"Новый русский" и американка

Случилось невероятное. Я даже не знала поначалу, что делать — хохотать или биться в истерике. Или взять пистолет и пристрелить его на месте, как собаку.

— Пошла вон! Проваливай! — рявкнул он мне и по существу вытолкнул меня за дверь.

Чего-чего, а такого оскорбительного, унизительного удара судьбы я никак не ожидала! Чтобы какой-то «новый русский» с криминогенным прошлым и грязными пятками… Мне, мне! Во все горло! Как последней шлюхе:

— Пошла вон.

А я ведь не какая-нибудь там папуаска или пигмейка, я — американка! За мной, если хотите, — великая держава и весь её могучий военный потенциал, не говоря уже о массе совершеннейших миксеров, тостеров, «шаттлов», посудомоечных машин, газонокосилок, рефрижераторов, ну и так далее.

И что самое интересное — я ничего не сказала ему в ответ. Только потом, у себя в каюте (дело происходило на русском пароходе, который плыл из Гонконга в Японию), я стала выкрикивать слова, предназначавшиеся этому страшному хаму и наглецу. С женщинами такое происходит сплошь да рядом, как я потом узнала. Самые свои главные, зловещие, великолепные речи они произносят наедине с собой.

И вот что я кричала, изредка отпивая из бокала джин с тоником и яростно топая своими великолепными, дивными, длинными ногами:

— Негодяй! Дерьмо! Импотент ползучий! Чтоб ты сдох! Чтоб у тебя сейчас же отвалился твой поганый, бездарный, отвратный, так и лезущий в глаза член! Да если хочешь знать, любой мужчина, с которым мне хотелось потрахаться, тут же бежал на мой шепот, запах, шелест моих прекрасных белокурых волос! И считал за великую честь оказаться голеньким на общих простынях! А для чего собственно вы и созданы, ничтожные в своей сущности фаллоносители, как не насыщать жаждущее, пылающее, жадное женское тело освежающим, взбадривающим сладострастием, весьма, кстати, полезным с медицинской точки зрения! Ну кто, кто он такой, чтоб пренебречь мной! Дрянь! Ничтожество! Сдохни, сдохни немедленно!

От подступившего отчаяния и беспомощности я даже ударила бокалом об пол, скинула с постели розовую и словно смеющуюся надо мной подушку. Потому что эта подушка как будто уже все-все поняла по-своему и вызнала цену и настоящую причину моего гнева…

Как я очутилась на русском пароходе, который плыл из Гонконга в Японию? Очень просто. Вдруг мне все-все надоело в моей чудесной, изумительной Америке и так захотелось чего-то необыкновенного. Хотя, если подумать, я ведь только четвертый день жила на вилле моей милой тети Элизабет, ещё не успела распаковать чемодан, пахнущий Индией…

Но уж такая я есть — не могу подолгу сидеть в одном месте и глядеть в одно и то же окно на одно и то же несдвигаемое дерево. Правда, в то утро я так и сидела, глядела в окно, отпивала из бело-голубой покорной чашечки какой-то ужасно смирный кофе и вдруг почувствовала небольшое, ещё невнятное жжение, словно бы от подброшенного кем-то уголька, — там, там, в самом укромном, заветном, интригующем, всемогущем, чисто женском местечке… И как спохватилась: «Ну почему, почему я сижу здесь и гляжу на это бестолковое, в сущности уродливое, безногое дерево, в то время когда мир полон движения и чудес! А сколько в нем ещё неопробованных на вкус, запах и цвет мужских особей!»

Мне вдруг почти до слез стало обидно за собственную вялость и нелюбознательность. Подумать только, ну кого, собственно говоря, я, независимая красавица-американка, успела распробовать? Только французов, испанцев, ну, естественно, американцев, итальянцев с юга и с севера, датчан, шведов… Сколько их наберется всего? Ну, не более шестидесяти штук! И это при современных средствах передвижения и неограниченных возможностях вступать в половой контакт (пользуюсь ученым выражением) вполне безбоязненно, так как уж чего-чего, а презервативов и всякого рода контрацептивов цивилизация наштамповала предостаточно.

Кстати, я всюду и везде, в любое время суток, на любом континенте придерживаюсь жестковатых правил безопасного секса и неизменно вожу с собой до сотни презервативов. Так, на всякий случай…

Так вот, я отставила смирную чашечку со смирным кофе в сторонку и едва не завопила от недоумения. В самом деле, ну почему, почему мною ещё не опробован ни один японец, ни один китаец! Да мало ли! А я сижу, кофе пью… Ну, не глупо ли? Ну, не нелепо ли?

А этот тайный, насмешливый, горяченький уголек все жжет и жжет там, в моем самом сокровенном, искусительном, исключительно женском местечке!..

Конечно, я могла бы подхватить того же японца прямо с американского тротуара или шоссе… Но разве это был бы достаточно натуральный японец? Нет, суррогатом мне не хотелось довольствоваться. Мне нужно было почувствовать всесторонне живую, натуральную японскую плоть, а значит, необходимо было очутиться в Японии, на натуральном японском ландшафте с их сакурой и Фудзиямой. Уж такая я есть. А ещё мне вдруг безумно захотелось полакомиться русским. Но чтоб тоже он был не этим сомнительно-русским, что сейчас заполонили Америку как третья волна эмиграции, а чисто-чисто русским Иваном. И, конечно, не где-то в Западной Европе сыскать этого Ивана, а непременно прямо на его русской территории. Я вообще люблю все натуральное, презираю подделки, как вы, конечно, уже догадались.

И тут выпал удачный случай — русский теплоход идет в Японию. Чего же лучше! Так я очутилась в довольно уютной каюте и приготовилась к приключениям. А для начала, естественно, разложила весь свой первоклассный парфюм и принялась подрисовывать свое прелестное личико. Именно, именно прелестное, потому что чего же ханжить, если у меня большие голубые глаза, чуть вздернутый пикантный носик и подбородок с ямочкой. От меня глаз не оторвать. Иногда я вот так сижу у зеркала и смотрю, смотрю на себя, все любуюсь собой — никак не отвернуться…

Вот за этим занятием, когда я чуть удлиняла черным карандашом свою гибкую, атласно-прекрасную бровь, — я вдруг рассмеялась прелестным, грудным, чувственным смехом, потому что увидела на столике японский журнал, а на нем — фото знаменитого Сада камней. Ну, полная нелепость! Лежать там-сям обыкновенные камни, а на скамеечках сидят смирные японцы и завороженным взглядом упираются в эти самые камни. Ну, что может быть идиотичнее! И вот что мне вообразилось… О, не судите меня строго, господа японцы! Ибо человеческому воображению нет преград!

Так вот, я представила себе, что там, среди камней, очутилось мое лучащееся красотой и желанием тело и рядом желтенький, голенький и уже раззадоренный япончик во всеоружии своих мужских доблестей, — тогда бы имело смысл всем этим оцепеневшим от пустопорожнего созерцания зрителям пялиться на эту лужайку с камнями.

Я ещё так подумала — а если бы среди этих камней нам с разгоряченным япончиком оказаться лунной ночью, когда воды изумрудно-золотисты и цветет сакура… И чтоб в руках моего самурайчика поблескивал длинный такой стальной меч… Для начала, чтоб накалились страсти… Потом меч отбрасывается, но, прежде чем впустить доблестного самурая в свои заветные, лучезарные глубины, я непременно трону рукой холодное, опасное лезвие и вздрогну от ужаса и добавочного вожделения.

А он тотчас же отбросит этот страшный, тяжелый символ самурайской доблести, излучающий упоительный сексапильный блеск, в сторону и возьмет в руку свой сугубо личный, живой меч, сверкающий пурпуром огня даже сквозь шлем презерватива, и точным движением руки знакомой с каратэ, воткнет его в мои истомленные, нежные, заинтригованные ножны…

И я так это все ярко представила себе, сидя в каюте возле зеркала, что едва не задохнулась от желания скорее-скорее заполучить япончика! Черт с ним, что пока я на русском теплоходе, но для начала можно пренебречь классическими условиями эксперимента и заняться сексом с японцем на чужой территории. В конце концов кто или что мне мешает повторить эксперимент точно по правилам — там, в Японии? Тем более что мое лоно вспыхнуло помимо воли, и я уже услыхала даже у себя в горле шум бушующего пламени, и как его горячие, жадные язычки лижут изнутри кончики моих грудей, мягчайшую округлость пупочка и даже внутреннюю поверхность коленей. Еесли бы я была где-то одна в пустыне, среди льдов — я бы, конечно, занялась мастурбацией. Но ведь в моем распоряжении целый пароход! Я видела вечером, сколько японцев садилось на него! Следовательно, все будет так, как я хочу.

Выскочила на палубу, под розовые лучи раннего солнца, встала против ветра, кокетливо придерживая рукой свою легкую, широкополую шляпу, а сама через черные очки ощупала всех, кто был вокруг, острым, прямо шпионским глазом. Но, увы, ни одного японца!

На палубе, прислонившись к леерам жидкими старческими животами, стояли всё какие-то законченные дамы и джентльмены довольно плебейского, унылого западноевропейского вида и незнамо зачем глядели в море, которое ничуть не менялось, — всё море и море в небольших, почти без гребешков пены волнишках. Ясно, что мне здесь никак не развернуться. Где же, где же вы, японцы? Я жажду до ломоты в каждом зубе и голеностопе схватить новенькое, экзотичное, сделанное точно в Японии и положить на язык и надкусить… Ах, мы, женщины, так подчас привередливы и непредсказуемы!

Но в ответ на мои внутренние стенания только ровно гремит двигатель или что-то там такое и шелестят волны.

Кстати, двигатель стучит весьма двусмысленно и вызывающе, словно выполняет в прекрасном темпе восхитительную сексуальную работу. А пена за бортом так похожа, так похожа на бурлящую в экстазе сперму… Мне даже стало немного смешно…

Однако как тут посмеешься, если лоно уже горит огнем и пламя бешеного желания сжигает не только груди, но даже уши, тазобедренный сустав? Чуть не плача обернулась в другую сторону — и — вот так удача! — натолкнулась взглядом на настоящего японца в черном костюме, белой рубашке, сверкающих ботинках.

Именно таковы настоящие японцы, как я неоднократно убеждалась, словно только что с фирменного конвейера, — ни лишней складочки, ни пылинки, ни соринки и — белоснежная, сахарная улыбка.

И этот японец словно бы сразу что-то понял про меня. Поклонился и спросил:

— Может быть, я могу вам чем-нибудь помочь?

Очаровательно! Своевременно! По-джентльменски! Только так и следует разговаривать с длинноногой красоткой-американкой, за которой стоит великая страна и весь её могучий военный потенциал. И мне, сердобольной по природе, стало так жаль этих молчаливых, сморщенных, путешествующих неизвестно зачем стариков и старушек… Бедные, бедные, хотя среди них наверняка есть весьма богатенькие… Но все равно — бедные, бедные, давно израсходовавшие все соки и эликсиры жизни, ни на что не годные, но на что-то все равно, по инерции, надеющиеся… Особенно потрясли меня их зады почему-то… И не столько зады, сколько отсутствие их у старичков, кое-как завуалированное мешочком брюк… О, ужас! О, печаль! О, отчаяние!

Но всё, абсолютно всё в этом мире дерзает поучать. Мне эти беззадые старички-путешественники и старенькие дамочки с жилисто-дряблыми шеями помогли сформировать основной девиз разгорающегося дня: «Действуй, пока сила и молодость при тебе! Никаких табу! Хоти и смей!»

Не сговариваясь, на каком-то наэлектризованном уроне подсознания мы с японцем спустились и попали в его каюту, и я немедленно приступила к дегустации своего самурайчика, поинтересовавшись предварительно, прикрыв свое интимное место ладошкой и продлевая таким образом неизъяснимый, изумительный, сладко-пресладкий момент предвкушения:

— А вы занимаетесь какой-нибудь борьбой? Я слыхала, есть какая-то специфическая японская борьба, когда человек обязан сначала много-много есть, и когда он станет толстый-претолстый, тяжелый-претяжелый…

— Ах, вы имеете в виду борцов сумо? — в свою очередь спросил самурайчик, придерживая обеими руками свой мужской инструмент, вытянувшийся в мою сторону, как ракета, готовая к старту и слегка подрагивающая от распирающего очаровательного, несколько церемонного нетерпения. — О, это очень престижный вид борьбы! Борцом сумо может стать далеко не каждый, разговорился мой самурайчик. — Я же, конечно, учился борьбе и имею черный пояс каратиста.

— О! — в свою очередь сказала я, заранее веселясь и предчувствуя, как и что будет дальше. — Вы, возможно, покажете мне этот свой черный пояс и некоторые приемы?

— Если захотите… — Воспитанный японец скромно опустил глаза и почтительно наклонил голову с очень черными и очень аккуратно причесанными волосами.

Ночь с японцем? Ну, как вам сказать… Я ведь, конечно, была несколько одурманена кое-какими малосимпатичными сведениями о японцах. Им в некоторых книгах и статьях, прочитанных мною ещё в юности, приписывали совсем особый образ мыслей, повадок, намекали на их природное лукавство, скрытность и даже жестокость. Тем более мне было интересно оказаться с японцем один на один…

И что же? А знаете ли, ничего особенного, хоть он и каратист. Но, в общем, — нормальный мужчина без особых претензий. Хотя очень-очень волевой. Последнее заключение я сделала по одному, но очень яркому факту — как он стал натягивать презерватив на свой основной мускул… кстати, поначалу весьма похожий на вялую морковку довольно неубедительных размеров, и что при этом говорил.

— Джоан! — извинительно обратился он ко мне (я только что специально для него придумала это имя). — Джоан! Я сейчас, сейчас буду готов! Прошу извинить за маленькую задержку.

И принялся возиться с презервативом, хотя до этого мгновения только чуть погладил меня по шее и спине. А я, внутренне смеясь, подумала: «Радость моя! А на что ты собираешься натягивать свою резинку? У тебя, должно быть, ещё и нет того колышка, а так — паштет в оболочке, если не хуже…»

Но, видимо, недаром он был каратистом и научился волевым усилием придавать необходимую крепость отдельным частям своего тела. Когда он обернулся ко мне — у него все стояло во всеоружии и готовности доставить себе и женщине намеченное божественное удовольствие. И я шагнула ему навстречу, как всегда не спуская своих загоревшихся спортивным интересом глаз с его «пистолета», желающего немедленно всадить в меня вескую, горячую пулю.

Сеанс, правда, к сожалению, не затянулся… Мой самурай, видимо, был рассчитан только на блиц-криг. Зато он оказался потрясающе чистоплотным. Все остальные действия с презервативом, переполненным его жидкой, выброшенной в никуда японской субстанцией, он провернул с удивительной аккуратностью. Из-под подушки (и когда только успел засунуть туда!) он тотчас вытащил бумажные салфетки и, отвернувшись он меня, проделал необходимые манипуляции, думаю, в полном соответствии с инструкциями, включая и ту, что рекомендуется медициной в связи со СПИДом. А как долго он плескался в душе! Каким благоуханным вышел после мытья!

Единственное, что несколько смутило меня, — почему он не мне первой предложил вымыться, а сам, первым, решил «очиститься от скверны»? Возможно, в Японии таков общий порядок? И мужчина не должен уступать женщине? Впрочем, и в этом есть нечто волнующее… Не так ли?

Вообще же если на этом свете задавать бесконечные «почему», то можно свихнуться. Ну почему, например, как нам, туристам, рассказывал гид, когда длится и длится засуха, женщины-зулуски зарывают своих детей по шею в землю, потом отходят от них и жутко воют. Несчастные, они верят, что небо разжалобится и пошлет дождь…

Или вот еще: почему индейцы племени итопама, что в Южной Америке, запечатывают глаза, рот и нос умирающего? А это чтоб он жил вечно, и душа его не убежала из тела…

Или: почему в Гвинее существовал обычай каждый год вслед за весенним равноденствием сажать на кол молодую девушку? Почему гвинейцы верили, что такой способ обеспечит им хороший урожай?

Зато мой самурайчик крепенько и нежно обтер меня после душа мягким оранжевым, как солнце, полотенцем, вскипятил кофе и поставил передо мной сиреневое блюдо с золотистым, крупным виноградом и, прежде чем отпить из своей чашечки, — упал передо мной на колени и поцеловал косточку на моей ноге, выступающую с внутренней стороны. Вот ведь какое разнообразие желаний у восточных мужчин?

Да, я забыла описать запах своего невеликого (а оттого не отвечающего поставленным требованиям) самурайчика. У него, признаюсь, очаровательно пахли колени. Ну просто прелесть, что за запах! Ну словно бы это миндаль в цвету и одновременно салат из одуванчиков. Кто хочет, тот меня поймет, как это восхитительно — душистые мужские колени. Пожалуй, я никогда до тех пор не встречала ничего подобного.

Впрочем, привираю. Помню, у рыжего, ясноглазого гиганта-ирландца было нечто подобное. Как ни странно — его колени пахли прелестно, а вот все остальное словно бы болотом и гниющим деревом, на котором успели усесться грибы.

В общем, так или иначе я вполне искренне, сердечно улыбнулась малогабаритному японцу и ушла к себе в каюту, глядя вокруг кротко и умиротворенно, как большая, гибкая красавица-пантера, сытно пообедавшая зеброй. Впереди же меня ждала целая страна Япония! Какое-то неимоверное количество чистопробных японцев на самом натуральном японском ландшафте! К тому же всегда надо быть благодарной моменту. Как-никак, а я свое все равно получила, и мое интимное, веселое, шаловливое местечко чуток угомонилось. А значит — моя гормональная система не только не пострадала, а, напротив укрепилась. А что может быть важнее этого для полноценной женщины? Я просто обязана всегда чувствовать свою женскую «сытость». Ибо — и это проверено опытом тысячелетий — женщина, которая редко по тем или иным причинам вступает с мужчиной в сексуальную схватку, мало-помалу превращается в объект забот гинекологов и психотерапевтов, в дикую ханжу и зануду, а то и в истеричную «общественную деятельницу», которая готова «бороться» и там, и тут, и где её вовсе не ждут.

Нет уж! Я — за справедливость! И за уважение к природе! И если Господь создал мужчину и женщину, — значит, им нельзя подолгу обходиться друг без друга!

…В то утро, помню отчетливо, я позавтракала одним яйцом. И чувствовала себя вполне умиротворенной, возлежа в шезлонге… И думаю, если бы я не ела в то утро яйцо, а, к примеру, жевала бы овсяную кашу, — ничего из ряда вон не произошло бы… Скорее всего — нет.

С другой стороны, пути Господни неисповедимы…

Так вот, я сидела в то утро в шезлонге возле бассейна, и на моем теле жемчужинами поблескивали капли морской воды — я только что поплавала.

Я наслаждалась покоем, ощущала силу и грациозную прелесть своего незаурядного тела, распластавшегося в шезлонге, уверена, весьма обольстительно для посторонних, естественно, мужских глаз, — и сквозь темные стекла очков видела темную воду в бассейне у своих ног, темные тела купальщиков и слышала близкий шепот моего вежливого, обходительного самурайчика:

— Джоан-сан… Джоан-сан… Я никогда не забуду…

Слышала и один раз кивнула ему благосклонно, чуть покосившись в его сторону, но не снимая темных очков, — в общем-то лень было, я взяла от него все, что могла… А если он готов ещё отдать в мое распоряжение свой, в сущности, не больно-то какого высокого класса меч, что ж, если будет настроение, — я решусь, пожалуй… Ровный гул двигателей под палубой теплохода приятно убаюкивал. Пенный след за кормой, похожий на… (пытаюсь быть целомудренной) ворох белоснежных кружев, тоже намекал, что здесь, в пределах этих обстоятельств, никаких неожиданностей быть не может.

Единственное, что меня несколько смущало, это то и дело всплывавшее в памяти яйцо перед тем, как мне его пришлось стукнуть ложечкой и разбить. Такое ровненькое, кругленькое, розовое, прелестное… Мне почему-то подумалось (ах, уж это девичье воображение!), что если бы… если бы… у мужчин в их интимном месте, а точнее, из их интимных зарослей выглядывали не те корявенькие, сморщенные, абсолютно невкусные предметы, а чистенькие, бело-розовые, аппетитные яички…

Вы, дорогие мои читатели, а особенно читательницы, конечно, догадались уже, что я хочу сказать? На что намекаю?

Правильно, вариации с яичками не случайно несколько туманили мой мозг, выбивая из окружающего реального мира. Да, да, увы, я опять жаждала, чтобы кто-то, простите за прямоту… меня трахнул. Опять язычки пламени плясали среди моих растревоженных внутренностей и обжигали не только пятое ребро, но и ноготь на мизинце левой и правой ноги. Уж я такая, какая есть…

И вдруг…

Уверяю вас, такого «вдруг» не было ни у кого, никогда, это «вдруг» было создано Богом только для меня одной, какая я есть, со всеми моими причудами, слабостями, прегрешениями и надеждами. Вдруг на край бассейна встал высокий, широкоплечий мужчина в белых плавках. Прибавьте к этому, что был он белокур и его светлые кудри падали на загорелый дочерна лоб, и весь он был загорел, каждым упруго, яростно выступающим мускулом, и оттого уже этим приятен. А сочетание такого темного, крепкого тела с плоским животом и белых, как горный снег, плавок — так и било в глаза даже сквозь темные стекла очков.

Не знаю почему, но мне тотчас захотелось снять очки, что я и выполнила. И не зря. Мне была дана возможность секунд пять полюбоваться этим, до сих пор незамеченным, представителем мужской породы — его мощной, волосатой, невероятно сексапильной грудью, прямостоячей крепкой шеей, ловко поджатыми, даже уже с виду вкусными ляжками, слегка расставленными длинными, невыразимо прекрасными мускулистыми ногами, опушенными чудесным рыжеватым мхом… которые пахли, я была убеждена, мякотью свежего арбуза и чуть-чуть мексиканским кетчупом с привкусом морской капусты, разумеется, не вареной, а сырой… Мое сердце остановилось… мои грудки налились горячим, отяжелели и повернули напряженные, жадные дульца в сторону столь превосходного представителя мужской породы. Бог мой, я едва успела поймать носовым платочком капельку сладкой слюны и промокнуть её в уголке губ…

Естественно, мой хищный, захватнический интерес не ограничился обозрением только окрестностей, ибо я убеждена, что все мужские особенности, качества, ландшафты тела существуют только как гарнир, а основное, главное, существенное — это фаллос. Я сосредоточилась взглядом именно на этом основном предмете мужской доблести и получила возможность полюбоваться многообещающим изобилием плоти, которая по праву, по высшему велению, принадлежит женщине. И меня, признаюсь, немного огорчило то, что незнакомец внезапно вытянул руки и нырнул в бассейн, подняв брызги.

А дальше события развивались и вовсе невероятно. Хотя все шло вроде бы буднично, обыкновенно… Я почувствовала аромат кофе… услыхала учтивый голос моего благодарного самурая:

— Джоан-сан… вы изъявили желание… доставьте мне удовольствие…

Перед моими глазами воссияла на солнце розовая, словно раковина, кофейная чашечка, почти до краев наполненная черным, дымящимся кофе.

— Спасибо! — мило улыбнулась я своему милому самураю и взяла из его рук розовое блюдечко с розовой чашечкой. Только-то.

И именно в этот момент вдруг услыхала смех со всех сторон, который перерастал в хохот. Я решила, что сделала что-то не так, неловко, неуклюже, и оглянулась в растерянности…

Но смеялись не надо мной. Все глаза были устремлены в одну сторону, я посмотрела туда и — едва не выронила хрупкие блюдце и чашечку из рук. Я увидела невообразимое в месте массового скопления народа — из бассейна только что вылез давешний загорелый блондин в белых плавках и стоял, потряхивая плечами, весь в бриллиантах свежих капель воды и смахивал ладонью с глаз налипшие волосы. А вокруг разрастался хохот… Потому что этот невообразимый блондин стоял абсолютно голый — его белые плавки оказались того рода, что продаются в качестве «сюрприза» и в морской воде просто тают. Так что на всеобщее детальное обозрение был выставлен весь его потайной пороховой погреб…

— Русский… русский… «Новый русский», — раздавались веселящиеся, самодовольные голоса…

Мужчина в «съеденных» морской водой плавках все ещё ничего не понимал, стоя под перекрестием десятков любопытных, злорадных взглядов. Он стоял как, положим, натурщик в мастерской художника. Как анатомический «препарат», по которому студентам медвуза очень удобно изучать строение человеческого тела и особенности мужской особи.

А когда он понял, над кем и почему смеются, вздрогнул, попробовал обеими ладонями прижать упругую, обильную, восхитительную плоть, выпирающую наружу, — и побежал, крепко стуча по палубе мокрыми пятками, забыв, видимо, что где-то же здесь, поблизости, должно лежать его полотенце или даже халат.

Кофе? Японец? Я забыла о них совершенно, хотя продолжала держать блюдце с чашечкой в руках, и даже отпивала, и даже что-то отвечала своему вежливо-приставучему самурайчику. Но перед моими глазами всё клубилась могучая паховая поросль высокого, широкоплечего блондина или, как его обозначила праздная палубная публика, — «нового русского», и как из упругих даже на взгляд, кудрявых клубов этой мужской, звериной шерсти выпячивается полновесная, добротная деталь, особенность, доблесть, отрада для женских рук, губ и… И, помимо моей воли, мое воображение рисовало тот момент, когда соблазнительно-восхитительный кинжал высокого блондина сыщет достойную жертву для того, чтобы нанести истомленным, ждущим глубинам точный, могучий, полыхающий сладкой негой удар…

И как же поступает женщина, когда в эту, столь странную, взвинчивающую минуту рядом с ней находится услужливо-уступчивый, безупречно вежливый японец из мира бизнеса с непременной плоской упаковочкой презервативов во внутреннем кармане пиджака? Такая женщина, подлинная женщина, как я? Она в свою очередь улыбается японцу и тоже очень вежливо, но отчетливо говорит ему:

— Пойду прилягу…

— Усталость? — радуется японец, намекая, конечно же, на то, какой он, выходит, бравый, если сумел так уморить довольно крупную, длинноногую женскую особь…

— Да… увы, — врет длинноногая американка, у которой в роду были и актеры, и жонглеры.

И уходит… прочь от чистоплотного, ни в чем не виноватого японца, который, судя по наклейкам и «лейблам» на его вещах, весьма преуспевает где-то на своем, отвоеванном у других, месте…

В своей каюте я первым делом, как всякая нормальная женщина, приникаю к зеркалу и произвожу смотр своей наличности — внимательно, придирчиво разглядываю лицо, шею, плечи, грудь, живот и немножко приостанавливаю взгляд на своем потайном «гнездышке», которое дымится темно-каштаново и молодо, очень молодо, хотя мне уже не восемнадцать, а двадцать восемь. Ни в чем не могу упрекнуть и свои ножки, достаточно длинные и стройные для того, чтобы сделать карьеру манекенщицы. Я это знаю точно — в свои шестнадцать бегала с подружками на конкурс и получила приз и предложение от фирмы купальников… Но при этом требовалось регулярно тренироваться, надрываться, а я по гороскопу Водолей и, вероятно поэтому, не способна к постоянным, изматывающим усилиям. К тому же предложение от фирмы купальников я получила в тот момент, когда только-только распробовала вкус блаженной, бесценной сексуальной зависимости от мужчины, всего каких-то пять дней назад у меня, девочки-недотроги, профессорской дочки, ученицы частного дорогого колледжа, рыжеволосый капитан юношеской хоккейной команды Фрэнк Джордан своей капитанской, решительной, абсолютно несгибаемой «клюшкой» порвал мою драгоценную, заношенную девственную плеву, хотя все мои ближайшие подружки уже давно существовали без нее.

— Хорошо я тебя? — спросил рыжий, веснушчатый Фрэнк, сверкая голубыми, наглыми, прекрасными глазами победителя и главаря.

— Замечательно! — искренне ответила я.

Так вот, в те дни мне было не до карьеры манекенщицы. Мы с Фрэнком еле-еле дожидались вечерних сумерек, чтобы пробраться в заброшенную конюшню, и там, смеясь оттого, вроде, что сено колется, торопились раздеться догола… До сих пор запах старого конюшенного сена и лошадиного навоза возбуждает во мне свирепое сексуальное желание… До сих пор…

Но я что-то слишком далеко ушла от каюты на русском теплоходе, который плыл в Японию из Гонконга. От уютной каюты, где, слава Богу, было подходящее зеркало, которое позволило мне тщательно осмотреть свое тело и лишний раз убедиться — природа не пожалела на меня усилий, а также не зря я пользуюсь патентованной косметикой: смотрюсь лет на двадцать, не больше. Ну, конечно же, не последнюю роль здесь играют мои густые, светлые, с золотой искрой волосы. Когда я быстро иду — они летят за мной по ветру, как легкая накидка, чуть-чуть отставая… ничего не скажу — очень-очень эффектно.

Для чего смотрюсь в зеркало с тщательностью контролера-ревизора? Для того, чтобы лишний раз убедиться в одном — я создана для любви, только для любви, как иные женщины — для поддержания огня в домашнем очаге, для приготовления салата «виктория», для работы с газонокосилкой, для родов и последующего глубинного интереса к качеству детского кала на текущий момент…

Нет, нет, я вовсе не отрицаю значимости вполне одомашненных, «кухонных» женщин, как и женщин деловых, которые нравятся себе в костюме и с короткой стрижкой, толкующих о «маркетинге» и прочих серьезных, великих вещах. Я не отрицаю и величие материнства. Смешно было бы все это отрицать, если все человечество держится на женщинах-добровольцах, которые хотят иметь детей, а следовательно, поступают весьма патриотично, постоянно пополняя ряды солдат, юристов, полицейских, новых матерей, всякого рода общественных деятелей, официантов, часовых дел мастеров и так далее.

Я лично? Но я же, кажется, уже сказала, что составила план: до тридцати лет — только секс, а там видно будет. Хотя бы потому, что мне противно медицинское вранье — будто роды удивительно облагораживают женщину и добавляют ей красоты.

Могу поверить — мученическая жизнь женщине до родов, когда она превращается в огромную сардельку, когда её лицо заляпывают желтые пятна, когда у неё (это мне рассказывала подружка по колледжу Ирэн, которая рожала уже трижды) возникает, фффу-у! — геморрой от того, что на нижние органы давит плод, — так вот, мученическая жизнь женщине обеспечена.

Не привлекаю в качестве аргумента сам процесс родов — как это больно, страшно, а подчас и опасно… Но облагораживание мученичеством — это ведь не нечто, что так и бросается в глаза. А вот потери, которые несет после родов бедная юная женщина, очень часто невосполнимы… У той же Ирэн обвисла грудь, прорезались первые морщинки. Да и талия заметно сдала…

…Повертевшись у зеркала, голенькая, как только что рожденная из белокружевной пены за кормой, я подвела итог: «Во мне ещё столько прелести, я ещё такая красоточка, что… вполне… вполне…» И, надев свое белое шифоновое платье, в котором меньше веса, чем в носовом платке, сунув свои прелестные узкие ножки в белые босоножки на тонком каблуке, в последний раз сравнив правую и левую бровь — ровно ли покрасила их, и быстренько побрив ноги, я вышла на палубу, на ветер, под солнце… И, делая вид, будто мне как-то немного меланхолично, а в общем-то ничего не интересует, прошлась туда-сюда. Но нигде, нигде… Продефилировала по палубе с другого боку, поднялась на нос теплохода, постояла рядом с флагштоком, на котором бился под встречным ветром какой-то полотняный квадрат… Но нигде, нигде…

Вернулась в каюту, подновила линию по контуру губ… опять вышла…

Чего я хотела? Вроде бы немногого — ещё раз увидеть «нового русского», того, в белых плавках, которые он по незнанию приобрел в магазине «сюрпризов».

Нет, конечно же, вру. Мне захотелось, очень захотелось, чтобы он, увидев меня, немножко удивился бы моей, скажу так, приятной внешности… А дальше… дальше будет видно… В глубине души я не сомневалась — и этот человек, как и десятки до него, падет к моим ногам и будет, хоть на время, но безраздельно мой. Мне ведь тоже никакой мужчина пока не нужен надолго и тем более навсегда. Для меня пока мир тем и интересен, что полон этих живых и тоже жаждущих игрушек — мужчин.

Однако и этот мой «выход в свет» оказался безуспешным. Нигде высокого блондина не наблюдалось. Время подошло к обеду. По трансляции объявили, что ресторан ждет гостей, и я пошла. И шла медленно, осторожно оглядываясь, но нигде, нигде… И каким же ненужным, надоедливым показался мне мой самурайчик, аккуратист и педант, хоть он в сущности никаких неудобств мне не создавал. Но требовал однако небольшого, а внимания. И, видимо, по праву «первой ночи» сел со мной за один столик, что не было запланировано. В конце концов он, впрочем, догадался своим изощренным японским подсознанием, что ему лучше освободить меня от своего присутствия, — и ушел, безупречно вежливо откланявшись. А я осталась в ресторане делать вид, что никак не могу допить крошечную чашечку кофе и игрушечную рюмочку ликера.

Напрасно. Высокий блондин так и не возник. Где же он обедает? Здесь есть ещё буфеты… Пошла посмотреть… Но и там его не было. Не утратила усердия и вечером — ходила, ходила… Нигде… Словно его вообще нет на этом белоснежном лайнере, набитом разнокалиберной публикой, словно он утопился от стыда, бросившись в море…

Проходя по палубе, я ловила обрывки разговоров западной публики и своих соотечественников-американцев:

— О, это такое смешное зрелище — эти «новые русские»…

— У «новых русских» денег много, а вкуса никакого…

— Нам, предпринимателям, выгодны эти «новые русские» — они сметают с прилавков дорогие меха, не торгуясь…

— Эти «новые русские» — обыкновенные дикари… Как и «старые», впрочем…

— Говорят, «новые русские» просто грабители и бандиты…

Я ловила обрывки этих разговоров, как оказалось, не зря. Во-первых, мне всегда противно объединившееся большинство против кого-то в единственном числе. Всякая, даже словесная охота на человека у меня вызывает отвращение. Во-вторых, симпатия моя к «новому русскому» росла и росла. Авантюристка по натуре, я с удовольствием узнавала, что «новые русские» — криминал. Тем интереснее познакомиться, и поближе, с таким.

…Всю ночь мне не спалось. В каюте сгустилась духота. Вентилятор, казалось, жужжал не столь напористо, как обычно, и нагонял на мое лицо тепловатый, влажный, исключительно сексапильный ветер. По трансляции передали, что начинается шторм в три балла. Но я не из тех женщин, на которых шторм действует угнетающе. Видимо, и тут природа пошла мне навстречу. Хуже было то, что передо мной ярко, как в кино, продолжал стоять высокий «новый русский» со всеми своими роскошно-зазывными мускулами, загорелый, в белых плавках и без них… Меня неудержимо влекла его беспомощность там, под взрывами смеха, на палубе, его наивность, с какой он, видимо, решил, что покупает очень престижную вещь… А обилие великолепной, интимной русской плоти, которая мне виделась так отчетливо, как будто я смотрела голограмму, взвинтило меня настолько, что от одного нетерпеливого желания обладать этим сказочным, волшебных богатством я стонала, как истязаемая бегемотиха… Или тигрица… Или львица…

Но так или иначе я стонала, и ныла, и, схватив подушку, прижимала ею изо всех сил свою беснующуюся в одиночестве, недоумевающую интимную дырочку. О, боги, духи, шаманы, шарлатаны, дайте, дайте мне этого «нового русского»! Иначе я погибну, истеку соком жизни, превращусь в одну из жутких, дряблых, унылых старух!

Кстати, когда русский убегал босиком — я успела заметить, что его пятки, мягко говоря, не отличались чистотой. Но вот ведь неожиданность это не вызвало во мне, стерильной американке, никакой брезгливости! И то, что он вполне мог оказаться убийцей, — не озадачило и не пугало меня. Его было так много — этого «нового русского»! Его божественная плоть так могуче, победоносно, многозначительно провисала между его крупных, устойчивых, загорелых бедер… А как мощно дымилось при этом все его секс-гнездо, переполненное рыжеватыми завитками! Мне-то ясно было — это гнездо даже не ястреба, а орла!

Что же со мной произошло? Куда девались осколки повышенной требовательности к возможному секс-партнеру?

Профессорская дочка, я, вероятно, успела устать от чистоплюйства своих родителей, специалистов по всякого рода литературам, и меня невольно завлекло отклонение от так называемого «общепринятого». «Новый русский», да ещё при том криминальный элемент! Что может быть вожделенней? Только где же он? Неужели ему до такой степени неудобно теперь появиться перед публикой? Неужели грабитель или убийца может быть столь стеснительным? Странно, загадочно и очень-очень интригующе…

Да ведь и уголек в том самом заветнейшем месте то вспыхнет, то опять тлеет, но никуда не девается, и томит, томит… и так как-то сладко-неловко ударяет в ноги, что едва не падаю…

И, видимо, если чего-то очень хочешь, — случай рано или поздно пойдет тебе навстречу. Уже вечером я проходила по коридору мимо кают «люкс», и вдруг дверь одной отворилась, и оттуда вышел русский моряк в форме, невысокий, полноватый, с черными, вроде мусульманскими усами. Перед этим он пожал руку того, кто находился в каюте. И в те доли секунды, что дверь оставалась приоткрытой, я разглядела — у порога, в каюте, стоит мой… ну, конечно же, мой «новый русский»! Но прежде чем я на что-то решилась, дверь захлопнулась. Непроизвольно следуя правилам хорошего тона, сделала несколько шагов мимо. Какой ужас! Ведь завтра утром пароход придет в Токийский порт! Завтра утром, вполне вероятно, этот высокий, бесподобный блондин исчезнет навсегда в сумасшедшей японской столице. И что же? Возможно, самого грандиозного сексуального впечатления я лишусь навсегда? Да ради чего? А он так и сойдет с теплохода, уверенный, что все-все здесь только и делают, что потешаются над ним? Справедливо ли? По-человечески ли? Не женское ли, святое это дело — вернуть мужчине чувство полноценности?

Я повернулась и подошла к заветной двери и громко, можно сказать, властно, постучала. Я чувствовала — горю. Вся. И щеки горят, и глаза, и все тело в огне. Не женщина — один сплошной пожар! И кажется, все мои косточки, даже те, что за ушной раковиной, вспыхнули и затрещали как сухой хворост, под напором губительного, сладостно-изнурительного огня.

Не говорю уже о том местечке, где горит и плавится моя заветнейшая, дерзко-податливая и отчасти недоумевающая, несчастная дырочка…

У пуритан и всякого рода убогих ханжей, у которых наверняка все, что у нормального человека цветет и пахнет и сотрясается от желаний независимо от формы правления государства и всяких там законов-постановлений, усохло и скукожилось, предвижу, возникнет вопрос:

— Молодая леди… Как же не совестно брать штурмом дверь, за которой скрывается совершенно неизвестный вам мужчина?

Честно сказать? Да нисколько! Я же собиралась предложить ему не какой-то второсортный, залежалый товар, а добротную, изящную, натуральную блондинку на длинных, фирменных американских ногах. И все-таки та минута ожидания, пока не послышался звук отворяемой двери, показалась мне излишне затянутой…

Наконец, дверь открылась, и — о ужас! о чудо! о невероятность! — он, высокий русский блондин предстал передо мной… абсолютно голый… Его глаза мгновенно приобрели зверское, пугающее выражение — это он так изумился… И стал оправдываться, почему-то подталкивая меня к выходу.

Я не знаю русского языка, но легко поняла, о чем он, потому что его жесты говорили красноречивее слов: мол, не ожидал… мол, думал, приятель…

— О! — улыбнулась я лучезарно. — Не надо оправданий! Вы поступили вчера неподражаемо, когда явились перед публикой голым. Вы были великолепны, уверяю вас!

Он, как ни странно, отчасти понял, о чем я, и на ломаном английском сказал, не переставая, однако, подталкивать меня к двери:

— Извиняюсь… извиняюсь… Мне очень жаль, но…

Я рассмеялась, продемонстрировав нашу отменную американскую улыбку в шестьдесят девять зубов, и сказала:

— За что? Я бы сожалела в единственном случае, если бы вы были гомосексуалистом…

— О, нет, нет! — тотчас отрекся он, почему-то довольно стыдливо прикрыв свою могучую, кипучую, прелестно дыбистую мужскую плоть одной рукой и захохотал раскатисто, безмерно сексапильно, чуть обрызгивая меня слюной.

Теперь мы оба хохотали, глядели друг на друга и хохотали.

…Подчас близкая моя подруга, серая библиотечная мышка Оливия, задает мне вопрос:

— Ну как, как ты отдаешься мужчине? Если совсем не знаешь его? В какой момент вам обоим становится ясно, что надо действовать?

В самом деле, в какой? И как мы с этим «новым русским» почувствовали, что миг настал? Нет, не просто, а глядя друг на друга, более точно — не спуская глаз друг с друга. Между нами в те минуты уже протянулась тонкая, звонкая, певучая струна и всё натягивалась и натягивалась, и наши взгляды становились всё густей, всё насыщеннее глубинным, обвальным смыслом…

И как, почему, отчего он вдруг грубо столкнул меня в дверной проем и сказал, уже зло прищурившись:

— Пошла вон! Проваливай!

От полной растерянности я замерла на месте. Мне показалось, что ослышалась. Но он повторил:

— Уходи! Я тебя не звал! Пошла, пошла вон! — и захлопнул передо мной дверь.

Что все это значит?! Почему он поступил со мной так грубо?! Чем я ему не подошла?!

Слезы невольно навернулись мне на глаза. Я шла мимо кают по ковровому покрытию, спотыкаясь, словно по болотным кочкам. Казалось, и мои нежные, чуткие грудки стенали и плакали вместе со мной. Сама не знаю, как бы пережила этот чудовищный, незаслуженный позор, если бы мне навстречу не попался молодой, плечистый, правда, бородатый, мужчина, чем-то чуть похожий на того странного блондина, что так легко отказался от меня.

Этот мужчина тоже был блондином со светлыми глазами. Не знаю почему, но я спросила у него, приостанавливаясь:

— Русский?

— О, да, — ответил он очень приветливо, — я — Иван.

Это все, что он мог мне сообщить по-английски. Так что я и до сих пор не знаю, как, каким образом мы очутились у него в каюте. Но все остальное оказалось не так уж и некстати. Вероятно, он был спринтер и на школьных спортивных занятиях блистал в беге. А может быть, он получил навыки пожарного. Во всяком случае, все у нас с ним произошло на удивление стремительно, без малейшей запинки, словно мы совместными усилиями тушили пламя. И я лишь потом обнаружила, как пострадало мое любимое, нежное шифоновое платьице. Он поступил со мной как варвар — не стал тратить время, чтобы снять с меня хоть что-нибудь, а с себя — штаны. Вероятно, в России так принято? Но я не была в претензии, если иметь в виду конечный результат.

Правда, кое-какая прелюдия случилась. Этот русский слегка покусал мои губы, мочки ушей и пятки, прежде чем приступить к основному. И мне было приятно слышать, как колотится его сердце на моем животе. А когда он, не претендуя ни на какие условности цивилизации, попросту задрал на мне платье и рывком отдернул мои крошечные, но очень дорогие трусики, я, признаюсь, впала в совершеннейший экстаз, вообразив себя на время женщиной времен палеолита, а его — охотником за мамонтами, который возвратился в пещеру после удачного дня и захотел немедленно одарить себя радостями секса.

Что сказать ещё о постельных возможностях русского бородатого мужчины, случайно попавшегося мне на пути и взявшего меня без затей, задрав платье, до конца не сняв собственных штанов, как это делают насильники и маньяки?

Он оказался на удивление отменно работающим агрегатом, рассчитанным на большие нагрузки. Скажу больше — он поначалу не сумел надеть презерватив и готов был идти на риск, бросаться на тигра с голыми руками. Ведь он не мог знать, кто я и что. Нынче любая представительница «группы риска», а попросту проститутка, если она хоть чуть-чуть внешне съедобна, способна и одеваться, и выглядеть как классная манекенщица или принцесса средиземноморского королевства.

Но я, совершеннейший ортодокс в этом отношении, не позволила ему пренебречь элементарными условиями безопасного секса и сама, как мать, заботливо натянула желтоватый презервативчик на его вполне сносный русский фаллос, который с самым беззастенчивым, раскованным русским простодушием нацелился в меня и готов был дать, судя по первичным признакам, мощный огнеметный залп.

Когда же мы, наконец, слились в экстазе, я вдруг ощутила усложненно-своеобразный запах этого русского, разворошенного моей кипучей, бьющей, как всегда, через край энергией, — он пах весьма оригинально: вроде бы можжевельником, растоптанным на мокрой кладбищенской дорожке, а отчасти раздавленной и немножко кисленькой вишней, но где-то внутри этих основных запахов витал ещё аромат довольно породистой лошади, только что победившей в забеге. И я с наслаждением истинной гурманки вдыхала в себя все эти сложно переплетенные ароматы, и моя голова кружилась, кружилась, хотя тело, естественно, ничуть не уступало в эти моменты его надежно работающему телу ни в напоре, ни по части синхронизации.

И я вдруг обнаружила, к собственному удовольствию, слушая отдельные мурлыкания и кряхтения этого шустренького, самоотверженного в деле русского, что он только со мной, американкой, познал подлинные, обжигающие, завораживающие радости и причудливые всполохи секса. Иначе, думаю, он бы не мурлыкал и не кряхтел так продолжительно и самозабвенно.

Однако едва мы оба одинаково стойко и неудержимо мятежно сотряслись в могучем, гулком оргазме и я оправила на себе свое изрядно помятое белое платьице, как он вытащил из кармана серых брюк, брошенных прямо у порога, бело-бордовую пачку сигарет, щелкнул зажигалкой, закурил — и ни слова. Словно меня здесь с ним и не было.

Это было невероятно! Это было исключительно оскорбительно для меня! Со мной ещё никто, ни разу в жизни не позволил себе так обращаться, ни один из более чем сотни «опробованных» и отставленных! А этот! Да кто он такой, в конце концов? И я заставила себя не спешить с уходом — небрежно, свысока оглядела его унылую фигуру, сидящую на постели с сигаретой в руках, какую-то посиневшую картофелину — остаток еды на тарелке, стеклянную пепельницу, доверху набитую вонючими окурками, серо-зеленый переливчатый галстук, болтающийся на створке полуотворенного шкафа, темно-коричневые туфли с засунутыми внутрь комками синих носков…

— Ол райт! — сказала я с усмешкой и взялась за дверь, чтобы выйти.

Но тут он спохватился, бросился к шкафу, приговаривая какое-то русское слово, вероятно, обозначавшее — «сейчас, сейчас…» Мне стало любопытно, я подождала. Наконец он обнаружил, что искал. Бутылка коньяка!

И как же мы с ним напились! Пол каюты поехал у меня в одну сторону, а потолок — в другую. Он включил какую-то громкую ритмичную музыку и попытался подхватить меня для танца. Хохоча, мы рухнули на постель и сделали ещё один, на этот раз маленький, секс. Не знаю как, но я, заинтригованная, все-таки вызнала у него, почему он в первый раз так грубо поступил со мной — сел, закурил и — ни слова. И каким-то образом, собрав вместе тройку английских слов, он объяснил мне, что — думал, курил и думал, кто я такая есть — американка или англичанка.

Я так и не поняла, какое это имело для него значение. Да ведь он и сам не понял, потому что, как я наконец догадалась, с самого начала был крепко пьян.

— О! — сказала я самой себе. — О! Если он в экстремально пьяном виде способен совершать чудеса в сексуальных поединках, то как бы он выглядел, будучи абсолютно трезвым? Это, видимо, нечто…

Но что-то воистину рыцарское все-таки было в этом пьяном русском Иване — он взялся довести меня до моего номера, и мы кое-как, но проделали эту довольно сложную процедуру. Я поцеловала под конец его надбровную дугу, от которой на меня внезапно повеяло пронзительной сексапильностью, и закрыла за собой дверь. И в чем была — рухнула на постель. Я чувствовала себя как в кино — русской пьяной бабой. И вот тогда-то впервые и зародилась во мне мысль — описать все свои похождения и стать таким образом знаменитой. Уверена, не много найдется американок, которые сполна испытали ощущения пьяной русской бабы, которую только что трахал пьяный русский Иван. Не правда ли?

…Я уснула, представьте себе, с улыбкой на устах. В платье, помятом и испачканном. Впервые в жизни.

Но когда проснулась — огорчилась, что это мое любимое, легчайшее, прозрачное платье так пострадало, и я расплакалась. И только спустя минут пять догадалась, почему плачу так горько и неостановимо. А плакала я от обиды, от горькой обиды на высокого русского блондина, который оказался таким хамом и не оценил меня, не придал никакого значения ни моей американской выдающейся внешности, ни даже тому, что за мной стоит великая Америка и весь её могучий военный потенциал.

Вот тут я и раскричалась, не в силах сдержать обуревавших меня чувств:

— Негодяй! Дерьмо! Импотент ползучий! Чтоб ты сдох! Чтоб у тебя сейчас же отвалился твой поганый, бездарный, отвратный, так и лезущий в глаза член! Плевала я на тебя! Плевала! Я знала такие… такие… такие… фаллосы… Чтоб ты знал! Ну кто, кто ты такой, чтоб пренебречь мной? С абсолютно грязными пятками и криминальным прошлым? Ненавижу сами слова «новый русский»! Ненавижу и презираю!

Это меня немного успокоило. Да и ноги разболелись — я же ведь не только кричала, но и топала как-то невольно.

Топала, топала, а потом вздохнула, пошла приняла душ, попшикала на свое посвежевшее тельце дезодорантами и духами, закуталась в прелестный розово-жемчужный пеньюар, изысканно отороченный кружевами, всякого рода бантиками; и почему-то с большим удовольствием своими ногтями вгрызлась в его заповедную, душистую, возбуждающую мякоть. И все равно недоумение и так и сяк терзало мою беспокойную, неуемную душу: «Ну почему, почему этот высокий, прелестно загорелый «новый русский» отверг меня, да ещё так дерзко и грубо? Как же мне жить дальше с таким вот гнусным настроением? С неожиданным чувством ущербности? С кровавой раной в сердце?»

Вообще-то я не курю, так, иногда балуюсь для вида. Не хочу портить цвет лица. Но в эту отчаянную, горькую минуту мне очень захотелось сигарету. И я в своем чудесном пеньюаре, непосредственная, как всякая красавица, вышла в коридор и стала ждать, кто пройдет, чтобы попросить сигарету, как когда-то в студенческие годы.

Минуты через две в конце коридора показалась мужская фигура, высокая, худощавая, даже издали чем-то привлекательная. Вблизи же я увидела седоватого господина лет пятидесяти со щеточкой усов под крупным выгорбленным носом, с лысой как шар головой и сказала:

— Будьте столь любезны, мне нужна сигарета…

Но он не мог промолвить ни полсловечка. Онемел, абсолютно онемел, уставившись на мое будто бы упрятанное в ткань восхитительное тело. И я его вполне поняла. Ну как можно пройти мимо женщины, у которой сквозь жемчужные переливы розоватого шелка сияют её тугие, крупные, сочные, как спелые груши, грудки? И веселым, смелым глазком глядит сладкий славный пупочек? И искрится мягчайшая шерстка там, там, в самом райском закуточке?

Как мы очутились в постели — не знаю. Но все, все было восхитительно. Он очень долго, умело оглаживал мои предплечья, лопатки, локти, сосочки, предварительно со знанием дела облив их медом (как ни странно, мед оказался в его кармане), а потом пробежался пальцами рук и ног по моему задику, передику, сексапильной ложбинке между бровями, эротическому третьему сверху позвонку, и я сомлела окончательно, признав его полное превосходство над собой, столь необходимое каждой женщине в подобных ситуациях.

— О чудо! О прелесть моя! О рай земной! — произнес он по-английски и добавил несколько слов ещё на каком-то языке.

Я, естественно, полюбопытствовала, что он сказал, кто по национальности.

К моему восторгу, он оказался представителем очень маленькой народности, проживающей на севере Турции, — курдом. И этот курд, представьте себе, как вытащил для боя свое мужское оружие — так я и лишилась дара речи. Ну никак не могла понять, откуда у столь худого, весьма пожилого человека такое сокровище, похожее на аравийскую дыню? И когда он применил этот плод на практике — я ещё более зауважала себя за сообразительность. Надо же мне было в удачнейший момент оказаться в коридоре и выловить такой необыкновенный экземпляр!

— Сколько вам лет? — спросила я в процессе очень, ну очень длительного сексуального контакта, слегка задыхаясь от усилий, экстаза и абсолютной раскрепощенности.

Он улыбнулся, пощекотал мой дивный носик щеточкой своих усов и признался:

— Шестьдесят семь.

Я так и ахнула в порыве приятного удивления и тотчас же, для полноты ощущений, потрогала его добротное мужское достоинство и даже попыталась помять его, но это мне не удалось. И в восторге от такого изумительного партнера я тотчас захотела быть полезной. Со мной это бывает. Почему-то хочется как-то по-особому, чисто по-женски отблагодарить того, кто мне доставил истинное наслаждение. Я нежно провела своей бархатной, божественной коленкой по его лысой, кроткой голове и сказала:

— Тебя, конечно, очень удручает эта голая поверхность?

— В какой-то степени да, — сознался он, сексуально пощипывая мое предплечье.

— Да, конечно, — согласилась я, продолжая своей коленкой нежить его лысину, — облысение для мужчины — это почти трагедия. Я помню, как страдал мой бедный кузен, когда в семьдесят лет вдруг начал лысеть. Что он только не делал, чтобы остановить процесс! Каких только патентованных лосьонов не втирал в кожу! Даже экскременты животных и птиц! Кому-то, говорят, они помогали. Например, куриный помет. Но моему кузену это не помогло. Между прочим, философ Аристотель считал, — продолжала я, сексуально оглаживая своей чудной коленкой его лысый затылок, — считал, будто причиной выпадения волос является именно секс. Но новейшие исследования (я много чего наслышалась от бедного страдающего кузена) показали, — виной всему плохая циркуляция крови в коже головы. И когда ему посоветовали просто энергично и каждое утро делать массаж головы простым полотенцем, — у него уже не лысине задержались хотя бы остатки волос. Попробуй, милый, и ты, хотя бы прямо сейчас…

А так как все «пули», какие он имел при себе для моей прожорливой, неугомонной, прелестной дырочки, были прилежно израсходованы, он вполне по-джентльменски покинул меня и занялся растиранием лысины желтым полотенцем. И это смотрелось со стороны довольно эффектно и даже сексапильно — розовая, блестящая, абсолютно голая и словно отполированная голова в желтоватых волшебных отсветах трепещущего полотенца… Как тут было не сделать ещё один маленький секс?

Но когда славный курд ушел — меня в скором времени опять покинуло ощущение своей исключительной, победительной женской силы. Из головы все не шел и не шел русский блондин, посмевший выгнать меня из своей каюты. Согласитесь, это не могло не ошеломить молодую, привлекательную, яркую, сексапильную американку. Во рту у меня почему-то скопился вкус старых гимнастических носков. В сердце вгрызлась тоска. Если вот только что очаровательный курд заставил чувствовать меня одновременно и женщиной-вамп, и шаловливой школьницей, то этот русский блондин в одно мгновение даже в воспоминаниях превращал ту же самую американскую красотку в полное дерьмо!

Я лежала в постели лицом вверх, и феерические картины моего унижения там, в его каюте, все проносились и проносились перед моим мысленным взором.

Мучительно было вспоминать и его изобильную и как бы отягощенную собственной мощью плоть, победоносно выставленную словно бы на презентации. Невообразимо грустно было вспоминать и грубый толчок его руки, которой он, по сути, отшвырнул меня за порог, и его злые, безобразные слова, сказанные на скверном, но самоуверенном английском: «Уходи! Проваливай!»

И ни красота моих ключиц, ни умоляюще-дерзкий взгляд моих голубых прекрасных глаз — ничто не оказалось способным оживить этот русский камень!

Почему? Ну почему? — допытывалась у стены, потолка, бокала с остатками джуса, у мандариновой кожуры, разбросанной по постели, — я забыла упомянуть о том, что мой славный курд, оказывается, имел обыкновение натирать мандариновой кожурой свои ладони и пятки, и ладони, и пятки партнерши — это придавало, по его заверениям, даже самому маленькому, случайному сексу налет особой, таинственной утонченности и близости к природе.

…Мне друг отчаянно захотелось пописать. Я быстро прошла в туалет и присела. И тут на меня совсем непроизвольно накатили непредвиденные ностальгические воспоминания. Я вдруг вспомнила свою ванную комнату в Филадельфии, её черно-сливовый кафель в розовато-изумрудную крапинку и белейшую туалетную бумагу в отличие от этой, что свешивалась с вертушки… Эта была почти серой и такой шершавой, словно наждачная. Ох, уж эти русские! Как-то у них очень странно устроена голова! Они не хотят приобщиться к цивилизации даже накануне третьего тысячелетия! Ну как можно пользоваться такой темной грубой бумагой, не понимая, что тем самым оскорбляют, оскверняют самые нежные участки своего тела!

Впрочем, едва я с брезгливостью дотронулась до русской туалетной бумаги, как именно эта бумага возбудила во мне заглохшее было желание ощутить на своем теле, лежащем, естественно, навзничь, могучий вес «орлиного гнезда»… да, да, все того же «нового русского» блондина, который пренебрег мной столь грубо и дерзко. А потом приникнуть к нему… К этому «гнезду»… А потом…

У меня закружилась голова… Я налила себе немного джина с тоником и попыталась медленно, кротко отпить его через соломинку… И пока мои глаза блуждали по пузырькам и коробочкам с парфюмом, по туфлям, оказавшимся на столе, — все бы ничего.

Кстати, как мои белые туфельки оказались на столе? Ах да, мой оригинальный лысый курд уверял меня, что один вид женских туфель на столе как-то особо разжигает его страсть. И я, естественно, позволила ему эту маленькую, безобидную слабость…

И все бы, все было ничего. Если бы я вдруг не обратила внимание на соломинку, которую придерживала губами… Всё! Эта проклятая розовая соломинка тотчас швырнула меня в бурю страстей, вернее в бурное прихотливое желание этих страстей. Во мне опять забушевало могучее, кипучее пламя, требовавшее немедленного созвучия с каким-либо подходящим фаллосом.

Опять накидывать пеньюар и выскакивать в коридор? Мне почему-то это показалось таким долгим делом… Проще было заняться мастурбацией, что я немедленно и выполнила, лежа на постели, а частично сидя на стуле и продолжая потягивать через соломинку свой джин с тоником и расслабляясь, расслабляясь, и возбуждаясь, и возбуждаясь…

При этом я решила (мастурбация, кстати, не требует особого напряжения интеллектуальных способностей) попристальнее вглядеться в особенности своей жизни последнего месяца. Я вообще-то фаталистка. Мне нравится верить, что все заранее предрешено. Поэтому какой с меня может быть спрос, если неким высшим силам хочется, чтобы я поступала именно так, а не иначе? Значит, отнюдь не случайно моя тетя Элизабет попросила меня слетать в Гонконг на выставку декоративных тканей, и я не стала упираться. Я решила, что попутно с лицезрением этих самых тканей я смогу «распробовать» гонконгского китайца в собственном гонконгском соку. Согласитесь, это ведь тоже интересно? И свою программу-минимум выполнила. Во-первых, как вполне добропорядочная представительница тетиной фирмы посетила выставку, собрала небольшую коллекцию образцов тканей, которые показались мне чем-то интересными, а вечером в баре гостиницы «Гонконг» среди пряного, сугубо экзотичного аромата цветов, и блеска пальмовых веерообразных ветвей, и нежной, мяукающей здешней музыки познакомилась с китайцем весьма приятной наружности, вполне отвечающим стандарту, который мне импонирует. Китаец был высок, широкоплеч, от него пахло отменным одеколоном и чуть-чуть диким зверем из джунглей. Настоящие, стопроцентные мужчины обычно пахнут только так. Мои чуткие, трепещущие ноздри тотчас ловят этот возбуждающий, будоражащий аромат…

И руки китайца мне приглянулись. Они были крупные, с длинными, крепкими, чуть тупоносенькими пальцами. Разумеется, ногти острижены коротко и розовы, и чисты, как лепестки шиповника или водяной лилии, когда утренняя заря слегка румянит её белоснежный наряд… Я же не могу даже вообразить себе, что моего чудного, чистого, изнеженного тела вдруг коснется чья-то корявая, нечистая рука с неровно подстриженными ногтями.

Не стесняюсь лишний раз признаться — я по природе своей большая эстетка. И все, что касается секса, — для меня начинается с безукоризненной чистоплотности очередного партнера. Я никогда не понимала тех девушек и женщин, которые вожделели самых настоящих чудовищ в мужском облике с вонючим лоном и ручищами в грязных трещинах, а чернота ногтей их даже перевозбуждала.

Возможно, эта моя тяга к безупречной чистоте рук очередного партнера зиждется на постулате моей мамы, которая ещё в самом раннем моем детстве так объясняла разницу между чистыми и нечистыми ногтями:

— Радость моя, если вокруг пальцев ногти черные — значит, в этом случае под твоими ногтями живут маленькие зубастые крокодильчики. А зачем тебе они? Зачем, чтобы они попадали тебе в рот, в пищу? Крокодильчиков надо отчищать щеткой с мылом. А дружить стоит только с цветами, яблоками, бананами, ну и так далее. А яблоки, цветы и бананы тоже не любят злых маленьких крокодильчиков. Их тоже следует хорошенько мыть перед едой.

Надо сказать, моя мама умела всякой мелочи придать эпический характер и расцветить её так, что надолго задумаешься и оцепенеешь.

Так или иначе, я купаюсь воистину в блаженстве, если вижу перед собой крепкие, чистые мужские руки с отлично обработанными ногтями.

Одним словом, с улыбчиво-сдержанным китайцем, который приятно удивил меня и белейшей подковой собственных, а не «фабричных» зубов, мы быстро пробрались к смыслу нашей случайной встречи и вскоре уже сквозь искры вина в хрустальных бокалах игриво, блаженно-аппетитно улыбались друг другу.

Опускаю подробности, как мы оказались вместе в гостиничном номере, как оба друг за другом сбегали в душ и — вот что самое удивительное! — не сговариваясь, выбежали мокрые и мокрые же заключили друг друга в мокрые, сотрясшие небо и землю объятия.

Что же это было такое — секс с китайцем? А знаете ли, ничего себе! Даже очень! И как замечательно, подумала я тогда, что в мире существует столько наций и национальных меньшинств, какой это необъятный простор для познания сексуальных особенностей такой вот любознательной женщине, как я!

Начну с основного — с его члена, разумеется, ибо предвижу, что читающим мою исповедь более всего интересно именно это. Член у китайца оказался похож на баклажан, если с него содрать темную, сливовую шкурку и слегка-слегка пообстругать. Действовал он этим «баклажаном» весьма и весьма результативно. Моя интимнейшая, божественная, притязательная дырочка то и дело оказывалась забитой наглухо, словно борт судна, давшего течь. Вот тебе и, так сказать, китайский «баклажан»!..

Но с поцелуями у моего китайца выходило не очень. Я сразу поняла: он из тех, кому самое основное — вбивать сваи. И тут он, ничего не скажу, отменный мастер, способный на долгую и очень профессиональную работу. Так что мы оба в конце концов утомленно распались, как две измочаленные карты, и долго-долго пытались отдышаться. Блаженный миг трудовой усталости и сполна воплощенной в действие отваги!

Да! Забыла упомянуть, что мой чудесный китаец время от времени очень красиво, по-китайски, комментировал происходящее и восклицал интригующим шепотом:

— Мой нефритовый стержень опускается… опустился на дно твоей драгоценной рубиновой чаши…

Или:

— Наконец-то… наконец драгоценные ворота твоего опалового грота покрылись легкой серебряной росой неудержимого, пылающего желания, пылающего как костер из сухого бамбука, возлежащий на изумрудах и алмазах посреди голубой чаши небес.

И это он, он, мой чудесный, неутомимый китаец, пообещал мне доставить неземное наслаждение с помощью старинной, тысячелетиями апробированной позы, которая называлась исключительно изящно и отчасти экстравагантно поза колибри, сидящей на ветке вишневого дерева, загнутой одновременно книзу и кверху.

Но вот незадача — мой самоотверженный китаец с исключительно чистыми ногтями, в том числе и на ногах, с очаровательным запахом крепкого мужского одеколона и дикого зверя, прячущегося среди молодого бамбука, оказался, увы, не чистопробным китайцем, а помесью. Его мать, китаянка, вышла замуж за индуса. В результате на свет появился мой Ли, или Чан, я ведь имени никогда не спрашиваю, к чему? В таком деле, как секс, самое существенное, считаю, вовсе не имена, а тела и их способности дарить друг другу жар, пыл, инициативу и энтузиазм.

Словом, несколько разочарованная, я желала в постели, а мой полукитаец каким-то особым, изысканным образом, до сих пор неведомым мне, слегка щекотал мои пятки, а именно — ушами, то одним ухом, то другим. Потом стал водить по моей ступне своим коротковатым носом, что было довольно необычно, но приятно. Потом, видимо, раззадорившись, стал лизать мои пятки своим горячим языком. Я успела отметить — его язык отменно розов, без несимпатичного белого налета, свидетельствующего о дурной работе пищеварительных органов. Мне это, не скрою, было приятно, что вот совсем вроде случайно, а достался вполне качественный экземпляр китайца. Ах, да, полукитайца… Но так или иначе…

Естественно, в конце концов мои ступни удостоились чести быть обласканными его поначалу, честно скажу, довольно дрябленьким членом, похожим на увядшие листы салата, или свекольную ботву… но вскоре его бедовый «баклажанчик» принял подобающую его сану форму и даже как бы воссиял и изнежил своими импозантными прикосновениями мои ступни до такой степени, что я не посмела встать на них и сходить пописать… Нет, не помню, чего мне точно хотелось в ту минуту… Но так или иначе я не пошла на поводу разума, а, как самая сумасшедшая, глупая девчонка, застонала и закричала так от бескрайнего восторга, что меня вполне могли слышать в гостиничном коридоре, и, должно быть, даже в баре на первом этаже от моего крика оживленно затрепетали крылья скучающих пальм:

— Скорее! Скорее!

И мой догадливый полукитаец тотчас встрепенулся и наглухо, и, казалось, навсегда запечатал мою заносчивую, привередливую, истомившуюся в ожидании, а теперь возликовавшую дырочку своим надежным, красноречивым, забористым нефритовым стержнем.

Но сейчас я, право, несколько недоумеваю, как, как он мог использовать свой стержень не по прямому назначению, а единственно для оглаживания моих удаленных от поля битвы ступней? Ведь это было ему довольно неудобно, неловко… Припоминаю его странную позу… Но ведь не отступил, презрел все трудности… Вот что значит настоящий мужчина! Хотя, увы, полукитаец…

Мы расстались с ним хорошо, весело. Он омыл мой теплый пушистый заповедный холмик холодным шампанским, а потом медленно капал это шампанское мне на пупок и уже с пупка старательно, нежно, как-то особенно задушевно слизывал его — очень странное на первый взгляд, но весьма обновляющее, я бы даже сказала, изысканное ощущение.

Напоследок я потрогала его бедра и голень. Мне очень нравится в определенный момент ощущать под подушечками пальцев именно эти части мужского организма. Одно и то же, что щупать твердь старинного замкa, кованое железо ворот, отстоявших века, внушающее почтение и легкий ужас. Но и благодарность, представьте себе, за то, что вот сподобилась, и мне дозволено приобщиться к чужой стабильной мощи.

Расставаясь навек, полукитаец немножко пососал мой мизинец, но остальные пальцы почему-то не тронул. Возможно, если бы он был чистокровным китайцем — мизинцем бы не ограничился. Между прочим, он пососал отнюдь не мой мизинец на руке, а тот, что на моей ноге, естественно, предварительно сняв с моей ноги туфлю и спустив мой тончайший чулок. Странновато, конечно, так ведь в чужой монастырь со своим уставом не ходят. И если уж тебе любопытно ознакомиться с особенностями сексуальных действий всех населяющих землю племен и народов — надо все принимать без удивления и ужимок высокомерия. А в данном случае это же было очень и очень мило — сосание моего мизинца на левой ноге в течение (я успела взглянуть на часы) трех с половиной минут.

Кстати, в короткие промежутки, буквально между вздохом и выдохом, он меня немножечко повеселил рассказом о Мао Цзэдуне:

— Сокровище мое! — шептал он мне сдержанно и страстно. — Вообрази, знаменитейший Мао, которого при жизни обожествляли девятьсот миллионов китайцев и при виде его, живого, даже впадали в транс, любил отправляться в постель сразу с несколькими молоденькими женщинами. Он был уверен, и, считаю, справедливо, что активная сексуальная практика продлевает жизнь. Правда, в молодости он был уверен, что мужчина после шестидесяти уже ни на что не способен, но сам на личном опыте убедился, что это правило не для всех. Во всяком случае, не для него. Вот только, как рассказывает его личный врач, Мао мучился запорами, и через каждые два-три дня ему приходилось ставить клизму…

Мы оба от души посмеялись над незадачливостью сексуально могущего Мао и по очереди резвенько сбегали пописать и подмыться. У нас все, все получалось на удивление согласованно и прекрасно!

Так к чему я все это? Ну, конечно, к тому, что мой сексуально могучий атлет-полукитаец остался настолько доволен нашим с ним тесным, неподдельным общением, настолько благодарен мне за доставленную радость всестороннего соприкосновения, что в порыве этой самой вскипевшей благодарности чуть не откусил мой славный сладкий мизинчик на левой ноге… Воображаете?

Я же снисходительно потрепала его за ухо и удалилась в ванную комнату. Навсегда. Там, обтерев салфеткой свой мизинец, немного обслюнявленный полукитайцем, словно конфета, побывавшая во рту у ребенка, и приняла бескомпромиссное решение отправиться на русском теплоходе, идущем из Гонконга в Японию.

Так чем, чем я не устроила «нового русского» блондина, к тому же возможного грабителя и убийцу, если я вполне устроила такой первосортный секс-автомат, как хотя бы этот хваткий, удалой полукитаец? Если до этого я только и делала, что брала того, которого хотела, с интервалом самое большее в три минуты от одного моего заинтригованного взгляда до другого, лукаво-призывного?

Да, да, я — настоящая, стопроцентная американка, и все, абсолютно все мои любовные истории начинались в великолепном темпе и длились ровно столько, сколько требовалось моему жадноватому, прелестно-чудесному, искусительному, умопомрачительному телу. И я сама, сама решила ещё в свои пятнадцать, что до тридцати дам себе полную сексуальную волю, а там видно будет. Так и поступала.

А почему бы и нет? Это только ханжи способны брюзжать при виде классной молодой женщины, затянутой в модные джинсы так, что её тугая, кругленькая, аппетитная попочка выступает вперед во всей своей Богом данной прелести и кричит: «Глядите, любуйтесь, роняйте слюни, это вам полезно, господа мужчины, если, конечно, вы не импотенты!»

О, каких только горячих, восторженных слов, а часто и бесстыдных, потому что миг блаженства вынуждает к последней дикарской откровенности, не слышала я! Сколько великолепных, грациозных, размашистых определений моих достоинств потратили на меня мои осчастливленные партнеры за эти годы! Я была для них и киской, и пумочкой, и тигренком, и пантерочкой, и курочкой, и гусеничкой, и лапкой, и медузкой, и парным молочком, и клубникой со сливками, и гагачьим пухом, и…

Впрочем, остановлюсь… Но вовсе не потому, что иссякли эпитеты. И так все ясно, я думаю? Тем более что ещё существовали изысканные, порхающие, мерцающие определения отдельных частей моего тела, на что тоже отнюдь не скупились мои временные бой-френды.

Уж как только не именовали они, к примеру, мои грудки! Во-первых, они все, как один, называли их «райское наслаждение». А дальше шли вариации в зависимости от эрудиции, образования и темперамента.

— О, эти мои прелестные, тугие яблочки! — задыхаясь от алчности и любовной истомы, твердил один фирмач, специализирующийся на поставках фруктов из Марокко в Венгрию.

— О, мои чудные, увесистые гирьки! — восклицал другой, естественно, спортсмен-тяжеловес. — О, какое счастье поднять их и даже, даже… прости, моя птичка… хочется оторвать их совсем, и положить в нагрудный карман, и носить с собой на все состязания, и изредка приоткрывать карман, заглядывать туда и целовать эти чудные, восхитительные, игривые штучки!

— О, эти мои нежные, обильные, трепещущие от поцелуев холмики, горочки, тортики с этой восхитительной пумпочкой, которая неизменно торчит вверх, а когда слегка охолодает — покрывается тверденькими, ужасно сексуальными, сладенькими пупырышками! — выпевал, захлебываясь настоящими слезами, как сейчас помню, владелец ресторана на Кипре.

А вот что ещё лепетали в упоении страсти эти выбитые из колеи красотой и добротностью моего тела разнокалиберные мужчины:

— О, передок! О, чудное, невыносимо чарующее, обжигающее до кишок, печенки-селезенки местечко! Схвачу и съем! И эти восхитительные кудрявенькие волосики вокруг! И эти дивные кроткие складочки, а дальше… а глубже… есть ли слова, достойные момента? — заветная дырочка! И все, абсолютно все мироздание существует только ради одной этой дырочки и крутится вокруг нее! И я, счастливейший из смертных, имею возможность трогать тут все руками, губами, а волшебную дырочку запечатывать крепко-накрепко своим жаждущим… своим нетерпеливейшим… своим неугомонным… своим, одним словом, Богом данным инструментом… К сожалению, но и ко взаимному счастью, в презервативе.

А что они лепетали о моем точеном, отменном задике?

— О, это истинное чудо природы! Это удивительное совершенство формы, когда ровным-ровнехоньки две половинки и любая из них не уступит другой ни в упругости, ни в атласной гладкости, ни в запахе спелых яблок! О, этот райский сад! О, этот бесценный, лихой, нежно-задиристый задик! О, какое счастье, что я сподобился целовать целых две прелестные, упоительные округлости!

Не стану перечислять слова, которые тратились очумевшими от счастья мужчинами на описания моих рук и ног, спины, лопаток, ключиц, подбородка, получится уж слишком долго. Но вот что они говорили относительно моих глаз и губ и частично подмышек, думаю, стоит воспроизвести.

Для чего? Да, не скрою, и для того тоже, чтобы позлить благочестивых неаппетитных девиц и молодых занудных женщин, которых никто никогда не хотел и не хочет завалить на постель, на стол, на подоконник, на стиральную машину, на пылесос потому, что от них не исходит тот возбуждающий, вдохновляющий на безумства аромат секса, греха, который свойствен истинным дочерям Евы. Пусть читают мои откровения и беснуются! В том числе, прости меня, Господи, и монахини, скрывающие в большинстве своем за постным выражением своего лица, за утрированной кротостью взгляда всего-навсего женскую ущербность, отверженность и абсолютный проигрыш там, в миру, где не нашлось на них крепкого, сексапильного, упорного мужичка, и им теперь остается с высокомерием и демонстративной брезгливостью отворачиваться даже от бойкого, легкого на подъем петуха, лихо топчущего очередную, придурошно квохчущую курицу.

Так вот что мои дорогие мужчины, ошалевшие от распиравших их чувств, сладострастно бормотали о моих глазах, губах, подмышках:

— О, эти дивные сияющие звезды! О, эти длинные шелковые реснички! О, эти розоватые, захватывающие веки! О, эта голубая, небесная радужка! О, этот темнеющий от страсти зрачок! О, эта солоноватая влага, придающая тонкий вкус всему букету сегодняшних любовных игр! Влага божественная… влага умопомрачительная… влага, имеющая свой вкус и запах в зависимости от того, где нащупал её мой трепещущий, как змеиное жало, язык — в той… неземной, божественной дырочке под опушённым холмиком… или между… между ягодиц… или в уголке твоих чарующих глаз… или… между занемогшими от желания горячими, жаркими, пылающими губами!.. А подмышки! Твоим, моя красавица, мое сокровище, подмышкам надо дарить особо сладкие, нежные, торжественные поцелуи, ибо не передать их возбуждающий, пьянящий, сокрушительный, жизнеутверждающий, освежающий аромат!

Вот, значит, так меня принимали и оценивали избранные мною для собственного удовольствия, вот к чему я привыкла! Что же вы хотите, если те поэты, с которыми мне довелось побаловаться в постели, непременно оставляли на память хотя бы четверостишие, посвященное отдельно взятой части моего тела, своего рода гимны! Кстати, почему-то помнится один такой поэтический сувенир, который оставил… как же его звали? Не помню, неважно… кажется, блондин… или, скорее, шатен… довольно изящного вида… но, увы, его член роковым образом не хотел выполнять предназначенную ему функцию… Правда, со второй или с третьей попытки все наладилось и пошло, пошло… Кстати, его член был похож на банан… Я вообще тяготею к фруктово-овощным сравнениям данного произведения природы. Это как-то помогает запоминать кое-кого из тех, с кем довелось поиграть в голеньких. Так вот, этот поэт с членом-«бананом», после того как испустил семя в желтый, как яичный желток, презерватив и предоставил моей божественной, чудодейственной дырочке свободу и независимость, немедленно, не слезая с постели, совершил исключительно экстравагантный поступок — он достал из ящика столика авторучку и, держа свой крепкий, на славу сделанный презерватив (конечно же, в моих изумительных, неповторимых Штатах — ещё раз подчеркну: я патриотка и готова рыдать от умиления, если где-то, в какой-то дыре, вдали от дома, вдруг услышу родной гимн или, к примеру, увижу в урне картонную сигаретную коробочку с магическими буквами «made in U. S. A.»)…

О чем я хотела рассказать, однако, особо? Ах, да, о том, что придумал мой поэт, держа в одной руке ярко-желтый, как фонарик, презерватив производства моей славной, могучей Америки, а в другой — авторучку. Он (даром, что поэт, хотя его, как он признался, ещё не успел напечатать ни один журнал) принялся макать ручку в презерватив, то есть в миллиарды, возможно, ещё юрких, живехоньких сперматозоидов, и делать вид, что пишет на моем животе, восклицая:

Я уже похихикивала оттого, что его авторучка с цепляющимися за её кончик сперматозоидами, и по всей видимости дрожащими от нежданного холода и неординарной ситуации, щекотала кожу моего живота, ну а когда он кончил свой стих — расхохоталась в полный голос. И мы с ним и с полнили ещё раз то искрометкое, ритмически безупречное гимнастическое упражнение, когда и мужчина, и женщина особенно остро ощущают свое доподлинное равноправие и высочайшую степень своего законного присутствия в этом мире.

К сожалению, нашу безмятежную, веселую игру несколько омрачила одна деталь. Бросившись на меня, подобно экстраординарному льву, мой бедный поэт как-то запамятовал, что переполненный сперматозоидчиками презерватив, должно быть, благополучно дохленькими уже, надо было спустить в унитаз, а авторучку кинуть хотя бы на пол, — он же во всеоружии своего поэтического вдохновения и рокового азарта ринулся на меня как был… В результате на моей груди растекся этот самый мужской эликсир, слава Богу, оказавшийся ещё тепленьким, а авторучка ткнулась в подушку и пробуравила её до перьев… Но что за чудо возникло в итоге! Какие прелестные моменты выкрали мы с поэтом всего лишь из-за его неловкости у самой вечности! Как дивно скользил его живот по моему животу, размазывая сперму, и какие райские звуки слышали мы, когда его живот забавно, притягательно отчмокивался от моего живота… А потом мы чуть-чуть разодрали подушку, и чудный белый пух облепил нас с ног до головы, и мы отдались друг другу ещё раз в этом самом пуху. Недаром говорится: все, что ни делается, — к лучшему. С тех пор я изредка прошу очередного партнера попридержать сперматозоидчиков в презервативе, а потом мы на пару, в лад раздавливаем их своими животами, а попутно осыпаем себя нежнейшим пухом из разорванной подушки или перины.

Единственное, что потом несколько портит настроение, — это мое глупое воображение. Как представлю себе крохотных, извивающихся голеньким тельцем сперматозоидчиков, уже посиневших от холода частями, как представлю — и слезы наворачиваются на глаза…

Но ведь в жизни всегда так: если кому-то хорошо, — значит, кому-то плохо. Что поделаешь — уж так устроен мир… И не надо ханжить! Все равно все тайное рано или поздно становится явным. И мне лично нравится рассказывать о себе все-все, что другие женщины считают сугубо клановым, женским, интимнейшим. Так что, я убеждена — они меня уже ненавидят за все эти откровения зло, тяжело, неисправимо жестоко.

Прекрасно! Превосходно! Продолжайте в том же духе, бедные ханжи, если только это вам хоть чуть скрасит вашу пресную, тусклую жизнь!

Но, дорогие мои женщины, может быть, основополагающая доля нашей женской прелести как раз и окажется там, где мы особенно, горделиво и иронично откровенны? И не выглядим резиновыми куклами без мозгов и способности к отменной реакции хищницы? Надо же в конце концов время от времени давать возможность мужчинам, считающим себя царями природы, хоть отчасти усомниться в своем праве использовать нас, женщин, на манер бокала с шампанским или писсуара!

Пусть, пусть они знают — не они, а мы их берем, тонко разыграв убегание от охотника, или некую сверхробость, или несусветную, небывалую, полоумную невинность! «Ах, ах, а не слишком ли оскорбляет прикосновение вашего мужского указательного пальца к моему соску мое утонченное женское достоинство?» Вот смех-то… Когда вся природа, от серенькой мышки до распятого цветка лилии, только и жаждет, что трахаться, трахаться, трахаться… Если, конечно, у тебя нет проблем с сексом и тебе не надо бегать то к психотерапевту, то к сексопатологу.

И как же выглядит мой «новый русский» на фоне всех этих правильных, здравых суждений и убедительных практических действий? Что я могла думать о нем? Да и стоило ли? Ведь я могла продолжать выслушивать гимны в с вою честь от достойнейших представителей разных племен и народов… Чего же мне не хватило? И не стоило ли просто наплевать на этого самого «нового русского», хама с грязными пятками?

Нет, это оказалось свыше моих сил. Как только я оставалась одна тотчас, как большая, зубастая рыба, ко мне подплывала насмешливая, беспощадная мысль: «Ну почему, почему все эти фаллосоносители тебя хотели, тебя воспевали, а этот «новый русский» блондин пренебрег тобой так бесстыдно и откровенно? Чем ты, стопроцентная, высококачественная американка, его не устроила?»

Эта жестокая, неумолимая мысль все не давала и не давала мне покоя, и даже умелая, вычитанная в свое время в специзданиях мастурбация не помогла мне.

Можно было, конечно, вытащить из чемодана вибромассажер высочайшего класса, способный к самым разным изыскам и нюансам… Ведь там, там… все горит, горит, как ни странно… и жаждет — вот проклятие! божественно-необъятной плоти того самого плечистого русского блондина… Только его!..

Но не бежать же, не стучать снова в дверь его каюты в этот поздний час…

Но и не лежать же в полном бездействии, изнывая и истекая…

Я опять набросила на свое чудное, восхитительное тело жемчужно переливающийся розоватый пеньюар, вышла в коридор и, о счастье, тотчас увидела мужчину. Правда, со спины и в том конце коридора, где свет отчего-то не горел.

Но, в конце концов, какое это имело значение! Что мне, отменной велосипедистке между прочим, стоило пробежать каких-то двадцать метров! Я их и пробежала босиком с прелестно, обольстительно развевающемся пеньюаре и окликнула мужчину в черном, потому что он шел от меня, чуть покачиваясь, прочь.

В первое, ещё неосознанное мгновение он показался мне излишне волосатым, словно большая меховая шапка покрывала его голову, — так, было много этих нечесаных волос… Но когда он обернулся ко мне — я чуть не упала. Прежде всего от жуткого, непереносимого запаха, словно вместо человека передо мной находилась субстанция из нечистот. А на голове молодого, бледного мужчины и в самом деле торчала меховая шапка. В теплый летний вечер на теплоходе, идущем из Гонконга в Японию! Помереть можно было от одного удивления!

Но я не померла, а наконец-то догадалась, что передо мной обыкновенный еврей-ортодокс, которым по ритуалу предписано никогда ни за что не снимать с головы эту самую меховую шапку. В этой шапке им надлежит и спать. Рассказывали, что в результате их голова покрывается отвратительными мокрыми язвами. Хотя, возможно, это и преувеличение. Но вонь от этого господина шла на меня отчетливо тошнотворными волнами. Вероятно, согласно его верованиям, грязь и смрад, принадлежащие немытой плоти, особенно приятны их еврейскому Богу.

Я вообще-то человек терпимый и не приветствую экстраординарные поступки, способные уязвить чужое самолюбие. Но тут мне словно черт что-то нашептал. Когда я увидела бледное, сосредоточенное лицо с полными, вполне чувственными губами, с темными, с поволокой глазами, я вдруг прошептала, искушающе подмигнув:

— Дорогой! Отчего бы нам с тобой не заняться сексом? Хотя бы самым маленьким? Это очень освежает, поверь мне.

Бедный, он понял вмиг, о чем я, и, расширив свои довольно красивые глаза до невероятных размеров, подхватив полы своего черного лапсердака, помчался от меня изо всех сил. Я предполагаю, что в конце концов он, переполненный ужасом и вовсе очумевший, выскочил на палубу, бросился в море и потонул во славу собственного стоицизма. Но, убеждена, его тело долго оставалось нетронутым. Даже акулы не посягали не него — до того им бил в нос этот коктейль из разноцветной священной вони.

Я даже рассмеялась сама для себя, стоя в опустевшем коридоре, где слева и справа блестели полировкой негостеприимные, молчаливые двери кают. Вот тут мне почему-то и пришло на ум, что неплохо бы реабилитировать в собственных глазах еврейскую нацию и сыскать цивилизованного еврея для своего безумствующего, сокрушительного тела.

Хотите верьте, хотите нет, но мне повезло. Именно еврей шел по коридору мимо меня и деликатно почти прижался к стене, чтобы не задеть меня и не побеспокоить. Его голубая рубашка пахла отличными дорогими духами, а на запястье сверкали швейцарские дорогие часы. Я прочла смысл этого блеска так: «Готов! С радостью! Только позови!»

И я позвала:

— Не будете ли вы столь любезны… Я совершенно одна… и у меня никак не открывается чемодан…

Его типично еврейски выпуклые глаза типично по-еврейски сразу же не поверили мне, но, что самое замечательное, не показали этого нисколько, а только дружелюбно заискрились деликатным весельем. Для вида он подержал на весу один из моих чемоданов, действительно закрытый, потому что я сделала вид, будто ключ от него вот только что потеряла.

Кто-то из вас, возможно, изумлен, дорогие читатели? Нет, нет, я всегда позволяю мужчинам помогать мне; в том числе подносить чемоданы, открывать консервы и т. д. и т. п. Вероятно, потому, что я все-таки не стопроцентная американка, заквашенная на оголтелом феминизме, — все-таки сказалась кровь моей бабушки-француженки, Женевьевы де Картье.

Чем мне сразу понравился этот сорокалетний еврей спортивного кроя, хотя и уже с чуть заметным брюшком? Как ни странно, не своими какими-то выдающимися сексуальными возможностями, а общей интересностью и веселой, несколько зловещей агрессивностью. Он сразу представился, и я рада была узнать, что несмотря на то, что член у него столь незначительный, ну как гороховый стручок, сам-то он сексопатолог. Я собственно только тем и занималась в течение последующих двух часов, что поигрывала его отработавшим свое «стручком», как мягкой игрушкой, и с неподдельным интересом слушала его любопытную, широкоохватную лекцию.

Хотя, признаюсь, сначала он меня сильно разочаровал, вытащив на волю рукой в дорогом «Роллингсе» свой заветный «стручок». Но он тут же весело сообщил:

— Да, да, стоит только выйти в коридор в любой части света и сейчас же наткнешься на еврея. Вездесущая нация! Вот только японцы пока держатся и не позволяют нам у себя плодиться и размножаться! Умные! Понимают, чем им это грозит! Но уверен — мало-помалу мы внедримся и в их жизнь точно так, как я сейчас внедряю свой маленький, но, не сомневайтесь, отнюдь не бестолковый, захолустный, но опытный дирижаблик в вашу прелестную аппетитненькую плоть. И, будьте уверены, обеспечу ваши довольно романтизированные притязания серией вполне качественных, захватывающих, шикарных оргазмов.

И ведь не обманул, чародей! А пока копил силы для нового «восхождения на Фудзияму» (так он это обозначил словесно), рассказал мне кое-что любопытное из своей профессиональной практики.

— По статистике, моя очаровательная, пенис-гигант встречается у одного из ста мужчин. Как же живется остальным? Да ведь совсем неплохо, если обладатель маленького сокровища пользуется им как следует. И если знает, где самые эрогенные зоны у женщины. А они, эти зоны, вот, вот и вот…

И тут мы слились в единое целое как бы помимо воли. Далее мой сексопатолог отпил из бокала джина с тоником, понюхал мою подмышку, ароматизированную чудным жасминовым дезодорантом, и продолжал:

— В анатомическом атласе, который общепринят, сказано, что нормальная длина пениса в расслабленном состоянии равна в среднем девяти сантиметрам и четырем миллиметрам. При эрекции пенис увеличивается. Вот и вообразите себе. Половой гигант подчас не способен дать женщине то, что даст обладатель м аленького «орудия производства», потому что первый не знает, как любят женщины предварительные любовные игры. Он спешит удовлетворить свой инстинкт. Горе тому обладателю небольшого пениса, которого высмеяла неделикатная женщина. Вот таких я и лечу. Бывают настолько закомлексованные мужчины, что годами боятся подступиться к собственной жене. Кстати, для большинства женщин более важна не длина, а толщина пениса, иначе фаллоса… Кстати, на английском языке имеется около тысячи слов для обозначения сего бесценного сокровища…

— Как же вы утешаете бедолаг? — спросила я, продолжая поигрывать чужой мягкой драгоценностью. — Тех, у кого все такое… кукольное?

— Я прежде всего уверяю, что его пенис совсем не так уж мал, как кажется, — профессионально-отзывчиво отвечал сексопатолог, чуть прикусывая мой сосок. — Убеждаю, что есть ещё меньших размеров. И ничего — живут люди.

— А если не помогает такая аргументация, и человек продолжает комплексовать? — любопытствую я и попутно, для интереса, макаю его мягонькую «пушечку» в бокал с джином и тоником.

— Тогда я советую обратиться к хирургу, — слегка дрожа от удовольствия, отвечает сексопатолог и нажимает на мой сосок как на кнопку звонка, поочередно каждым из своих десяти довольно ухоженных пальцев.

Не знаю, на что он рассчитывал, действуя таким способом, но его маленький, задумчивый членик безмятежно и довольно долго кис в джине с тоником, ничуть не собираясь взбодриться и проявить столь полезные в заданных обстоятельствах бойцовские качества.

Зато я узнала далее, что в Чикаго есть Институт сексуальных расстройств, где проводят всякого рода опросы. И есть пациенты, которым хирургическим путем увеличили их пенисы. Опрошенные новоявленные «половые гиганты» в основном не жалеют о сделанном. Неплохие результаты китайского доктора Лун Даочоу. Так что…

Ничего не скажу, так или иначе, то ли от джина, то ли от тоника, но маленький еврейский членик вдруг вздрогнул, вскинул головку и возжаждал действовать…

Мы оба посмотрели на него почти одинаково любовно, словно родили его только что, и дали ему и волю, и надежду на долгое, стабильное процветание.

… И опять мне показалось, что на меня снизошло забвение, что я забыла этого грубого, жестокого русского блондина с грязными пятками…

И ошиблась. Едва еврей-сексопатолог, нежно, изощренно пошевелив локтем мой душисто-пушистый холмик и лизнув напоследок мой почему-то удивительно сексуальный затылок, закрыл за собой дверь, я опять ужасно, ну просто ужасно затосковала. Мое тело по-прежнему жаждало только блондина, от макушки до пят, и не было мне спасения в этот вечер, и все мои чувства были похожи на чувства рабыни времен рабовладельческого строя.

Ничего подобного я никогда не испытывала. Даже не предполагала, что способна опуститься столь низко! В конце концов, этот русский пароход буквально набит разнокалиберными мужчинами! Уж не заболела ли я? Ведь это словно бы и не мое тело, не моя голова, не моя тоска, а чье-то, выдаваемое за мое. Я же всегда ценила прежде всего свою независимость в наш страшненький век террора и опасного разрастания озоновых дыр. Независимость, лишь внешне похожую на легкомыслие. К тому же, как вам, конечно, уже ясно, я безумно боюсь старости.

Каждый в этой жизни выбирает свой способ приглушать тревогу. Не так ли? И каждый, думаю, боится старости. Но одни в результате послушно следуют окаменевшим традициям семьи, рода, государства, а другие проявляют строптивость и предпочитают жить по своим законам. А конец у всех один…

Ах, как мне не хватало в этот вечер тетушки Элизабет, главы фирмы декоративных тканей «Элизабет и К?»! Ведь это благодаря моей практичной, умной, веселой тете я имею возможность изображать из себя путешествующую художницу, а точнее, специалистку по декоративным тканям.

— Тетя Элизабет! — шепчу я, обтрагивая свои бедные, ноющие грудки. Если бы знала, что со мной происходит! Ты бы, конечно же, придумала, как мне быть с этим «новым русским» блондином, который грубо, совсем не по-джентльменски, отказался от меня! Посмотри, как я страдаю! За что мне это? За что?!

Как много бы я отдала за то, чтобы сейчас, в этой каюте на русском корабле, рядом со мной оказалась бы моя любимая тетя Элизабет, миниатюрная платиновая блондинка, пережившая шестерых мужей (что, кстати, не предел для моей великой Америки, потому что в ней живет некая пятидесятилетняя дама, у которой на сегодня уже одиннадцатый муж).

Мне очень-очень повезло с тетей Элизабет! В то время когда моя ученая мать, просыпавшаяся и засыпавшая со словарями в руках, требовала от меня в первую очередь содержать свое тело в чистоте, есть пищу, хорошенько её пережевывая, не перечить взрослым, не спать в трусиках, не есть немытых фруктов и любить Америку — тетя Элизабет, миниатюрная платиновая блондинка, ещё в мои четырнадцать лет отозвала меня как-то в сторонку, посадила под цветущие кусты жасмина и, промокнув кружевным платочком каплю росы в сгибе своего голубоватого локтя, сказала с очаровательной, манящей и одновременно лукавой улыбкой:

— Крошка Кэт, я должна признать, что ты достойно представляешь наш род, ибо вобрала в себя его лучшие генетические качества: ты обещаешь стать красавицей и умницей. Хотя ты можешь и обидеться на меня, я понимаю, так как ты уже сейчас считаешь себя достаточно умной и красивой. Но, верь слову преданной тетки, — тебе ещё предстоит настоящий расцвет. А теперь, дорогая моя, взгляни на этот жасминовый куст. Видишь, как он прекрасен? Чувствуешь, какой дивный аромат распространяет он вокруг? А теперь обрати внимание на этот белый, легкий лепесток, который упал с куста мне на платье… Что это значит? Это значит одно, о чем стоит всегда помнить, — жизнь не вечна, все мы расцветаем в свое время, дурманим кого-то своим прекрасным ароматом, а потом осыпаемся…

— Конечно, — продолжала тетя, наклонив белую жасминовую ветку и разворошив её своим изящным маленьким носиком, — конечно, по правилам нашей американской, пуританской морали я должна была бы настроить тебя на семейную, упорядоченную, обыкновенную жизнь. Но я давно наблюдаю за тобой и вижу: ты не осилишь столь тяжких обязанностей, которые приходится взваливать на плечи обыкновенной женщине. Ты очень скоро вырвешься из-под семейной опеки. Заклинаю тебя — усмири свой нрав, не рассчитывай на какие-то необыкновенные подарки судьбы за порогом родительского дома. Возьми всю ответственность за себя на себя же. Тем более что твои прекрасные по-своему отец и мать всегда были чересчур влюблены в Шекспира и Достоевского и предоставляли тебе избыток свободы. Не отрывайся от земли, хочу я сказать. Не строй иллюзий относительно прочности и святости чего бы то ни было на земле. В том числе и семейных уз. Пусть будет мой пример тебе наука. Запомни: ты всегда одна против всех — и в горе, и в радости. Любой человек в сущности одинок. И не следует принимать близко к сердцу ни большую удачу, ни серьезное поражение. Надо уметь начинать всё с начала. Мой первый деловой совет — не спеши с выбором будущего мужа, не торопись зарегистрировать свой брак официально. Я ведь знаю нынешние достаточно легкомысленные нравы. Но ты постарайся избежать бесчисленных неудачных браков… А я, кажется, скоро умру — у меня обнаружили опухоль. Ты — моя любимая племянница, и все мое состояние я завещаю тебе. Попробуй, дорогая, не сразу его размотать.

К всеобщей радости, тетя Элизабет не умерла: опухоль оказалась не злокачественной и была выдворена из тетиного хрупкого тела с помощью хорошего хирурга, который стал её седьмым мужем, так что тетя продолжала, несмотря на свои шестьдесят лет, с утра до ночи заниматься делами фирмы, а меня зачислила к себе в штат. Я немножко училась рисовать. И когда у меня бывало настроение — я могла действительно сотворить для фирмы что-то полезное. По моим рисункам, которые я привезла из Бразилии от местных индейцев, была запущена в производство очень даже эффектная декоративная ткань. Не зря я слетала и в Сенегал, познакомилась с особенностями сочетания цветов в плетениях сенегальцев. За предложенный мной рисунок ткани тетя Элизабет даже расцеловала меня, привстав на цыпочки и приказав мне наклонить голову.

— Ах, чудо мое! — воскликнула моя трогательная, добросердечная, бездетная тетка и погрозила мне пальчиком с бриллиантовым и сапфировым кольцом. — Кэт, разбойница, своевольница, а не слишком ли затянула ты поиски мужа? Не поняла ли ты мою давнюю «предсмертную» проповедь в несколько извращенном виде?

— Милая моя тетечка, — ответила я ей, — вы же очень умная женщина и знаете, что молодость длится недолго, зачем же её захламлять кухонными проблемами? Соглашаться с общепринятым и уничтожать собственные искренние влечения? Разве я своим образом жизни наношу хоть кому-то урон? Напротив, я тот самый праздник, о котором многие мечтают, но получают лишь избранные. А праздник не может длиться вечно — иначе выродится в скучный, серый понедельник. Зачем?

— Ох, Кэт, Кэт, — только и сказала моя мудрая тетя, глядя на меня лучистыми, влюбленными глазами. — И куда же ты намерена податься теперь? Или предпочтешь мою виллу во Флориде?

— Необыкновенная моя тетя! — воскликнула я с искренними слезами и немножко надуманным отчаянием. — Я благодарю судьбу, что ты есть у меня, что мы с тобой на многие вещи смотрим одинаково, за то, что я хочу и могу посетить Гонконг и Японию. Ведь это же как-то даже и странно — до сих пор я не была в тех краях! Разве нет?

Моя тетя рассмеялась и, забыв про мою выдающуюся выносливость, попросила зайти к ней и взять специальные таблетки, которые регулируют в полете вестибулярный аппарат.

Знала ли, подозревала ли моя деловая маленькая тетя о том, что главная моя забота во всех путешествиях все-таки не чужестранные ткани, поделки и прочее в том же роде, а «коллекционирование» мужчин? Уверена — догадывалась по моему неизменно спокойному, «сытому» виду, по той немного самодовольной истоме в глазах, которая так украшает женщину-победительницу.

…Зато теперь… Ох, это отвратительнейшее чувство беспомощности и оскорбленного женского самолюбия! Я опять подсела к зеркалу и принялась рассматривать себя придирчиво и подробно. И что же? Все, абсолютно все было о'кей! Мои породистые грудки не имели ни малейшего намерения свешиваться стояли торчком, как свежие, полновесные плоды. Я перебросила взгляд на живот, на ноги… Но и там все отвечало стандартам хорошо сложённой американки. Что же ему было нужно еще, этому грубому русскому блондину? Почему он оттолкнул меня от себя? Ведь это же я по собственной воле избрала его, осмеянного палубными зеваками, себе в подарок! Я Пренебрегла зловредным мнением большинства и, как Жанна д'Арк, как бы взлетела на лихого коня и погнала его вперед бешеной рысью!

…В принципе я человек не мстительный. Возможно, потому, что судьба подарила мне не только конкурентоспособную внешность, но и кое-какие мозги. Опять же я — Водолей и не люблю напрягаться под давлением посторонней силы тех же традиций, привычек среды… Да, признаться, и не было у меня поводов мстить… Но вполне вероятно, что жажду мести во мне внезапно пробудили джинсы престижнейшей фирмы «Джордан», которые приходится не надевать, а с усилием натягивать, и они невольно пробуждают в тебе что-то ковбойское, упрямо-упругое, безудержное… Теперь самое время зажать в пальцах хороший «кольт»…

О, я, конечно, знала, сколь эффектно смотрюсь в джинсах, которые добросовестно обтягивают напоказ все мои женские прелести! И тайная мысль тут как тут: «Увидит — уж точно обомлеет…» Выходит, все мои желания сжались в одно-единственное — поразить грубого, загадочного «нового русского». Заставить, вынудить его пожалеть самого себя, не оценившего меня как подарок судьбы. И каплю дорогих духов, которые воздействуют на самую уязвимую, плотскую сущность мужчины, я преднамеренно растерла за ушком… и вблизи пупочка.

И вышла в коридор, и пружинистой ковбойской походочкой направилась на противоположный борт парохода, где находилась его каюта. И так как я была на данном этапе независимым, лихим ковбоем, готовым ко всяким неожиданностям, решительным и бесповоротным, то безо всякой робости сильно постучала в заветную дверь.

И как же, однако, заухало мое сердце! Словно мячик, который то ударится об пол, то подскочит к самому горлу.

Я ждала, ждала, но дверь не открывалась. Тогда я постучала ещё громче и прислушалась. Нет, никакого обнадеживающего движения. Но я не сдалась и на этот раз. Однако все было напрасно…

И все было ужасно, потому что сама дверь, которая в какой-то мере принадлежала ему и, значит, была как бы отчасти им самим, возбудила меня необычайно, и сила желания таким жгучим, обнаженным, радужным огнем прожгла мое бедное, исстрадавшееся, пылкое тело, что я невольно осмотрела свои джинсы — не сгорели ли они ненароком в самых пожароопасных местах?

Ну кто из моих американских знакомых мог поверить, что я, такая вся из себя красоточка, торчу перед тупой, запертой дверью русского грубого чудовища, криминального элемента? И готова — вообразить только! — клянчить у него хоть маленький-премаленький, в полминутки секс?

Я приложила ухо к двери, и вдруг мне почудилось, будто за ней лязгнул затвор пистолета. Я отпрянула невольно. И тихонько, на цыпочках, отошла прочь…

Хотя, возможно, этот щелчок мне просто почудился… А там кто знает… Заинтригованная ещё больше, я с обмирающим сердцем кое-как выбралась на палубу, встала, как люблю, лицом против ветра и потихоньку принялась приходить в себя.

Тысячи вопросов завертелись в моей голове. И все они — о «новом русском», о его странном, даже, я бы сказала, немужском поведении. И этот щелчок затвора… Но, увы, никакой прохладный морской ветер, ни щелчок затвора не сумели загасить опять вспыхнувшее диким желанием бедное, неумолимое мое тело. Оно пылало, полыхало, кричало каждым своим кусочком, что жаждет немедленно, сейчас же отдаться «новому русскому»!

Но где же его взять?! И вышло так, что на этот раз я отдалась негру. Этот крепенький, толстогубый черный парнишка с такой болью и обреченностью на неудачу вдруг глянул на мой задик, отменно аппетитно обтянутый джинсами, что мне стало его невыносимо жаль. К тому же в сексуальном плане я не расистка и успела попробовать на прочность, вкус и запах троих или пятерых цветных. И было бы глупо отказываться от пятого, если он сам идет в руки.

Что такое любовь с цветным? О, тут есть о чем поговорить!

Разумеется, моя профессорская семья не разделяла всякого рода расистские взгляды, мои ученые папа-мама, прочитавшие от корки до корки, кажется, все словари и всех классиков, как американской, так и европейской литературы, а значит, набитые под завязку гуманизмом и чувством справедливости, — не могли опуститься до желания хоть чуть поморщиться, если рядом с ними оказывался дурно пахнущий цветной, Они спешили тотчас извинить его, потому что у него, видите ли, судя по запаху, было тяжелое трущобное детство, а ныне длится столь же тяжелая третья молодость… Короче — я с детства признавала за цветными право на равные со мной возможности, в том числе и сексуальные.

Но, признаться, довольно долго, лет до восемнадцати, не рисковала «откушать» какого-нибудь черненького милягу-симпатягу.

Помог случай. Я вначале увидела на улице Нью-Йорка чудесного белого пуделька с алым бантиком на макушке, и этот смешной пуделек почему-то бросился ко мне, сияя ласковыми глазками. Только сильно разбежаться ему не позволил красный поводок. По поводку я и пошла взглядом вверх и обнаружила темный кулак, крепко державший этот самый — до сих пор помню — алый поводок. Черный кулак, белый пудель, алый поводок и — всё, и сама не знаю почему, но мое интимнейшее местечко взорвалось, как маленький, но грозный вулкан и обожгло как внутреннюю поверхность моих бедер, так и низ живота безумным испепеляющим нетерпением… О, дайте, дайте мне… и сейчас же, и немедленно…

Вот ведь как оно бывает в этой жизни с юными девушками… А ведь, кроме темного крепкого кулака, сжимавшего красный пуделиный поводок, так оказалось и кое-что поинтереснее, а именно: высокий, баскетбольного роста негр с такой белозубой улыбкой, что я не помню, честное слово, не помню, как очутилась в его белоснежной постели. Но если бы вы только могли понять, милые читатели, только вообразить, какой это сверхвозбуждающий цветовой коктейль — темно-шоколадное, лоснящееся тело в белых простынях, белоснежная улыбка вблизи сизых, сливовых губ и этот белый пуделек, разлегшийся на груди моего великана… Ах, это незабываемо!

Разумеется, белый пуделек имел право занимать грудь могучего парня только тогда, когда мы не трахались, и был, в сущности, изгоем, бесконечно ощущая свою отверженность, потому что ну пяти минут не проходило в качестве перерыва и кое-какого отдыха, и мы с моей могучей шоколадкой кидались друг к другу в объятия с новой, безумной, дерзновенной силой.

Пахнут ли негры и как в момент совокупления? Этот вопрос, я знаю, очень волнует цивилизованную часть женского общества. И я предполагаю, что многие из дам заранее поморщились, представив, как я там с этим цветным… А кое-кто готов при удобном случае и подстрелить меня… Разумеется, в самых добропорядочных целях — чтоб другим неповадно было трахаться с «ниггерами».

О, да! Мой первый негр-великан пах! И ещё как! Словно разгоряченный долгой ездой под палящим калифорнийским солнцем джип «Чарокки». Я бы сказала даже так: его кожа излучала изумительный, неповторимый аромат могучего железно-стального мужчины, который знает себе цену. От него пахло тропиками, саванной, пастью леопарда и Бермудским треугольником.

А как он умел целовать все мои, ну абсолютно все ямочки, дырочки, выпуклости, вогнутости! А потом хватал меня за загривок, как голодный лев, и кидал под себя и словно бы насиловал вопреки моей воле. А потом так кротко лизал мое бедро, почему-то только левое, то есть на левой ноге, а следом за ним — вот ведь как мило! — это же бедро принимался лизать его белый пуделек с алым бантиком на пушистой макушке. И почему-то именно этот бантик меня опять возбуждал, и я вся вспыхивала, как горсть тончайшей бумаги, и жаждала, жаждала… И было несказанно прекрасно ощущать дивный, густой, как мед, пот моего шоколадного партнера. Я с удовольствием вымазалась этим потом, а чтобы ещё острее ощутить оргазм и почувствовать всю несказанную, захватывающую прелесть момента — засунула свою белокурую голову под мышку партнеру, в самое пекло, можно сказать, в эту влажно-душистую, изумительно сексапильную пещеру, и едва не задохнулась там, но момент был все равно изумительный… А когда выбралась наружу, когда взглянула на ямку между ключицами моего «ниггера» и увидела, что она полна до краев как бы янтарной влаги, — восторгу моему не было предела. Я тотчас, вздрогнув от нового, абсолютно свежего желания трахнуться, повозилась носом в этой чудесной чаше, полной крепчайшего аромата нехоженых, густых джунглей, где все стерегут и едят друг друга, даже цветы умудряются высасывать кровь, и задохнулась от восторга, и закричала:

— Еще! Еще! Еще!

И этот воинственно-кроткий крик женщин всех времен и народов почему-то рассмешил моего могучего баскетболиста, он пожал мощными плечами и сказал покладисто:

— Чего кричать! Сделаем вброс.

Ах, да, почему-то в этот раз не говорю о том, какое впечатление произвел на меня «инструмент» моего первого цветного и на что он был похож из фруктово-овощного репертуара. А вам ведь, читатель, сознайтесь, это очень и очень хочется узнать?

Ну так вот — ни на один известный мне плод или овощ его фаллос не походил. Правда, немножко от сильно заматеревшего кабачка что-то было у него… Но как-то неприятно в данном конкретном случае сравнивать «это» с кабачком… Я не осмеливаюсь… Убогое сравнение… Вот! Это был могучий пылающий факел поразительной длины! Он свешивался почти до пола и производил ошеломляющее, грандиозное впечатление!

Мой «ниггер» только расхохотался, заметив мое изумление:

— О! У меня это всегда так, когда не играю в баскет! Вот завтра уже приступлю к тренировкам, и тренер запретит мне трахаться с девочками.

Как только он это произнес, я, сознаюсь, даже всплакнула и спросила его не без душевного надрыва:

— Ну неужели, неужели мы только сегодня и всё?

— Ничего не поделать, — улыбнулся он своими безмятежными белоснежными, ужасно сексапильными зубами. — Спортивная дисциплина требует, чтобы я взял себя в руки. Иначе меня выгонят из клуба, останусь без баксов…

А я все ещё не верила, что эти часы наши с ним в одной постели вместе с белым пудельком и его алым бантиком — последние.