает высочайшую степень внутренней борьбы.

— Нет у нас рыжих, — сказал Генка и сам ужаснулся неестественности своего голоса.

— А вы сами посмотрите, — Матвей проворно вскарабкался в вагон и отстранил лесоруба, продолжавшего стоять с открытым ртом. — Публика у нас степенная, с детишками люди. Нам не до баловства, елочки-сосеночки!

— Стой, Корзухин! Я буду проверять. — Коренастый милиционер с привычной ловкостью залез в вагон и цепкими глазами ощупал всех пассажиров.

— А что натворил этот рыжий? Убил кого ай своровал? — застрекотала старушка в серой шали, бросая пронзительные взгляды на Николая, тихо покашливавшего в стороне. Она сразу оживилась, на сухоньком благообразном личике отразилась неподдельная заинтересованность.

— Не трещи, старая, — выдавил из себя Николай. — У меня с милицией все в норме. Я давным-давно свое отсидел. В бегах не бывал.

— А тебя и не спрашивают, — отозвалась старушонка. — Мне надобно знать, что тот малый, которого ищут, натворил.

— Пойдем, Шарафутдинов, — позвал высокий. Но чернявый милиционер нес службу исправно.

По заинтересованности старушки и скованности лесоруба он почуял, что в воздухе витает какая-то недосказанность. Генка с усиливающимся беспокойством наблюдал за тем, как ретивый страж заглядывает во все углы.

— Пойдем, Шарафутдинов, а?

Шарафутдинов не удостоил товарища ответом, а только презрительно сверкнул азиатскими черными глазами.

— А что натворил этот парень? — не выдержал мужичок.

— Не твое дело, — четко отрезал Шарафутдинов, спрыгивая на землю. — Приказано задержать, значит, надо.

Милиционеры ушли.

— И что наделал наш латышонок, елочки-палочки? — задумчиво протянул Матвей.

— Воришка он, — непоколебимо заявила старушка. — Но нам остерегаться нечего: у них, воришек, такой закон — где живут, там не крадут.

— Да ничего он не крал, — покривил душой Генка.

— Направлять надо мальчонку, это самое, — проговорил наконец лесоруб, молчавший до сих пор и томившийся своей немотой. Теперь ему явно полегчало. — Веселый, так скать, парнишка. Но может от рук отбиться, туды-сюды.

— Да непохоже, чтобы этот мальчуган натворил что-нибудь серьезное, — вступил в разговор интеллигентный старичок. — Я учитель и немножко разбираюсь в ребятишках.

Генка попытался угадать, какой предмет может преподавать старичок. Физик или математик? Скорее всего. Наверно, сухой и педантичный старикан, на экзаменах такого не проведешь!

Пока Генка размышлял, лесоруб уважительно посмотрел на старичка и изрек:

— Правильно, так скать, говорит папаша. А дров могут и милицейские наломать. Могут и ошибку совершить. Ведь и они люди, так скать…

Арвид появился неожиданно. Все ждали его с правой стороны состава, а он с воплем влез в вагон слева, успев измазать в мазуте шикарную небесно-голубую рубашку.

— Едем! Через пять минут. Ура!

Он, кривляясь, подбежал к правому брусу и завопил:

— Граждане пассажиры! Поезд пятьсот двадцать седьмой отправляется с черт его знает какого пути!

— Тише ты, шалопай! — Старушка в шали заткнула уши, но сообщение Арвида, видимо, обрадовало и ее. — За ним милиция по пятам гоняется, а он скоморошничает.

— Ты, бабушка, того. Не порти радость человеку, — пробубнил лесоруб, смущенно теребя пальцами нос, казавшийся огромным даже на его лице.

Но Арвид не слышал возгласа старушки, он верещал так, что разбудил двух сладко посапывающих близнецов.

Вдруг вагон с лязгом дернуло назад. Мужичок, стоявший у двери, чуть не упал на Арвида.

— Едем, елочки зеленые! — закричал он по-бабьи тоненьким голосом. — Садись, ребята, в эшелон!

Астахов затянулся последний раз, бросил сигарету и резким движением, в котором чувствовались сила и упругость, взлетел в вагон.

— Ты, парень, не мельтеши на остановках и поглядывай в оба, — тихонько сказал он Арвиду. — Приходили здесь по твою душу.

Читинец поблек, втянул голову в плечи.

— Да ты не огорчайся, — Владимир подошел к одному из своих чемоданов и протянул Арвиду аккуратно свернутые брюки: — Переоденься. Извини, я совсем забыл о брюках.

Арвид встрепенулся, синенькие глазки блеснули:

— Не надо мне ничего. Сам найду брюки, если потребуются.

— Как хочешь. Одень все-таки для маскировки. Ведь твои приметы уже по Москве гуляют. Наверняка.

— Нашелся богатей, — буркнул Арвид. Но брюки взял. Они были хороши — темно-синие, отглаженные. И веснушки снова легкомысленно заиграли на лице читинца: — Шик, блеск, красота! Покорнейше благодарю вас, граф Монте-Кристо!

Владимир хмыкнул. Видно было, что нелепый и жизнерадостный парнишка отвлекал его от каких-то невеселых мыслей.

И тут раздался гудок.

Едва он замер, как послышался нарастающий лязг и скрежет. Вагон встрепенулся. Это был прекрасный миг! Старушонка в серой шали перекрестилась и, заметив, что Марина с удивлением посмотрела на нее, перекрестилась еще раз, уже с вызовом. Лесоруб улыбался, показывая два забора желтоватых крепких зубов.

— Поразительно, но мы, кажется, едем, — сказал учитель.

Николай, с почтением относившийся к старичку, который так интересно рассказывал про барсуков, вежливо просипел:

— Главное, с места тронуться, а там как-нибудь докатим до своих краев.

Генка пробрался к брусу, выкроил себе местечко между Арвидом и Матвеем и провожал прощальным взглядом уходящие назад составы и пути.

Щелкали колеса на стыках и стрелках, и поезд, наконец, с ликующим воплем вырвался из душной суеты и многорельсовой путаницы станции на открытый двухколейный простор. Мимо проплывал город, который уже не казался чужим. Жаль только, что Красноярск, как и другие города, выставлял вдоль дороги приземистые унылые склады, захламленные пустыри, сараюшки, будочки, покосившиеся дома.

А поезд разошелся не на шутку. Подбадривая себя гудками, он стремительно катил на запад, и когда на изгибах пути можно было видеть маленький паровозик и уцепившуюся за него нескончаемую очередь цистерн, платформ и вагонов, казалось, что не локомотив тащит состав, а ожившие, беснующиеся вагоны толкают вперед упирающийся и тормозящий паровозик.

— Поехали, елочки зеленые! — Матвей зачарованно смотрел на проносящиеся мимо таежные красоты, целомудренные, неприступно суровые, еще не открытые художниками-пейзажистами. Мелькали придавленные к железнодорожному полотну маленькие покосы с островерхими стожками недавно скошенного сена, виднелась дорожка, боявшаяся шагнуть в лес и пугливо прижимавшаяся почти к самой насыпи. А все остальное сливалось в одно емкое слово — тайга. Тайга нетронутая, молчаливая и бесстрастная. Осмыслить ее бесконечность было невозможно. И лучше всего подчеркивал эту величественную бесконечность босоногий мальчонка с микроскопического разъезда, загорелый и простоволосый. Он доверчиво и прощально махал рукой вслед проходящему поезду. В сердце Генки вспыхнула нежность к этому мальчугану, по воле судьбы родившемуся на разъездике, где, наверно, так редко останавливаются поезда.

Ощущение скорости пьянило Генку, он впитывал в себя проносившиеся мимо деревья и речушки, станционные домики и всем своим существом с ликованием рвался вперед, навстречу прекрасной и бесконечной новой жизни.

Стремительно бежал поезд за уходящим солнцем, но никак не мог догнать его. С востока незаметно и неотвратимо надвигались сумерки. Становилось все прохладнее, солнце то пряталось за верхушки деревьев, то появлялось вновь, но уже не раскаленное добела, а красное, утомленное, сомлевшее от собственного жара. Холодок, притаившийся в тайге, теперь выползал и на открытые места, окутывал низинки туманом, стлался над речушками.

— Сквозняк! — просипел Николай, зябко кутаясь в рваную телогрейку. Он встал с пола и пошел закрывать левую дверь вагона. Заржавевшее колесико с визгом покатилось по желобку, и в вагоне сразу стало темнее.

— Давай поедим, — предложил Арвид, — да и поспим как следует. Ух, буду зверски спать! До самого Новосибирска!

С трудом оторвался Генка от двери вагона. Оказалось, что все пассажиры ужинают. Владимир Астахов с Николаем открывали консервные банки, перед ними лежали на газете нарезанные вдоль огурцы и булка хлеба. Старушка, скорбно поджав губы, очищала от скорлупы яйцо. Интеллигентный старичок откусывал от тоненького ломтика хлеба и тщательно жевал, запивая водой из фаянсовой кружки с полустертым рисунком. Близнецы, успевшие немного поспать, сидели рядышком возле дремлющей матери, сосали большие колючие куски сахара и таращили на пассажиров влажные черненькие глаза.

Лесоруб успел подружиться с Матвеем, которого в вагоне иногда в шутку называли Елочки Зеленые — по его излюбленному присловью. Фронтовик на прозвище не обижался, а просто на всякий случай сказал своему новому приятелю:

— Просеков у меня фамилия. Матвей Иванович Просеков.

Тут он смущенно улыбнулся, словно говорил: вот уж какой я есть и другим быть не могу, а если никто не называет меня Матвеем Ивановичем, то это не столь и важно. В эту минуту его некрасивое, скверно выбритое лицо излучало столько искренности, добродушия и приязни к окружающим, что казалось очень симпатичным.

Лесоруб слушал и согласно кивал головой. Он сидел на полу, наверное, так, как привык сидеть в тайге возле костра, сложив калачом ноги в сапогах из яловой кожи. Нарезал большие ровные куски хлеба, прижимая булку к кителю, потом достал из промасленной тряпицы квадрат свиного сала с золотистой корочкой и отрезал несколько ломтей, отливающих розоватой белизной. И хлеб, и сало лесоруб аккуратно разложил, полюбовался своей работой, остался доволен, а когда Елочки Зеленые высыпал из кулька купленную на базаре рассыпчатую, еще не успевшую затвердеть картошку и поставил котелок с остывшим кипятком, лицо великана смягчилось широкой улыбкой.

— Все как у людей, — прогудел он. — Жаль, что заварочки нет, но перебьемся, пожалуй, и без чайку.

Генка, подстегнутый общим ужином, полез на шершавую полку, колючую, но отлично пахнущую смолой, и присоединился к Арвиду, который уже ожесточенно жевал хлеб, отрывая куски от целой булки.

Неприхотливые, забывшие вкус многих довоенных лакомств, они с жадностью уплетали хлеб, даже не запивая его водой. У них были крепкие зубы и непритязательное гастрономическое воображение, суженное войной до самого жалкого предела.

— У меня еще есть сухари. Хочешь? — спросил Генка, пережевывая хлеб так, что он становился сладким. — Хорошие сухари…

— Знаю, что есть. Прибереги, — с набитым ртом хозяйственно прошепелявил Арвид. — Сухари не испортятся. А хлеб может заплесневеть.

— Не успеет, — убежденно заявил Генка и разломил пополам оставшуюся от булки горбушку. — А на остановках попытаемся колбасы или сахара достать.

Арвид не успел ничего ответить, потому что послышался голос Матвея:

— Эй, ребята, елочки зеленые! Возьмите-ка котелок. Да еще Иван Капитонович велел вам передать два шмата сала. Чтоб ехалось веселее.

— Дельно! — Арвид встрепенулся и на четвереньках, чтобы не удариться о крышу вагона, подполз к краю нар, бережно принял котелок и два замечательно огромных куска сала, от которого призывно веяло чесноком и сытостью. — Покорнейше благодарим, граждане пассажиры!

— Давай, давай, так скать, — послышался добродушный бас дарителя, и Генка опять увидел широкую улыбку лесоруба, довольного своей щедростью и тем, что не только он сыт и устроен.

— Не пропадем! — ликующе произнес Арвид, протягивая Генке розоватый кусок сала с мягкой корочкой, на которой едва чувствовались крохотные колючки от опаленной щетины.

Когда во рту растаял последний кусочек, Генка услышал короткий визг задвигаемой правой двери. Вагон притих, погасла звездочка сигареты Астахова, еще немного поерзал на шершавых досках и ровно задышал Арвид.

А Генка долго не мог заснуть и перебирал в памяти все события этого необычного и счастливого дня. Почему-то опять вспомнились насмешки Арвида насчет немецкого. Ну разве он, Генка, виноват в том, что в школе не преподавали немецкий? Разве виноват в том, что в поселке не хватало книг?

И только раз он нашел настоящее сокровище: все книги, которые написал Джек Лондон.

…Это было примерно за год до начала войны, когда соседями Майковых по четырехквартирному дому стали плановик Лазарев, его жена и маленький сын.

Сам Лазарев — высокий, широкоплечий, с молодцеватой походкой. Она — молоденькая, тоненькая, с завитыми — что в то время было редкостью! — темными волосами, в туфельках на высоких каблучках.

Они шли по двору, а в середине вышагивал белоголовый голубоглазый мальчик. Генку поразило то, что мальчик был «настоящим блондином». В поселке жило много белоголовых пацанов. Но у них была простецкая, деревенская белоголовость. А у мальчишки волосы отливали удивительным солнечным блеском и были причесаны с пробором на боку, как у взрослого.

Потом во двор въехал грузовик, доверху нагруженный всякими вещами. Лазарев и его жена не занимались разгрузкой. Все делали знакомые Генке дядьки с конного двора.

— Осторожнее, пожалуйста, — приговаривала Лазарева с натянутой улыбкой.

— Не волнуйтесь, все сделаем по правилам! — бодренько заверил один из дядек по фамилии Рыжов. Из кармана у него торчало горлышко четвертинки, видимо, уже не первой, потому что у Рыжова и его напарника Курочкина были не совсем четкие движения и веселые голоса.

Они сняли с машины громоздкий гардероб, и тут Курочкин подкачал — наступил на обломок кирпича, уронил гардероб и сам упал, неловко подвернув ногу. Зеркало на дверце гардероба задребезжало.

— Что вы наделали! — закричала Лазарева. — Пьяницы несчастные! Ни копейки не получите!

Генка с удивлением увидел, что лицо его новой симпатичной соседки, в которую он успел влюбиться со всей страстью третьеклассника, вдруг стало острым, углы губ опустились, глаза побелели и даже кокетливо завитые волосы как будто распрямились.

— Ваня! Ну, Ваня же! — Соседка бросилась к мужу, выскочившему на крыльцо. — Они уронили гардероб!

Крупное большеносое лицо Лазарева закаменело.

— Убирайтесь прочь! — сказал он, подходя к гардеробу.

Курочкин, все еще сидевший на земле, сделал попытку подняться, но снова упал. По его запыленному лбу ползли ручейки пота, сразу заполнившие все морщины.

— Ты чего? — Рыжов осторожно обошел гардероб и наклонился над товарищем.

— Наверно, вывихнул. — Курочкин снял с головы кепку и вытер ею пот.

— Давай помогу. — Рыжов суетливо и неумело помогал приятелю подняться.

А Лазаревы ходили вокруг гардероба и отыскивали трещины. Кажется, никаких повреждений не оказалось, но это не успокоило новых соседей.

— Пойдем, Курочкин, допьем четверку с горя. — Рыжов потащил хромавшего приятеля со двора. — Эти ни черта не заплатят, я таких за километр чую.

— Да мы же грузили, потом обливались! — запротестовал Курочкин. — Я вот ногу вывернул, а кто мне бюллетень будет давать?

— Пьяницам бюллетень не положен, — четко проговорил Лазарев и остановился возле грузчиков, большой, широкоплечий, не поселковый.

Генке было жаль Курочкина и Рыжова, которые уходили со двора, так ничего и не получив за свой труд. Ему хотелось сказать новым соседям, что Курочкина в поселке не принято обижать, что, хотя последнее время он и стал выпивать, оставшись вдовцом, все относятся к нему с сочувствием: ведь Курочкин был в молодости храбрым партизаном, штурмовал Волочаевку, брал Хабаровск и Спасск и чудом остался жив после страшных ранений в голову и грудь. К тому же Курочкин был лучший штукатур в поселке.

Но в это время супруги Лазаревы начали разгружать машину сами, пригласив на помощь шофера. Ох, и здоров этот Лазарев! Всякие чемоданы и тюки он брал легко, с нежностью, словно это были не чемоданы и тюки, а малые ребятишки.

Потом грузовик уехал, а через час приехал снова — с книгами.

Лазарев крикнул жене:

— Зина, все дорогие книги отнесем пока на веранду, а дешевенькие — в сарайчик. Я там фанеру подстелил, чтобы бумага не отсырела.

Книги в красивых обложках перекочевали на веранду, а Генка с завистью следил за тем, как новый сосед, по-мужицки крякнув, брал связки каких-то тоненьких книжек и нес их в сарай. И тут Генка вздрогнул от неожиданной мысли: можно посмотреть эти книжки, когда соседи уйдут на работу! Одна половина сарая принадлежала Майковым, а вторую занимали сейчас соседи. Две доски в перегородке подгнили снизу, их легко отодвинуть и…

Через два дня, улучив момент, когда соседи ушли, Генка с бьющимся сердцем отодвинул доски и пролез на чужую половину сарая. В дощатых стенах было много щелей, и при скудном свете он с жадным торжеством увидел кипы книг на огромном куске фанеры.

Дрожащими от нетерпения и страха руками Генка развязал одну кипу. Журналы по технике! В одном из журналов были фотографии и рисунки всех знаменитых мостов в Германии, Англии, Америке и других странах. Но рассказывалось о мостах слишком научно, почти в каждом предложении встречались непонятные слова, а некоторые страницы пестрели чудовищно длинными многоэтажными формулами. Это не то!

И тут Генка увидел несколько стопок с бледно-коричневыми обложками. На обложках были нарисованы пальмы, парусники и собачья упряжка, бегущая навстречу северному сиянию. Выпуски полного собрания сочинений Джека Лондона! Не веря своему счастью, Генка нашел первый выпуск, просмотрел все заголовки и почему-то взял три книжки «Мартина Идена», хотя на глаза попадались и более заманчивые названия. Остальные книжки он аккуратно завязал и поставил на место, уверенный, что хозяин ничего не заметит.

Генка осторожно вышел из сарая, проскользнул в свою комнату, и для него начались самые счастливые дни. «Мартина Идена» он проглотил мгновенно. Понял, конечно, не все, но то, что понял, было прекрасным. А потом пошли северные рассказы, оторваться от которых было невозможно. Генка испытывал почти любовь к скупым Лазаревым, всегда здоровался с ними и оберегал «настоящего блондина» Валерку от поселковых пацанов, которые терпеть не могли всяких маменькиных сынков и при случае могли бы просто так, для знакомства, расквасить новенькому нос или вывалять его в грязи в знак презрения к Валеркиному безукоризненному пробору и городской одежде.

А Лазарев действовал.

Первым делом он решил разделить забором великолепный обширный двор, где так хорошо было играть в футбол и лапту.

Забор ставил Рыжов, трезвый и мрачный. Он вкопал толстые, заостренные, как карандаши, столбы и прибил к ним параллельные брусья, идущие от дома до середины заветного сарайчика.

Генка с грустью смотрел, как вдруг съежился двор, стал куцым и не пригодным ни к чему толковому. И зачем это нужно Лазареву? Генка вспомнил, как решился попросить какую-нибудь книгу у соседей, чтобы придать хоть немножко законности своей незаконной операции в сарайчике.

— Нет, Гена, — сказала Лазарева с милой улыбкой. — У нас твердое правило — не давать книги чужим…

Рыжов уже навешивал аккуратную маленькую калитку, когда появился Курочкин в своей кепчонке, забрызганной известкой.

— Остановись, Рыжов! — патетически воскликнул он, сдернув кепчонку с головы. — Ты не ведаешь, что творишь! Ведь, правда, Елизавета Ивановна? — Этот вопрос Курочкин адресовал Генкиной матери, которая как раз вышла из дому.

— Не знаю, о чем вы говорите, Савелий Петрович, — с улыбкой сказала мать, укоризненно покачав головой.

Оказывается, у Курочкина были имя и отчество! Удивительно! Генка, как и все поселковые мальчишки, был уверен, что Курочкина звать просто Курочкин, и все. После смерти жены Курочкин продал свой дом и снимал угол у страшноватой старухи Анисихи, у которой было бельмо на глазу, и которая умела ворожить. Старуха подкармливала квартиранта, готовила для него целебные настои из трав, стирала забрызганную известкой одежонку. А Курочкин в минуты просветления водил старую колдунью в кино. В такие торжественные моменты он бывал абсолютно трезв, тщательно выбрит и галантен. От него оглушительно пахло тройным одеколоном.

— Нет, вы посмотрите, Елизавета Ивановна, на этого товарища Рыжова, — объявил Курочкин, нахохлившись и выставив вперед острый кадык на тонкой морщинистой шее. — Что вы делаете, Рыжов! Вам не стыдно ставить этот кулацкий забор? Вы омрачаете детство этого умного ребенка. — Тут Курочкин протянул руку в сторону Генки.

Мать смеялась. Рыжов помрачнел и тяжело опустился на оказавшийся лишним столбик, чтобы свернуть «козью ножку». Он выглядел несчастным и виноватым. А Курочкин воодушевился еще больше. Он присел рядом с Рыжовым и обнял его за плечи.

— Разве для этого мы боролись за коммуну? Нет, брат! Мы боролись за то, чтобы всяк человек жил с открытой душой, с чистым сердцем, а не прятался за глухим забором…

Рыжов потускнел совсем. Он, правда, не воевал за Советскую власть (хотя и против тоже не воевал), однако Курочкин так часто и великодушно повторял эти слова по отношению к приятелю, что тот иногда начинал верить, что и он, Рыжов, сделал кое-что для Советской власти.

А Курочкин распалялся все больше, словно подстегивал себя собственными словами:

— Да разве можно тянуть к себе то, что принадлежит всем? Ведь двор — общий. А если каждый из четырех соседей поставит свой забор? Тогда Лазарев в свою квартиру просто-напросто не попадет. Так я говорю, Рыжов?

— Ну, так, — уныло согласился Рыжов, которому в общем-то было все равно — ставить забор или не ставить.

— Воистину так! — воскликнул Курочкин таким голосом, будто постиг все тайные пружины, движущие корыстолюбивыми людьми. — Но Лазарев знает, что соседи не будут ставить заборы, и пользуется этим. Он жаден по-дореволюционному. Для него «мое» — это царь и бог. А ты, товарищ Рыжов, видел плановика Лазарева позавчера на воскреснике?

— Нет вроде бы…

— «Вроде бы»! — передразнил приятеля Курочкин. — Точно не было его и не будет. Такой бесплатно и шагу не сделает.

Он сделал небольшую паузу и продолжал:

— Вот придут, положим, ко мне из партъячейки и скажут: «Давай, Курочкин, отработай бесплатно на побелке школы или детсада». Курочкин пойдет.

— И я пойду, — угрюмо пробурчал Рыжов, ожесточенно теребя синюю заплату на серой штанине. — Но у меня дома шесть рыженят — старшему четырнадцать — по лавкам сидят. Их кормить надо? Надо, я спрашиваю?

— Надо, — погрустнел и Курочкин. — Я бы для ребят все отдал. Чтобы все наши ребятишки имели рубахи получше, чем вот у этого мальчугана. Так я говорю, сынок? — Курочкин встал.

Генка обиделся за свою рубашку. Она была почти новая: мать купила материал на простыни, а из остатков совсем недавно сшила рубаху, красоту и прочность которой Курочкин, видимо, не сумел оценить.

— Ладно, Курочкин, ты иди отдыхай, а мне калитку навесить надо, — сказал Рыжов, не глядя на товарища.

Когда под вечер Рыжов ушел, Генка с грустью оглядел двор. Теперь осталось место только для девчачьих скакалок, да и то…

А Лазарев действовал. Каждый день после работы, а в воскресенье с самого утра он подметал, разравнивал привезенный шоферами песок, прикатывал его огромной тяжелой чуркой, на которой обычно отец и старшие братья Генки кололи дрова.

Однажды Генка услышал, как мать говорила отцу:

— Хозяйственный сосед. Все так красиво сделал. Только зачем он тебе деньги за эту несчастную чурку предлагал? Нет, чтобы по-соседски взять или попросить насовсем…

— Меня всего передернуло, — отозвался отец. — А когда новоселье праздновали, она гостям картошку кислую подала. На закуску! Я выпил чарку, а она таким миленьким голосом: «Закусите, Сергей Павлович!» Мне в атаку на японские окопы было ходить не так страшно, как проглотить эту распроклятую картошку. А она смотрит. Зажмурил я глаза и проглотил. Авось, думаю, водка все продезинфицирует.

— А сам он не пьет и не курит, — в голосе матери звучало то ли одобрение, то ли удивление: нужно было видеть лицо, чтобы точно определить ее чувства, но Генка притворялся спящим и не мог этого сделать.

— Хорошо, если он и водку и табак презирает, но если от жадности… — проговорил отец, который и курил много и, случалось, выпивал, за что ему здорово нагорало от матери.

— Скупость не глупость, — неуверенно сказала мать и вздохнула, потому что была хорошей хозяйкой, но «копить добро» не умела, хотя частенько поговаривала о бережливости. — Быть скупой плохо, транжирой — тоже. Как найти тут середину? Ума не приложу.

— И не прикладывай, — беззаботно отозвался отец. — Будем жить, как жили. Ребята вырастут умнее нас.

— Дай-то бог. Не могу я деньги копить, от ребят отрывать. Не могу и не хочу.

А Генка в эти дни читал «Морского волка». На этой книжке он и попался. Не слышал, как в комнату кто-то вошел, а когда оторвался от книжки, увидел, что мать и сосед смотрят на него. Мать — с испугом и жалостью, сосед — с веселым торжеством, довольный тем, что шел по правильному следу.

— А как это называется — лазать в чужой сарай? — ласково спросил Лазарев. — Это называется…

— Не надо! — крикнула мать. — Он вернул бы эти книжки! Правда, Гена?

Генка смог только кивнуть головой. Говорить он не мог. Он плакал потому, что не успел прочитать всего Джека Лондона, потому, что действительно возвращал книжки на место, и еще потому, что человек, имевший такие благородные книги, никогда не читал их, а сам, большой и сильный, угощал гостей кислой картошкой, обидел Курочкина и по-кулацки испортил замечательно просторный двор.

Лазарев взял все три книжки, внимательно осмотрел их, сдул с обложек невидимые пылинки, вежливо простился и ушел. А на следующий день приехал на телеге Рыжов, сгрузил отлично оструганные толстые доски, привязал к новому забору ослепшего в шахте унылого грязно-серого коня и принялся разламывать перегородку в сарае. К вечеру он закончил новую перегородку и сделал это добросовестно, восстановив неприкосновенность личной собственности плановика Лазарева и удержав Генку от соблазна нарушать права владельца даже самым невинным образом.

…Все давно уже спали. Через несколько минут и Генка растворился в тряском беге вагона.

Вагон дернуло так, что спящего Генку протащило по нарам. Он открыл глаза и увидел, что сквозь щели и неплотно прикрытые окошечки пробиваются веселые солнечные лучи, в которых беспорядочно барахтаются мельчайшие пылинки.

Арвид еще спал, подтянув колени к стриженой голове, пытаясь таким образом спастись от ночного холода. Пиджачок и новая рубаха задрались, и была видна хрупкая мальчишеская спина с острыми холмиками позвонков.

Справа от Генки свернулся калачиком Матвей — Елочки Зеленые. Он спал, беззвучно дыша, и на его лице блуждала, то исчезая, то появляясь вновь, безмятежная улыбка.

Снизу доносился мощный храп лесоруба, и слышалось клокочущее и свистящее дыхание Николая.

В воздухе чуть пахло дымком сигареты, и Генка понял, что Владимир Астахов уже не спит. Он лежал на спине рядом с Николаем, а от Марины его отделял барьер из двух шикарных чемоданов.

Марина спала в позе бегуна, на правом боку, выбросив вперед согнутую в колене левую ногу. Лица ее не было видно. Уже поднявшаяся, чем-то озабоченная старушка увидела, что нога Марины оголена чуть выше колена, и, укоризненно покачивая головой, поправила платок, которым укрывалась молодая женщина.

Близнецы и мать еще не вставали. Вера и Надя лежали мордочка к мордочке, руки их переплелись. Спал и интеллигентный старичок, положив под щеку ладонь левой руки, и даже во сне его лицо было сдержанным и строгим.

Генка осторожно спустился вниз, подошел к двери вагона и выглянул в щель. Слева по ходу поезда он увидел проплывающий мимо примерно вчерашний пейзаж — сосны, ели, небольшие полянки со стожками сена и робкие тропинки.

Поезд остановился с грубой бесцеремонностью. От головы до хвоста прокатился лязг буферов. Пассажиры сразу завозились, заговорили. Надсадно закашлялся Николай.

— Открой, парнишка, двери, — к Генке подошла старушка. Голос ее звучал требовательно. — Надо мне.

Генка откатил двери, и щедрое, отдохнувшее за ночь солнце хлынуло в вагон. Утро было таким свежим и радостным, что каждая клеточка молодого Генкиного тела возликовала, запросила радости движения.

Старушка проворно сползла на землю, серой мышью юркнула куда-то. Через несколько минут она вернулась в вагон с замкнутым, строгим лицом.

Протирая глаза, к Генке подошел Арвид, он выглянул из вагона и сразу практично оценил обстановку.

— Эй, отличник! Видишь прошлогодний стожок? Давай наберем сена, а то у меня вся спина в занозах.

Они скатились вниз под откос и побежали к стожку.

— Красотища! — Арвид ухватил огромную охапку сена и с воплем помчался к вагону.

Генка не отставал от читинца.

— Молодцы, ребята! — в дверях улыбался посвежевший после сна Матвей. — Пожалуй, и мне надо сбегать, елочки зеленые!

Вагон сразу наполнился чудесным запахом сена. Подстилкой запаслись все. Последним вернулся с охапкой лесоруб.

— Принимай, папаша! — ласково рявкнул он. — Чтоб костями об пол не греметь.

Старичок учитель суетливо подхватил половину охапки, бегом отнес ее в угол и так же бегом вернулся за остатками сена.

— Вот уж, так скать, понежимся мы, — лесоруб вырос в дверях вагона, и Генка еще раз подивился росту и ширине плеч таежника.

Не забыли пассажиры и о женщинах. Николай и Владимир Астахов предложили сена старушке и Марине.

— Так-то будет помягче, — строго сказала старуха, принимая помощь как должное. Она даже не поблагодарила, а только стрельнула зорким глазом в Николая. Видно, помнила, старая, как тот накануне смеялся над ней.

Зато Марина наградила дарителей милой улыбкой, потом наклонилась, чтобы разровнять сено, а Николай, наблюдая за ее ловкими, по-домашнему уютными движениями, с хрипом втянул в себя воздух — вздохнул.

В это время мать потащила Надю и Веру к двери вагона. На краю площадки она подняла Веру, поддерживая ее за ноги, и скомандовала «пс-с-с», призывая дочь к действию. Но первой отозвалась на призыв Надя, пустившая теплые, дымящиеся в свежем воздухе струйки по обеим ногам.

— О, боже мой! — горестно запричитала женщина, но не успела шлепнуть Надю, потому что в этот миг Вера с ликующим криком пустила фонтанчик, сверкающий в лучах утреннего солнышка.

Пока мать воевала с близнецами, старый учитель и лесоруб сделали для них шикарное ложе из большой охапки сена, прикрытого пестрым половичком. И вернувшись к своему месту, женщина даже ахнула.

— Ну, спасибо, люди добрые! — Ее некрасивое одутловатое лицо осветилось улыбкой.

А за стенами вагона ликовало светлое солнечное лето, такое удалое, размашистое, бесшабашное, как будто золотым и зеленым разгулом оно хотело вознаградить людей за свою сибирскую мимолетность. На левой стороне по ходу поезда не было видно ни домика, ни будочки, и только далеко-далеко горел в вышине красный запретный глазок семафора.