"Новый русский" и американка

— Как мне повезло! — проговорил, обшаривая мое тело неподражаемо нахальным, приметливым глазом.

И как он догадался, что со мной надо говорить по-английски? Наверное, все-таки мой образ запал ему в душу, хотя в силу каких-то непонятных пока обстоятельств он вынужден был вытолкать меня из своей каюты, когда я сама пришла к нему.

Но это уже в прошлом! А настоящее сияло и переливалось! Он, весь, целиком, принадлежал мне! И так просто это не могло закончиться на этот раз — это я чувствовала.

Обстоятельства между тем словно спешили нам навстречу. В дверь выстрелили. Мой «новый русский» выстрелил в ответ, схватил меня не очень ловко, но прочно за шею и повалился вместе со мной в дальний угол, за спинку кровати. И для меня это оказалось совершенно роковым. Видит Бог, никогда ни один мужчина не возбуждал меня сильнее и безумнее, чем этот потный, отстреливающийся «новый русский», пахнущий порохом, дымом и пламенем. Пистолет в его властной, опасной руке гляделся поразительно сексапильно и невольно звал мой взор туда, туда, где слегка примятое от неудобной позы сияло, переливалось, искрилось его «орлиное гнездо»…

— Милый, займемся любовью, — прошептала я, немножко неудачно выбрав момент — он целился в темные фигуры, видневшиеся в иллюминаторы. Но — что даже поразительно! — он нисколько не раздражился и, выстрелив, сказал весело и беспечно:

— А почему бы и нет? Все равно хана!

Я все его слова истолковала правильно, только слову «хана» не нашла объяснения. Но оно мне все равно понравилось, потому что от него так бодро, жизнеутверждающе повеяло русским простором, тайгой, Сибирью, широкой русской душой…

Как же, какими словами описать, что между нами произошло? Вряд ли смогу. Но попробую. Это было что-то невероятное, что-то невозможное, что-то исключительно безрассудное и вместе с тем такое неподдельно натуральное! И я до сих пор не могу взять в толк, как он, этот неслыханный, необыкновенный, неблагонадежный русский мог отстреливаться одной рукой от наседающих, беспощадных полицейских, а другой — ублажать все мои самые сокровенные, самые истомленные слишком долгим ожиданием местечки! Но делал он все превосходно, ловко, с исключительным, небывалым профессионализмом, лишь изредка используя мое трепещущее в сильнейшем, неукротимом оргазме тело в качестве бруствера, на котором удобно удерживать стреляющую руку.

Наша любовь пахла порохом и ещё очень ярко, насыщенно французскими духами, потому что во флакон попала пуля, и жидкость пролилась нам как раз в расщелину, туда, туда, где, наконец, соединилась наша бурная, безудержная плоть, то и дело вздымающаяся на гребень невероятного, волшебного, неземного наслаждения в волнах то и дело накатывающегося исключительно сексапильного, напевного, сверхбожественного оргазма.

В момент коротенькой передышки, когда наши враги что-то поутихли, видимо, совещались, свесив свои никчемные, по-казенному скучные членики, как бы нас удачнее захватить, мы неутомимо продолжали насыщать друг друга фантастической изумительно-взбадривающей любовью. Мое тело лежало перед ним как раскаленная утлая ладья, а он, чуть отведя вбок руку с пистолетом, пахнущим и на расстоянии невыразимо сексапильно, огнем и порохом, принялся своим жарким, пылким языком едва прикасаться к остриям моих трепещущих, отзывчивых грудок, к тонко дрожащим кончикам ушей, потом зажал в зубах мой и без того истомившийся, занемогший от ожидания пупочек и, наконец, не жалея своего довольно прямого, твердого носа, проник в самую сокровенную кладовую моего перенапрягшегося тела, жаждущего седьмого или восьмого оргазма… Там, в этой кладовой, где столько всяких складочек-оборочек, его язык, зубы, губы и рука с пистолетом действовали с удивительной разжигающей, томно пульсирующей деликатностью, отчего волны какого-то уже совсем запредельного счастью пошли по всему моему телу одна за другой, одна за другой… Я не выдержала и прошептала:

— Убей их всех! Они не имеют права мешать нам заниматься любовью!

А потом, переполненная несказанной, кроткой благодарностью, чуть отползла от его чудесного тела, давая, кстати, ему возможность отстреливаться, и далее, как сейчас помню, с романтичной, несколько сентиментальной, возбуждающей ясностью употребила в дело свой нежнейший, деликатеснейший язычок, пожелавший попробовать на вкус не только самый кончик фаллоса необыкновенного «нового русского», но и его яички, и только тут заметила, что вокруг нас разбросано очень много использованных презервативов… И подумала с гордостью: «И как только он успевает проворачивать столько дел разом — стрелять, трахать меня и ещё заботиться (в такую, в сущности, непростую, рискованную минуту — ведь в нас же стреляют!) о безопасном сексе! Ну покажите мне хоть одного мужчину, который был бы способен на такое в подобных обстоятельствах! Нет, теперь я была навечно убеждена: это сама судьба соединила нас! Мне всю жизнь нужен был именно такой «новый русский», который разом, разбрызгивая огонь и сперму, ещё успевает поразительно нежно, изысканно пощекотать горячим дулом пистолета мой животик, подмышки, спинку, ямочку на подбородке, заветную щелочку между моими замершими от наслаждения ягодицами и наконец… наконец… самое сокровенное, интимнейшее, заранее ликующее местечко…

И я просто не знала, как же отблагодарить за такую самоотверженность! Что ещё предпринять? Мне захотелось вдруг немедленно зарыться лицом в его густой паховый мех, что я и сделала, а там, сыскав случайно его гениталии, стала прихотливо, завороженно зажимать зубами то одну, то другую, то одну, то другую… О, как протяжно, бесконечно благодарно он, мое чудо, мое божество, стонал и смеялся хрипловатым, чисто мужским смехом в ответ на эти мои безгранично кропотливые, чуть застенчивые по-своему ласки…

На миг я оставила в покое его изнеженные мной мужские прелести и спросила:

— Но почему ты смеешься? От счастья?

— Само собой! — рявкнул он весело и непобедимо. — Надо же, как все удачно складывается: пока меня не хлопнули и ты под боком, такая вся из себя ничего себе бабенка…

Признаюсь, я не все слова поняла тогда, но каждое успела запомнить… И дышала, дышала, с головой уйдя в чудесный омут его «орлиного гнезда», и никак не могла надышаться, и там, из этой его интимнейшей тьмы так нежно, отзывчиво сияли мне в ответ его заповедные яички… И я просила у неба: «О, помоги, помоги мне продлить это невиданное, ослепляющее блаженство!»

И небо услышало меня. Нам была дарована передышка, небольшая, секунд на двадцать, но все-таки… За дверью стихло, никто не бил в неё своими тупыми казенными ботинками, не гремели выстрелы, только с еле слышным шорохом падала мелкая щепа из дырок в двери… И пистолет в руке отчаянного, невыносимо прекрасного «нового русского» лишь слегка дымил, если приглядеться… За эти золотые мгновения мы сумели так глубоко проникнуть в сокровенный душевный мир друг друга, так многое понять друг в друге…

— Я хотел бы, — прошептал он словно бы издалека, все ещё придерживая как бы одним зубом волоски моего лона, — чтобы вместо твоих рук, ног, даже ушей — была бы только твоя… восхитительная… дырочка… много, много дырочек…

— А я бы, — прошептала преданно, самоотверженно и страстно-страстно я, — хотела бы, чтобы вместо твоих пальцев и на ногах и на руках были одни только фаллосы, фаллосы…

Увы, нашей любви не суждено было длиться и длиться. Внезапно в дверь так саданули со стороны коридора, что она рухнула прямо на кресло, где абсолютно беспечно лежал мой невинный серебристо-розовый кружевной пеньюар. На мгновение мне стало его так жаль…

Но за это мгновение дюжие люди в форме схватили моего бесценного «нового русского», и очень быстро он оказался в наручниках. И вот его уже повели прочь от меня… Ужасное мгновение!

И только тут я спохватилась, что забыла задать ему самый важный вопрос, измучивший мою душу. И кинулась следом и душераздирающе крикнула:

— Скажи, скажи, почему ты в тот раз выгнал меня из своей каюты, так жестоко приказал: «Пошла вон!»?

Он повернул ко мне свое прекрасное, мужественное, искрящееся неподдельным интересом лицо с удивительно серыми глазами, крупным чувственным, изысканно изломанным ртом и отозвался как-то напевно:

— А я тебя принял за шлюху. А у меня в койке уже лежали три таких. Боливар не осилил бы четверых!

Его грубо подтолкнули в спину. Но он словно бы не заметил этого и крикнул, глядя на меня жадными, невыразимо чувственными глазами:

— Мне хочется продолжить с тобой наш уик-энд, красоточка! Я, пожалуй, не распробовал как следует все блюда!

— И я… и мне! — прошептала я, с дикой, первобытной ненавистью глядя в широкие, гнусные, тупые спины полицейских, которые никогда ни за что не поймут и не прочувствуют, какое злодейство творят…

И только когда в коридоре опустело, я поняла, что допустила невероятную ошибку: забыла спросить, как его зовут, где его искать… Бросилась следом, но и на палубе уже было пусто, и вообще наш пароход, оказывается, давно причалил в токийском порту, все сошли на берег, и только одна я как былинка на ветру, в помятом повалившейся дверью розово-перламутровом пеньюаре…

Надеюсь, теперь вам понятно, дорогие мои читатели, для чего я взялась писать роман? Правильно, я хочу во что бы то ни стало сыскать моего необыкновенного «нового русского», которому, как я теперь понимаю, и в подметки не годятся ни патентованный супермен Шварценеггер, ни обвешанный мускулами Сталлоне. Могли б они со всем своим апломбом завзятых победителей трахать женщину, разом разбрызгивая с равным успехом огонь и сперму? Убеждена — нет! Поэтому если прежде я старалась не пропустить новые фильмы с их участием, то теперь — всё, хватит тешить себя иллюзиями, когда в настоящей, реальной жизни есть могучий, неунывающий русский, который может всё. Недаром мое тонкое женское чутье подсказало мне ни в коем случае не выпускать его из вида. И теперь я, наконец, досконально узнала, что такое чистопробный, стопроцентный мужчина, и, как мне кажется, достаточно точно описала его. Поэтому очень надеюсь, что вдруг кто-то из вас, дорогие читатели, сообщит мне, где его искать. А вдруг, что, конечно. Менее вероятно, он сам прочтет этот мой роман и отзовется…

Признаюсь, поначалу я вовсе не собиралась становиться писательницей. Тем более при перелете из Токио в Нью-Йорк мне встретился французский дипломат с великолепными усами, и мы с ним, естественно, сразу как-то поняли друг друга и некоторое время провели, запершись в хвостовом отсеке, точнее, в туалете, где было поразительно тесно, но тем не менее… Это ведь только кажется, что я — женщина с характером и способна абсолютно все перетерпеть и не сломаться. Но в те часы мой организм, вероятно, продолжал по инерции жаждать тела «нового русского» и, выходит, перенапрягался уже совершенно впустую, а это ведь очень и очень вредно… Так что тот небольшой секс с французом в стесненных условиях самолетной уборной можно вполне отнести к манипуляциям, необходимым согласно медицинским показаниям.

А вот когда я очутилась на вилле своей тетушки Элизабет, она все-все поняла по моему лицу, отпила из сиреневого бокала джина с тоником и сказала:

— Действуй, детка!

Ну конечно, это она вывела меня из тягостного состояния невосполнимой потери… Она посоветовала мне написать роман и издать его в России.

— Русские женщины непременно тебя поймут. Они по природе отзывчивы и постараются тебе помочь отыскать этого твоего невероятного «нового русского». Если, конечно, его не расстреляли за тот самый криминал…

— О, нет, тетушка, милая! Не надо так! Ты лишаешь мою жизнь смысла! воскликнула я, крепко-крепко зажимая в руке золотую бахрому лилового шелкового шарфа.

— Шучу, — сказала моя очаровательная тетя, несколько легкомысленная в вечерние, расслабляющие часы. — Такой себя в обиду не даст. Ах, как мне запало в душу это необыкновенное — «разбрасывая огонь и сперму…» Никогда, ни с одним мужчиной у меня не было ничего подобного! А ты — счастливая… Вот тебе образцы — прочитай, поучись… и пиши…

Заботливая тетя вывалила на мой стол десяток маленьких книжечек с названиями поразительной, отважной красоты и нежной свирепости: «Не забудь про постель…», «Учись верить мужчине», «Твои волосы на моей подушке», «Большой секс с магараджей на вершине Тадж Махала», «Не отвергай мужские гениталии средь роз и азалий», «Возьми меня в полете на дельтаплане» и так далее. Я все их прочла, кое-что в них подчеркнула, а кое-что, особенно понравившееся, выписала, чтобы использовать в своем романе.

Не знаю, что на меня нашло, но писать я принялась без какого-либо страха. Сидела и писала под раскидистым американским кленом, и голубые изящные тени от его реющих надо мной листьев безмолвно и целомудренно скользили по моим золотистым волосам, листкам белой бумаги и вазе с авокадо… Я почему-то хотела пить в те минуты холодное молоко и пила его через соломинку, а оно так нежно, так чудесно холодило гортань…

Однако и холодное молоко не спасало меня в те моменты, когда я вспоминала, глядя вдаль ничего не видящими глазами, те яркие, неповторимые, удивительные сцены с «новым русским», когда он, отстреливаясь, не забывал при этом дарить мне радости полноценного, большого, грандиозного секса… Я переставала дышать от охватывающего волнения и даже писать, и тогда мне не оставалось ничего другого, как идти будто бы ленивой, рассеянной походкой в сторону реки. Там непременно встретится кто-то, только что вылезший из воды. А меня всегда, неизменно пленяет блеск мокрой, молодой, упругой кожи, под которой взбухают и переливаются настоящие мужские мускулы… А вокруг такая непролазная, девственная чаща! Столько уютных уголков с мягкой, свежей травкой, влекущей неудержимо!..

Вероятно, у меня уже выработался хороший вкус, и я как-то сразу нахожу того, у кого будет вполне приличный фаллос и способность понять мятущуюся женскую душу… В это лето как-то удачно невдалеке от тетиной виллы в старинном колледже, опустевшем в связи с каникулами, поселились какие-то туристы-скандинавы — вперемешку с голландцами… И, как выяснилось с течением времени, вопреки распространившимся слухам, отнюдь не все они были гомосеками… Отнюдь… Их крупные, невыразимо мощные, загорелые тела особенно восхитительно сверкали в лучах утреннего солнца, когда они на своей нудистской лужайке играли в мяч… Но какие все они оказались поразительно чуткие! Едва я покажусь — тотчас кто-то из них как бы случайно окажется рядом, и вот уже густые ветви деревьев, чарующие своим искренним гостеприимством, закрывают нас от посторонних, нескромных взоров…

Но, конечно, сердцу не прикажешь, «новый русский» никак не шел у меня из головы, и я то и дело вспоминала его умопомрачительные возможности даже в те моменты, когда мой очередной распаленный партнер, полускрытый зеленой растительностью, изо всех сил старался доказать мне свою мужскую полноценность и даже подчас как бы случайно, как бы в качестве подарка на долгие времена вкладывал в мою руку свое самое бесценное сокровище.

Только раз я уловила что-то похожее на специфическое поведение «нового русского» в момент нашего совместного искрометного оргазма — это когда тётин садовник, молодой итальянец, брал меня в садовом домике на рулонах пленки для теплиц: у него точно так же, как у моего любимого, неповторимого, единственного «нового русского», семя таким фонтаном ударило в презерватив, что этот самый, как сейчас помню, голубенький в серебряных звездочках предмет безопасного секса отлетел, как снаряд, неизвестно куда…

Ну да что об этом… Всего-навсего одна маленькая схожая деталь. К тому же в садовом домике слишком пахло каким-то ядовитым раствором для борьбы с какими-то вредителями каких-то растений и стояли в ряд неподвижные, поразительно скучные лопаты.

…Помню, я дописывала уже последние страницы своего романа, когда моя несколько политизированная тетя Элизабет кинула мне на стол газету с сообщением, что русский президент Ельцин «проспал» Ирландию, не сошел с трапа самолета для встречи с ирландским президентом.

— Здесь пишут, что он был нетрезвый, — сказала тетя. — Его нельзя было в этом виде показывать ирландскому народу.

И здесь же, в газете, была фотография этого провинившегося перед всем миром русского президента… И это все мне так вдруг напомнило, как мой «новый русский» вылез из бассейна без своих миленьких белых трусов, абсолютно голым… И какой смех вокруг раздался… А когда я пристальнее всмотрелась в фото Бориса Ельцина — вдруг почувствовала, что знаю про этого самого главного русского очень-очень много… И потому чуть заносчиво сказала тете Элизабет:

— Возможно, он и был пьян. Но не в этом главное. Убеждена, в те часы, когда его ждал ирландский народ вместе со своим президентом, этот главный русский никак не мог покинуть самолет, потому что был с женщиной.

Моя, казалось бы, ко всему готовая тетя тем не менее округлила карие глаза в розовом ореоле макияжа:

— Откуда тебе это известно?!

Я пожала плечами, но стояла на своем, чуть вприщур, с блуждающей улыбкой глядя вдаль:

— Мне совершенно ясно — Борис Ельцин не смог оторваться от женщины, а её оторвать от себя. Так поступают настоящие мужчины. Они неизменно предпочитают сладкое безумие в трепетных женских объятиях всякой там политической болтовне.

И тут меня потянуло к телевизору. А вдруг именно в эту минуту там появился Борис Ельцин! И мне несказанно повезло — он как раз шел из правого угла экрана в левый, и все мое тело тотчас подхватил неурочный огненный смерч… Меня просто заворожила эта его тяжелая, вялотекущая поступь импозантного бронтозавра, налитая сокрушительной мужской силой. А эта хмурая, но явно многообещающая усмешка, неизъяснимо притягательно выламывающая его крупные губы… И сколько чисто мужского шарма в его неповторимом жесте, когда он то и дело, желая выразить недоумение по очередному поводу, разводит крупными, тяжелыми, настоящими мужскими руками! Подозреваю, когда он шел сквозь толпу женщин-избирательниц и выдыхал из своих крупных, могучих ноздрей волны невообразимой сексапильности, — травы и деревья вокруг пугливо и страстно шелестели, превращаясь в пепел… А уж женщины…

А как мне нравится его невольная, подсознательная тяга к сексапильным выражениям: мол, поднимем… подъем обеспечим… Все время, если прислушаться, он особенно как-то сосредоточен на этом своем упорном желании «поднять»…

Нет, недаром он время от времени и надолго исчезает с экранов телевизоров. Здесь явно замешана женщина. Иначе почему его взгляд то и дело как-то туманен, отрешен, блуждает где-то, а молодые парни помогают ему засовывать руку в рукав? О, конечно, женщина, даже одна, требует немало мужской силы! Но вот именно в эти моменты русский президент мне особенно симпатичен — во всем его облике выступают на первый план не всякие там политические обязательства и партийная принадлежность, а общечеловеческие ценности в их чистом виде…

И все-таки меня нет-нет, да и охватит нечаянная, безутешная тоска. И мне вдруг подумается с глубокой, обоснованной печалью: «Ну, зачем, зачем было такому большому, внушительному, обжигающему женскую сущность мужику вообще идти в политику и впустую разбазаривать такие качественные мужские данные?»

Нет, я, кажется, окончательно свихнулась от этих русских! И в моей бедной голове почти совсем уже смешались в одно Ельцин и «новый русский». Может быть, потому, что я не догадалась щелкнуть «Кодаком» своего «нового русского», когда его уводили в наручниках, и теперь у меня нет его фотографии… Но так или иначе, с некоторых пор фотографии русского президента неизменно притягивают меня, а одну, вырезанную из «Лайфа», я даже повесила у себя над столом.

Но хватит об этом. Тем более что я хочу опубликовать этот мой роман в России, а у русских, как известно, не принято, чтобы народ слишком заострял свое внимание на проблемах сексуальных возможностей своих политиков и излишне пытливо задавал себе вопрос, какого именно пола тот или иной демократ или кто там у них еще…

Более того, в одной нашей американской газете промелькнуло сообщение, что буквально на днях российское правительство примет специальное постановление, предписывающее считать, что Б. Ельцин с раннего детства был уже озабочен спасанием всего народа от коммунистов и именно поэтому стал коммунистом, и дети у него, оказывается, вовсе не родные, а приемные, так как, борясь с коммунистами в конспиративном чине коммунистического вождя, он всего себя без остатка посвящал исключительно этой благородной, неутихающей борьбе и в результате не имел ни минуты свободного времени, чтобы снять представительский костюм и переспать с женой.

Я, конечно же, не понимаю этих загадочных русских. Не поняла их и когда приехала в Россию, чтобы издать этот роман на русском языке.

— Почему у вас в Москве столько нищих, грязных, убогих? — спросила я весьма приличного господина в зеленовато-желтоватом костюме от Пьера Кардена, с золотым радиотелефоном в правой руке. Он только что вылез из бирюзово-молочного «ролс-ройса», непринужденно почесывая промежность левой рукой.

— Потому, — ответил мне этот господин, — что в Москве… да и вообще в стране… ещё недостаточно много богатых развелось. Вот когда богатых разведется много-много — нищие поймут, наконец, что богатыми быть гораздо лучше, даже престижнее, чем нищими. Ведь наш особенный чубайсовско-гайдаровско-ельцинский капитализм рассчитан на самых сообразительных…

Я как-то не смогла сразу переварить всю эту обширную и очень любопытную информацию. «Ну, да это все русские, местные дела! — решила здраво. — Пусть они со своим капитализмом сами разбираются. В конце концов им всегда Бжезинский поможет или кто ещё из тех американцев, которые точно знают, как следует России идти или ехать в будущее. А у меня своя задача…»

О да! Моя задача отнюдь не выглядит глобальной, не претендует и на книгу рекордов Гиннеса; но тем не менее она мне исключительно дорога. Я жажду всем своим истомившимся, пылающим существом заполучить в свои заповедные глубины все мужское великолепие «нового русского», продолжающее сиять мне опалово и первозданно из тьмы неизвестности и надежды. В моих ушах звучат, не утихая, его последние неистовые, упоительные слова — это когда его уводили в наручниках: «Мне хочется продолжить наш с тобой уик-энд, красотка! Я, пожалуй, ещё не распробовал все блюда». И как он бессознательно сексапильно улыбнулся при этом, с какой чарующей, неистребимой непосредственностью…

Кстати, эта его улыбка местами напомнила мне улыбку моего президента Билла. Он примерно так улыбнулся, когда пообещал, что Ираку от Америки достанется… Или когда ещё кому-то пригрозил всей нашей огромной, выдающейся Америкой, исключительно передовой, непобедимой, необгоняемой ни справа-налево, ни слева-направо. Не помню точно… Но что было — то было.

Я, конечно, очень, очень большая патриотка Америки, до такой степени патриотка, что, признаюсь, одно время, закрыв глаза и занимаясь любовью с каким-нибудь даже совершенно случайным партнером, я вполне представляла себя на месте Хиллари, средь душисто-ароматных сугубо эксклюзивных президентских простыней и получала максимум удовольствия… Да, да, рыжеватый веселун Билл мне очень и очень импонировал, и даже его бело-синие кеды, в которых он бегал вокруг Белого Дома, способны были обнаружить в своих очертаниях такое свежее, невольно влекущее мужское обаяние, что я плавным, нечаянным, абсолютно девственным жестом прикладывала свою трепетную, душистую ладонь к своему самому сокровенному, неуемному местечку, которое — так мне чудилось — вот-вот и вспыхнет оранжевым, почти под цвет волос Билла пламенем, конечно, совершенно неуместным в публичных местах…

И я, конечно, ужасно обиделась на Монику Левински! Ужасно-преужасно! Ей ли, этой мымре, предательнице, олицетворять любимую женщину президента Америки!

Но подумавши, поразмышлявши, я вдруг препреужасно пожалела эту самую пресловутую Монику. Я даже решила написать ей письмо и написала черновичок. Вот оно:

Письмо к Монике Левински в связи с её платьем, испачканным спермой Билла Клинтона.

«Милая Моника!

Что же доказал твой роман с Биллом, на мой взгляд? Только то, что американские мужчины до бровей набиты политикой, карьеризмом и словоблудием, а потому грош им цена!

Подумать только! Даже президент Америки не способен заниматься сексом самоотверженно, основательно, напрочь отвлекаясь от нелепых подробностей текущей политики, а только, стыд-то какой! — урывками, на ходу, набегу!

Бедная, бедная Моника! А ты, я уверена вопреки всяким газетно-журнальным сплетням, так хотела увидеть в Билле образец истинного гурмана по отношению к твоим девичьим прелестям! Ты так жаждала ощутить всем своим пылающим организмом его могучее любовное безрассудство, способное затмить в его памяти мысль, что он — президент Америки!

Ах, Моника, Моника! Не там, не у нас в Америке, водятся нынче настоящие, стопроцентные мужчины, а совсем в другом месте.

Увы! Наши славные мужчины перешли на кнопки, а без кнопок у них ничего не получается. Они, эти убогие импотенты, почему бомбили Югославию? Да потому что с помощью компьютерных кнопок, таким вот, истинно извращенным способом, пытались добиться от своих вялых, тряпичных членов хотя бы намека на оргазм!

Так где надо искать в наше полубезумное время истинных, высокосортных мужчин? Ты, может быть, думаешь, что где-нибудь в диких прериях, в Мозамбике или Японии? Нет и нет, наивная Моника! Путем многих проб и ошибок я обнаружила, что ни француз, ни индус не способны воспламенить в женщине женское, возжечь в клетках её тела неугасимый огонь желаний и мчаться за избранником сломя голову и забыв всякую осмотрительность и стыд.

Ты вся в нетерпении? Ты ждешь, когда я, наконец, скажу тебе, кто же, кто самый из самых? Крутой, необузданный, брутальный, неистовый?

Русский, Моника! Только русский!

И мой тебе бескорыстный совет — тотчас садись в самолет и лети в Россию, в Москву, где русские попадаются почти на каждом шагу. Верь мне, ты найдешь здесь и только здесь того, кто заставит тебя по-хорошему, по-женски обезуметь.

Поверь мне, русскому нужна одна секунда, в крайнем случае, две, чтобы ты, взглянув на него, тотчас ощутила — секс ударил тебе в голову как тугая струя из брансбойта.

А что, скажи, нужно ещё нам, женщинам?! Да, Моника, да! после того, как я узнала, на что способен этот невероятный «новый русский», когда я как-то сумела забыть, что, в сущности, пятки у него оставались грязными, мой живой, интригующий женский интерес к Биллу пропал… Билл стал для меня похож только на большого, упитанного ребенка с саксофоном вместо соски, и не более того… Вообще внутри меня произошла резкая переоценка ценностей… Даже Саддам Хусейн в своем лихо надвинутом на черную, изысканно сексапильную бровь берете перестал возбуждать в той мере, в какой возбуждал прежде даже вопреки каким-то там сложноватым отношениям между нашими двумя странами. Хотя время от времени, признаюсь, его типично мужское тело, притягательно грозно затянутое в военную форму с погончиками, невольно воздействует на всегда трепетные нервные окончания во всех типично женских, пронзительно отзывчивых местечках моего сложно-сочиненного и одновременно сложно-подчиненного организма.

Никто, никто не может выдержать хоть какое-то сравнение с моим невероятным, блистательным, незабвенным «новым русским» — ни президенты, ни короли, ни шварцнеггеры, ни тем более простые смертные, — я убеждена в этом, потому хотя бы, что никто из них не способен сочетать яростную стрельбу с не менее яростным оргазмом…

Да что говорить, мне нет другого выхода, как только искать своего восхитительного, уникального «нового русского», а пока вспоминать с невыразимой тоской и невольными, разрывающими душу стонами, как он, безо всякого видимого напряжения, умел разом разбрызгивать огонь и сперму, сперму и огонь… О! Это что-то!

Где ты, единственный мой? Где? Отзовись! Отзовись, умоляю тебя! Я вся, вся — твоя!»

Вся ваша, ваша, ваша Кэтрин Китс».