"Снятся сны о Беларуси..." Загадка смерти Янки Купалы

Борис САЧЕНКО

«СНЯТСЯ СНЫ О БЕЛАРУСИ…»

Загадка смерти Янки Купалы

Мне бацькаўшчынай цэлы свет,

Ад родных ніў я адвярнуўся...

Адно… не збыў яшчэ ўсіх 6ед:

Мне сняцца сны аб Беларуси

1

В жизни Янки Купалы было немало трудных годов. Один из них — 1930-й.

Начался он вроде бы не хуже других, а может, кое в чем и лучше. Только что было напечатано стихотворение «Сыходзіш, вёска, з яснай явы…» (Газета «Звязда», 19 декабря 1929 г., журнал «Полымя», № 11-12, 1929 г.) в котором поэт приветствовал социалистическую новь, а уже в первом номере «Чырвонай Беларусі» за 1930 г. появилось еще одно стихотворение — «Диктатура працы» («Диктатура труда»). Это был шаг вперед в творчестве песняра, в постижении и отображении им советской действительности. Приближалось 25-летие его литературной деятельности, и Купала хорошо, вдохновенно работал, чтобы достойным образом встретить эту дату. Он, пожалуй, больше, чем когда-нибудь, ездит по Беларуси — побывал в Бобруйске, Витебске, Хойниках, Мозыре, встретился в Доме просвещения с участниками Минской окружной учительской конференции. Не нарушался и освященный годами порядок, привычный ритм — у Купалы каждый день множество самых разных гостей: приходят друзья-литераторы, молодежь, приходят и те, кто приобрел известность и власть,— академики, партийные и государственные деятели. Всем хочется поговорить с поэтом, посоветоваться, услышать его мудрое, авторитетное слово. «Двери его гостеприимного дома не успевали закрываться за многочисленными посетителями» (М. Лужанин). «Иван Доминикович и Владислава Францевна… радовались гостям и делали все, чтобы они не были чем-нибудь обижены. Подлинное хлебосольство и гостеприимство хозяев купаловского дома чуть ли не вошли в пословицу» (М. Лыньков). И хотя сам «Купала был сдержан в проявлении чувств, раскрывался перед собеседниками не часто и ненадолго» (М. Лужанин), «по натуре своей» «был молчалив, больше любил слушать, чем говорить» (Влад. Франц.), однако «любил бывать среди людей, и люди дорожили этим и умели ценить его присутствие» (М. Лужанин). «Он все должен был осмыслить сам. Он открыто высказывал сомнение в чем-нибудь, пока не пропускал тот или иной факт через лабораторию своей личной мысли. И это придавало особенную ценность его общественно-политическим позициям. Он охотно прислушивался к доводам и возражениям собеседников» (С. Шамардина). Наконец, 28 мая в Минске в Доме просвещения — вечер, посвященный 25-летию литературной деятельности поэта. Небольшой зал этого дома переполнен. Купалу горячо поздравляют друзья-писатели, рабочие, селяне, пионеры… Зачитываются очень теплые телеграммы и поздравительные адреса от СНК БССР, ЦИК БССР, от трудовых коллективов, от редакций журналов и газет, от писателей РСФСР, Украины и других республик, от Комакадемии и секции искусств народов СССР… Взволнованный поэт произносит речь, которая затем печатается в газете «Звязда» как «Письмо в редакцию» (30 мая 1930 г.), где, помимо слов благодарности «советской власти и советской общественности», было еще и такое заверение: «Я говорю, товарищи, что, пока хватит моих сил, я не сойду с того пути, по которому шел к сегодняшним вечнопамятным бурливым дням,— всегда вперед и вперед! Беда и горе мои и всего трудового люда белорусского отступают все дальше — в небытие, а скорым шагом созидается цветущее, не знающее насилия бытие,— только бы честным трудом и безоглядной преданностью Ленинским заветам помогать скорейшему наступлению этого светлого часа!»

Спустя несколько дней — 9 июня — состоялись торжества в Москве: на вечере в Комакадемии А. В. Луначарский сказал, что «имя Янки Купалы вписано в историю белорусской литературы столь же крупными буквами, как имя Тараса Шевченко в украинской литературе».

В том же июне журнал «Полымя» поместил на своих страницах (№ 5-6) 18 оригинальных произведений и 9 переводов из архива поэта, которые, как говорилось во введении, «прежде по целому ряду причин, в том числе и цензурных, нигде не печатались». Белорусское государственное издательство выпускало первое его «Собрание сочинений»; оно же, это издательство, подготовило и большой том избранной поэзии песняра под названием «Произведения 1918-1928». Янка Купала вы́читал корректуру и остался доволен книгой, ибо в нее тоже, помимо известных уже стихотворений, написанных в советское время («А зязюлька кукавала», «Безназоўнае», «Арлянятам», «Піянерскае», «На смерць Сцяпана Булата», «На Даўгінаўскім гасцінцы»), вошли и те, что создавались в период немецкой и польской оккупации и, если и печатались, то в изданиях, практически не доступных широкому белорусскому читателю. Кроме того — переводы, причем важные, в известном смысле этапные: «Международный гимн» («Интернационал»), поэмы В. Палищука «Ленин» и В. Броневского «Песнь о войне гражданской», знаменитое «Слово о полку Игореве» и другие. Книга посвящалась «памяти тех, кто умер в борьбе за национальное и социальное освобождение моей батьковщины».

И хотя на собраниях да и в печати кое-кто пытался не вполне уважительно высказываться о самом поэте и отдельных его произведениях, приписывать ему разного рода «нашенивские», «нацдемовские» грехи и настроения (например, Л. Бенде, Н. Алехнович), поэт не придавал этому значения. Был на высоте Купала и в отношениях с молодежью, не принимал участия, как некоторые, в борьбе с «молодняковскими» задором и напористостью. Хватало у него и без этого дел и забот! Начался отход от ленинских норм жизни, возвеличивалась персона Сталина и некая его исключительная роль в жизни партии и страны, велись поиски и разоблачение различных «контрреволюционеров» и «контрреволюционных организаций». Увольнялись один за другим с должностей люди не вполне «надежные». Уже был лишен поста Председателя СНК БССР и отозван в Москву Язеп Адамович, с которым Купала часто встречался, почти дружил, были освобождены от должности секретаря ЦИК БССР 3. Чарнушевич, директора Белорусского государственного издательства и редактора журнала «Полымя» Т. Гартны, редактора газеты «Савецкая Беларусь» М. Чарот… Да и с белорусизацией не все шло так, как задумывалось, как представлялось… Что все это значило?

Больно ударило Купалу и известие, пришедшее как-то от матери и сестер из Акопов,— их, как выяснилось, без всяких к тому оснований раскулачили. Пока поэт метался по разным инстанциям в поисках того, кто бы вступился, мать и сестер посадили на поезд и повезли в Котлас. Трудно сказать, что бы и как с ними было, если б не энергичная и решительная Владислава Францевна,— она догнала поезд с раскулаченными в Борисове и, пустив в ход не очень-то надежные и убедительные бумаги, добилась, чтобы мать и сестер Я. Купалы освободили, не везли дальше… Едва оправились от одной беды, посыпались новые: знакомых Купале людей, тех, с кем он работал в Терминологической комиссии, в Инбелкульте, потом в Академии наук, которые часто бывали у него в доме,— лишали должностей и арестовывали. За какой-нибудь месяц-другой за решеткой очутились Я. Дыла, В. Ластовский, А. Смолич, С. Некрашевич, Я. Лёсик, В. Пичета, Б. Эпимах-Шипилло, М. Горецкий, М. Громыка, В. Дубовка, А. Гурло, Я. Пуща, В. Жилка, А. Бабарека, народный комиссар просвещения БССР А. Балицкий, народный комиссар земледелия 3. Прищепов и многие-многие другие… Больше того, не оставили в покое и самого Купалу, начали все чаще и чаще вызывать в ГПУ. Чего добивались? Поскольку арестованные часто бывали у него в доме, то… Что они там делали, как себя вели, что обсуждали, какие при этом высказывались мысли? И не только у Купалы дома, но и на заседаниях Терминологической комиссии, в Инбелкульте, в Академии наук. Да и по каким соображениям, за какие заслуги тот или иной зачислялся на работу?.. А конфискованный вестник «Адраджэнне»?

Как он возник, кто был в редколлегии? Не специально ли для этого издания Я. Купала написал стихотворения «Паўстань» и «Перад будучыняй»?

Янка Купала был человеком кристальной честности, не мог говорить неправду. А тем, кто его допрашивал, нужна была неправда, нужно было то, что не снимало бы вину, а компрометировало посаженных за решетку. Следователи, чтобы запутать Купалу, сравнивали его показания, пытаясь «выудить» хоть что-нибудь нужное им, из-за чего задерживали его у себя все дольше и дольше — иной раз, уйдя в ГПУ после обеда, он возвращался оттуда только под утро. Купала, как пишет в своих воспоминаниях М. Громыка, всегда хорошо осознавал роль, «которую отвела ему история в культурном развитии своего народа», поэтому дорожил каждым своим словом, будь то печатным или устным, и не шел ни на какие компромиссы. Поэт-пророк, поэт-вещун, oн многое знал и видел далеко вперед. К тому же он был рад, что кончились разруха и неопределенность на Беларуси, произошла смена одной власти на другую, он ценил все то, что сделали и для него самого, и для всего белорусского народа большевистская партия и Советы. Об этом он не однажды говорил и в своих произведениях, и выступая в печати в связи с присвоением ему звания народного поэта и 25-летием литературной деятельности. Был Купала тогда, по словам М. Громыки, «в расцвете сил и здоровья. Черты лица, цвет волос взгляд — типичные для значительной части белорусов. Лоб… Лучше назвать его старым, но более выразительным словом — «чело». Достаточно было раз-другой взглянуть на это чело, чтобы прийти к убеждению: там, в подкорковых тайниках, должны таиться до поры мысли и чувства, которые позднее словесными образами осядут в сердцах людей.

И эта улыбка! Тогда она легкой волной сбегала от глаз к устам. Позднее через несколько лет, его улыбка приобрела необыкновенную зрелость, глубину с оттенком грусти и какой-то как бы ответственности. Она свидетельствовала о законченном осознании им своей выдающейся роли в деле становления национального облика народа, из недр которого он вышел. А. П. Чехов высказался в одном из писем во время болезни Льва Толстого примерно так: «Страшно подумать, что Толстой может умереть. Пока он жив, не стыдно быть русским писателем. При нем не поднимет головы в нашей литературе ни один прохвост!»

Так примерно чувствовали себя при Янке Купале все наши писатели. Мы как бы находились под заботливой постоянной защитой его морального авторитета…»

А как чувствовали себя «при Янке Купале» те, кто его допрашивал, требовал признаний? Да и кто был для них Купала? «Подследственное лицо», не более. Нежелание Купалы говорить об арестованных негативное, компрометирующее было расценено в том смысле, что и сам Купала такой же, как и все остальные члены «нацдемовской контрреволюционной организации», ее духовный вдохновитель и вождь. В издательстве задерживается книга «Произведения 1918-1928», в ней привлекают внимание не широко известные стихотворения поэта, имевшие громкий резонанс во всей советской стране, не его переводы «Интернационала», поэмы «Ленин», а совсем иное, в частности, стихотворение «Паўстань». А тут еще при аресте Язепа Лёсика среди так называемых вещественных доказательств, которыми нагрузили целую подводу, обнаруживают газету «Звон» от 17 сентября 1919 года, где рядом со статьей, посвященной Пилсудскому, помещено это стихотворение… Купала говорит, что его вины тут нет, стихотворение было написано 28 августа 1919 года на хуторе Карлсберг; ни о каком приезде Пилсудского в Минск почти за три недели до этого он не слышал и не мог слышать там, на хуторе. Поэту не верят, а возможно, делают вид, что не верят. Просят, требуют, чтобы разъясни, как вообще пишутся литературные произведения, в частности, как и почему были написаны пьеса «Тутэйшыя», стихотворение «Перад будучыня» и другие. В конце концов ему заявляют о его принадлежности к «нацдемовской контрреволюционной организации». Что могло за этим последовать? «Натура Купалы была сложной, чрезвычайно тонкой, впечатлительной, нежной. Внешне спокойный, ровный, даже стеснительный, скромный, Янка Купала был глубоко раним» (Г. Горецкий). И конечно же, на наглость и несправедливость следователей не мог не реагировать. А те наседали, требуя уже от него публичного «покаяния», отречения от того, чему он служил всю свою сознательную жизнь, во что верил. Однако Янка Купала был не из тех, чтобы наговаривать, клеветать на себя и на других, каяться в несуществуюшд грехах, отрекаться от себя и своих дел, мыслей, которыми жил, вдохновлялся, которым служил. Пусть он не все понимает, зато чувствует: происходит что-то неладное. Не потому ли уходят один за другим настоящие поэты? Повесиллся Есенин... Застрелился Маяковский… Вернувшись с очередного допроса, Купала принимает решение. Но предварительно пишет письмо:

«Председателю ЦИК СССР и БССР т. Червякову

Товарищ председатель!

Еще раз, перед смертью, заявляю, что я ни в какой контрреволюционной организации не был и не собирался быть.

Никогда не был контрреволюционером и к контрреволюции не стремился. Был только поэтом, думающим о счастье Беларуси. Я умираю за Советскую Беларусь, а не за какую-нибудь иную.

Стихотворение мое «Паўстань» спровоцировали:

1. Лёсик, напечатав его рядом со статьей, посвященной Пилсудскому, о чем я не знал, так как был в деревне.

2. Шило [1], осветивший Демьяну Бедному это стихотворение в провокационном смысле.

3. Я сам, поместив его в сборнике, не придал этому политического значения.

Я очень просил бы реабилитировать меня перед трудящимися Сов. Беларуси. Это можно легко сделать. Стихотворение, помещенное в сборнике, мною выправлено. Просил бы вырвать это стихотворение и книжку выпустить.

Еще одна просьба к Вам. Позаботьтесь о моих семьях, которые здесь, в Минске, и в Борисове. Я умираю с твердой верой в вечное существование Советской Социалистической республики. Попросите ГПУ, чтобы не таскали мою жену. Она так же, как и я, ни в чем не виновата.

Библиотеку свою передаю Бел. Гос. Библиотеке.

Искренне благодарю за все то хорошее, что для меня сделали партия и Сов. власть.

Умираю, принимая то, что лучше смерть физическая, чем незаслуженная смерть политическая.

Видимо, такова доля поэтов. Повесился Есенин, застрелился Маяковский, ну и мне туда же, за ними, дорога.

Жалею только, что не смогу больше принимать участие в великом строительстве, которое развернули партия и Сов. власть в БССР.

Да здравствует эта новая творческая жизнь для счастья всего человечества.

Янка Купала.

Ошибки свои, те или иные, я собирался исправить, но не успел.

Менск, 22-IX-30 г. Я. К.»

В западной Белоруссии много писали о том, как «большевики убили Купалу». Ходило да и сейчас ходит об этом немало самых различных слухов и сплетен. Рассказывают, например, что произошло это в тюрьме, что у Купалы нечем было выполнить задуманное, он вынужден был разбить очки и стеклами от очков… Словом, сплетни есть сплетни. На самом же деле попытка самоубийства была предпринята Купалой дома, в той «хате», где он жил и которая так подробно описана во многих воспоминаниях:

«Жили Луцевичи, Иван Доминикович и Владислава Францевна, в то время на Крещенской улице. Пройдя дорожкой вдоль сочных клумб, возле которых часто можно было видеть склонившегося над только что расцветшим кустиком хозяина, попадаешь в его скромную квартиру. Ничего лишнего в этом доме нет. Вот большой стол, за которым бывает так весело и просто. А вот дверь в кабинет поэта. Это небольшая комната, в которой письменный стол и книжный шкаф. На письменном столе — простые орудия благородного труда. Здесь нет ничего «рыночного». Каждая вещь: нож для разрезания книжных страниц, пресс-папье, чернильница, пепельница — все не случайное, а строго отвечает простому и мудрому вкусу писателя.

В этой комнате читал поэт свои стихи. Он читал их просто, без всякой манерности, мягким, ровным голосом.

По натуре великий поэт был скромен до стыдливости, и не всегда удавалось ему преодолеть эту стыдливость. У него не было ни капельки заносчивости» (С. Шамардина).

«Покаянное» письмо, заготовленное по рецепту известного ведомства, Янка Купала был все же вынужден подписать — его напечатала «3вязда» 10 декабря 1930 года. Вот текст этого документа:

«…На литературную ниву я вступил в 1905 г., напечатав свое первое стихотворение «Мужык». Цель, которую ставил я перед своим поэтическим творчеством,— показать в художественной форме всю бедность, темноту обездоленность и подневольность батраков и бедноты белорусской деревни, горько страдавшей под социальным и национальным гнетом лицемерного царизма. Но, начав с 1908 г., во времена самой черной реакции, работая в «Нашай Ніве», я подпал под влияние нашенивского мелкобуржуазного и кулацкого возрожденчества, увлекся этими возрожденческими идеями национально-демократической государственности и стал их отражать в своем дальнейшем творчестве, воспевая как нечто целостное, внеклассовое белорусский «народ», идеализируя в некоторых своих произведениях историческое прошлое, т. е. феодально-крепостническую Беларусь, затемняя тем самым классовую сущность социальной и национальной борьбы за освобождение, которая и в этот период, хотя и приглушенно, но волновалась, вихрилась в стремлениях и порывах трудящихся масс (нелегальная революционная литература, забастовки и т. д.).

Это увлечение мелкобуржуазными национал-демократическими идеалами стало причиной тому, что я и в первые годы Октябрьской революции не смог от них избавиться, понять и осознать все величие и историческую неизбежность пролетарской революции, которая одна несла подлинное социальное и национальное освобождение трудящимся бывшей царской России, в том числе и Белоруссии. Благодаря этому моему ослеплению появились такие мои произведения с ярко национал-демократическими настроениями как например, «Паўстань», «Перад будучыняй», пьеса «Тутэйшыя» и др...

Проникнутый национал-демократической заразой, привитой мне нашенивским периодом моей литературной работы, когда я стал было одним из идеологов буржуазно-демократического «возрожденчества» и «независимости», я и после Октябрьской революции не отмежевался, как это следовало от окружающей меня национал-демократической среды, а был втянут ею и принял самое близкое участие в контрреволюционной работе виднейших белорусских национал-демократов, которые на основе Конституции Советской Белоруссии, воспользовавшись доверием, оказанным им со стороны Советской власти, прикрываясь лживым занавесом фальшивых лицемерных деклараций и заверений, проводили свои вредительские национал-демократические идеи на культурном фронте.

Работая в научно-терминологической комиссии, в Инбелкульте АНБ, этих руководящих штабах белорусского национал-демократизма, видя своими глазами их не совместимые с интересами белорусских трудящихся масс и требованиями партии и Советской власти установки и мероприятия в культурном строительстве, я не только ни разу не осудил их, но, наоборот, морально поддерживал и помогал их реализации.

Но этот этап пройден. Теперь я вижу всю вредность и пагубность того пути, на который намеревались белорусские национал-демократы повернуть ход истории. Гигантскими шагами идет культурное и экономическое строительство Беларуси. Страна, бывшая воплощением рабства, убожества и беспросветного мрака, превращается в страну свободного труда. На месте некогда гнилых трясинных болот вырастают фабрики, заводы, электростанции. На месте убогих крестьянских полосок красуются колхозные нивы, новейшие достижения агрономии, техники и плодотворного коллективного труда. На месте народной темноты вырастают непрестанно все новые и новые культурные и учебные учреждения. Строится социализм.

…Порывая сам категорически и бесповоротно идейно и организационно с белорусским национал-демократизмом, как с неким болезненным призраком, державшим меня в плену на протяжении долгих лет моей сознательной жизни, я искренне хочу, чтобы этот мой горький опыт послужил наукой для той части белорусской интеллигенции, которая еще не совсем освободилась от национально-демократической шелухи, которая окончательно не пришла к убеждению, что только работая под руководством Коммунистической партии, этого авангарда рабочего класса, только отдавая свои силы социалистическому строительству, она не будет отметена жизнью, как мерзкая памятка рабского прошлого.

Все силы — социалистическому строительству на расцветающей новыми огнецветными красками индустриально-колхозной почве Советской Социалистической Беларуси!»

Не спас Янка Купала, как ни старался, и своей книги «Произведения 1918-1928» — ею, как утверждает в своих воспоминаниях П. Прудников, и «Кривичами» М. Зарецкого в течение года пользовалась торговля: в страницы рукописей «завертывались пищевые товары в продуктовых магазинах Минска».

Вынужден был Купала написать (а может быть, подписать?) и еще одно письмо, напечатанное в той же «Звяздзе» 2 апреля 1931 года. В нем говорилось:

«Методы и способы борьбы белорусских национал-фашистов Западной Белоуссии против диктатуры пролетариата и власти Советов хорошо известны — это провокации, прислужничество польской дефензиве, подстрекательство к интервенции против СССР и т. д. Последняя провокация этих господ по своей наглости превосходит, пожалуй, все остальные, им подобные.

В белорусских контрреволюционных национал-фашистских газетах — «Беларускі звон» от 26-11-31 г. и «Беларуская крыніца» от 20-11-31 г. было напечатано, якобы я был арестован и покончил жизнь самоубийством. «Бел. звон» ухитрился даже поместить мой портрет в черной рамке да еще и некролог написать. Что это значит? Это значит показать по-провокаторски своим читателям, что в Стране Советов нелегко живется даже писателям.

Я категорически протестую против такой отвратительной лжи. Никогда никто меня при Советской власти не арестовывал, и никогда я не умирал. Доказательством для вас, господа национал-фашисты, служат хотя бы эти строки, которые я сам пишу. Вашей опеки и вашего заступничества мне не нужно. Со стороны Коммунистической партии и Советской власти как пользовался, так и пользуюсь самым доброжелательным и внимательным отношением. Живу я под защитой законов диктатуры пролетариата, законов Белорусской Советской Социалистической республики, и вмешательство в мою жизнь со стороны заграничной белогвардейщины буду всегда рассматривать как самую злостную провокацию…»

Что не арестовывали — это правда, что «никогда не умирал» — тоже как будто правда и вместе с тем неправда, ибо от смерти Купалу все-таки спасали. Если бы не жена, Владислава Францевна, которая, услышав стоны, вбежала в кабинет и увидела залитый кровью пол, то как знать…

Но не будем об этом. Судьба распорядилась так, что подарила поэту еще почти двенадцать лет жизни. Тогда же, в 1930 году, на роль лидера и руководителя «нацдемовской контрреволюционной организации» («Союз освобождения Белоруссии») вскоре был «выдвинут» хорошо известный в Белоруссии новый человек — Всеволод Игнатовский. Однако и он предпочел «смерть физическую незаслуженной смерти политической» — 4 февраля 1931 года, побывав накануне у не совсем еще здорового Купалы, он застрелился…

Что это дало? Трудно сказать. Но факт остается фактом — дело с «нацдемовской контрреволюционной организацией» не привело к такому шумному процессу, как на Украине, на что, надо полагать, рассчитывали закулисные дирижеры,— все ограничилось административной ссылкой арестованных. (Кстати, все «члены» этой рожденной в больных умах организации — В. Ластовский, Я. Лёсик, А. Смолич, С. Некрашевич и др.— в 1988 г. реабилитированы, ибо, как выяснилось, никакой организации не существовало.)

Следует сказать и еще об одном, а именно: что вторая половина 1930-го и весь 1931 год в жизни и творчестве Янки Купалы и по сей день как бы окутаны таинственностью. Даже в солидном энциклопедическом справочнике «Янка Купала», вышедшем в 1986 г., в Летописи жизни и творчества, с июня 1930 г. по май 1932 г.— одна-единственная запись: «1931 г. Август. Находился в доме отдыха «Работник печати» в Сочи». Вот и все о том, где был, что делал поэт… Невольно приходит метафора: летела птица, по ней стреляли и… не промахнулись, ранили. В этом издании, как и во многих других, посвященных песняру, обойдены молчанием многие статьи, появившиеся в печати в то время. Например, в заметке об И. Гурском упоминается, когда он впервые прочел «Жалейку», когда вместе с поэтом «посетил Борисовскую спичечную фабрику «Пролетарская победа», ее пионерский лагерь, колхоз «Красный берег» и т. д., но оставлена без внимания статья «Классовая борьба в искусстве» («Маладняк», № 1, 1931), в которой И. Гурский писал: «Наряду с постановками вполне приемлемых пьес, театр ставил такие постановки, как «Тутэйшыя» Янки Купалы, «Скарынін сын з Полацку» М. Громыки, «Вір» Романовича, «Кастусь Каліноўскі» Мировича, «Змрок» Шашалевича. Пьесы, и особенно первая (это политический пасквиль), выдержаны в махрово-националистических тонах, направлены своим острием против нас». Не упоминается и А. Канакотин — еще один из «рыцарей оглобли», громил белорусской культуры, вдохновителей расправы над нашим национальным гением. На совести этого горе-критика и клеветника — многочисленные статьи, которые были приговорами многим произведениям и их авторам. Не прошел он мимо и Янки Купалы. Вот что этот «деятель» писал в статье «Обострение классовой борьбы в белорусской литературе в период социалистической реконструкции» («Маладняк», № 12, 1930): «Не так давно Янка Купала, юбилей которого праздновался в Белоруссии и Комакадемии, пускается на открытую национал-демократическую провокацию, помещая в своем сборнике, посвященном его юбилею, стихотворение, написанное в честь прихода Пилсудского на Беларусь и помещенное в буржуазно-националистической газете «Звон» 17 сентября 1919 года… Небезынтересна и такая деталь, что стихотворение помещено в сборнике после «Интернационала», переведенного Купалой на белорусский язык. Такой провокации в 1930 г. мы, разумеется, не ожидали, даже зная все темное прошлое поэта».

С горечью приходится констатировать, что не только не анализируются, но и не вспоминаются даже и статьи, которые, надо думать, не прибавляли желания жить и работать нашему песняру: «Национал-демократы за «работой» Зм. Жилуновича («Камуністычнае выхаванне», № 1, 1931), «Борьба с национал-демократическими рыцарями в литературе» Р. Мурашки («Чырвоная Беларусь», № 2, 1931), «Труд и будни Белорусского Первого Государственного театра за десять лет его существования, 1920—1930» Е. Романовича («Полымя № 4, 1931), «О недавнем прошлом белорусской контрреволюции» Л. Бенде («Маладняк», № 1, 1931) и другие. Подтверждались слова, написанные поэтом еще в 1907 г.:

Куды ні глянеш — людзі, людзі,

Куды ні глянеш — шэльмы, шэльмы,

Куды ні глянеш — б’юцца ў грудзі,

Што значыць — правільныя вельмі…

Первое стихотворение после вышеописанных событий Янка Купала написа 10 апреля 1931 года. Называлось оно «А ў Вісле плавае тапе́лец». И хотя говорилось в нем о событиях в Западной Белоруссии, приходят невольно и иные ассоциации:

Абрабаваных да кашулі

Там беларуса і ўкраінца

Вядуць закованых патрулі

Па акрываўленым гасцінцы.

..................................

Людскім жыццём набіты турмы,

Бунтуе ў турмах роспач мсціва…

А ў Бельведэры выюць гурмам:

«Hex жые польска дэфензіва!»

Тогда же, в тот же год, из библиотек был выброшен и уничтожен третий том «Собрания сочинений», выпущенный в 1927 году и включавший трагикомедию «Тутэйшыя». А чтобы «Собрание сочинений» не выглядело неполным, в 1932 г. был издан новый третий том, уже без «Тутэйшых»… Несомненно, события тех дней в жизни Янки Купалы, как и в жизни литературы, и всего нашего народа, надо исследовать, исследовать вдумчиво, с учетом времени и многого-многого иного… Между прочим, сам Купала не случайно в те нелегкие для него дни заговорил о мудром историке, который придет и разберется во всем по-настоящему, скажет правду о времени, о людях и событиях:

Прыдзе новы — а мудры — гісторык,

А ён прыдзе — ужо ён ідзе —

I сказ дзіўны, праўдзівы ад зорак

I да зорак аб нашых прасторах,

Аб падзеях, людзях павядзе.

Будем надеяться и верить, как надеялся и верил когда-то в 1931 году Янка Купала, что он, этот историк, придет…

2.

Тяжелее тяжкого, сложнее сложного был и последний год в жизни поэта.

Война застала Янку Купалу в Каунасе, где он остановился по пути из Риги,— ездил вместе с М. Лыньковым и П. Бровкой на Первый съезд писателей Советской Латвии. В тот же день поездом, который всю дорогу бомбили фашистские самолеты, он добрался до Минска. Сразу же, захватив Владиславу Францевну и кое-что из вещей, выехал на машине на Оршанщину, в Левки, где у него была дача,— думал, что дотуда немцы не дойдут.

Но немцы наступали, и Янка Купала на той же самой подаренной ему правительством машине вынужден был двинуться дальше на восток. Как пишет в воспоминаниях М. Лужанин, «Владислава Францевна и шофер Яртимик, который вез Купалу в Москву и в Казань, рассказывали, что, покидая Минск, прощаясь с излюбленными местами над Днепром в Левках, Купала словно окаменел, от него нельзя было добиться ни единого слова... Сколько горьких дум передумал он…»

6 июля Янка Купала приехал в Москву, временно поселился в гостинице «Москва».

«Я ждал его с нетерпением и тревогой,— вспоминает русский советский писатель Б. Емельянов.— Стало уже известно о том, что Минск превращен немцами в груду развалин, что сгорели дома Янки и его друзей…

Голос Янки по телефону показался мне чуть надтреснутым и беспокойным.

— Приезжай, если свободен, очень нужно.

Волнуясь, торопясь, я бежал к нему через Красную площадь.

У себя в номере Янка был не один — порывисто хлопала крышкой чемодана жена Янки — Владислава Францевна — тетка Владя, из угла в угол ходил по комнате Янка, а в углу, прямой, спокойный, как будто удивленный необычайностью встречи, сидел Якуб Колас.

Я пристально смотрел на Янку и Коласа. Огромное несчастье настигло каждого из них внезапно и страшно.

— Город мой горит,— сказал Янка Купала.— Все, что построили,— погублено, выгорели целые улицы.

— А твой дом?

— В наш дом бомба упала,— сказала тетя Владя».

К. Буйло, видевшая Я. Купалу в те дни, писала, что «Купала был нездоров, но больше всего у него болела душа. Он расставался с Беларусью в годину ее большого горя, которому тогда нечего было противопоставить, и это нестерпимо мучило поэта. То, что фашисты захватили Беларусь, отразилось на нем исключительно тяжело. Купала постарел, помрачнел, стал очень молчалив… […]

Он жаловался, что работать ему трудно. На Москву днем и ночью летели вражеские бомбовозы и сбрасывали бомбы. Объявлялась тревога, и его заставляли спускаться в бомбоубежище. Это всегда вызывало споры: Купала отказывался идти в бомбоубежище, говоря, что если бомба попадет в дом, то спасения все равно не будет — завалит двери и оттуда уже никак не вылезешь. Разумеется, это говорилось только потому, что ему, больному, трудно было вставать с постели, одеваться и впотьмах идти в подвал, сырой и холодный».

В июле сорок первого года в Москве с Янкой Купалой встречался Максим Лужанин:

«Иван Доминикович, опершись на локоть, лежал на диване. Повернул на шаги голову, оторвав на секунду взгляд от окна, за которым стоял ясный, без облачка, день. Чуть-чуть приподнялся.

— Лежите, не беспокойтесь, дядька Янка.

— Лежите! — с горечью повторил он.— Знал бы ты, сколько людей полегло. Как луг косой, за один день оголило. Я всю землю нашу проехал. Все с места стронулось. Только цветы цветут у дороги. Синие… Как глаза человеческие… Кажется, земля смотрит тебе вслед…

И, чтобы не показать слез, лег лицом к стене. […]

…Купала остановился у окна, лицом к двери.

— И та, что на свет пустила, осталась там.— Купала не произнес «мать», проглотил давящий комок.— Обе в неволе очутились. И та, что родила, и та, что слово в руки дала. Одной, возможно, в живых нет, а вторая снова в крови. И от кого она только кровью не исходила!»

В Москве Купале жилось трудно. Не только оттого, что он был болен, что его терзали нелегкие думы, но и «потому, что у него не осталось ни кола, ни двора, ни средств на сколько-нибудь сносное существование. А просить помощи он не мог» (Б. Емельянов). Ничего удивительного, что, пожив некоторое время в Москве, он выехал в Татарию, на Волгу. Там, в пригороде Казани, он остановился в деревне Печищи у директора мельзавода И. Я. Наякшина, там и жил с небольшими перерывами, связанными с различными поездками, до самого июня 1942-го. В письме к Б. Емельянову (8.V.1942 г.) Я. Купала признавался, что «по приезде из Москвы под Казань я был прямо в убийственном настроении, потом болел — грипп, ревматизм и всякая другая чертовщина». И далее: «Живу я случайно под самой Казаныо по другую сторону Волги, при мельнице с разрешения очень приятного директора. Вышло это потому, что… не смог переехать через Волгу из-за наступивших морозов, а потом, когда можно было переехать, я все же остался на месте по соображениям бытового характера.

Живется неплохо, пайком и прочим вполне обеспечен. Очередей никаких не знаю».

О том же самом сообщал (8.V.42 г.) Я. Купала и в письме к И. А. Крупене (тогда заместитель председателя СНК БССР) и Т. С. Горбунову (тогда член Президиума Всеславянского комитета, ответственный секретарь редколлегии журнала «Славяне»): «Живу я тут хорошо, паек меня вполне устраивает, в очереди стоять не приходится. Директор мельницы относится внимательно и идет навстречу, если мне что-нибудь требуется».

В марте 1942 г., будучи в Казани, Янку Купалу навестил Якуб Колас. Там, в Печищах, побывал у Я. Купалы и Кузьма Чорный. «Свои душу и сердце, всего себя Купала отдавал борьбе с ненавистным врагом. Он был одним из деятелей Славянского комитета, одним из организаторов Первого Всеславянского митинга. Преодолевая свои физические недомогания, он отдавался деятельности великого гражданина, он видел, что его слова ждет народ поднявшийся на врага. Он неустанно следил за деятельностью белорусских партизан, полнился ясной радостью от каждой победы Красной Армии и ждал того счастливого дня, когда белорусская земля будет очищена от фашистского нашествия»,— вспоминал позднее автор «Земли» и «Третьего поколения».

Творческая активность Купалы этого времени отмечена не только стихотворениями («Беларускім партызанам», «Грабежнік», «Паўстаў народ» «Хлопчык і лётчык на вайне», «Зноў будзем шчасце мець і долю»), но и целым рядом статей, ставших классикой не только белорусской, но и всей советской публицистики,— они помещались на страницах «Правды», «Известий», «Красной звезды». Купала принимал участие в научной сессий АН БССР, на которой сделал доклад «Отечественная война и белорусская интеллигенция», выступал на радиомитинге представителей белорусского народа в Казани. Выходили и его книги — «От сердца», XЛ, 1941, «Стихи о Родине», ХЛ, 1942, «Избранное», ДЛ, 1942, «Народ-мститель», 1942 и другие.

Телефонная, почтовая да и иная связь между Москвой и Казанью была тогда не на высоте — шла война. Потерпев поражение под Москвой, враг рвался к Волге. Купала был не очень здоров, часто болел. Надо было серьезно лечиться. К тому же приближалось шестидесятилетие. Отмечать его или нет? И Янка Купала решает не отказываться от очередного вызова его в Москву — едет. Директор мельзавода И. Я. Наякшин пишет:

«В моей памяти четко запечатлелся день его отъезда в Москву. Иван Доминикович был в прекрасном настроении, пригласил меня к себе на обед. Около двух часов дня я проводил его вместе с товарищем Горевым, тогдашним президентом Белорусской Академии наук, к лодке, на которой им предстояло перебраться на пароход «Волгарь». Пошел небольшой дождик.

Я снял с себя плащ и передал Ивану Доминиковичу. Лодка отчалила. Я стоял на берегу и наблюдал, как они потихоньку отплывали. Иван Доминикович помахал мне на прощание рукой…»

18 июня 1942 года Купала приехал в Москву.

«Я встретился с ним в этот день за дружеским столом, который был устроен в честь его приезда белорусскими писателями в гостинице «Москва»,— рассказывает в своих воспоминаниях М. Машара.— Было шумно к весело. Иван Доминикович расспрашивал о новостях и известиях с Родины. Жаловался на боль в левой руке. Говорил, что собирается серьезно подлечиться».

До 28 июня, когда Купалы не стало, оставалось 10 дней. Что Купала делал в эти дни, с кем встречался, кому что писал, говорил?

Уже на второй день по приезде в Москву, 19 июня, он послал письмо жене, Владиславе Францевне, в Казань, а точнее — в Печищи. «Дорогая Владка,— писал он.— Доехал хорошо. Задержался в гост. «Москва» временно у т. Крупени. Сегодня обещают дать отдельный номер. Сегодня пойду по делам в издательства, к врачу и т. д.

Передай мои самые искренние и сердечные соболезнования Наякшиным в их огромном несчастье (в семье Наякшиных умер восемнадцатилетний сын — студент одного из казанских институтов.— Б. С.). Как только получу номер, дам телеграмму для адреса. Видел Лынькова, Кузьму, Крапиву.

Бывай здорова, т. Чижевич меня подгоняет, так как спешит на поезд.

Целую. Твой Янка».

В Москве в эти июньские дни Янку Купалу видели многие, многие встречались, разговаривали. Вот выдержки из воспоминаний некоторых близких ему людей.

А. Караваева:

«Приехав с Урала в июне 1942 года, я на другой же день увидела Янку Купалу в Союзе писателей.

В те грозные дни редко кто вслух удивлялся: «Ах, как вы изменились!» — наивно и совсем ни к чему было это замечать: все изменились, пожелтели, похудели, до времени постарели.

И на Иване Доминиковиче его темный костюм сидел более чем мешковато, появилась и в движениях какая-то медлительность. В русых волосах поблескивала седина, лицо осунулось, резкие морщины пролегли на лбу, вдоль щек, в уголках рта, вокруг запавших глаз, только во взгляде их светилась знакомая, задумчиво-мудрая улыбка.

Иван Доминикович несколькими днями раньше меня приехал из Казани.

— А о работе друзей мы знаем со страниц «Правды», и как хорошо, что черная беда не сломила людей, наша литература и на фронтах бьется и в тылу работает,— говорил он с удовлетворением».

А. Караваева рассказала Купале о том, какую известность приобрело его стихотворение «Беларускім партызанам», которое она слышала и по радио, и в исполнении разных артистов. Вспомнила, как его читали в госпитале в Свердловске раненые бойцы. Купала был этим очень обрадован.

«— Передайте им всем спасибо от всего сердца! — сказал Купала растроганным голосом, потом коротко добавил, что эти стихи сразу «пошли по адресу» — к белорусским партизанам.

…Янка Купала заговорил о Казани, о Волге.

— Прекрасная, величавая река… Пейзажи чудесные… а закаты и восходы над этими просторами — красота какая!.. Теплоходы плывут, как гигантские лебеди,— залюбуешься! — рассказывал он и вдруг смущенно усмехнулся: — А ты вспоминаешь нашу скромную Свислочь или Птичь… вспомнишь какой-нибудь лесок с болотцем, тропинку в поле… Родные места вспомнишь, где жизнь прошла… ну, и…

— Увидите, всё увидите, дорогой Иван Доминикович!

— Скорее бы только…»

А. Караваева повествует далее, как однажды тоже в Союзе писателей она в группке людей, собравшихся вокруг литераторов, которые были военными корреспондентами и рассказывали о событиях на фронте, увидела Янку Купалу. Были упомянуты успешные действия белорусских партизан в пункте В., пункте О»…

«— Витебск, Орша! — вдруг одним дыханием произнес Купала, и лицо его вспыхнуло взволнованным румянцем.

Все оглянулись, и кто-то осторожно сказал:

— Нет, Иван Доминикович, это просто условные обозначения… Витебск и Орша еще впереди.

Янка Купала вздрогнул, понимающе кивнул, румянец его мгновенно погас, лицо осунулось, а глаза потемнели как бы от приступа жесточайшей тоски и боли…

Как и многим людям, мне всегда доставляло душевную радость говорить с Иваном Доминиковичем, но в этот день лучше было оставить его одного, с самим собой: человек сильной и глубокой души так скорее успокоится.

Прошло еще день-два, и я, внутренне радуясь, увидела его спокойное лицо. Поздоровавшись, я шутливо одобрила его бодрый вид, светло-серый костюм, да еще с бутоньеркой в петлице. Каждому бы, право, в преддверии шестидесятилетия так выглядеть!..

— Стараемся, стараемся! — в тон шутке ответил он.

Всем уже было известно, что 7 июля 1942 года Союз писателей готовится торжественно отметить шестидесятилетие Янки Купалы, и я напомнила поэту о готовящемся в честь его празднике.

— Это не так уж обязательно… Да и время какое…— мягко возразил он. В тот день А. Караваева гуляла с Янкой Купалой по Москве, говорила о том, что ее и Купалу волновало, и Янка Купала рассказал ей, что «у него благодаря многим встречам с партизанами уже накоплен огромный жизненный материал о борьбе народных мстителей и всего белорусского народа против ненавистных фашистских палачей. На этом «богатом грунте», как выразился Купала, «есть из чего родиться и взрасти» и поэмам.

— Словом, вы в пути, Иван Доминикович! И какая широкая, великолепная дорога творчества еще ждет вас!

— Да, я это чувствую,— сказал он просто, как о чем-то твердо решенном.— Как ни тяжело бывает на душе, а творческая мысль и чувство сильнее боли сердца».

П. Глебка:

«Хочется еще сегодня напомнить о последней встрече. Это было в 1942 году. Иван Доминикович приехал из Казани в Москву. Владислава Францевна осталась в Казани, где они жили во время воины. Я в тот день приехал с Калининского фронта, заглянул в гостиницу и, узнав, что здесь Иван Доминикович, зашел к нему в номер. Мы поговорили и условились встретиться завтра. Иван Доминикович сказал, что собирается писать поэму «Девять осиновых кольев», отрывки из которой напечатаны отдельно. Это должно было быть произведение о борьбе нашего народа против немецких захватчиков. Утром мы встретились еще раз с Иваном Доминиковичем в комнате той же гостиницы «Москва», где жили Кондрат Крапива и Михась Лыньков».

В. Юревич:

«Сотрудники радиостанции «Савецкая Беларусь», работавшие в Москве, в июне 1942 года, когда Купала приехал из Казани в столицу, договорились с ним о выступлении в одной из радиопередач для населения оккупированной врагом Белоруссии. Передача посвящалась 60-летию народного поэта. Купала просил отложить выступление, так как плохо себя чувствовал после дороги. Наконец было договорено о предварительной записи на тонфольные диски его речи и стихов…

И вдруг 28 июня телефон принес в редакцию страшную весть: Купала умер».

П. Бровка:

«Только в июне 1942 года мне довелось снова встречаться с Купалой. […] Однажды Александр Твардовский, встретив меня, сказал:

— А знаешь, приехал Янка Купала, давай навестим его.

Через час мы сидели в гостинице «Москва» в номере 414 у Янки Купалы. Все были рады встрече. Меня тешило то, что на этот раз дядька Янка был веселее, чем в первые месяцы войны. Да это и понятно — всех крепко взбодрило то, что гитлеровцев побили под Москвой и решительные действия на войне переходили в наши руки. Александр Трифонович, только что вернувшийся с Западного фронта, рассказывал о последних событиях и наших успехах, о боевом настроении фронтовиков. Янка Купала очень интересовался всенародной партизанской борьбой и очевидно гордился этим. Он даже прочел свое знаменитое стихотворение «Беларускім партызанам». Очень понравился ему отрывок из «Василия Теркина», который прочел Твардовский. Время от времени Купала все возвращался в разговоре к родной Белоруссии. Был в хорошем настроении. Надеялся скоро вернуться домой. Даже планировал, что он станет делать по приезде. Разумеется, вспоминал Левки. И мать, мать, которую он надеялся еще увидеть. Долго мы тогда засиделись у Купалы. Замешкались так, что и заночевали, потому что тогда ночью запрещалось ходить по Москве. Это было в самом конце июня, и назавтра он, прощаясь, приглашал нас:

— Хлопчики!.. Через несколько дней мне шестьдесят. Приходите ко мне, встретимся!»

К. Елисеев (художник-график, с которым познакомился Янка Купала в Минске в 1920 г. и дружил всю свою жизнь):

«По делам я зашел в редакцию белорусского журнала «Раздавім фашысцкую гадзіну», и едва я пробыл там несколько минут, как меня попросили к телефону: звонил Янка, который на несколько дней приехал в Москву и хотел немедленно увидеться со мной. Я сказал, что могу прийти не раньше чем через полчаса, и Янка стал уговаривать меня бросить все и идти к нему. Через две минуты я был уже у него в номере, который был полон гостей. К вечеру народ стал убывать, а когда в начале двенадцатого была дана воздушная тревога и ушли последние, самые упорные гости, Янка сказал, чтобы я оставался в номере, так как после тревоги меня в гостиницу уже не пустят, а нам еще нужно много-много поговорить. Таким образом я контрабандой заночевал у Янки… Беседа наша затянулась, и когда мы ложились, был уже четвертый час утра. Ровно в шесть меня разбудило радио, и я стал вслух выражать неудовольствие по этому поводу…

— Спать ты всегда успеешь, а сейчас послушай «Походный марш» Хачатуряна — стоящая вещь,— сказал с улыбкой Купала.

— Не люблю я маршей…

— Любишь не любишь — не в этом дело. Марш сейчас так же нужен, как и твоя карикатура в «Крокодиле», как мой «Хлопчык». Мы все делаем одно большое и очень нужное дело, нужное не только нам, а всей стране. Я вот слушаю Хачатуряна и люблю его, потому что чувствую, что мы дышим с ним заодно, боремся вместе против злобнейшего и ненавистнейшего врага, я слушаю «Походный марш» и чувствую, что я не один, что и я, и Хачатурян, и ты, и весь наш народ — мы едины, и все мы начали движение на запад, и теперь нас уже никто не остановит, и немец, раздавивший и разоривший мою Белоруссию, сам будет смят, раздавлен и уничтожен. Нас много, очень много; мы — сила, огромная силища, которую никогда не сломить никакому немцу, потому что делаем мы одно общее для всех нас, нужное всем нам дело…»

Далее Купала рассказал, как под Казанью, в Печищах, где он жил, встретил его местный житель и низко поклонился. В разговоре выяснилось, что этот житель знает Купалу — читал его стихотворения и узнал по снимку, помещенному в газете вместе со стихами. Потому и поклонился, как знакомому.

«Видишь ли,— продолжал Янка,— что мои стихи переводят на другие языки, в том числе и на татарский, это я знал, конечно, но что читатель — татарин, и узбек, и армянин, и чуваш — считает меня своим личным знакомым, это я как-то особенно почувствовал именно тогда, на берегу Волги, и еще тогда же понял, почему сибиряк или уралец с таким же упорством защищает мою Беларусь, с каким он защищал бы свою родную землю: вся советская земля для нас является родиной и всякий из нас пойдет на любые жертвы, чтобы защитить любой уголок ее. В этом наша сила, и отсюда моя уверенность в том, что скоро я снова увижу свою Беларусь свободной и цветущей, как когда-то, и ты, Костя, снова приедешь ко мне в Левки, и мы снова сядем с тобою на обрыве над Днепром…

Я слушал Янку и понимал «Походный марш» Хачатуряна…

Это было ранним утром 26 июня».

Значит, ни о какой смерти, тем более о самоубийстве, о чем кое-кто не только говорит, но уже и пишет (например, С. Янович в польском журнале «Литература в мире»), Янка Купала не помышлял. Он был занят совсем иными заботами — насущными, жизненными, творческими. Он мечтал об освобождении родной Беларуси, о том, как возвратится домой, будет там жить, работать.

28 июня, всего за несколько часов до смерти Янки Купалы, с ним встречался известный исследователь и переводчик белорусской литературы Е. Мозольков. Вот что он впоследствии написал:

«Никогда не изгладится в памяти последняя встреча с Янкой Купалой 28 июня 1942 года, за два-три часа до его нелепой, случайной смерти. Иван Доминикович встретил меня как-то особенно ласково, тепло, обнял, поцеловал. Вид у него был свежий, настроение хорошее. Как выяснилось, перед самым моим приходом он хорошо поспал, отдохнул. Мы сидели вдвоем в номере гостиницы «Москва»… Перед нами на столике лежала большая коробка великолепных шоколадных конфет. В те времена, когда обыкновенный кусочек сахара считался значительной ценностью,— это была необычайная роскошь. Я взял одну конфету, а затем не без колебаний потянулся за другой…

Иван Доминикович засмеялся:

— Вы больше жалеете их есть, чем я… Скажу вам по секрету: через неделю мое 60-летие. Заранее приглашаю вас. Вот тогда уже мы посидим как следует. Да… для дочурки обязательно возьмите…

— Так ей же только десять дней, еще рано конфетами баловаться.

Иван Доминикович молча заулыбался своей ясной, открытой, доброй улыбкой.

Заговорили об издательских делах.

Я рассказал Ивану Доминиковичу, что в Детгизе только что вышла составленная мною книжка его стихов. Для него это явилось приятной неожиданностью. Чувствовалось, что он искренне обрадовался.

— Кстати, завтра, Иван Доминикович, можно получить авторские экземпляры и гонорар.

Мы договорились, что 29 июня, то ость на следующий день, в 12 часов мы встретимся в Детгизе.

— Не забудьте, приходите, Евгений Семенович. Может так случиться, что я не встречу там никого из знакомых. Как-то неудобно самому представляться... [...]

...Распрашивая меня [...] о разных новостях «в издательских сферах», Купала очень радовался тому, что он снова видит родную Москву, где, по его словам, он уже встречался со многими близкими его сердцу людьми — русскими, украинскими, белорусскими писателями, многими земляками-белорусами. Москва, говорил Купала, несмотря на войну, поразила его своей отменной чистотой, порядком.

— Она сейчас какая-то особенно красивая.

Наша последняя встреча была сравнительно недолгой. Зазвонил телефон, на десятом этаже Янку Купалу ждали друзья. Иван Доминикович уговаривал меня пойти вместе с ним, но в тот день я торопился домой.

— Ну ладно, на моем шестидесятилетии посидим уж как следует,— повторил Иван Доминикович.

Я проводил его до лифта (он жил на четвертом этаже), мы простились.

Я вышел из гостиницы в приподнятом настроении: впереди два свидания с Янкой Купалой… А через несколько часов мне позвонили, что его нет в живых… Эта весть ошеломляла, казалась дикой, неправдоподобной. Представление о смерти никак не вязалось с тем обликом поэта, каким я знал его в течение многих лет и каким видел во время нашей последней встречи,— жизнерадостный, полный планов на будущее и лучших надежд, душевный, ласковый…»

Действительно: на десятом (по некоторым сведениям — на девятом) этаже гостиницы «Москва», в номере, где жил М. Лыньков, бывший тогда председателем правления Союза писателей БССР, Янку Купалу ждали — там собрались белорусские писатели, которые находились в то время в столице нашей Родины. Был накрыт стол — кое-какие закуска и выпивка.

Янка Купала ни к закуске, ни к выпивке не прикасался. Крепких напитков он давно уже не употреблял. К тому же, вот-вот, с минуты на минуту должна была прийти к нему в гостиницу корреспондент газеты «Известия», потому Купала разве что для приличия, чтобы на него не обижались, раза два-три пригубил из стакана, в который было налито шампанское.

К. Крапива, который был среди других белорусских писателей в номере, писал: «Последний раз я видел Янку Купалу опять же у Михася Лынькова за час до его трагической смерти. Кроме нас троих, в номере было еще человек пять наших общих знакомых. Я на короткое время отлучился в город, а когда возвратился в гостиницу, меня громом поразило известие: Янка Купала погиб».

О том, что происходило в комнате, где были Янка Купала, М. Лыньков и «еще человек пять наших общих знакомых», в тот час, пока отсутствовал К. Крапива, можно судить по воспоминаниям П. Глебки, которыми он делился, выступая на одном из вечеров в г. Борисове 19 июня 1962 года (к счастью, сохранилась магнитофонная запись этого выступления). П. Глебка, как он рассказывал, зашел в номер к М. Лынькову часов в девять-десять вечера. В номере было шумно, говорили все вместе, так что, когда раздался телефонный звонок и М. Лыньков, подняв трубку, выслушал звонившего, он вынужден был прервать разговор и попросил разговорившихся гостей выйти на балкон и закрыть за собою дверь, ибо, мол, ничего не слышно. Вместе с другими на балкон прошел и он, Глебка. Когда же возвратился, Янки Купалы там, в номере, уже не было. Минут через десять-пятнадцать, как утверждает П. Глебка, снова позвонили по телефону и сообщили страшную новость о смерти Янки Купалы… Есть сведения и несколько иного порядка: М. Лыньков попросил гостей выйти на балкон и закрыть дверь, так как разговор по телефону предстоял важный и он не хотел, чтобы его кто-либо слышал. И как только дверь закрылась, М. Лыньков передал телефонную трубку Я. Купале. Купала, взяв трубку, выслушал, что ему говорили, и, ничего не сказав, поспешно покинул номер — вышел на лестничную площадку…

Там, на лестничной площадке десятого (девятого?) этажа гостиницы «Москва», и произошло все дальнейшее, что привело к смерти самого выдащегося поэта Белоруссии. Анализируя и сопоставляя различные факты и версии, следует сразу же и навсегда отбросить как совершенно безосновательные разговоры о самоубийстве Купалы. Не было у поэта в те дни никаких поводов к этому, не думал и не говорил он о смерти. Купала — и это видно из приведенных выше воспоминаний — назначал встречи, приглашал насвой юбилей, мечтал, как будет жить и работать после победы, когда вернется на родную землю… Да и ехать в Москву, чтобы там покончить с собой, когда это можно было сделать в любое время и в любом месте… Нет! К тому же. когда после смерти вскрыли его номер в гостинице, там был сервирован стол на четыре персоны. Значит, Я. Купала собирался с кем-то ужинать, ждал гостей…

Остаются две другие версии: Купалу столкнули с лестничной площадки (случайно или преднамеренно?) либо, оступившись (споткнувшись, например, обо что-то), он не удержался на ногах и упал в пролет… Какая этих версий более вероятна? Глебка в том же своем выступлении в Борисове, тоже полностью отрицая всякие домыслы о самоубийстве поэта, гозорил о смерти Я. Купалы как о несчастном случае или диверсии. Ссылался при этом на дежурную по этажу, которая будто бы видела, что Янка Купала стоял, опершись на перильца лестницы, и разговаривал с молодой женщиной. Когда дежурная немного погодя еще раз посмотрела на лестницу, то Купалы там уже не было, стояла одна женщина… О женщине, виновной в смерти поэта, говорят и другие: ее, ту женщину, которая якобы по каким-то причинам толкнула Купалу, видели — она бежала, явно старалась скрыться… А. Астрейка, почти не разлучавшийся с Купалой в те его последние июньские дни, был до конца убежден, что с поэтом расправились бериевцы, ходившие за ним по пятам, куда он, туда и они,— он встретил их, входя в гостиницу: они, выскочив из лифта, едва не сбили его с ног — так бежали в опасении, как бы их кто-нибудь не задержал. Он помнил их — троих, в кепках… На вопрос, почему он вину в смерти Купалы возлагает на бериевцев, на чем основывается его убежденность, А. Астрейка отвечал: «Купала был недоволен Сталиным и всем тем, что творилось в стране накануне войны, и не скрывал, говорил не одному ему, А. Астрейке, что во всех неудачах в борьбе с фашистами и в том, что Беларусь стонет и истекает кровью под пятой оккупантов, виноват не кто-нибудь, а он, вождь. Вероятно, в гостинице да и в других местах, где говорил об этом Купала, были «уши». Такого же мнения о смерти Янки Купалы придерживалась и его жена, Владислава Францевна, добавляя разве, что Купале не простили давнишней попытки самоубийства, перепутавшей некоторым карты в устройстве процесса над вымышленной «контрреволюционной нацдемовской организацией «Союз освобождения Беларуси». В канун юбилея Купалы — его шестидесятилетия, когда встал вопрос о его вечере и награждении, это обнаружилось, всплыло… П. Глебка, обосновывая свою мысль о смерти Купалы в результате диверсии, в том же выступлении говорит, что Янка Купала приехал в Москву на Второй конгресс Всеславянского комитета, где должен был выступить с речью, а на членов этого комитета — по меньшей мере, на двоих-троих — были устроены покушения… Весьма подозрителен и вызов Купалы по телефону. Кто ему звонил? Корреспондентша «Известий»? А может быть, кто-то другой? Примерно так же был вызван по телефону из гостиницы и Михоэлс, приезжавший сразу же после войны в Минск на просмотр одного из спектаклей в купаловском театре,— выйдя из своего номера, он больше туда не вернулся: нашли на улице мертвым. Не тот же ли самый почерк? Настораживает и сама таинственность вокруг этой смерти — столько лет прошло, а никем официально в печати никакого сообщения об обстоятельствах гибели Купалы не сделано. Во всяком случае, попытка Музея Янки Купалы заполучить материалы комиссии, занимавшейся выяснением этих обстоятельств, ни к чему не привела — материалы не только не были присланы в музей, но даже никому из сотрудников музея не показаны…

Было бы предвзятостью обойти версию о том, что в смерти Купалы никто посторонний не виноват, что это его собственная вина. В пользу этой версии есть несколько фактов: Купала был нездоров, ходил нетвердой походкой, к тому же — спешил; перильца на лестничной площадке не высоки,— потеряв равновесие, можно не удержаться; осталась на лестничной площадке на том этаже, где был номер Лынькова, из которого вышел Янка Купала, и его туфля (вторая упала раньше владельца). Не туфли ли и были всему виной: они могли быть не зашнурованы или расшнуроваться… Впрочем, туфли могут свидетельствовать и о другом: значит, не сам Купала бросился в пролет, была перед этим, не иначе, какая-то схватка, борьба…

И. Эренбург, который в те июньские дни жил также в гостинице «Москва», позднее в автобиографической книге «Люди, годы, жизнь» вспоминал: «Я сидел в своем номере, когда в коридоре раздались крики. Я выбежал в коридор и узнал, что с верхнего этажа в пролет лестницы упал поэт Янка Купала».

…Через день после смерти Купалы, 30 июня, в оккупированном гитлеровцами Минске умерла его мать Бенигна Ивановна. О смерти сына, конечно же, ничего не знала. Информация дошла до Минска значительно позже, да и то немцам зачем-то понадобилось пустить слухи, будто смерть Купалы — выдумка большевиков. К слову, мать до конца своих дней твердо верила, что не нужно было Купале писать по-белорусски: писал бы, мол, по-польски и не знал никакой беды…

Хоронили их, мать и сына, в один день — 1 июля 1942 года. Гроб с телом Янки Купалы стоял в Центральном Доме литераторов. Проводить в следнюю дорогу великого песняра белорусской земли собрались русские, белорусские, украинские писатели, многочисленные его знакомые, читатели, воины Красной Армии, партизаны… Н. Рыленков, который был на похоронах, писал:

«Трагическая смерть поэта была одной из самых больших потерь не только белорусского, но и всего советского народа.

Трудно было поверить, что его не стало, что навсегда оборвалась его песня поэта-жизнелюба, поэта-бойца…

И когда друзья покойного поэта на руках выносили его гроб из Дома Союза писателей, мне вдруг почудилось в тишине, что я слышу отдаленный шум векового бора, знакомый до боли голос кукушки и такую знакомую песню:

Как в могилу клали Янку,

Как родня затосковала!

Ах, зачем ты умер, пахарь!

А кукушка куковала:

«Ку-ку, ку-ку, кинь докуку!

Спи, соколик, ку-ку, ку-ку!»

В эту минуту я сердцем понял, что у идущей от народа и снова уходящей в народ песни нет и не может быть конца.

А песня Янки Купалы была именно такой».

Слова одной из таких песен, о которой А. Прокофьев сказал, что, «если б от Янки Купалы осталась одна строка «Мне сняцца сны аб Беларусі», то я все равно утверждал бы, что это поэт могучий, народный», и были выгравированы на месте временного захоронения нашего песняра в Москве.

3.

Публикация первых двух глав этого эссе в еженедельнике «Літаратура i мастацтва» вызвала (на что автор, признаться, и рассчитывал) целый поток телефонных звонков, расспросов, писем. Многие знакомые и незнакомые поделились своими версиями и соображениями насчет загадочной смерти народного поэта Белоруссии, подсказали то, что знали сами. Спасибо, большое спасибо всем, кто отозвался, проявил желание хоть чем то помочь. Что Янку Купалу как поэта убила морально-политическая атмосфера черных, кровавых лет, не отрицает никто. Что же до всего остального… Прибавилась еще одна версия: Янку Купалу уничтожили фашисты — в отместка за его страстные речи и стихотворения, направленные против них. Могло ли это быть? Да, могло. Но в данном случае эта версия не выдерживает критики: вряд ли фашисты и их разведка остановили бы тогда, в 1942 году, свой выбор на Купале. В той же гостинице «Москва» жили и многие другие куда более опасные для гитлеровцев люди…

О последних днях Янки Купалы в Москве писала в своих воспоминаниях П. Мядёлка. К сожалению, эти страницы не попали в ее книгу «Сцежкамі жыцця», вышедшую в 1974 г. Правда, они не многое добавляют к тому, что уже известно, однако подтверждают, что Я. Купала в те дни жил хорошей творческой жизнью, его волновали те же заботы, что и всех советских людей. Как свидетельствуют те, кто встречался с П. Мядёлкой незадолго до ее смерти, она очень огорчалась, что не попала на похороны поэта (похороны были назначены на одно время, а состоялись по неизвестным причинам часа на 2-3 раньше) и что каким-то злопыхателем, чтобы, видимо, затруднить поиски настоящих виновников, отвести от них подозрения, запутать, замести следы, была пущена сплетня, будто бы в смерти Купалы повинна она, Павлина Мядёлка…

Интересные факты сообщила жена Михася Лынькова Софья Захаровна. Она сказала, что Михась Тихонович так же, как и Петро Глебка, напрочь отвергал мысль, что якобы Янка Купала покончил с собой. Не в том Купала был в те свои последние дни настроении. Она, Софья Захаровна, отрицает и то, что в номере, где жил М. Лыньков, был, как я писал: «накрыт стол — какие-то закуска и выпивка». По ее утверждению, ничего этого именно в тот день и не было — только принесенная кем-то бутылка шампанского. И Купала пригубливал из стакана с шампанским, разведенным водой. Это во-первых. Во-вторых, как сообщила Софья Захаровна, телефонный звонок М. Лынькову, из-за которого он попросил друзей выйти на балкон, вовсе не был загадочным или секретным — звонила Ирена, литовская партизанка, с которой белорусских писателей познакомил Пятрас Цвирка. Ирена собиралась лететь в тыл врага и хотела перед отлетом сказать друзьям несколько слов. Янка Купала, узнав, кто звонит, попросил дать ему телефонную хрубку. И поговорил, когда по просьбе М. Лынькова все вышли на балкон. А потом, не прощаясь, сам вышел из номера, сказав напоследок: «Михаська, пойду посмотрю, не пришли ли мои гости. Если их нет, то через несколько минут вернусь…» Это были последние слова Янки Купалы, которые слышал Михась Тихонович…

Что же было с Янкой Купалой после того, как он вышел из номера? М. Лыньков этого не знал. Вообще, не любил об этом говорить и строить какие бы то ни было догадки. Признавался, правда, что, когда стряслась беда, всех, кто был в то время в его номере, и его самого вызывали для дачи показаний. В письме, которое было послано 11 июля 1942 г. Ларисе Николаевне Федченко из Москвы, М. Лыньков писал: «А теперь вот я должен написать тебе о страшно грустных вещах, о которых ты, очевидно, знаешь уже из газет. 28 июня умер в Москве, в гостинице «Москва», наш народный поэт Янка Купала. Приехал он погостить к нам на несколько дней из Казани. Пробыл в Москве всего десять дней. Это большая невозвратимая утрата не только для белорусской литературы и нашего народа, но и для литературы всего Советского Союза: Купала был величайшим поэтом нашего народа, представляющим целую эпоху в жизни народа и его культуры. До конца дней своих оставался он лучшим сыном своей Родины, страстно ненавидевшим фашистскую нечисть, полонившую нашу землю. Можешь представить мое личное горе, когда буквально за несколько минут до своей смерти он сидел у меня, в моем 1036-м номере на десятом этаже гостиницы «Москва». Сидел веселый, бодрый, жизнерадостный, мечтающий о родимых просторах Белоруссии. А когда вышел, мне минуты через три-четыре позвонили, что Янки Купалы нет больше в живых, он умер. Это было в одиннадцатом часу ночи 28 июня. 1 июля его тело мы предали кремации. Урну с его прахом увезем после войны в родной Минск, где будет сооружен памятник поэту. Таковы наши грустные новости» (М. Лыньков. Собр. сочинений в восьми томах. Мн., 1981—1985. Т. 8).

По моей просьбе кандидат исторических наук, главный редактор журнала «Советское славяноведение» А. К. Кавко, живущий в Москве, связался с профессором Ф. Т. Константиновым — Ф. Т. Константинов во время войны был в близких отношениях с П. К. Пономаренко и Т. С. Горбуновым и якобы знал о смерти Янки Купалы, как мне сказали, «всё». Вот что написал после беседы с профессором Ф. Т. Константиновым А. К. Кавко в письме ко мне:

«Федор Трофимович Константинов вспоминает:

— Случилось это «почти на моих глазах». В тот день я поехал по делам к генералу Еременко (позднее — маршалу)… Так вот тогда же у Еременко находился генерал Романенко, начальник московской милиции. Вдруг ему звонят: в гостинице «Москва» — ЧП. Машины со свистом мчат в направлении гостиницы. Срочно и я туда, я ведь тоже там жил. Приезжаю — у подъезда шум, гам, вход перекрыт, никого не впускают… Что-то кто-то рассказывает, кто-то уточняет. Выясняется потрясающая весть: разбился Янка Купала. Оказывается, за несколько минут до несчастья в номере у Купалы сидели гости, в их числе Лыньков, журналистка Усиевич, дочь известного польского революционного деятеля, она тогда часто в «Известиях» выступала… Сидели, значит, выпивали, но в пределах нормы. Тепло было, видимо, душновато. Купала вышел пройтись по коридору, проветриться. В гостинице, если помните, до сих пор очень низкие перила лестничные, примерно на уровне живота. Посмотрел он вниз, возможно оступился, потерял равновесие и упал в лестничный пролет.

Были всякие версии и подозрения. Я ведь состоял в близких отношениях с Пономаренко и особенно с Горбуновым, ведавшим идеологическими делами. Провели тщательное официальное и неофициальное расследование. Никаких данных на умысел (де кто-то толкнул и т. п.) выявлено не было. Просто наклонился, перевесился…

Пытаюсь уточнить, а не могли Купалу вывести из равновесия во время «застолья» в номере, ну, поэт, возбужденный вышел из комнаты (есть и такая версия)?

— Нет! Лыньков к Купале относился самым лучшим образом. Какие-либо происки, ущемления исключены. Ведь отношение к поэту было всеобще уважительным, трепетным. Исключительно высоко относились к нему Пономаренко, Горбунов. Незадолго перед этим в журнале «Славяне» — там как помните, работал я редактором — мы напечатали его стихи, их можно посмотреть. Да и возвращение Купалы в Москву встретили как явление Христа народу. Тогда въезд в Москву был строго ограничен. А ему выхлопотали и въезд, и номер в лучшей гостинице (тогда единственное, пожалуй на весь город отапливаемое здание, с горячей водой), встретили хорошо, разместили. Поэтому предположения о недовольстве Купалы неосновательны. Вопрос о причине смерти был тогда же выяснен и закрыт».

Итак, наиболее вероятными остаются те же две версии: официальная — Янка Купала сам, оступившись или по какой-то еще причине, упал в пролет лестницы; и неофициальная: его все же сбросили, толкнули…

Тот, кто бывал в столице нашей Родины и жил в гостинице «Москва», должно быть, не однажды проходил мимо барьерчиков-перилец, которыми ограждены лестничные клетки от площадок и лестниц. Они, эти барьерчики, действительно не высоки — «примерно на уровне живота». Работники гостиницы, с которыми я неоднократно беседовал, не припомнят, чтобы кто-нибудь падал в пролеты лестниц. Если б Янка Купала был пьян… Но Янка Купала пьян не был да и не мог быть. Версию, что Янка Купала не сам упал, а его сбросили, подтверждал Л. Шейнин, работавший долгое время следователем по особо важным делам и имевший отношение к выяснению обстоятельств смерти нашего народного песняра. В одной из бесед, отвечая на вопросы, он сказал: «Купале помогли умереть». Кто помог? Женщина, о которой вспоминают многие? А если да, то случайно ли, впрямь ли без умысла сделала она черное дело? Вряд ли… Я, во всяком случае, в это не верю. Не верил в это и П. Глебка, говоривший о смерти Янки Купалы как о «диверсии». Кто эту диверсию совершил? Да уж известное дело, не грабители… Тот же П. Глебка в одном из разговоров с Р. Соболенко в лесу в Королищевичах за несколько месяцев до своей смерти признался, что Я. Купалу уничтожило известное бериевское ведомство… Об этом неоднократно говорил в беседах с друзьями и Григорий Романович Ширма, сидевший в те июньские дни в Москве на Лубянке. (Снова, на этот раз, видимо, в связи с активизацией фашистских прихвостней в оккупированном Минске, начались поиски «нацдемов», теперь уже среди белорусов-беженцев.) Григорий Романович (сохранилась магнитофонная запись) ссылался при этом на следователя, который вел его дело. На очередном допросе, еще до того, как было официально сообщено по радио и в печати о смерти Я. Купалы, следователь с торжеством уже в ночь с 28 на 29 июня объявил: «Ну вот, и с вашим последним апологетом-националистом мы расправились».— «С кем это?» — со страхом спросил Г. Р. Ширма. «Да с Янкой Купалой. Теперь за вас возьмемся».

Что это — угроза или следователь сказал больше, чем ему было дозволено? А может быть, думал: Г. Р. Ширма никогда уже не увидит свободы и никому не расскажет об услышанном.

Версию, что Я. Купала не сам упал в пролет лестницы, а был сброшен, подтверждает и письмо Зинаиды Васильевны Абрамовой — генетика, доктора сельскохозяйственных наук, которое она прислала из Ленинграда в Литературный музей Янки Купалы на имя главной хранительницы фондов Я. Ю. Романовской. Привожу его целиком:

«Пушкин, 4.ІІІ—1982 г.

Глубокоуважаемая Ядвига Юлиановна!

Глубокое впечатление произвело на меня посещение прекрасного музея Янки Купалы, в котором так глубоко и проникновенно показаны жизнь, творчество и общественная деятельность великого белорусского поэта, так много сделавшего для своего народа.

Во время посещения музея я вспомнила рассказ о его гибели, услышанный мною в 1945 г. Много прошло лет, я забыла детали, но в памяти моей сохранилась суть этого рассказа, и я считаю своим долгом сообщить его Вам.

В апреле 1945 г. я была я Москве на семинаре комсомольских работников в Политуправлении фронта ПВО страны. В гостинице «Москва» со мной заговорила горничная — ее интересовали свидетельства очевидца Ленииградской блокады. Во время разговора со мной она рассказала мне о гибели Янки Купалы в гостинице «Москва» в 1942 г.

По ее словам, за ним все время кто-то следил, но работники гостиницы не придавали этому значения. Когда он вышел из лифта после встречи друзьями, его встретили три человека, которые и сбросили его в пролет. Якобы это видела одна женщина (?), которая была так напугана, что сразу уехала, боясь, как бы ее не убили тоже как свидетельницу. Но перед отъездом она рассказала об этом кому-то из обслуживающего персонала. Рассказавшая мне в 1945 г. об этом трагическом происшествии горничная считала, что это была кем-то продуманная и организованная диверсия, что поэта убили специально кем-то подосланные люди.

Я понимаю, что мои воспоминания не могут служить официальным документом, но все же считаю своим долгом сообщить Вам о них.

Хочу выразить Вам и всем организаторам и сотрудникам музея Янки Купалы глубочайшую благодарность за Ваш большой труд по увековечению памяти великого поэта-гражданина.

С глубоким уважением 3. Абрамова».

Когда я писал первые главы этой работы, я не знал, что в Литературном музее Янки Купалы имеются воспоминания 3. В. Абрамовой. Сказали мне о них только после напечатания моего эссе-исследования в «ЛІМе». К сожалению. познакомиться с ними мне не удалось — их не разыскали. Правда, нашелся адрес 3. В. Абрамовой. Его мне и дала директор музея Ж. К. Дапкюнас. Я написал Зинаиде Васильевне письмо, в котором признался, что собираю все связанное со смертью Янки Купалы, и просил сообщить, что ей известно об этом. (О публикации в «ЛІМе» умолчал, как и о высказанных там версиях относительно смерти поэта.) Через несколько дней пришел ответ:

«Глубокоуважаемый Борис Иванович!

Получила Ваше письмо и сразу отвечаю на него. Посылаю Вам копию письма, написанного мною в марте 1982 г. сразу после посещения музея Янки Купалы в Минске и знакомства с Ядвигой Юлиановной.

На это письмо мне никто не ответил, да я думаю, что и не следовало отвечать.

В нем я не стала писать подробно, но кое-что горничная тогда, в 1945 г., мне рассказала еще. Во-первых, Я. Купала кого-то ждал, по-видимому, и после обеда с друзьями в верхнем ресторане гостиницы спустился в вестибюль. В этот момент к ней (она дежурила) подошли молодые люди и один из них спросил — пришел ли к себе в номер Янка Купала? Она ответила, что нет, не пришел. В это время ее позвали в один из номеров и, проходя мимо лифта, она видела, как из него вышел Я. Купала, которого она хорошо помнила. Но она пошла по своим делам и больше ничего не видела. Когда она возвращалась на свое рабочее место, ее перехватила женщина, попросила срочно принять у нее номер. Она была страшно испугана и сказала, что только что была свидетельницей страшного преступления и должна немедленно уехать. В гостинице была страшная суматоха, и свидетели были очень испуганы.

Сейчас я уже не помню, моя ли рассказчица была той горничной или другая, но даже мне, видевшей смерть близких и дорогих людей в блокадном Ленинграде, терявшей друзей на фронте, было так горько узнать о гибели Янки Купалы.

Для меня он был и есть замечательный поэт, великий сын Белоруссии. Я хорошо знала его творчество еще до войны, в молодости. Многие его стихи знаю и люблю до сих пор…

С глубоким уважением, искренними пожеланиями успеха

3. Абрамова.

P. S. О себе.

В блокаду была санитаркой в госпитале, спасала голодных умирающих детей и раненых солдат. С 9-IV-42 г.— Ленинградский фронт, радистка, потом — комсорг полка, лейтенант. В 1945 г. окончила экстерном два последних курса сельскохозяйственного института. Защитила кандидатскую диссертацию, в сорок три года — докторскую. В 1966 г. в Ленинградском с/х институте создала и 21 год заведовала кафедрой генетики. Сейчас — с 1987 г.— на пенсии, но пишу учебники, руковожу аспирантами, т. е сути работаю».

На все «сто процентов» была убеждена в том, что Янку Купалу убило бериевское ведомство, жена поэта Владислава Францевна. Она даже называла фамилию женщины, помогавшей названному ведомству это сделать. Нет, это была не Павлина Мядёлка… Н. Б. Ватаци однажды позвал Владиславу Францевну в библиотеку им. В. И. Ленина, хотела познакомить ее с читателем-офицером, который якобы многое знал о смерти Я. Купала и мог рассказать некоторые подробности. Оказалось, что Владислава Францевна и без читателя-офицера знает все до мелочей…

Любопытное письмо на мое имя пришло из Ростовской области (станица Дубенцовская) от Раисы Андреевны Богачевой.

«Уважаемый тов. Саченко.

Прочла в «ЛІМе» Ваши статьи о Янке Купале. Жду с нетерпением дальнейших публикаций о смерти поэта.

О Купале мне немного рассказывал Владимир Дубовка. Хотела сразу Вам написать. Думала, не поможет ли Вам то, что мне известно. В. Дубовка вернулся из ссылки в 1958 году. Мне рассказывал в 1967 г., а сейчас 1988-й. Но хотя прошло столько времени, я очень хорошо помню, что он мне говорил.

Я родом с Гомельщины, там училась, жила, работала учительницей белорусского языка и литературы. В 1973 году довелось оставить родную Беларусь и переехать на Дон.

В 1967 г. на зимних каникулах я поехала в Москву. Там меня познакомили с Владимиром Николаевичем. Он меня пригласил в гости. Это было 7 января («на рождество» — напомнил поэт). Дубовки переболели тяжелым гриппом и еще не выходили на улицу. Хотя они были не совсем здоровы, но разговор зашел такой интересный, что мы проговорили четыре часа. Разумеется, тема разговора — литература, писатели, поэты. Что рассказывали о Янке Купале? Следующее:

Купала и Дубовка дружили. С теплотой вспоминали поэта и его добрую Луцевичиху (Владиславу Францевну.— Б. С.) Потом показали фотоснимок, подаренный поэтом поэту в 20-х годах. На нем рукою Купалы (кажется, карандашом) написано: «Уладку ад Купалы».

Рассказывали, смеялись. Вспоминали и хорошее, и горькое, тяжелое. Дубовка с добродушной усмешкой вспоминал, как были они вместе с Купалой в Грузии, жены с ними…

Потом Владимир Николаевич рассказал о трагической смерти Я. Купалы. Сказал так: мне рассказывали хлопцы, конечно же, имелось в виду — белорусские писатели: Купала приехал в Москву. Там было много белорусских писателей и поэтов. Однажды он пошел пригласить к себе в гости писателей, живших в этой же гостинице. Пришел, пригласил и: «Так я пошел, буду ждать вас через несколько минут». А они говорят: «Так мы же готовы, пойдем вместе». Купала ответил, что вместе идти не надо, что он, как хозяин, должен встретить их на пороге. «Я пошел, а вы следом, я вас встречу».

Когда гости вышли, несчастье уже свершилось.

Дубовка помолчал, потом так торопливо, как бы вспомнив очень важную деталь, добавил:

— Он не был выпивши, рассказывали.

Опять помолчали. Осторожно еще добавил:

— Говорят, что видели тогда, как по лестнице быстро пробежал молодой офицер.

И все.

Я ни о чем не расспрашивала. Заметила, что после всего пережитого в ссылке они были осторожны, как ни хотелось им поговорить открыто, свободно.

Правда, Мария Петровна добавила:

— Говорят, Владислава Францевна очень горевала, что не поехала с ним в Москву. Будь она с ним, этого бы не случилось.

Дубовка не сказал мне, кто ему рассказывал, просто «хлопцы», не сказал, кого Купала приглашал в гости. Да это в разговоре со мною и не нужно было, главное — как погиб поэт…

Думаю о Купале. А не могло ли быть так: Купала пошел звать к себе гостей. Зашел к Лынькову, пробыл там долго. Вышел. На этом же этаже в другом номере тоже друзья. Не могли же все белорусы быть в то время у Лынькова, их же было много тогда в гостинице. Позвал, пошел в свой номер, где накрыли стол. Не дошел. А когда стряслось несчастье, то, возможно, не очень-то и шли в свидетели те, кто видел что-нибудь или слышал. Никому не хотелось быть там, где был, напримор, Владимир Дубовка».

Отбрасывай неточности и противоречии (а их немало и в воспоминаниях, и а письмах, цитировавшихся ранее и сейчас, к примеру: «в номере у Купалы сидели гости» (Ф. Т. Константинов), «после обеда в верхнем ресторане гостиницы» (З. В, Абрамова), все же, на мой взгляд, есть все основания усомниться в достоверности официальной версии смерти поэта. Ведь факт же — были люди, видевшие, как погиб Янка Купала. Боялись они идти в свидетели, потому что «никому не хотелось быть там, где был, например, Владимир Дубовка», как пишет Р. А. Богачева, или свидетели не нужны были тем, кто расследовал «дело» смерти нашего народного песняра?..

Что можно ко всему сказанному добавить?

Янка Купала уже до революции был одним из авторитетнейших людей России, чему свидетельством хотя бы такой факт: когда подписывалось обращение «К русскому народу» — коллективный протест в связи с «делом Бейлиса», под ним рядом с именами А. Блока, М. Горького, Л. Андреева, В. Короленко, А. Серафимовича, В. Засулич стояло и имя Янки Купалы (см. газету «Речь» от 30 ноября 1911 г.). В послереволюционное время имя Янки Купалы приобрело еще большую популярность, оно олицетворяло Беларусь и было широко известно не только в Советском Союзе, но и далеко за его пределами, не случайно Янке Купале в числе четырех первых советских писателей вместе с А. Толстым, М. Шолоховым, А. Твардовским перед самой войною (16 марта 1941 г.) была присуждена Сталинская премия. Арестовывать Купалу, сажать и тюрьму или загонять в лагерь, да еще в те нелегкие июньские дни 1942 года, когда Беларусь истекала кровью под пятою оккупантов, когда там росло всенародное сопротивление, разворачивалось подпольное и партизанское движение, было не с руки. К тому же сам Купала ненавидел фашистов, выступал в печати и по радио, писал стихи, в которых призывал не склоняться перед врагом, сражаться с ним… Но и юбилей отмечать, давать награду… Нет, проще было столкнуть его в пролет лестницы. Сталин — и это сегодня подтверждено, доказано — не прощал никому, кто его не любил. А о том, что Янка Купала не любил Сталина, говорил не только А. Астрейка, но и П. Бровка, выступая 30 января 1962 года на пленуме правления Союза писателей ВССР. Чтобы каким-то образом ошельмовать, очернить поэта, бросить на него тень, и была пущена сплетня, будто бы в оккупированном Минске белорусские националисты назвали улицу его именем.

Значит, выискивался повод, чтобы не отмечать юбилей, не проводить вечер поэта…

По всему видно: отрабатывались различные варианты, пока не был выбран один, самый надежный.

Кто столкнул в лестничный пролет Янку Купалу? Те трое, которых видел А. Астрейка и о которых пишет в своих воспоминаниях 3. В. Абрамова? А может, было замешано в это дело и еще одно лицо — женщина, о которой говорили и говорят многие?.. Свидетельницей была та женщина, что так экстренно покинула гостиницу, или соучастницей преступления?..

По телефону, при встречах, в записках, советуют все же найти и посмотреть «дело», заведенное после смерти поэта,— там, мол, должна быть сказана правда. Откровенно говоря, я не верю в «дела», заводившиеся часто самими же убийцами… Как говорил в одном из своих интервью («Книжное обозрение» от 28 октября 1988 г.) известный философ и историк Р. А. Медведев, «у нас в стране не следует переоценивать значения архивов, ибо многие важнейшие решения и события не нашли там никакого отражения или даже сознательно искажались. Очень многие важнейшие документы просто уничтожались…»

Еще в 1930 г. Янка Купала понял, что времена, в которых он живет,— не из лучших. В письме к А. Червякову он — помните? — писал: «Видимо, такова доля поэтов. Повесился Есенин, застрелился Маяковский, ну и мне туда же, за ними, дорога».

Судьба, однако, распорядилась иначе. Янка Купала погиб от рук убийц. Как Пушкин, Лермонтов… Только убийц более отвратительных, подлых…

P. S. Когда моя работа была завершена (хотя, опять же признаюсь, я не расстался с надеждой на то, что она вызовет к жизни новые версии, привлечет новые свидетельства), в печати («ЛІМ», декабрь, 1988) появилась статья Г. Колоса «…I засумуецца патомак» — еще одна публикация на тему жизни и смерти Янки Купалы. При всех достоинствах этой статьи должен сказать, что в ней многовато неуместной в данном случае (когда речь идет о Янке Кулале — нашей славе и нашем национальном гении) полемичности, недоверия, а то и неуважения к оппонентам. Так, в воспоминаниях П. Глебки, Е. Мозолькова и др. допущены текстовые неточности. И наша задача — отделить правду от неправды. Но делать это надо на основании фактов, а не эмоций.

Возьмем иронический пассаж об А. Астрейке, который якобы обратил в бегство троих «бериевцев». Доживи Астрейка до сегодняшнего дня, он, нe сомневаюсь, внес бы ясность во многое, что касается последних дней Янки Купалы и его смерти. Как уже говорилось, А. Астрейка в те дни повсюду следовал за Купалой. Известно, что это делалось по просьбе старших писателей. Почему такая миссия была поручена именно Анатолю Астрейке? Он был моложе других, менее занят по работе, к тому же — здоровяк и очень любил Янку Купалу. А вот почему старшие сочли нужным опекать Купалу, сопровождать его по Москве? Об этом стоит задуматься. Потому ли, что Купала был нездоров и возникали опасения, как бы с ним чего не случилось на улице, или тут было что-то другое? Если слежку за Купалой замечали А. Астрейка, горничная, то почему не мог обратить на это внимания и кто-то из старших? И, наконец, сам Купала? Не зря же он так настойчиво просил тех, кто бывал у него в номере, не оставлять его одного, предлагал ночлег…

В тот день, когда стряслась беда, А. Астрейку вызывали по вопросу засылки его в тыл врага. И задержали — случайно или нет? — допоздна. А ведь, будь он на своем месте, все могло обернуться иначе…

В статье Г. Колоса есть ссылка на свидетеля — архитектора Г. В. Заборского, который в тот июньский вечер 1942 года был в гостинице «Москва» и своими глазами видел, как Я. Купала, стоя на лестнице «спиной к парапету, опершись на низковатые поручни в раскованном «полуприсев», беседуя о чем-то с какой-то симпатичной молодой парой: «она и я», «весело, по-молодому, легко засмеется, взмахнет обеими руками, и… девушка ринется ловить, хватая за ноги, за штанину, за туфли…» И уже будто бы не Купала падал в пролет, а падало его тело (Купала со смеху и умер!)… Но почему тело не очутилось на ступеньках лестницы, как это обычно бывает, если стрясется с человеком несчастье — человек падает там, где стоит, падает к своим ногам,— а перелетело через поручни? Кто поднял его, перебросил? И впрямь ли спасала «она» Купалу? А может, подталкивала, сбрасывала в пролет? Да и где потом девались эти загадочные «она и я»? Ведь, судя по воспоминаниям жены М. Т. Лынькова Софьи Захаровны да и по словам Ф. Т. Константинова, расследование обстоятельств смерти Я. Купалы проводилось — помните? — «официальное и неофициальное». И не допросить «симпатичную пару молодых» да и остальных свидетелей… Значит, либо свидетели были в этом деле лишними, нежелательными, либо… Не знаю, что и сказать.

Хотелось бы возразить еще по некоторым положениям и выводам публикации Г. Колоса, но дело не в этом. Главное, что она не опровергает, а в иных моментах даже подтверждает «догадки» о смерти Янки Купалы, высказанные людьми, которым нет оснований не верить, а в первую очередь, разумеется, М. Лыньковым, П. Глебкой, А. Астрейкой, Г. Ширмой, Владиславой Францевной, «хлопцами», неизвестной, к сожалению, безымянной горничной и той женщиной (свидетельницей или соучастницей преступления?), которая, боясь расправы, экстренно уехала из гостиницы…

1988 г.

Перевод с белорусского.

ПРИМЕЧАНИЕ

1 Николай Шило, белорусский общественный деятель. Я. Купале, по-видимому, было известно, что Шило встречался с Демьяном Бедным, который, скорее всего, после этой встречи написал стихотворение, содержащее такие строки:

Изменил поэт народу,

Заплясал панам в угоду,

Да, в угоду…

Янки посвист соловьиный

Превратился в шип змеиный.

Да, змеиный.