Рабочий и колхозница

ВОПРОСЫ СИНТЕЗА ИСКУССТВ

Парижский павильон Б. М. Иофана со скульптурной группой В. И. Мухиной до сих пор считается у нас одним из самых выразительных и полноценных примеров синтеза искусств. Первым и, пожалуй, наиболее четко об этом сказал Д. Е. Аркин, заявивший, что «советская архитектура может по праву зачислить эту сугубо «временную» постройку в число своих бесспорных, непреходящих достижений», поскольку «архитектура и скульптура составляют здесь в полном смысле слова одно целое». Автор отмечает следующие качества, способствующие, по его мнению, осуществлению этого синтеза. «Первым и самым важным» он считает «образную насыщенность... сооружения, его идейную полноценность». Далее он отмечает «постро-енность статуи» и то, что «она ни на миг не разрывала своей изначальной связи с архитектурным целым, от которого она родилась». Затем констатируется «общность» и архитектурного и скульптурного образов, «говорящих в унисон об одном и том же — в различных материалах, разными средствами и в разных формах...». Архитектурная композиция всего этого сооружения предполагает скульптуру как нечто органически обязательное. «Эта внутренняя обязательность сотрудничества двух искусств, эта органичность их связи и являются основными условиями и первыми признаками подлинного синтеза». Анализируя образ павильона в целом, Аркин говорит о том, что общность идеи, воплощенной в архитектурной и скульптурной частях, породила общность движения: «высоко поднятые руки повторяют архитектурный «жест» головной части здания», общность ритма, общность композиции и всего стиля'. Действительно, силуэт здания, нарастающее уступами движение его объемов как бы повторены в скульптурной группе с ее основной диагональю, подчеркнутыми горизонталями рук и шарфа и, наконец, утвердительной вертикалью выставленных вперед могучим шагом ног и высоко поднятых рук. Приводя все эти высказывания, условно говоря, к единому знаменателю, можно констатировать, что в сооружении в целом достигнут синтез по принципу подобия архитектурных и скульптурных форм, масс и объемов.

Синтез по подобию являлся весьма известным и даже главенствующим методом достижения единства архитектуры и скульптуры, архитектуры и живописи, распространенным в 1930—1950-х годах. Это было одно из наследий классики, которое особенно охотно развивали в послекон-структивистской архитектуре 1930-х годов, причем во многом благодаря творчеству именно Б. М. Иофана. Наиболее ярко это сказалось в оформлении станций московского метрополитена предвоенной и военной постройки, особенно таких, как «Комсомольская», «Маяковская», «Площадь Революции» и др.

Однако синтез по подобию есть в своей основе синтез иерархический, построенный на подчинении скульптуры и живописи примату архитектуры. И если бы для сооружения на павильоне был бы принят проект В. Андреева или М. Манизера, то принцип синтеза по подобию был бы вполне определенно выдержан. Однако мухинская скульптура была слишком сильным и самостоятельным произведением. И получалась парадоксальная ситуация — фактически скульптурная группа стала главенствующей в сооружении и образно подчинила его себе, хотя с первого и несколько формального взгляда кажется, что она лишь повторила движение, ритмы и композиционные принципы павильона. По-видимому, это стало несколько обескураживающим для самого Б. Иофана. И в дальнейшем, сооружая павильон для нью-йоркской Всемирной выставки, где он повторил ту же основную схему — скульптура, увенчивающая центральный пилон,— ваятель выбрал для осуществления наименее интересный и почти полностью повторяющий его эскиз проект статуи «Рабочий» В. А. Андреева.

Вместе с тем следует отметить, что и в Парижском павильоне Иофан в каких-то пределах допускал сопоставление архитектурных и скульптурных форм, основанное не только на подобии. С этой точки зрения особый интерес представляет решение пространства перед павильоном. К главному входу вела широкая парадная лестница, фланкируемая двумя мощными статичными параллелепипедны-ми объемами четырехметровой высоты. На них были помещены рельефы, выполненные И. М. Чайковым,— на торцах были воспроизведены темы, посвященные физкультуре и народному творчеству, а на боковых сторонах — ритмично повторяющиеся группы, олицетворяющие советские республики. Каждая из них состояла из пейзажно-на-тюрмортных сюжетов с деталями, характерными для данной республики, и замыкающими их справа и слева изображениями фигур мужчин и женщин в национальных костюмах.

Эти бетонные барельефы были металлизированы уже на месте, в Париже. Оценка их художественных достоинств в советском искусствоведении достаточно противоречива. А. Членов пишет, что в этих пропилеях «Чайков впервые показывает труд как силу, преобразующую жизнь и облик самих трудящихся. Несомненно, эта удача мастера была подготовлена его настойчивой работой над овладением методом социалистического реализма и общим подъемом советского искусства» '.

И. М. Шмидт считает, что в этих барельефах в значительной мере сказались «официальные нормативы академического натурализма» и в отличие от прежних произведений Чайкова, где «отчетливо выступали обобщенно-конструктивные основы скульптурных форм и создавались острые типические образы», в конце 1930-х годов в его творчестве, в том числе и в барельефах, «созданных для Советского павильона Всемирной выставки в Париже», начинают проступать «тенденции внешней описательности и дидактичности», а также «черты иллюстративности в решении темы»

Просмотренный нами фотоматериал заставляет скорее согласиться с И. М. Шмидтом. Но сейчас важно отметить, что по своим художественным особенностям эти статичные утвердительные барельефы, несомненно, контрастировали с порывистой и динамичной скульптурой Мухиной, хотя они и были с нею связаны по цвету благодаря поверхностной металлизации. Для Иофана же особенно важно было то, что мощные объемы этих пропилеи организовывали подход к павильону и давали «своей статикой необходимый контраст общему динамичному решению сооружения».

Кроме того, все пространство перед главным входом было решено в торжественно-приподнятых тонах, что тоже вроде бы противоречило динамичности скульптурной группы, но тем самым и подчеркивало ее движение. Благодаря высокому стилобату с парадной лестницей и мощным пропилеям перед советским павильоном образовалась самостоятельная, несколько изолированная от всей выставочной территории площадь. Зритель воспринимал ее вместе с центральным пилоном павильона и красочным скульптурным гербом, выполненным В. А. Фаворским как целостный и законченный ансамбль, тем более что и скульптурная группа отсюда, с площади, смотрелась более статуарно: ее вихревое движение хорошо читалось в основном с профильных точек зрения.

Торжественному решению пространства неред павильоном способствовало и продуманное использование цвета. Цоколь павильона был облицован мрамором цвета порфира, стилобат — красным шроненским, а центральный входной пилон — газганским мрамором, причем облицовка этим мрамором начиналась со сравнительно темных, коричнево-оранжевых тонов, затем переходила в золотистые, цвета слоновой кости и заканчивалась наверху при подходе к статуе голубовато-дымчатыми тонами, хорошо корреспондирующими с серебристым цветом металла скульптуры.

Отделкой боковых фасадов подчеркивалось то движение, которое потом получало окончательное выражение в скульптурной группе. Так, например, ступенчатые карнизы двух ярусов боковых фасадов имели подчеркнутый вынос в сторону заднего фасада и вертикально срезались впереди. Это придавало им сходство с некими крыльями и подчеркивало общую динамику павильона. В обработку боковых фасадов был введен серебристый металл «в виде тяг на пилястрах, на карнизах, на оконных переплетах и т. д. Этот прием обработки фасадов металлом имел своей целью подчеркнуть архитектурные контуры, выделив их особенно при вечернем освещении, а также связать здание с венчающей его статуей единством материала».

Все эти приемы, несомненно, способствовали синтетическому решению всего сооружения, над которым кроме Б. М. Иофана работали А. И. Баранский, Д. М. Иофан, Я. Ф. Попов, Д. М. Циперович, М. В. Андрианов, С. А. Гельфальд, Ю. Н. Зенкевич, В. В. Поляцкий. Современники и многие позднейшие исследователи высоко оценивали Парижский павильон именно как пример выразительного и целостного синтеза искусств. А. А. Стригалев считает его даже синтезом «какого-то более высокого порядка», в котором есть некая «повествовательность», почти «сюжетность». Он пишет, что «протяженный, нарастающий ступенями силуэт павильона как бы изображает некий «путь» — вперед и вверх. Венчающие павильон скульптуры при всей изобразительной конкретности есть символы, и сопряженная с ними архитектура приобретает значение символического изображения. Контраст геометрии и пластики использован как смысловой, и вместе с тем он смягчен участием того и другого в едином пластическом «повествовании». Архитектура изображает разбег, своего рода взлетную площадку, скульптура — самый взлет».

И все же, несмотря на явное стремление архитектора и ваятеля работать в унисон, выразить разными художественными средствами одну и ту же мысль, полноценного синтеза искусств, с нашей точки зрения, они не достигли. И дело здесь было не в отдельных частных недостатках, о которых знали и говорили сами авторы. В. И. Мухина не была удовлетворена пропорциями скульптуры по отношению к зданию, считала не полностью удавшимися некоторые детали. Б. Иофан прямо указывал, что «не удалось достигнуть полной увязки скульптуры с архитектурой. Она выходит за габариты пьедестальной части и поэтому несколько тяжелит общую композицию».

В сооружении такого масштаба и характера, каким был Парижский павильон, главенствующей должна была быть архитектура. Между тем создавалось явное впечатление, что весь павильон воздвигнут лишь для того, чтобы быть постаментом скульптурной группы. Таким образом, то, от чего так и не смог избавиться Иофан в проекте Дворца Советов, хотя и в меньшей степени, но повторилось в Парижском павильоне: получился гигантский увеличенный памятник. Это отмечают объективные исследователи. А. А. Стригалев пишет, что «архитектурные формы подчинились скульптуре» и архитектура представляла собой, в конечном счете, «пьедестал для скульптуры». Облицевав боковые фасады не газганским мрамором, а составом симентолита — патентованной штукатурки с примесью натуральной каменной крошки — и запроектировав главный вертикальный объем без окон, расчлененный лишь вертикальными тягами, Иофан еще более подчеркнул «постаментность» этой центральной части, ее зрительную «служебность».

Однако некоторые наши возражения против признания Парижского павильона образцом синтеза искусств основаны отнюдь не на ином, нынешнем понимании синтеза. Даже для господствовавшего в те годы восприятия его как иерархической системы, основанной на главенстве одних частей и соподчиненности других, Парижский павильон являлся образцом такого синтеза, но... с одной существенной оговоркой: дело в том, что, приняв иерархичность как ведущий и обязательный принцип синтеза, освященный тысячелетиями истории искусств, мы можем, однако, констатировать, что главным, определяющим в данном конкретном случае стала скульптурная группа, а это привело в итоге к парадоксальному толкованию синтеза: функционально второстепенный элемент здания, практически его украшение, стал идейно и художественно главенствующим. Причина этого, по-видимому, лежала в различном понимании Иофаном и Мухиной синтеза искусств. Иофан привык к архитектурному толкованию синтеза, при котором кариатиды, атланты, маскароны являлись украшением здания и играли лишь декоративную роль. Он был согласен наделить их идейным содержанием, но они оставались для него тем не менее сопутствующими, второстепенными элементами сооружения.

Во всех выступлениях, посвященных синтезу искусств и роли скульптуры в архитектуре, Мухина боролась против такого понимания. Ее же собственное восприятие синтеза, может быть, интуитивно, но явно базировалось на скульптурном толковании, принятом в монументально-мемориальном искусстве: фигура, статуя, бюст являются главенствующими в синтезе, а постамент, пьедестал, база — лишь необходимым, но не определяющим элементом памятника. И фактически это понимание она и воплотила в своей группе «Рабочий и колхозница». Поэтому и получился несколько неожиданный и в какой-то степени даже обидный для Иофана «синтез наоборот» — скульптура стала главным элементом общей композиции, а павильон — поддерживающим, дополняющим, и это сделало возможным самостоятельное существование ведущего элемента — мухинской группы.

Между тем встречается другая точка зрения: «Подлинное слияние архитектуры и скульптуры в Советском павильоне так велико, что совершенно невозможно расчленить его архитектурную и скульптурную части, не нанеся непоправимого ущерба каждой из них»

Подобные замечания не кажутся убедительными. Их опровергает вся дальнейшая история «Рабочего и колхозницы». Мы имеем в виду не перенесение статуи в Москву и установку ее на неоправданно низком постаменте, а многочисленные воспроизведения этой скульптуры. Она стала символом и несчетное число раз повторяется на плакатах, книжных обложках, значках, медалях, заставках кинофильмов, снятых студией «Мосфильм», и т. д. И везде воспроизводится как самостоятельное произведение, не связанное с выставочным павильоном. Именно в таком качестве она знакома миллионам людей как в СССР, так и за рубежом, в то время как особенности архитектурного образа павильона сейчас известны лишь специалистам.

Косвенным подтверждением этих соображений в творчески психологическом плане являются некоторые эпизоды последующей биографии Б. М. Иофана. Для него в какой-то мере неожиданной были популярность мухинской статуи и многочисленные восторженные отзывы о ней вне зависимости от существования павильона. Мухиной даже пришлось обратиться с открытым письмом к ответственному редактору «Архитектурной газеты» М. О. Олыпови-чу, где она писала, что «имя Б. М. Иофана должно всегда отмечаться не только как автора архитектурного проекта павильона, но и скульптурного замысла, содержавшего в себе двухфигурную композицию мужской и женской фигур, в торжественной поступи возносящих кверху серп и молот» '.

Кроме того, проектируя почти тотчас вслед за Парижским павильон для Всемирной нью-йоркской выставки 1939 года, Иофан явно учел опыт Парижа. Павильон для Нью-Йорка имеет гораздо более спокойные формы с подчеркнутыми вертикалями. Он также увенчан статуей, но пропорциональные отношения здесь взяты совершенно иные. Пилон-постамент по вертикали почти в 4 раза больше размера статуи. Кроме того, его функциональная роль незначительна, он, собственно, является украшением и эмблемой сооружения. Экспозиционные же залы расположены в кольцеобразном помещении, охватывающем этот центральный пилон со статуей. И здесь был действительно достигнут синтез скульптурной части с архитектурой при примате последней. Но к сожалению, на более тривиальном уровне, поскольку в данном случае архитектура и скульптура с образно-художественной стороны значительно уступают тому, что было сделано в Париже. По-видимому, причины этого лежали не только в творчестве Иофана, но явились в какой-то мере опосредованным выражением тех процессов в жизни страны, которые произошли в 1937—1938 годах.

Для будущих социологов искусства представит несомненный интерес поразительный идейно-художественный контраст между Парижским и Нью-Йоркским павильонами. Если первый вошел в историю советской архитектуры и искусства как этапное произведение, то второй остался фактически незамеченным и не оказал никакого влияния на последующее развитие искусства. Конкурсный проект завершения центрального пилона, выполненный Мухиной, представлял собой обнаженную фигуру мужчины, высоко поднявшего одной рукой звезду и как бы борющегося с опутывающим его змеящимся шарфом, сковывающим все его движения, словно у нового, современного Лаокоона. К рельефу И. Чайкова, неискреннему, пустому, нарочито декоративизированному, в гораздо большей степени относится та отрицательная характеристика И. Шмидта, которая приведена выше по отношению к парижским пропилеям. Это явный творческий спад. А между созданием исполненного веры и энтузиазма Парижского павильона и официально-утвердительного казенно-пафосного Нью-Йоркского прошло всего два года.

Однако как бы там ни было, те чисто архитектурно-пластические изменения, к которым пришел Иофан в Нью-Йорке, как нам кажется, были вызваны и его неудовлетворенностью результатами, определившимися в Париже. Фактически архитектор и скульптор здесь не только стремились к работе в унисон, но и соревновались как два талантливых человека. И талант Мухиной оказался выше. Иофан стремился точно выразить время. Мухина хотела отразить эпоху.

* * *

В дальнейшем после окончания выставки статуя «Рабочий и колхозница» была разобрана (в ряде мест просто разрезана автогеном), перевезена в Москву, где вновь почти полностью восстановлена из более толстых листов стали (до 2 мм) и смонтирована на гораздо более низком постаменте перед Северным входом на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку, где и находится до сих пор. Сама Мухина неоднократно возражала против недопустимо малой высоты постамента, искажающей, по ее представлению, скульптуру и лишающей ее необходимого простора для движения.

Теперешний постамент примерно в 3 раза ниже, чем пилон Парижского павильона. Статуя поэтому сильно приближается к зрителю, на что у Мухиной не было расчета. Наоборот, она укрупняла отдельные детали и несколько утрировала движение, считаясь с архитектурой павильона, а также принимая во внимание зрительное сокращение форм и пропорций при восприятии статуи снизу. Вследствие этого, как правильно пишет Н. Ворку-нова, формы статуи «стали казаться более грубо и резко вылепленными, неуклюжими кажутся при близком рассмотрении кисти рук, слишком резкими и жесткими — складки материи, огрубленными и схематизированными — лица».

При жизни В. И. Мухиной не удалось добиться более приемлемой установки статуи. Позже, в 1962 году, ее коллеги по созданию «Рабочего и колхозницы» — профессор II. Н. Львов, скульпторы 3. Г. Иванова и Н. Г. Зеленская в связи с выходом в свет альбома, посвященного этой скульптуре h, вновь обратились в правительство с предложением о переносе статуи. Однако этот вопрос также не был решен. В 1975 году с тем же предложением обратился в правительство президиум Академии художеств. На сей раз делу был дан ход. Моссовет принял решение о переносе статуи и подготовке для нее нового, более высокого постамента. Проектирование этого постамента, где были бы выражены и столь важные для восприятия скульптуры горизонтали, было поручено Б. М. Иофану. Но в начале 1976 года, уже будучи больным и продолжая в Барвихе работать над проектом нового постамента, Иофан скончался.

Вопрос о переносе статуи вновь поднимался на юбилейном вечере, посвященном 90-летию со дня рождения В. Й. Мухиной, организованном Академией художеств и Союзом художников в 1979 году. Об этом говорили на вечере Н. А. Журавлев, В. А. Замков и другие выступавшие. В начале 1980 года была проведена реставрация статуи. Сейчас, в связи с подготовкой к празднованию 100-летия со дня рождения В. И. Мухиной, ордена Ленина Академия художеств вновь поднимает вопрос о перемещении статуи «Рабочий и колхозница» на более выгодное для ее восприятия место.

И в 1987 году был объявлен конкурс на подыскание такого места для перемещения прославленной группы. Наиболее приемлемым, по-видимому, является незастроенное пространство около нового здания Центрального выставочного зала на Крымской набережной, напротив ЦПКиО им. Горького.

Однако авторитетная экспертная комиссия высказалась против переноса статуи: если ее обшивка из листовой нержавеющей стали сохранилась в удовлетворительном состоянии, то внутренний металлический каркас нуждается в почти полной замене из-за коррозии. Создание нового каркаса в принципе возможно, тем более что нами найдены все сохранившиеся детальные чертежи и, кроме того, по сообщению покойной Н. Зеленской, у наследников работавшего с Мухиной и чудом избежавшего репрессий инженера А. Прихожана имеются его проектные записки о том, как восстанавливать статую, если это когда-либо потребуется.

Однако замена каркаса означает, что практически статую нужно будет сделать заново. Опыт восстановления отдельных произведений В. Мухиной ее учениками, не давший достаточно приемлемых эстетических результатов, поскольку, как верно заметил сын В. Мухиной В. Замков, «они не обладали ни талантом, пи моральной стойкостью Мухиной», говорит о том, что за восстановление группы «Рабочий и колхозница» должен взяться не реставратор, а скульптор, хотя бы приближающийся по нравственным критериям к масштабу таланта Веры Игнатьевны. Но кто из работающих сейчас ваятелей способен на такое самопожертвование ради восстановления «чужого» произве-депия?

И все же верим, что такой скульптор найдется.