Пыльные перья

Глава 3 Голодная стая

Центр заботился о своих подопечных, заключал с ними договоры, предлагал убежища. Центр обучал, давал лучшее образование, Центр берег и Центр выплачивал компенсации семьям в том случае, если что-то шло радикально не так. Последнее, к слову, происходило довольно часто, потому что выжить в условиях стремительно разрушающейся Сказки было сложно. Малые бесы дичали и становились все опаснее, Сказочный лес разросся и грозил проглотить любого неосторожного прохожего, а Тридевятое царство, некогда полное золотого великолепия, проржавело до основания. «Это гнилая работа», – говорили шепотом. «Это почетно», – заявляли вслух. Взамен Центр просил немного: годы службы. Подаренные годы жизни.

Центру в городе над Волгой не было проще. У детей в городе случился тотальный кризис веры. В результате каждый зрячий Центра был приезжим, отправленным из разных концов страны. И каждый был сиротой. Или отчаянно хотел ею казаться. Валли в свои на тот момент двадцать с небольшим вовсе не готова была воспитывать троих сирот, ей пришлось научиться.

Саша была поздним ребенком Центра. Попав сюда накануне собственного пятнадцатого дня рождения, она слишком хорошо помнила, как пахнет дом, и готова была продать душу и все Ржавое царство, лишь бы туда вернуться. Слишком хорошо помнила слова зрячего папы, который говорил, что люди в Центрах глубоко больны и что работа в Центрах грязная. Не для его дочери. Он с этой работой порвал давно. И это было хорошо, это была богатая и сытая жизнь в большом доме с ласковым папой и внимательной мамой. Пока в их красивом доме, где по выходным часто звучала музыка, не случился большой пожар. Огонь погнался за папой и догнал, огонь погнался за мамой и догнал тоже. Догнал даже уборщицу, которая имела неосторожность в тот день остаться на ночь. Не тронул только Сашу, не опалил даже волос. И когда ее нашли, бродящую на пепелище, перепачканную сажей и абсолютно невредимую, то… Никто из бывших родственников и друзей, никто в ближайшем Центре – никто ее не принял. Саше не хотелось в Центр, Саше не хотелось к родственникам, Саше хотелось домой. Дома не было. Сашин красивый папа заработал соответствующую репутацию – ты не уходишь из Центра просто так. Незамеченным. Саша ненавидела людей в Центре, считала их бездушными. Однажды в ее жизни появилась Валли и странный Центр в городе над Волгой – далеко от дома, далеко от всего, что Саша считала своим (вот только ничего своего у нее не осталось). С его шумными мальчишками и беспокойными домовыми, которые почему-то решили, что она им родная. У Саши были все причины ненавидеть Центр, она была этому обучена с рождения – Саша старалась. У Саши были все причины бояться большого огня – она так и не научилась. Но по ночам к ней приходили жуткие жженые мумии, пахли горелой плотью и тянули к ней руки. Пойдем домой, девочка. А дом – это где? Теперь и дома нет.

Мятежный и Грин бесшумно шли по самой границе Сказочного леса, что со стороны того же Мятежного, обладающего, по ощущениям, костями динозавра, было величайшим достижением. И не требовало от него ровным счетом никаких усилий.

– Валли будто помешалась, – недовольно пробормотал он. – Отлавливать и допрашивать всю когорту малых бесов на территории – не совсем то, как я представлял себе лето.

Грин хмурился, пытаясь прислушаться к тишине: то, что внешне напоминало Ботанический сад недалеко от места событий, давно перестало им быть, черта смазалась, но Грин был уверен, что они давно ее миновали. Пахло иначе, дышалось иначе, воздух был упругий, будто старался их вытолкнуть. Грин особенно четко ощущал свою чуждость здесь. И еще четче ощущал свою причастность.

Вернулся, Змееныш?

– Валли пытается найти хоть какие-то зацепки. Или подтверждения того, что колдуны не были плодом Сашиного воображения. Видения субъективны. И их нужно проверить.

Они шли по краю затянутого ряской озера, медленно, но верно превращающегося в болото. Мятежный, как всегда подчеркнуто небрежный, больше походил на собаку, готовую к прыжку. Вода, совершенно неподвижная, не подавала никаких признаков жизни. Ни уток, ни рыбы. Если прислушаться, вдалеке можно было разобрать голоса гуляющих. Доносились они будто через стенку и этому миру уже не принадлежали.

– С каких пор у Озерской вообще есть видения? – Мятежный недовольно дернул плечом и осекся, резко нырнув вниз. Бледная рука попыталась схватить его за лодыжку, и он успел перехватить эту руку раньше, выдергивая из воды невысокую черноволосую женщину. Грин про себя успел отметить, что ему бы это стоило больших усилий, а Мятежный даже не успел напрячься.

Женщина походила на бледную змею в теле человека, извивалась так, что человеческий позвоночник бы не выдержал. Кожа скользкая, бледная, отливающая зеленым, глаза черные-черные, ни одного просвета. Чернее даже, чем были у самого Мятежного. Она билась, она вырывалась, она все стремилась до него добраться, метя в глаза.

У Мятежного было две способности: он был сильнее любой твари, и заживало на нем как на собаке. В остальном он был потрясающе, вопиюще немагичен.

Грин не вмешивался, но наблюдал за бьющейся женщиной цепко, неотрывно. Наконец, она повернула к нему лицо – нечеловеческое, перекошенное. Она могла бы быть красива, и Грин понимал, почему смертные шли к ней, следуя за болотными огоньками. Тощая, одичавшая, забывшая собственное имя, иссохшаяся без подношений – люди так далеко забраться не могли. Он знал это состояние: они испытывали только голод, когда Сказка превращала их из личностей в инструменты. Это было вопросом выживания, и они выживали. Вот только никогда больше не были прежними.

Взгляд болотницы сфокусировался, она усмехалась, криво, некрасиво. Грин видел черную кровь, сочащуюся из прикушенной губы, бледный, вялый какой-то язык и набор острых зубов. А еще он видел Ее, кем она могла бы быть и кем она, безусловно, уже не будет. Грозную повелительницу болота. Она улыбалась ему как старому знакомому, изломанная, уставшая, но не растерявшая запал. Их таких было двое, Мятежный тоже уставшим не выглядел.

– Вернулся, Змееныш? Вы всегда возвращаетесь. И складываете, складываете здесь свои глупые головы. Приходи, маленький Змееныш, приходи, мы тебе рады.

Секундная заминка стоила ей победы, Мятежному не нужны были вторые шансы: жадный, неутомимый, он всегда справлялся с первого. Пистолет уперся ей в подбородок, но болотница хохотала, будто не замечая его, длинные ногти тщетно царапали кожаную поверхность куртки.

– Ты ведь знаешь, что человеческое оружие мне не страшно, мальчик?

Мальчик знал, улыбнулся широко и залился смехом, будто лаем. Она дернулась в последний раз, почти попала по глазам, Грин подался им навстречу: защищать Мятежного – это то, что стало привычным настолько, что укоренилось где-то на уровне рефлексов. Всего лишь что-то, за что не жалко умереть. Мятежный предупреждающе округлил глаза – немой приказ оставаться на месте. Он никогда не рассчитывал степень опасности, все считал себя неуязвимым или, напротив, искал смерти, всегда ввязывался в те истории, что убьют его вернее.

Грин мысленно поежился. Спятившая болотница не была принципиально новой частью их работы, но он был бы искренне благодарен, будь Мятежный хоть немного внимательнее. Это безрассудное пренебрежение собственной безопасностью Грина почти пугало. Мятежный больше рисовался, чем следил за когтями и острыми рядами зубов. Все то, что с ним могло случиться, Марка Мятежного будто волновало в последнюю очередь.

Сейчас он ограничился одним выстрелом, не в голову, рядом, чтобы деревянная пуля задела ухо, чтобы она почувствовала, чтобы зашипела, затихла на секунду.

– Видишь ли, мы не совсем люди. И оружие у нас не человеческое.

Мятежный скалился, лицо его было перепачкано безобразно черной кровью, будто нефтью. В такие моменты Грину казалось, что его другу действительно все равно, жить или умирать. Их взгляды встретились, и лицо Мятежного преобразилось, животный оскал сменила ангельская улыбка. Он на секунду был ровно тем, кем являлся по сути своей: мальчишка, восторженный, страшно довольный собой, победитель.

– Ну как? Круто же получилось! Скажи, круто?

Мятежный, по-юношески тщеславный, любил, когда на него смотрели, любил невероятные задания и любил покорять новые высоты. Лишь бы за всем этим ярким набором к нему не лезли в душу. Все берите. Смотрите. А в душу не лезьте.

Грин не собирался ему отвечать, не сейчас, он знал только, что улыбка Мятежного делала этот день и это болото чуточку светлее. И что Марк Мятежный, наверное, сам забыл, в какой момент разучился улыбаться. И как редко у него это получается.

Грин обернулся к бывшему озеру, он все еще улыбался, охотно разделяя с Мятежным эту маленькую победу. Только голос его звучал неожиданно сухо и гулко. И страшно. Голос не юноши, но сына Змея.

– Теперь Хозяин Болота будет с нами говорить? У нас его жена. И подношения, если он пожелает.

Болотница не унималась: больно – это хорошо. Кроваво – еще лучше. Бесы хотели одного: веселья, первобытного и страшного. Бесы хотели, чтобы их помнили. Чтобы им не было скучно. О, как она скучала. Всего пару лет назад – или пару веков – она бы ничего им не сказала. Но безумие и сказочная одержимость вытеснили ее личность давно, заменив жутким голодом и беспощадностью, подарив блаженное забвение – она не знала, что ее перестали бояться. Не знала, что ее забыли. Не знала, что в Сказку больше никто не верит. И она, ожесточенная, скребется во все двери, силясь выдрать собственный кусок, больше похожая на умирающее животное, но продолжающая бороться все равно.

– Я готов с вами говорить, – раздался голос будто из-под воды. – Верните мне ее, она давно себя не помнит.

Невысокий старик не сводил с Мятежного и Истомина лишенных век глаз. Не издавал больше ни звука. Он помнил. Другое время, помнил свою жену могущественной Хозяйкой Болота и дрожь случайных прохожих, помнил все. И это мучило его. Его жена, все еще истекая черной, будто бы грязной, кровью, продолжала хохотать.

В конце концов, он не сказал им ничего нового, но, если вслушаться, все же дал намек. Болотник смотрел на них мрачно, Грину на секунду показалось, что скоро всякий разум потеряет и Хозяин Болота. Безумие так и не научились предсказывать, если его вообще можно предсказать. Что гораздо страшнее, безумие Сказки не научились лечить. Убивать существ не хотелось, это претило Грину и претило Валли, но все малые бесы, однажды шагнув за черту, назад уже не возвращались.

Грин думал, а голос болотника все скрипел у него в голове: «Мы не говорим с колдунами и не приближаемся к ним. Им все равно – вы, люди. Или мы, бесы. Колдуны вообще не из нашего мира. А потому они не жалеют никого».

Но кто-то же дал им эту силу? Откуда-то же она взялась?

Мятежный бодро шагал рядом, сияя расцарапанным лицом – оскорбленная болотница все же наградила его памятным подарком. Царапины, глубокие и сочащиеся кровью, украшали левую щеку и шею, исчезали даже под футболкой. Мятежного это интересовало в последнюю очередь, он довольно жмурился, подставляя лицо заходящему солнцу. Тут Грин был готов отдать ему должное – хочешь скорее прогнать малых бесов и последствия встреч с ними, иди на солнце. Благородное дерево, огонь, солнце, острые предметы и собственные таланты. Малые бесы боялись ритуалов, но обезумевшие перестали бояться чего-либо вообще. Мятежный мягко подтолкнул его локтем, вырвав наконец из мрачных мыслей.

– Если скажешь, что это было не впечатляюще, то ты начисто лишен вкуса.

Грин не заметил, что довольно ухмылялся все это время, подобные вылазки были в равной мере жуткими и подогревающими кровь.

– Тебе расцарапали все лицо, Марк. Это действительно впечатляет.

Говорить было легко, еще легче было на секунду забыть о колдунах, хотя все присутствующие прекрасно понимали, что о них забывать нельзя. Или Мятежный делал вид, что понимал.

Колдуны не из нашего мира…

Они подошли к машине. Пока Грин шарил в багажнике в поисках аптечки, Мятежный продолжал довольно ворчать что-то на предмет недавней победы, хотя это нельзя было назвать победой в полном смысле слова. Если уж на то пошло, им нельзя было даже отпускать взбесившуюся болотницу, но был уговор. Про Валли часто говорили, что она слишком много прощала своим воспитанникам или что она слишком мягка по отношению к бесам. Валли же говорила, что это мы пришли в их мир, а не они в наш. И мы должны относиться к ним с уважением.

Мятежный не был сентиментален по отношению к бесам или кому-либо еще, Грин смутно подозревал, что он бы с радостью ввязался и в драку с болотником, одержимый единым суицидальным порывом, и что единственная причина, по которой он этого не сделал, – это Грин. Потому что Грин кинулся бы его спасать. Потому что он терпеть не мог насилия. Потому что. Причин было множество, Мятежный, в свою очередь, предпочитал прикидываться нерешаемым пазлом и выкручивал каждую свою эмоцию до предела.

– Поворачивайся, приведем тебя в порядок.

Мятежный обернулся тут же, в голове у Грина прозвучали Сашины слова: как всегда, в десяточку, как всегда, выбивающие из колеи. Он только с тобой бывает послушен. Ты скажешь: прыгай. И он прыгнет. Валли подобное мастерство обращения с Мятежным и не снилось. Саша, которая наотрез отказалась ехать с ними (не в первый раз) и, скорее всего, сейчас с умным видом читала книжку, скроллила соцсети или просто гуляла по городу, лето же. Саша, которая, даже отсутствуя, умудрялась видеть их насквозь и быть правой на сто процентов.

Пока Грин обрабатывал ему лицо, Мятежный не двигался с места, стоял как влитой и даже дышал будто бы через раз. Видеть его настолько неподвижным было как минимум непривычно, как максимум обезоруживающе.

– Тебя это убьет однажды, знаешь? Пусть не болотница, но найдется противник, которого ты точно так же нелепо недооценишь. И он достанет тебя. Если не перестанешь быть настолько безрассудным. – Мятежный не дернулся, только улыбнулся шире. Ты смешным это находишь? В самом деле? Смешным? Это для Грина было почти обидно, если бы он мог тратить оставшееся ему время на пустые обиды. То, как небрежно Мятежный распоряжался своей жизнью, бросаясь в любую передрягу, когда рядом стоял он, Грин, который яростно хотел жить. Это не казалось ему честным. И потому он молчал, в этот раз и множество других. Мятежный отозвался негромко:

– В таком случае я сыграю на опережение, без тебя здесь будет невероятно скучно.

– Попробуй не убить себя хотя бы для меня, хорошо, Марк?

Мятежный, среди всего прочего списка достоинств, ненавидел останавливаться. Ты пытаешься удержать его на месте секунду, он упоенно срывается с цепи и уходит в отрыв на несколько дней. Грин его держать не пытался. Никогда. Уберечь? Помочь? Возможно. Марк Мятежный был его первым другом, не в Центре даже – в жизни. И ближе Марка у него никого не было. За что Грин ему был безмерно благодарен – Мятежный никогда не отводил глаз, даже если ему в некоторые моменты очень этого хотелось. Например, сейчас.

– Я попробую. Но ничего не обещаю.

Может быть, Валли действительно сходила с ума. Мучительно тяжело переносила убийство на вверенной ей территории. Валли до этого справлялась хорошо. Прецеденты были и раньше, но совершенно объяснимые, виновники были пойманы и наказаны. Последняя же июньская история с колдунами и мертвой девушкой висела камнем на шее Центра и его обитателей. Лето – обычно самый спокойный и самый счастливый сезон, только и нужно было, что следить за излишне рьяными купальщиками и туристами. Чтобы не взбесили леших и домовых, не спровоцировали русалок.

Лето – удивительное, самое светлое время года. И по мере того, как становилось теплее, как ночи становились короче, в области устанавливалось подобие гармонии.

Может быть, Валли и сходила с ума. Но потрясающее чутье ее никогда еще не подводило.

Область была тревожна, волновались бесы и волновались люди, все будто сжалось в ожидании чего-то большого и жуткого. Никто не говорил об этом, никто не пытался даже упоминать вслух. Но все это чувствовали.

Потому младшие сотрудники Центра и сама Валли носились как ненормальные по всей области в поисках малейшей зацепки. К делу подключили даже яростно упирающуюся Сашу, которая традиционно не желала иметь ничего общего с работой в Центре. «А можно отмотать обратно к тому золотому времени, когда мы просто собирали мусор в лесу по просьбе взбешенного лешака, который завывал на одной ноте про экологическую катастрофу и засилье пластика?..» Москва ждала внятного отчета о виноватых в трагедии, сама Валли требовала от себя внятного отчета, бесы проявляли свойственное им упрямство и категорически отказывались хоть как-то участвовать в происходящем, только твердили, что колдуны к их миру не имели отношения. Колдуны имели весьма слабое отношение и к миру человеческому, судя по всему. Откуда же они тогда взялись? И где их теперь искать?

В области исчезали животные. Людей больше никто не трогал, царила все та же густая тревожная тишина. В области появилось больше заложных мертвецов и упырей, они будто стекались откуда-то, будто что-то их звало.

Не ходите одни. Не оборачивайтесь. Не верьте голосам. Не заглядывайте под мосты или в подвалы. Даже в очень густой кустарник. Вас там непременно кто-то ждет. Кто-то очень одинокий. И очень голодный.

О том, что полевые миссии и физические нагрузки выжимают из Грина жизнь, Саша знала прекрасно, потому тем же вечером обнаружила себя на пороге его комнаты. Комната была прямым продолжением хозяина, полная воздуха и пространства, замечательно чистая. Саша делала вид, что не замечает густой лекарственный запах, и концентрировалась на парфюме, на шевелящихся перьях ловца снов. Пока большинство из них приобрели замечательный загар, Сашины волосы выгорели почти до белого, а Грин из просто бледного начал отдавать зеленым.

Когда Грин зашел в комнату, он выглядел смертельно уставшим и примерно настолько же потерянным. Он не сразу смог поймать Сашу в фокус глаз, но как только ему удалось, внутри у него будто зажглась новая лампочка. Мальчишка не умел улыбаться просто так, это было бы слишком легко. Он сиял ярче солнца.

Грин, может быть, выглядел удивленным, но не подал виду. Саше нравились прохладные и тихие летние ночи, они казались ей тем ценнее, чем больше случалось за короткие темные часы. Грин остановился рядом с ней, предусмотрительно не пересекая личных границ.

– Не можешь спать?

Саша дернула плечами.

– И это тоже. – Она усмехнулась уголками губ, только теперь встречаясь с ним глазами. Грин вглядывался ей в лицо, ожидая продолжения. Он всегда был всего лишь внимателен ко всему, что ему говорили, и потому ему было можно абсолютно все. Саша знала: он думает, что это от того, что они все его жалели. А еще лучше Саша знала, что жалко у пчелки – ему она об этом не забывала сказать тоже. Я здесь не для того, чтобы тебя жалеть.

– Только не говори мне, что ты сам спишь. Этим летом, по-моему, никто не спит. Слушай, я… – Как сказать это вслух? Есть ли адекватный способ сказать: «Мне не все равно, как ты себя чувствуешь» – и сделать это так, чтобы твои собственные слова не превратились в гадюку, не сползли вниз по пищеводу и не зажалили тебя изнутри? – Я вижу, что ты не в порядке. И я думала, ты придешь сам, но… Ты ведь сам никогда не попросишь?

Он не выглядел удивленным, и Саша злилась на него в такие моменты, злиться на него было противно, неприятно. На Мятежного – естественно. На Грина – совершенно невозможно. Неправильно.

– Мне не настолько нехорошо, Саша.

– Настолько – это когда ты свалишься с очередным приступом, перепугаешь всех присутствующих и мы не будем знать, отойдешь ты от него или отойдешь сразу в мир иной? Пожалуйста, давай не будем. Я предлагаю. Я сама предлагаю.

Саша знала эту дорожку, она ходила по ней множество раз. Знала, где у него лежит маленький ножик – подарок то ли от Валли, то ли еще даже от отца, пока он не стал призрачным концептом, как у многих семей в их огромной стране. И это было смешно, семья вроде бы необычная, но проблемы те же. Саша протянула ему нож молча, рукояткой вперед, одновременно сдвигая в сторону халат.

– Режь пониже ключицы, чтобы под одеждой было не видно. Ладно?

Если бы Валли только увидела шрамы, она бы забила тревогу, подумала, девчонка режется в собственной спальне. Саша о ней не думала вовсе, не успела заметить резкого движения ножа, скорее только почувствовала, как под нажимом разошлась кожа. Из него мог бы однажды получиться хирург. Кто угодно. Лишь бы живой. Послушай, мне совсем не больно.

Саша баюкала его, как ребенка, пока он прижимался губами к ране, совсем тонкий, бледный, он еле заметно дрожал. Саша слушала каждый звук, он сглатывал шумно, жадно тянул носом воздух. Ей было странно и почти неловко, до чего он был в этот момент беззащитным.

Саша Озерская четко помнила, как она впервые вычитала в какой-то книге, будто кровь, отданная добровольно, обладает огромной силой. Как неловко добавила, что вроде некоторые Змеи пили кровь девушек. Некоторым ее отдавали добровольно. Еще лучше помнила круглые от удивления глаза Грина: «И ты это сделаешь? Ты предлагаешь свою?» Помнила, как она пожимала плечами небрежно: подумаешь, великое дело. Тем более разве есть какой-то вред в том, чтобы попробовать? Давай, будет смешно!

Она хорошо знала эти расклады, его полупрозрачное, будто раскаленное, тело, она все думала, что он будет холодным, как лягушка, а Грин продолжал отдавать тепло – видимо, будет до тех пор, пока не раздаст все. Саша знала, как это ощущается, знала каждый свой беспомощный выдох, когда он лез языком в рану, раскрывая ее шире. Саша знала, что это сработает, придаст его лицу немного цвета. Знала, что сработает это ненадолго.

Знала, что, когда он закончит, отстранится бережно, будто может ее сломать, глаза у него будут темные, начисто лишенные зрачков. И что, когда все закончится, дрожать будут они оба.

Грин упирался лбом в ее плечо, похожий на воробья, взъерошенный, совершенно потерянный.

– Спасибо. – Его голос звучал хрипло, и Саша почти боялась спрашивать у него, что он чувствует в этот момент, что он видит. Она не отталкивала его, ей было смешно до горького, сколько людей в Центре отдали бы за него жизнь? Если бы только это сработало.

– В следующий раз я не буду тебя уговаривать, слышишь меня? Как маленький, Гриша. Тебе нужно лучше о себе заботиться. Это глупость какая-то, я бегаю за тобой по Центру и будто уговариваю таблетки выпить. Грин, милый, не желаешь ли отведать моей крови?

Теперь они смеялись, хотя было нисколько не весело, из форточки тянуло теплой летней ночью, пахло жаром и пахло кровью. Саша не заметила, в какой момент он ее обнял, держал крепко, будто цеплялся. Некоторые вещи ты не хочешь даже фиксировать, ты просто позволяешь им случиться. И это будет правильно.

– Хорошо, это просто… Странно, знаешь? И после я ощущаю себя странно. Но мне за них не стыдно.

Саша чувствовала себя положительно вымотанной. Уставшей. Ломило тело и ощутимо саднил порез, не хотелось шевелиться. Не хотелось уходить. Было тепло. Грин наконец поднял на нее глаза, его губы до сих пор были перепачканы кровью. Саша знала, что, скорее всего, успела вымазать халат, и беспокоилась об этом мало. Он никогда не резал глубоко. А я бы ему позволила? Если я допускаю это? Что бы я еще позволила?

Саша оттирала кровь с его лица, чтобы не думать хотя бы об этом, Грин пытался поймать ртом ее пальцы, Саша не помнила таких теплых ночей, таких тихих ночей. И не помнила, чтобы ей так хотелось где-то остаться.

Ты не можешь быть прежним после видений, после пережитой смерти и после таких улыбок. Ты никогда не забываешь человека, если между вами кровь, неважно, в каком качестве. Это просто происходит и переворачивает всю твою жизнь. Только последнее тебе даже нравится. Что же это выходит, не все поворотные события – это больно? Иногда это и ярко. И хорошо. И тепло так, что даже жарко.

Он улыбался, пока накладывал повязку, глаза почти вернулись в норму, на щеках, кажется, проявился румянец. Саше нравилось видеть его живым, жизнь была ему к лицу.

– Оставайся?

Она смотрела на него растерянно, про себя смеялась над собственным тотальным смущением. Саше Озерской так нравилось думать, что она взрослая. Что она разучилась смущаться. С тобой так легко смеяться.

Грин продолжал, отчаянно запинаясь:

– Не в смысле. Ну, то есть, мы не будем ничего делать? Просто ляжем спать. Я не хочу сейчас оставаться один.

Она знала это чувство хорошо, изучила его до последней трещинки, жила в нем. Я не хочу быть одна, пожалуйста, не оставляйте меня одну.

– Я уж думала, ты не попросишь. Двигайся.

Есть вещи, которые просто хороши. Кровать, в которой они без труда помещаются, но делают вид, что с этим есть какие-то проблемы, чтобы оказаться ближе. Чьи-то горячие ладони или чьи-то острые коленки, как Грин смеялся ей в волосы, еле слышно, и как Саша удивленно качала головой: «До чего ты теплый». Есть моменты, которые оглушительны в своей радостности. Даже если они будут совершенно неуместны.

– Я слышу, как у тебя сердце бьется. – Саша говорила шепотом, хотя необходимости в этом не было. Грин отвечал тоже шепотом, куда-то ей в плечо:

– Я твое слышу тоже.

Как страшно привязываться к чему-то настолько хрупкому, до чего смерть может дотянуться прямо завтра. Саша прикрыла глаза, прислушиваясь к ощущению, горячему кольцу рук, мерному дыханию рядом с ее ухом. В Центре из нас выращивают стайных животных. Замыкают друг на друге. Хотим мы этого или нет. Может быть, в нашем случае это сработало слишком хорошо. Но у меня ведь никого, кроме них, нет. Хочу я этого или нет. В Центре из нас выращивают стайных животных. Мы растем вместе и умирать будем вместе.

– Гриша? Спишь?

Он отозвался мягким смешком ей в ухо, сон не шел к Саше, и она прекрасно знала, почему он не шел к нему. Она развернулась к Грину лицом, в темноте он снова будто светился, солнечные зайчики ползли под его кожей, собирались у глаз, отражались в Сашиных зрачках.

– Я вроде устал, а уснуть не могу.

Саша не говорила ему о многих вещах – наверное, стоило бы. Потом можно не успеть. «Потом» может не случиться. Но говорить было сложно, и язык не слушался, а сна не было ни в одном глазу, сон был не нужен вовсе. Она бездумно гладила его указательным пальцем по лицу, обводила острые скулы или про себя отмечала, насколько аккуратный у него нос.

– Ты очень красивый, ты знаешь?

Он смущался ярко – смущение жило в его лице, проявлялось красными пятнами, он бы вряд ли смог покраснеть, если бы не Сашина кровь. Он краснеет смешно. Будто вишнями. Он отводил глаза, будто ему было стыдно, избегал на нее смотреть.

– Я на больного ребенка похож или, хуже, на больного птенца, и ты это знаешь.

Саша не собиралась соглашаться, под одеялом было тепло и безопасно, и не хотелось уходить. Грин будто пытался убежать – даже если одним только взглядом. Это просто, будто она уже это делала – развернуть его к себе осторожно, но не слишком, пусть осторожничают другие, он не сломается, не сегодня, и хрупкость эта была обманчива.

– Мне нравится, насколько деликатные у тебя черты. У тебя замечательный нос. И ты здорово сложен, слушай, ну кто сказал, что мужчина должен быть могуч, вонюч и волосат? Это все глупости. Мне нравится то, как твое наследие проступает у тебя на лице, и я бы в жизни не подумала, что скажу это о Сказке. Ты очень красивый. Вовсе не больной ребенок, не думай так ни минуты. – Собственная искренность однажды могла бы ее убить, колоться и кусаться было проще. Было знакомо и привычно. Но было его нежное лицо, его теплая кожа, он с каждым днем становился все легче и прозрачнее, будто собирался исчезнуть. И продолжал упрямо горячими пальцами цепляться за жизнь, а когда ее оставалось чуть – цеплялся за воздух.

– Саша, слушай…

– Подожди, пока не передумала. Тебе покажется оскорбительным этот вопрос? Можно я тебя поцелую?

Он просиял снова, жмурился, почему-то крайне собой довольный, Саше было почти страшно. Из нас в Центре выращивают стайных животных…

– Я еще на середине твоего монолога начал придумывать вежливый способ попросить тебя об этом. Пожалуйста?

Если честно, то Саша никого, кроме Мятежного, не целовала. И то это вряд ли можно было назвать поцелуями – скорее языком, на котором говорили две огромные ярости, чтобы не свести своих обладателей с ума. Но с Грином получалось по-другому, ярости не было, и потому было страшно, и было замечательно. У него были такие горячие губы, и он выдохнул потерянно, еле слышно, как только она подалась ему навстречу. Целовать Грина было все равно что пытаться поцеловать солнце – горячо и нереально, он цеплялся за ее плечи, или Саша тянула его ближе, у него тепло было такое, что проникало сразу в кости. Отстраняться не хотелось, даже когда перестало хватать воздуха. Или, может, именно потому и не хотелось.

– У тебя не только кровь вкусная. – Он совсем немножко задохнулся, упирался лбом в ее лоб, и глаза у него больше походили на две вселенные. Саше не хотелось думать о том, на кого похожа была она сама, Саше вообще не хотелось думать. Она молча провела рукой по его шее, внимательно отслеживая реакцию, а Грин продолжал: – И честно, до этого дня я думал, что ты мне язык откусишь, если я что-то такое попробую.

Саша хмыкнула, путаясь пальцами в его волосах, с каким-то торжеством наблюдая, как он жмурится и подается ближе.

– Я тоже так думала, если честно.

– Но раз уж ты его не откусила, можно вопрос? – Он не дождался, пока она ответит, выпалил тут же, обеспокоенно сверкая глазами (а Саша бы не отказала ему в ответе, даже если бы очень захотела): – Почему ты это сделала? В самый первый раз?

Она удивленно приподняла брови.

– Что? Поцеловала тебя?

– Нет, почему ты дала мне свою кровь?

Почему я дала ему свою кровь? Потому что… Потому что не могла не дать? Вопрос такой простой и такой глупый. Потому что нельзя было иначе.

– Потому что я видела достаточное количество смертей. Мне было невыносимо думать о том, что мне придется увидеть еще одну. Вот еще одна маленькая смерть, и я просто взорвусь. Понимаешь? Никто не умрет больше в мое дежурство. Все. Хватит. Она не заберет тебя, я не позволю. Я тогда подумала, что буду стоять на этом месте столько, сколько потребуется. Между тобой и смертью. Это случится нескоро. Не сегодня, никаких больше похорон. – Саша задумчиво куснула губу, и ей удалось поймать еле заметный отголосок его вкуса, она успела подумать, что не была единственным вкусным человеком в комнате – ну какая же глупость. У нас нет времени на секреты и молчание. Он смотрел на нее пристально, будто пытался заглянуть внутрь. Саша почти видела, как в глазах у него рождалось понимание. Как ты это делаешь?

– Потому что ты был первым человеком здесь, который был добр ко мне. Нет. Не так. Валли… Валли тоже была. Просто ты… не пытался делать из меня солдата. Ты просто был. Ты просто принимал меня ровно такой, какая есть. И ты будто понимал, что именно происходит. Ты никогда не хотел, чтобы я была кем-то, кроме себя самой. Ты вообще не хотел ни от кого из нас ничего, кроме честности. И эта твоя честность, твоя невыносимая доброта, они меня обезоружили просто. Ну как такое возможно, как тебе можно было просто позволить уйти? Я подумала, что с тобой уйдет что-то слишком большое и важное. Я тогда решила, что хотя бы попробую.

Ей показалось, что глаза у него на секунду заблестели, но момент случился, и случился слишком близко, и остановить его не получилось. Саша не пыталась.

– Горячее сердечко. – Грин шептал куда-то в район ее щеки, тыкался губами, как слепой котенок. «Можно я еще раз тебя поцелую?» – хотела спросить Саша, но не успела. Было не нужно. Она только прижалась к нему ближе, приоткрыла рот, пропуская, разрешая поцеловать себя снова.

Центр воспитывал нас голодными. Голодной стаей.

Есть моменты, которые ни за что не захочешь изменить. Те самые, когда не хватает дыхания, когда они, смешные и взъерошенные, отстраняются друг от друга, только чтобы была возможность продышаться. Когда они оба улыбаются как идиоты – и никто из них не хотел бы, чтобы было как-то иначе.

– Знаешь, я, честно говоря, хочу это делать постоянно. Вообще не останавливаться. – Смотреть на него было почти больно, так ярко он сиял, доверчиво утыкался губами ей в висок. – Ты вся светишься. – Саше говорили: не приближайся к огню, вся в него обломишься. И пусть. И Саше бы бояться большого огня, но она так и не научилась. Ее к нему тянули силы, существенно превосходящие даже гравитацию.

– Ты тоже. И мне тоже совершенно не хочется останавливаться.

Он все еще был красивым до невозможности, разгоряченный, с опухшими губами, они нравились друг другу именно такими. Может быть, нравились бы друг другу при любых раскладах – где бы найти время проверить. Но впервые за долгое время оба чувствовали себя живыми. Ты так приходишь в мир и в любое чувство – взъерошенным, напуганным, будто голым.