Пьяная жизнь

В а л е р и й В а р з а ц к и й

Содержание

Письмо маме

Тётя Катя

Пьяная жизнь

Дошкольный возраст

Школа

Пожарник

Университет

Райком комсомола

Райком партии

Директор совхоза

Оренбург

Одесса – мачеха

«Пилигримъ»

Алкоголик двух тысячелетий

Пропитое, потеряное

Чудеса любви

Валерий Варзацкий

ПИСЬМО МАМЕ

Ах, мамочка! Всё откладывал, Бог знает почему, написать

тебе. Но в течение двух дней ты мне приснилась и, как много раз

бывало наяву, снова спасла меня. Понимаю, что даже на том

свете не даю тебе покоя своими запоями, молю о прощении,

плачу, благодарю за помощь и пишу письмо.

Поверь, я всё время помню о тебе. Каждый день наш дом,

вещи, старая яблоня и каштан, что мы посадили к моему 16-

летию, рвут сердце и нервы на части. Ты правильно сказала во

сне, что у меня расшатаны нервы. Прежде всего, конечно, от

пьянки, но и оттого они сдают, что не могу спокойно смотреть,

как ветшает дом, сохнут деревья, рушится ограда, уходит моя

жизнь. Я понимаю, что после меня то, чем мы с тобой так

дорожили, уже никому не нужно. Ни твои тюльпаны, ни мои

книги…

Когда ты сказала мне во сне, чтобы я не спал в своей

комнате, потому, что там плесень, я сразу же перешёл в твою

спальню и сейчас сплю там, где ты спала, а на место моей

детской кроватки, стоявшей у тебя в ногах, передвинул шкаф.

Наверное, зря, потому что из окна зимой дует. По ночам плохо

сплю, часто просыпаюсь. Вспоминаю, как в этой спальне я, уже

школьник, писал ночью в постель и мы оба горько плакали,

обнаружив, что беда опять произошла, несмотря на старания

врачей и ворожек, «выкачивавших» из меня испуг от

спикировавшего на село истребителя. Тогда мне показалось, что

он падал прямо на меня…

Смутно, но помню, как ты носила меня по спальне на руках

и просила не умирать, когда у меня было что-то страшное с

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

лёгкими. Как держала руку на моём лбу, чтобы я уснул, когда я

до костей сжёг ступни ног и не мог от боли даже повернуться на

бок.

Помню тебя босую, неизвестно как поднявшуюся с кровати,

видимую от пола только до колен и шёпот из сизой мглы

коридора: «Синку! Проснись! Щось горить!». Тогда ты в

очередной раз спасла мне жизнь, потому что через несколько

мгновений дым от горящего рябчика, который я по пьянке

повесил сушить на электрокамин, накрыл бы меня, и я бы уже не

поднялся.

Никогда не забуду того отчаяния и горечи, когда я не добрал

одного балла при поступлении на стационар, и ты приехала в

Одессу выручать меня. Я стоял у двери приёмной комиссии, а ты,

беспомощная, жалкая, растрёпанная, в платьице, не очень ладно

сшитом сельской портнихой, с платочком, зажатым в руке, не

знала к кому подойти и что сказать, а только всё плакала и

плакала. Спасибо покойному лаборанту Василию Тимофеевичу

Лобашевскому, что он пожалел тебя и переложил мои документы

на заочное отделение. Если бы не ты, меня бы не зачислили, а как

жить дальше я не представлял.

Помню, и не только я, а все ребята, которые жили со мной в

общежитии, твои передачи с продуктами. Там был не только

традиционный набор – яйца, сало, картошка, подсолнечное

масло, варенье. Когда мы с Юркой Требиным ехали на

автовокзал за неподъёмной сумкой, ребята из нашей и соседней

комнат ждали вертут с яблоками, плацынд с тыквой, пирожков с

вишней. Девчонки «случайно» забегали к нам – а вдруг в сумке

вкуснейшее «болгарское» печенье, которое кроме тебя в

Доманёвке никто и не пёк.

Валерий Варзацкий

Разве подозревали мы, сколько сил и средств уходило,

чтобы подкармливать нас?! Именно «нас», а не только меня. Ведь

ты знала, что Олег, Коля, Юрка издалека и посылки получают

редко. Одно только упоминание о голоде вызывало у тебя слёзы.

Мне это было непонятно. И только совсем недавно, перед

смертью, тётя Катя рассказала, как вы голодали в Узбекистане во

время войны, а затем в 1946 – 1947 годах дома, в Украине. А ведь

тебе и в смертоносном 1932-м было уже семьнадцать лет…

Думаю, всегда добрым словом вспоминал тебя пропавший

без вести Валерка Миндов, донашивавший мои вещи. Лишь

много лет спустя ты призналась, как рисковала ради меня,

оформляя со своей подругой-продавщицей фиктивные рассрочки.

А мне даже в голову не приходило, откуда мама с зарплатой в 60

рублей берёт деньги на рубашки, брюки, костюмы, туфли. Ведь

хозяйство наше всё «ушло», когда болел папа. Корова, тёлочки,

свинки, утки, сбережения «разъехались» по больницам и

госпиталям. Ничего не помогло…

Помню, как после смерти папы я, пятиклассник, лежал

больной, отходил от гриппа и в тетрадке писал план

зарабатывания денег летом, чтобы купить велосипед. Ты пришла

с работы в обеденный перерыв, спросила, что я делаю. Узнав, с

тоской в глазах чуть-чуть улыбнулась, поцеловала меня в голову

и сказала: «Ніколи ми не будем багаті, бо ми «роздай біда»,

синок». Так оно и случилось, мамочка. Все заработанные деньги

я профинькал. Долги – мои постоянные спутники. Как-то

задумался: «Почему так?» Пришёл к выводу – одни швыряют

деньгами потому, что их много, другие – потому, что их мало. Я

никогда не ценил деньги потому, что у нас их никогда не было.

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

В том нет твоей вины, мама. Это наша семейная карма, рок.

Точно также как и счастье в семейной жизни. Проанализировав

все известные мне факты по линии бабушки, твоей матери,

осознал грустную закономерность: ни она, ни ты, ни я, ни Майя,

ни её и мои дети со счастьем в семье не встретились… Вот и

сижу я пять лет один в любимых стенах, имитируя жизнь, но

фактически с пятидесяти пяти лет банально доживаю. Иногда из

глубин сознания всплывают твои слова: «І як це в людей так

буває – по пьять-шість дітей і всі устроєні. У мене ж вас тільки

двоє і чого ви такі нещасливі?!»

Ты всегда готова была всё отдать своему сыночку. Уверен –

не задумываясь, отдала бы жизнь. Когда мне срочно надо было

уехать куда-нибудь подальше из района, и я собрался в Оренбург,

ты, больная, шептала сквозь слёзы: «Їдь синок, їдь. Тільки б тобі

лучче було».

Сохранив мои и Ольгины письма из Оренбурга, ты

фактически ещё раз спасла меня, уже пожилого, возродила веру в

жизнь, подарила мою успешную, полную оптимизма молодость.

Ведь Оренбург оказался пиком, высшей точкой моих

стремлений! И если бы не гордость, амбиции, наше семейное

неумение прогибаться, да и откровенная дурость… Ты не знаешь,

я никогда не рассказывал об истинной причине увольнения среди

семестра (!) и отъезда в Одессу.

Дело в том, что с момента приезда я был заместителем

заведующего

кафедрой.

Должность

неоплачиваемая,

общественная. В первый же день знакомства, изучив

представленную автобиографию, выпив со мной две бутылки

водки, «завербовал» на неё заведующий кафедрой, бывший

секретарь обкома по идеологии. Вскоре меня избрали секретарём

большой парторганизации кафедр общественных наук и

Валерий Варзацкий

заместителем

секретаря

парторганизации

физико-

математического факультета… Я пил с завкафедрой почти

каждый день, не считая десятков всяких торжеств, где разливал и

говорил, потому как узнали, что у меня лёгкая рука и

незаштампованные, от жизни, тосты. Я «воевал», не зная

усталости, на многих «фронтах» одновременно. Выезды в

область на консультпункты и лекции от общества «Знание»,

комиссии райкома, горкома, обкома, ЦК КПСС. Был доверенным

лицом по выборам в Верховный Совет СССР генерала Дмитрия

Волкогонова,

проводил

занятия

вместо

заведующего,

редактировал

стенгазету

на

факультете,

организовывал

спортивные соревнования среди преподавателей и писал

диссертацию. Через два с половиной года – защитил.

Всё шло даже очень неплохо. И тут вдруг вызывает ректор

и, пряча глаза, говорит, что завкафедрой увольняют, «но тебя

поставить на его место не могу, так как в отделе науки ЦК

согласовали другую кандидатуру. Не расстраивайся, получи

доцента (не хватало одной публикации, но она уже была в

печати), через год дадим направление в докторантуру в Москву, а

там действуй по обстоятельствам».

Мне бы взвесить, обдумать. Докторантура в Москве, когда

тебе только тридцать шесть лет?! А я обиделся. Не оценили, ну и

пошли вы…

Уехал и получил от родной Одессы уже через год

вытрезвитель, в прямом и переносном смысле. Потом ещё кое-

что посерьёзней, не буду тебя расстраивать. И ещё…

Потом Союз развалился. Стал безработным и до 2000-го в

вузах вообще не работал. Падал, подымался, начались запои. Как

дотянул до пенсии – не знаю. Наверное, благодаря твоим генам.

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

Если бы преобладали папины – давно лежать бы мне на нашей

горе, недалеко от тебя.

Хорошо, что сохранила письма, ещё и потому, что в них

наши лучшие годы в мелочах, о которых я бы никогда не

вспомнил. Мелочи жизни заставили меня посмотреть и на Ольгу

в новом, а может быть в добром старом свете. Понял, сколько она

для меня сделала и как я перед ней виноват.

Письма поселились в моей груди давящим спазмом стыда,

угрызений совести, невозможности что-то изменить. Я, мужчина,

работавший в комсомольских и партийных органах, директором

совхоза, имевший не рядовые доходы, клянчу, выманиваю деньги

у матери – пенсионерки! Содрогаюсь, заливаюсь слезами, бегаю

по дому прочитав написанное собственной рукой: «…пришли

хоть немного денег»; «…короче говоря, хочу навязать тебе ещё

долг»; «…к сожалению, хоть убейся, ничем пока не могу

помочь».

Письма испещрены просьбами, просьбами, просьбами.

Высылай сухофрукты, шиповник, яйца, масло сливочное,

подсолнечное и топлённое, сметану, сгущенное молоко, лук,

чеснок, домашнюю лапшу, морковь, сыр твёрдый и творог

(зимой),

баклажаны

фаршированные,

перец

сладкий

консервированный, орехи, курочку домашнюю (зимой)… И ты

слала, слала, слала… Продолжала спасать.

Я, конечно, думал в перспективе перебраться в Одессу, как

тогда говорили «не первый, но и не второй город» в стране. Вот и

в Ольгиных письмах нашёл строчки, где она пишет тебе, что мы

порешаем свои большие вопросы и устремимся поближе к

родителям. Но я не думал, не гадал, что Одесса, сформировавшая

меня и зарядившая смелостью и оптимизмом, станет лютым

палачом своему детищу. Нечто потустороннее творилось при

Валерий Варзацкий

моём возвращении. Договорился о работе на кафедре у Володи

Изовита, а он через пару недель умер. Договорился с Витькой

Коштареком временно пожить у него в Беляевке, улетел в

Оренбург за вещами…, а мне позвонили, что он умер. В какой-то

момент в Оренбурге вспыхнуло в голове: «Зачем? Может не

стоит?» И остановись же, дурак! Но нет! Проситься обратно?!

Посыпать голову пеплом?!

Нет? Ну, так получи! И вот я уже втайне от милиции,

находясь на подписке о невыезде, затравленный и раздавленный,

приезжаю к тебе. К теплу, любви, состраданию. И надо же так

случиться, что через несколько часов, уже под вечер, тебе

принесли повестку, предписывающую явиться в райотдел.

Хорошо, что они поленились нагрянуть в дом…

Как достойно, мужественно ты себя повела! Вдруг стала

серьёзной, собранной. Молча надела новую кофту, повязала

чистый платочек и, опираясь на палку, пошла как в бой.

Заслонить. Спасти.

Невозможно забыть твои мучения, когда надо было хоть

что-нибудь поесть. Исхудавшая, потухшая, в ставшем большим и

не к случаю новом халате, поверх ночной сорочки ты с трудом

сидела за столом и то подносила ко рту дрожащей рукой

маленькую ложечку манной каши, то бессильно, роняя на пол

кашу, отводила в сторону. Слёзы из почти ослепших от

глаукомы глаз текли по морщинам запавших щёк и капали в

тарелку. В тот же день ты как-то очень мягко, чтобы не

расстраивать сына, сказала, что знаешь о своей близкой смерти, и

тут же, виновато улыбаясь, начала меня успокаивать.

Многое я бы отдал, если бы удалось вырвать, выжечь из

памяти твой плач и бессвязные причитания: «Куди ви?! Ви що,

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

вже їдете?! Як же це так?! Ой, Боже мій! Лідуся! Золотушка

бабушкина!».

Прости, мамочка, не предупредил тебя, что уедем с дочкой в

4 часа, боясь, что всю ночь будешь плакать, и придётся вызывать

«Скорую». Но материнское сердце не обманешь. Слепая, глухая

ты всё равно почувствовала.

Нет, не забыть мне ту тёплую летнюю ночь и прерываемые

рыданиями самые ласковые в жизни слова из окна нам вдогонку.

Мы почти бежали, не в силах вынести эту пытку, и всё тише и

тише доносилось: «Внученька, я тебе так лю… Синочок…

Ріднесенькі… Приїзжайте…» Больше я тебя живой не видел.

Ты безоглядно верила в меня. До твоего ухода я не ведал,

насколько сильно помогают детям материнская любовь и вера.

Ни разу (с ума сойти, не могу вспомнить хотя бы один случай…)

ты не сказала мне «нет». И ладно бы это касалось студенческих

лет, когда я жил в Одессе. Но, на самом деле, уже в 6-м классе я

сказал тебе, что буду историком, поэтому тратить время на

физику, математику, химию нет смысла. Ты сразу согласилась и

больше я к урокам не готовился. По гуманитарным предметам,

исключая сочинения и стихотворения, я всё знал и без

подготовки, а по «не моим» учителя, закрыв глаза, ставили

«тройки». Самое интересное, что мы с тобой оказались правы –

точные, естественные науки так никогда мне и не пригодились.

Хочу, чтобы ты знала, что я тебя очень любил. Когда жил

вдали, каждый день о тебе вспоминал, считал дни, собираясь

домой, десятки раз перечитывал редкие, с трудом написанные

письма. Пульсарами высшего счастья живут во мне первые

минуты в нашем доме, когда я, бросив вещи, обнимал тебя, а ты

говорила: «А ну сядь коло мене. Дай я на тебе подивлюсь».

Восторженно-ласковыми глазами рассматривала моё лицо,

Валерий Варзацкий

гладила щёки, волосы, руки шершавыми пальцами, вкусно

пахнущими вертутой с яблоками.

Не пришлось сказать тебе о своих сыновних чувствах. Но,

думаю, что ты о них знала, потому, что в старинной, наверное,

ещё дореволюционной сумочке, среди самых – самых дорогих

тебе вещей, в газетке, вместе с прядью моих первых волос я

нашёл своё сочинение 5-го класса «Моя мама». К сожалению, всё

содержимое сумочки исчезло. Зато в своих архивах недавно

обнаружил нечто озаглавленное «Белый дом», написанное мной в

19 лет. Прочитай, надеюсь, тебе будет приятно.

«Ещё не проснувшись ощущаю белый свет. Белый

пододеяльник тёплыми складками, как жабо, окутал моё лицо. Он

сливается с подушкой – белоснежной, яркой, хрустящей. Тёплые

волны белой радости начинают топить меня в белом.

Я и сам белый, чисто вымытый. Кожа на лице приятно-

матовая. Колючая русая щетина шуршит, успокаивает,

убаюкивает.

Открываю глаз – белые стены, белый день за окном.

Мысли, надежды, мама, Майя, бабушка – белые, добрые

существа живут за белыми стенами.

Воскресенье. Я дома и счастлив…

Сколько радости я принёс в этот скромный домик. Платят

мне сторицей. Чувства нельзя придумать, их рождают люди.

- Ма-а-а-ма-а-а!

- Ну сина, ми с тобою тєлєпати. Я тільки сказала, що тобі

нада вставать і трохи розрухаться, бо скоро ж сніданок.

Я смотрю на мать… Мама излучает добро. Руки в тесте,

лицо припорошено мукой. Она подходит к приёмнику, нажимает

на клавишу, и полилась тихая воскресная музыка. Кажется Лист

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

или Шопен в современной обработке. Я нарочно недовольно, но

на самом деле от наплыва чувств, резко поворачиваюсь на

кровати.

Мать заливается смехом и кричит:

- Ой, Майя, він ще спать хоче! Сина, до скількох же ти там

спиш?! Ну зараз я тебе буду піднімать.

Это грозит мне холодными руками под одеялом,

щекотанием пяток, сдиранием одеяла. Забыв обо всём, я начинаю

орать. А мама тихонько подходит ко мне и начинает своим лицом

открывать мой затылок из-под белого пуха пододеяльника.

Добравшись до моего нестриженого затылка, она нежно целует

меня. Я дурею от неожиданности и радости и зарываюсь глубже,

не чувствуя ничего, кроме теплоты её сердца и задавленный

глыбой её счастья».

У меня есть и другие листочки с мыслями о тебе. В юности

стеснялся прочитать. Мечтал когда-нибудь опубликовать и

подарить. Не успел.

Как живу? Плохо. Уехал в нашу хату в 2006-м,

поссорившись с Ольгой, с одним портфелем. Правда потом

Лидочка передала одежду. Вроде бы работаю, но платят от

начитанных часов, а мне их дают мало, так как я несколько раз

запивал и срывал занятия. Пенсии на жизнь не хватает. Долги.

Болезни. Одиночество.

Мне хорошо внутри дома. Здесь мы все вместе. Прошлое,

настоящее, фотографии, бумаги, документы, старый приёмник,

книги. Я, правда, продал Брокгауза, чтобы вернуть кредит,

который брал на газ и отопление. Триста наиболее ценных книг

подарил филиалу Одесского университета в Первомайске, где

работал и думал надолго, но не удержался… О книгах не жалею.

Может кому-то пригодятся. Более печальная судьба ожидает тех,

Валерий Варзацкий

что томятся от невостребованности в шкафах, а также мои

архивы, дневники.

В доме хорошо, но за пределами… Я не заметил, забыл, что

стал горожанином. Село, с его неписанными законами и

условностями, меня кончает. Самое главное, что лишился права

на личную жизнь. Всё на виду и на языках. Рухнули многие

иллюзии. Например, мечтал взять один пятый класс в своей

школе и читать в нём историю до одиннадцатого. Чувствую, что

вырастил бы несколько себе подобных историков. Казалось бы,

один кандидат наук на район, учителя школы, бывшие мои

ученики, возле калитки говорят: «Ой, який ви хороший вчитель

були! Ми на все життя запам’ятали, як ви пояснювали і малювали

на дошці гладіаторів». Беседовал с директором. Показывал планы

создания реестра выпускников, архива, музея школы. Реакции

никакой. Боится то ли конкуренции, то ли ответственности, если

я вдруг запью.

Пока всё. Нет на земле человека, который бы почувствовал

мою боль. Поэтому пишу тебе, мамочка. Не сомневаюсь, что по

вашим каналам письмо дойдёт обязательно. Ты только не очень

расстраивайся, я чувствую твою поддержку наяву и через сны и

потому держусь.

До свидания. Твой сын.

27.02.2012г.

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

ТЁТЯ КАТЯ

Перед тем как начать писать, я мысленно, а затем и на

бумаге, очертил основные моменты жизни тёти. Первый

назывался «Молдавия». С 1950-го (ей было двадцать восемь ) по

1957-й она с мужем, Сергеем, жила в Молдавии._Много раз

рассказывала, как я с мамой приезжал к ним в гости. Было мне

тогда года три-четыре. Вспоминала, как хотел, чтобы купили

хромовые сапоги, как пугал соседского мальчика: «Ух ты,

молдован! Я тоби дам!» Как спать укладывался только с ней.

Кое-что из тех давних событий я помнил. Вот и сегодня, по

прошествии более полувека, даже не закрывая глаз, вижу

залитую солнцем улицу, молдавский домик, тропинку, бегущую

под гору, к колодцу. Кажется, я помню того маленького

молдаванина. Знаю точно, что он был выше меня ростом и

немного старше…

Но… Но я нисколечко не помню тётю Катю

«молдавскую». Ведь хотелось свои первые воспоминания о ней

связать с Молдавией… Не получается, сколько ни напрягаю

память.

«Хорошо, а с какого времени я её всё-таки помню?», -

задал себе вопрос. И тут меня ожидало удручающее открытие….

Вот мне пять лет. Детский сад. Тётю не помню.

Вот 1-й класс. Что-то не вспоминается.

Вот 5-й класс. Моя сестра Майя – первый классный

руководитель! Всё как будто бы вчера! …Тётя вне пределов

восприятия.

Январь 1963-го. Умирает отец. Мне почти 12 лет. И что

же? Только через годы увидев на фотографии рыдающую рядом

со мной тётю понял, что она была на похоронах…

Валерий Варзацкий

Почему сверхчувствительный детский глаз зафиксировал

многих, а ее нет?! Парадоксальность ситуации ещё и в том, что

на работу (в бухгалтерию пищевкусовой фабрики, или попросту

«мельницы») и с работы она шла через наш дом. Обязательно

забегала утром и вечером. Очень часто у нас обедала. Да и как

могло быть иначе? Ведь тут жили её самые дорогие люди, семья,

в которой она выросла – мать, сестра, племянница и племянник.

Получается, минимум 12 раз в неделю, 48 раз в месяц (!), много

лет подряд она вращалась на орбите семьи, но, стыдно

признаться, до 7-го – 8-го класса информация о тете Кате в

памяти не отложилась.

Так что же «с памятью моей стало»?

Результатом долгих раздумий был неожиданный вывод:

даже присутствие матери в дошкольном и школьном детстве

зафиксировалось лишь фрагментами. Целостной картины нет!

Может такая беда только у меня? Может, сказывается увлечение

винцом в пионерском возрасте?

Осторожно поговорил с друзьями. Нечто подобное

происходит с воспоминаниями о самых близких и у них. И тогда

до меня дошло: самые близкие – самые незаметные. Они частица

нас, нашего «я». Практически неотделимы, в высшей степени

естественны, как утро после ночи, как весна после зимы, как

обувь у входа, как чашка на столе… Память с большей силой

запечатлевает нечто стрессовое, что потом превращается в

бесценный опыт, а обычное становится автоматизмом,

освобождая мозг для более ценных, жизненно необходимых

сведений.

Создатель «придумал» блестящий механизм вещественно-

временной связи между детьми и родителями. В хороших семьях

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

родители никогда не являются стрессом для детей, но лишь

потому, что любовь, забота, силы, энергия, вкладываемые в

детей, в сущности представляют собой только родительский

постоянный стресс. По - другому говоря, горение, жертвенность,

высший инстинкт, жизнь для детей. К сожалению, наиболее

эффективно это «работает», когда не замечается любимыми

чадами…

Фактически тётя Катя была для меня второй мамой. Бог не

дал ей своих детей, но зато одарил уникальной, я бы назвал её, за

неимением в собственном лексиконе более точных определений,

эксклюзивной, добротой. Дар свой она полностью

ретранслировала всем, кто встретился на дороге жизни. Мне

повезло почти 60 лет находиться в «зоне действия» самого

благодатного «поля» из всех загадочных «полей» Вселенной.

Имею

право

утверждать:

эффект

есть!

Ретрансляция

продолжается…

В последние годы (прожила восемьдесят восемь лет) тётя

резко сдала. Ходила сама, но ноги плохо слушались, падала,

разбивалась. Сокрушалась, что не может вспомнить фамилии

соседей и знакомых. Мучилась от перепадов давления.

Жаловалась: «…в середині все труситься, ніг не чую». Много раз

рассказывала одно и то же. При этом сохранила длинные, почти

до пояса, волосы, которые ежедневно, вне зависимости от

самочувствия, укладывала. Интересно, что на затылке они не

были седыми… Кожа рук и ног - белая, гладкая, молодая.

А глаза! Если говорят, что глаза – зеркало человеческой

души, – говорят о глазах моей тёти. Карие, быстрые,

внимательные, сочувствующие, веселые, изумлённые, гневные

(на

кота),

растерянные,

страдающие,

любопытные,

наблюдающие, любящие, просто красивые. Вне всяких сомнений,

Валерий Варзацкий

глаза резко выделяли её в обществе подруг – старушек, для

которых дом тёти был местом посиделок. Приходя к ней почти

ежедневно, я редко когда не заставал гостей. …Их глаза были

похожи на застывший воск погасших свечей.

Тётя

хорошо

видела

и

была

необыкновенно

наблюдательной. Малейшие изменения в облике окружающих

замечала мгновенно, а реакция была своеобразной, присущей

только ей. Например, захожу я не чисто выбритый, ну сегодня

еще не успел побриться. Следует вопрос: «Чого це ти не

побритий? Грошей на лезвія нема?» И рука тянется к ящику

серванта, где лежит кошелёк. Протесты не принимаются. Тётя

суёт деньги в карман моего пиджака.

Или приходит к ней подруга в платке явно не по погоде.

«Що це ти вирядилась, як молоденька?!», - ворчит тётя и идет в

спальню. Через мгновение появляется с новым тёплым платком:

«Це тобі од мене подарок».

Или в очередной раз забегает с похмелья соловый сосед.

Топчется у порога не зная с чего начать. «Що, Вітька, погано

тобі? Нема за що похмелиться? Ну в мене тільки п’ять рублів є,

це ж, мабуть, не хвате?..»

«Та хвате, хвате, тітка Катя! Я вам одроблю…», - чуть не

пустив от нахлынувших чувств пьяную слезу, хрипит Витька и,

зажав в кулаке пятёрку, исчезает.

Доброта, щедрость, постоянное стремление помочь

другим, искренние переживания и неподдельное сочувствие

бедам подчас едва знакомых людей со стороны тёти, в молодости

вызывали у меня удивление и даже раздражение…

Прошли годы. Она до самой смерти оставалась такой же.

Не хочу гневить Бога – у множества других жизнь сложилась

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

хуже моей. Но и мне пришлось немало увидеть и пережить.

Главное, что оказало определяющее влияние на формирование

меня сегодняшнего – характер профессиональной деятельности.

В университетском дипломе написано: «историк, преподаватель

истории и обществоведения». Общество – это люди, «человеки».

Мне более импонирует «человековедение». Случилось так, что

моя любовь к наблюдениям за людьми стала моей профессией.

Унаследовав от тёти наблюдательность и еще от кого-то

аналитический ум, соприкоснувшись в непосредственных

профессионально-деловых и дружеских контактах с десятками

тысяч людей, делаю вывод: из ныне здравствующих (август 2011-

го), таким же набором достоинств обладает лишь один человек –

мой друг Валерка Руденко. Почти таким же был незабываемый

Витька Коштарек. И всё.

Динозавры,

ископаемые,

анахронизмы,

рудименты,

ошибки природы – так можно назвать (и называют…) эту

вымирающую, микроскопическую по численности популяцию

Людей. Она уходит. Всё яснее и яснее становится, что наша

цивилизация ещё держится « на плаву» лишь благодаря

магической ауре этих прямых потомков Прометея и Данко.

Они - Избранные и Посвященные, в телах которых

сконцентрирована бессмертная, жизнетворная, позитивная,

светлая энергия. Они – биологические костры, отогревающие

души. Они – центры притяжения для ищущих жалость, их плечи

всегда мокрые от чужих слёз.

Без религии, политики, денег, шаманства, планов, расчета,

надежды, даже без осознания своих поступков отдают Люди

кусочки своей жизни другим, научное название которых «Гомо

сапиенс». Миссия Людей в отношении деградирующих «Гомо» -

важнейшая с точки зрения исторической перспективы Землян. Их

Валерий Варзацкий

сверхзадача – сохранение Добра в генном коде нового

господствующего вида, уже формирующегося на планете внутри

старого.

Не знаю, занимался ли кто-то специально изучением

феномена носителей Добра, но то, что тема вечная, я бы сказал

тема №1 для религии и литературы – сомнению не подлежит.

Потому, оказавшись рядом с живым таинством, находясь в зоне

влияния чудесных волн, исходящих от источника даже после его

физической смерти, считаю необходимым (какая-то мощная сила

начала подталкивать меня изнутри, как только гроб опустили в

могилу…) просто передать известную мне информацию в

будущее.

Тётя Катя родилась в марте 1922 года на хуторе, до

потрясений 1917 – го принадлежавшем немецкому колонисту

Шварцу, находившемуся километрах в пяти на северо-восток от

Доманёвки. Сегодня (2011 год) от хутора осталось только

кладбище. Помню хутор Новый (советское название) конца 50-х

годов как красивое село с добротными домами, стоявшими с двух

сторон балки, по которой протекал ручей. В селе был магазин и

жили мои родственники – двоюродные деды Митя, Ладя,

Омелько и бабы Горпина да Варька с многочисленными детьми,

внуками, правнуками.

Отец тёти, мой дед по матери, Яков Владимирович

Пузыревский, до 1917 года был, по словам бабушки по матери,

его жены, Евгении Иосифовны Настасюк, управляющим у

Шварца. Бабушка умерла в 1980 году, прожив девяносто пять лет.

До глубокой старости не потеряла памяти и мне, мальчику, а

затем подростку, рассказала много историй из своей долгой,

тяжелой жизни.

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

Образ деда в её трактовке представал в захватывающе-

романтическом свете. Судя по всему фраза: «Что наша жизнь?

Игра!» была его кредо.

В молодости Яшка учился на агронома в Вознесенске. Не

знаю, был ли у него какой-то документ об образовании, но

полагаю, что Шварц не взял бы к себе неуча. Со временем стал у

немца управляющим. При Советской власти был первым

председателем сельскохозяйственной коммуны, созданной на

развалинах колонии. То ли уже был, то ли чуть-чуть не стал

первым председателем колхоза, созданного вместо коммуны в

период коллективизации. Очевидно, дела у деда шли неплохо при

разных режимах и хозяевах.

Чем

объяснить

завидную

приспособляемость

и

непотопляемость? Сфера моих научных интересов – революции.

Знаю, что самое сложное в смутное время – остаться

нейтральным, просто выжить. Как, благодаря чему или кому

удавалось оставаться на плаву Якову Пузыревскому?

Ответ знала бабушка. Он был игрок. Картёжник. Но,

уверен, ощущая в себе его гены, - не только. Надо было видеть,

как расцветала, воодушевлялась, буквально искрилась энергией

бабушка, рассказывая о нем, еще совсем молодом, сильном,

предприимчивом, умном.

А сколько горя ей принёс непутёвый муж! Но нет, в

минуты воспоминаний она не помнила о горе.

Говорила складно, образно, с юмором, порой с добрыми,

не горькими слезами.

- Ой, скільки всього було!, - вытирая фартухом глаза,

сморкаясь, всё время подтягивая под подбородком концы платка,

со светлой тоской шептала моя старушка. Она очень плохо

передвигалась даже с палочкой. Несколько лет, еще до войны,

Валерий Варзацкий

вообще не ходила. Не знала ни одной буквы. Родила девять

детей, трое из которых умерли младенцами.

Дед пристрастился к картам во время учёбы в Вознесенске.

Вернувшись в хутор, играл с самим хозяином. Когда наступала

зима и работы агрономической не было – уезжал в Вознесенск

или в Одессу играть по – крупному…

«Ранок на вулиці. Ще тіки люди по воду йдуть, -

вспоминала бабушка,- тут музыка як заграє! Їдуть! Попереду

цигани на брычці і так красіво виграють! За ними фургон з

кучером, запряжений добрими конями и по-о-вен добра! Яшка

сидить зверху і кричить:

- Марійка! Лови платок!

- Дід Петро! Ось ваші чоботи!

- Оксана! Тобі намисто!

- Кому кожух?! Кому ковьор?!

Люды біжать до фургона з усіх сторін. Кажен собі щось

хоче. Споряться, бувало що й б’ються за якусь вещь. Ото поки

все не пороздає, що виграв або купив, бо йому ж заказували,

колы їхав в город, в хату не зайде. А гроші за куплене людям

ніколи не брав. Казав:

- У тебе що, гроші є?! Ану, покажи! Тьфу ! Хіба це

гроші?! От у мене гроші!- И показував торбу або й мішок з

грішми.

Тоді вже в хату зайде. Мені, дітям подарки. – Ну, - каже,

- накрывай на стіл. Як начнуть сходиться – повна хата, нема де

повернуться. А він роздивляється: - А чого це Гришки нема? А де

ж Микола? - Ото поки всіх не угостить, поки гроші не конче, не

успокоїться. Ниділю гуляють! Ну я, правда, виберу времля, залізу

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

в торбу з грішми, та й щось сховаю. Діти ж малі… Та він тих

грошей и не щитав».

Бабушка сморкалась, вытирала концами платка глаза,

надолго задумывалась. Морщины лица вдруг складывались в

улыбку. Кажется, она видела призрак своего забытого счастья.

- Ба! Ну шо дальше? – нетерпелось мне.

«Ну шо, одійде трохи, повправляється коло хати,

наведе порядки і начинає нудиться. Бачу, вже йому скучно. Каже,

мабуть я поїду… Ну їдь, хіба ж я тебе вдержу.

Поїхав. Проходе днів скільки. Ніч. Сніг. Мороз. Щось

шкребеться у вікно.

- Хто там?

- Открий, це я.

Открываю. Стоїть в одних кальсонах. Все чисто програв.

І так раз по раз – то виграв, то програв, - бабушка крестилась,

вздыхала:

- Хай його Бог простить.

В годы революции и гражданской войны дед

играл со всеми, кто устанавливал свою власть над хуторянами.

Особенно запомнились бабушке атаманы:

- Ой, скільки ж їх у нас перебувало! Як тіки зайдуть у

хутор – так і до нас. Якось же знали, куди йти. І ото самогонка і

карти цілу ніч!

Фамилию одного из них она даже запомнила, очевидно по

ассоциации с именем своего дядьки Гришки – Григорьев. Позже,

будучи студентом истфака Одесского университета, я узнал что

ареал действий известного атамана Никифора Григорьева,

бывшего офицера царской армии, охватывал территории

современных

Одесской,

Николаевской,

Кировоградской

областей. Не исключено, что партнером деда был именно он…

Валерий Варзацкий

Карты много раз выручали Яшку Пузыревского и, по

меньшей мере, один раз, возможно, спасли жизнь.

«Була вже ніч. Тіки полягали, - рассказывала бабушка, -

хтось сильно стукає в двері:

- Хто там?!

- Откривайте, це начальник міліції. Зайшов у хату:

- Яшка. Збирайся и тікай. Зараз за тобою приїдуть.

Нікому не кажіть, що я передав, бо всім буде кінець…

Скочив на коня и гайда. Яшка тіки успів кинуть в мішок

якусь одежу – за хату и в кукурузу. А вони вже під’їхали.

Оказывается, дед играл со всей районной верхушкой, в

том числе с начальником ГПУ. Тот прискакал к нему сразу после

заседания «тройки», членом которой состоял. Сам отдал приказ

об аресте и сам же предупредил, рискуя жизнью. Да, крепка была

у игроков «корпоративная» солидарность!

Дед исчез на несколько лет. Появился, когда всех, кто

хотел его арестовать, превратили в «лагерную пыль». Затем опять

бежал от возможной «посадки» и дал весточку о себе уже после

войны. Его никто не ждал – думали - сгинул. А он выжил,

выплыл, выкарабкался!

Представить сложно, как мог существовать, передвигаться

по стране, чем-то заниматься человек, за которым охотились по

политическим мотивам в условиях тотального доносительства,

слежки, репрессий, голода. Или мы плохо знаем реалии того

страшного времени или беглец был не совсем ординарным.

Я спросил у бабушки:

- А шо ж він робыв всі ці годи? А во время войни?

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

- Що робив? Грав! Знаєш скільки в нього друзєй по цим

картам, будь воныи неладні, кругом було?! Вони могли десь

заховаться і годами за столом сидіть…

После войны дед приехал в Доманёвку. За годы скитаний

он несколько раз сходился с другими женщинами, но вроде бы

готов был вернуться. Бабушка отказала. Умер в 70-х годах в селе

под городом Токмак, Запорожской области.

Из рассказов бабушки о деде я сделал три вывода.

Первый: образ его жизни принёс множество бед семье.

Напряжение,

ожидание

чего-то

плохого

постоянно

присутствовало под крышей их хаты и не могло не сказаться на

формировании психики детей.

Второй: то был человек широкой, щедрой натуры,

авантюрного склада, любитель женщин и вина, но не терявший

рассудок в сложных ситуациях.

Третий: как отец, он вряд ли принимал эффективное

участие в воспитании детей, особенно младших.

Тётя Катя была младшей. Разница между ней и старшим,

дядей Васей, составляла 17 лет. В каждой семье, а тем более

многодетной, львиная доля любви и ласки достаётся самому

маленькому. Прекрасно, когда дети купаются в добре, в

огромных количествах впитывая его в свою душу и плоть!

Но есть и издержки. Во взрослой жизни они часто

теряются, не могут самостоятельно решать элементарные

вопросы, становятся ведомыми у более практичных. Бывает и

ещё хуже – сталкиваясь с циничным, наглым злом ломаются,

приспосабливаются, гробят в себе светлое начало.

С момента появления на свет божий тётя любила всё, что

её окружало – родителей, братьев и сестёр, тьму родственников,

маленьких детей, кошечек, собачек, курочек, поросят, телят,

Валерий Варзацкий

жеребят, пчёлок, цветы, деревья, облака, росы, опавшие листья,

туманы. На склоне лет, сидя у порога своего дома говорила мне:

- Ну, дивись, як же красіво цвіте ота слива! А небо яке! Так

би дивилась и дивилась…

Бабушка, вспоминая о Кате, начинала плакать:

- Ну, так же нізя! Всіх її жалко, всім вона кидається

помогать… Ой, як не було щастя змолоду – вже й не буде. Таких

дурочок як Катя воно обходе.

Права была мать. Из чаши горя тётя пила большими

глотками.

Детство запомнилось желанием покушать. Во время

голода вообще каким-то чудом выжили, благодаря ухищрениям

бабушки, умудрявшейся готовить еду чуть ли не из топора. Ещё с

той лихой поры в ней проснулась острая жалость ко всем, кто, по

её мнению, недоедал:

- И що вони там їдять, оті алкоголікыи? – переживала за

пьющих соседей.

- На ось, одниси їм хоть хліба и макаронів.

Начало войны ознаменовалось для неё событием,

последствия которого могли быть роковыми. Комсомольцев

посылали рыть окопы за 40 километров от Доманёвки, у станции

Врадиевка. Фронт надвигался стремительно. Те, кто был из

ближайших сел, начали разбегаться по домам. Тётя с подружкой

из Доманёвки надеялись, что за ними приедут. Шли дни. Никто

не приезжал. Однажды утром проснулись и увидели, что остались

одни в чистом поле! Ни начальников ни работников… Ещё какое-

то время рыли окоп, думая, что кто-то ведь должен появиться?! И

вдруг их охватил ужас:

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

- Така тиша кругом стояла! Хоть бы птичка якась співала.

То паровози на станції гуділи, а це все мовчить. Жутко стало. Ми

кинули ті лопати і бігом на Доманьовку! Бігли скіки могли.

Попадаєм, полежимо а потом знову біжимо… Як ми тіки вспіли?!

Не добежав до хаты, услышала крик матери. На улице

выстроились повозки набитые людьми и пожитками, как

оказалось, готовые вот-вот тронуться в эвакуацию. Во дворе на

земле билась мать. Её отливали водой, пытались силой тащить к

повозке. Она рвала на себе волосы, ломала ногти, впиваясь в

землю, теряла сознание, изо рта с пеной вырывался звериный

вой:

- Гой-гой-гой-гой-гой! Дочіньку забули!!! …Нікуди не

поїду!... Пустіть!... Піду шукать! (Куда бы она пошла, если даже с

палкой едва передвигалась).

Дочь, залившись слезами, бросилась к матери: «Мамо, не

плачьте, я жива!» Увидев Катю, мать, уже от радости, вновь

лишилась чувств, а прийдя в себя крепко схватила за руку свою

младшенькую: «Нікуди од себе не пустю!» Тётя рассказывала –

бабушка, сидя на повозке два дня не отпускала её руки… Все

наблюдавшие сцену возвращения рыдали. Разве могли они

представить, что история с благополучным концом на долгой

дороге Великой войны будет всего лишь микроскопической

пылинкой в сравнении с Эверестом несчастья, отмерянного

судьбой всем вместе и каждому в отдельности. Судьба… В тот

раз вертихвостка была благосклонна к тёте. А может, всё-таки

мать своим горем и отчаянным сопротивлением отъезду

задержала обоз и тем спасла своё дитя? Кто знает. В чём я уверен

непоколебимо – сама она бы не выжила. Ведь даже в 19 лет, по её

же признанию, «… коло мамы и сестри все була маленькою».

Росла робкой, застенчивой, очень ранимой, доверчивой,

Валерий Варзацкий

смешливой. С редких фотографий юности смотрит милое,

светлое личико сельской простушки, которую только ленивый

кавалер не обманет. Вспоминая, со спокойной уверенностью

говорила: « Що там казать – без них я б зразу вмерла. Ни нада

було ни німців, ни руминів».

В то же время, хоть кощунственно это признавать, война,

при всей своей адской сущности, имеет и положительные

стороны. Одна из таких сторон - ускоренная кристаллизация

человеческой личности. Опасность, инстинкт, жажда жизни

преобразуют человека, заставляют действовать так, как он и сам

от себя не ожидал. Окопы и «марафонский забег» в Доманёвку

стали первыми высотами, покорёнными дивчиной на пути к

тяжкой самостоятельной жизни. Первый Поступок, как и первая

любовь, никогда не забывается. Она всю жизнь помнила свой

духовный взлёт под Врадиевкой. Тогда впервые почувствовала,

что может управлять собственной долей. Сколько раз ещё

чувство самостоятельности, постепенно превратившееся в

уверенность, будет выручать её, одному Богу известно. Ясно

только, что борьбу за выживание себя, семьи, многих близких,

оказавшихся рядом с ней в эвакуации, Катя выиграла. Но об этом

скажу позже.

…Между тем, сидящие на повозках начали кричать: «Та

поїхали вже! Що ми німців дожидаємося?!» Уезжающим каждая

минута промедления грозила смертью. Ведь эвакуировались

работники партийных и советских органов, коммунисты, евреи.

Возглавлял обоз единственный в его составе мужчина –

председатель райисполкома, еврей Александр Калинович

Шойхет. Задача № 1 – переправа через Южный Буг. Но до неё

ещё целых 20 километров!

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

Под бомбёжками, теряя людей и лошадей, сквозь змеиный

шёпот провокаторов (Возвращайтесь домой!) и безумный ужас

паники (Окружили!), обворованные и ограбленные приползли в

Ростов-на-Дону.

Потом:

«…підводи з кіньми забрали, а нас погрузили в вагоны, такі, що

скот перевозять». Потом «… пливли на пароході по морю, знов

їхали поїздом, тікыи вже через писки и оказались аж в

Маргелані».

Расселяли у местных жителей. Нашу семью и ещё

нескольких хороших знакомых, всего 10 – 12 человек втиснули в

мазанку из одной комнаты. Спали на глиняном полу. Варили,

если было что, на костре, в казане хозяина. Мылись, стирали в

арыке. Неприятно удивило, что там же местные, мужчины и

женщины, после исправления естественных надобностей,

подмывались. С одной стороны – гигиена, не свойственная

приезжим в столь деликатном аспекте. С другой – антисанитария,

если сосед ниже по течению набирает воду, чтобы варить плов.

На работу несколько трудоспособных, в том числе моя мама и

тётя устроились не сразу и не одновременно. Поэтому, если бы не

старый узбек, приютивший их, просто бы умерли от голода.

Работающим было немного легче. В столовых даже давали

какую-то похлёбку. Плюс – хлебный паёк. Невыносимо тяжело

было детям и старикам. Бабушка рассказывала: «Ото Ліда (моя

мать) і Катя принесуть хліб, я його поріжу на маленькі кусочки

на всіх, хто дома сидів. Один кусочок дам каждому перед сном. А

другі кусочки, ті, що на ранок, покладу в торбинку і повішаю під

потолком, щоб діти ночью не достали… От полягали. Чую, малі

крутяться, не сплять. Мая (моя сестра) коло мене спала. Тулиться

до мене і шепче:

Валерий Варзацкий

- Бабушка, дай мені мій кусочок. Я його сьогодні з’їм і

зразу засну… - А як я їй дам?! Це ж завтра до вечора не буде шо

дать! Плачу, гладю її:

-Давай я тобі казочку розкажу. Хочу щось видумать а не

можу, бо в самої з голоду в голову нічого не лізе. Ой горе та й

годі, що ми тіки не пережили!»

Дети болели, отставали в умственном развитии. И всё

же жизнь брала своё. Майя перезнакомилась с соседскими детьми

и

их

семьями,

выучила

узбекский

язык,

заплетала

многочисленные косички, одевалась как маленькая узбечка.

Старшие узбеки очень любили её, называли «Майя – хон», за

танцы и песни угощали едой, часть из которой она приносила в

«общий котёл». С особой благодарностью доманёвцы

вспоминали старого узбека – хозяина мазанки, в которой жила

наша семья. Добрейшей души человек был. Помогал беженцам

всем, чем мог. В середине 60-х годов А.К. Шойхет с дочерью

Арой ездил в Маргелан. Надеялись увидеть деда. Не довелось.

Умер за несколько лет до их приезда. Мир праху его.

…Тётю Катю взяли ученицей ткачихи на фабрику

шёлковых тканей. Наблюдательность, смышлёность, трудолюбие,

быстрота в руках помогли ей за короткое время освоить

профессию. Потом назначили бригадиром, попала на «Доску

почёта». Получала повышенный паёк. Понятно, что его тоже не

хватало голодной ораве дома. Каждый день голову сверлила

мысль, как накормить семью. Мучилась, придумывала всякие

способы достать продукты и … пошла на преступление.

Механизм хищения шёлка придумал еврей из Одессы,

работавший, если не ошибаюсь, нормировщиком. Смысл

операции заключался в том, что тётя, будучи бригадиром,

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

занижала в отчётности за смену количество произведённой ткани.

Утаивался сущий мизер – два сантиметра на всю ширину

ткацкого станка. И всё. На этом её миссия заканчивалась. Как он

снимал излишки со станков, как выносили их с фабрики,

продавали, меняли, шили, Катя не знала. Знала только, что два

сантиметра на безостановочно работающих в три смены станках

превращались в широкие полотнища, идущие на платья,

кофточки, бельё… Знала, что не пошьют из шёлка парашюты.

Знала, что может получить «вышку» за свёртки с продуктами,

которые периодически ночью подбрасывали под дверь их

жилища. Еврей организовал дело серьёзно и компаньйонов не

обижал… Я мог бы не писать об этом. Уверен – кое-кто осудит

тётю. Не такая уж, выходит, она наивная и непорочная. Каждый

имеет право на собственное мнение, в том числе и автор. Моё

сводится к тому, что тут был Поступок, которым двадцатилетняя

девушка выразила готовность отдать свою жизнь за жизнь

близких. Заметьте, спасала даже не собственных детей, которых у

неё, к несчастью, никогда не было, но мать, сестру, племянников,

двоюродных то есть род, семью. «Семья» для тёти было

понятием первостепенной важности. В патриотической песне 60-

х годов учили: «Раньше думай о Родине, а потом о себе». О семье

думать никто никогда не учил, да и не сможет при всём желании.

Человек или рождается Семьянином или никогда им не станет.

Спорно? Возможно. Однако прошу учесть, что под понятием

«Семьянин» с большой буквы подразумеваю не только

обширный комплекс действий члена основной ячейки общества,

очень важных для обеспечения стабильности структуры семьи и

воспитания подрастающего поколения. Семьянин, о котором веду

речь, уникальный экземпляр, ставящий семью выше закона,

традиционных ценностей, любви, во всех её проявлениях (в том

Валерий Варзацкий

числе к Родине) и даже (!),осмелюсь утверждать, любви к

родителям. Потому что понятие «Семья» для такого человека

гораздо шире понятия «Родители». Оно для него тождественно

понятию

«Вселенная».

Перефразируя

Ф.М. Достоевского, считавшего, что «Правда» выше «Народа»,

можно сказать, что для Семьянина «Семья» выше «Правды».

Да, именно таким уникальным явлением была моя тётя.

При этом чрезвычайно важно помнить, что «Семья» в её

представлении была не только папа, мама, братья, сёстры,

дедушки, бабушки. Она искренне, понимаете, истово, всей душой

переживала за родственников до «седьмого колена». «Родалася»

со всеми, обижалась, не могла понять, как можно забывать своих.

«Ми ж рідні, - готовая вот-вот заплакать, с горечью говорила мне.

– Хіба це так заведено тепер, що даже родичі один до одного не

ходять?!»

Любимым занятием тёти было общение с фотографиями.

Действу предшествовала такая же подготовка, как перед

приходом гостей: угощение готово, в доме убрано, хозяйка в

новой кофте и лучшем платочке, на столе чистая скатерть.

Наконец, из платяного шкафа, из потайного места извлекается

альбом. Надев очки, она осторожно, торжественно открывает его.

Лицо расплывается в улыбке, глаза излучают нежность,

морщинистые руки гладят дорогие лики: «Ну, що ви тут без

мене? Га? Вам там лучче, бо ви всі вместі, а я тут задержалась. И

скучно мені без вас, і тяжко… І мучаюсь, і болію, а Бог смерті не

дає… Канєшно, ходять до мене чужі баби, а рідні вже нікого й не

осталось з моїх годів… Ну нічого, скоро зустрінемось.»

Поплёвывая на кончики пальцев, тётя перебирает

фотографии. Их великое множество. Часть расположилась на

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

страницах альбома, часть – в чёрных пакетах от фотографической

бумаги, часть, наверное, самая большая, россыпью между

страницами. Альбом давно не вмещает всех незабвенных и

живых. Обложка торчит почти под 90 градусов. Никакого намёка

на систематизацию. Хаос. Но старейшина рода в постоянном

контакте с живущими в альбоме. У неё своя система поиска,

работающая безотказно. Собеседников извлекает… на ощупь!

Фотки как будто притягиваются к её ладони. «Мамо! Яка ж в

мене дурна голова, геть все вилітає. Та щэ й глуха. Помню, що ви

цієї ночі мені приснились. А що казали – не дочула. Мабуть, шоб

я не виходила кормить отого чорта на цепу, бо ще впаду на

льоду? Ну да, бачте, тепер вспомнила. Оце ж ви мені казали…

-Сергей (первый муж ), ти таки вредний. То приходиш

коли нада й ненада, а це нема й нема. Ти ж знаєш, що я

переживаю и сердюсь…»

Такие беседы с ушедшими мне приходилось слышать не

раз, стоя в коридоре, за дверью комнаты. Тётя из – за глухоты не

слышала, как я входил в дом и становился невольным свидетелем

своеобразных спиритических сеансов, которые переворачивали

душу. Складывалось впечатление, что граница между жизнью и

смертью для неё уже не существовала. Условия для диалога были

достаточно комфортные. В этой искусственно созданной

реальности смерть не являлась слишком уж важным фактором.

Впрочем, я несколько отвлёкся. Весной 1944 года была

освобождена Доманёвка. Старший сын бабушки, Василий, каким-

то чудом разыскал семью, началась переписка. И вдруг

неожиданно приехал в Маргелан: «Собирайтесь. Поедем домой».

Рыдали все, в том числе и дядя Вася – танкист, майор, грудь в

орденах. Приехал не с пустыми руками – рюкзак и чемодан

неподъёмный трещали по швам от еды. Возникла опасность, как

Валерий Варзацкий

бы кто не объелся, да не помер. Правда, майор сразу взял

ситуацию под личный контроль – рукавом вытерев слёзы,

командирским голосом гаркнул: «Командовать кухней буду я!»

Благодаря военной дисциплине, питание во время подготовки к

отъезду и в пути было по тыловым меркам хорошим, а личный

состав потерь не имел. Думаю, дядя Вася был военным от

рождения.

Во

всяком

случае,

армейская

выправка,

самодисциплина, неповторимый тембр повелительного голоса,

особое, «военное» гусарство до конца жизни не оставляли его.

Призывался ещё во второй половине 20-х годов, имея лишь 4

класса образования. Служил в кавалерии, затем в танковых

войсках. По – секрету, взяв с меня слово хранить тайну,

рассказывал, как историку, что в сентябре 1939 года, после

вторжения фашистов в Польшу, был в составе разведывательного

танкового взвода на околицах Варшавы… Информация поразила.

Ведь о пакте Молотова – Риббентропа в советское время не

говорили.

Войну закончил подполковником. Был несколько раз

ранен. Но самое серьёзное ранение, телесное и душевное,

получил после войны. Всю жизнь страстно хотел учиться. Мечтал

поступить в академию. И вот случай представился. Пришел

приказ о направлении в Академию Генерального штаба. Дядя

командовал танковым подразделением в Забайкалье…

Эх, видно не его день был тогда! Во время церемонии

передачи командования преемнику, башенный люк неожиданно

закрывается

и

перебивает

40-летнему

подполковнику

Ильницкому позвоночник. Дальше – почти год в госпитале

Вишневского, знаменитого военного хирурга. На ноги поставили.

Но в армию уже не вернулся.

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

Психологический удар остался тяжёлым бременем памяти

до кончины. Особенно досаждала мысль, что если бы не тот

нелепый случай, быть ему генералом…

Многие от подобных «фортелей» судьбы ломаются.

Танкист был не слабого десятка. Поселился в Харькове, построил

дом, вырастил прекрасного сына, работал, пользуясь почётом и

уважением, почти до самой смерти.

…Не знаю, не успел уточнить у тёти Кати, чем она

занималась после возвращения в Доманёвку, как познакомилась

со своим первым мужем Сергеем. Из её рассказов о нём

получается, что в 1944 они встретиться не могли. Скорее всего,

знакомство состоялось до войны, так как Сергей был, как и тётя,

1922 года рождения.

В 1941-м Сергей Держак уже «понюхал пороху» в рядах

Красной Армии. Его часть была разбита и рассеяна. Оказавшись

в тылу у немцев, сумел пробраться в родное село. Что делал в

период румынской оккупации – неизвестно. Наверное, ничего

антисоветского, так как сразу после освобождения Доманёвки,

весной 1944-го, был вновь мобилизован и в числе десятков тысяч

«румынских

прихвостней»,

едва

достигших

17-и

лет,

необученных и безоружных, брошен в бойню Сандомирского

плацдарма…

Рассказывал, что от роты после первого боя осталось 4

человека. Победу встретил в Австрии. Имел несколько наград, в

том числе медаль «За отвагу».

У них была настоящая любовь. «Ой, як я його любила! А

він мене як любив!»,- вспоминала тётя. Я всецело верю ей. Она

была создана для большой любви. Что касается Сергея, то его

способность испытывать высокое чувство сложно было даже

представить.

Валерий Варзацкий

В 1968 – 1969 годах мне пришлось работать с ним в одном

карауле в Профессиональной пожарной части №18. Сутки

дежурили, трое суток отдыхали. Чтобы там ни плели злые языки

о спящих пожарниках и отсутствии воды в баках, нервное

напряжение, особенно ночью, постоянно давит. Не помню, чтобы

кто-то из нас уснул во время дежурства. Лежали на кушетках,

вели бесконечные беседы, выходили курить, меняли друг – друга

у телефона за столом дежурного.

Вот тогда-то я, может быть впервые в жизни, осознал, что

внешность не всегда соответствует внутреннему миру человека.

Дядя Сережа был «большим». Ростом под 185 см.

Широкие плечи. Широкие кисти рук. Широкие ладони. Толстые

пальцы. Живот как у штангиста-тяжеловеса подчёркивал

физическую мощь. Выражение лица хмурое, недовольное.

Низкий лоб. Взгляд иронично-презрительный. Волосы густые,

кудрявые. От его облика веяло силой, решительностью,

бескомпромиссностью. Прозвищем «Сила» кто-то попал прямо в

точку.

В свободные от дежурств дни дядя Сережа «бив камінь»,

то есть в карьере добывал ракушечник для строительства частных

домов. Фантастически тяжелая работа, в полном смысле слова

каторжная! Орудия труда – молот, лом, кирку, лопату в

брезентовом мешке, прикреплённом к велосипеду, привозил на

дежурство, чтобы утром, после окончания смены, не теряя

времени, ехать «на камінь».

Тогда не было жесткого законодательства о недрах. Далеко

в степи, вдали от населённых пунктов, находил балку с выходами

ракушечника и один, без помощников, работал от восхода до

захода.

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

И военное прошлое и «пожарка», где мне пришлось видеть

его «в деле» и многолетний «бой с камнем» не давали никаких

оснований «заподозрить» Сергея Держака в романтичности,

сентиментальности, мечтательности. Но он, клянусь вам, был

таким! Хотя и не осознавал этого.

Его внутренний мир во многом стал понятен мне

значительно позже. А впервые я поймал себя на мысли, что он

какой-то не такой, как мне казалось до того, во время наших

ночных бдений на дежурстве.

Во-первых,

дядя

Сережа

оказался

блестящим

рассказчиком. Сам о себе говорил: «У мене цих історий, як у

дурного махорки». Рассказывая преображался, становился

актёром, копировал героев своих повествований, как Тёркин

«весело и складно» врал, вызывая наш хохот и просьбы «выдать»

ещё что-то.

Во-вторых, я понял из его историй, что он романтик и где-

то авантюрист, в хорошем смысле. Любил дорогу, перемену

обстановки, лет пять комбайнером ездил на Целину, работал в

Молдавии. Да взять хотя бы те же карьеры в глухомани.

Говорил: «Мені не скучно там одному. Птички співають. Ляжу на

землю, а вона тепла, трава пахне, небо синє-синє…»

Верю тёте Кате. «Сила» был способен на большое чувство.

Погиб нелепо. В самом центре Доманёвки на велосипеде

въехал под задние колёса грузовика. Прохожие услышали

странный треск. То лопнул его череп.

Долгие месяцы тётя напоминала робота. Вроде бы и на

работу ходила, но как «отмороженная», перестала варить (для

кого?), подумывала «пойти за ним»…

Вдруг Сергей начал «приходить» к ней сам. Во сне.

Разговаривали. Пожаловалась, что не может найти деньги,

Валерий Варзацкий

которые копили на мотоцикл, а надо отдавать долги. Он указал

место тайника в подвале. Утром пошла, нашла деньги и отдала

долг.

Ночные «посещения», состояние полусна измучили её до

предела. Просила не «приходить» уже, найти себе кого-нибудь

«там»… И вот после некоторого времени отсутствия Сергей

«появился» в сопровождении молодой, симпатичной, чернявой

женщины. Сказал, что это его жена. Тётя их благословила.

Больше не появлялся.

Любовь к Сергею жила в её сердце до конца земной жизни.

В последние месяцы перед уходом она часто говорила о нём с

нежностью и тоской. Вспоминала, как они начинали жить вместе.

Как бедствовали: «Найняли землянку. Мама дала кровать. Я

застилила її шинелью. Куфайка під голову і все. Ні простині, ні

подушки, ні стола, ні стула. Нічого не було. А все одно були

щасливі!»

Самым страшным испытанием для тёти после гибели мужа

было одиночество в доме, который они с огромным трудом

построили. Не представлявшая жизнь без семьи она не находила

места в «четырёх стенах». Спасалась работой, подолгу

засиживалась у нас. При каких обстоятельствах сошлась с

Геннадием (по паспорту Игнатий) Николаевичем Першиным я у

неё не успел расспросить.

Жена бросила его и уехала в Одессу. Жил в семье сына

недалеко от тёти. Работал диспетчером в автопарке. Любил

выпить и страшно курил. При этом был человеком добрым,

покладистым, неконфликтным. Как судьба забросила сибиряка,

подводника, воевавшего на Тихом океане, к нам в деревню –

неизвестно.

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

Внешне Геннадий был полной противоположностью

Сергею. Невысокого роста, худой, «тонкий, звонкий и

прозрачный», по собственной характеристике. Улыбающееся,

узкое лицо серовато-желтого цвета, прокуренные два передних

зуба, на довольно большом расстоянии друг от друга.

Думаю, что тётин выбор именно Геннадия объясняется её

жалостливостью, органической потребностью заботы о ком-то.

Каждый день она наблюдала за этим тщедушным мужичком

необычной походкой (резко выбрасывал ногу от колена вперед,

словно на параде) идущим на работу и пошатываясь (водители

наливали) бредущим домой.

Она не очень рьяно боролась с его пьянкой, да и он как-то

сумел «снизить обороты». Пить стал реже и поменьше. Золотая

середина для семейной жизни была найдена.

Тётя Катя, со свойственной ей жертвенностью, окружила

заботой, помощью, ненавязчивым, искренним вниманием семью

сына Геннадия. Внуки полюбили «новую бабушку», тем более

что родная в Доманёвке практически не появлялась и

добросердечностью не отличалась.

Несколько лет прожили в мире и согласии. Как все люди

на что-то надеялись, строили планы. Не суждено было сбыться

надеждам. У Геннадия обнаружили рак поджелудочной железы.

…Помню приехал в отпуск и рубил дрова на зиму. Вдруг

приходит Геннадий Николаевич. Меня сразу же поразили его

глаза и уши. Веки не удерживали горе. Я физически ощутил, что

оно не умещается в его теле, голове и через глаза выбрасывается

наружу, обволакивая меня, топор, дрова, сарай… Нет-нет, не

слёзы! Глаза были не просто сухие, а пылающие, раскалённые.

Несмотря на скромные физические данные подводник Першин

слёз не любил. SOS кричали глаза.

Валерий Варзацкий

Что касается ушей, то я давно заметил, что у людей

неизлечимо больных они видоизменяются. У каждого по-своему,

но становятся другими. Всегда задиристо-жизнерадостно

оттопыренные почти под 90 градусов к голове «локаторы»

Геннадия Николаевича скукожились, увяли. Стеснительно

улыбаясь он сказал:

- Ты знаешь, Валерка, какая-то хренотень ко мне

прицепилась. Всё оттого что мало водки стал пить. Болит и

болит, а врачи-костоломы говорят пить вообще нельзя… У тебя

же в Одессе знакомых много, может показать меня хорошему

специалисту?

- Вы меньше прислушивайтесь к этим болям. Вон в

Оренбурге молодой женщине, преподавателю с нашей кафедры

признали рак. Ну и что? Принимала какие-то лекарства. Хотели

делать химию. Она плюнула на всё, вышла на работу и вот уже

три года вкалывает с утра до вечера, – врал я.

- Главное – внутренний настрой на борьбу. Вы же боец,

Геннадий Николаевич!

Не помню, какие еще слова я нашел, чтобы ушел он

умиротворенным, с надеждой.

Пусть простит меня на том свете Наташа Халина, которая

действительно, почувствовав себя лучше, рынулась на работу…

Улучшение у таких больных в большинстве случаев бывает

временным. Честно скажу не помню, то ли она умерла к моменту

нашего разговора, то ли сбежав из больницы, еще лежала у себя в

квартире ни кого не впуская.

Успокаиваю себя тем, что моя ложь была во благо и

несколько мгновений надежды хотя бы чуть-чуть облегчили

страдания человека.

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

В последний раз видел Геннадия Николаевича за

несколько недель до его смерти. Тётя мыла пол в комнате, где он

лежал. Увидев меня, радостно засуетилась, не зная, куда усадить

дорогого гостя. Геннадий Николаевич, совершенно высохший,

сидел на кровати, подпёртый подушками и ожидал приезда

«Скорой» со спасительными обезболивающими уколами. Улучив

момент, когда тётя отвернулась, изобразил на лице мину в

переводе на слова звучавшую бы, как «Хана мне…». Даже на

пороге вечности старался не расстраивать тётю.

Она прожила свой земной срок по-человечески правильно,

понятно, логично, предсказуемо, всегда стараясь быть нужной,

ни в коем случае не стать обузой. И смерть свою приблизила, не

изменяя жизненным принципам.

Я находился в большом запое и недели две не появлялся к

ней. По всем признакам пьянка ещё должна была продолжаться,

и утром таки опохмелился в компании собутыльников. Ещё были

деньги. Пришёл домой, поспал. Потом вдруг что-то буквально

выбросило меня из кровати и я почти побежал, обливаясь

алкогольным потом, на Пионерскую 3, где она жила.

Тётя лежала на диване в состоянии, подобного которому я

у неё никогда не наблюдал. На полу валялось несколько

таблеток:

- Що, плохо тобі?

- Ой, погано! Піди позви Люду…(соседку-медсестру).

-А давно так погано?

-Та це ж я взяла и випила всі таблєтки…

- Нащо ж ти їх випила?!

- А щоб не мучиться и вас не мучить…

Люда прибежала и оцепенела от ужаса:

- Їх же нада було пить по пів таблєтки в день!

Валерий Варзацкий

Вызвали «Скорую», начали давать пить воду с

марганцовкой. Как провинившийся ребёнок глазами, полными

надежды, посматривая на нас послушно глотала воду. Когда

приехала «Скорая» самостоятельно, быстро собралась и, держа

меня за руку, почти побежала в машину. Очень испугалась

смерти.

В больнице по высоченным ступенькам у входа

карабкалась без моей помощи. Спешила… Прибежала Майя.

Поставили капельницу. Стемнело. Майя ушла за постелью для

тёти, а я поплёлся домой.

Ночью и утром телефон молчал. Электрошок звонка

ударил часов в одиннадцать. Плачущая Майя сказала, что тётя

скончалась. Смерть действовала по своему обычному сценарию:

облегчение, хорошее настроение, аппетит и вдруг падение, храп,

конец.

Прошло девять месяцев. Растерянно смотрит на улицу

окнами без занавесок вдовец-дом, вызывая у меня приторно-

сладковатый

коктейль

ощущений

жалости,

отчаяния,

безысходности, кончины. Продолжает нелёгкую службу на цепи

старый, пёсик Боцман, излучающий унаследованные от тёти

доброту, преданность. Он похож на одинокого японского солдата

в джунглях Филиппин, 50 лет ждущего смены караула. Тиран-

хамелеон кот Серик, доводивший покойную до валидола,

переметнулся к соседке. Ходит жирный и лоснящийся, что,

впрочем, не мешает ему без опозданий появляться к обеду,

который ежедневно приносит Майя. Холодильник, умывальник,

ковры, пледы, покрывала, подушки, посуда, множество других

бытовых

мелочей

«переехали»

ко

мне.

Есть

вещи,

принадлежавшие маме, после её смерти попавшие к тёте, а теперь

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

возвратившиеся домой, подобно старым кораблям, в последний

раз зашедшим в порт приписки перед буксировкой на мели

Индии, где их разрежут на металл…

В этом кругообороте вещей вижу магический смысл.

Понимаю, осязаю всей плотью, что я последний их хозяин,

повелитель, пользователь. После меня они будут никому не

интересны а, следовательно, не нужны. Скорее всего, путь их

скорбный

завершится

в

пунктах

приёма

макулатуры,

металлолома, в мусорных ямах, топках и кострах.

…Вещи. Память. Старость. Три измерения уходящей

жизни. А что же в будущем? Надежда и вера!

Надеюсь, верю, что рукописи таки не горят, и сведения о

редкой души женщине найдут своё место в душах родственных,

вольются маленьким притоком в светлую речку человеческой

доброты, на Живой воде которой растут настоящие Люди.

Валерий Варзацкий

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

Пьяницы знают тот благостный момент, когда после

опохмелки становится хорошо. Тема исследована в прозе и

поэзии глубоко, всесторонне знатоками и практиками высшей

квалификации

мирового

уровня.

Стараниями

интернационального коллектива простых тружеников пера и

гениев эпистолярного ремесла момент «полегчало» за последние

сто пятьдесят лет приобрел пугающую словесную завершённость.

Что, уже нечего добавить?! Не поверю! Вершина «кайфа» -

похмелье, безгранично по числу комбинаций выражения

просветления, а неисчерпаемость темы проявляется прежде всего

в разговорах.

«Разговоры», «беседы», «споры», «диспуты», «монологи»,

«рассказы», «спитчи». Этими и другими словами и их

многочисленными синонимами из матерного лексикона можно с

известной условностью классифицировать общение не в меру

пьющей братии. Не буду заниматься филологическими изысками,

чтобы не потерять нить разговора (нашей, «борцов со Змием»,

профессиональной болезни). Скажу лишь, что общение в первые

часы возлияния и во время похмелья - две «ба-а-ль-шие»

разницы. Впрочем, «коллеги по цеху» меня поймут. Тем, кто «не

в теме», объяснять бесполезно.

То, о чём я пишу, было рассказано мной не в

хронологическом порядке, в виде отдельных историй во многих

точках

бывшего

Союза,

в

разные

годы

множеству

собутыльников, но всегда ТОЛЬКО утром после дня «икс», когда

закончились муки продавливания «первой», когда намного мягче

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

прошла «вторая» а после «третьей» мир обрёл чёткость и

захочетелось всех любить, думать и говорить.

Дошкольный возраст

Суперважный вопрос, традиционно выносимый на

утреннее обсуждение – первое знакомство с алкоголем. Тема не

могла быть поднята вчера, когда все, ещё полные сил и

порочного энтузиазма, тупо состязались в количестве выпитого и

орали хором разную хренотень. Она, тема, плод вчерашнего

буйства

страстей,

но

как

в

диалектике

–

прямая

противоположность борьбы. Как в экономике – нижняя точка

падения производства. Как в физике – полюс со знаком «минус».

Сегодня - раскаяние, угрызения совести, тоска об

утраченном. Говорят по – очереди, нормальным тоном и, самое

поразительное, слушают!

Не помню, когда первый раз попробовал спиртное. Из

глубин памяти периодически всплывают картинки раннего

детства. Почему-то в них постоянно присутствуют подвал, бочка

с вином, белый резиновый шланг из которого мы это вино то

сосали на месте, то наливали в поллитровые баночки и несли в

конец огорода, где был замаскирован от взрослых шалаш.

Пикантная подробность: в том «доме терпимости», играя в пап и

мам с соседскими подружками, мы демонстрировали друг – другу

половые органы…

Так вот, половые щёлочки девочек запомнились – видимо

как нечто новое, ещё не изученное. А вино – нет! Значит явление

было рутинное, обычное. И «стукнуло» мне тогда максимум

четыре(!), потому, что в пять(помню отлично) в детском саду, со

знанием дела я свысока рассказывал «тёмным» сверстникам как

появляются дети. «Лекцию» подслушала воспитательница и

Валерий Варзацкий

передала содержание маме, заставив её хорошенько поломать

голову над вопросом. «Что же с ним делать?!». Слава Богу,

мамочке хватило мудрости поведать мне о жалобе лет через

пятнадцать…

В мельчайших деталях вижу сюжеты частых застолий в

нашем хлебосольном доме. Отец пил чисто символически, был

молчун, тихоня, для компании представлял ценность разве что

как танцор - по воспоминаниям старших во время танца очень

любил сверх меры прижимать женщин. Но, наверное, нравилось,

раз запомнилось…

Как бы там нибыло, по мере приближения очередной

праздничной, юбилейной даты или просто так, чтобы весело

провести вечер, все повелителько кричали: «Идем к

Пузыревской!» (в замужестве мать сохранила девичью

фамилию).

Нравы были простые, к тому же приличных собственных

домов большинство не имело. Наш новый дом, да ещё в центре,

считался «хоромами», но, на мой взгляд, главную роль в его

притягательности играли два других обстоятельства.

Первое по значению – радушие хазяйки. Мать любила

принимать гостей. Была натурой открытой, щедрой, улыбчивой.

Всё, что было на плите, в духовке, в изобильном подвале

перемещалось на стол. Тревожила её только одна мысль – как бы

чего не оказалось мало.

Второе – тут всегда можно было не просто чем – нибудь

«загрызть», а вкусно, «от пуза» поесть и вдоволь выпить.

Прекрасно и разнообразно готовила бабушка. Все продукты были

домашнего происхождения.

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

Приходили с детьми, которых усаживали рядом с собой.

Говорили:

- Ну, водки им еше рано, а наливочки или винца по чуть -

чуть можна…

Детки, пригубив вишневочки или красненького, по-

быстрому перекусив, незаметно покидали родителей и

устраивали игры за домом, за летней кухней, за хлевом. Там, в

стране «За», в тайниках хранились мои богатства - спички,

окурки, папиросы, финский нож, кастет, два самопала, два

портсигара, таблетки сухого спирта, две обнажённые до пояса

«Дамы» из немецкой карточной колоды, деньги в монетах.

Вы обратили внимание на наличие в списке всех атрибутов

курильщика? Разумеется, я курил! Не думал об этом писать, но

нахлынули воспоминания и не могу удержаться. Тем более, что

история моего вступления в романтические ряды потребителей

«Казбека» и «Беломора» мягко говоря, не совсем обычная.

Было мне всего лет пять, когда мы с мамой поехали в

Харьков к дяде Васе, но картинка в памяти сохранилась чёткая и

яркая, правда, вижу её как будто бы со стороны, тоесть и себя

тоже. Я с рождения был « жаворонком». Проснувшись, находил

себе занятия, никому не мешал. Вот и в гостях тихонько сполз с

кровати, оделся и вышел на улицу. Дядя жил в ещё

недостроенном частном доме и в этот момент стоял у крыльца в

комнатных тапочках, пижамных брюках, майке. На плечи была

наброшена шинель. «Конченый» курильщик, он всецело

отдавался сладкому яду первой утренней затяжки. Важно знать,

что дядя Вася принадлежал к редкому типу мужчин – всё, что

они делают, делается заразительно, со вкусом, вдохновением,

страстью, комментариями.

Валерий Варзацкий

- Э-эх! Сейчас поработаем! – слышался боевой клич

танкиста и земля летела из-под лопаты как из земснаряда,

рубанок не успевал выбрасывать свистящую струю стружки а

мастерок с раствором напоминал ракетку для пинг- понга, в

руках олимпийского чемпиона – китайца.

Когда он приезжал в Доманёвку и ел борщ, сваренный его

мамой, а моей бабушкой Женей, мы прятались кто куда от

позора. Зрелище было редкой драматургической силы.

Во дворе под деревом - круглый раздвижной стол. На

столе – ведровая кастрюля борща с торчащим половником.

Рядом, прикрытая фанерой для раскатывания теста, большая

миска вареников с творогом и литровая банка с домашней

сметаной.

За столом – дядя Вася в майке, сквозь зубы, хитро

прищурившись, мурлычет: «Люд-ди гибнут за м-металл…». Рука

с наколотой красавицей неторопливо отстукивает такт ложкой по

столу. В глазах азарт борьбы с обедом и жажда победы!

Последняя формальность выполняется хозяйкой - моя мама

насыпает в его тарелку борщ и шутливо убегает.

- Ай-яй-яй-яй!, - удивлённо - восхищённо, как будто

первый раз видит борщ, гремит Василий, не глядя, левой рукой

шаря в поисках куска хлеба побольше. Наконец самый большой

ломоть золотисто-серебристого, ещё тёплого, маминого,

знаменитого на всю Доманёвку – в левой!

- Правое плечо - вперёд!- командует подполковник. Ложка

вонзается в борщ. Хлеб и ложка мелькают поочерёдно с

быстротой лап снегоуборочной машины. Сёрбанье, хрюканье,

блаженное мычание разносятся по улице. Соседи испугано

выглядывают из окон, прохожие останавливаются, а самые

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

любопытные пытаются рассмотреть сквозь листья георгин что за

странности творятся в доме уважаемой Лидии Яковлевны.

Сама она, наблюдающая за процессом из летней кухни,

делает две – три «вилазки» к столу, чтобы наполнить тарелку

брата очередной добавкой. Терпение хазяйки иссякает:

-Ты можеш нэ сёрбать и нэ стогнать?! Од людэй стыдно!

-Не могу… Я тогда не чувствую вкуса…

Каждое утро, ещё до восхода солнца, была побудка

половины райцентра паровозной силы воплями во время

омовения до пояса колодезной водой.

Далеко за полночь, в радиусе полкилометра, мещане не

спали, «наслаждаясь» шедеврами народной и фронтовой песни в

исполнении

«Лидыного

брата»

и

нестройного

хора

собутыльников.

Ну и, конечно, курил дядя неописуемо соблазнительно.

Особенно впечатлял ритуал неопытных, «зеленых».

Заметив интерес в моих глазах, дядя, выпустив через

ноздри дым, спросил:

- Хочешь попробовать?

- Хочу.

- Правильно! Ты уже мужик, а каждый мужик должен

курить, – сказал «воспитатель», отгрыз кончик папиросы и

окурок протянул мне:

-Вот так,- «Су-у!», - набирай дым в рот. – «Фу-у!», -

выпускай. Только не вдыхай, а то будешь кашлять. Мама

услышит и нас поубивает.

Я выполнил все, как было продемонстрировано учителем.

Мне не стало плохо, наоборот, понравилось. Почти английский,

по своей торжественности, ритуал стал нашей мужской тайной на

весь период моего пребывания в Харькове.

Валерий Варзацкий

…С того времени начал покуривать за летней кухней. Как

научился затягиваться - не помню, но, видимо, настолько «вошел

в роль», что потерял бдительность и дяде, по «ходатайству»

мамы, пришлось в один из своих «залетов» в Доманёвку, скрепя

сердце, искоренять плоды трудов своих неправедних при помощи

ремня.

Пострадала

задница,

но

курение

осталось,

замаскировалось, законспирировалось. Только летом 1961 года,

заболев сильнейшим воспалением лёгких, впервые почувствовав

дыхание смерти, «завязал». …Чтобы «развязать» в 1968-м,

достигнуть пика в 1977–1991–м (3-4 пачки в день), бросать

«тысячу раз», как Марк Твен, и последнюю сигарету выкурить 31

декабря 1999 года.

Ремень, горящая задница – хорошие зарубки на древе

прошлого, мгновенно возвращающие к теме разговора.

Первый и последний раз за пьянку меня мать лупила в

первом классе. Было это так.

Школа

Жил по соседству мальчик Сережа. Папу – моряка

политические штормы средины 50 – х выбросили «на укрепление

сельского хозяйства», председателем райисполкома в Доманёвку.

Мама закончила консерваторию и дома постоянно играла

на пианино. Сережа был «своим» пацаном, но уж больно каким–

то скромным, городским, воспитаным. На дне рождения

«ущербность» именинника проявилась в полной мере.

Мы, то есть я, Борька, Витька, Алька, Вовка приближаясь к

дому Серёги уже предвкушали что сейчас выпьем винца,

вишневочки, наедимся жаркого, холодца, голубцов, колбаски,

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

пельменчиков. Закусим тортиком, запьём компотом из

чернослива и груш. Ну, как всегда и везде. Как обычно.

Не тут-то было! На застланом белой скатертью столе

стояли вазы с конфетами и печеньем, вазочки с вареньем и

дивной красоты, фиолетовые с золотом, чашки на блюдечках.

Бока чашек и дно блюдец украшали сценки из старой сельской

иностранной жизни.

Но где же рюмки или хотя бы стаканы?! А «закусь»?! Нет!

Мы почувствовали, что тут не нальют. Решение возникло

мгновенно. Я кивнул Борьке в сторону двери. Не сговариваясь,

быстро вышли на улицу и побежали ко мне. Пока домработница

продолжала носить из кухни еще что– то съедобное, мама, с кем–

то переговариваясь, еще играла на пианино, трехлитровая банка с

вином уже была под моим стулом. Вышло почти по –

Высоцкому: «…Мама была с друзьями, каштан уже опал!»

Подвел «слабак» – именинник. Когда красивая мама после

официальных слов удалилась, сказав, что мы уже взрослые, и она

не будет нам мешать, мною в чашки было налито вино. Все,

включая девочек, пригубили. Сережа, позорник, на радостях

выпил все! Там и было то полчашки всего, но ему хватило.

Вдруг, закатив глаза, дружок сполз со стула и улегся на пол…

Таких прецедентов в нашей компании еще небыло. Кто–то

шепнул: «Тикаемо!», - и мальчики исчезли. Перепуганные

девочки сразу рас сказали маме Сереги кто был «закоперщиком»,

как у нас тогда называли инициаторов плохих дел. Мама

позвонила папе. Тот, вызвав в кабинет мою маму, работавшую

счетоводом, сказал, что ее сын – пьяница споил его сына, еще не

нюхавшего спиртного. Он таки был прав! Мы совсем забыли, что

Серега с нами в «пьяные игры» не играл.

Валерий Варзацкий

Тем временем, прибежав домой, я, в предчувствии

неотвратимости наказания, уселся делать уроки. То, что кара за

содеянное наступит так быстро, не ожидал. Прошло всего минут

сорок. Вдруг громко взвигнула калитка, послышался стук

бегущих ног, двери, входная и в комнату, распахнулись почти

одновременно. Я даже не успел повернуть головы, как

разъяренная мать с криком: «Убью, гада!» - начала хлестать меня

«авоськой». Вскочив из-за стола, я интуитивно выполнил золотое

правило вратаря – бросившись навстречу нападающему, сократил

угол атаки. Мать не рассчитала расстояния и почему-то выронила

«авоську», улетевшую под кровать. Она попыталась её найти,

освободив дверной проём. Выход на свободу был передо мной!

Беги же на улицу, там она точно лупить не будет. А я, одурев,

побежал в «большую» комнату, через коридор напротив, и,

забежав за круглый обеденный стол, размазывая сопли и слезы

заверещал:

- Цэ нэ я! Чого ты бъеся?!

- А! Ты щэ й брэшэш! Тэпэр точно прыбъю!, -

послышалось из-за двери и мать появилась… с чугунным

утюгом.

…Я упорно, наверное, стесняясь, не бежал на улицу.

Сделав несколько кругов вокруг стола, юркнул в закрытое

пространство спальни.

…Нет, конечно, если бы она ударила утюгом с размаху по

голове, то убила бы. Но она, по матерински, остыв и устав,

толкнула меня в попу. Этого оказалось достаточно, чтобы я упал

а она бросила утюг и рухнув на диван долго рыдала, шепотом

повторяя :

- Отдам в интэрнат…, тоди ты взнаеш…

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

Толчок был вроде и не сильный, но ведь УТЮГОМ! Синяк

остался надолго, а дерзость малолетних «синяков» (пьяниц, по –

одесски) до сих пор вызывает у меня грешное восхищение, как

будто это было с кем-то другим.

Удивительно мышление взрослых в сельских семьях Юга

Украины средины ХХ века. Казалось, ну убери эту чертову бочку

из подвала или хотя бы не наполняй, уже исчезает ближайший

провоцирующий фактор. Никто и пальцем не пошевелил! Пишу

свою «писанину» искренне, без осуждения кого – либо. Да и в

чём их вина? Ещё неизвестно, хорошо или плохо, как факт, наше

раннее знакомство, пристрастие, не падайте в обморок пуритане,

ЛЮБОВЬ(!) к эпикурейским игрищам. Отвечая за свои слова,

вроде бы в трезвом уме и еще в сознании, утверждаю – всё самое

– самое хорошее и суперплохое за 63 года жизни было связано с

пьянкой. Более того, понятие «Жизнь», в моём представлении,

тождественно понятию «Пьянка».

Круто? Цынично? Не знаю, не знаю… А что, лучше в 17

лет впервые «причаститься» «биомицином» и через полгода

спиться без надежды возврата в НОРМАЛЬНУЮ жизнь?! Таких

случаев в моем окружении было множество.

Или

взять

Тамару

Алексеевну,

мою

первую

«математичку». Жила у нас на квартире.

Вспоминаю: играет недавно купленый приёмник «Сакта».

Теплый, тихий осенний вечер. Из огородов потягивает дымком.

Уже выкопали картошку, убрали тыкву, жгут перед вспашкой

сухую ботву. Мама, Майя, Тамара Алексеевна секут капусту для

засолки. Я на подноске головок. Мне легко, радостно, спортивно

хватать одну, а то и две, если помельче и вылетать из подвала,

словно резиновый мячик из-под воды! Скорость возвращения

поражает женщин. Мать нестрого поругивает:

Валерий Варзацкий

- Куды ты лэтыш?! Ше вбъеся в тому подвали!

Вот большая работа закончена. Вечеря на столе.

«Спецзадание» получено – доставить три литра из известной

бочки. Мои действия?

Бьюсь об заклад, вы не угадали! Не прикладываюсь я,

пятиклассник, к белому шлангу из бочки а мастерски, по-мужски

(они, бабы, делать этого ведь не умеют, почему и послали)

втягиваю ртом вино в шланг, сплёвываю малость, попавшую в

рот (автоматика, рефлекторность…) и тут же вставляю шланг в

горлышко банки. Не пью вино из шланга! Зачем?! Точно знаю

что мне, как «гонцу», а по-сути благодетелю, нальют сами.

Спокойно и буднично. Без шума и без драки.

И наливали. Чуть – чуть. А коллективчик какой

незабываемый сосредоточился бок-о–бок: бабушка, мама, сестра

–

она

же

классный

руководитель,

бескомпромиссная

«математичка», за строгость прозванная «Еденицей»! Я – один

мужчина. Не сюсюкали. Не подыгривали. Всем интересно.

Душевно.

Так вот автор, после 60–летия, из каких–то сомнительных

соображений экспериментирует на бумаге, а «Еденица» еще в

молодости, вернувшись домой, спилась. Не знаю, жива ли.

Попробовала вино в Доманёвке, куда попала по распределению,

понравилось и - понеслось!

Нет и не может быть каких – либо параллелей и

закономерностей, если говорить о влиянии алкоголя на разных

людей, поскольку нет двух одинаковых, в смысле здоровья и

предрасположенности, организмов. Но, на основании данных,

полученных мною в результате более чем полувековой «разведки

боем» в расположение Зеленого Змия, могу выдвинуть

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

осторожную версию: те, кто раньше начал, посильнее тех, кто

позже.

В хронологическом порядке мое пьянство до 17 лет, с

известной долей условности, можно разделить на 5 этапов:

Первый. До 13 лет. В подавляющем большинстве случаев

во время «мероприятий» родителей.

Второй. 13 - 14 лет. В компании сверстников, на

сэкономленные родительские деньги.

Третий. 15 – 16 лет. Целенаправленное накопление денег

узким кругом друзей – собутыльников с целью пропоя. По

поводу и без повода.

Четвёртый. 16 лет. Празднование 16 – летий.

Пятый. 17 лет. Проводы в армию 18 – летних друзей.

Не буду строго придерживаться придуманной мгновенно

хронологии: ясное дело, жизнь нельзя вложить ни в какие схемы.

Она как раз интересна событиями, не укладывающимися в

голове. Таких в калейдоскопе моих пьянок, до 17 лет

включительно, хватило бы многим мужикам на «питейную»

биографию всей жизни.

Уже с 6 – го класса мы активно и сознательно отмечали с

вином все праздники. Особенно любимыми были 1 и 9 мая. Из –

за дешевизны популярным было сухое вино «Пэрлына стэпу».

Редкая гадость! Наглотавшись его « из горла» без всякой закуски,

мы даже не успевали вставить два пальца в рот и, бывало,

поливали светлые рубашки соседей смесью этой «бурды», соплей

и желчи. Впрочем, то было не самое неприятное. Хуже, когда

приходилось вытаскивать из рвов, окружающих лес, «уставших»

и тащить их, в блевотине, домой, на виду у публики. Вот что

значит отсутствие алкогольной закалки!

Валерий Варзацкий

В 7 – м классе центром притяжения «юниоров»

алкогольной команды стал Коротков. Он в «сельповской»

лавочке продавал вино. По цене – сухое красное, по крепости –

сладкое дессертное. Употреблять нам никто не запрещал. Можно

было спокойно опрокинуть и три и четыре стакана. Тогда же в

магазинах, в бутылках, меньше поллитровой, но больше

«шкалика» появился и очень быстро исчез «Рубин». Классное

вино! С большим наслаждением я никогда не пил ни один

спиртной напиток. Оно для меня, как первая любовь,

неповторимо.

Интересно, что лет через 10, в «Елисеевском» на Горького

в Москве «Рубин» вновь повстречался мне. Бутылки, правда,

были 750-граммовые. Купив шедевр, забежал на детскую

пощадку во дворе многоэтажки, с трудом продавил внутрь

пробку, припал к горлышку. Но…эзотерический контакт с

юностью не состоялся. Вкус был не тот

Пятнадцатилетними, мы продолжали внедряться в

немногочисленные (к сожалению…) «блокпосты» Змия в

Доманёвке.

Окучив «Чайную», спокойно пили разливное, несравнимое

с нынешними синтетическими помоями, пиво Первомайского

пивзавода. Кстати, пиво считалось одним из лучших в Союзе. В

газетах писали, что какой-то их передовой бригадир был Героем

социалистического труда, но не это главное. Вкус пива

определяет вода, и брали ее из прозрачной как воздух, милой

речушки Синюхи, впадающей в Южный Буг в самом центре

города.

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

Железный «Ветерок» возле автовокзала Доманёвки стал

нашей «штаб-квартирой», где мы баловались в праздных

разговорах «креплячком» - «Агдамом» и «Славянским».

Не часто, но все же иногда, по пути на танцплощадку,

«ныряли» в буфет ресторана «Поле». За столики пока не

садились, но пару стаканов вина для «танцевальной» смелости

опрокидывали.

И все же наибольшим успехом у местных «Ромео»

пользовалась «забегайловка» под народным названием «Дамские

слезы», где соблазнительно блистала сладостно – магнетической

плотью и порочностью на челе продавщица Катя, прибывшая из

далекой деревни. Тут я оставлял мамины копейки «на кино и

пончики с сахаром» ежедневно с пунктуальностью часовых у

Мавзолея. Хороша была, гадюка! Ее неправильная, скудоумная

речь, разбавленная легким матом, грубыми намеками и

стрелянием туповатыми, задорными глазками вводили меня в

сексуальный мандраж даже на расстоянии. Наверное, если бы я

только прикоснулся к ней, то кончил бы безо всякого полового

акта. Поэтому пригубив сто граммов ликера, я побыстрее бежал

от этого «несчастья» в «Чайную», добавить что-нибуть покрепче.

А завтра все повторялось снова…

Процесс выпивки в 8-м классе, идя в ногу со временем, мы

начали планировать. В своем архиве нашел любопытный

документ. На прямоугольнике плотной бумаги, в столбик по

вертикали, инициалы: Б., Вал, В., П., которые расшифровываются

как Боря, Валера, Вася, Паша.

Напротив имен, по горизонтали – цифры. Например:

Вал. 1 + 1 + 1 + 1 + 0,49 + 051 = 5

Ниже, под. четырьмя строчками цифр, дающими в итоге 20

– наши подписи.

Валерий Варзацкий

Передо мной не что иное, как ведомость сбора средств, для

покупки «бухла» толи под какую-то дату, толи просто для

«допинга», во время игры в карты. Сумма немалая – 20 рублей!

Можно было купить 8 бутылок водки или 18 бутылок

«крепляка».

Историческая ценность документа, его символичность и

убийственная ирония судьбы одного из подписантов, проявилась

для меня в тот момент, когда я увидел обратную сторону

картонки. Это оказалось, отпечатанное в типографии,

приглашение матери моего друга на… родительское собрание!?

Разумеется, она туда не попала, так как сынок использовал

приглашение для более важного дела, которое стало для него

через полвека, после выхода на пенсию, смыслом и

единственным содержанием оставшейся жизни.

Шестой месяц 1966 года едва не подтвердил по

отношению ко мне зловещий смысл трёх шестерок в

календарных датах.

Буйствующий зеленью и теплыми ливнями май

заканчивался, когда нам с Борькой, моим лучшим другом и

соседом, «замаячила» интересная, увлекательная работа, которую

предложил нам директор школы Роберт Леонтиевич Лукащук, по

прозвищу «Роберт». Заключалась она в том, чтобы в качестве

грузчиков, ежедневно, на школьном грузовике ездить за 120 км.

под Николаев, на Матвеевский завод силикатного кирпича.

Подъем в 4, выезд в 4.30. О трудностях и опасности (сидели в

кузове, рядом с «плывущим» на подъемах и спусках кирпичем)

узнали потом. Но даже если бы знали наперед – всё равно не

отказались бы. Романтика! Более високий статус по сравнению с

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

одноклассниками, тащившими носилки на строительстве

спортзала и общежития.

В первый рейс с нами поехал директор. Фронтовик,

потерявший ногу под Сталинградом ехал, нацепив орденские

планки, чтобы «грудью пробить» нам постоянный въезд на

территорию мимо огромной очереди, с вечера выстраивавшейся у

ворот. Неподражаемый оратор, полемист, психолог он через 20

минут вынес специальный пропуск и 2 месяца мы без задержек

становились под погрузку.

Присев от предельного для него груза, «газон» неспеша

пополз в Доманёвку. Быстрое возвращение не предвиделось,

хотелось есть, а обед явно переносился на ужин, потому, что

кирпич предстояло еще выгрузить. Вдруг машина съехала с

трассы Николаев – Вознесенск и мы оказались в уютном месте

под деревьями:

- Ну, орлы – соколы, приземляйтесь, - повелительным

тоном пригласил «Роберт».

Водитель дядя Саша, брат директорской жены, расстелил

на высокую траву шерстяное одеяло, ещё хранившее тепло

большого казана, доверху запрессованого картошкой с мясом.

Появились хлеб, редиска, зеленый лук, соленые огурцы, капуста

и, наконец, движением мага инкарнировав из пространства на

одеяло две бутылки «Московской», расторопный шофер

эффектно поставил финальную точку в сервировке.

Нам троим дядя Саша наливал по-разному. «Шефу» -

полный «гранчак». «Пацанам» - на донышко.

«Роберт» сказал простенький, как для него, тост:

-Хочу выпить, во-первых, за ваше здоровье. Во-вторых,

чтобы была хорошая погода, пока вы будете ездить. Чтобы наша

«старушка» выдержала, чтобы «дорога жизни», а для школы она,

Валерий Варзацкий

как в блокаду для Ленинграда, действовала до окончания

стройки.

Выпили. Жаркое со свининой было «ексклюзив»! Теплота

и доброта наполнили тело до пульсирующих висков. Все вокруг –

птички, насекомые, травы, тучи, деревья, дядя Саша, Борька,

«Роберт» стали родными. Хотелось смеяться, потянуло на стихи.

Дядя Саша был исполнителем нервным и капризным. Не

всегда директорская воля реализовывалась точно и в срок. Но вот

по части организации пьянки конкурентов у него не было.

Думаю, на рейсы он получал какие-то деньги и строгий

наказ кормить нас. Наверное, все же «кормить» а не «поить».

Однако бывший моряк решил проблемму в рамках неписаного

закона: «Все пропьем, но флот не опозорим». В каждой поездке

меню нашей «полевой кухни» разнообразила бутылочка водки.

Вина он не пил, а свою дозу прятал за спинкой сиденья и

выпивал после рейса в гараже. Так мы с Борькой системно

«подсели» на «водяру».

Злополучный день «666», о котором я говорил выше,

начался для нас как обычно – в 4.20 вошли в калитку школы. Обе

половины дверей в главный корпус были распахнуты настежь. С

порога было видно, что дверь в спортзал, где вчера гремел

выпускной вечер, тоже открыта. Обменявшись недоуменными

взглядами, воровато оглянувшись, двинулись туда.

Огромной буквой «П» перед нами ломился, под выпивкой

и горами снеди, стол. Первое что мы сделали – «дернули» по

полстаканчика кем-то недопитой водки и «загрызли» нарезаным

балыком с «правой ноги» буквы «П».

ПЬЯНАЯ ЖИЗНЬ

В эйфории клептомании метнулись к «левой ноге» и

«опрокинули» оставшееся в фужерах шампанское, ничего что без

газа. Важен сам факт!

С центрального стола, там, где обычно сидят директор,

заведующий РОНО, секретарь райкома партии стянули

полбутылки коньяка и экспортную, всю в медалях, чудом

сохранившуюся, почти полную бутылку «Пшеничной».

Испугавшись, с бутылками за пазухами остановились,

понимая, что каждую секунду могут «накрыть». Но жадность

шептала: «Давай ещё!». Это во мне, наверное, заговорили гены

двоюродного брата, вора «в законе» Кольки Варзацкого,

«мотавшего» первый срок «по малолетке» ещё до войны. Я

бросился в угол зала к накрытому брезентом буфету, который

организовывала «Чайная» на выпускных вечерах. Первое, что

оказалось на моем пути – ящики с водкой.

- Берем! - выдохнул я. И дальше все как в тумане.

Схватив ящик, с предельной скоростью, на которую были

способны, полетели через по-прежнему безлюдный школьный

двор вниз, в подвал строящегося спортзала. Молниеносно, в

четыре руки, вырыли углубление в куче строительного мусора и

схоронили водку. Из последних сил побежали вверх и стали у

калитки.

Минут через 30 появился один из выпускников,

улизнувший от встречающих рассвет с целью «добавить

градусов», по его выражению. На правах хозяина пригласил нас в

зал:

- Пейте, ешьте что видите!

Хмурый, помятый дядя Саша «нарисовался» к 6 часам. Он,

оказывается, тоже, как и сторож, хорошо «причастились» на

выпускном.

Валерий Варзацкий

Всю дорогу из головы не вылазил проклятый ящик.

Страшно хотелось вернуться во вчерашний безмятежный день,

изгнать парализующее волю дыхание предстоящей расплаты. А

то,

что

дело

может

закончиться

колонией

для

несовершеннолетних, знали из профилактических бесед

работников милиции. Договорились молчать.

Еще не подъехали к школе, а с кузова уже заметили

стоящих у ворот участкового Хоменка и буфетчицу из «Чайной»

тётю Валю. Ласково улыбаясь, Леня (так его называли за глаза)

поманил нас пальчиком к себе.

Кирпич разгружали другие, пока Леня, на месте

преступления, в спортзале, в присутствии буфетчицы давил нас

логикой доказательств. Вначале по одному, потом вместе, потом

вызвал сторожа, затем директора.

Притащили нетрезвого випускника, который, к нашому

изумлению, сказал, что утром нас не встречал и в спортзале