"Всем сердцем с вами". Клара Цеткин

«Всем сердцем с вами»

В Далеме, ставке генерала Тренера, собралось секретное военное совещание. Речь шла о том, какие меры принять, чтобы задушить молодую германскую революцию. Среди блестящих военных мундиров выделялись черные сюртуки председателей прославленной немецкой индустрии, военнопромышленных магнатов, руководителей концернов. Среди них был и Уве Нойфиг. Он был вполне на месте здесь, в Далеме, где решался вопрос, быть или не быть «великой Германии», претендующей на владычество во всем мире… И пусть не с кайзером во главе, но с достойными правителями, ведущими страну к этому владычеству.

И если для того, чтобы покончить с революцией и установить сильную власть, нужно заключить союз с лидерами социал-демократии, генералы идут и на это.

Социал-демократ Носке только что назначен главнокомандующим войсками, выступающими на штурм революционной столицы. Разгром революции руками социал-демократических главарей — этот ход давно задуман деятелями реакции.

Уве Нойфиг звал, что генерал Тренер заручился согласием президента Эберта на ввод в Берлин верных кайзеру войск. Уве Нойфиг готов был жизнь отдать за кайзера, за Германию. Он глубоко сочувствовал такому повороту дел. Известно, что от них, промышленников, нужны деньги. Но за свои деньги промышленники хотят возможности расширять свои предприятия: сегодня алюминиевая посуда, завтра оболочки для бомб! Они дают родине не только прибыль, но и защиту.

Нойфиг вернулся с совещания окрыленным.

Утром Уве Нойфиг был разбужен шумом, доносившимся со стороны шоссе.

Он накинул халат и с биноклем в руках поднялся в мезонин. Отсюда шоссе было видно как на ладони. Во всю ширину его развернутым строем двигались войска.

Расчехленные кайзеровские знамена реяли над колоннами. Гремел барабан. Под его дробь в одну линию вытягивались ноги марширующих, как на параде, солдат.

Черт возьми! Армия в сочетании с фалангами «добровольцев», с этими отчаянными головорезами, не обременивши предрассудками парламентской эпохи, — вот реальная сила.

Уве Нойфиг чувствовал потребность в общении со своим другом Зеппом Лангехансом. Зепп, теперь доверенный крупнейшего концерна, женившийся на дочери своего патрона, Зепп Безменянельзя процветал…

В своем новом автомобиле французской марки — можно презирать этих выскочек и кривляк французов, но нельзя отрицать, что автомобили их изящны! — Уве ехал на виллу Лангеханса.

Стояло морозное январское утро. В пригородах Берлина правительственные войска вели бои с рабочими отрядами. Рабочие не сдавались, держались на баррикадах до последнего патрона.

Авангардные части, достигнув окраинных улиц, потеряли маневренность. Тогда подтянули полевые орудия и минометы.

Баррикады сметались артиллерией, защитников их расстреливали тут же.

На улицах появились молодчики в полувоенной одежде, с ножами в чехлах у пояса. Они срывали революционные призывы и наклеивали листовки: «Смерть лидерам «Спартака»!», «Смерть Карлу Либкнехту и Розе Люксембург!»

Отряды «добровольцев» громили рабочие районы, убивали всех, кто казался им подозрительным.

Несмотря на пропуск на стекле машины, Нойфига то и дело останавливали патрули. Поэтому на виллу адвоката он прибыл уже под конец зимнего дня.

Все окна виллы были освещены, и привратник, распахнувший ворота, сообщил господину Нойфигу, что у хозяйки «малый прием».

Уве прошел на половину Зеппа и послал лакея доложить хозяину. Опустившись в кресло, он с привычной завистью оглядел кабинет друга. Все у него сверхмодное, все новый век… Новый век, конечно, эти картины: Ренуар или кто он там — бледнолицые женщины с растрепанными волосами. А старинная мебель: красное дерево и штоф — это тоже новый век? А это что? Какие-то черепки… Теперь мода на раскопки. Древние века — это тоже новый век? На этот век теперь сваливают все на свете: эпидемию инфлуэнцы и повышение цен на кофе, развращенность молодежи и обмеление рек, инфляцию и кризис абсолютизма. И такие, как Лангеханс, вприпрыжку бегут за веком, словно молодой пудель за хозяином…

Мысли Уве прервал приход адвоката.

Зепп выглядел неплохо: правда, он совершенно облысел, но зато отрастил усы, которые, несомненно, красил, потому что они были иссиня-черного цвета, а кончики под прямым углом загибались кверху а-ля Вильгельм II…

На нем был костюм из английской шерсти в крупную клетку. Брюки имели внизу широкие отвороты по моде, которая называлась: «В Лондоне идет дождь». А часы он носил не на цепочке в жилетном кармане, а на запястье.

— Ты слышал об Элькадо? — спросил с ходу, вбегая в кабинет, Лангеханс, словно Уве прибрал к нему поздним вечером и в такое время исключительно затем, чтобы слушать даже не самого Элькадо, а разговоры о нем.

— Ты же знаешь, что я не интересуюсь музыкой, — буркнул Уве.

— При чем тут музыка? Элькадо — проповедник, удивительное существо! — Зепп закатил глаза. «За шестьдесят лет, а все те же фокусы, и ничто его не берет», — завистливо думал Уве.

— Понимаешь, он проповедует полное, ну абсолютное воздержание от мясной пищи! Колоссально! Питаться надо одной травой!

Впрочем, едва Уве упомянул о Далеме, юриста словно подменили, он забыл о траве и сбросил куцый пиджачишко.

Теперь, в широких подтяжках, вышитых розочками, он выглядел обыкновенным старым немцем, каким, собственно, и был. А «лондонские» отвороты смотрелись просто как подвернутые ввиду плохой погоды штаны.

Лангеханс очень серьезно раздумывал вслух:

— В конце концов дело революции решено! И за то, что социал-демократы, трезвые социал-демократы, а не фанатики, помогли нам удушить ее, низкий поклон всем Эбертам, Носке и иже с ними!.. Ты понимаешь, Уве, что, имея перед глазами пример России — еще одна секундочка! — и укрепились бы у нас Советы, и никакой Эберт не спас бы нас от социальной революции… Ах, Уве, не так давно Пастер подарил человечеству прививки против бешенства. Но прививку против революции вряд ли изобретут на нашем веку! А ты знаешь, какую опасность представляет для нас эта новая партия, которая называет себя «коммунистической», потому что в середине прошлого столетия Маркс ввел это слово и это понятие в нашу жизнь… Чтобы оно стояло над нами вечной угрозой…

— Но, Зепп… — Нойфиг пытался унять адвоката, однако тот бегал по кабинету, ероша невидимую шевелюру на лысом черепе и сверкая глазами, словно модный гипнотизер.

— Не думай, что доктор Роза Люксембург — безвредная дамочка, эрудированная в области экономики! — кричал Зепп, хотя Уве вовсе и не думал о Люксембург.

— Не думай, что Карл Либкнехт — просто потомок своего маститого папы! А твоя наставница, твоя знаменитая Клара… Что сделало ее «нашей Кларой»? Массы ее сделали…

— Зепп, остановись, прошу тебя! — заволновался Нойфиг. Он заволновался потому, что сейчас ясно вспомнил: да, в том решении, принятом в Далеме, говорилось о необходимости «физического уничтожения анархиствующих элементов, срывающих восстановление порядка». И упоминались при этом имена этой самой Люксембург и Карла Либкнехта. И Клары тоже…

Все это наконец удалось вкричать в Зеппа. И моментально отрезвить его. Лангеханс присел на штофное кресло, челюсть у него отвисла, руки затеребили несуществующие волосы еще более нервно.

— Во имя сохранения порядка… Да, да, — бормотал адвокат, — во имя будущего Германии любые жертвы! Любые!.. Уве! Помяни мое слово: Германия стоит на пороге великих событий! Враг у ворот отечества! — завопил вдруг Зепп. — В руках безобидных на вид женщин скрижали великой смуты! Под знаменами, обагренными кровью кайзера…

— Зепп, что ты? Какой кровью? Кайзер ведь жив и невредим!

— Я выражаюсь метафорически, — спокойно пояснил Зепп, и без перехода, тем же тоном: — Пойдем на половину Лотты. Посмотришь, как проповедник ест салат из травы с оливками.

Уве отказался смотреть, как проповедник ест траву.

Домой он добрался только к полуночи. И всю дорогу его неприятно царапала мысль о том, что там, в ставке, упоминалось рядом с Либкнехтом и Розой имя Клары Цеткин.

Проводив Нойфига, адвокат и не подумал вернуться на половину жены, а опустился в кресло и глубоко задумался.

Что следует предпринять? Не пришла ли пора службы одному хозяину? Нет и нет! Никаких гарантий. Все может измениться. А самое главное, он знал, как можно предупредить Клару о грозящей ей и ее друзьям опасности. Это Уве Нойфиг ничего не знал о своем беспутном брате-художнике. А он, Лангеханс, знал, отлично знал, что Георг Нойфиг связан с этой новой опасной партией. И даже больше: сын Георга Эрих беспрерывно мотается в Зилленбух и обратно. Лангеханс хотел поговорить с Георгом…

Несмотря на поздний час, адвокат вывел машину из гаража: это было слишком щекотливое дело, чтоб иметь свидетелем даже собственного шофера.

Если Георг Нойфиг дома, он, несомненно, выслушает его. Несомненно. И конечно, пошлет сына к Кларе. Колоссально! И у Лангеханса будет перестраховка… на всякий случай! Было же в России… В русском кабаке на Тауэнцинштрассе бегают же с подносами русские аристократы и гвардейские офицеры. А все потому, что вовремя не заручились вторым господином. Вот теперь им и выходит труба! Нет, он, Лангеханс, не так прост!

Уже старая женщина эта Клара, он как-то всегда забывал, что они ровесники.

Те, кто решил загубить Клару, прекрасно понимают, что дело не в ней лично. Кто хочет затолкать в грязь знамя, тот подымет руку на знаменосца. Он предупредит друзей Клары. А уж то, что это ему зачтется, ну само собой!

В доме Георга освещены все окна… Он притормозил у поворотного круга.

— Эй, вы, объезжайте! — услышал адвокат грубый голос. Голос исходил из «пикапа», стоящего под каштаном и так незаметно здесь расположившегося, что Лангеханс едва не наехал на него.

— А что тут происходит? — удивился адвокат. Шофер вышел из кабины: это был верзила в зеленой грубошерстной куртке и плоской кепочке.

— Послушайте, если я пять минут назад сказал: «Объезжайте», то вам уже надо быть в пяти километрах отсюда.

От этих слов адвоката почему-то стала бить дрожь. Он пробормотал:

— Я совершенно случайно…

— Мне это ни к чему, — мрачно прервал верзила, — валите отсюда!

Лангеханс повиновался. Отъехав, он оглянулся и увидел, что двое в длинных кожаных пальто волокут под руки третьего. Даже не рассмотрев лица, Лангеханс уже знал, что схватили Георга.

Зепп дал газ и поехал обратно домой. Под свою крышу! Где, вполне возможно, еще сидит пророк и ест салат из травы.

Георга схватили! Что же делать? Все в конечном счете делается ad maiorem dei gloriam[16].

Привычная латынь успокоила его.

Возможное несчастье не имело в ее мыслях определенной формы и все же казалось неотвратимым.

Клара видела сбоку и неясно, только в боковую створку окна, как ветер терзает молодые березки, высаженные у крыльца. Казалось, что их легкая стайка сейчас разлетится под его порывом. Вихрь носит по парку какие-то темные фигуры. Или это ей чудится?

Она устала от своих мыслей… Центральные газеты не доставлялись уже пятый день. Но она знала главное.

Носке возглавил расправу с революцией, генералы будут душить революцию руками ренегатов. Под стенами столицы стоят на исходных позициях вооруженные до зубов войска под командой кайзеровских генералов. В Берлине баррикады. Рабочие готовятся к обороне.

Ее товарищи там, в центре событий… И Карл, и Роза, и вся гвардия революции направляют сейчас боевые действия, а она здесь, беспомощная…

Потом она забылась, или ей только показалось, что она забылась, а на самом деле крепко уснула, потому что ей ясно послышались легкие шаги Розы наверху в мезонине. У Розы такие маленькие ноги, ну, просто как у девочки. Весь облик Розы такой молодой, а ведь фрау доктор уже сорок восемь.

Когда Клара увидела ее впервые на трибуне, в тот солнечный, в тот счастливый день…

Все очень смеялись, когда Август сказал те слова: «У нас в партии есть только двое настоящих мужчин: Роза и Клара». И потом добавил: «И еще третий — я».

Она тотчас вернулась к действительности. Вернулась в зилленбухскую ночь… А до рассвета было еще долго: часы пробили пять.

…Нет, конечно, поворот к прошлому невозможен! Невозможно, чтобы возвратился кайзер!

Но был еще Носке… Густав Носке был ей известен. С пальмовой ветвью в зубах, Густав Носке годами стоял на задних лапках перед империалистами. Теперь наступил момент, когда Носке спустили с цепи.

Да, она знала его раньше. Еще тогда, в Эссене, на съезде она крикнула ему в лицо, что он проповедует братоубийство!

Господи, как давно это началось! Это ренегатство, эти измены, это черное предательство…

Носке, который бесстыдно сказал слова, которыми сам заклеймил себя в веках: «Если нужна для дела кровавая собака, пусть я ею буду…» Какое падение! Какая низость!

Да, она хорошо знает своего главного врага и его союзников.

Она видела, как враг набирал силу, и наращивал мускулы, и острил клыки. Шевелил-шевелил мозговыми извилинами, потому что у него тоже непростая жизнь! И сейчас, когда она больна и, может быть, поэтому все ей немного странно представляется: она видит длинную шеренгу атакующих, в которой где-то на правом фланге хлопочут у пушки, названной Длинной Бертой, почему-то сами господа из «Рейнметалла»… И Крупп-отец собственной персоной тоже присутствует здесь. И какие-то типы в штатском, с черными нарукавниками, словно кассиры, тащат газовые баллоны на тележках, а шланги их противогазов по-змеиному извиваются, а в глазные отверстия не видно глаз… а только мерцают слепые слюдяные кругляшки…

И юркий адвокат Лангеханс тут тоже. Толкает какую-то огромную штуку на рубчатых лентах…

И Клара, хотя никогда не видела их даже на картинках, догадалась, что это танк…

Клара не успела удивиться тому, как бойко и весело управляется с танком вертлявый адвокат. Услышала сначала лай, потом звонок. Было уже совсем светло. В окно Клара увидела, что калитка неторопливо распахнулась, пропустив двоих. Кларе достаточно было только беглого взгляда на вошедших…

Эмма открыла дверь:

— Там пришли монтеры. Насчет проводки.

Клара приподнялась:

— Скажи этим господам, если они сию же минуту не уберутся, я спущу на них собак.

Она проследила, как «монтеры» поспешно проследовали в обратном направлении.

Однако этот незначительный инцидент еще больше обеспокоил Клару. Эта активность не была ли связана с событиями в Берлине?

— Эмма! — позвала Клара. Она попросила приготовить ей дорожный костюм и меховые ботинки. И теплое пальто.

— Господи! Ну разве это можно? Ты совсем больна, — всплеснула руками Эмма.

— Петер пусть готовит автомобиль. Не позже чем через час мы едем. Собирайся.

Принятое решение успокоило Клару. Она всегда предпочитала встречать опасность с открытыми глазами.

Она, конечно же, была больна, и нервная система тоже в конце концов поизносилась… И все же движение к цели было лучше, чем пассивное ожидание удара…

Она задремала в машине, но услышала голос Петера; «Придется все-таки менять колесо!» Там, под горой, она может отдохнуть в харчевне, в которой, безусловно, найдется чашка кофе, а может быть, и бульона… Клара и Эмма прошли несколько шагов. В харчевне жарко горели поленья в очаге… Все небольшое зальце было таким сухим и горячим, словно печь, готовая для выпечки хлеба…

Хозяин узнал Клару и рассыпался в приветствиях.

Клара заказала кофе и чаю с лимоном.

И вдруг она вспомнила: здесь как-то она была с Розой. В тот давний, давний день, нет, вернее, уже в сумерки, когда они пришли сюда усталые, грязные и почему-то очень счастливые. Но что делало этот день, эти сумерки такими значительными? Просто они были на десяток лет моложе? Нет, это же была пора больших надежд перед Штутгартом, и они так деятельно готовились к конгрессу… И Клара тогда заболела и уехала в Зилленбух. Там она быстро поправилась. После дождей стояли прекрасные теплые дни. Клара уже хотела возвращаться в город, и вдруг приехала Роза. Нет, она даже не приехала, а пришла: день был, правда, теплый, но не жаркий. А Роза — так смешно! — пришла босиком! И свои ботинки она связала шнурками и несла в руке. Это выглядело еще смешнее оттого, что Роза была так красиво одета. И на голове у нее была модная «тиролька».

Роза стояла босая на террасе и, подвывая, как модные поэты, произнесла:

— От Кельна до Гагена стоит проезд пять талеров прусской монетой. Я не попала в дилижанс, и пришлось тащиться почтовой каретой… Омнибус сломался!..

— Ну конечно! Со времен Гейне мы так деградировали, что почтовая карета, и та нам недоступна! Иди скорее в ванную!

Костя и Максим, хохоча, обнимали ее. В семье Клары сыновья никого не встречали так бурно, как Розу.

Потом сыновья уехали — они ведь еще учились, — и, как часто случалось, Клара осталась с Розой вдвоем в зилленбухском доме.

Они пошли по грибы в лес, полный светотеней, тонкого запаха хвои, болтовни ручьев, после недавних дождей превратившихся в маленькие потоки. Дятлы перестукивались, а кукушки навязчиво куковали свои пророчества дурными голосами с многозначительными паузами — ну точно наши правые в рейхстаге!

— Кукушка, кукушка, скажи, сколько мне осталось жить? — крикнула Роза.

Роза принялась считать. Она считала, считала, обшаривая в то же время кусты, заглядывая под низкие ветви елей, осторожно подымая их. А кукушка все отсчитывала Розины годы.

— Слушай, это какая-то ненормальная, она не может остановиться! — сказала Роза.

— Ничего подобного, — авторитетно сказала Клара, — просто ты будешь жить вечно.

И вот тогда на обратном пути они и попали сюда, в эту харчевню… Дверь хлопнула.

— Можем ехать! — объявил Петер и стал мыть руки в умывальном тазу, вытирая их ветошью, вынутой из кармана.

Клара, тяжело поднявшись, сделала уже шаг к двери.

Но вошел Эрих Нойфиг. Он совершенно растерялся, увидев Клару. По тому, как он побледнел, она уже многое поняла. И сразу же сообразила: он, безусловно, ехал в Зилленбух, больше ему незачем было ехать сюда. И, наверное, не с добрыми вестями, иначе он бы так не растерялся при виде ее.

Поняв это, она собрала все свои силы и сказала себе: впереди сил потребуется еще больше, и надо к этому готовиться.

— Здравствуй, милый Эрих! Ты, конечно, ехал ко мне? И, наверно, тебя послал отец?

— Да, товарищ Клара, к вам, — ответил он. — Я выбрался из Берлина еще в пятницу, но поезда идут вне расписания, и я…

«Выбрался!» Он не уехал, а «выбрался». И он не привез письма от отца — значит, письмо нельзя было дать. Значит, это было рискованно. Существовало еще одно соображение: у Георга ведь есть машина. Значит, машина нужна для более важного. Там…

— Сядь сюда и расскажи все… Потому что я еду в Берлин, и мне надо…

— Невозможно! — воскликнул Эрих.

Она взглянула на него, и он повиновался… Революционный Берлин пал. Солдаты Носке вытаскивали из домов рабочих и расстреливали тут же. Войска заполнили город.

Отца схватили сразу и потащили в их штаб, в отель «Эден». Там была страшная кутерьма, и какой-то генерал закричал, увидев отца: «Кого вы привезли, идиоты? Это же Уве Нойфиг!» Он принял Георга за его брата. Сейчас отец скрывается…

— Где Роза, Карл, Пик? — хрипло прервала Клара. Она боялась за них, потому что знала, как разжигают кровавые инстинкты. Она знала черные души всех носке и эбертов на свете!

— Пику удалось скрыться. Его нет среди убитых и арестованных. А Карл и Роза… Я расскажу вам все по порядку, так велел мне отец. Он сказал, чтобы я последил за домом на Мангеймерштрассе. Мы знали: Карла и Розу ищут, но уже было поздно предпринять что-нибудь. Все же товарищи хотели перевезти их в другое место, более безопасное.

— Да, да, дальше…

— Это было пятнадцатого января. Чуть стемнело, я стал крутиться около дома. Ко мне подошел парень из дома напротив, знаете, где табачная лавочка. Он узнал меня, наверное, понял, зачем я здесь, и сказал: «Уходи, в квартире засада». — «Они уже там?» — «Да, с самых сумерек я видел, как они подъехали и вбегали по лестнице, все с белыми повязками на рукавах, а в руках пистолеты…» Он ушел, а я остался.

— Дальше! — требовала Клара.

— Подъехал полицейский автомобиль, полный солдат. Лейтенант скомандовал им следовать за ним. В машине остался один только водитель. Он сунул в рот сигарету и начал хлопать себя по карманам, не находя спичек. Тогда я стал на подножку и дал ему зажигалку. Он закурил и сказал мне: «Проходи, малыш, а то могут под горячую руку замести тебя вместе с этими спартаковцами!» — «Разве тут есть спартаковцы?» — спросил я, думая хоть что-нибудь узнать. «Да еще какие! Главари!» — сказал он. «И что же с ними будет?» — «Это не нашего ума дело. Мое дело крутить баранку, ехать куда прикажут». — «А куда?» — «Вернее всего в «Эден», в штаб».

Когда он сказал мне про «Эден», я помертвел, потому что в штаб свозили всех функционеров и там их истязали, и живым никто оттуда не выходил! Но я еще надеялся. «Проваливай, проваливай отсюда, пока цел!» — сказал водитель.

Я зашел за угол и стал наблюдать…

Клара поняла, что дальше последует самое важное. Но ведь из сказанного уже ей стало все ясно.

— Дальше, Эрих, дальше!

— Во втором этаже открылась створка окна, и тот лейтенант крикнул водителю: «Сейчас поедем». Тут я подошел к самому углу и стал смотреть… Вывели Карла. Его даже не вывели, а вытащили. И пинками загнали в автомобиль.

— Боже мой! — сказала Клара. — И ее…

— Да.

— Дальше!

— Карла посадили на заднее сиденье между солдатами, а на переднее Розу. Голова у нее была непокрытая. На плечах шубка. Лица я не видел, только видел: она высоко держала голову. И снег падал на волосы. А Карла я рассмотрел: у него было бледное лицо, и он ругался. Я слышал, как он сказал: «Палачи, скоро вам воздастся». Я не знал, что мне делать, но, поскольку было сказано про «Эден» решил ехать туда. Мне повезло: я поднял руку, и карета «Скорой помощи» подхватила меня, я сказал: «Опаздываю на ночное дежурство в госпиталь». Они довезли меня до Гедехтнискирхе, и я побежал.

Подойти близко к «Эдену» нельзя было: отель окружала охрана. Слышна была музыка из ресторана отеля. Рассказывали: на этажах там допрашивают, бьют и расстреливают, а в ресторане ужинают и танцуют…

Подошел тот самый автомобиль. «Скорая помощь» мчалась на красный свет, но ведь полицейский автомобиль тоже. Я увидел, как высадили Карла, а потом Розу. Шарф выскользнул у нее из кармана и волочился по земле, но она не подбирала его. Они толкнули ее — лейтенант и другой, в каске и серой пелерине, лица его я не рассмотрел — и сразу исчезли в дверях отеля. А солдаты прошли мимо меня. Они громко, возбужденно говорили. Один, вертлявый, в очках, сказал: «Теперь им крышка». — «Наверное», — ответил другой.

Я вернулся домой и рассказал все отцу. Он сказал, что поедет на квартиру фрау Путц, которая служит в «Эдене» буфетчицей, а отец ее знал. Я повел машину, поскольку все еще шел снег и было очень скользко. В Берлине объявили осадное положение, но у нас на ветровом стекле был пропуск на право ночной езды. И у отца еще было удостоверение от имперского общества художников, работавших для фронта.

— Дальше, дальше, Эрих. — Он словно всходил по ступеням крутой лестницы, и чем выше поднимался, тем труднее ему становилось. И ей тоже. Как будто это была та самая лестница в «Эдене», по которой тащили Розу…

— Мы поехали в Панков, где жила фрау Путц. По дороге отец сказал: «Мы на машине, а она ведь добирается как придется. Так что ты не гони. У нас много времени». А куда тут гнать? Снег шел вторые сутки, и никто не чистил улицы… Фрау Путц не было дома, мы долго ждали. Она страшно перепугалась, увидев нас.

И сразу заплакала: «Вы, наверное, хотите знать про ваших Розу и Карла. Так их дело очень-очень плохо». — «Расскажите все. Вы их видели?» — спросил отец. «Да, когда их только привезли». Она стала рассказывать: они все — она, и горничные, и судомойки — видели через стеклянные двери, как Либкнехта подгоняли в спину прикладами по лестнице. Рубашка у него была разорвана на груди. Но Розы тогда не было. Очень скоро там, в хохпартере[17], куда подняли Либкнехта, послышались выстрелы и грохот. Потом сразу крикнули: «Теперь ее давайте!» Вот тут они увидели Розу. Фрау Путц сказала, что не узнала бы ее, такая она была бледная-бледная, с черными кругами под глазами, а главное, волосы…

— Что — волосы? — шепотом спросила Клара. И Эрих почему-то тоже шепотом ответил:

— Они ее таскали за волосы.

Клара молчала, и он посмотрел на нее обеспокоенно, но вспомнил, как отец сказал ему: «Ей надо говорить правду. Что бы ни было. Она не простит неправды».

Клара шевельнула побелевшими губами, ему показалось, что она хочет сказать: «Дальше».

— Они потащили ее в хохпартер, внизу слышен был шум, крики, стук, словно упал стул.

Фрау Путц не знала, что было потом… Она уехала: «Я не могла всего этого выдержать…»

— Она жива, — вдруг сказала Клара очень твердо. Эрих с сомнением покачал головой.

— Почему ты качаешь головой? — прикрикнула она. — Разве кто-нибудь видел их мертвыми?

— Только Либкнехта. Они подбросили его «Скорой помощи», а там работал наш парень, и он сообщил Пику, в какой морг его отвезли. И наши выкрали его из морга и похоронили. Но Розы нигде не было.

— Она жива, — повторила Клара. Но, говоря эти слова, она слушала не голос рассудка, а упрямой надежды, которая одна теперь руководила ею.

— Мы едем в Берлин, — она поднялась. — Нельзя терять ни минуты. Эмма, скажи Петеру, чтоб готовился к выезду!

— Товарищ Клара! — тихо и убежденно сказал Эрих. Губы его дрожали. — В Берлине белый террор. Схватили всех наших в Нойкельне. Было решение убить не только Розу и Карла, но и вас и Пика. Отец передал вам, что вы не должны покидать Зилленбух.

— Твой отец умный и дальновидный человек, — сухо сказала Клара, — но когда-то давно я была его учительницей.

Клара ехала в Россию ранней осенью 1920 года. В памяти ее возникла поэтическая строка: «Унылая пора, очей очарованье»… Она принадлежала другому времени. Когда была молодость. И любовь. Это ее муж, ее любимый муж, который ушел так рано, читал эти стихи…

Клара въезжала в русскую осень, полная надежд и тревог. Она знала о революционной России много. Но прекрасно понимала, что это знание станет иным, соприкоснувшись с действительностью.

Она вспоминала… И видела себя в скорбной процессии, идущей за гробом Розы. И тот ужасный день, когда тело Розы нашли в Ландверканале, опутанное колючей проволокой. Словно убийцы боялись, что, и мертвая, она встанет со дна.

Шли и шли колонны. И одни плакали — кто еще мог плакать, у кого не иссякли слезы. Но другие, у кого не было больше слез, те только проклинали.

Они не знали, что через полтора десятка лет колючая проволока вытянется и поползет по всей Европе. И будет змеиться вокруг погибельной земли, на которой миллионы людей найдут муки и смерть.

Клара думала о сегодняшнем дне. О сегодняшних трудностях России. Это была страна их общей победы.

Во главе государства рабочих и крестьян стояли люди, которых Клара знала. Она встречала их, когда они были еще совсем молоды, но голос их уже тогда звучал твердо, и к нему прислушивались все, кто презирал компромиссы. Их называли странным словом «большевики», которое теперь стало привычным и встречается на страницах газет много чаще, чем слова «реформы» и «классовый мир», слова, которые так любили их противники. Клара знала, что на этих людей можно положиться.

Да, теперь вошли в жизнь другие слова. Они совсем простые: земля — крестьянам, фабрики — рабочим. Искусство — трудящимся. Мир — хижинам, война — дворцам. Давно знакомые слова. Клара была разумом и сердцем с русскими, строящими новый мир. «Всем сердцем с вами» — так она однажды сказала от имени своего и своих друзей. И написала в письме: «…головой и сердцем с вами…»

И Ленин в своем письме к ней повторил эти слова.

В письме, написанном два года назад, Ленин радовался, что германские спартаковцы поддерживают русских большевиков. Он писал, как говорил, с этой своей откровенностью, без приукрашивания, без иллюзий.

И, говоря обо всех трудностях, Ленин выражал твердую веру в победу революции.

Он умел находить нужные слова, не смягчая их смысл.

И есть у Ленина какая-то непосредственность, умение удивляться и радоваться каждому новому дню революции, тому, что этот день несет. Что является в первый раз, но утверждается навечно.

И Клара вспоминает, какой постскриптум сделал Ленин в своем письме к ней. Он уже закончил его, но не мог не поделиться замечательной новостью. Действительно, это была замечательная новость: ему только что принесли новую государственную печать!

И он ставит ее оттиск на листок своего письма и переводит на немецкий язык текст на печати: «Российская Социалистическая Республика. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

От двух коротких слов «только что» это событие — принесли первую печать первого рабочего государства! — как будто произошло на их глазах. На глазах Клары и Франца. Да, тогда еще был жив Меринг, и его старые глаза долго рассматривали ясно получившийся оттиск печати. И русские слова на ней.

Да, всем сердцем и разумом она с ними! Ее собственная судьба, судьба немецкой женщины, оказалась неразрывно связана с Россией.

Когда Клара впервые услышала о ней? Нет, не о ее огромных пространствах и жестоком климате, не о силе ее оружия и величии ее правителей. Не те слова, которые падали со школьной кафедры, круглые и звонкие, как монеты с отчеканенными на них безглазыми лицами монархов.

Эта страна открылась ей много позже. Родина ее мужа, его суровая родина. Потом Клара вошла в мир политической борьбы, тогда для нее и ее единомышленников Россия стала примером. В 1905-м, после Девятого января, они все: и Роза, и Франц, и тогда ведь был во всей своей силе Бебель, — они верили в то, что руководство германской партии выступит против злодеяний русского царизма!

В России победил Октябрь, и это переменило всю их жизнь. И наполнило ее новым смыслом. У Клары уже не было «Равенства». Но на страницах «Лейпцигской народной газеты» она назвала «знахарями и аптекарями от социализма» тех, кто не верил в русскую революцию. Она написала Ленину большое письмо — их общее «спартаковское» письмо. Они, спартаковцы, вовсе не преуменьшали трудностей русской революции. Они понимали их и спешили ей на помощь.

В 1919 году Клара вступила в молодую Коммунистическую партию Германии, стала членом ее Центрального Комитета. Она обрела второе дыхание. От имени молодой партии она обратилась к Советской России.

Впервые взойдя по ступеням рейхстага как его депутат, она в первой же своей речи произнесла клятву верности в борьбе — рядом с русскими пролетариями. И за этим следовала напряженная и опасная работа по срыву военных поставок Антанты, готовившей поход против большевиков.

Она смотрела на уходящие назад ржавого цвета равнины, безлюдные и печальные, и на редкие селения, черные избы которых взбегали по невысоким холмам; иногда закатное солнце ударяло в стекла маленьких окошек, и тогда казалось: за ними бушует пламя. Потом пошли леса, и было необычно, что они тянутся так долго и как будто смыкаются где-то впереди…

Ленина Клара встретила тотчас по приезде в Кремле, в Свердловском зале, на партконференции. Он пошел Кларе навстречу; и, когда он обнял ее и она близко увидела его глаза с естественным для них выражением дружелюбия, она удивилась: он почти не изменился за эти годы.

В кремлевской квартире Ленина Клара встретилась с Надеждой Константиновной Крупской. Кларе открылся спартански скромный быт семьи, в которой жил дух высокого интеллектуализма.

Здесь мелочи жизни становились не обременительными, а часто забавными.

За обедом у Ленина подавали жидкий суп с редкими лапшинками и маленькими кусочками мяса. А на второе кашу с большими твердыми крупинками. Клара очень смеялась, когда Владимир Ильич сказал, что эту кашу называют «шрапнелью».

— Если такой обед подают Председателю Совнаркома, то что ест обыкновенный рабочий? — спросила Клара.

Ленин с улыбкой ответил, что в общем то же…

Разлили морковный чай из большого жестяного чайника, и Клару научили пить чай вприкуску. А когда кто-то заметил, что, мол, скоро трудности будут позади, Клара продекламировала строки Гейне:

И за столом подхватили:

Потом, когда Клара заболела, Ленин и Крупская приехали проведать ее. Это была короткая встреча, но ее теплота скрасила Кларе ее неудачу: заболеть как раз в такое время!

Поднявшись после болезни, Клара пришла к Ленину в Кремль.

Московская осень уже вступала в свои права. Еще по-летнему теплый дождь шел весь день. В кремлевском кабинете Ленина настежь распахнуты окна, и комната полна шумом дождя и запахом мокрой зелени.

Кабинет был обыкновенный. Разве только какая-то целесообразность окружающего: ничего лишнего. Нагромождение бумаг и книг на столе не казалось ни хаотическим, ни педантичным. Видно было, что здесь работают, и все.

До сих пор Клара встречала Ленина на людях, в пылу выступления, или спора, или напряженного разговора, и первое, что бросилось в глаза: необыкновенная страстность, оживление, с которым он не только говорил, но, казалось, и слушал. Тому, чем он занимался в данный момент, Ленин отдавался весь и не скрывал этого. Его лицо, наклон головы, вся фигура выражали стремительный интерес к собеседнику или оратору. Он как будто быстро впитывал в себя все, тут же его оценивая. Из его ответов было ясно, что мысль его уже проделала работу над услышанным, повернула его так и эдак и возвращает собеседнику обогащенным…

Говорить с Лениным было легко прежде всего из-за этого его внимания и поощрения говорить дальше. Оно не выражалось словами, но передавалось самой манерой Ленина слушать.

Поэтому начисто отпадали и естественные опасения отнять у него время, как-то затруднить…

Ленин говорил с Кларой о том, что еще нет международного женского коммунистического движения. И что нужно немедленно приступить к его созданию…

И с тем оживлением, которое не затухало в нем, Ленин стал слушать ответ Клары о работе среди женщин.

Она не могла говорить о ней, не вспомнив о Розе, не упомянув ее имени.

Первая конференция Компартии Германии была нелегальной. А всякое нелегальное собрание, естественно, требует краткости. Но на конференции все же стоял вопрос о движении женщин. Иначе и быть не могло. Коммунистическое движение без организации женщин — птица без одного крыла!

Когда Ленин сказал, что предстоят великие дела, эти слова он произнес не пафосно, не приподнято, а обыденно, не подчеркивая их.

Клара поняла, что Ленин обращается к ней как к человеку, много сделавшему в партии. Но не это было для него, да и для нее главным. Главное заключалось в том, что он увидел ее стоящей не в конце пройденного пути, а в начале нового. С удивительной ясностью она поняла: именно это ей дороже всего…

Прощаясь с Кларой и помогая ей надеть ее по-европейски легкое пальто, Ленин с искренней заботой заметил: «Москва не Штутгарт, надо одеваться теплее…»

При каждой встрече он никогда не забывал спросить о ее сыновьях, и она угадывала в этом настоящий интерес к ее судьбе.

О приезде Клары знала вся страна. Тысячи людей встречали ее и провожали. Она чувствовала тепло настоящего братства. И ей вспомнились слова, сказанные старым лейпцигским рабочим молоденькой Кларе Эйснер: «Теперь, где бы ты ни была, у тебя есть друзья, товарищи по борьбе…»

Клара вернулась. Она вернулась к своим друзьям, единомышленникам, соратникам. И к своим врагам. К своей борьбе, к своим тревогам.

Увиденное в России не прошло мимо, оно внесло нечто новое в ее мир. Она увидела страну такой, какой та была. Голод, нищету, разруху, страдания.

И все же она могла по совести сказать: «Я была в счастливой стране!»

Солдаты в рваных ботинках. Изможденные от недоедания работницы. Глава государства, на столе которого черный хлеб и жидкая каша. Да, все это так. Но это были не солдаты, а красноармейцы. И эти работницы говорили Кларе: «У нас все делается для детей, все, что можно… А потом…» Они видели это «потом», и оно было прекрасно. Они произносили слово «мы» с достоинством людей, которые строят свою судьбу сами.

Теперь Клара выполняла задания III Коммунистического Интернационала. Не только в Германии. И не только в женском движении. Невероятно расширился круг ее работ.

В декабре 1920 года Клара с огромным подъемом выступила на учредительном съезде Компартии Франции.

И опять нелегальная поездка: на конгресс Итальянской социалистической партии в Милане. Клара выдает себя за актрису, приглашенную Миланским оперным театром.

Свою речь на конгрессе Клара закончила словами о поддержке Советской России.

Третий конгресс Коминтерна, на котором Клару чествовали в день ее рождения, открыл перед ней новую полосу работы: она выбрана членом Исполкома Коминтерна и возглавила секретариат по женской работе.

Международный женский секретариат забил тревогу при первых же признаках тайной подготовки новой войны. И Клара Цеткин опять в пути: она ездит по странам мира. Подымает голову фашизм. Клара собирает силы для отпора этой главной опасности времени!

Старые люди трудно засыпают.

Биркенвердер во власти глубокой осени.

Дом полон тишиной, и кажется: там, за окном, тоже стоит крепкая густая тишина. Но это не так. Колеблются верхушки ольхи, перемещаются тени между деревьями, беспокойство разлито в воздухе.

И ей тоже неспокойно в этом доме, где все сделано по ее вкусу. Ее сыном. Для ее покоя и работы.

Ночь в Биркенвердере… Ее тишина так глубока, а свет так прозрачен. И в пустынный дом входят люди, которых давно уже нет на земле. Они приходят не бесплотными тенями, а полными жизни — такими, какими она их знала и любила. Ее друзья, ее наставники, ее соратники. Они являются не сразу, сначала только их голоса…

Потом они входят в комнату, заполняя ее своими массивными фигурами. Впрочем, среди плечистых рослых мужчин рядом с изысканным Энгельсом с его прекрасной головой в седой шевелюре, с Юлиусом Моттелером — его отличают длинные светлые бакенбарды, — маленький человек с красиво закинутыми назад волосами над чистым лбом. Бородка-«эспаньолка». Прямой нос и благородно очерченный рот. Это Август Бебель.

Здесь самые близкие и дорогие: любимый муж Осип Цеткин, это его лицо она снова видит так ясно. И Роза… Ни следа мученической смерти на ее оживленном, как всегда, лице, в ее маленькой тоненькой фигуре.

И тот, которого совсем недавно проводили из жизни миллионы осиротевших людей, он тоже тут. Со своим проницательным, ироническим взглядом, с дружественной улыбкой…

Клара снова стоит у открытого гроба рядом с закаменевшей в горе Надеждой Крупской. И видит, как поток людей медленно и скорбно течет мимо, неся свою беду, свою любовь, свою верность.

Германия 1925 года задает множество загадок. Может ли подсказать их разгадку седая женщина, у которой такие внимательные глаза, а речь пересыпана острыми словечками? Здесь ее никто не знает. Да и откуда могут знать Клару совсем молодые люди, можно сказать, мальчики, собравшиеся в крошечном кафе на опушке леса? Клара поселилась тут, в Биркенвердере, не так давно. И в это кафе зашла случайно: она очень устала, выступала на многолюдном собрании в Берлине и, возвращаясь со станции, зашла выпить чашку кофе. Но беседа этих юнцов не могла оставить ее равнодушной.

— О, вы ведь все знаете! Во всем так хорошо разбираетесь! Может быть, вы даже можете объяснить, — вступает она в их беседу, — откуда захудалая нацистская партия, которую еще недавно и всерьез никто не принимал, получает помещения для собраний? И типографии, чтобы печатать свои бредни о «спасении нации»? И место у рупоров радио, чтобы без конца трепать языком и давать бесконечные обещания?.. Вы не знаете, откуда взялись такие большие деньги на все это у небольшой, но очень напористой партии?

Вы ничего обо всем этом не знаете? Значит, вы не присутствовали на секретных совещаниях вожаков этой партии с самыми богатыми людьми Германии?

А она-то по простоте души полагала, что они только и делали, что заседали на таких совещаниях!

Парни хохочут: какая веселая старая женщина!

— И вы ничего не слышали о тайных совещаниях промышленных магнатов и финансовых воротил с лидерами этой новоявленной партии?

А она думала, что здесь сидят акционеры «Рейнметалла» или по крайней мере Борзига… Молодежь искренне смеется.

— Разве твой отец не владеет родовым поместьем? — спрашивает седая женщина худого парнишку в кожаной куртке, белой по швам. — Твой отец — сборщик деталей на Стиннесверке? Что же, ему нравятся твои рассуждения, он тоже верит в «коричневый рай»? Нет? А почему не верит? Ах, вот оно что: он был под Верденом! Он не хочет, чтоб ты тоже был где-нибудь в Шампани или, может быть, в Пинских болотах.

Милые парни, вы совсем не знаете, что такое война? О, вы участвовали в военных играх? Прекрасно! Это такая война, где гранаты не рвутся, пушки не стреляют, но офицеры все равно кричат: «Вперед, вперед, за святую Германию!» И оркестр играет: «Вперед, солдат, спеши на поле славы!»

Парни смеются:

— Вот Пауль разбил себе коленку, когда бежал в укрытие!

— Ну, значит, ты герой, Пауль! Право, твоя разбитая коленка многого стоит! Может быть, ты вспомнишь о ней, когда получишь повестку. И задумаешься, во имя какой именно Германии тебя посылают убивать таких же славных парней, как ты. Вы спрашиваете: разве Германия, какая бы она ни была, не наша святая родина?.. Милые парни, вы должны прежде всего научиться слушать. Когда вам говорят, что Германия должна владеть всем миром, — прислушайтесь: не скрипучий ли голос кайзеровского генерала произносит старые слова на новый лад. Вы, сдается мне, ведь не сыновья капиталистов. Нет?

Парни снова смеются…

— Вам смешно? А, пожалуй, тут не до смеха! — говорит эта странная женщина.

— Да, — соглашается рослый малый. Он такой тощий, что штаны из чертовой кожи не держатся на нем, и он то и дело их подтягивает. — Мой отец уже третий год безработный.

— И мой.

— И мой.

— Но ведь Адольф даст всем работу! — строптиво замечает тощий.

— Ах так… Может быть, ты объяснишь, откуда возьмется сразу так много работы? Наверное, военные предприятия расширятся?

— Да, пожалуй.

— Смотри-ка, — удивленно разводит руками седая женщина, — мы опять пришли к тому же: к войне! Разве вы так уж жаждете «Вперед, вперед, на поле славы!»?

Они смущенно мнутся. Потом самый маленький из них, но, наверное, самый смелый говорит с некоторым вызовом:

— Мой папа был в плену в России. Он сказал, что ни за что, никогда не будет воевать против русских!

Тощий хочет перебить малыша, но тот упорно досказывает:

— А про Адольфа мой папа говорит, что он просто шарлатан.

— Замолчи, щенок! — кричит тощий. Поднимается страшный шум, но женщина водворяет порядок. Неожиданно сильным голосом она помогает им успокоиться, И обращается к тощему:

— Где это тебя научили набрасываться на маленьких чуть не с кулаками? Может быть, ты был в той банде, которая вчера хотела разогнать собрание рабочей молодежи в Веддинге?

— Я ничего об этом не знаю, — говорит тощий.

— И слава богу. Я надеюсь, что ты никогда не будешь заодно с этими молодчиками.

— В штурмовых отрядах немало рабочих парней… — хмурится тощий.

— Это правда. Но разве ты не слышал, как в Луна-парке зазывала кричит во всю глотку: «Спешите в наш павильон! Вам покажут, как глотают шпаги! А в заключение на глазах у почтенной публики будет съеден живой человек!»

Все снова смеются, а малыш простодушно говорит!

— Ну это же просто приманка!

— Вот именно. Только у наци другая приманка. Тощий сосредоточенно думает и наконец произносит: — Но ведь Гитлер — социалист…

— А разве Носке не называет себя социалистом? На слово «социализм» отзывается душа каждого трудящегося человека, вот им и прикрываются шарлатаны, чтобы зазвать простаков в свой балаган.

Им лестно, что она говорит с ними так откровенно. Они расскажут об этой беседе своим товарищам. В кафе собираются понемногу его обычные посетители. Они прислушиваются к разговору седой женщины и группы мальчиков.

Беседа заканчивается неожиданно.

К беседующим протискивается толстяк в рабочей блузе и больших роговых очках.

— Товарищ Клара, мы так рады видеть тебя здесь. Она замечает удивление и растерянность на лицах парней.

— Вы даже не поняли, кто тут вас учит, как на свете жить? Хороши! — говорит им толстяк.

Парни переглядываются и шепчутся. Потом подходит тощий, Франц, и, насупясь, говорит:

— Фрау Цеткин, спасибо, что потратили на нас ваше дорогое время.

— А ваше будущее еще дороже, — отвечает Клара. Германия сегодня — какая она? Что можно ожидать от правительства, если президентом избран Пауль фон Гинденбург, престарелый вояка? А из Мюнхена доносятся все громче, все азартнее голоса оголтелых реваншистов и трубадуров национал-социалистской «революции»? Штурмовые отряды разрабатывают пышные ритуалы многолюдных демонстраций. Пока что демонстраций…

Рабочие готовы дать отпор: строятся в колонны «красных фронтовиков», организации самообороны. Тысячные толпы подымают сжатые кулаки с возгласом «Рот фронт!» на митингах в Люстгартене, в Веддинге и Нойкельне, где звучат голоса Вильгельма Пика и Эрнста Тельмана. Где бурно приветствуют «нашу Клару», волосы которой стали белыми, но дух все так же молод. И с тем же молодым запалом она зовет: подымайтесь против фашизма!

Клару Цеткин избрали председателем Исполнительного комитета МОПРа. Организация, носившая это короткое название, быстро ставшее известным, распространяла свое влияние на весь мир. Проникала за стены тюрем и поддерживала жизнь тысяч политических заключенных. Ей удавалось смягчить участь борцов революции, когда их настигала месть классового врага… Она подхватывала последние слова осужденного неправедным судом и делала их достоянием гласности. И принимала под свою заботливую руку вдов и сирот героев, павших жертвой белого террора. Иногда сила мирового общественного мнения останавливала топор, занесенный палачом, или разбивала кандалы осужденного на вечную каторгу.

«Красной помощью» называли эту организацию.

«Угнетенные сегодня — победители завтра» — так пророчески назвала Клара борцов, ставших жертвами классового врага, в своей книге о деятельности МОПРа. Работа МОПРа была многообразной. Иногда это было содействие в организации побега пролетарского борца из тюрьмы, иногда материальная помощь или забота о политических эмигрантах: тех, кому пришлось покинуть родину из-за преследований властей.

Советские люди горячо приняли к сердцу благородную задачу МОПРа. Очень трогательным и деятельным в этом движении за свободу пролетарских борцов было участие советских пионеров. Девочки и мальчики с красными пионерскими галстуками стучались в каждую дверь, собирая деньги на благородные цели. И часто от них можно было слышать не по-детски серьезные слова, показывающие, как глубоко укоренилось чувство международной солидарности.

…Клара проснулась рано и не сразу поняла, где она. Своим обостренным слухом она уловила скрежет кофейной мельницы, долетавший из кухни.

И сразу вспомнила: она в Берлине, в квартире друзей… И сегодня… Сегодня она снова взойдет по ступеням рейхстага. И множество ненавидящих глаз устремится на нее: нацисты получили огромное большинство на выборах. Магнаты промышленности не скупились на финансирование гитлеровской партии в избирательной кампании, а социальная демагогия была той лошадкой, на которой въехали в рейхстаг Геринг и прочие.

Клара радовалась тому, что сможет сказать им в лицо все. Хватило бы только физических сил.

Врачи в Москве запретили эту поездку. И друзья отговаривали ее. Но решение Клары было так органично, так естественно завершало дело ее последних лет…

Да, хватило бы только сил!

Под окнами небольшой сквер. Клара хочет посидеть в его тени. Подумать…

В этот дневной час под могучими старыми липами немного народа. Только дети с бабушками или няньками.

Толстый человек в просторном парусиновом пиджаке сидит на ближней скамье боком к Кларе. Старый человек. И очень грузный. Он следит за девочкой лет семи, которая бегает вокруг него, на ходу подбрасывая свое «диаболо». Но ей никак не удается поймать катушку за красный шнурок, туго натянутый между двумя деревянными ручками.

— Вот посмотри, как я это сделаю! — сказал старик и с неожиданной легкостью поднялся со скамьи. Он взял у девочки игрушку, с силой подбросил катушку натянутым шнурком и ловко принял ее обратно.

— Браво, дедушка! — закричала девочка. Старик улыбнулся, и теперь, когда он стоял к ней лицом и улыбка окрасила его заплывшие черты, Клара узнала его.

— Здравствуй, Гейнц! — позвала она его так просто, как будто они расстались только вчера.

— Боже мой! Клара! Какое счастье опять увидеть тебя! Сколько лет я встречал твое имя лишь на страницах газет…

— Причем чаще рядом с руганью! — засмеялась она.

— Нет, я не читаю грязной «коричневой» прессы…

— У тебя прелестная внучка! Как ее зовут?

— Клара. Мы с дочкой назвали ее Кларой. В твою честь. Моя дочка — коммунистка…

Клара молчит, растроганная. Потом она спрашивает:

— Как ты живешь, Гейнц?

— Я похоронил жену пять лет назад. А сыновей у меня отобрали «коричневые». Они ушли в эту банду. И я не хочу их знать.

— И ты поэтому уехал из Лейпцига? Из своего любимого Лейпцига?

— Да. Я не мог видеть все это. Я продал «Павлин» и живу с дочкой и ее семьей. Моя дочь тоже учительница. Как ты, Клара.

Они сидят под тенью липы, пока лучи солнца, подымающегося все выше, не достигают их. И Клара, вздыхая, говорит:

— Мне было очень отрадно встретить тебя, Гейнц, особенно сейчас. У меня трудный день сегодня.

До заседания оставалось уже немного времени. Зной все увеличивался. Два вентилятора мало облегчали его, а их жужжание раздражало Клару. Она попросила опустить жалюзи и зажечь настольную лампу. Ее мягкий свет не резал глаза.

«Что будет там?» — подумала Клара. Ей никак не удавалось восстановить в памяти, освещался ли зал дневным светом. При одном воспоминании о люстрах у нее закружилась голова.

Еще вчера она давала интервью журналистам. У репортеров буржуазных газет вытянулись лица, когда она отвечала на вопросы корреспондентов коммунистической прессы!

Почему она, слабая, после болезни, прибыла в Берлин? Потому что ее обязывал долг перед партией, перед миллионной армией антифашистских борцов, перед рабочими. Знает ли она о бешеной травле, поднятой против нее в фашистской прессе, об угрозах нарушить ее депутатскую неприкосновенность, вплоть до убийства? Да, все это она знает, но категорически отвергает всякие полицейские меры по личной ее охране.

Уже одно утверждение рейхсканцлером Франца фон Папена говорило о характере правительства: Папен — партия центра, правого крыла. Лидер реакционной аристократии. Гогенцоллерновский дипломат. Выплыли одиозные имена близких к Гитлеру и Герингу: Шлейхера — о, за ним тянется целый хвост военных; Вармбольда — за ним стоит вся мощь концерна «ИГ Фарбен»; Шахта — ловкого финансиста. Бароны Нейрат, и Гайль, и Шверин-Крозингк подпирают здание нового правительства, словно мощные кариатиды…

Буржуазные газеты больше всего интересовались: будет ли она выступать с речью или ограничится краткой процедурой открытия заседания?

Это, голубчики, узнаете только завтра. Волнуйтесь, волнуйтесь! Два дня назад все эти щелкоперы с пеной У рта кричали: «Цеткин — старая, больная развалина! Куда там ей рейхстаг открывать! Ей же за семьдесят!» А теперь они примчались посмотреть: не разваливаюсь ли я на части. Их просто распирает от любопытства!

Ирма, молодая женщина, ее секретарь, стояла на пороге.

— Вероятно, уже пора, товарищ Клара.

— Ну что ж, будем одеваться.

Поймав озабоченный взгляд Ирмы, добавила:

— У русских есть пословица: «Назвался груздем — это гриб такой, — полезай в кузов».

— О, товарищ Клара! Слава богу, вы уже можете шутить.

— Что нового в почте, Ирма?

Все эти дни Клара получает огромную корреспонденцию.

— Телеграммы от антивоенного конгресса в Америке. И лично от Барбюса.

— Прочтите, Ирма! — Клара давно не может сама читать: не помогают даже сильные очки.

Ирма читает обращение конгресса и теплые строки Анри Барбюса.

Если бы не эта жара! От нее начинается удушье.

Зепп Лангеханс вовсе не стремился попасть на заседание рейхстага. Именно на это — 30 августа 1932 года. Но «партайгеноссен» подняли такую шумиху, что адвокат просто не решился остаться дома. Он вовсе не хотел быть на виду! Кстати сказать, смотря в зеркало, Зепп с опаской отмечал у себя отсутствие черт «нордического типа». Теперь, когда у него совершенно голый череп, пойди докажи, что имел пышную шевелюру соломенного цвета.

Нет, надо идти в рейхстаг.

Собственно, это заседание рейхстага ему не сулит ничего неприятного! И если кое-кто кинет косой взгляд на его свастику, еще неизвестно, чем они сами кончат! За Тельманом и Пиком, конечно, еще стоит сила… Подумать только, в какой обстановке они собрали больше пяти миллионов голосов! Но ветер дует не в те паруса, нет! А вдруг?

Холодок пробежал по спине адвоката от этого «вдруг», непонятно почему вынырнувшего из глубины сознания.

Не слишком ли далеко отошел он от избранной им роли «слуги двух господ»? Кто его знает? Только одно справедливо: «Tertium non datur» — третьего не дано!

«Коричневые проповеди» импонировали ему своей направленностью против коммунизма. И вместе с тем за социализм! Бот именно этот социализм его устраивал. Национальный. Германский. С некоторой примесью здорового бонапартизма.

Соблазнительно именно для него, адвоката Лангеханса, который отошел от социал-демократической партии, когда Бисмарк загнал ее в подполье. И вынырнул, когда подполье закончилось. И сам Зепп вроде бы и не был капиталистом, поскольку не имел никаких предприятий, никакой собственности… И вместе с тем вроде бы имел: поскольку был акционером предприятий.

В свете учения этого Главного Коричневого получалось: все в жизни Лангеханса правильно. То, что фанатики называли ренегатством и всякими другими позорными словами, — все это было исканиями, поисками идеала. И Лангеханс снова был Зеппом Безменянельзя!

Адвокат Лангеханс стал слугой одного господина. Но зато какого!

И Зепп видел себя у руля. На самой вершине. Уж никто не осмелится назвать его, Зеппа, «угрем» или оборотнем, как это сделала когда-то фрау Цеткин. На одном собрании…

Он тогда не носил свастику. Нет-нет! — на нем не было никаких знаков! Но она разглядела. И хотя он выступал так осторожно, словно шел по канату с подносом, полным хрустальных бокалов, она расслышала в его речи… И указала на него пальцем. «Берегитесь оборотней!» — закричала она своим необыкновенным голосом, который может наэлектризовать любое собрание, и пошла, и пошла!

…По ступеням рейхстага подымались в одиночку, парами, группами. Негромкий разговор, обмен приветствиями, на ходу брошенная фраза, хмыканье, пожатие плеч… Все это так знакомо Лангехансу. Как и сдержанная манера — ему она всегда кажется высокомерной — сторонников Тельмана и Пика.

Со своего места Зепп отлично видит зал. Он медленно заполняется. Когда все уже на местах, эффектно, строевым шагом проходят на свои места «коричневые». Они маршируют, словно на плацу. Их коричневые рубашки и бриджи отлично сидят на них. Вот капитан Геринг — Толстый Герман. По мнению Зеппа, он только исполнитель. Зато безотказный. Он слишком земной, слишком плотский. Особенно рядом с доктором Геббельсом — этот вовсе не от мира сего! Он весь состоит из одной идеи и рта до ушей. Лей — ну, этого пьянчугу Зепп не одобряет. Но, вероятно, движению столь глобальному нужны и такие. «Коричневые» рассаживаются в порядке, безусловно, определенном заранее.

Начинается процедура. По положению, заседание рейхстага должен открыть старейший депутат его. Неужели это сделает Клара Цеткин? Конечно, немецкие пролетарии жаждали бы увидеть свою Клару здесь. Лангеханс отлично понимает всю опасность ее появления. О, госпожа Цеткин! Будь она помоложе и поздоровее…

Гулко пробили все часы рейхстага: на всех этажах. Три. Три часа пополудни. Тридцатое августа 1932 года…

В зале тишина. С каждой секундой она становится все более глубокой.

На ярко освещенной сцене произошло что-то: все взгляды устремились туда. Медленно, тяжелым шагом выходила Цеткин…

«Наша Клара», — пронеслось по рядам слева.

Все поднялись на левых скамьях. Согнув правую руку в локте и сжав кулак, коммунисты слитно, громко, словно ими был полон весь зал, возгласили: «Рот фронт!» Еще раскаты голосов не умолкли, снова: «Рот фронт!» И еще: «Рот фронт!» Эти два раскатистых «эр» так грозно звучат!..

И, начиная с этого мгновения, Лангеханс следил за Цеткин так пристально, словно каждое ее движение угрожало ему лично. Одновременно он бросал взгляды на коричневорубашечников. Лица некоторых постепенно теряли самодовольное выражение. В чем дело? Неужели одно появление старой, немощной женщины могло их обеспокоить?

Цеткин подходит к столу и опускается в председательское кресло. Сейчас она произнесет предписанную формулу открытия заседания. И всё.

Но Клара поднялась.

Вот чего опасались «коричневые»! Ее слова! Ну сейчас она им воздаст!

Он не слышал ее много лет. За эти годы она стала старухой. Но сейчас… Сейчас, когда она говорит, что-то прежнее, неистовое, кипит в ней и преображает ее!

Не старость, а гнев и презрение изменили ее лицо. И сделали ее глаза такими горячими и острыми.

О чем она говорит? Она говорит об ужасах и бедствиях, которые затмят убийства и разрушения последней войны. Словно Кассандра, она пророчит гибель. Гибель капитализма! Возможно ли? Что это? Упрямство или дар прорицания? Она проклинает! Да, с трибуны рейхстага она в лицо правительству бросает страшное обвинение: она говорит о пролитой крови, которая неразрывно связала это правительство с фашистами-убийцами… Она назвала их убийцами!

Зеппу становится не по себе. «Коричневые» сидят неподвижно, обратив к трибуне лица, желтоватые от курения и пива, а может быть, от этого бокового освещения.

Странная иллюзия!

Ему видится, ясно видится: в креслах не люди, а раскрашенные куклы из желтоватого воска. Точь-в-точь в гамбургском паноптикуме с его экспозицией знаменитейших преступлений века. Зепп узнает знакомый запах воска, нагретого дыханием толпы, и ощущает специфическую духоту зала. И слышит бесстрастный голос гида: «Убийцы-фашисты — в зале рейхстага! Справа Роберт Лей. Посередине — Герман Геринг. Обратите внимание…»

Голос гида какой-то металлический, словно слова произносит не человек, а машина, которую уже нельзя остановить…

Сейчас он дойдет и до него, Зеппа… Он уже слышит: металлический неумолимый голос называет его имя и прозвище, которое звучит так издевательски! Ведь они все — восковые фигуры из панорамы паноптикума. Выставленные на обозрение толпы… Преступники века! Да что это? Почему? Почему он с ними? Он не имеет ничего общего… Зепп хочет вытащить свастику из петлицы визитки, выбросить ее прочь. Отречься. Но пальцы не слушаются его. Восковые пальцы…

Зепп вытирает платком холодный пот со лба. Может же такое померещиться? Просто он слишком проникся словами этой женщины. Она говорит о гибели всего их мира, мира его, Зеппа.

Клара окинула взглядом зал. Они были здесь, на депутатских местах справа. Они выделялись резким коричневым пятном. Все депутаты гитлеровской фракции явились в коричневых рубашках. В форме СА — «Штурмабтайлунг» — штурмовых отрядов. Это была демонстрация: деятельность СА была запрещена, и совсем недавно это запрещение отменено правительством. Коричневое пятно расплылось почти на все места справа.

Взгляд ее переходит налево, туда, где только что прозвучали аплодисменты и возгласы «Рот фронт!». А теперь напряженная тишина.

В ложе послов бесстрастные лица и то же напряженное внимание.

Она смотрит налево.

…Вы здесь, мои старые, верные друзья. Не надо иллюзий: это наша последняя встреча. Мысленно вы прощаетесь со мной. Благодарю свою судьбу за то, что она дала мне эту честь и радость идти рядом с вами многие-многие годы. Посмотрим друг другу в глаза. Ваша старая Клара может позволить себе такой взгляд, не опуская глаз…

Я прощаюсь с вами, мои дорогие, самые близкие… Я слишком стара, вы видите сами. Но я и напутствую вас, потому что вижу тучи над вашей головой. Вижу топор и плаху. Будьте мужественны, только это я могу пожелать вам.

Но здесь сидят и молодые. Молодые депутаты — посланцы немецких пролетариев. И к вам тоже обращаюсь я. На ваши плечи падет тяжелая ноша. Но вы еще увидите победу, которой, наверное, уже не дождемся мы. Когда над рейхстагом подымется наш флаг, вспомните о нас, павших в пути.

Так невысказанными словами, мысленно обращалась Клара к друзьям. И они понимали ее безмолвную речь. Но громко, своим молодым и твердым голосом она обратилась ко всем депутатам.

Клара обличала и требовала. Она требовала от рейхстага осознания и выполнения основного его долга: свержения правительства, которое пытается нарушить конституцию, устранить рейхстаг. Но жаловаться верховному суду на правительство равносильно тому, чтобы жаловаться на черта его бабушке, сказала Клара под смех в зале. Прежде всего необходимо побороть фашизм, задача которого — железом и кровью подавить всякое классовое движение трудящихся…

Она говорила в глубокой тишине этого хорошо знакомого ей зала, с каждым мигом убеждаясь, что сможет, доведет свою речь до конца.

Она твердо произнесла последние слова своей речи:

— Я открываю рейхстаг по обязанности в качестве старшего депутата. Я надеюсь дожить до того радостного дня, когда я по праву старшинства открою первый съезд Советов в Советской Германии!

«Ты выполнила свой долг!» — говорила себе Клара под овацию на левых скамьях.

И в этот миг триумфа запомним ее. Запомним ее такой. В последний раз. Потому что ей осталось менее года жизни. 20 июня 1933 года ее не стало. Траурный кортеж проследовал на Красную площадь. Тысячи людей объединились в скорбном шествии.

И на вечные времена был захоронен в кремлевской стене прах женщины, прожившей удивительную жизнь, ставшей легендой и знаменем своего класса. Она первая подняла знамя подлинной свободы трудящихся женщин всего мира.