Радиосигналы с Варты

СО ВСЕХ КОНЦОВ ГЕРМАНИИ

Жаркое июльское солнце светило над Москвой. Оно раскаляло стены домов, отражалось в Москве-реке и купалось в зелени Садового кольца и парков. У входа на Новодевичье кладбище собралась большая траурная процессия. Хоронили видного деятеля немецкого рабочего движения Вильгельма Флорина, члена Политбюро ЦК КПГ и одного из основателей Национального комитета «Свободная Германия». Проводить в последний путь своего боевого друга и товарища пришли видные партийные деятели и антифашисты многих стран Европы.

Когда гроб внесли в небольшой зал, часть пришедших осталась у входа, так как помещение не могло вместить такое количество людей. Среди оставшихся была и группа из четырех человек, державшихся в стороне от остальных. Они хорошо знали и уважали покойного, однако не стремились попасть в первые ряды прощавшихся. Один из них обращал на себя внимание необычной бледностью. Его умное лицо с высоким лбом носило отпечаток твердого самообладания, глубоко посаженные глаза потемнели от печали. Он смотрел неподвижным взглядом на гроб, уже стоящий на катафалке. Для этого человека покойный был больше чем другом.

Андре, как и Вильгельм Флорин, был родом из Рейнского промышленного района. Свое первое боевое крещение в классовой борьбе он получил в марте 1920 года. Он был одним из сотен тысяч бойцов Красной армии Рура, обративших в бегство части реакционного рейхсвера и полиции. Он принимал участие и в событиях 1923 года, когда коммунисты, независимые социал-демократы, рабочие других политических направлений и беспартийные поднялись на всеобщую забастовку против французской оккупации. В то время Вильгельм Флорин стал для него учителем и образцом. Будучи секретарем КПГ Рурской области, Флорин руководил этой забастовкой; вот тогда-то он и внушил Андре, что человек, который посвятил все свои помыслы и действия делу освобождения пролетариата, может сделать очень многое.

Потом их пути разошлись. Преследуемый полицией, Андре был вынужден покинуть родину и эмигрировал в Советский Союз. Позже он попал в Америку, где в период мирового экономического кризиса усилились классовые противоречия. Опытный слесарь, разбиравшийся к тому же в ремесле жестянщика и паяльном деле, он, не смотря на безработицу, всегда находил себе работу, кочуя по крупным городам Южной Америки. Эти годы были для него нелегкой школой. Предоставленный самому себе, он научился приспосабливаться к обстоятельствам и избегать опасностей. В 1932 году он вернулся в Советский Союз, работал на различных предприятиях, а свободное время использовал для изучения марксизма-ленинизма.

Когда он встретился в Москве с Вильгельмом Флорином, со времени их последней встречи минуло более двадцати лет. Свидание со старым другом глубоко потрясло Андре. В его памяти тот остался широкоплечим, здоровым и жизнерадостным мужчиной, и Андре с трудом скрыл свое огорчение, узнав, что Флорин смертельно болен. Их прерванная на долгие годы дружба вновь возродилась и окрепла. Просьба председателя КПГ Вильгельма Пика регулярно навещать больного была излишней. Андре не только сам навещал Вильгельма, как только выдавалось свободное время, но и приводил с собой своих товарищей.

И снова он восхищался другом, который стойко противостоял тяжкому недугу, не терял присутствия духа. Прикованный болезнью к постели, он продолжал внимательно следить за событиями, волновавшими летом 1944 года каждого немца, живущего в Москве. На третий год войны началось освобождение Советской Армией Белоруссии. На участке фронта шириной более 700 километров от Западной Двины до Припяти советские фронты образовали сплошную стену, проводя одно мощное наступление за другим. В конце июня под Витебском и Бобруйском сложилась обстановка, позволявшая освободить оба эти города в ближайшие дни, а 3 июля пришло сообщение об освобождении столицы Белоруссии Минска и разгроме трех фашистских армий. Вильгельм Флорин слышал эти сообщения: к тому времени силы еще не покинули его. Он знал, что болезнь его неизлечима, но все же надеялся дожить до освобождения своего народа из мрака нацистского варварства.

Само собой разумеется, что Андре не раз говорил с ним о новом задании, порученном ему ЦК партии. Уже недалек тот день, когда он с группой товарищей отправится в Германию с заданием собрать вокруг себя борцов Сопротивления и будет руководить ими в борьбе за свержение гитлеровского фашизма. Андре был назначен старшим группы.

Это поручение он принял не колеблясь. Но нельзя сказать, что у него было спокойно на сердце. Большое доверие обязывает ко многому, особенно такого, даже в мелочах обязательного, человека, каким был он. К тому же последние годы он провел относительно спокойно, хотя и жил в стране, которая несла на себе основные тяготы войны. Однако, как известно, образ жизни человека зависит от обстоятельств. Если человек живет спокойно и в безопасности, у него вырабатываются соответствующие привычки. Он не боялся лишений и трудностей, не боялся даже смерти. Но руководить коллективом опытных борцов ему придется впервые. Хватит ли у него сил и опыта, чтобы выполнить задачу, поставленную перед ним?

Все вопросы, заданные самому себе, он обсуждал с Флорином не только как с другом, но и как с членом Рабочей комиссии ЦК КПГ, занимавшейся с февраля 1944 года обсуждением политических основ борьбы за свержение гитлеровского режима и создание новой Германии. Флорин был прекрасным слушателем и советчиком, от него как бы исходила уверенность. «До тех пор, пока ты будешь жить в ладу со своей совестью, — говорил он, — ты останешься таким же хорошим революционером, как и был». Он дал всем троим товарищам, сидевшим у его постели, несколько советов. Один из них он повторяя особенно часто, потому что все мысли Флорина почти всегда были с рабочими, в Германии. «Никогда не говорите высокопарным, недоступным для простых людей языком. Если вы хотите привлечь на свою сторону в борьбе против Гитлера колеблющихся, озлобленных и потерявших мужество людей, говорите с ними их языком, языком простого народа. — И, помолчав, добавил: — Если бы я мог, я бы пошел с вами».

И вот этого человека, бывшего лишь немногим старше Андре, больше нет. Скончался пламенный борец, который был способен увлечь за собой тысячи людей. Невозможно свыкнуться с этим!

По кладбищу пробежал легкий летний ветерок. Запахло свежей землей. Чтобы совладать со своим подавленным настроением, Андре повернулся к своим товарищам, с которыми его связывало новое задание.

Слева от него стоял Макс, назначенный в его отряд радистом. Он высоко и прямо держал свою светловолосую голову, блестящие глаза его внимательно следили за траурной процессией. Андре догадывался, кого он высматривал. Скорее всего, Макс искал среди присутствующих Эриха Вайнерта и Иоганнеса Бехера. Макс был восторженным почитателем таланта всех прогрессивных поэтов и прекрасным для своих лет знатоком литературы. Он одинаково хорошо знал немецкую, русскую и французскую литературу. С такой же легкостью, с какой воспринимал печатное слово, он усваивал и математику. И хотя Макс строго придерживался правила молчания, рекомендованного каждому из них в связи с их будущим заданием, о нем Андре знал больше, чем об остальных.

Весной они вместе ездили по лагерям для военнопленных, собирали сведения о настроении пленных немецких солдат и офицеров, пытались как можно больше узнать о положении в Германии и таким образом в какой-то степени подготовить себя к действиям за линией фронта. Пленные не разобрались в Максе: одни принимали его за советского офицера, другие — за немецкого ученого, хотя и для офицера и для ученого он был слишком молод.

Из многочисленных разговоров во время этой поездки Андре узнал кое-что о прошлой жизни своего радиста. Макс родился в Гамбурге, жил в Москве, Берлине, Париже, потом снова в Москве. Такую насыщенную частыми переездами жизнь могла вести только семья партийного работника. Из стычки между Максом и твердолобым фельдфебелем, который и в плену слепо верил в Гитлера и называл предателями всех немецких патриотов, Андре узнал, что его молодой товарищ в день нападения фашистов на СССР, 22 июня 1941 года, добровольно перешел на сторону Красной Армии. Однако на фронт его не послали, а отправили учиться. И теперь, овладев профессией радиста, став парашютистом и стрелком, он был готов выдержать любой экзамен.

«Он баловень природы, — думал о нем Андре. — Какая редкая одаренность! Может быть, со временем он станет поэтом или известным физиком, у него для этого есть все данные. Но до этого еще необходимо сокрушить фашизм. А до тех пор… как мы будем ладить друг с другом?»

С точки зрения Андре, который годился парню в отцы, у того был несколько тяжелый характер. Он был чересчур интеллигентен и просто не мог себе представить, почему другие так мучаются, стараясь овладеть знаниями и навыками. Сам он для себя искал новые, более трудные задания, а простые вопросы решал буквально с ходу. Однако в тылу врага принятие поспешных решений могло повлечь за собой тяжелые последствия. Андре внимательно всматривался в черты лица своего радиста, будто они могли помочь ему понять, как тот станет действовать в будущем. Природа не поскупилась и на внешность Макса. У него был высокий лоб, красиво очерченный рот, даже несколько крупноватый нос не портил общего впечатления.

— Ну что ты на меня так смотришь? Что-нибудь не в порядке? — обернулся Макс, почувствовав взгляд Андре. — Ты не видишь, там не генерал Зейдлиц?

— Не знаю, — ответил ему Андре, неохотно отвлекаясь от своих мыслей. — Может, и он. Он был хорошо знаком с Флорином по Национальному комитету.

Макс недоуменно пожал плечами:

— Я бы так не смог. В этой форме, да еще с целой гирляндой нацистских орденов на груди, находиться среди советских товарищей!

— Во всяком случае, у него есть характер, — послышался чей-то уверенный голос. — Человек признает свои заблуждения, а это означает, что он не трус. — Голос этот принадлежал Эрнсту, который стоял позади и слышал их разговор.

Эрнст был родом из Фогтланда, и потому иногда в его речи проскальзывали диалектные выражения. Это был мужчина лет тридцати пяти, не очень широкий в кости, подвижный. Его скорее можно было принять за учителя, чем за слесаря по ремонту машин. Андре познакомился с ним в Московском бюро КПГ, где тот работал, чтобы с пользой провести время, оставшееся до отъезда на задание. Кроме того, он обрабатывал сведения о комитете «Свободная Германия», поступавшие из западных стран, и писал пропагандистские листовки. Андре понравилось, что Эрнст политически прекрасно подкован. Поэтому, когда Андре в следующий раз отправился навестить Флорина, он охотно взял нового знакомого с собой.

Кроме того, Андре надеялся таким образом быстрее и ближе сойтись с боевым товарищем, вместе с которым ему предстояло работать в недалеком будущем. Но сделать это оказалось не так просто. Эрнст принадлежал к числу людей, которые привыкли сами преодолевать возникавшие перед ними трудности. Он никогда не показывал своих чувств и, как казалось, всегда был настроен ровно. Если другие над чем-нибудь громко хохотали, то он едва растягивал в улыбке узкие губы. И только серые внимательные глаза выдавали его возбуждение. О нем Андре знал, что в 1931 году он с тремя молодыми товарищами переплыл на лодке Балтийское море, чтобы попасть в Ленинград. В Ленинграде он и остался работать. За это время в Германии установилась фашистская диктатура. Эрнст остался в Советском Союзе, получил специальность, стал мастером на заводе тяжелого машиностроения «Уралмаш», позже руководил сборкой машин на металлургическом заводе в Нижнем Тагиле. По вечерам он учился в университете марксизма-ленинизма. Он никогда не боялся ответственности. Главными положительными чертами его характера Андре считал храбрость, ум и настойчивость.

Настойчивым и мужественным был и Вилли, четвертый член этой небольшой группы, человек совершенно иного склада: веселый и общительный, склонный делиться своими мыслями и чувствами с товарищами. Ровесник века, он успел накопить богатый жизненный опыт. Для того чтобы описать все, что пришлось ему пережить, не хватило бы этой книги.

Вилли родился в Лаузице, в семье рабочего-стеклодува, все дети которого рано начинали принимать участие в политической жизни и борьбе. Он занимал разные посты, работал, в том числе и в районном партийном руководстве КПГ. От расправы нацистов его спасло то, что он успел с партийным поручением выехать в Венгрию. В 1936 году он эмигрировал в Советский Союз и здесь имел возможность окончить военную академию. Отсюда он отправился в республиканскую Испанию. В батальоне «Эдгар Андре» он командовал ротой, насчитывавшей 150 бойцов-интернационалистов с тринадцатью пулеметами на всех. После поражения республики он попал во французский лагерь для интернированных. Выйдя из лагеря, он смог получить советское подданство. Он вернулся в Москву и несколько лет работал в бюро партии в тесном сотрудничестве с Вильгельмом Флорином.

Андре считал, что безвременная смерть Флорина должна бы глубоко потрясти его товарища, и оглядывался по сторонам, отыскивая глазами Вилли, но нигде не находил его. Только теперь до сознания Андре дошло, что они здесь находятся вчетвером. До сих пор он не думал об этом, погруженный в свои мысли. Он придвинулся на полшага к Фрицу, радисту.

— Ты не знаешь, почему здесь нет Вилли?

Тот покачал головой:

— Вилли мне ничего не говорил. Сам удивляюсь, где он может быть.

Плотный, чуть ниже среднего роста, черноволосый, Фриц резко отличался от своего коллеги Макса. Его можно было бы принять за уроженца юга, если бы не резкий акцент, выдававший в нем баварца даже тогда, когда он говорил по-русски. Андре знал его не очень давно. Но ему сразу же бросилось в глаза, что Фриц обладает прямо-таки выдающимся талантом во всем, что касается практических сторон жизни. Об этом свидетельствовали и ставшие известными некоторые подробности его жизни.

Учась в школе, Фриц уже помогал семье, работал пастухом. С пятнадцати лет он принимал участие в классовых боях пролетариата, стал активным членом КПГ. Он перепробовал много профессий: был слесарем и землекопом, мостил улицы, пробивал туннели, работал на руднике. Он много читал, учился, подготовил не одно политическое выступление и в силу своих возможностей способствовал борьбе рабочих против свертывания производства, безработицы и произвола нанимателей. Баварская полиция, преследовавшая коммунистов, лихорадочно разыскивала организатора многих демонстраций и активного распространителя пропагандистских листовок. Фрица два раза задерживали, однако за неимением улик отпускали, но наблюдения за ним не снимали.

Стараясь вывести Фрица из-под удара, партийное руководство Мюнхена в 1931 году приняло решение переправить его в Советский Союз.

К тому времени ему исполнилось двадцать два года, но он уже обладал довольно большим политическим опытом и имел в целом ряде профессий такие твердые знания, которые другие приобретают лишь к концу жизни. Одиннадцать лет он прожил в Казани. Работал на меховой фабрике сначала мастером, а затем начальником цеха.

«Это один из тех людей, которые везде пробьются и смело возьмутся за любое, даже самое опасное, дело», — думал о нем Андре. И еще его радовало то, что оба радиста нашли общий язык. Они вместе ходили на занятия в школу радистов и успели за это время подружиться. Макс ценил терпение своего старшего товарища, его надежность в любом деле и знание жизни.

«Мы можем и должны стать хорошим коллективом, — размышлял про себя Андре. — Мы прибыли в Советский Союз с разных уголков Германии, но встретились здесь, в Москве. И, повинуясь наказу партии, возвращаемся назад, чтобы помочь освободить нашу родину от фашизма».

Мысли Андре были внезапно прерваны. Послышалась печальная торжественная мелодия. Он увидел, как люди, державшие в руках приспущенные знамена, выстроились в два ряда. Легкий алый шелк переливался как живое пламя. Андре снова охватило чувство душевной боли. Он крепко стиснул узкие губы и заставил себя сосредоточиться на речи председателя КПГ, который как раз начал говорить. Но понять Андре так ничего и не смог: слова скользили мимо, не проникая в сознание. То ли Вильгельм Пик говорил слишком тихо, то ли Андре стоял слишком далеко от оратора. Однако постепенно низкий голос председателя КПГ начал набирать силу и звучность.

— …Вильгельм Флорин был настоящим народным трибуном, одним из лучших сынов нашего народа. Он был верным другом великого советского народа, видевшим в нерушимой дружбе с СССР залог будущего счастья и благосостояния нашего народа…

Вдруг кто-то тронул Андре за рукав. Он невольно оглянулся.

— Вилли все-таки пришел, — тихо прошептал ему Макс. — Он там, наверху, видишь?

Позади них на склоне холма стояла скамейка. На ней сидел Вилли, полускрытый ветвями плакучей ивы, уставясь прямо перед собой ничего не видящим взглядом. Его сжатые в кулаки руки лежали на коленях, щеки влажно блестели.

«Он стыдится слез, не хочет их показывать, — подумал Андре, — поэтому и не пошел с нами». И он снова повернулся к оратору. Вильгельм Пик продолжал говорить:

— …Но превыше всех страданий для нас должна стать борьба за свершение тех задач, за которые отдал свою жизнь Вильгельм Флорин: прежде всего — это разгром гитлеровского фашизма и создание новой, свободной Германии. Так вырвем же скорбь из наших сердец, товарищи, сплотим воедино наши ряды! Создадим единый национальный боевой фронт, объединяющий всех по-настоящему честных немцев, и поставим во главе его решительное и проверенное руководство. Речь идет о последней фазе этой борьбы, о победе нашего великого общего дела!..

«Да, это верно, — думал Андре. — В своей борьбе за жизнь мы помним и о погибших. И бороться надо всерьез, со всей строгостью, но без печали. Это должен понять и Вилли…» — Он снова повернулся и посмотрел в сторону скамейки, но товарища там уже не было: он стоял прямо за его спиной.

Снова раздались торжественные и печальные звуки музыки. Гроб опустили в могилу. Склоненные знамена поднялись. Многие из собравшихся двинулись вперед, чтобы возложить цветы.

— Пойдемте, товарищи, — произнес Андре, — у нас с вами много дел.

ПРОСТОЕ СЛОВО «МУЖЕСТВО»

Их группу называли группой «Андреас Хофер» — по подпольной кличке их руководителя. Перед ними была поставлена задача: опуститься на парашютах в 140 километрах за линией фронта, в юго-западной части Польши, а оттуда проникнуть на территорию, лежащую по ту сторону границы, установленной в 1939 году правительством Гитлера. Планом операции предусматривалось создание с помощью активных антифашистов партизанской базы, которая одновременно служила бы местом радиосвязи и основным пунктом для развертывания дальнейшей борьбы.

Андре и Макс получили задание добраться оттуда до Берлина, установить там связь с одной или несколькими ячейками борцов Сопротивления и помочь им вооружиться. Так как многое зависело от обстоятельств, а обстоятельства, если учесть, что работа будет вестись в нелегальных условиях, могли быстро измениться, то было условлено, что дальнейшие указания они будут получать по радио.

Эрнст должен был остаться в окрестностях Кенигсберга. Советское командование предполагало, что фашистские войска, находящиеся в Восточной Пруссии и Курляндии, будут яростно сопротивляться и, прежде чем сдаться, все превратят в развалины, уничтожат тысячи человеческих жизней. Эрнст должен был помочь населению организовать борьбу для предотвращения такого безумства гитлеровцев и, если удастся, установить сотрудничество с уполномоченными Национального комитета «Свободная Германия», посланными ранее в местные части гитлеровского вермахта.

Наконец, Вилли и Фриц должны были остаться на базе для дальнейшего ее укрепления. Позднее, в зависимости от обстановки, будет решено, ехать ли радисту в Лаузиц, чтобы там вместе со своими оставшимися в живых товарищами организовать труппу Сопротивления. И на всех пятерых распространялся приказ — при возникновении непреодолимых трудностей или в случае ранения отходить на территорию Польши в партизанские районы и, если удастся, через линию фронта вернуться назад.

Общий план операции был тщательно продуман и взвешен в Центре партизанского движения. В основе его лежал опыт других групп, ранее посланных в Германию партийным руководством КПГ. Большое число людей вело нелегальную работу начиная уже с 1939—1940 годов. Их работу с декабря 1940 и до июня 1942 года продолжили другие выдающиеся борцы, в чью задачу входило как можно быстрее разжечь антифашистскую борьбу в Германии и способствовать ее эффективности с политической точки зрения. Радиус действия патриотов-антифашистов распространялся практически на всю территорию Германии. Однако бесконечные аресты сильно тормозили деятельность этих людей. Многие сложили голову за дело освобождения немецкого народа. Среди них можно назвать имена Вильгельма Бойтеля, Альфреда Ковальке и других.

А поскольку советский фронт быстро приближался к границе Германии, Центральный Комитет КПГ создал еще несколько групп испытанных товарищей для заброски в Германию. Кроме всего прочего им было поручено подготовить вооруженную борьбу против гитлеровского режима. Однако некоторые из этих товарищей еще во время приземления или спустя короткое время после него попали в лапы фашистов. Например, в самом начале операции погибли Катя Нидеркирхнер и ее товарищи. Именно поэтому группа «Андреас Хофер» была выброшена на территорию юго-западной Польши, откуда она с помощью советских и польских партизан должна была продвигаться к месту назначения, расположенному западнее Варты.

Положение в Келецком воеводстве благоприятствовало проведению операции. По всей Польше, большая часть которой была еще оккупирована фашистами, в этом году начались коренные перемены. По инициативе вновь созданной в 1942 году Польской рабочей партии (ППР) в ночь на 1 января 1944 года в Варшаве была образована Крайова Рада Народова, объединившая прогрессивные силы Польши в единый национальный демократический фронт и руководившая борьбой против гитлеровских оккупантов. На базе Гвардии Людовой возникла на более широкой основе Армия Людова. С политической и идеологической точки зрения она носила ярко выраженный пролетарский характер и действовала в тесном контакте с частями Красной Армии и советскими партизанскими отрядами. Напротив, явно антисоветскую и антидемократическую позицию занимала Армия Крайова, политическое руководство которой осуществляло эмигрантское правительство в Лондоне. Армия Крайова постоянно теряла людей, в то время как численный состав Армии Людовой непрерывно возрастал. К середине лета она насчитывала свыше 50 тысяч борцов. По решению Крайовой Рады Народовой и с помощью местных рад народовых ее ряды пополнились Батальонами Хлопскими, отрядами милиции левых социалистов и добровольно перешедшими отрядами Армии Крайовой. Особенно быстро этот процесс проходил в Келецком воеводстве и в граничащем с ним с запада районе Радомско. Совместно с советскими партизанами польские патриоты оказывали помощь уполномоченным ЦК КПГ.

К тому же в этом районе находился центр фашистского снабжения, и располагался он по соседству с Верхне-Силезским промышленным районом. Исходя из этого для Андре и его товарищей был поставлен еще ряд задач, решение которых требовало от них полной отдачи.

Поскольку они являлись представителями ЦК КПГ и одновременно Национального комитета «Свободная Германия» (НКСГ), им были предоставлены соответствующие полномочия. НК «Свободная Германия» был создан по инициативе ЦК КПГ в июне 1943 года под Москвой, в городе Красногорске. В него вошли военнопленные немецкие солдаты и офицеры, антифашистски настроенные рабочие, крестьяне и представители интеллигенции. В качестве руководящего органа немецкой антигитлеровской коалиции этот комитет возглавил новый участок движения антифашистского Сопротивления. Под руководством КПГ он постепенно превратился в политический и организаторский центр всех прогрессивных сил немецкого народа в борьбе против фашизма и за демократическое возрождение новой Германии. Руководство НКСГ использовало любую возможность для того, чтобы проводить агитацию, направленную на скорейшее окончание войны, среди расположенных далеко в тылу гарнизонов вермахта и проживающих в Польше лиц немецкой национальности.

Помимо этого членам группы предстояло разыскать надежных людей и связных. Продвигаясь дальше на запад, они должны были сообщать о настроении солдат и населения в городах и селах, а также создавать своего рода базы для последующих посланцев и для советских и польских партизан.

Наконец, развитие событий летом 1944 года требовало, чтобы при выполнении своего задания группа еще вела военную разведку в интересах штаба 1-го Украинского фронта, координируя свою деятельность с действующими в районе операции партизанскими отрядами. В связи с этим им было дано строжайшее указание по возможности избегать вооруженных столкновений с противником.

Неожиданно появилось и новое задание. От ЦК ППР получено сообщение, в котором говорилось, что в лесах у Тарновских гор, юго-восточнее запланированного места выброса группы «Андреас Хофер», скрываются около 250 дезертиров вермахта, которые по собственному решению бросили оружие и теперь бесцельно шатаются в в том районе.

Сведения эти заинтересовали не только руководство КПГ и НКСГ, но и советское командование, которое решило спасти этих людей, пока они не погибли от голода и холода. Группа «Андреас Хофер» получила еще одно поручение: проверить правдивость поступившего донесения. Если дело обстоит действительно так, то с гитлеровскими дезертирами следует установить связь, выявить причины дезертирства и привлечь их к активной борьбе против фашистов или обеспечить им возможность перейти линию фронта и сдаться в плен.

Андре, Вилли и Эрнст задумались над планом спасения и возможного перевоспитания бывших гитлеровцев. Они хорошо знали, что НКСГ проводил пропагандистскую работу в лагерях для военнопленных и подыскивал соответствующий метод работы среди дезертиров. Дискуссии на эту тему прекратились лишь в конце июля, когда все пять товарищей из группы по одному были вызваны на беседу к председателю КПГ товарищу Вильгельму Пику. Партийное руководство решило лишний раз убедиться в твердости их намерения, но все было решено уже давно и окончательно. Антифашисты с нетерпением ожидали того дня, когда они наконец смогут действовать. Ни у кого и в мыслях не было отказаться от задуманного.

Еще раз были обговорены все подробности подготовки операции. Кроме этого ЦК КПГ интересовался и вопросом обеспечения семей антифашистов. И хотя разговоры велись со всеми на одну и ту же тему, проходили они с каждым по-разному, с учетом особенностей характеров. Андре даже почувствовал себя слегка задетым, когда товарищ Вильгельм Пик спросил его о состоянии здоровья, словно Андре мог испугаться предстоящих трудностей и опасностей. Ведь он в конце концов во время партизанской подготовки доказал, что может действовать в тяжелейших условиях. Во время длительных ночных маршей с полной выкладкой Андре никогда не отставал от молодых и никому из них не уступал в выносливости и ловкости. Но Андре все равно беспокоило, не сочтут ли его старым для столь ответственного задания.

Вилли, который был еще старше Андре, рассеял все его сомнения.

— Это было, как сейчас помню, в сорок первом году, — рассказывал Вилли однажды вечером, когда они все вместе собрались в квартире Фрица. — Меня тогда послали в один из первых лагерей для немецких военнопленных. Вернувшись оттуда, а это было под самое рождество, я доложил о результатах поездки товарищу Ульбрихту. Он еще раз разъяснил мне суть выпущенного два месяца назад воззвания к немецкому народу и вермахту. Вы, конечно, помните, какие там ставились главные политические задачи: немецкий народ должен взять судьбу Германии в свои руки, активными антифашистскими действиями способствовать быстрейшему окончанию войны и путем свержения фашизма добиться справедливого мира. Вальтер Ульбрихт подчеркнул, что в этой борьбе все будет зависеть от рабочего класса Германии. Уже тогда эти вопросы волновали ЦК КПГ.

Вилли встал. Обычно, разговаривая, он любил расхаживать по комнате, но теперь она была так завалена снаряжением группы, что свободного места в ней почти не оставалось. Он только подошел к окну, приподнял занавеску, служившую одновременно шторой светомаскировки, и взглянул на лежащий в глубокой темноте город.

— Потом наступил сорок третий, — продолжал он. — Я был на собрании, где обсуждалось создание Национального комитета «Свободная Германия». Тогда товарищ Вальтер Ульбрихт подчеркнул, что все антифашистские силы Германии необходимо объединить под руководством рабочего класса. А теперь, товарищи, когда мы с вами получили такое ответственное задание, руководство еще раз напоминает нам: только рабочий класс может гарантировать будущее нашего народа. — Он говорил взволнованно. Когда что-то волновало Вилли, он быстро загорался, и это сразу же отражалось на его речи.

Тем временем дверь открылась, вошел Макс. До его слуха дошли только последние слова Вилли.

— Ну что ты нас агитируешь? — спросил он. — Нам и так все давно ясно.

— Тебе, может, и ясно, — запальчиво возразил Вилли, — но я говорю не о тебе. Я говорю так потому, что этот вопрос должен наконец стать ясен каждому. Не только нам, антифашистам, но и самим рабочим. Дело в том, что они только начинают проникаться сознанием собственной силы. А для нас, когда мы окажемся в Германии, это будет очень важно.

— Верно, — согласился Эрнст. — Еще есть шанс окончить эту войну раньше, чем наша страна превратится в поле сражений. Хватит разрушений и опустошений! Каждый день приносит вести о разрастании партизанского движения в Польше, Словакии, Болгарии и Югославии. А что делаем мы? У нас уже погибли тысячи и тысячи коммунистов и антифашистов, а наш народ до сих пор так и не поднялся против фашизма. — В комнате было тепло. Эрнст вытер высокий лоб, пригладил густые волосы и неожиданно добавил: — А ведь это касается каждого из нас.

— Больше всего фашисты боятся организованности рабочих, — сказал Вилли. — Я хочу привести вам один пример. Еще в июле сорок первого я слышал от пленных немецких солдат, что в их полках и батальонах никогда не бывает больших групп рабочих с одного предприятия или из одной местности. Бывают ремесленники, служащие, крестьяне, даже интеллигенты, все в одной куче, но никогда не бывает одних рабочих… Потом я поехал в пятьдесят восьмой лагерь, находящийся в Мордовии. Там содержалось около пяти тысяч пленных, и все они не признавали другого приветствия, кроме «Хайль Гитлер!» или «Хайль унд зиг». Когда трое молодых ребят объявили себя антифашистами и сорвали со своей формы нацистскую кокарду, эсэсовцы ночью избили их до полусмерти. Их пришлось положить в лазарет. Вот как бывает…

— Ты хотел сказать «как было», — перебил его Фриц. Он был занят тем, что собирал радиоприемник, чтобы лишний раз попрактиковаться, да Фриц и вообще не любил сидеть без дела. — За три года многое изменилось. Вспомни лагерь под Изяславлем, где мы были в последний раз. Большинство пленных там стало уже задумываться. Вспомни того молодого социал-демократа, который вдруг прозрел и понял, к какой партии он принадлежал. Вот таким, как он, мы и должны помочь в первую очередь.

Лагеря для военнопленных посещали не только Макс и Андре. В мае и апреле, при подготовке к операции, туда ездили и остальные товарищи.

— Фриц прав, — сказал Андре. — В лагерях мы не только собирали нужную нам информацию, но и завоевывали сердца людей, с которыми после войны нам придется строить новую жизнь у себя на родине. Мне кажется, что у многих молодых солдат чувство классового сознания сильно развито, особенно если они родом из пролетарских семей. Говорите что хотите, но в этом вопросе я оптимист.

— Не ты один, — заметил Эрнст, — но все же будем откровенны. Найдется достаточно и таких, которые очертя голову пойдут за фюрером на смерть, будут бессмысленно убивать людей и при этом считать себя настоящими героями.

— Да, некоторые из них до сих пор убеждены в своей правоте. — Макс сидел на койке, обхватив левое колено руками и задумчиво глядя прямо перед собой. — А разве нельзя проявить героизм, борясь за неправое дело? Или хотя бы из страха, боясь признаться в собственном заблуждении?

— Знаешь, такое геройство я лично расцениваю как трусость! — бросил Фриц. — Тот, у кого есть глаза, может увидеть, к чему нас привел фашизм. Однажды я читал письма из Германии, найденные у убитых. Знали бы вы, как там пишут о ночных бомбардировках, отчаянии и безысходности! Вот это и есть правда!

Постепенно разговор перешел на другую тему. Но Макс вспомнил о нем спустя несколько дней, когда сидел напротив председателя КПГ. Он хорошо подготовился к этой встрече, но все равно сильно волновался. Ему казалось само собой разумеющимся, что члены ЦК оказывают полное доверие всем товарищам из группы, так как те уже не раз на деле доказывали свою стойкость и верность делу рабочего класса. Сам он перед началом войны был еще только членом Коммунистического союза молодежи, а сейчас числился среди самых молодых членов партии. Какие аргументы мог он высказать в свою пользу, кроме искреннего желания быть полезным?

Однако чувство неуверенности у Макса быстро прошло. Товарищ Вильгельм Пик был спокоен и доброжелателен. Он осведомился у Макса, не передумал ли он, не лучше ли ему остаться в Москве.

— Если передумал, то скажи прямо. Нечего стыдиться. Никто из-за этого не станет косо смотреть на тебя.

— Я пойду туда, куда меня пошлет партия! — горячо ответил Макс. — Кроме того, я очень рад, что смогу принять участие в настоящем деле. Наконец-то мне представился случай действительно что-то сделать, и я ни в коем случае не хочу его упускать.

— Так-так, значит, ты рад, — проговорил товарищ Пик и немного помолчал, а Макс подумал при этом, что в этот момент товарищ Пик, наверное, думает о своем зяте, бывшим членом такой же группы. Все члены той группы после приземления были схвачены гитлеровцами, а затем убиты или зверски замучены в концлагерях. Для товарища Пика это было тяжелым ударом, ведь он был не только партийным деятелем, но и отцом семейства. Макс на миг представил себе своего отца, которому вдруг однажды скажут, что его сын пропал без вести или убит.

— Ваша задача будет нелегкой, — снова заговорил товарищ Вильгельм Пик. — Опасной и очень трудной. Для ее выполнения понадобится много мужества и сил. Ты отдаешь себе отчет в том, что значит мужество в подобном деле?

— За партию и победу над фашизмом я готов отдать жизнь!

— Верю. Но ты, видно, еще не до конца все понимаешь. Жизнь — это самое дорогое, что есть у человека. Ты читал книгу Николая Островского?

Некоторые места этой известной книги с красивым и мужественным названием «Как закалялась сталь» Макс знал почти наизусть. Он кивнул, не понимая еще, куда клонит его собеседник.

— Видишь ли… примерно о том же я говорил с твоим товарищем, Фрицем. Вы радисты, а это очень ответственно. Твой товарищ думает так же, как и ты, но считает, что в любой обстановке надо учитывать и необходимость риска, потому что слепое мужество порой безрассудно и опасно. Он считает, что каждый должен иметь в себе силы и мужество погибнуть один, если этим он спасет остальных.

— Да, я понимаю это, — сказал Макс, — мы с Фрицем еще в школе часто говорили о моральных проблемах и пришли к единому мнению. Но я думал, что мой ответ исчерпывает и этот вопрос.

— Ну что ж, хорошо, что мы поговорили об этом еще раз. — Вильгельм Пик откинулся в кресле назад. Свет упал на его седые волосы и потемневшее лицо с густой сетью морщинок под глазами. Затем он улыбнулся, хотя лицо его оставалось серьезным. — Быть мужественным — значит отдаваться порученному тебе делу с ясной головой и неиссякаемым терпением до конца, до тех пор, пока в тебе теплится жизнь. Речь идет не о каком-то второстепенном качестве характера, которое человек может иметь или не иметь. Пойми и запомни раз и навсегда: мужество — это неотъемлемая часть нашего коммунистического сознания.

ПРОЩАНИЕ С МОСКВОЙ

Время начала операции, назначенной на 23 августа, быстро приближалось. Ни один из товарищей в последнюю неделю перед отлетом не мог пожаловаться на нехватку работы. Все были заняты: получали то военную форму и гражданское платье, то оружие, радиоприемники, продовольствие, медикаменты и перевязочные средства. В их квартире собралось огромное количество вещей. В багаж входили и два тяжелых мешка с листовками, и связки газеты «Фрейес Дойчланд», и пропагандистский материал НКСГ, который должен рассказать правду жителям городов и деревень по ту сторону фронта.

Все это нужно было упаковать компактно и тщательно, чтобы ничего не повредилось при сбрасывании с самолета. Обоим радистам, Максу и Фрицу, предстояло еще поработать: выучить наизусть шифры и время выхода в эфир.

В свободную минуту они все чаще мыслями обращались к своим семьям. Даже их родственники, жившие в Москве, на Урале или в Казани, не знали, что они привлечены к выполнению боевого задания, которое хранится в строгой тайне.

Спутница жизни Андре сама была политическим деятелем. Она, разумеется, догадывалась, куда он отправляется, и понимала его без слов. Макс в последние часы навестил своих родителей и подругу. Он и Лидия знали друг друга уже несколько лет. Их школьная дружба незаметно переросла в любовь. Чем ближе подходило время разлуки, тем сильнее становилась их взаимная привязанность. Они не могли этого объяснить, но оба чувствовали, что это расставание для них означает одновременно прощание с юностью. Они говорили о том, что обязательно встретятся после войны, но их мечту о совместной жизни омрачала тень предстоящей разлуки.

Семья Вилли тоже жила в Москве. Своя истинные чувства к жене он скрывал за занятостью и каждодневными разговорами, обычными между супругами, один из которых надолго куда-то уезжает. Когда Вилли вечером уходил домой, Фриц оставался в квартире один. И тогда мысли его невольно устремлялись в Казань, к жене и детям. Он мысленно видел Веру сидящей в маленьком домике родителей, погруженную в грустные мысли о нем. С трудом ему удавалось отогнать от себя эти мысли. «Не беспокойся, — написал он ей, — даже если ты не убудешь ничего слышать обо мне месяцы и годы…»

Эрнст отыскал в «Правде» стихотворение Константина Симонова, глубоко взволновавшее его. Оно называлось «Жди меня».

Он переписал стихотворение на отдельный листок и отослал в последнем письме жене и сыну. С этого момента для него и остальных больше не было почты. Каждый как бы прервал свою личную жизнь на неопределенный срок.

Незадолго до отлета всех членов группы пригласили к Георгию Димитрову. Он ждал их в старом здании недалеко от площади Пушкина. Пламенный коммунист, закаленный трудностями и превратностями политической борьбы, он хотел лично убедиться в том, что немецкие товарищи хорошо подготовлены и снаряжены.

Сосредоточенные и нетерпеливо ожидающие встречи с Димитровым, друзья шли к нему на прием. Этот день, как и весь август 1944 года, был теплым и солнечным. Деревья на бульварах и площадях были покрыты густой зеленью. Над городом высилось ясное голубое небо, такое чистое и мирное, что трудно было представить себе, что где-то на фронтах сейчас сражаются и умирают люди.

В приемной группа ожидала недолго. Ровно в 14 часов в комнату вошел Георгий Димитров, пожал каждому руку и пригласил сесть за овальный стол, вокруг которого стояли стулья и софа. Комната была обставлена просто и скромно. В ней царила атмосфера деловитости и непринужденности. По поведению Димитрова, по тому, как он закурил трубку и откинулся на спинку стула, было видно, что он решил уделить беседе достаточно времени.

Вилли, Андре и Эрнст вспомнили свои прошлые встречи с ним. Всем им невольно пришло в голову одно и то же: он заметно постарел, но темные внимательные глаза, улыбка и спокойствие остались прежними.

Принесли кофе, и разговор начался. Георгий Димитров не тратил времени на общие фразы. Он предложил всем закурить, набил свою короткую трубку и справился об их прошлой деятельности. Каждого он расспрашивал о жизни, а своими вопросами привлекал внимание к тем моментам, которые считал наиболее важными.

Пока они беседовали, в памяти невольно, всплывали старые воспоминания. Фриц рассказал о борьбе молодых коммунистов во времена Веймарской республики, когда германская реакция уже начала заигрывать с фашизмом.

Георгий Димитров заметил, что подобный опыт классовой борьбы очень пригодится им в работе.

— В обычное время, когда партия действует в легальных условиях, — сказал он, — быть коммунистом легко, в этом нет ничего особенного. Но гораздо большего требует от коммуниста борьба на фронте, где он в бою должен быть примером для других. На фронте рядом с тобой друзья, а за плечами тыл. У вас же повсюду будут только враги. Поэтому от каждого из вас потребуется высокая бдительность, смелость и хладнокровие.

На эти слова можно было бы не отвечать, но Макс все же сказал от имени всех:

— Мы готовы к любым трудностям и обещаем оправдать доверие партии.

Димитров помолчал. Потом не спеша выколотил свою трубку, снова набил ее табаком, но не зажег.

— До сих пор мы с вами говорили только об опасности, — продолжил он разговор, — но я отнюдь не хочу сказать, что ее следует переоценивать. Всякая медаль имеет, как известно, две стороны. Ваше появление в тылу, за линией фашистского фронта, вызовет активизацию не только противника, но и местного населения. Чем больше народ узнает о вас, тем лучше. Появление небольшой, но бесстрашной группы немецких коммунистов в центре густонаселенного промышленного района с большой концентрацией рабочих — это уже само по себе явление большого политического значения.

Потом они поговорили о положении в Польше, претерпевшем за последние недели важные изменения. Вилли с восторгом вспомнил об успешном летнем наступлении советских войск, в ходе которого были уничтожены две крупные группировки вермахта (северо-украинская и центральная) и освобождена значительная часть территории Восточной Польши. В трех местах советские войска успешно форсировали Вислу и заняли важные плацдармы на противоположном берегу. Верховное командование вермахта пустило в ход все средства, чтобы закрыть образовавшиеся бреши, но тщетно. Вилли выразил мнение, что эти обстоятельства, по-видимому, отразятся и на действии их группы.

— Верно подмечено, — сказал Димитров. — Сегодня уже мало, кто сомневается в том, что гитлеровская Германия бесповоротно проиграла войну, но это еще не значит, что мы должны воспринимать противника менее серьезно, чем до сих пор. Он еще силен, располагает значительными резервами и готов поставить на карту все. В данный момент фашизм похож на раненого хищника.

— Тем более что он еще терпит поражение и на политической арене, — добавил Андре. — Гитлер и его пособники мечтали навечно закабалить польский народ, а теперь вместо этого на освобожденной территории Польши создано рабоче-крестьянское правительство.

Друзья с горячим интересом выслушали сообщение об изгнании фашистов из Люблина и о последовавшем вскоре после этого создании Польского комитета национального освобождения (ПКНО).

Пока Эрнст говорил об этом, снова принесли кофе. Димитров выбил трубку и набил ее еще раз.

— Вы, конечно, слышали, товарищи, о реакции лондонского эмигрантского правительства Миколайчика на победу народных сил. По приказу Миколайчика из Лондона первого августа началось восстание в Варшаве. Главнокомандующий Армией Крайовой граф Бур-Коморовский, руководивший восстанием, даже не известил командование 1-го Белорусского фронта, находившееся на другом берегу Вислы, о начале восстания, стремясь тем самым опередить советские войска и помешать установлению народной власти в Польше. Но им не повернуть колесо истории вспять. — Гнев и печаль звучали в твердом голосе Димитрова. Несколько успокоившись, он продолжал: — Жители Варшавы, наши польские братья, героически сражаются против фашистского ига. Люди жертвуют своей жизнью ради победы над гитлеровскими оккупантами. Пока они еще ничего не знают о происках Бур-Коморовского. Польским коммунистам, находящимся в эмиграции, польскому правительству в Люблине, всем коммунистам в самой Польше нелегко видеть это и не иметь возможности вмешаться, принять какие-то меры. — Проговорив это, он снова немного помолчал, а затем добавил: — На вашем пути в Германию будут лежать районы, куда доходит мало правдивой информации о положении на фронте. Поэтому вы сами должны хорошо знать о нем. — Он остановился и взял спички.

Димитров открыто говорил о том, что не исключена возможность ареста кого-нибудь из членов группы гестаповцами. Это может произойти из-за малейшей небрежности. Пока он говорил, его трубка несколько раз гасла. Без всякого раздражения он снова и снова раскуривал ее. Он уже привык тратить на небольшую пачку табаку целую коробку спичек.

День близился к обеду. Яркий солнечный луч прорвался в комнату и заиграл в табачном дыму. Разговор настолько захватил и взволновал всех, что антифашисты то и дело протягивали руки к пачке «Казбека».

Беседа уже давно утратила официальный характер и превратилась в воспоминания о пережитом. Вилли, бывший командир батальона «Эдгар Андре», сказал, что чувствует себя в данный момент точно так же, как перед своей поездкой в Испанию, хотя условия нелегальной работы ставят перед ним совершенно другие требования.

— Сейчас мы лучше подготовлены и вооружены, — заметил он. — В Испанию я отправился, вооруженный лишь своими двумя кулаками.

Выяснилось, что Димитров уделяет большое внимание деталям, кажущимся на первый взгляд незначительными и маловажными, но могущим в определенных ситуациях стоить жизни. Он спросил, у каждого ли есть компас, который иногда бывает нужнее автомата, и какие финансовые средства выделены в распоряжение группы. Ответ, что выданы золотые рубли, доллары, рейхсмарки и швейцарские франки, его удовлетворил. Потом он встал, показывая этим, что разговор закончен.

В его словах звучала теплота и забота человека, прощающегося с друзьями перед нелегкой дорогой.

— Где бы вы ни были, не забывайте, что материальное оснащение — всегда лишь вспомогательное средство. Решающим будет ваше поведение, ваши действия. — И со скупой улыбкой добавил: — На моей родине, в Болгарии, так говорят: «Деньги потерять — ничего не потерять, честь потерять — много потерять, мужество потерять — все потерять».

Когда друзья вышли на улицу, был уже вечер. Длинные тени ложились на тротуар. Шел девятый час. Время у Димитрова пролетело незаметно.

Не спрашивая согласия остальных, Андре свернул в находившийся неподалеку скверик. Все пошли за ним. Сели на скамейку, и каждый погрузился в свои мысли. Они заново переживали разговор с Димитровым. Очнулись они от своих мыслей, когда где-то рядом заскрипела лебедка. Удерживаемый тонким стальным тросом, в темную голубизну вечернего неба поднялся аэростат воздушного заграждения. Через минуту заградительные аэростаты появились над Москвой во многих местах. Их вид внушал спокойствие и доверие.

— Пойдемте, — предложил Андре. — Скорее на Красную площадь, сейчас будет говорить Левитан.

Они быстро спустились по улице Горького и вышли на площадь перед Кремлем как раз в тот момент, когда начали передавать последние известия. Звучный голос Левитана, ставший за годы войны для тысяч антифашистов всей Европы голосом правды, словно завораживал прохожих: все, имевшие хоть одну свободную минуту, останавливались и вслушивались в слова диктора, который говорил об успехе советских войск западнее Сандомира и о дальнейшем продвижении войск 1-го Украинского и 1-го Белорусского фронтов далее на запад.

АНАТОЛЬ ИЩЕТ ПОСАДОЧНУЮ ПЛОЩАДКУ

В один из последних вечеров июля сорок четвертого года командир батальона имени генерала Юзефа Бема Армии Людовой, сидя в комнате крестьянского дома, мысленно перебирал задачи на ближайшее будущее. На лесной поляне перед домом было тихо, до капитана доносились только шаги часового. Летнее солнце стояло низко, его косые лучи проникали через небольшое окошко в комнату, освещая лежащие на столе листки бумаги. Самое важное командир держал в голове. Поскольку штаб был вынужден часто перебираться с места на место, не было возможности таскать за собой много бумаг.

Капитан Ганич был опытным офицером. Суровые условия жизни (часто жить приходилось в подполье), неудачи и превратности судьбы основательно закалили его и научили тщательно готовиться к каждой операции. Сейчас его мысли были заняты формированием бригады для Армии Людовой. Организованная в 1942 году Польской рабочей партией Гвардия Людова выросла в могучую силу рабочего класса в борьбе против фашистских оккупантов, ряды которой особенно заметно пополнились за последнюю зиму. В одном только батальоне Ганича насчитывалось почти пятьсот солдат, офицеров и подофицеров, включая партизан, находящихся в селах, расположенных вдоль берегов Варты и выполнявших разведывательные задания или задачи по обеспечению. Эти партизаны привлекались к вооруженным действиям только в особых случаях.

По приказу Крайовой Рады Народовой к Армии Людовой должны присоединиться и Батальоны Хлопские. Сам ход событий толкал к созданию более крупных подразделений с централизованным управлением. Соответствующий приказ был отдан командующим 3-м военным округом Армии Людовой подполковником Митеком. Этот приказ был передан Ганичу одним из офицеров штаба, и теперь капитану оставалось только действовать.

Однако переформирование принесло с собой новые трудности. Ганич знал, что его собираются назначить на должность командира бригады имени генерала Бема, а это значит, что на него ляжет вся ответственность за быстрое стягивание подразделений в одну бригаду в условиях партизанской борьбы. Формирование бригады должно было проходить на одном из участков обороны фашистской группы войск на Северной Украине. Передвижение партизанских подразделений предстояло совершить чуть ли не на глазах 603-й полевой комендатуры, к которой относились 65-й полк ополчения, пехотные батальоны, окружные и городские комендатуры. С тех пор как частям Советской Армии удалось захватить несколько плацдармов на Висле, эсэсовцы и полицаи сильно занервничали. Довольно много беспокойства доставляли им и успешные действия Армии Людовой, проводимые на железнодорожных линиях и главных магистралях, ведущих из Верхне-Силезского промышленного района. На обочинах всех дорог были установлены щиты, которые предупреждали немецкие колонны о возможности внезапного «бандитского нападения».

С одной стороны, Ганичу это нравилось, так как подтверждало действенность партизанской борьбы и поднимало боевой дух бойцов, с другой же — сложившаяся ситуация требовала повышенной бдительности.

Капитан как раз разворачивал карту, когда в коридоре раздались быстрые и четкие шаги. В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, посетитель перешагнул порог. На вид ему можно было дать лет двадцать пять. Выражение лица было серьезное.

— Добрый вечер, товарищ, — поздоровался вошедший по-польски, слегка коснувшись рукой козырька спортивной фуражки. Однако акцент выдавал, что он не поляк.

Обрадованный Ганич привстал, приподнял над столом свое крепко сбитое тело. По сравнению со своим гостем, который был чуть ниже среднего роста и очень худым, капитан выглядел настоящим великаном.

— Хорошо, что ты заглянул ко мне. Что нового?

— Всего понемножку, но приятного больше, чем неприятного. А у меня к вам просьба. — Капитан Анатолий Невойт снял фуражку и сел. Это был командир советского партизанского подразделения, действовавшего в районе между Радомско и Ченстоховой. Его небольшая группа состояла из разведчиков, связистов и примкнувших к ним русских солдат, бежавших из плена.

Сообщив свежие, услышанные по радио сведения, капитан Невойт подробно рассказал о результатах наблюдений, полученных группой за предыдущие дни. В свою очередь Ганич поделился с ним информацией, которой располагал. Потом он снял очки с сильными стеклами и осторожно потер веки.

— Как твои глаза, — спросил Невойт, — не лучше?

— Наоборот. Но я о них и не вспоминаю сейчас, есть дела поважнее. — Ганич отодвинул карту в сторону и встал. — Вот посмотри…

Командиры не имели друг от друга тайн. Оба при случае охотно обменивались имеющейся у них информацией, советовались, когда это было нужно, и по мере возможности оказывали друг другу помощь.

— Подожди, — взглянув на зеленые квадраты леса на карте, перебил его Невойт. — Давай сначала поговорим о задании, которое я получил. То, что я тебе сейчас сообщу, тайна. — Он минуту помедлил, размышляя, с чего начать, а затем сказал: — Нам нужно хорошее место для выброски группы. А самое главное — безопасное, так как будут выброшены шесть вооруженных человек, с полным снаряжением, по-видимому, с тремя рациями, не считая продуктов и боеприпасов.

Ганич опустился на стул, сдвинул очки на нос и спросил:

— В какое время?

Он считал само собой разумеющимся, что просьбу советского собрата по оружию нужно во что бы то ни стало выполнить, и только надеялся, что проведение этой операции не совпадет по времени со сроками формирования бригады, так как транспортный самолет, круживший над лесом, не может не привлечь к себе внимания ПВО противника.

— Это мы узнаем, когда получим координаты. — Невойт внимательно посмотрел на собеседника. — У тебя есть какие-нибудь опасения?

Капитан покачал головой.

— Я пытаюсь представить себе, что это значит. Ведь это не шутка, когда с самолета сбрасывают несколько мешков боеприпасов и продовольствия. Но ты говоришь, вы ожидаете еще и новых бойцов?

Анатолий Невойт пристально посмотрел на него.

— Пятеро из них — немцы. И с ними ничего не должно случиться. Шестой — советский радист, которого я затребовал для своего подразделения.

— Немцы? — Ганич встал, подошел к печке и достал из нее чайник. Налил и поставил кружку перед гостем, а уж затем и себе. Допив чай, он спросил: — Кто они такие? Из Национального комитета? Они что, останутся здесь и будут помогать нам?

— Представляю, что ты подумал. — Невойт чуть заметно усмехнулся. — Ты, верно, думаешь, что это бывшие гитлеровцы, которые вдруг решили бороться на нашей стороне за скорейшее окончание войны? И тут же прикидываешь, к какому бы их подключить гарнизону. Согласен, Такая поддержка была бы нам сейчас очень кстати. — Какое-то мгновение он смотрел в окно. На землю опускался вечер. Потом Невойт опять повернулся к собеседнику. — Но с этими пятью немцами парашютистами дело обстоит несколько иначе. Это наши друзья, и твои, и мои. Они коммунисты, испытанные и надежные. Им поставлена нелегкая задача: отсюда незаметно пробраться в Германию. Дело, что и говорить, непростое. И именно поэтому об их прибытии должно знать как можно меньше людей.

— Теперь понимаю, — ответил Ганич, — почему ты пришел ко мне сегодня один.

Наклонив голову, чтобы не удариться о низкие потолочные балки, заложив руки за спину, он начал шагать по тесной комнате. Под его тяжелыми шагами тихо поскрипывали половицы. Это беспокойное хождение взад и вперед выдавало волнение командира. За время службы в армии ему приходилось организовывать много различных операций, но с таким заданием он столкнулся впервые. Неожиданно он остановился.

— Послушай, Анатоль, — обратился он к Невойту, называя его на польский лад, — если к тебя правильно понял, эта операция выходит за рамки чисто военной. Подобные дела мы обсуждали с партийными руководителями. Я думаю, что тебе следует зайти к Юлиану.

— Согласен. Я и сам хотел к нему сходить. Где его найти? — Невойт думал, что секретарь окружного комитета Польской рабочей партии скорее всего должен находиться в Ченстохове или в Радомско, и про себя прикинул, сколько же пройдет времени, прежде чем с ним будет установлена связь.

— Тебе повезло: со вчерашнего дня он находится неподалеку отсюда. Ты знаешь кирпичный завод, что возле березняка?

— Конечно, — ответил обрадованный Невойт. — На твоем участке я лично знаком почти с каждым, деревом. — Допив чай, капитан надел фуражку. — Когда ты мне сообщишь о месте выброски для группы?

— Послезавтра утром мы с тобой вместе подыщем подходящее место, — ответил Ганич, немного подумав.

«ОСЫ» НАД ЛЕСОМ

В деревне Котфин проснулись петухи. Их крик разорвал утреннюю тишину и донесся до слуха двух человек, продвигавшихся верхом по ту сторону скудного поля в тени старых лиственниц. Доехав до развилки, они свернули вправо и дальше поехали по обочине дороги. Ночью прошел сильный дождь, и на листьях деревьев и траве блестели капельки воды. После дождя высыпало столько грибов, что они то и дело невольно попадались на глаза.

Капитан Невойт считал, что летний лес везде красив. Сам он был родом из крестьянской семьи и с детских лет любил природу. После окончания школы он остался жить в родном селе, где до самой войны работал в колхозе бухгалтером. Позднее, когда началась война, хорошее знание явлений природы и острая наблюдательность помогли ему стать настоящим партизанским командиром. По кроне деревьев и по цвету коры он мог безошибочно определить направление сторон света, умел отыскать безопасное укрытие на местности, различал тончайшие шумы и мог объяснить их происхождение. Правда, здесь, в юго-западной части Польши, это давалось уже не так легко, как у него на родине, под Минском, где он воевал год назад. Леса здесь были меньшими по размеру, а селения встречались чаще. Нет, нельзя было и сравнивать местные леса с белорусскими. Услышав отдаленный шум, капитан очнулся от воспоминаний. Шум заметно приближался и стал похож на ожесточенное осиное жужжание. Невойт спрыгнул на землю и отвел своего гнедого подальше в лесок. Ганич, уехавший немного вперед, повернул коня и присоединился к нему.

Жужжание раздавалось с неба. Два разведывательных самолета медленно пролетели по бледно-голубому утреннему небу. Первый, «физелер-шторх», полетел дальше на восток, а второй повернул к дороге. Он летел так низко над землей, что партизанские командиры невооруженным глазом могли разглядеть экипаж. В самолете сидели двое мужчин, третье место было пустым.

— С точностью до минуты прилетели, — проговорил Ганич. — Если они сейчас заметят нас, клуб дыма или хоть малейшее движение, вслед за ними тут же появятся их бомбардировщики и забросают лес бомбами. Последнее время гитлеровцы сбрасывают бомбы без всякой причины. Просто куда попадут.

— Делают они это, наверное, для того, чтобы доложить своему начальству о том, как активно они борются против партизан. — Невойт прищурил глаза и посмотрел вслед удалявшемуся самолету.

— Они бесятся, что никак не могут нас обнаружить. Только на главной магистрали мы пустили под откос больше пятидесяти железнодорожных составов, и к тому же они каждый день обнаруживают новые разрывы коммуникаций снабжения. После нашей операции под Теклинувом их ярость беспредельна.

— Да, я слышал об этом. Люди в деревнях говорят, что вы уничтожили целый состав с жандармами и полицейскими.

— Ну, положим, их было не так уж и много. Они ехали только в двух последних вагонах. Мы их застали врасплох. Дело получилось шумное. Жандармы злятся оттого, что теряют авторитет. — Ганич раздвинул кусты и прислушался. — Думаю, что они улетели.

Теперь оба капитана ехали рядом. Ганич рассказал, что от одного разведчика узнал о том, что 18 июня весь штаб жандармерии, все гестаповцы и полицаи в округе должны были съехаться в Ченстохову. Он решил не упускать такой возможности рассчитаться с виновниками массовых арестов, высылки и убийств сотен польских жителей. Вечером 17 июня его заместитель Павел с отрядом, состоявшим из 80 бойцов, отправился в лес под Крушиной. Там они заночевали, чтобы вовремя оказаться на станции Теклинув.

— Но там нашим кое-что помешало, — рассказывал он дальше. — Неожиданно они услышали выстрелы, а затем увидели охотничью повозку с тремя гитлеровскими офицерами. Это были гости князя Любомирского, чей замок находится неподалеку. Само собой разумеется, что Павел забрал их с собой.

Вспоминая об этом, Ганич улыбнулся. Анатолий Невойт, хорошо знавший своего товарища, понял, что сейчас он начнет рассказывать самое интересное.

— Они, конечно, не очень-то охотно на это согласились, — все еще ухмыляясь, заметил Ганич. — Наши ребята забрали у них лошадей, а с офицеров стащили форму и отобрали у них подтяжки, после чего можно было быть спокойными, что они никуда не удерут. 18-го около восьми вечера пришел поезд. Операция была разыграна как по нотам. Когда все закончилось, наши раздели прибывших друзей Любомирского до нижнего белья и скомандовали им: «Бегом — марш!»

Неожиданно лес расступился, образовав широкую зеленую поляну, над которой таяли последние завитки резкого тумана. Поляна оказалась довольно большой. Края ее поросли смешанным лесом, а сама она была гладкой, как стол, лишь посередине росла одинокая ольха. Едва видимый среди высокой травы, пробивался небольшой ручеек. Капитан Ганич остановился и, обернувшись, спросил:

— Ну, как тебе нравится место для выброски твоей группы?

— Отличное место! — Невойт спрыгнул с лошади и прошелся по поляне. Земля поросла густой травой и пружинила под сапогами.

Ганич шел следом за ним.

— Наши солдаты окрестили это место «У родника». Они любят тут отдохнуть, потому что здесь хорошая, чистая вода. — Тяжело ступая и раздвигая на ходу зеленые стебли высокой травы, он направился к ольхе, потом обернулся, широко раскинул руки в стороны. — Если пилот будет опытным, а ветер не отнесет парашютистов в сторону, наши немцы приземлятся без всяких осложнений. — Он снял запотевшие очки и протер их. — А теперь я тебе скажу кое-что, что тебя наверняка обрадует. Я тоже советовался с Юлианом. Мы решили поддержать вас частью сил нашего батальона. Тебе с твоими людьми останется только подойти сюда и встретить своих товарищей. Что касается сохранения тайны, то я предупредил и Павла, и начальника штаба Штефана о том, что выброска будет чрезвычайно ответственной.

— Ну хорошо.

Невойт был рад, что они понимают друг друга с полуслова. Он сам как раз хотел обратиться к Ганичу, с этой просьбой. Но самое большее, на что он мог рассчитывать, — это на поддержку силами до взвода. Он хотел еще что-то добавить, но вдалеке опять загремело, на этот раз сильнее прежнего. Шум быстро приближался.

Мужчины поспешили к своим лошадям и быстро увели их под густые кроны старых буков. Над опушкой по ту сторону леса показалось пять истребителей, которые прошли низко над землей. Пули как град застучали справа и слева. Они ударялись в стволы деревьев, сбивали листья и обламывали сучья. Пилоты пулеметным огнем прочесывали лес.

— Вот тебе и на, — вымолвил Ганич, когда самолеты скрылись. — Боюсь, что дальше они совсем не дадут нам покоя. Но давай вернемся к нашему разговору. На подходах к поляне мы расположим несколько наблюдательных постов. Думаю, что с этим заданием лучше всего справятся люди лейтенанта Зигмунда.

Невойт немного помедлил с ответом, взвешивая все «за» и «против».

— Зигмунд несколько горяч, — заметил он наконец, — он, конечно, человек вспыльчивый, но зато и он сам и его люди в лепешку расшибутся, а задание выполнят.

На обратном пути командиры обсудили расположение сигнальных огней.

— Я очень рад, что вы предложили мне это место, — продолжал Невойт. — Откровенно говоря, я сам уже приглядывался к этому лесочку. Но в вашей стране мы только гости, а хозяева, как известно, лучше знают и местность, и обстановку.

Ганич снял фуражку и вытер вспотевший лоб. В лесу стало заметно теплее.

— Честно говоря, это решение далось мне нелегко, — сознался он. — До того, как ты ко мне пришел, я намеревался провести в этом районе формирование нашей бригады. Теперь нам придется передвинуться несколько южнее, в леса, что по соседству с усадьбой Богдана Штайнхагена. Это само по себе имеет одно преимущество: мы сразу окажемся неподалеку от нашей базы снабжения.

Анатолий Невойт согласно кивнул. На месте Ганича он поступил бы так же. Он хорошо знал эту усадьбу. Ее молодой владелец, польский патриот и добрый христианин, с самого начала безоговорочно присоединился к освободительному движению, хотя оккупанты и препятствовали этому.

После насильственного захвата территории Польши гитлеровские оккупационные власти пытались произвести раскол среди польского населения. Жители, имевшие крупную собственность или пользовавшиеся влиянием, а также те, кто добровольно согласился служить захватчикам, имели право на так называемую «германизацию». Если они к тому же носили немецкую фамилию и владели немецким языком, то они получали специальное свидетельство и включались в фолькслисте № 1, а вместе со свидетельством получали и все права, какие фашистское государство предоставляло своим подданным, начиная от вступления в нацистскую партию и другие организации и кончая получением продовольственных карточек. В фолькслисте № 2 и 3 входили менее важные лица, главным образом это были специалисты в области промышленности, в работе которых нацисты были заинтересованы. Все остальные, вся оставшаяся масса польского населения, были объявлены вне закона. Это были люди, не имевшие права на жилище и питание; в любой момент они могли быть изгнаны, увезены в Германию или отправлены на тяжелые принудительные работы.

Владелец усадьбы Богдан Штайнхаген и его мать могли бы свободно для проформы получить свидетельство, выдаваемое лицам, вошедшим в фолькслисте № 1, чтобы под его прикрытием содействовать освобождению своей родины. Но это было противно их натуре. Поскольку же они принадлежали к одному из богатейших семейств страны и внешне проявляли лояльность к властям, фашисты решили не травмировать их национальную гордость, не подозревая, что это поместье было предоставлено их хозяевами в полное распоряжение Армии Людовой.

Так, в коровнике усадьбы был устроен хорошо замаскированный подвал с боеприпасами, а в огромной оранжерее тайно разместился лазарет, в котором лежали три советских летчика, получившие тяжелые ранения. Невойт уже навещал их несколько раз и увидел там молодого чеха по имени Пепик, воевавшего в батальоне имени генерала Бема. В одном из боев Пепик получил тяжелое ранение легкого и вскоре умер, а советские летчики все еще находились в этом лазарете.

— Как самочувствие наших летчиков? — спросил он. — Когда я был у Юлиана, то слышал, что отряд полицейских побывал в Цилетниках и обшарил дом и всю усадьбу. Один из твоих офицеров, решивший навестить свою жену, чуть было не угодил им в лапы.

— Я знаю. Яна вовремя предупредили дети. А летчики почти поправились. Двое из них при появлении, полиции смогли спрятаться, а третьего (он ранен в ногу и не может двигаться) свояченица Яна и ее друзья спрятали под гнилыми помидорами. Потом он вылез оттуда грязный и мокрый, но зато целый и невредимый.

Невойт придержал свою лошадь. Сквозь деревья уже проглядывал Котфин с разбросанными тут и там крестьянскими дворами. Здесь дороги командиров расходились. Но прощаться Невойт не торопился.

— Цилетники находятся на оживленной дороге, а гитлеровские посты — совсем неподалеку, в Домброва-Зилене, — напомнил он.

— Да ничего. — Польский командир потуже затянул портупею и послал Чапку вперед. — Дорог здесь хватает, а до постов противника отовсюду недалеко. Наша опора — это люди, которым мы можем доверять, а они там есть. Нет сомнения в том, что полицейская охранка взяла под подозрение Штайнхагена. Владелец усадьбы, не набивающийся в друзья к гитлеровцам, не может не внушать им подозрения. Но пока они у него ничего не нашли.

Невойт промолчал, потому что Ганич, по сути дела, был прав. Обстановка в немецком тылу была непростой.

— Моя группа завтра переместится немного западнее, — сказал он вместо ответа. — О себе дам знать обычным путем.

Ганич кивнул и спросил:

— Как ты думаешь, в этом году война кончится?

Невойт с сомнением покачал головой:

— Было бы хорошо, но я что-то мало в это верю.

— Почему? У нас многие в это верят. С тех пор, как в последние месяцы началось стремительное наступление Советской Армии, люди заметно оживились. Судя по многим приметам, можно предположить, что нацисты долго не продержатся. Неразумные контратаки чаще всего успеха не имеют. В наши подразделения вливаются свежие силы. А разве выброска здесь немецких парашютистов-антифашистов не свидетельствует о том же самом? — Ганич говорил горячо. Его темперамент, обычно скрываемый за деловой сдержанностью, как бы прорвался наружу.

— И все же, несмотря ни на что, нам предстоит еще долгий путь до победы, — сказал Анатолий Невойт.

И словно в подтверждение его слов, вдали раздалось несколько тяжелых взрывов: это за «мессершмиттами» шли бомбардировщики, сбрасывая на землю свой смертоносный груз.

ПРОТИВНИКУ ЧТО-ТО ИЗВЕСТНО

Больше двух недель Ганич не получал никаких вестей от командира отряда советских разведчиков, да у него, по правде говоря, даже не было времени думать об этом. Удары по коммуникациям противника сильно активизировались, и, кроме того, командование Войска Польского сообщило ему о прибытии группы специалистов с материалами и вооружением, для которой подготавливалась посадочная площадка.

Пятнадцатого августа у Ганича снова были дела в Радомско. Этот маленький окружной городок с замечательным старым костелом и тихими улицами стал вовремя войны важной узловой железнодорожной станцией. В Радомско сходились магистрали с юга и запада и шли дальше в направлении на Варшаву, Радом и Кельце, а от Кельце — к сандомирскому плацдарму на Висле. Радомско буквально кишел гитлеровскими подразделениями и всевозможными фашистскими службами. Однако несмотря на это, в городе находились руководители польского партизанского движения и советских партизан.

Но не только вопросы снабжения привели Ганича, в Радомско. Первого августа в Варшаве неожиданно началось восстание против оккупантов, и Ганич надеялся подробнее узнать о нем. Товарищи опасались за благополучный исход восстания, так как начато оно было без предварительной договоренности с Советской Армией и командованием Армии Людовой. Хотя Ганич и считал проведение восстания в настоящий момент бессмысленным делом, он все же надеялся, что оно кончится успешно. Он всей душой желал, чтобы советским войскам и находящимся в районе Варшавы подразделениям Армии Людовой удалось начать наступление и тем самым оказать помощь восставшим.

В этот переполненный беседами, встречами и переговорами день связная передала ему долгожданное известие от Невойта. Это была шифровка, написанная на папиросной бумаге. Анатоль сообщал, что выброска посланных из Москвы парашютистов произойдет в ночь на 23 августа, и еще раз подтвердил сигналы и пароль. Довольный, что уже сделано самое важное и еще осталось немного свободного времени, Ганич спрятал бумажку под крышку своих часов.

В батальоне, куда он вернулся, его ожидали плохие вести. Из Коньске вышли крупные силы жандармских войск с целью проведения очередной, как они именовали, «освободительной акции», а вернее говоря, новой карательной операции. В поисках партизан жандармы прочесывали отдельные участки леса, устраивали обыски и аресты в деревнях. Как и в январе, при проведении одной из крупнейших операций такого рода, они выслали вперед полицейских, набранных из предателей-поляков.

Спать в эту ночь не пришлось. Нужно было принимать срочные меры безопасности, предупредить товарищей в деревнях и начинать борьбу там, где была надежда на успех. Когда утром Ганич хотел надеть на руку часы, он заметил, что они остановились. Он и тряс их, и стучал по ним — стрелки оставались неподвижными. Куда же годится командир без часов?!

Связная Урсула, отшагавшая за ночь несколько километров, вызвалась сходить в Радомско к знакомому часовщику. Урсула была проворной девушкой, острой на язык и очень смелой. Она вернулась очень скоро и сообщила, что часы будут готовы восемнадцатого августа. Когда она назвала число, Ганича вдруг бросило в жар: под крышкой часов осталась спрятанная записка с шифровкой от Анатолия. В водовороте дел он совсем забыл о ней. Часовщик хотя и носил немецкую фамилию, но был хорошим поляком. И все же нельзя было полностью доверять этому человеку. «А что, если он сочтет шифровку, которую ему, конечно, ни за что не прочесть, за провокацию и пойдет с ней к нацистам?» — мелькнуло у Ганича в голове.

Когда командир рассказал Урсуле о своем промахе, она понимающе кивнула и опять поспешила в город. Через несколько часов она принесла капитану листочек папиросной бумаги. Часы она под каким-то предлогом взяла назад, вынула из них записку, а затем отдала часы ремонтировать другому мастеру.

Ганич еще раз проверил боевое обеспечение с командирами, которые за это отвечали. Когда они узнали, что речь идет об охране группы Анатолия, они проявили еще большую готовность: молодой советский капитан пользовался в батальоне особой популярностью. По окончании совещания в помещении остался лишь лейтенант Зигмунд. С ним Ганич говорил с глазу на глаз.

Батальон был готов к приему десантников, но, судя по всему, и фашисты в свою очередь тоже к чему-то готовились: уж очень необычно они себя вели. Казалось, в их действиях наметился некоторый спад, внезапно прекратились налеты полиции. Но зато фашисты усилили воздушную разведку, их патрули беспрерывно встречались на улицах, южнее и западнее границ Котфина, а в Плавно и Житно стояли в боевой готовности гитлеровские танки.

Обо всех этих тревожных сигналах и говорил Ганич со своим заместителем Павлом. Объяснение можно было дать только одно: видимо, произошла утечка информации. Как ни горько это сознавать, но среди них, должно быть, появился предатель.

В это время в рядах 3-го батальона находилось много так называемых фольксдойче. После сентября 1939 года, когда Польша была оккупирована гитлеровскими войсками, эти люди, чтобы избежать репрессий, объявили себя фольксдойче и, признав тем самым фюрера и рейх, были занесены в гитлеровские фолькслисте. Позже, когда число гитлеровских солдат начало сильно уменьшаться, гитлеровские военные учреждения стали привлекать к службе и фольксдойче. Большая часть из них предпочла, однако, уйти в леса, к партизанам, чтобы вместе с ними бороться за освобождение своей родины от оккупантов. Среди них едва ли были колеблющиеся. Но и предположить, что предатель находится среди бывших вермахтовцев или других немцев, командиры тоже не могли. В 1944 году в Войско Польское перебежало солдат больше, чем когда-либо. Они были родом из разных областей Германии. Так в батальоне имени генерала Бема возникла самостоятельная группа, принимавшая участие во многих операциях. Они давно уже оправдали себя на деле, доказав свою преданность.

— За Зеленого ручаюсь головой, — решительно высказался Павел, и командир согласился с ним. Бывший чиновник пограничной службы, прозванный из-за своей формы Зеленым, он тайно работал на Гвардию Людову во второй половине 1943 года в таможне в Брудзице. Он бесстрашно переправлял через границу генерал-губернаторства борцов Сопротивления, пропагандистский материал и информацию. Когда о его подпольной работе стало известно начальству, он сбежал из таможни и героически сражался против оккупантов на стороне Армии Людовой.

Не могли быть предателями и четверо солдат, пришедших к партизанам в декабре из гарнизона в Радомско прямо в форме и с оружием. Не щадя своей жизни, они участвовали в тяжелейших боях с жандармерией и полицейскими отрядами. Пятый человек из их группы, летчик Штефан, в январе был ранен, а затем захвачен карательной экспедицией и, по-видимому, убит.

— А что ты думаешь о Курце? — спросил Ганич, сильно обеспокоенный осведомленностью противника. — Как-никак он дослужился в жандармерии до звания фельдфебеля.

Павел недоуменно пожал плечами. Перебежчик Курц пробыл у них всего несколько дней, но уже успел принять участие в нескольких вооруженных стычках с противником и держался при этом безупречно.

— В его пользу говорит то, что он привел с собой еще семерых, — ответил Павел, немного помолчав.

Гадать дальше не имело смысла. Если среди них находится предатель, его сразу не обнаружишь. В то же время нельзя было проявлять недоверия к людям, которые ничем не скомпрометировали себя. А вот бдительность следовало повысить немедленно.

Так наступил вечер 22 августа.

ЗЕЛЕНАЯ СИГНАЛЬНАЯ РАКЕТА

В воздухе все явственнее чувствовалось приближение осени. Затянутое облаками небо, казалось, не хотело проясняться. Временами становилось почти темно, моросил мелкий дождь.

В спускающихся сумерках бойцы Армии Людовой рассыпались цепью. На удалении пяти — десяти километров от места высадки группы они установили наблюдательные посты на всех дорогах и тропах. Лейтенант Виор с шестьюдесятью солдатами двигался в направлении на Ясень. На полдороге он оставил группу из десяти человек со станковым пулеметом. В случае преследования гитлеровцев они прикроют тыл. С остальными он залег в укрытие вдоль проезжей дороги, выслав передовые посты.

Пока солдаты находились в лесу, они шепотом переговаривались о том, что произойдет «У родника», где, как они видели, строился шалаш. Шалаш этот находился в стороне от их лагеря, и они исчерпали уже все предположения, гадая о его назначении. Лейтенанта Виора и самого разбирало любопытство. Но он все же напомнил своим людям, что на войне надо отвыкать совать свой нос в чужие дела. После этого разговоры затихли сами собой. По дороге время от времени проезжали группами открытые машины повышенной проходимости.

В это время обер-фельдфебель Стржала и его люди образовали внутреннее оградительное кольцо вокруг площадки для высадки десанта. На поляну люди лейтенанта Зигмунда натащили хворосту на четыре большие кучи да сосновых чурок и приготовили канистры с бензином. В этом им помогали советские разведчики из отряда Невойта.

Невойт появился после полудня вместе со своим заместителем Куприяновым и радисткой. Они остановились на краю поляны, где находился Ганич с офицерами штаба. Погода стояла безветренная. Тихо моросил мелкий дождь. Анатолий Невойт сдвинул фуражку на затылок и оглядел низко нависшие тучи.

— Чудесная погода, — заметил он, — темно, как в мешке.

— Что-то уж больно тихо, — ответил Ганич. — Мы, конечно, услышим гудение самолета, но ведь фашисты тоже не глухие.

Группа Зигмунда закончила раскладывать сигнальные костры. Лейтенант собрал своих людей, чтобы дать им последние указания. Пока они занимались своим делом, кто-то пустил слух, что капитану Анатолию сбросят с воздуха столько оружия, что он сможет раздать его всем. Прежде всего это будут пулеметы, так как большинство сейчас вооружено только винтовками.

Группу будоражили события последних дней. Все стали невольными свидетелями того, как ворвавшиеся в близлежащую деревню жандармы и полицейские, не застав там партизан, часть жителей перебили, а другую часть угнали неизвестно куда. Вот почему партизаны горели желанием поскорее рассчитаться с негодяями в бою.

Молодой солдат Шпинко, родом из Ченстоховы, рассказал, что почти вся его родня погибла на войне или была расстреляна гитлеровцами. Разумеется, он не мог забыть этого. На бледном лице юноши, казавшемся в сумерках просто светлым пятном, гневным возбуждением горели глаза.

Зигмунд попросил тишины.

— Я повторяю: пароль — слово «тринадцать». Тот из вас, кто первым увидит кого-нибудь из прибывших, окликнет его, назвав, например, цифру «восемь» или «десять». В ответ он должен услышать недостающее до тринадцати число «пять» или «три». В первую очередь подберем людей, окажем им необходимую помощь и доставим к комбату. Снаряжение и вещи будем подбирать потом. Вопросы есть?

Все молчали. Лейтенанту хотелось внимательно вглядеться в их лица, прежде чем говорить дальше, но темнота мешала сделать это.

— Прошу обратить особое внимание еще вот на что. Может случиться, что кто-то из парашютистов заговорит с вами не по-русски, а на немецком языке. Пусть это вас не удивляет. Все равно это наши люди. Чтобы потом не было никаких недоразумений. Ясно?

Снова ответом было молчание. Но теперь оно сделалось каким-то гнетущим. Совсем рядом с Зигмундом кто-то тяжело вздохнул. Это был молодой партизан, только что так горячо говоривший.

— Ты понял, Шпинко? — спросил его лейтенант.

Но солдат словно забыл, что перед ним его ротный командир.

— Немцы?! — крикнул он фальцетом, и голос его сорвался от волнения. — Что, ребята, подождем, пока они спустятся на землю, или перебьем их прямо в воздухе?

Лейтенант Зигмунд отодвинул одного из бойцов в сторону, схватил солдата за гимнастерку и железной рукой притянул его к себе.

— Еще одно подобное слово, — проговорил он прямо в сверкающие глаза бойца, — и я вышвырну тебя из отряда. И вышвырну с позором! Ты что же думаешь, капитан Анатоль пригласил к нам фашистов? И среди немцев есть порядочные люди, намотай это себе на ус!

С этими словами он отпустил Шпинко. Тот больше не сказал ни слова, наверное, не осмелился. У лейтенанта было такое чувство, что солдат просто подчиняется приказу, но далеко не убежден в правоте командира. Да и вся группа, казалось, ждала какого-то объяснения. Однако для этого не оставалось времени. Лейтенант строго выполнял приказ, согласно которому разрешалось известить группу о задании только перед самым началом операции. Однако сложившаяся ситуация ему чем-то не нравилась. Лейтенант сам еще был очень молод. Командирский опыт у него был небольшой, приобрел он его в бою, где всегда ясно: тут враги, а тут свои. И он сердился сейчас на Ганича, который в противоположность ему был всегда так внимателен к мелочам. К тому же в глубине души он понимал озлобленность и недоумение солдата. И все-таки он, как командир, не имел права выставить его или кого-то другого в охранение, пока у бойцов не будет полной ясности.

— Могу вам сказать, — вырвалось у него, — что эти парашютисты-немцы отправляются дальше в Германию, чтобы свернуть Гитлеру шею. Вот кто они такие! — Он глубоко вдохнул воздух и добавил: — И чтобы никто из вас не проронил об этом ни слова! Даже между собой. Говорить об этом строжайше запрещено.

— Понятно теперь. — Бледнолицый солдат низко опустил голову, пытаясь скрыть свое смущение.

Кто-то из пожилых бойцов тихо заметил:

— Не волнуйся, лейтенант, не такие уж мы глупые. Можешь быть за нас спокоен.

Зигмунд назначил их по трое на посты. Один за другим они растворялись в темноте ночи. С последней группой он сам пошел к цистернам с бензином.

Глубокая темнота накрыла лесную поляну. Время тянулось на удивление медленно. Дождик все еще накрапывал, и все успели промокнуть до нитки. Незадолго до полуночи раздался гул моторов, но звук шел не с той стороны, откуда его ждали, и был слишком сильным. Эскадрилья немецких бомбардировщиков летела на северо-восток.

Анатолий Невойт послал им вслед проклятие. Его охватила непривычная нервозность. Он понимал, что нужно терпеливо ждать. С каким удовольствием он сейчас закурил бы. Но это строжайше запрещено.

Время приближалось к двум часам. Ганич поднялся с поросшего мхом пня, на котором сидел. Прошелся, чтобы немного размять ноги и чуть-чуть согреться.

— Ты думаешь, они прилетят? — спросил он с сомнением.

— Я не господь бог, — ответил Невойт. — Мало ли что могло там у них случиться!

Через несколько минут до них донеслось негромкое жужжание. Звук шел с большой высоты.

— Это кто-то из наших! — радостно воскликнул советский капитан.

Ганич выбежал на полянку:

— Зажигай костры!

Лейтенант Зигмунд передал команду дальше. Ярким огнем вспыхнули две огромные кучи хвороста, но жужжание, ставшее было явственнее, вдруг растворилось где-то в ночи. Возле Зигмунда появился Куприянов.

— Он летит выше облаков и не видит наших сигнальных огней! — закричал он. — Где у этого летчика голова?!

Солдаты притащили с опушки леса новые связки хвороста и подбросили их в огонь. В напряженном молчании все жадно всматривались в черное небо. Звук мотора послышался снова. Он постепенно нарастал и вскоре раздался над самыми вершинами деревьев. Самолет кружил над поляной. Зигмунду казалось, что пилот уж очень долго мешкает. Вот самолет пошел еще на один круг. Почему нет ракеты? В какое-то мгновение лейтенанта пронзила мысль, что в воздухе над ними не друг, а враг, фашистский самолет-разведчик.

Но в ту же секунду от самолета оторвалась зеленая ракета, на миг осветив своим светом фюзеляж и крылья транспортной машины, и, описав крутую дугу, исчезла за лесом.

Люди Зигмунда опередили приказ командира. В ответ на зеленую ракету уже пылали два новых костра, зажженных ими.

ОГОНЬ В НОЧИ

Из Киева самолет вылетел с опозданием. При промежуточной посадке пилот узнал, что безопасному полету угрожает сильный грозовой фронт, продвигающийся на запад. Вылет временно отложили, на сколько — неизвестно, надо ждать. Немецкие товарищи и радистка Шура были недовольны таким решением. Они знали, что их ждут за линией фронта, и не хотели нарушать условленный срок.

Наконец после многих попыток им удалось убедить дежурного по полетам, и тот сдался. Двигатель заработал, «дуглас» пробежал по взлетной полосе и, оторвавшись от земли, взял курс на запад, в сторону линии фронта.

Парашютисты молчали. Каждый думал о том, что их ожидает. Макс, которому недельные сборы и приготовления казались невыносимо долгими, просто горел от нетерпения. Он не думал ни о возможных трудностях, ни о лишениях ближайших дней. Мечты уносили его вперед, за сотни километров, к Берлину. Среди его вещей были документы на имя гитлеровского офицера, так похожего внешне на Макса, что даже не пришлось менять фотографию в зольдбухе; она вполне могла сойти за фото самого Макса. Родители этого военнопленного офицера жили в Берлине. Это были обеспеченные люди, которые не относились к приверженцам фашизма, но были лояльны к нему.

Макс имел задание разыскать этих людей, откровенно рассказать им, что их сын находится в русском плену, и попытаться заручиться их поддержкой. Он должен был внушить им мысль, что с их сыном все будет хорошо до тех пор, пока они будут ему, Максу, помогать. Только убедившись в надежности своего положения, он имел право приступить к выполнению дальнейших задач.

И теперь, в самолете, Макс пытался представить себе, как выглядит Берлин после пяти лет войны. Он мысленно видел его умирающим городом, разрушенным частыми бомбежками и отмеченным печатью голода. Четыре года, с 1929 по 1933-й, он прожил в Берлине, ходил там в школу. В то время его отец был секретарем западноевропейского бюро Коминтерна, и Макс с гордостью носил красный галстук пионера «Союза юных спартаковцев». Одновременно он учился разбираться в людях. Этот веселый и беззаботный парень чувствовал, что приближается что-то страшное, несмотря на то что жизнь шла пока мирным путем. Как много времени прошло с тех пор! Да, нелегко было Максу представить себе Берлин сегодняшнего дня. Однако он ни секунды не сомневался в том, что доберется туда и сделает все, что от него требовалось.

Макса и его товарищей прижало к лавке, на которой они сидели: пилот набирал высоту. Вдруг тишину ночи разорвал рокот. Где-то совсем рядом рвались зенитные снаряды, а от их разрывов самолет бросало из стороны в сторону.

— Это были наши, — объяснила Шура, когда разрывы остались позади. — На слух это хуже, чем на самом деле. — Маленькую радистку с хорошеньким круглым личиком было не так-то легко испугать. В Киеве она энергично настаивала на немедленном вылете, сохраняя спокойствие и невозмутимость.

Вскоре вокруг самолета снова раздались взрывы. Корпус машины сильно задрожал, парашютисты затаили дыхание.

— Теперь снаряды рвутся прямо под нами, — комментировала Шура. — Это уже немцы.

Ее бодрый, веселый голос напомнил Эрнсту, что он летит без радиста. Радистка, предоставленная в его распоряжение, была вынуждена из-за болезни остаться дома. Если выдастся возможность, ему обещали прислать радиста несколько позднее, а до тех пор он должен действовать как разведчик и связной. Такое решение казалось вполне разумным, он согласился с ним целиком и полностью, но все же данное положение вещей его угнетало. В довершение всего как раз теперь, так некстати, у него ужасно разболелась правая нога. При последнем пробном прыжке Эрнст неудачно приземлился и повредил ногу. Повреждение на первый взгляд показалось неопасным, он никому о нем не сказал, чтобы его, чего доброго, не отстранили от операции. Но в дороге нога опухла, внутри что-то кололо, и вся она горела как в огне.

«Вот мы и по ту сторону фронта, — подумал Вилли. — Под нами Висла. Как быстро прилетели! Скоро уже прыгать». Он мысленно улыбнулся, вспомнив, каким беспомощным чувствовал себя перед первым прыжком. Он, не испытавший чувства страха даже в самых тяжелых боях в республиканской Испании, ощущал ужас от одной мысли, что придется ринуться в бездонную пустоту. Он готов был отхлестать себя за это по щекам, но страх не проходил. Превозмочь себя ему помогли спокойный вид советского инструктора и мысль, что его могут отстранить от участия в операции. Приземлившись, он был безмерно удивлен тем, что прыжок оказался совсем не труден, а свободное падение с большой высоты родило в нем удивительное ощущение. Вот в сейчас Вилли почему-то казалось, что все будет хорошо.

Фриц больше заботился о рации, питании для нее и прочей аппаратуре. Только бы ничего не повредилось при сбрасывании! Он попросил Шуру, бывшую уже не новичком в такого рода делах, поделиться с ним своим опытом.

— У меня никогда ничего не ломалось. Может быть, мне просто везло.

Шура рассказала ему, что до этого она успела побывать во многих партизанских отрядах. Все неудачи, по ее словам, заключались в том, что рано или поздно эти отряды оказывались в тылу наступающей Советской Армии.

— Конечно, лучше остаться со старыми товарищами, к которым уже привык, — продолжала она. — Но теперь мы с вами не скоро расстанемся, это наверняка. Будем работать вместе до самой победы.

Андре, руководитель группы, повернулся к ней. В голосе Шуры он уловил твердую решимость. Ему нравилась эта энергичная девушка-радистка.

«Хорошо, если бы все было именно так, — подумал он. — Но как часто жизнь, невзирая на наши непоколебимые решения, делает все по-другому. С возрастом человек приходит к неизбежному выводу, что разумнее всего ориентироваться на ближайшее будущее. Я, например, был бы рад, если бы нам удалось найти в центре немецкого тыла надежную базу. Потом будет видно, что делать дальше. Сейчас важнее всего не потерять друг друга и снаряжение. Пятнадцать тяжелых тюков на себе далеко не унесешь. Нам понадобится повозка или по крайней мере лошадь».

Пилот прервал его размышления. Он не разглядел сигнальных огней с земли и сказал, что должен в этом случае вернуться обратно. Условленное для выброски парашютистов время давно прошло. Может быть, внизу, не дождавшись их, все уже разошлись.

Первым пришел в себя Эрнст.

— Нам было совершенно ясно сказано, — возразил он пилоту, — что мы должны прыгать даже в том случае, если не будет видно сигнальных огней. Придется прыгать вслепую.

— Нет. — Пилот решительно покачал головой. Он сам был раздосадован, что столь опасный полет через линию фронта совершен впустую. — Я должен выполнить отданный мне приказ. Сделаем еще один заход.

«Дуглас» пробился сквозь низкую гряду облаков. И вдруг словно чья-то рука приподняла занавес, из темноты засияли два ярких костра. Пилот выпустил зеленую сигнальную ракету, огни остались позади. Когда он снова сделал круг и подлетел к ним, внизу уже пылал огненный крест. Пилот обернулся назад и коротко приказал:

— Приготовиться к прыжку!

Экипаж самолета быстро, но сердечно попрощался со своими пассажирами. В открытую дверь врывался холодный влажный воздух. Пилот сидел, низко склонившись над панелью управления.

— Всего хорошего, товарищи! — крикнул он парашютистам через плечо.

Дальше все пошло очень быстро. Шура прыгнула первой. За ней — Фриц, Вилли, Макс и Эрнст. Андре — последним: как руководитель группы, он должен был убедиться в том, что все покинули самолет.

Андре почувствовал сильный толчок: это раскрылся его парашют. У него появилось такое ощущение, словно после грохота он вдруг летит в бесконечную и бездонную тишину. Он насчитал под собой пять светлых куполов. Потом их осталось четыре, два. Огни внизу расступились, и навстречу ему быстро поплыло что-то темное.

Этим темным предметом оказалось одинокое дерево, стоявшее на большой поляне. Андре проскользнул мимо кроны, но купол парашюта запутался в ветвях. Андре показалось, что он уже чувствует под ногами землю, но его снова подбросило вверх, и он, как пойманная птица, повис на стропах. Ему удалось дотянуться до ствола дерева и достать финку. Но перерезать стропы оказалось ему не под силу, так как нож все время скользил по какой-то металлической застежке. Андре стало не хватать воздуха.

«Так и задохнусь здесь!» — подумал он сердито.

Из темноты к дереву спешили три силуэта. Они делали ему знаки, чтобы он держался спокойно. Молодой парень взобрался на дерево и освободил Андре из его невольной ловушки.

Фриц, опускавшийся на землю раньше других, заметил, что густой хвойный лес расступается перед ним. Он выпрямил ноги и прикрыл руками глаза. Его тело сначала прошло между ломающимися сучьями, но потом он почувствовал, что застрял. Вокруг была кромешная тьма. Прошло некоторое время, прежде чем он нащупал ногой удобную ветку, на которую можно было опереться, освобождаясь от парашюта. На землю он опустился без особого труда. Было очень тихо, только в ушах шумело от напряжения. Фриц сбросил с себя все, что ему мешало, залез на сосну и снял парашют. Прислушался. Кругом ни звука, ни полоски света. Он решил, что бессмысленно торчать в темном лесу, и, закинув на спину рюкзак и зарядив автомат, двинулся наугад среди деревьев.

Через некоторое время он вышел на открытое пространство. Так как он не знал, где находится, то старался держаться кромки леса. Вскоре он уловил чьи-то приглушенные голоса. На небольшом деревянном мостике, перекинутом через ручей, стояли трое мужчин. Они были в полувоенных костюмах и с карабинами. Фриц остановился и тихонько крикнул:

— Восемь!

Самый высокий из троих обернулся и произнес что-то по-польски, кажется «пять», но точно Фриц в этом не был уверен. Однако мгновенный ответ и поведение человека свидетельствовали о том, что это свои.

Это были партизаны из группы лейтенанта Зигмунда. Они сказали Фрицу, что троих его товарищей они уже обнаружили. Говорили они быстро, и Фриц с трудом понимал их. Дальше они пошли вместе, и дело с пониманием понемногу пошло на лад. Вдруг справа в лесу мелькнул зеленый огонек.

— Это кто-то из наших, — объяснил Фриц своим спутникам. — Мы договорились, что будем давать такие сигналы, если нас не найдут после прыжка.

Вилли не повезло: он приземлился за чертой первого кольца охранения, контролируемого обер-фельдфебелем Стржалой, который понятия не имел, что прилетевшие были немцами. Когда парашютист отозвался на его окрик по-немецки, солдаты мигом решили, что это провокатор. Держа автомат наготове, Стржала подошел к незнакомцу и приказал своим людям связать его и разоружить. Но Вилли мгновенно схватил в правую руку свой автомат, а левой стал подавать сигналы фонариком. При этом он страшно ругался. Эта ругань и абсолютное отсутствие страха смутили солдат. Стржала тоже начал ругаться, чтобы выиграть время, нежа дело не прояснится.

— Все в порядке, ребята, — сказал, подходя к ним, Фриц. — Это наш парень!

Солдаты Зигмунда быстро разобрались что к чему. Потом все вместе заторопились на место сбора.

Они пришли последними. Товарищи уже ждали их на небольшой поляне. Они разговаривали с высоким командиром в форме польского офицера, которого радостно приветствовали Вилли и Фриц. Свою радость они объяснили тем, что удалось собрать абсолютно всю поклажу. На земле, уложенные ровным рядком, и в самом деле лежали все пятнадцать тюков их снаряжения.

Польский офицер, капитан Ганич, куда-то ушел. Товарищи стояли возле своих тюков, спрашивая себя, что же им теперь делать. Все были спокойны, хотя напряжение последних часов еще не прошло. Темный лес, немые фигуры часовых, державшихся неподалеку в тени, казалось, указывали на то, что скоро должно случиться что-то необычное. Над вершинами деревьев забрезжил бледный свет: приближалось утро.

Ганич скоро вернулся. Рядом с ним шел стройный молодой человек в гражданской одежде. В нескольких шагах от группы оба остановились. Ганич приложил руку к козырьку и отрапортовал.

Немецкие товарищи поняли, что худощавый человек и есть не кто иной, как капитан Невойт. Все они представляли себе этого опытного разведчика совсем иначе: старше, мощнее, с явными признаками отваги и даже безрассудной смелости. Невойт же производил впечатление человека скромного и незаметного. Он приветствовал прибывших так, словно их встреча здесь, в лесу Западной Польши, была делом самым обычным. Его рукопожатие было крепким и коротким. Потом он отступил на два шага и внимательно оглядел каждого из них своими умными, проницательными глазами. Немецкие товарищи выдержали его взгляд.

Выражение строгости на лице Невойта постепенно уступило место улыбке. Он спросил, как прошел полет, уцелело ли снаряжение, а затем с озабоченностью посмотрел на светлеющее небо.

— Ну что ж, будем считать, что знакомство состоялось. Прежде чем вы пойдете отдыхать, вас покормят. — И, немного помолчав, добавил: — Не удивляйтесь, но вот только хлеба у нас сегодня нет.

ФРИЦ ВДВОЙНЕ И ДРУГИЕ

К утру темные облака уплыли за горизонт, оставив после себя над лугами только клочья тумана, напоминавшие о долгом дожде. Солдаты из подразделения Невойта показали немецким товарищам вытекавшую из родника крохотную речушку, в которой можно умыться, предупредили о том, что им лучше держаться в тени деревьев и не выходить с территории лагеря. Пока они строили шалаш для себя и своей поклажи, им стал ясен смысл этого предупреждения, Вскоре с неба раздалось тонкое жужжание и показался «физелер-шторх» с фашистскими опознавательными знаками, летевший почти над самыми верхушками деревьев. Он долго кружился над ними, словно летчик решил внимательно разглядеть каждый куст.

Макс крыл шалаш. Он не думал, что они здесь надолго задержатся, но сама работа на свежем воздухе, в лесу, доставляла ему большое удовольствие. Поспал он всего часа два, однако чувствовал себя бодрым и полным сил. Фриц тем временем сидел возле своей палатки с листком бумаги на коленях и заучивал шифр. Он так углубился в свое занятие, что даже не услышал приветствия подошедшего к нему Невойта и вскочил только тогда, когда услышал строгий вопрос капитана:

— Что ты тут делаешь?

— Заучиваю шифр. Нам его выдали перед самым вылетом, и у меня не было времени вызубрить его. Если я что-нибудь забуду или перепутаю, от моих радиопередач будет мало толку.

— Понимаю, — согласился с ним Невойт, — только я бы тебе настоятельно советовал заниматься этим в шалаше. Ты видел разведывательный самолет?

— Конечно видел.

— Ну вот, — Невойт показал на лежащий на земле лист бумаги и наморщил лоб, — такой белый клочок может привести нам на шею фашистов.

Потом Макс и Фриц сказали капитану, что хотели бы по возможности уже сегодня провести первую передачу, чтобы сообщить в Центр о прибытии группы к партизанам.

Командир немного поразмыслил, а потом залез вместе с Максом в палатку, чтобы показать им свою рацию.

— У нее довольно большой радиус действия, возможно, вам и удастся установить прямую связь с вашим Центром, — сказал он. — Мы же поддерживаем связь только со штабом фронта. Ваша рация тяжелее, да и упаковка ее не очень удобна.

— Позже нам пришлют новую, — объяснил Макс. — Чемодан и портфель можно относительно незаметно пронести даже по оживленной улице из одного места в другое.

— Но в лесу они будут вам в тягость, — заметил Невойт, выйдя из палатки. — Как ты, например, будешь обороняться при встрече с фашистами, если у тебя заняты обе руки? Ты об этом не подумал?

Макс, которому эта мысль почему-то не пришла в голову, на какой-то миг представил себе картину, нарисованную Невойтом, и невольно рассмеялся.

— Во всяком случае, положение будет что надо!

— Придумайте что-нибудь, пока есть время! — Капитан предложил разведчикам сигареты, и этот дружественный жест несколько сгладил резкость его слов. Затем он объяснил им, что для работы на рации они должны покинуть территорию лагеря, и пообещал прислать в помощь к нужному сроку своих людей.

Пока они разговаривали, подошли и остальные. Шура хотела посмотреть, как они устроились. Она привела с собой широкоплечего бородатого человека, выражение лица которого было одновременно и жестким, и добродушным. Одет он был в форменные брюки и гражданский пиджак.

Анатолий Невойт познакомил с ним немецких товарищей. Это был его заместитель, капитан Куприянов, лет на пятнадцать старше его. Весь облик капитана излучал спокойствие и уверенность.

Невойт, бросив еще раз внимательный взгляд на шалаши, пригласил Андре, Вилли и Эрнста на совещание. Они направились в сторону родника. Куприянов опустился на землю и знаком попросил Шуру сесть рядом. Не торопясь, он расспрашивал ее обо всем, что касалось прежней жизни радистов.

К началу знакомства Куприянов не подоспел, поэтому, когда он впервые услышал имя «Фриц», рот его невольно растянулся в широкой улыбке.

— Ну и имя тебе дали! — сказал он. — Макс — это еще звучит более или менее интернационально, почти как Максим. Вот, к примеру, Горький тоже Максим, да наши Пулеметы «максимы», а они разговаривают с гитлеровцами совсем не плохо. Но Фриц… Дружище, ты знаешь, кого мы называем фрицами?

Бывает, что человек хочет сделать как лучше, а выходит наоборот — одни насмешки. Фриц взял себе это подпольное имя, потому что очень любил писателя Фридриха Вольфа. О том, что сокращенной формой этого имени, то есть фрицами, во время войны стали называть фашистских агрессоров, он совершенно не думал.

— Значит, я Фриц вдвойне, — сказал он сердито, — а какой именно, ты еще увидишь, товарищ.

Тем временем трое остальных вместе с Невойтом склонились над картой Андре. Они сидели под деревянным мостиком, висевшим над речушкой на краю поляны. Здесь было достаточно светло, да и с воздуха их нельзя было заметить. Немецкие товарищи рассказали о своей задании. Время от времени Невойт кивал, соглашаясь с их словами, но большей частью слушал молча. Его палец с коротко остриженным ногтем плавно двигался вдоль голубой ленты Варты. Западнее реки проходила граница между гитлеровским рейхом и областью, объявленной фашистами генерал-губернаторством.

— Вот здесь или здесь, — начал Невойт, — вы перейдете границу. Кто вас будет сопровождать, зависит от обстоятельств. Вначале планировалось, что с вами пойдет другая группа партизан, возглавляемая майором Шаровым. Но при приземлении, упав на дерево, майор повредил себе позвоночник. Что с ним сейчас, точно я не знаю. Как только мы установим с ним связь, вопрос о вашем спутнике будет решен окончательно. — Рука командира скользнула по зеленой поверхности карты. — Вы должны понять, что местность, на которой мы с вами находимся, — это не русский партизанский лес. Хорошенько скрыться здесь нельзя, лес поделен на квадраты. — Он иронически улыбнулся. — Каждый участок имеет свой номер, а деревья все пересчитаны. Ты думаешь, что идешь по чаще, а на самом деле передвигаешься по шахматной доске. Один неверный шаг — и противник поставит тебе мат…

— Вот и у нас такие же леса, — вставил Вилли, — они не служат препятствием для того, кто хорошо знает местность. — Он говорил по-немецки, а Андре переводил.

— Верно. Поэтому надо быть особенно внимательным. — Командир партизан поднял палец и опустил его в точке карты на западном берегу Варты. — А вот здесь, товарищи, будет еще сложнее. Но об этом поговорим с поляками. Они вам передадут все в подробностях. — Он повернулся к молодому польскому лейтенанту, подошедшему к нему в этот момент. — Что случилось, Штефан? — спросил Невойт.

— Я бы не хотел вам мешать. — Лейтенант приложил к козырьку два пальца. — У нас просьба к гостям. Наши солдаты до хрипоты обсуждают событие вчерашней ночи. Мы, конечно, можем и сами объяснить им, почему с русского самолета спрыгнули немецкие парашютисты и кто они такие, но было бы лучше, если бы кто-нибудь из них сам показался у нас, а они на него посмотрели бы и послушали.

— Это лейтенант Штефан, начальник штаба батальона имени генерала Бема, — представил Невойт поляка. — Вы слышали его просьбу.

Эрнст хотя и не каждое слово понял, но все же уловил суть просьбы и решил сам пойти с лейтенантом.

— Возьми с собой кое-что из литературы, — посоветовал ему Андре. — Там наверняка есть люди, читающие по-русски или по-немецки.

Эрнст вынес из шалаша несколько экземпляров газеты «Правда» и газеты НКСГ. Штефан проводил его к лагерю батальона, находившемуся примерно в километре отсюда. Дорога шла смешанным лесом по долине. Земля была мягкая, пахло листвой и летом. Штефан шел чуть впереди.

В лагере с напряжением ожидали их прибытия. Эрнста тут же окружили бойцы и буквально забросали со всех сторон вопросами.

Солдаты интересовались всем, особенно те из них, кто попал в армию освобождения прямо со школьной скамьи или с отцовской пашни и мало зная или вообще ничего не слышал об антифашистской борьбе в Германии. Они жадно расспрашивали о Москве, интересовались положением на фронте. После всех этих вопросов был задан один, самый насущный, на который до сих пор им никто еще не мог дать ясного ответа: когда же будет разбит Гитлер?

Во время разговора солдаты полукругом расселись на земле. Эрнст раздал им агитационный материал. При этом его взгляд остановился на человеке, на которого он обратил внимание еще в самом начале разговора. На нем была серо-зеленая, без погон, форма фашистского жандарма. Поддавшись на уговоры польской девушки, он дезертировал из Радомско и перешел на сторону Войска Вольского.

— У меня давно было такое намерение, вместе со мной собирались перебежать еще двое друзей, — сказал он, — но долгое время нам никак не удавалось установить связь с поляками.

Он с интересом взял из рук Эрнста газету. В то время как остальные внимательно рассматривали схему летнего наступления советских войск и спорили о сроках разгрома фашистской группы армий «Центр», он углубился в чтение передовой статьи, написанной президентом НКСГ Эрихом Вайнертом и посвященной первой годовщине со дня основания Национального комитета «Свободная Германия».

Закончив передовицу, он поближе придвинулся к Эрнсту.

— Хорошо, что я тебя встретил, друг. Теперь мне ясно как день, что я поступил совершенно правильно. Могу я взять эту газету?

— Передай ее другим, когда сам прочтешь, — кивнул Эрнст.

— Для этого и беру. — Он сложил газету и прижал ее ладонью. — Если бы она была у меня в Радомско, то нас, повернувших оружие против фашистов, оказалось бы не только восемь. Говорить мы много чего говорили, но не могли ничего доказать другим. Нам внушали, что русские и польские партизаны убивают каждого немца, попавшего к ним в руки или просто на глаза. Глупая пропаганда! Если бы это в самом деле так было, то большинство полицейских патрулей уже десять раз были бы убиты. А они разъезжают себе по двое или по трое преспокойно по окрестностям на велосипедах и не видят никаких партизан, из чего делают вывод, что партизан здесь нет и в помине. А те сидят за ближайшим кустом или разгуливают по улице, да еще при встрече и поздороваются вежливо с полицаем: «Добрый день, пан!»

Бойцы дружно засмеялись. Перебежчик был прирожденным оратором и производил впечатление человека открытого и интеллигентного. Он снова обратился к Эрнсту:

— О существовании этого комитета я слышал. Мне рассказал один приятель, вернувшийся из отпуска от своих друзей, которые регулярно слушают Москву. Но ясного представления о его деятельности я до сих пор не имею.

Лейтенант Штефан, стоявший позади Эрнста, предупредительно закашлял и сказал:

— Вы здесь не один, товарищ Курц, у других тоже есть вопросы. К тому же пора вам подумать о своих людях.

— Есть! — Бывший жандарм поднялся, отдал честь и ушел. На ходу он несколько раз обернулся; чувствовалось, что он с удовольствием остался бы побеседовать еще.

— Почему ты его отправил? — спросил Эрнст.

— Чтобы он не устроил тут представление. Это настоящий ухарь, а когда он бывает в ударе, то может любого и каждого заговорить. Но здесь он не главная персона.

Место Курца между тем занял лейтенант Зигмунд, который хотел поближе познакомиться с одним из тех людей, которых он встречал ночью. Рядом с ним сидел бледный, с детскими чертами лица солдат. Его черные глаза с угрюмым любопытством смотрели на гостя. Зигмунд, доставший несколько газет, сказал ему:

— Сегодня вечером мы ими займемся. Кто-нибудь нам их переведет.

Юноша презрительно скривил губы и выдавил из себя:

— Зачем нам эта бумага? Зачем слова? Лучше бы дали автоматы.

— Опять? — прервал его Зигмунд, прежде чем Эрнст успел ответить. — Придержи язык, Шпинко, и сосчитай до десяти, чтобы не сказать очередную глупость. Эти товарищи с нами борются вместе против Гитлера, но они не располагают складом оружия!

— Слово тоже может быть оружием, — заметил Эрнст. — Чтобы хорошо воевать, надо много знать. А друзей ты автоматом не завоюешь.

Юноша никак не отреагировал на эти слова.

Штефан примирительно сказал:

— Оружие мы скоро получим. Нам его обещал командующий третьим округом Армии Людовой. Пока что довольствуйся карабином, а не хочешь ждать — добудь в бою что-нибудь получше.

Шпинко молча сжал губы и уставился на мох под ногами. Лейтенант Зигмунд, недовольный всем происшедшим, пригласил Эрнста закусить. Но начальник штаба напомнил, что им пора собираться в путь. Капитан Невойт отпустил Эрнста только на два часа, и вот это время истекло.

— Не обижайся на Шпинко, он еще молод, — сказал Штефан по дороге. — Большинство из нас люди серьезные. А у него эсэсовцы всю семью расстреляли. Вот почему он такой озлобленный. От ненависти к фашистам и горя.

Эрнст кивнул, говорить ему не хотелось. Беседа с польскими товарищами его глубоко взволновала. Он понял, что он и его товарищи уже находятся на полпути в решении своей задачи, хотя от конечной цели их отделяли еще сотни километров. Свою миссию они начали не где-то в Восточной Пруссии или в Бранденбурге, нет, они начали выполнять ее сразу же, как только выпрыгнули из самолета за линией фронта.

КАПИТАН НЕВОЙТ ПРИГЛАШАЕТ ГОСТЕЙ

Однажды дождливой ночью, когда они, сидя на лесной поляне, ожидали самолет, Невойту внезапно пришла в голову одна идея, и с тех пор она не давала ему больше покоя. Но эта идея не совсем соответствовала его строгим воззрениям, и поэтому он решил посоветоваться с Куприяновым. Прибытие немецких антифашистов, объяснил он, есть выдающееся событие в жизни советских и польских партизан. Но в скором времени они должны отправляться дальше. Кто знает, будет ли потом еще такая возможность поговорить друг с другом по душам, да и встретятся ли они вообще когда-нибудь? В наше время никто не знает, что случится с ним завтра.

Куприянов, замполит подразделения, терпеливо выслушал Невойта, а затем сказал:

— Если ты спрашиваешь меня как политработника, то я вот что скажу: человек и на войне остается человеком, ему нужны и друзья, и поддержка. Ощущая поддержку, легче бороться. — Кончики его усов приподнялись, он улыбался: — Ну, устраивай свой партизанский обед. Пригласи товарищей, сейчас нам можно не скупиться.

Посреди леса, под высокими соснами и вязами, соорудили стол. Ганич, ревностно придерживавшийся закона польского гостеприимства, позаботился о том, чтобы местные крестьяне принесли два ведерка свежих огурцов. Их как деликатес подавали к колбасе.

Тридцать участников этой партизанской трапезы представляли собой довольно пеструю картину. Вместе с Шурой на встречу пришла радистка Наташа. Она была родом из Москвы, из-за войны девушке пришлось оставить учебу в институте. Уже три года она работала с партизанами и довольно долго была в отряде Невойта. Однако суровая походная жизнь, казалось, никак не отразилась на ней. Рядом с крепкой Шурой она казалась нежной и даже хрупкой. Девушки надели юбки, светлые блузки, шелковые чулки и выглядели особенно празднично. Ганич и другие офицеры польского батальона были в форме Армии Людовой и при орденах.

В своем приветственном слове к гостям Невойт отметил важность совместной борьбы против фашизма. Он не собирался произносить праздничных речей: в этой обстановке они звучали бы неестественно. Поэтому он был по-солдатски краток.

— Всегда и везде, пока это будет в наших силах, мы поддержим вас, наши немецкие друзья! — Он остановился, взглянул на лица, отмеченные печатью войны и лишений. Десятки глаз смотрели на него с ожиданием. До его сознания ясней, чем когда-либо, дошло, что их связывает. — Братья! — закончил он, повысив голос. — Так же, как мы сегодня, когда-нибудь станут друзьями не только все коммунисты, но и все люди наших стран. Этот день обязательно настанет!

За ним поднялся командир польского батальона. Его мощный бас гремел, когда он говорил о бесчинствах фашистов в Польше. Он снял темные очки. Его больные глаза еще сильнее блестели после почти бессонной ночи, словно он плакал. Как всегда доходчиво и горячо, Ганич заговорил о фольксдойче, дезертировавших из вермахта и боровшихся теперь на стороне Армии Людовой.

Речь его лилась плавно. Андре глядел на этого огромного усталого человека, и горечь сжимала ему горло. Хотя он и вырос среди коммунистов и ненавидел фашистов ничуть не меньше, чем все здесь собравшиеся, ему все же было тяжело слышать о преступлениях агрессоров, бывших его соотечественниками. Но в то же время он ощущая атмосферу дружбы, окружавшую его и его друзей.

Ганич поднял сжатый кулак и закончил свое выступление лозунгом польского освободительного движения:

— За нашу и вашу свободу!

Лоб Андре под редкими волосами покрылся испариной. Дрожащим от волнения голосом он поблагодарил поляков за радушный прием и помощь, прибавившие антифашистам мужества и уверенности.

Он говорил по-немецки не потому, что недостаточно свободно владел русским. Нет, он сделал это сознательно. Макс тут же понял его замысел и стал переводить. Постепенно Андре справился с волнением и заговорил свободнее. Он сказал, что его группа ни в коем случае не хочет стать обузой для советских и польских товарищей. Если понадобится, они готовы в любую минуту помочь им с оружием в руках.

— Мы оправдаем ваше доверие, товарищи! Это мы вам обещаем!..

Невойт разлил из литровой бутылки спирт по стаканам и, подняв свой стакан, воскликнул:

— За победу! Смерть фашистам!

В эту минуту никто из них не думал о том, что они находятся на занятой врагами земле, всего в нескольких километрах от них гитлеровские патрульные машины и полицаи стягивают кольцо вокруг партизанского леса.

Стаканов было мало, и участникам встречи приходилось пить по очереди.

Для радисток кто-то принес красное вино. Наташа выпила всего полстакана, а Шура пить вино не стала: она ждала, пока до нее дойдет бутылка с прозрачной жидкостью. Мужчины, сидевшие рядом с ней, предвкушая удовольствие, ждали, что же будет дальше. У девочки, вероятно, сразу перехватит дыхание, а на глазах выступят слезы. Но Шура, даже не морщась, выпила содержимое стакана и, передав его соседу, сказала:

— Вот так! — И закусила кусочком колбасы.

— Девушка, тебя, наверное, закаливали в специальной печи! — выкрикнул ошеломленный Ганич и засмеялся. Вместе со смехом ко всем пришло хорошее настроение. Каждый хотел принять участие в разговоре, и скоро все разбились на небольшие группы, в каждой из которых текла непринужденная беседа.

Офицеры Армии Людовой и люди Невойта хотели побольше узнать о каждом из пятерых антифашистов-немцев. Вокруг Фрица собралось много людей. Одетый в советскую форму, с черными как смоль волосами и горящими глазами, он вполне мог сойти за жителя советских южных республик. Его плавная русская речь, лишь иногда звучавшая чуть тверже обычного, еще больше усиливала это впечатление. Никто из его новых друзей не хотел верить, что видит перед собой чистокровного баварца.

— Взять вообще баварцев, — рассуждал кто-то. — О них известно два факта: во-первых, они много пьют пива, а во-вторых, это они помогли Гитлеру прийти к власти.

Фрицу, чтобы исправить такое плохое мнение о баварцах, не оставалось ничего иного, как рассказать, основываясь на опыте собственной жизни, о молодых бойцах Веймарской республики, об их борьбе против фашизма. О том, что в Мюнхене кроме пивоваренных заводов была еще и большая полицейская тюрьма, на холодном и грязном каменном полу которой он провел не одну ночь, Фриц рассказывал оживленно и интересно, и круг его слушателей все возрастал.

— Да, такого не выдумаешь. Выходит, ты и в самом деле пролетарский баварец, — сказал лейтенант Федя, один из советских партизан, недавно бежавший из фашистского плена. Его огненно-рыжая шевелюра упрямо вылезала из-под фуражки. Лейтенант отличался мужеством, граничащим с безрассудством, и хорошо подвешенным языком.

— А вот тот, — показал он на другой конец стола, где сидел Андре, — ваш командир, он, похоже, профессор. Голову даю на отсечение!

— Жаль мне твоих рыжих вихров, — спокойно заметил Фриц. — Он такой же рабочий, как и я. Посмотри-ка повнимательнее на его руки.

Но Федя не хотел уступать:

— А ваш Макс, за которым наверняка табуном бегают девушки, он сын этого профессора, верно? Такое сходство редко бывает, так?

— Что тут обо мне говорят? — Макс, стоявший неподалеку, обернулся через плечо.

— Вот он точно установил, что ты сын Андре, — объяснил Фриц.

— Ну, если вам так нравится… — Макс рассмеялся и отвернулся.

Законы конспирации запрещали ему рассказывать что-либо об отце. Этот короткий разговор пробудил в нем воспоминания о Москве. Для него, побывавшего во многих странах и нигде не чувствовавшего себя дома, Москва стала второй родиной. Он посерьезнел и больше не хотел разговаривать. Молча обвел взглядом партизан и вдруг встретился с карими глазами Наташи. Задумавшись, она глядела как бы сквозь него, повернув лицо к Невойту, который оживленно разговаривал с Андре и, казалось, не замечал ее. А может быть, Наташа сама не хотела быть втянутой в разговор. Ее красивое лицо с черными бровями, разлетавшимися от переносицы как ласточкины крылья, одновременно выражало и отрешенность, и счастье, и боль.

«Она любит капитана, — пронеслось в голове у Макса, — она восхищается им, но одновременно чем-то опечалена». И он тут же вспомнил о девушке, ждавшей его в Москве. Он никогда не мог обещать ей вернуться невредимым. Неуместная, как ему показалось, печаль внезапна охватила его. Он покачал головой, стараясь стряхнуть с себя это чувство. Затем сел так, чтобы быть спиной к Наташе и группе людей возле Андре.

На другом конце площадки шел оживленный разговор о чем-то. Макс видел, как Вилли с порозовевшими щеками что-то доказывает товарищам. Для большей убедительности он даже размахивал в воздухе кулаком. Рядом с ним сидел Эрнст. Его собеседником был Павел, заместитель Ганича; за ним стоял бородатый Куприянов и чему-то ухмылялся. «Все они чувствуют себя как дома», — подумал Макс.

Так оно и было на самом деле. Дружеский спор скоро вылился в обмен мнениями о Национальном комитете «Свободная Германия». Павел, до создания Армии Людовой сражавшийся, как и большинство офицеров, в Гвардии Людовой, был, как обычно, в курсе всех событий, касающихся политического и военного положения. Однако, несмотря на это, он задавал много вопросов. Деятельность Национального комитета он одобрял, но сомневался в честности некоторых вступивших в него пленных гитлеровских генералов. С ними, по его мнению, не стоило бы иметь дела. Не предадут ли они эту организацию при первой же возможности?

Вилли возразил ему, сказав, что не было никаких оснований для того, чтобы отказать им. Они открыто высказались против Гитлера, за скорейшее окончание войны. Своим вступлением в НКСГ они будут влиять на высший офицерский состав, на тех, кто еще верит в победу вермахта. Вилли приводил примеры, удивляясь в то же время, как это он защищает этих людей — он, которого жизнь научила тысячу раз обдумать признания таких людей, прежде чем поверить им хотя бы на десятую часть. Он ссылался на то, что перемена убеждений старшими офицерами заставит задуматься многих гитлеровских солдат.

— Но все дело в том, насколько искренна эта перемена убеждений, — не соглашался с ним Павел. — В конце концов, генералы могли согласиться на это ввиду безвыходности собственного положения, а позже заговорить совсем по-другому. Еще неизвестно, что было бы, если бы их войска продолжали победоносно двигаться вперед.

— Но они же не побеждают! — Вилли стукнул кулаком по земле. — Советская Армия сбила с них спесь. Окончательно! — Он глубоко вздохнул. — Пойми же наконец, мы должны им верить! Я надеюсь, что большая часть их серьезно порвала с прошлым. И теперь они помогают нам, чтобы скорее покончить со всей этой швалью. Неужели тебе это кажется абсурдным?

— Мы и будем оказывать доверие подобным людям, — добавил Эрнст, — позднее, когда смолкнут орудия.

— Я надеюсь, ты не будешь требовать от меня расписки за поведение каждого офицера в комитете, — произнес Вилли уже спокойнее. — Кто знает, что там у них в душе. Ведь и мне в душу тоже заглянуть не так-то легко.

Павел улыбнулся, но глаза его оставались серьезными. Видно было, что его не убедили и он по-прежнему придерживается собственного мнения.

Спор привлек многих, в том числе Андре, Фрица и Макса. Вилли чувствовал себя несколько неловко, оказавшись в центре всеобщего внимания. Он отошел в сторонку и начал потихоньку напевать мелодию. Его поддержали два бойца Войска Польского, а остальные подошли поближе.

Один из них схватил Вилли за плечо и спросил:

— Откуда ты знаешь нашу песню?

— Часто слышал в тридцатых годах. Это же «Марш батальона Домбровского».

Павел улыбнулся, и глаза его потеплели. Он стал насвистывать другую мелодию: «Марш батальона Тельмана».

Что здесь происходит, поняли только немногие.

— Вот, значит, как, — проговорил Куприянов, до сих пор упорно молчавший. — Собственно говоря, мы с вами братья по оружию еще с войны в республиканской Испании. Рабочий класс обладает гораздо большей силой, чем нам кажется. А вы тут ссоритесь из-за нескольких бывших гитлеровских генералов!

ЧЕЛОВЕК В КОЛЯСКЕ

По дороге, ведущей через высокий лиственный лес, ехала коляска. Лучи полуденного солнца играли на металлической окантовке и уздечках, на лошадях. Тщательно вымытые, блестели глянцем спины лошадей. В коляске удобно расселся худой человек средних лет в широкополой велюровой шляпе. Его борода по моде польских поместных дворян была завита. Человек, коляска и весело ухмыляющийся кучер на козлах казались картинкой из далеких мирных времен.

Фриц смотрел на коляску, ничего не понимая, не веря собственным глазам. В ушах у него все еще звучали страшные рассказы о невыносимых страданиях польского народа и настойчивые предупреждения советских товарищей о высокой бдительности на каждом шагу.

«Что же это за страна, — думал он, — в которой помещики как ни в чем не бывало разъезжают в ландо по партизанскому лесу, осматривая его, словно это их поле с репой?» Его удивление стало еще больше, когда Ганич, заметив коляску, заторопился к ней и горячо приветствовал человека, сидящего на ее заднем сиденье. Невойт тоже встал. Он сделал знак антифашистам, чтобы они следовали за ним.

— Это товарищ Юлиан, — представил гостя Ганич, — он секретарь ППР в области Ченстохова — Радомско.

Кучер слез с козел и отвел лошадей глубже в тень. Там он подвесил им к мордам по торбе с овсом, а сам уютно устроился на траве. Кругом было тихо, полянка под вязами за последний час почти опустела.

— Я приехал посмотреть на наших гостей и соратников по борьбе, — сказал Юлиан. — Наша партия рассматривает как хороший знак тот факт, что немецкие коммунисты, прибывшие для борьбы с гитлеровской Германией, приземлились в нашей стране. Очень рад с вами познакомиться!

Рукопожатие его было сильным и коротким. У Юлиана были серо-голубые глаза, свидетельствующие об энергии и разумной сдержанности, и сильно выдающийся нос. Пока они шли к палаткам, он расспрашивал друзей-антифашистов об их планах. Андре и Эрнст сообщили ему самое главное.

Солнце село, холодная дымка потянулась с поляны в лес. Вдоль опушки леса кто с ведрами, кто с другой посудой шли бойцы к источнику за водой. Возле палаток Невойт остановился и, вынув из кармана пачку «Казбека», пустил ее по кругу. Покурив, он ушел в польский лагерь, чтобы обсудить состав разведгруппы, которая должна была найти удобное место для перехода через гитлеровские укрепленные сооружения на Варте и разыскать надежных людей по ту сторону.

— Давайте, товарищи, обсудим ситуацию, — сказал Юлиан. Он выплюнул окурок и прищурил глаза. — Здесь, у нас, вы находитесь среди друзей, и здесь мы, можно сказать, задаем тон в борьбе с оккупантами. У нас установлен хороший контакт с Армией Крайовой на нашем участке: например, с подразделением, которое находится возле Домброва-Зилёна, мы обычно сотрудничаем, причем инициатива большей частью исходит от представителей Армии Людовой. — Он взмахнул в воздухе рукой, словно подводя черту под своими словами и показывая, что с этим пунктом покончено. — По ту сторону Варты все будет обстоять иначе. Чтобы вы лучше поняли тамошнее положение, я немного коснусь истории. Местность вокруг Ченстоховы, Бляховни, Люблинца и немного севернее их раньше была уже пограничной. Поэтому ни немецкие, ни польские предприниматели не хотели строить в этой, по их мнению, ненадежной области промышленных объектов. Здесь процветали крупные землевладельцы и высшие воинские чины. Ну а без промышленности откуда же было взяться рабочему классу, а без рабочего класса нет и коммунистов. Этим уже многое сказано. Там, западнее Варты, в полосе от тридцати до пятидесяти километров шириной, нет ни групп ППР или КПГ, нет ни подразделений народной армии. Пока у нас там имеется только несколько надежных людей.

— А социал-демократы есть? — спросил Вилли. Он был благодарен за такое подробное разъяснение, но оно не ободрило его.

— Кое-кого из них вы там найдете. Они поддерживают с нами связь, пока их, как и наших людей, не схватят. Многие из них бежали в Верхнюю Силезию и присоединились там к отрядам освободительного движения. В районе Катовиц наша партия имеет крупные организации на фабриках и шахтах, а также вооруженные группы. Там есть районное руководство ППР, в которое входят опытные деятели, и, что особенно важно, налажено сотрудничество с КПГ, насчитывающей в некоторых местах до двух тысяч членов. Ваши и наши товарищи образуют, так сказать, единый боевой фронт. Если вы доберетесь до этой области, вам будет значительно легче. Но путь туда долог и полон препятствий.

Юлиан взял новую сигарету и с удовольствием, не торопясь, прикурил.

— Теперь об Армии Крайовой, которая ведет борьбу в районе между Вартой и Силезским угольным бассейном. Большинство ее борцов честные патриоты. Но в отношении офицеров будьте внимательны. Почти все они выходцы из поместного дворянства и буржуазии. Некоторые из них, правда, готовы ради освобождения народа искать общий язык с коммунистами. Руководство этих округов АК находится в Оппельне, а инспектораты — в различных окружных городах. А от некоторых людей там я хотел бы вас предостеречь. Держитесь ближе к простым людям, даже если они не входят в организации, — продолжал он после небольшой паузы. — Среди них вы найдете многих честных людей, которые встретят вас как братьев. Но не забывайте, что и среди поляков есть предатели, ищущие расположения фашистов.

Секретарь снова взмахнул рукой.

— Словом, вы встретите разных людей, но ориентироваться должны только на сто́ящих. Трижды проверьте, прежде чем довериться кому-то. И наконец, я должен особенно предостеречь вас от НСЗ. Вы знаете, что это такое?

— Нет, — ответил Андре, — вернее, очень смутно представляю. В Москве нам говорили, что это профашистская организация.

— В сущности, так оно и есть. От правой буржуазной партии отделилась военная группировка. Часть ее перешла в АК, остальные более или менее открыто сотрудничают с войсками СС. — Юлиан потушил сигарету и немного помолчал. — К сожалению, мы только недавно узнали о вашем прибытии, — продолжал он, — и нам оставалось слишком мало времени, чтобы продумать ваш путь. Товарищи из АЛ, например, пытались взять «языка», который смог бы ознакомить вас с настоящим положением противника, но времени было уж очень мало, Штефан может подтвердить.

Начальник штаба батальона, сидевший в кругу офицеров, молча кивнул.

Юлиан сделал заключительный жест.

— Итак, товарищи, мы переведем вас через границу и установим связь с надежными людьми из АК. Западнее Варты вы будете предоставлены сами себе. Там каждый час вам будет грозить опасность. Поэтому я советую вам не действовать опрометчиво. Убедитесь в своей полной безопасности, а уж потом действуйте дальше.

— Мы так и намеревались, — сказал Андре. — Однако по пути следования до места назначения мы обязаны действовать в духе НКСГ. Для этого нас снабдили соответствующим пропагандистским материалом.

— Вот как! — Юлиан поднял брови. — А что это за материал?

Штефан начал было объяснять, что с частью материала уже работают в отряде. Но секретарь не дослушал его. Он хотел увидеть этот материал собственными глазами.

Макс и Фриц принесли тюк с газетами, брошюрами и листовками. Юлиан перелистывал их, разбирал заголовки и рассматривал иллюстрации.

— Великолепно! — воскликнул он, и на его лице заиграла радость, а затем в сердцах он стукнул себя по колену. — Почему вы не привезли всего этого четыре недели назад? Мы бы такого натворили!

Юлиан рассказал о воинском эшелоне вермахта, грузившемся на станции Ченстохова. Солдаты и унтер-офицеры, около двухсот пожилых выздоровевших после ранения людей, против своей воли подчинились приказу и открыто выражали свое отношение к бессмысленному продолжению войны.

— Если бы мы дали им этого перцу, — добавил Юлиан, указывая на листовки, — большинство из них не поехали бы на фронт, а пришли бы к нам в лес. Жаль, но ничего не поделаешь. Конечно, мы и теперь найдем ему применение. Скажите честно, сколько вы можете дать нам?

Андре, который по возможности старался сберечь то, что им дали с собой в Москве, ответил:

— Смотря для какого количества народа.

— На пять тысяч, но там их больше. — Впервые улыбнулись проницательные глаза Юлиана, и сдержанность его после этой улыбки как рукой сняло. — Я лучше назову тебе объекты, которые имею в виду. Это лазареты, дома отдыха для выздоравливающих раненых к другие места пребывания вермахтовцев, жандармов в крупных областных городах. Кроме того, металлический завод в Ченстохове, там работает много фольксдойче. Мы выполним часть вашего поручения, можете на нас положиться. Наш аппарат действует хорошо, и руководит им прекрасный человек.

Приятно удивленные немецкие антифашисты предоставили Юлиану самому выбирать, что ему нужно, а потом помогли спрятать пакеты под сиденье коляски. До сих пор они не принимали в расчет возможность такого сотрудничества. Их воодушевляла одна мысль, что печатные издания партии и Национального комитета вскоре попадут в казармы и на предприятия, на улицы городов и в частные дома. Взволновал их и тот факт, что Юлиан взял на себя часть их задания как что-то само собой разумеющееся.

Потом разговор зашел о деталях нелегальной деятельности, и среди них нашлось множество таких, которые рано или поздно могли сыграть решающую роль. Вскоре Фриц и Макс попрощались с остальными: приближалось время радиосвязи.

Остальные еще долго продолжали беседу. На лес опустилась ночь. В партизанских лагерях было спокойно, не спали только часовые. Когда с Юлианом остались только Андре, Вилли и Эрнст, Андре осведомился о положении в лесах возле Тарновских гор и о прятавшихся там 250 дезертирах вермахта. Он объяснил, что известие это дошло до них, антифашистов. Возможно ли совершить туда вылазку? Он и его товарищи хотели бы помочь немцам, добровольно решившим порвать с гитлеровским вермахтом, и проверить, действительно ли эти люди готовы повернуть оружие против фашистов.

Юлиан оценил ту осторожность, с которой был задан вопрос. Он немного помедлил с ответом.

— Тарновские горы, — начал он, помолчав с минуту, — от Ченстоховы до них километров тридцать. Действительно, туда возможна только вылазка. Да, о дезертирах мне тоже известно. Но подробностей пока не знаю. — Секретарь оперся руками о колени и долго рассматривал горящий кончик своей сигареты, не стряхивая с нее пепел. — Товарищи, мне кажется, что сообщение о дезертирах неправдоподобно. Я не могу этого доказать, пока не могу, и поэтому не должен был вам ничего говорить. Но теперь речь идет о вас. — Он потушил сигарету, и сумерки словцо сделались еще гуще. — Сообщение об этом было получено от человека, который, возможно, является фашистским агентом. И довольно значительным, потому что держался он так, что тут же был предложен в качестве кандидата на пост окружного командира АЛ. За это время некоторые руководящие товарищи… словом, их больше нет в живых. Вы уже достаточно знаете Ганича. Он вспыльчив, но у него большой опыт и хорошее знание людей. Он тоже поверил этому человеку и хотел было со всем батальоном идти на встречу с дезертирами. Но мы не позволили ему этого, так как не знаем, не западня ли это. — Как и раньше, Юлиан закончил свою мысль резким взмахом руки. — Я ответил на ваш вопрос по своему разумению. Если вы там будете, попытайтесь сами что-нибудь разузнать. Ну, мне пора ехать.

Прощаясь, друзья обняли секретаря Польской рабочей партии. Их встреча была больше чем простая информационная беседа, хотя, конечно, сведения о стране и людях были для них очень важны, особенно в условиях войны. Откровенность, с которой он говорил о ждущих их опасностях, будь они слабыми людьми, вселила бы в них неуверенность, но им, людям сильным, она придала только еще большую твердость.

Кучер тихо прищелкнул языком, отдохнувшие лошади тронулись. В позе слегка утомленного помещика Юлиан сидел на заднем сиденье своей коляски, под которым лежали пропагандистские материалы. Так он и поехал, не боясь встречи с фашистскими жандармами. Он приравнивал листовки к бомбе, а теперь сам сидел на ней.

— Этот человек как стальное перо, — сказал Вилли, — гибок, но не ломается.

Спустя некоторое время группа разведчиков в количестве восьми человек вышла в западном направлении из Котфинского леса. Третьим в цепочке польских и советских партизан шел Эрнст. Он был в форме гитлеровского вермахта, за плечами у него висел автомат.

ПОД ТЕНЬЮ СВЯТОЙ МАДОННЫ

Поздним летом 1944 года расположенный на берегу Варты промышленный город Ченстохова бурлил. По главной улице беспрерывно двигались машины. Только в гарнизоне находилось три тысячи гитлеровских солдат. В глазах рябило от серых, зеленых, коричневых и черных униформ сотрудников фашистских служб. Иногда мелькнет между ними полицейский местной полиции, находившейся на службе у оккупантов и состоявшей из польских предателей, или проскользнет медсестра одного из многочисленных лазаретов.

Партийный секретарь Юлиан, казалось, равнодушно наблюдал за этой суетой, ничем не выдавая, насколько ему все это опротивело. Он хорошо знал, что помимо этих затянутых в военную форму сытых вояк, покрывших город, как ряска водоем, существует другая Ченстохова, простая, изможденная голодом и непосильным трудом, страдающая от более чем шестилетнего фашистского террора. Однако настоящая жизнь, кипучая и опасная, за которой было будущее, пульсировала в партячейках; сердце этой жизни билось в широком потоке Сопротивления, полного размаха которого не знал даже сам Юлиан.

Он остановился на мосту через железнодорожные пути, неподалеку от вокзала. В лицо ударил дым локомотива — под мостом проходил поезд, таща за собой закрытые вагоны с красными крестами на крышах. На какое-то мгновение Юлиан невольно задумался о немцах, едущих в этих вагонах, о раненых и искалеченных, но все-таки оставшихся в живых.

Но скоро новая мысль вытеснила прежнюю. Он еще находился под впечатлением от встречи с пятью немецкими антифашистами в батальоне имени генерала Бема. Юлиан был убежденным интернационалистом, и все же — он лишь теперь допустил эту мысль — не без недоверия ожидал этой встречи. «А что, если среди них окажется несколько горячих голов и фантазеров? Такие могут даже из лучших побуждений нанести немалый вред делу и произвести в рядах АЛ действие, подобное взрыву осколочной бомбы». Но вскоре все опасения исчезли. Прибывшие товарищи оказались деловыми, дисциплинированными людьми, хорошо знавшими правила конспирации. Сегодня Юлиан радовался, что не послал в Котфинский лес никого из своих сотрудников, а поехал сам. Особенно он радовался информационным материалам НКСГ, которые попали в его распоряжение. Какая ценность для работы среди фольксдойче!

Настроение его омрачала только одна фраза их разговора. Это был вопрос о 250 дезертирах гитлеровского вермахта, которые якобы ожидали спасения в лесах у Тарновских гор. Эта тема напомнила Юлиану о его работе в Ченстохове и о трудностях воссоздания окружной партийной организации, которую почти полностью уничтожили фашисты. В ударе, обрушившемся на окружной комитет, известную роль сыграл некий Земан, о котором было кое-кто известно от перебежчиков, но очень мало.

Земан (подпольная кличка Янек) работал на оружейном заводе в Бреслау (Вроцлав), где получил рекомендацию одного руководящего товарища. Земана несколько раз проверяли. Его утверждение, что до сентября 1939 года он был лейтенантом 50-го польского пехотного полка, не было опровергнуто. Другие данные, например то, что его брат участвовал в молодежном движении Сопротивления в Силезии и что сам он бежал из гитлеровского лагеря для военнопленных, тоже подтвердились. Поэтому он всегда был хорошо информирован о положении в Силезии, а в подпольной работе проявлял сметку и находчивость. Все говорило за него, и ничего против. Так Земан стал членом окружного комитета партии в Ченстохове. Учитывая его военные знания, было решено назначить его командиром одного из округов АЛ.

О разгроме окружного комитета в Ченстохове Юлиан знал из сообщений. Весной было созвано заседание комитета. Только члены комитета знали время и место встречи. Несмотря на то что все добирались туда разными путями, они были поодиночке схвачены и расстреляны без суда и следствия. Все, кроме Земана. Но он сразу же после этого исчез из города и вообще из этой местности, не оставив никаких следов. Оставалось только предполагать, по чьему поручению он действовал. Юлиан подозревал управление гестапо в Бреслау или Катовицах.

Когда Юлиан прибыл в Ченстохову с поручением найти надежных людей и создать новое руководство, он натолкнулся на стену молчания. Цепь конспиративных связей была разрушена. В его распоряжении был один-единственный адрес, к тому же довольно сомнительный. Это была квартира некоего Зенека, незаменимого человека, если надо достать «настоящие» документы. Однако другого выбора у Юлиана не было. Сейчас он как раз шел на встречу с Зенеком.

К мосту снова приближался паровоз. Длинный состав покидал вокзал в восточном направлении. Его платформы были загружены танками и орудиями различных систем и калибров. Выглядели они совсем новенькими, как будто только что сошли с конвейера оружейного завода. Фашистская военная промышленность работала на полную мощность. Окружной секретарь отвернулся и быстро направился дальше. Гражданскому человеку было рискованно наблюдать за передвижением военных транспортов. Кроме того, этим делом занимались другие товарищи.

Пронзительно сигналя, по главной улице пронесся тяжелый темный «мерседес». Лиц пассажиров Юлиан не разглядел, заметил только, что все они в черной эсэсовской форме. За «мерседесом» следовали машины поменьше и поскромнее. Колонна бесцеремонно прокладывала себе путь по оживленной улице. Лошади в упряжке испуганно рванулись в сторону, кучеру с трудом удалось сдержать их.

Юлиан догадывался, чем объясняется такая спешка. Штаб охранной полиции и СД перемещался из Кельце в Ченстохову. К нему уже не первый раз поступали сведения о том, что фашисты эвакуируют свои руководящие учреждения в глубокий тыл. Очевидно, в прифронтовой полосе земля горела у них под ногами. Появление «мерседеса» говорило о том, что прибыл крупный начальник, может быть сам оберштурмбанфюрер Иоахим Ильмер, чтобы лично ознакомиться с новым местонахождением своего учреждения.

Ну а раз здесь появился Ильмер, значит, где-то рядом должна находиться и его неизменная тень — гауптштурмфюрер Фукс. Пауль Фукс руководил в IV отделе гестапо, насчитывавшем 120 сотрудников, всей агентурной деятельностью, направленной против движения Сопротивления. Под его наблюдением находилась вся радио- и телеграфная связь. Вся информация проходила через его руки, в его ведении были все расследования и допросы. Везде, где действовала служба безопасности, где мучили, увечили и убивали патриотов, там неизменно на заднем плане незримо присутствовал Фукс.

Он был умен, жесток и опасен. По слухам, он выдавал себя за ученого, читающего лекции о движении Сопротивления. Говорил он тихо, с легким швабским акцентом. Сообщали, что он блондин, довольно стройный, с мечтательными темными глазами. В апреле прошлого года он руководил уничтожением одного из польских Батальонов Хлопских. «Надо обратить на него особое внимание товарищей», — озабоченно подумал Юлиан.

Партийный секретарь свернул на тихую боковую улочку и зашагал быстрее. Цель его поездки — конспиративная квартира — находилась в зеленом квартале, в виллах которого жили нацистские руководители и их польские приспешники. Здесь на него вряд ли падет подозрение, опасность здесь меньше, чем в рабочих лачугах. Дорога проходила возле почти шестисотлетнего монастыря, похожего благодаря своим могучим стенам на крепость. В его костеле хранилось знаменитое изображение молодой девушки, которой приписывалась колдовская сила. Благодаря этой мадонне монастырь разбогател и располагал бесчисленными сокровищами и огромной библиотекой.

Во время войны поток паломников в монастырь заметно уменьшился, пожертвования, естественно, сократились. Но Юлиан считал, что еще достаточное количество людей несет свои сомнения и опасения по ступенькам, ведущим в гору, к дверям костела. В будничный день недели он насчитал их около пятнадцати, большинство из них женщины, немецкие и польские. И те и другие умоляли мадонну сохранить жизнь их мужьям и сыновьям, уже несколько лет находящимся на фронте. И немки и полячки оплакивали в церкви своих погибших.

«Напрасно вы преклоняете тут свои колени, — подумал Юлиан и отвернулся. — Молитвы вам не помогут».

Прежде чем войти в дом, где он должен был встретиться с Зенеком, он осторожно огляделся. За ним никто не шел. Дверь на условный стук открыла женщина неопределенного возраста. Не говоря ни слова, она провела его в комнату в конце коридора и тут же удалилась. Этой комнатой со старомодной мебелью, видимо, редко пользовались: от плюшевой мебели пахло порошком против моли и пылью. Юлиан подошел к окну и отодвинул занавеску. Сквозь тюлевую гардину осмотрел улицу. Она была спокойна в полдневной тишине, даже листья на деревьях, уже по-осеннему пестрые, почти не трепетали. Медленно прогромыхала повозка с дровами, но тут ее обогнал зеленый «опель».

Потом Юлиан увидел человека в коричневой форме штурмовика, быстро переходившего мостовую. Это был парень с надменным лицом.

Юлиан невольно усмехнулся, и тут же в дверь настойчиво и властно позвонили. Вскоре молодой человек вошел в комнату. За короткий миг его лицо дважды преобразилось. Сначала с него исчезло высокомерие, уступив место усталости. Потом оно засветилось от радости предстоящей встречи и, наконец, стало простым и добрым.

— Приветствую, товарищ Юлиан. Как здоровье? Все в порядке?

— Почти все, Зенек. У меня к тебе поручение. Сейчас увидишь, в чем дело. — Секретарь нагнулся и вытащил из-под софы два пакета, один из которых открыл. — Вот, взгляни-ка.

Зенек бросил фуражку на стол, распустил посвободнее галстук.

— «Свободная Германия», — прочел он вполголоса, — орган Центрального Комитета «Свободная Германия». Черт возьми, откуда это?

Секретарь не ответил. Он сел в кресло и закурил, спокойно наблюдая за Зенеком, который перелистывал страницы, отбрасывая время от времени светлую прядь волос, падавшую на глаза, и за чтением, казалось, забыл о времени. Юлиан думал, что он очень хорошо относится к этому отважному юноше, вполне официально носящему фашистскую форму и значившемуся в фолькслисте № 1, и доверяет ему, как доверял очень немногим.

Когда несколько месяцев назад Юлиан прибыл в Ченстохову, ему казалось абсурдным, что единственный найденный связной оказался немцем, так сказать чистокровным германцем, и к тому же известным всему городу нацистом. Даже стоя перед дверью квартиры с готическими буквами на табличке, он еще сомневался, А ведь говорили, что отец молодого человека, старый служака, был членом СДПГ. О чем это говорило? Собственно, ни о чем. Преодолев внутреннее сопротивление, Юлиан протянул руку к звонку.

Зенек принял его скромно, без страха и раболепия, и в тот же вечер отправился к товарищам из Польской рабочей партии. Они знали его и должны были поверить, что приехал новый окружной секретарь. Вместе с отцом, который, видимо, догадывался о настоящей деятельности сына, он сделал все возможное, чтобы в доме никто не видел Юлиана. Это было необходимо, так как на седьмом этаже жила сестра Зенека. Она была замужем за фанатичным фашистом, под влиянием которого находилась целиком и полностью. Но, несмотря на все предосторожности, зять все же увидел гостя. Юлиан должен был спешно покинуть квартиру, но это было уже несложно, потому что он успел обосноваться в городе и собрать вокруг себя надежных товарищей.

С тех пор они больше никогда не встречались дома у Зенека, хотя виделись довольно часто, когда надо было переправить из города кого-нибудь из товарищей, которым грозила опасность, или достать документы. Иногда Зенек даже передавал информацию, которую собирал в своем обширном кругу знакомых из фашистских учреждений.

Юлиан закурил уже третью сигарету и начал расхаживать по комнате. Потревоженный его шагами, Зенек оторвался от чтения. Его глаза радостно блестели.

— Откуда это у тебя? — переспросил он.

— С неба. — На мгновение у секретаря мелькнула мысль рассказать своему молодому другу о пяти немцах антифашистах, высадившихся «У родника», о том, откуда они и куда направляются, но он не сделал этого, а только сказал: — Зачем тебе это? Литературу нам сбросили для работы.

— Ясно. — Зенек выпрямился. — Как мне быть? Такую гору бумаг за день не распространишь.

— И тем не менее все нужно сделать за один день. И не только здесь, у нас, а везде материал должен быть как можно быстрее доставлен и распространен. Только так мы добьемся наибольшего эффекта, а фашисты даже не будут знать, где искать виновных. Поэтому я советую тебе, нет, как секретарь окружкома я приказываю тебе создать чрезвычайную группу для распространения литературы.

Юлиан остановился у окна. Он смотрел на улицу, где какая-то дамочка выгуливала своего шпица, и думал, что обманчивое спокойствие правится ему так же мало, как и открытый переполох в центре города. Затем он заговорил уже мягче:

— На подготовку потрать столько времени, сколько тебе нужно, здесь я ни на чем не настаиваю. Скажи, у тебя вообще достаточно людей?

— Вполне достаточно.

Затем они обговорили еще кое-какие детали. Условились, что разведчики Зенека после операции задержатся на какое-то время на местах, чтобы сообщить потом о результатах. Молодой человек спрятал часть материала в свой портфель из свиной кожи, чтобы остальное забрать позднее. Прощаясь, он сказал, что и сам хотел бы принять участие в распространении материалов в канцеляриях разных высокопоставленных нацистов.

— Не знаю, стоит ли это делать? — Обычно решительный, Юлиан на этот раз неуверенно покачал головой. — Зачем тебе так рисковать? Чтобы доставить себе удовольствие и пощекотать нервы?

— Нет конечно. Все дело в том, что… — Зенек надел фуражку, выражение его лица стало еще жестче, — никто, кроме меня, туда больше проникнуть не сможет. А это просто необходимо. Если главари этой банды, например подлец Райтмайер, найдут у себя на письменном столе листовку комитета «Свободная Германия», они подумают, что час возмездия совсем близок. Фронт не так уж далеко от нас. Если они начнут трястись от страха, то кто-то из них, может быть, и притормозит свою деятельность. Неужели это не ясно?

— Дело тут не только в ясности. — Юлиан все еще не был согласен, хотя и не стал возражать. Он понимал, что даже приказом не сможет удержать Зенека от того, что тот вбил себе в голову. Мысленно он представил себе одного из руководителей СД в Ченстохове, толстяка Райтмайера, с его красной физиономией и оттопыренными ушами. Представил глуповатое выражение его круглых, как у птицы, глаз, дрожание жирных щек, когда шеф СД раскроет свой портфель и вместо отчета за день вытащит оттуда листовку НКСГ. Райтмайер сейчас находится в большом фаворе у начальства за операцию по уничтожению окружного комитета партии. Юлиан вспомнил бешено промчавшийся по городу «мерседес» и сказал: — Будь, по крайней мере, осторожен.

— Не беспокойся. — Зенек поправил портупею, уверенно и чуть насмешливо улыбнулся. — Святая мадонна мне поможет.

ГОСПОДИН ГЕНЕРАЛ РАЗДУМЫВАЕТ

Телефон в здании 603-й полевой комендатуры вермахта звонил в последние дни чаще обычного. В районе восточнее Варты, южнее Радомско, замечались передвижения войск: в одних донесениях говорилось о четырехстах партизанах, в других — о тысяче и больше. Район их сосредоточения находился севернее деревушки Звины, в лесах возле Котфина. Похоже, что они там к чему-то готовились.

Генерал Мюллер отложил только что расшифрованное донесение, прочитанное им, и пробормотал:

— Опять одна пустая болтовня.

Начальник полевой комендатуры был явно не в духе. Служба СС опять вмешивалась в его дела, делала в высшей степени недопустимые указания и упреки и, казалось, совсем забыла, что все они в общем-то делают одно дело. К тому же его раздражала нерешительность людей из службы безопасности. По его мнению, они уж слишком долго тянули в Кельце.

О том, что польские повстанцы стягивали силы юго-восточнее Котфина, он знал и без СД и полиции. Его агенты тоже были не слепые. Воздушное наблюдение уже не раз за последнее время докладывало о проникновении самолетов противника, с которых что-то сбрасывали. Генерал воспринимал эти сообщения очень серьезно. Они были для него логическим продолжением того факта, что части вермахта оставили Люблин и теперь польские патриоты имели там официальный центр. С помощью русских они сделают все возможное, чтобы переправить в Польшу оружие, боеприпасы и военных специалистов. Следовало немедленно покончить со всем этим. Но борьба с бандами не являлась его главной задачей, это было прежде всего делом подразделений СС, полиции и жандармерии. Но ни одна из их умиротворяющих акций не принесла до сих пор сколько-нибудь ощутимого результата. Мюллер наглядно убедился в том, что так называемые партизанские банды были строго организованными воинскими частями, вооружение которых постоянно улучшалось.

Когда Мюллера назначили комендантом Радомско, он первое время не чувствовал себя озабоченным. Еще на фронте он наслышался, что Ченстохова — уютный городок, где можно неплохо пожить. Крестьяне заколют для него свинью, так что домой можно будет отсылать посылки, а при желании — даже пригласить семью ненадолго погостить. С охраной дорог со временем дело наладится, а со строительством оборонительных сооружений можно пока не слишком торопиться.

Однако вскоре генерал должен был признать, что он сильно заблуждается. В конце лета линия фронта придвинулась так близко к городу, как нельзя было даже предположить, и округ Радомско превратился в настоящий ад. Не было почти ни одного утреннего донесения, в котором бы не докладывали о нападениях на железнодорожный или автомобильный транспорт. Какая-то призрачная армия появлялась из темноты и опять исчезала, прежде чем немцы успевали кого-нибудь схватить. Если дело доходило до столкновения, то противник бесстрашно вступал в бой. Это были отнюдь не бандиты, промышляющие разбоем, а хорошо обученные солдаты, преследующие явно политические цели.

Генерал сердито засопел, выдвинул ящик письменного стола и достал оттуда коробку сигар. Дорогие бразильские еще довоенные сигары прислал ему недавно знакомый командующий военным округом пехотный генерал Хенике. Хенике понимал, как тяжело ему было поддерживать в тылу спокойствие и порядок силами отрядов, состоящих большей частью из полицейских и фольксдойче. Командующий даже не ставил ему в вину скандал, происшедший на днях на вокзале возле полевой комендатуры. Несколько сот немецких солдат, преимущественно старослужащих, вдруг словно с цепи сорвались и совершенно вышли из повиновения. Однако инициаторы этого постыдного случая до сих пор не обнаружены.

Сигара источала приятный аромат. Прежде чем раскурить, генерал с наслаждением понюхал ее. Видно, Хенике понимал, что значит настоящее товарищество, он вел себя по отношению к генералу как человек чести, то есть был полной противоположностью оберштурмбанфюреру Ильмеру, попрекавшему его все эти дни солдатским мятежом, который удалось быстро подавить. А его правая рука, этот недоносок из гестапо Фукс, еще и посмеивался над ним. Они приехали с официальным визитом, и им предстояло осмотреть помещения для своего нового штаба.

Мюллер откинулся на спинку стула и стал пускать в потолок голубые кольца дыма. Происшествие на вокзале повредило его репутации. Чтобы укрепить свои позиции, ему нужен был крупный успех. Сама собой напрашивалась очередная операция против польских повстанцев, засевших в Котфинских лесах. Но и тут господа из СД и полиции вставляли ему палки в колеса. Прежде чем что-то предпринять, они непременно хотели дождаться подтверждения полученного донесения.

Один из их агентов сообщил, что помощь польским партизанам оказывают не только русские специалисты, но и сброшенные с самолета немецкие коммунисты, прибывшие недавно из Москвы. Теперь действующему в партизанском отряде агенту оставалось только установить личности и дальнейшие планы прибывших немцев-антифашистов. Для СД было очень важно захватить их живыми.

«Слухи, — подумал Мюллер, — пустые фантазии». Он не верил в существование этих таинственных немецких антифашистов, объявившихся в Котфинских лесах. Сама мысль об этом казалась ему сплошным абсурдом. Господи боже мой, что им могло понадобиться именно здесь? Наверное, кому-то из гестаповских агентов пришла в голову мысль выдать нескольких фольксдойче за тайных коммунистов и таким образом выдвинуться.

Взять вообще этих фольксдойче. Гитлер возлагал на них большие надежды. Но на большинство из них, как выяснилось со временем, абсолютно нельзя было положиться. Сначала они, получив свои удостоверения, наслаждались всеми преимуществами немецкого происхождения. Но когда дело доходило до того, чтобы на деле доказать свою лояльность по отношению к рейху и отправиться в бой против большевиков, они начисто забывали всех своих арийских предков и постыдно бежали в леса.

В передней послышались шаги, чей-то звонкий голос спросил что-то. Мюллер не обратил на это никакого внимания, стряхнул пепел с сигары, поднялся и подошел к висевшей на стене за письменным столом карте. Зажег освещение. Вспыхнули три ряда голубых лампочек, обозначающих позиции второй оборонительной линии за Вислой. Первая позиция под кодовым названием «Венера» проходила от города Тарнув до Томашув-Мазовецки; вторая, «Меркурий», вилась по берегу реки Пилицы. Возведение третьей линии, носившей уже немецкое название «Берта», строители еще не закончили. Линия эта начиналась у восточной границы Верхней Силезии и шла далее по течению Варты. Укрепления в местах переправы через реку только что были завершены.

Недалеко, можно даже сказать в угрожающей близости отсюда, лежали Котфинские и Эвинские леса. Восточнее, в районе Житно, были сконцентрированы механизированные подразделения вермахта и моторизованной жандармерии. Введение их в действие могло последовать каждый час. Северо-западнее лесов располагались подразделения полицейского полка, который должен был двинуться на Котфин. Оставалось только дождаться, когда этот район будет полностью оцеплен, и тогда можно будет начинать операцию.

Мюллер сильно затянулся дымом сигары. Его слова охватила нерешительность. Если он и дальше будет спокойно наблюдать, как в лесах сбрасывают оружие и боеприпасы, то столкновения с партизанами скоро станут еще опаснее. В то же время ему не хотелось ссориться с СС из-за нескольких дней задержки. Он понимал, что ему и впредь необходимо находить с ними общий язык и общими силами стараться обеспечить спокойствие и порядок в тылу. Но, конечно, не таким образом, чтобы он, начальник главной комендатуры, зарывал свой талант в землю и оставался в тени.

«Надо было бы подготовить роту полицаев, — раздумывал он, — одеть их как дезертиров и подбросить в лес к партизанам. Сделать, так сказать, пробный мяч. Дальше можно было бы…»

Но додумать мысль до конца генералу не дали. В дверь постучали, и в комнату быстро вошел адъютант. Генерал недовольно посмотрел на него: меньше всего он хотел, чтобы ему сейчас мешали. Но адъютант попросил позволения доложить нечто важное, и просил так настоятельно, что Мюллер решил повременить с упреком. Он нехотя взял в руки тонкую папку и открыл ее. Там лежал один-единственный листок бумаги. Набранный крупными черными буквами заголовок сразу бросился в глаза: «Ты и освободительная борьба угнетенных народов».

Краска ударила Мюллеру в лицо. Он подошел к письменному столу, тяжело упал в кресло, бросил сигару в пепельницу. Адъютант молча ждал. Мюллер прочел:

Последние строки, которые призывали солдат вермахта к братскому единению с партизанами и совместному выступлению против Гитлера, Мюллер лишь бегло пробежал глазами. Внизу воззвания он увидел подпись: «Союз немецких офицеров. Вице-президент полковник Штайдле».

Начальник 603-й полевой комендатуры умел держать себя в руках. Он не грохнул кулаком по столу, он даже не стал кричать, лишь лицо его потемнело еще больше. Этого Штайдле он лично не знал, да полковник нисколько и не интересовал Мюллера. Что-то другое заставило его побагроветь. Первые фразы воззвания частично подтверждали его собственную оценку партизанского движения. Он чувствовал себя застигнутым врасплох, словно лично его обвиняли в преступном бездействии. К тому же до его сознания дошла опасность, исходившая от этой бумаги и угрожавшая порядку и дисциплине в войсках. Это помогло ему взять себя в руки.

Он повернул голову и, холодно взглянув на адъютанта, спросил:

— Где она найдена?

— В доме отдыха, господин генерал. У выхода, во дворе. Других листовок пока не обнаружено.

«Или о них пока еще не сообщили». Мюллер ни секунды не сомневался, что листок на его письменном столе — это только начало, что это могло привести к событиям, которые следовало задушить в самом зародыше, пока в гарнизоне не начались волнения. Ему в голову вдруг пришло, что сам он воспринимал известие о сброшенных немецких коммунистах за вздорные слухи. Коммунисты были здесь, листовка подтверждала это. Было ли их десять, пять или три человека — неважно. Одного и то было вполне достаточно.

Он приподнял папку, не прикасаясь к листовке.

— СД уже знает?

— Нет.

— Хорошо. Я сам свяжусь с ними. Позднее. — Мюллер подумал, что у него теперь есть ниточка и он сможет нанести сокрушительный удар. Даже мыши не удастся улизнуть из Котфинских лесов. Но для этого ему понадобятся танки и бомбардировщики.

Генерал поднялся.

— Пожалуйста, соедините меня как можно быстрее с генералом Хенике, — твердо сказал он.

Дорогая сигара в пепельнице догорела, от нее поднималась тонкая струйка серого дыма.

У ЛАГЕРНОГО КОСТРА

Передовые посты батальона имени генерала Бема установили, что противник продолжает стягивать силы в районе восточнее Котфина. Это известие подтвердил и майор Гора, командир действовавшего в это время на юге Польши партизанского отряда. Утром 24 августа у него состоялся длительный разговор с Ганичем и Невойтом в лагере, к которому присоединился и его отряд.

Командиры давно уже ожидали фашистского наступления. Беспокоила только необыкновенно долгая подготовка к нему. Или они медлят, потому что боятся боя на незнакомой лесистой местности? Ганич опроверг это предположение. По его мнению, либо армейское командование, полиция и жандармерия никак не могут выработать единой тактики действий, либо они ожидают приказ высшего начальства.

— А почему они никак не могут решиться? — спросил Анатолий Невойт и сам же ответил: — Потому что они метят именно на мою группу. А точнее, на наших немецких товарищей. — Он тяжело вздохнул, что с ним случалось очень редко. — У меня камень с плеч упадет, когда я наконец переправлю их через границу и выеду на дорогу. Я и сам с большим удовольствием отправился бы на запад сегодня, чем завтра. Но сначала нужно дождаться возвращения наших разведчиков.

Когда Невойт сказал, что он намерен переместить место стоянки своего отряда дальше на северо-запад, ближе к пруду, Ганич что-то недовольно пробормотал про себя, но открыто не возразил. Гора, как человек осторожный и холодный, поддержал предложение; сам он со своими людьми пока оставался с польским батальоном.

Вечером того же дня, часов около восьми, Невойт принялся осуществлять свой план. А спустя часа два произошел один инцидент. Немецкие антифашисты как раз закончили чистить свое оружие, когда неожиданно раздались три винтовочных выстрела — условный сигнал, оповещавший о внезапном приближении противника. Куприянов приказал быстро седлать лошадей и через пять минут выступать. Потом выяснилось, что тревога была поднята напрасно. Взвод Армии Людовой пересек поляну в направлении родника. Но поскольку польские солдаты были одеты в гитлеровскую форму, дозорные приняли их за солдат противника.

Куприянов сразу же напустился на партизан. Резкость, с которой он говорил, выдавала скрытую нервозность, охватившую, по-видимому, всех. Приказ об отправлении был воспринят всеми с чувством облегчения.

Нестройной колонной двигались партизаны по темному лесу. Они обогнули широкую, разъезженную повозками лесную дорогу и скрылись в густой листве деревьев. Немецкие товарищи держались возле своего багажа, который тащили на тележке две лошади. И лошадей и тележку предоставил в их распоряжение Невойт. Лошадей выпросили у советских партизан.

С этой поклажей с самого начала была одна морока. В надежде на лучшее антифашисты набрали с собой слишком много груза, хотя ничего лишнего у них не было. Гражданская одежда, например, могла понадобиться в самое ближайшее время. Листовки и другие материалы для ведения пропагандистской работы были им не менее нужны, чем неприкосновенный запас консервов и медикаментов.

Было темно. Колонна двигалась в глубоком молчании. Тихо поскрипывали колеса повозки, переваливаясь через корни. Спустя несколько часов справа показалась длинная вереница домов какой-то деревни. Ни в одном окне не было света. А потом снова начался лес.

Незадолго до полуночи добрались до ущелья, и капитан Невойт разрешил сделать короткий привал. Все собрались вокруг радистки Наташи, которая привычными движениями настраивала свою рацию. Ровно в 24 часа начало передавать последние известия Московское радио. Прослушав передачу, все углубились в свои мысли. Тихо, чуть слышно, солдаты напевали партизанские песни.

После привала Невойт приказал двигаться дальше, разбившись на группы. Утром 25 августа достигли участка леса с густым подлеском. Здесь капитан предполагал разбить новый лагерь. Прежде чем разрешить партизанам устраиваться «по-домашнему», он приказал немецким антифашистам немедленно закопать часть их поклажи, которая не понадобится им в течение дня, и ни в коем случае не выкапывать ее до следующей ночи. Потом он выставил удвоенные посты, отправив несколько человек на опушку леса.

Этот и следующий день прошли без происшествий. Но Невойт не предавался праздности и сам не давал себе покоя. Немецкие товарищи, как и партизаны, находились под его неусыпным контролем. Он и Куприянов проверяли снаряжение, состояние оружия, боеприпасов и обуви. Монотонно тянулось время в лагере. Желая заняться чем-нибудь полезным, Макс и Фриц последовали совету командира и начали мастерить из ремней лямки для ношения своих тюков на спине. Вечером тюки вынимали из земли, а утром их снова закапывали.

Макс явно скучал. Его живая натура жаждала кипучей деятельности, новых впечатлений. Он бы с удовольствием побродил по лесу или поискал в лагере интересного собеседника, но это было запрещено. Он не мог даже читать. Андре взял из Москвы кое-что из пропагандистских трудов, чтобы быть во всеоружии, если они натолкнутся в лесах на дезертиров вермахта. Но и эти книги тоже лежали в земле на метровой глубине. Макс считал, что Невойт явно перестраховывается, поэтому был особенно рад, когда вечером 26 августа командир разрешил разжечь костер и всем собраться вокруг него. Он принес с собой чай и сигареты.

Время за разговорами прошло незаметно. Костер догорел, и только сухой мох тлел и дымил, отгоняя несносных комаров. Вдруг ветви кустов раздвинулись, и в освещенный костром круг вступила чья-то темная фигура. Пришедший по-польски пожелал им доброго вечера. Он уже был в лагере; партизаны называли его Рыбаком, потому что все свое время он проводил за ловлей карпов на прудах. Этот промысел помогал разнообразить скромную партизанскую пищу.

Сегодня Рыбак пришел не один. Он привел с собой Курца, командира взвода немецких перебежчиков из батальона Ганича. Курц поздоровался со всеми, кто сидел вокруг костра, уселся рядом с Невойтом и тут же изложил свою просьбу.

— Я собираюсь взорвать железнодорожное полотно, — сказал он. — Взрывчатка уже есть, но нет запалов. Вот я и пришел, прослышав от одного польского офицера, что советский капитан может дать нам сколько угодно запалов.

Невойт возразил, что это явное преувеличение. У него самого сейчас в наличии всего только три запала, но два из них он может отдать. Курц горячо поблагодарил его, но было видно, что уходить ему не хочется. Он откровенно сознался, как сильно скучает вечерами в лесу. А кроме того, солдаты взвода просили его поговорить с немецкими антифашистами. Они хотели узнать подробнее о Национальном комитете «Свободная Германия»: например, кто руководит его деятельностью, много ли пленных немцев примкнуло к этому движению. Курц пожалел, что Эрнста сейчас нет рядом с ним. Во время их первой встречи в польском лагере не было времени задать вопросы, волновавшие его и других немецких перебежчиков, примкнувших к польскому батальону.

Андре вызвался ответить на все вопросы, интересующие Рыбака и его друзей. Рыбак, человек молчаливый, внимательно слушал его. Время от времени Невойт подбрасывал в огонь сухие сучья; в воздух взлетал сноп желтых искр, ярко освещая сидевших возле костра.

Дослушав Невойта до конца, Курц сказал:

— Один из моих людей предложил присоединиться к вашему движению, если это, конечно, возможно. Все мы «за». Мы бы назвали наш взвод «Свободная Германия». Как вы считаете, товарищи?

— Зачем? — спросил Вилли. — Вы и так идете по правильному пути.

— Да, слава богу, это так. И не думайте, что мы раскаиваемся или чем-то недовольны. Но, как немцы, борющиеся с оружием в руках за то, чтобы поскорее покончить с войной, мы остаемся для всех неизвестными. Ты понимаешь?

— Так, выходит, дело во внешней стороне? — спросил Макс.

— Пусть так. — Курц был задет и не скрывал этого.

В разговор неожиданно вмешался Невойт. Он довольно логично высказал то, что у Андре уже готово было сорваться с губ.

— Мы не только патриоты, но еще и интернационалисты. А вот вы почему-то в первую очередь думаете только о своей родине, а не об освобождении всех народов от коричневой чумы. Вот в чем дело! — Проговорив эти слова, он встретился взглядом с глазами Курца. — Если мы доживем до победы, то, разумеется, и вы получите свою долю почестей как участники партизанской борьбы. Если же мы погибнем, то все мы — и русские, и поляки, и немцы — умрем за наше правое дело в борьбе против гитлеровского фашизма.

Курц кивнул. Казалось, он был наполовину убежден, но все еще недоволен.

— Но нас, честное слово, беспокоит не только внешняя сторона. Например, в бою совсем не важно, как мы будем называться. Но здесь, в душе, — ткнул он указательным пальцем себя в грудь, — нам есть что сказать самим себе. То, что мы не сдались в плен, чтобы спокойненько дожидаться конца войны, не может быть помехой. Надо только спросить Москву, товарищи. У вас же есть рация?

— Нет у них рации, — ответил Невойт, прежде чем кто-нибудь успел открыть рот.

— Жаль, — Курц поворошил веткой в костре, красный отблеск упал на его задумчивое лицо, которое больше не казалось молодым. — Ну что же, спасибо, товарищи, за информацию. Мы используем ее не только у себя во взводе, но и в разговорах с населением. Жаль, что я еще плохо говорю по-польски и по-русски. Раньше я не придавал значения изучению иностранных языков, теперь буду основательно перестраиваться.

Было уже поздно. Курц попрощался и ушел вместе с молчаливым Рыбаком.

Остатки лагерного костра гасили сообща. Вилли, говоривший в этот раз против обыкновения мало, вдруг громко заявил:

— Не знаю почему, но этот Курц мне что-то не нравится. Вы думаете, ему в самом деле были нужны запалы? — На этот вопрос никто не ответил. Вилли продолжал: — Помните тот вечер, когда приехал Юлиан? Он тогда тоже откуда-то вынырнул и захотел поговорить с Эрнстом. Тот как раз был занят каким-то разговором, и с Курцем беседовал я. Мы поговорили о том о сем, и он тогда рассказал, что был в Испании. Но когда я спросил его, где именно и когда, выяснилось, что в том месте никогда не было республиканцев, а только фашисты. Я сразу же сообщил тогда об этом тебе, Анатолий, но ты не обратил на это внимания.

— Потому что я уже знал об этом. У Ганича это даже записано. — Невойт вытащил раскрытую пачку «Беломора» и пересчитал папиросы. — Выкурим еще по одной, осталось как раз на всех.

— И все-таки вы его взяли к себе? — спросил Фриц, когда все закурили.

— Именно поэтому и взяли. Когда Курц пришел в АЛ, Павел потребовал, чтобы он написал автобиографию коротко, но точно по всем пунктам. Бывший жандармский фельдфебель в отряде — это не шутка, и польские товарищи, конечно, предприняли все меры предосторожности. Но он вовсе не скрывал своего прошлого и откровенно признался, что до этого был убежденным сторонником фашизма. Измениться его заставила не сама война, а тот факт, что он считал ее проигранной и не мог сражаться против женщин и детей. Сам он никогда ни в каких зверствах не участвовал, товарищи это могут проверить. Ну а поскольку он был честен, ему решили не отказывать. И я бы на их месте поступил точно так же.

— Все это понятно. — Вилли прихлопнул комара у себя на руке и потер это место. Комары донимали его сильнее всех: лицо и шея у Вилли были расчесаны чуть ли не до крови. — Но зачем он теперь выдвинул эту идею взвода НКСГ? Уж не хочет ли он уйти из-под командования АЛ?

— Не думаю, — сказал Андре. — Я тоже внимательно наблюдал за ним, и мне кажется, что он относится к той категории людей, которые всегда стараются заглянуть вперед и поддержать ту сторону, у которой больше преимущества в будущем. Он учитывает, откуда ветер дует, потому и старается добиться максимальной ясности в знании обстановки. Послушайте, он в самом деле сбил немецкий самолет?

— Как это? — Макс недоверчиво рассмеялся. — Здесь, у партизан? Чем? Сказки какие-то, да и только!

— Нет, это не сказки. — Невойт бросил окурок в тлеющие угли. — С первого дня своего пребывания в АЛ Курц все время что-нибудь мастерил. Из подбитого немецкого танка он уволок пулемет и, когда однажды над лесом пролетал фашистский разведчик, а он летел медленно, сбил его. Во всяком случае, наши ребята собственными глазами видели, как самолет загорелся и упал на землю. Солдаты из батальона были очень довольны. Странно, но такие люди всегда находят себе сторонников. Только Ганич был обеспокоен, потому что теперь противник мог обнаружить расположение лагеря АЛ. Это была, что называется, палка о двух концах. Однако, несмотря на это, мы стараемся не посвящать Курца во все наши дела. А о вас и так уж всем известно больше чем достаточно.

Невойт поднялся и затоптал остатки костра.

— Пойдемте спать, товарищи. — Некоторое время было слышно потрескивание углей под его сапогами, потом он добавил: — С тех пор, как он у нас, я не знаю ни минуты покоя.

НАПАДЕНИЕ

Фриц поднялся вместе с восходом солнца. Утро стояло чудесное. Над деревьями, словно вытканное из нежно-голубого шелка, высилось небо, серебром блестела на траве и листьях роса. Радиопередача у Фрица начиналась в 6 часов 7 минут, и он поднялся тихонько, чтобы не разбудить раньше времени Макса. Лейтенант Федя тоже уже проснулся, помог ему перенести рацию поближе к просеке, а потом оставил его одного. Фриц настроил приемник на условную волну. Он был в хорошем настроении и делал все с радостным сознанием, что сегодня ему обязательно удастся установить связь с Центром.

Только мысль о Невойте беспокоила его. Командир не мог запретить радиопередачи, он только требовал, чтобы его по возможности предупреждали о каждом сеансе связи. Сегодня это было вполне возможно, но он решил не будить капитана. «У него и так с нами хлопот полон рот, — подумал Фриц, вспоминая вчерашний разговор с Невойтом. — Да к тому же Федя в курсе». В случае необходимости он мог обратиться за помощью к Андре, который вчера перед сном красноречиво напомнил ему о долге. Таким образом, совесть его была спокойна, но все-таки иногда давала о себе знать.

Фриц вытащил антенну. Она была в белой оплетке, и ему пришлось натирать ее травой до тех пор, пока она не стала зеленой и почти неразличимой на фоне деревьев. На самой верхушке ели как ни в чем не бывало сидела сойка, потряхивая хвостом и бесстрашно глядя на него.

Фриц разбудил Макса перед самым началом сеанса радиосвязи, чтобы тот покрутил ему динамо-машину. До тех пор у него еще оставалось достаточно времени. Сев на пенек, он с наслаждением вдыхал утреннюю свежесть. Раскаленный диск солнца, повиснув над горизонтом, заливал ландшафт своим красноватым светом.

Внимание Фрица вдруг привлек какой-то треск. По ту сторону просеки между редкими стволами молодняка бежал человек, и под ногами у него трещал валежник. Появление человека здесь само по себе не было неожиданностью: в лесу в любое время дня можно было встретить грибников и сборщиков хвороста. Но почему он так быстро бежал, словно за ним гнались собаки, почему у него не было при себе ни корзины, ни мешка? Фриц решил доложить об этом Невойту, как только он его встретит. Возможно, что этого человека послал капитан и в его спешке не было ничего особенного. Вокруг по-прежнему было тихо.

С этими мыслями Фриц снова отправился к месту ночевки. На полпути он наткнулся на Федю, который, отчаянно жестикулируя, бежал ему навстречу.

— Дуй что есть мочи, парень, сматывай удочки! Там из-за тебя такой сыр-бор разгорелся!

С этими словами он побежал к просеке, взвалил на плечи движок. Фриц быстро разобрал установку, уложил ее и потащил за собой.

Место ночевки на опушке леса выглядело совсем опустевшим: товарищей и след простыл. В нескольких метрах от опушки стояла бестарка, а около нее — замполит Куприянов. Лейтенант Федя и еще один партизан уже запрягали лошадей, трое других грузили снаряжение.

— А вот и наш двуликий Фриц! — облегченно вздохнув, воскликнул Куприянов. Он обернулся и, подняв руку, приказал: — Приготовиться к отходу!

На связь с Центром, стало быть, выйти опять не удалось. Сожалеть об этом, правда, теперь уже было некогда. Лошади тронулись, и повозка степенно покатила по лесу. Вскоре всем стало жарко. Неуклюжая колымага то и дело застревала между деревьями и кочками, ее приходилось его оттаскивать в сторону, то приподнимать за колеса и толкать. Куприянов, бежавший впереди, не переставал подгонять их.

С запада раздался гул приближающихся самолетов.

— В укрытие! — скомандовал Куприянов. В несколько прыжков Фриц опередил всех и упал в кусты рядом с ним. Бомбардировщики с оглушительным гулом пролетели над их головами на небольшой высоте.

— Где наши? — пытаясь перекрыть адский грохот, выкрикнул Фриц.

Куприянов приподнялся и ткнул пальцем в сторону юго-запада.

— Их увел Анатолий. Он страшно ругался, что тебя не было с ними. Пришлось им уходить одним, фашисты и так уже на пятки наступали. Теперь я сам отвечаю за тебя головой. — Куприянов вскочил на ноги и какое-то мгновение прислушивался к удаляющемуся гулу моторов. — Ничего не попишешь, придется нам тащиться по открытой местности. Ну и зададут они нам теперь жару! Ты не боишься?

— Ерунда, — ответил Фриц. Он был зол на себя за то, что не выполнил точно приказ Невойта, и добродушный вопрос Куприянова разозлил его еще больше.

Замполит уже снова стоял возле повозки. Он что-то прокричал, но его слова потонули в грохоте взрывов, тяжело прокатившемся по всему лесу. Бомбардировщики сбросили свой смертоносный груз. Тотчас же с востока сначала послышался вой минометов, а затем раздались взрывы ручных гранат и уханье бомб.

Петляя, повозка покатила по лесу. Вдруг лошади остановились: впереди была глубокая канава, слегка поросшая по краям травой. Заметив, что она сухая, Федя стегнул лошадей. Когда передние колеса повозки коснулись дна, передок соскочил со шкворня. Освободившись от тяжелого груза, лошади рванулись прочь, таща за собой оглоблю с передком. Федя бросился за лошадьми.

— И как это тебя угораздило?! — крикнул Куприянов и тут же добавил: — Ложись!

Вновь послышался угрожающий гул приближающейся эскадрильи. К счастью, бежать далеко не пришлось. С яростью в голосе Куприянов приказал разгружать повозку. Но молодой партизан, один из самых тихих, вдруг возразил:

— Разрешите сделать проще?

Он подлез под повозку и сделал знак Фрицу в двум другим партизанам, чтобы они помогли ему. Упершись спинами в днище, они приподняли повозку, Федя подогнал лошадей, и Куприянов поставил шкворень на место. От напряжения у Фрица звенело в ушах. Грохот боя доносился то откуда-то из-за спины, то сбоку, то вдруг обступал их со всех сторон. Казалось, воздух сгустился. Как часто бывает в трудных ситуациях, когда мысли проносятся в голове независимо от того, что делает тело, Фрицу вдруг припомнился разговор с Вильгельмом Пиком. Тогда они как раз готовились к проведению операции и председатель КПГ сказал: «Берегите радистов и аппаратуру, без них вы погибнете». Фриц решительно закинул за спину рацию, а затем взял чемодан, который оказался на удивление тяжелым, а тут еще нужно было нести автомат.

Неожиданно лес расступился и перед ними заблестели пруды, в которых когда-то разводили карпов. Лейтенант Федя вскочил на повозку и направил ее к широкой насыпи, по которой проходила дорога. И в тот же миг раздались автоматные очереди и винтовочные залпы. Затем из-за прудов застрочил пулемет и над головами партизан засвистели пули.

Вот она, эта открытая местность, которую партизанам нужно пересечь. Теперь Фриц бежал впереди повозки. Неожиданно слева от него вверх взметнулся столб воды, с насыпи потекли струйки песка. Потом, он услышал свист и треск в кустах справа от себя. Удивительно было то, что ни одна пуля не задела его.

Наконец насыпь сделала поворот, перед ними снова простирался густой лес. Чемодан с рацией подпрыгивал на спине Фрица и больно ударял по пояснице. «Ну еще немного, еще несколько шагов», — подбадривал он сам себя.

Тут за его спиной что-то загромыхало. В воздухе стоял такой гул, что этот новый звук не сразу дошел до него. Он только ощутил позади себя какую-то странную пустоту. Оглянувшись на бегу, Фриц не увидел ни лошадей, ни повозки. Только теперь ему стало ясно, что мог означать тот грохот.

Пули с новой силой захлестали по кустам рядом с ним. Фриц пригнулся. «Ничего не поделаешь, — подумал он, — придется вернуться и посмотреть, что там произошло». Он бросил последний взгляд на лес, суливший долгожданный отдых и тишину, и повернул назад. Добравшись до поворота, Фриц увидел следующую картину: лошади промчались напрямик мимо поворота и увязли в болоте. Их передние ноги до бабок погрузились в грязь, в которой увязли и передние колеса повозки. Все, что на ней лежало, повалилось вперед. Куприянов и молодой партизан пытались успокоить дрожащих, испуганно ржавших лошадей. Куприянов кивнул Фрицу, будто хотел сказать: «Смотри-ка, как нам не везет».

Федя сидел под насыпью на охапке соломы и держался за бок. Фриц съехал к нему вниз по откосу. Тяжело дыша, Федя сказал с иронией в голосе:

— А-а, это ты, парень! Вернулся? А я-то думал, что ты давно уже в лес смылся.

— Как это так? А вещи? Ты же наши вещи вывалил.

Пот заливал Фрицу глаза. Эта гонка сильно вымотала его. Он почувствовал это только теперь, очутившись в безопасности. Перестрелка наверху все еще продолжалась. Больше всего ему хотелось вскарабкаться на гребень насыпи, устроиться поудобнее и открыть ответный огонь. Вместо этого ему пришлось спуститься еще ниже, он помог партизанам выпрячь лошадей и собрать разбросанное вокруг насыпи снаряжение.

— А ты, оказывается, смелый парень, — пробормотал Федя. Он со стоном выпрямился и стал спускаться к подножию насыпи.

— Благодарю за комплимент, — ответил Фриц, — но лучше бы ты следил за дорогой. Хотел бы я знать, где теперь наши.

Анатолий Невойт был бы очень рад, если бы ему сказали, что четвертый немец благополучно пробился вместе с партизанами. Командир был не на шутку встревожен. С того момента, как он получил сообщение о приближении колонны фашистов с грузовиками, минометами и танками, он действовал согласно плану, разработанному его штабом и согласованному с командованием польского батальона. Их сборный пункт находился теперь в лесу, где кольцо окружения противника было слабее всего. Очевидно, фашисты рассчитывали на то, что партизаны побоятся пересечь хорошо охраняемую оживленную дорогу, которая вела на Радомско. Невойт намеревался использовать их просчет. Он хотел пробиться туда со своей группой, использовав для этого лесные тропинки. А еще он решил держаться поближе к немецким антифашистам и не спускать с них глаз. Страшно подумать, что уже в самом начале пути их могли убить или ранить. Или, что еще хуже, они могли бы попасть в руки полиции или СД.

Сначала все шло как по плану. Вперед была выслана группа прикрытия, через несколько минут весь лагерь был готов к отходу. Не было только радиста Фрица. Макс попросил разрешения сходить за ним. В ответ на это Невойт отрицательно покачал головой. Когда Вилли сказал, что непременно останется со снаряжением и дождется своего радиста, Невойт не хотел об этом и слушать.

— Без разговоров! Вы пойдете со мной. За вашего товарища отвечает Куприянов.

Андре шел за Невойтом, следом за ним — Вилли, а за Вилли — Макс. Все вокруг дышало нетронутой утренней свежестью, в кустах мелькали ярко-красные ягоды переспевшей малины, изредка пробегал испуганный заяц. Макс не мог себе представить, что в любой миг что-нибудь может нарушить это дремотное спокойствие. Вдруг он заметил, как напряглась под гимнастеркой мускулистая спина Вилли. Он поднял голову и прислушался. Вскоре послышался рев моторов, в небе показалась эскадрилья фашистских бомбардировщиков. На несколько минут бойцы застыли на месте, прижавшись к стволам деревьев.

Через некоторое время колонна добралась до лесосеки. Там они увидели, как бомбардировщики отдалились от леса. Невойт поднес к глазам полевой бинокль, потом передал его Андре. От пузатых фюзеляжей бомбардировщиков стали отрываться черные капли бомб. Потом эскадрилья круто развернулась и полетела на запад, а вдалеке, над зеленой чащей, поднялось черное облако, заслонившее собой почти все небо. Затем до них донесся грохот взрывов.

— Наш старый лагерь бомбят, — сказал Невойт, — думают, что мы там сидим, и ждем, когда они прилетят.

Едва он успел произнести эти слова, как в той стороне, где расползалось черное облако, началось настоящее светопреставление. Не смолк еще грохот разрывов, как послышалось сухое стрекотание пулеметов, смешавшееся с гулом моторов: с востока на бреющем полете летела цепочка истребителей. Несмотря на приличное расстояние, звуки были отчетливо слышны в воцарившемся вокруг безмолвии. Невойт обернулся:

— Они наткнулись на подразделение Армии Людовой!

Колонна бегом продвигалась по краю лесосеки, затем, когда лесосека кончилась, свернула влево и очутилась в глубокой балке. Это была та самая балка, в которой партизаны накануне провели две ночи. Там их уже ожидал командир группы прикрытия. Он доложил, что за балкой слышны какие-то подозрительные звуки и что ветер донес до них запах бензина.

Невойт хотя и повернул партизан, но все же захотел еще раз убедиться во всем сам. Ни слова не сказав, к нему присоединился Вилли. Он считал, что наконец-то может быть чем-нибудь полезен. Вилли обладал удивительной способностью чувствовать грозящую опасность задолго до того, как ее могли почувствовать другие. Теперь эта его способность очень пригодилась бы.

Невойт, Вилли и командир отряда ползком добрались до края балки. Умело замаскировавшись, партизаны неподвижно лежали за кустами. При свете дня лощина выглядела намного шире, чем она запомнилась Вилли. На дне ее росло несколько елок, окруженных густо разросшимся кустарником. Едва приметная тропинка тянулась сквозь чащу и внизу расширялась, переходя в овальную прогалину. Крутые склоны балки местами поросли высокой травой, терновник возвышался колючей изгородью.

Все было тихо, только дятел стучал где-то на верхушке дерева. Легкий ветерок пробежал по траве. Вилли потянул носом воздух и, опершись на руки, переполз поближе к Невойту.

— Командир прав, это запах бензина, — сказал он.

Невойт ничего не ответил. Он внимательно рассматривал в бинокль деревья и кусты, росшие по ту сторону балки. Вилли схватил его за рукав:

— Смотри! Ты что, разве не видишь? Противотанковая пушка замаскирована листвой.

Даже невооруженным глазом он заметил дуло пушки, выглядывавшее из густых зарослей кустарника. Капитан опустил бинокль и удивленно взглянул на него, потом снова посмотрел в бинокль, а затем отполз назад. Когда они наконец могли встать во весь рост, он сказал:

— Они ждут нас или поляков. Здесь мы не пройдем, но все-таки их обманем.

Созвав командиров отделений, он объяснил им свой план. Автоматчики откроют огонь и будут продвигаться влево, а в это время все остальные незаметно отойдут направо. Противника необходимо заманить в ложном направлении.

— Мы пойдем впереди, — сказал Вилли, — непременно впереди.

Невойт на миг задумался, потом повернулся к Андре, который утвердительно закивал головой, и Невойту пришлось подчиниться.

Когда первые очереди автоматчиков полоснули по кустам, росшим по ту сторону балки, там началась суматоха. В ответ раздался пушечный выстрел, ствол пушки дернулся вверх и в лощину один за другим полетело несколько снарядов. Перелет! Невойт приказал быстро сменить позицию.

Для Макса это был его первый бой, но страха он почему-то не чувствовал. Действовал Макс механически: стрелял, перебегал в ближайшее укрытие, менял диск и снова стрелял, как его учили на курсах. Вдруг кто-то крикнул ему в самое ухо:

— Не торопись!

Это был Андре. Он лежал рядом в углублении, проделанном в земле мощными корнями старого бука, и невозмутимо целился в шевельнувшийся на противоположном склоне куст. Раздался выстрел, куст покачнулся и упал, открыв взору поблескивающую каску.

Появление Андре удивило Макса. Андре часто раздражался по самым мелким пустякам, теперь же от него исходили такое спокойствие и такая уверенность, что и Макс стал действовать хладнокровнее и увереннее.

Вскоре за их спинами появился Невойт.

— Прекратить огонь! — крикнул он на бегу. — За мной!

Не успели они пробежать и пятидесяти метров, как там, где только что лежали Макс и Андре, в воздух взметнулся столб земли и густого дыма. Бук с треском разлетелся в щепки. Танк наконец пристрелялся, выполз из укрытия и тяжело покатил вниз по склону. Макс, все время оглядывавшийся на бегу, споткнулся и чуть не растянулся во весь рост на земле. Неожиданно он почувствовал слабость в коленях.

Через двадцать минут бойцы догнали остальных. Теперь фашисты были далеко позади, хотя все еще продолжали стрелять. Хитрость партизан удалась, они все-таки сбили противника со следа. Андре рванул воротник: ему нечем было дышать. Стрелять он мог вполне прилично, а вот с бегом у него не ладилось — разучился. Вилли, догнав его, Поправил автомат и сказал:

— Кажется, мы окружены.

РАЗВЕДЧИКИ ДЕЙСТВУЮТ

За день земля так нагрелась от солнца, что даже теперь, когда на небе начали тускло поблескивать первые звезды, в лесу все еще было тепло.

Эрнст чуть не падал от усталости. Стоило ему сделать один шаг, как острая боль пронизывала ногу, отдаваясь во всем теле. Но он скорее откусил бы себе язык, чем попросил бы остановиться. Время поджимало, под покровом темноты разведчикам надо было миновать один поселок, расположенный южнее Радомско. И одному только черту известно, как долго им придется добираться до него.

Из-за плеча впереди идущего партизана он увидел красноватый отблеск. Странный свет слепил глаза. Там, где уже давно зашло солнце, небо, казалось, обагрилось кровью. Франек, молодой поляк, остановился как вкопанный, и Эрнст чуть не налетел на него.

— Эй, ребята, а ведь там лес горит! Этого нам только и не хватало.

Теперь все ясно ощутили острый запах древесного дыма. В высушенной солнцем сосновой роще бушевал огонь.

Коля, командир отделения, сдвинул фуражку на затылок.

— Эй, потише вы там! Не то фашистская пожарная команда разнюхает, что тут кто-то есть. Давай, давай, топай быстрей отсюда!

Партизаны двинулись в путь, обходя участок горящего леса, каждую минуту готовые к неожиданной встрече с противником. Треск горящих деревьев заглушал все другие звуки. Только когда пожарище осталось далеко позади, они смогли поговорить о причинах пожара.

— Наверное, немцы сбросили на лес зажигательные бомбы, — предположил Коля. Франек же считал, что одна из групп Сопротивления попала здесь под обстрел противника. Эрнст молчал. Теперь, когда они были далеко от пожара, лес казался ему еще темнее, чем прежде. Больная нога натыкалась на корни, он все чаще оступался, сжимая от напряжения зубы. Чтобы отвлечься, Эрнст попытался мысленно восстановить ход событий во всей их последовательности. Высланная Невойтом разведгруппа, в которую он входил, уже второй день находилась в пути. Вначале все шло хорошо. Они пересекли шоссе, соединявшее Ченстохову и Радомско, еще днем без всяких приключений. Вскоре добрались до хутора, который должен был служить первой явкой и базой. Хутор стоял среди лугов и полей, а его хозяин считался в Армии Людовой человеком надежным.

Сначала партизаны расположились на опушке леса, установили за хутором наблюдение. В бинокль они рассмотрели, что их опередили: хутор был занят военными. У дома и возле сарая копошились люди в немецкой форме, у ворот стояло несколько подвод, груженных мешками и ящиками.

Коля отвел бинокль и покачал головой.

— Что-то тут не так, — сказал он.

Адам, второй поляк в группе, был родом из этих мест и поэтому хорошо ориентировался здесь. Он взял у Коли бинокль и долго разглядывал военных, многие из которых расхаживали с непокрытой головой и в расстегнутых гимнастерках. Обувь их была грязной и разномастной.

— Действительно, что-то не похожи они на немцев, — объявил он наконец. — Но это и не наши.

Пока они совещались, на горизонте показалась быстро увеличивающаяся темная точка. Это был неуклюжий «шторх». Обычно фашисты отправляли этот самолет на воздушную разведку только по утрам. Самолет низко покружил над хутором, а затем удалился в восточном направлении. На незнакомцев во дворе он, казалось, не произвел ни малейшего впечатления, те были заняты своими лошадьми, небольшими взлохмаченными коняшками, кое-кто из людей преспокойно покуривал в сторонке. Чтобы выяснить обстановку, Коля выслал одного из своих бойцов на разведку, но без оружия. Посланный вскоре вернулся и сообщил, что люди во дворе якобы тоже партизаны. Во всяком случае, так они утверждают, а говорят они только по-русски.

— Почему же мы тогда ничего о них не знаем? Ни капитан, ни майор Гора не получили о них никаких сообщений.

Коля недоверчиво покачал головой.

— Ну что ж, пойдем к ним, но чтобы никаких лишних разговоров! И запомните: мы — самостоятельная группа, связи с Центром не имеем, хотим к кому-нибудь присоединиться. Ясно?

Незнакомцев было человек сорок. На командире была форма гитлеровского офицера, но без знаков различия. Он с нескрываемой радостью приветствовал разведчиков, представился Коле и спросил, куда они идут и что собираются делать. Ответа Коли Эрнст не расслышал. Он нарочно отошел в сторону, подальше от других, и видел только, что Коля сдержан, вежлив, но холоден. Командир отделения тоже беседовал с незнакомцем недолго. После того как разведчики напились воды из колодца, Коля отправил нескольких партизан разведать обстановку на шоссе, расположенном северо-западнее хутора. Потом он подошел к Эрнсту, легонько взял его за локоть и увлек за сарай, где никого не было. Усаживаясь в тени забора, он сказал:

— Садись. Я этой компании не верю ни на грош. А у тебя какое о них мнение?

Эрнст пожал плечами. Что он мог сказать? Для него все здесь было новым, а многое — неожиданным. Уже несколько дней подряд на него обрушивалась лавина постоянно сменяющихся картин. А судить о чем-то поверхностно было не в его характере.

— Мне кажется, что для регулярного отряда они слишком уж расхлябанны, — сказал он наконец.

— Верно. Но и на партизан они не похожи. Те, правда, чаще всего щеголяют в обносках, но зато порядка у них куда больше.

— Думаешь, это власовцы?

Эрнсту захотелось курить, но он пересилил себя: трава была слишком суха, а вблизи стояла копна сена.

— А может быть, они все-таки люди честные?

— Вполне возможно.

Коля сорвал сухую травинку и принялся крутить ее в своих огрубевших пальцах.

— Видел этого шершня? Я имею в виду самолет-разведчик. Если бы это были партизаны, они сразу полезли бы в укрытие. А эти чувствовали себя в полной безопасности. Что ж, подождем, посмотрим, что будет дальше. — Он встал и отбросил в сторону травинку. — Тебе задание. Пока товарищи не вернутся, посмотри, что делается здесь во дворе. Не спускай глаз с этой шайки.

К вечеру Эрнст сделал немало настораживающих открытий. Сначала он поплелся в сарай, где незнакомцы сложили свое оружие. Там были исключительно немецкие карабины. Невероятно, чтобы все они были захвачены у фашистов. Но если отряд дезертировал, тогда все объяснялось просто. Часовой, охранявший винтовки, изображал равнодушие, но в глазах его чувствовалась открытая неприязнь.

Когда Эрнст направился к дому, настроение у него было неважным. Он уселся на крылечке рядом с крестьянином, тот дружелюбно кивнул ему и тотчас же принялся что-то быстро-быстро говорить вполголоса.

Насколько Эрнст понял, крестьянин был зол на непрошеных гостей, с утра оккупировавших его хутор, где они вели себя так, словно все принадлежит лично им. Он рассказал, что пришельцы напали на немецкий обоз, а добычу поделили между собой, наверное, чтобы продать или обменять на шнапс. Крестьянин кивнул головой на подводы. Действительно, на одной из них из-под ковра выглядывало колесо швейной машинки. На другой телеге стояла бочка, в каких обычно солят капусту или селедку. Там же лежал большой тюк с гардинами. Все вещи были не новые и, очевидно, принадлежали одной или нескольким семьям беженцев.

Это открытие заставило Эрнста насторожиться еще больше. Он никогда не слыхал, чтобы партизаны занимались грабежом.

Между тем крестьянин рядом с ним продолжал ругаться. Эрнст понимал далеко не все из того, что тот говорил. Ясно было только одно: крестьянин боялся, что действия неизвестных навлекут на жителей месть фашистов и тогда уж местному населению придется совсем плохо. Правда, они обещали дать ему, хозяину хутора, керосину, но он не так глуп, чтобы принять этот подарок, уж лучше он будет сидеть при лучине. Крестьянин, оказывается, испытывал не только ярость, но и страх.

Перед наступлением сумерек в небе опять появился «шторх», и снова люди, одетые в гитлеровскую форму, в полном равнодушии остались на своих местах. Один из них протянул Эрнсту кусок колбасы и принялся рассказывать, что их отряд двигается на Котфин, чтобы соединиться там с польскими партизанами. Он вел себя дружелюбно, непринужденно, но все-таки Эрнст не мог отделаться от мысли, что находится среди врагов. «Интересно, что бы они сделали, если бы узнали, кто я на самом деле?»

Вечером при обсуждении сложившейся обстановки Эрнст поделился своими мыслями и наблюдениями с товарищами. Его мнение совпало с мнением других разведчиков. На шоссе, проходившем с юга на север, те видели колонну немецких грузовиков, в кузовах которых сидели пехотинцы, за ними следовали минометы и бронетранспортеры. В окрестных деревнях были расквартированы фашистские подразделения, отряды внутренней охраны и полиции. Теперь складывалась полная картина, одно связывалось с другим, и все вместе доказывало, что партизанский район окружен войсками противника.

Из создавшейся обстановки следовало, что разведчикам временно придется отказаться от своего плана — продвинуться прямо к границе рейха и выяснить возможность перехода группы немецких антифашистов на ту сторону. При теперешнем положении они не смогут добраться туда кратчайшим путем. К тому же они были обязаны сообщить Невойту и в штаб батальона Армии Людовой эти не сулящие ничего хорошего новости.

Коля и тут показал себя опытным и хладнокровным разведчиком. Он медленно скрутил себе цигарку и повернулся к Эрнсту:

— Ты правильно все оценил. Этот странный отряд, с которым мы делим здесь кров, отправляется завтра в Котфин. Но не беспокойтесь, наши давно уже ушли оттуда. Если эти и вправду предатели, то они теперь думают, что мы попались на их удочку. Пусть так и думают. Мы присоединимся к ним, но только не они нас, а мы их будем караулить. Ну а там посмотрим.

До наступления утра каждому из разведчиков удалось поспать часа два. Пока шестеро из восьми его товарищей отправились собирать дополнительные сведения, Эрнст занял пост за хутором. Коля не давал ему никаких поблажек, и это очень нравилось Эрнсту. Его радовало, что партизаны считают его своим, он не был для них больше гостем, каким чувствовал себя в первый день после приземления в тылу.

Отряд, размещавшийся на хуторе, выступил перед рассветом. Вскочив на сивую лошадку, командир заулыбался, увидев, как пристраиваются к его отряду разведчики. Они очутились где-то в середине колонны, которую замыкал необычный обоз.

Эрнст шел рядом с Франеком. Он заметил, что молодой солдат держится поближе к нему и пытается завязать разговор. Но сейчас Эрнсту было не до беседы. Все выглядели усталыми, и только Коля насвистывал песенку, которая звучала почти весело.

Колонна быстро продвигалась в направлении Котфина. Не обращая внимания на гул неожиданно появившихся истребителей, она вступила в район западнее прудов Влыницы. Там произошла довольно любопытная встреча. По дороге, ведущей от прудов к лесу, навстречу колонне выехали три телеги в сопровождении шести человек и внезапно остановились.

— Солдаты Армии Людовой, — сказал Эрнст и повернулся к своим разведчикам. — Интересно, что сейчас произойдет?

В ту же минуту по колонне хлестнули выстрелы. Польские солдаты, укрывшись за телегами, открыли огонь из автоматов. Эрнст прыгнул под откос. Он видел, как лошадь офицера встала на дыбы и круто повернула назад. Отряд немедленно очистил дорогу и бросился врассыпную в лес. Офицер не отдал приказа открыть ответный огонь, но и не пытался связаться с солдатами Армии Людовой.

Разведчики залегли на обочине дороги. Когда польские солдаты прекратили огонь, Франек бросился им навстречу.

— Все ясно, — сказал Коля, — теперь мы знаем, что за отряд направляется в Котфин. Предатели-власовцы, замаскированные для приманки. Верно, получили задание проникнуть в партизанский центр и взять наших командиров живыми. Но они могли бы действовать и похитрее.

— Если они только не метят на нашу группу антифашистов, — высказал опасение Эрнст. Коля пожал плечами. Этим он давал понять, что это так или иначе не меняет сути дела.

— Они готовят какое-то свинство. Это я просто носом чую. Боюсь, что нам придется удирать так, что только пятки засверкают.

Длинный переход, предсказанный Колей, начался спустя несколько часов. После того как отряд предателей скрылся в направлении Котфина, разведчики связались с Невойтом, чтобы получить от него новые распоряжения. В связи с изменившейся ситуацией разведчики должны были двигаться по новому маршруту. Теперь они шли к Варте южнее Радомско. Этот путь был на тридцать километров длиннее первоначально намеченного маршрута, к тому же им еще приходилось нагонять упущенное время.

Разведчики вновь пустились в путь, и тут у Эрнста опять разболелась нога. Он внушал себе, что проклятая пятка на бегу будет болеть меньше, но ему стало хуже. А Коля, казалось, даже позабыл, что можно сделать привал. Даже к вечеру, когда они наверняка уже вышли из кольца окружения, он все еще не думал о привале. Он или шел в голове колонны, или уступал свое место Адаму, но темп марша так или иначе задавал сам.

Эрнст потерял ощущение времени. Теперь он больше не пытался отвлечься. В мыслях было одно: во что бы то ни стало выдержать. И он цеплялся за этот внутренний приказ, как за последнюю опору. После того как разведчики обошли стороной пожарище и вышли на открытую местность, прошло часа два. Перед ними тускло поблескивали волны реки. Справа Эрнст увидел насыпь и стальной скелет железнодорожного моста, мрачной тенью вырисовывавшегося на фоне серого ночного неба.

«Вот она, Варта», — подумал он с облегчением.

Адам шепотом объяснил, что на обоих берегах реки расположены доты, которые держат мост под контролем. Дальше, вправо, — стрелка, она тоже занята. Там, наверху, посты расположены на прекрасной позиции, практически оттуда можно держать под обстрелом всю дорогу.

— Зачем же ты нас сюда привел, голова? — удивился Коля.

— Здесь все-таки безопаснее всего. Нужно только дождаться поезда.

— Ладно, подождем.

Согнувшись, партизаны пробежали через поле к железнодорожному полотну. Один за другим они скатывались в канаву возле насыпи. Эрнст так и остался лежать на животе. Положив голову на руки и глубоко дыша, он пытался собрать все свои силы во время вынужденного ожидания. Постепенно он впал в забытье.

Толчок Франека заставил его вздрогнуть. За стрелкой послышался глухой перестук колес. Со стороны Радомско приближался поезд. Железнодорожная насыпь мелко задрожала, низко и гулко загудел подъезжающий паровоз. Разведчики вскочили на ноги и выбежали на насыпь. Мост рядом с ними гудел под колесами растянувшихся цепочкой товарных вагонов.

«А если все-таки начнут стрелять?» — думал Эрнст, вспоминая пулеметные гнезда, которые остались у них за спиной. Вот прогромыхал последний вагон. Вместе с другими Эрнст торопливо перебежал через рельсы и скатился под откос. Грохот поезда затих. Смолкли звуки их шагов и шум скатывающихся с насыпи камней.

Дальше они продолжали путь в полной темноте. Поле сменилось лесом, затем снова поле и снова лес, потом тихая деревенская улица с темными окнами спящих домов. Коля обернулся и сказал:

— Ну все. Сейчас придем на место.

Это прозвучало для Эрнста как нечто невероятное.

Группа во второй раз подошла к берегу Варты. Лагерь разбили в густых зарослях на берегу реки. Разведчики проголодались и удивлялись, что Эрнсту хочется только пить. Он не мог удержаться, зубы его стучали о край кружки.

— Э, парень, да у тебя температура, — произнес Коля и принялся размышлять вслух, что это может быть: засорение желудка, простуда или простое переутомление.

И тут Эрнсту пришлось во всем признаться. Конечно, лишения давали себя знать, но хуже всего была эта история с пяткой. Двое товарищей с трудом стянули с него сапог, нога сильно опухла и горела. Франек спустился к реке, принес воды и обмотал пятку и щиколотку мокрыми тряпками. Потом все улеглись поудобнее. Разговаривать ни у кого не было ни сил, ни желания.

Вскоре Эрнст услышал равномерное дыхание спящих товарищей. Только он не мог заснуть. Жар, боль, тревожные мысли отгоняли от него сон. Как часто говорили они в Москве о поведении во вражеском тылу, разрабатывали планы, стараясь учесть все возможные случайности. И вот теперь уже в первые дни пребывания здесь все оказалось намного проще и в то же время сложнее. Его успокаивало то, что он лежал в этих зарослях не один. Когда восход солнца возвестит о наступлении нового дня, он должен будет делать то же самое, что и его товарищи, он им нужен так же, как и они ему, и на него они вполне могут положиться.

Зато как тяжело было думать о том, что происходило в эту минуту в лесу, у источника, где находился отряд Анатолия, где остались Андре, Вилли, Фриц и Макс. Может быть, его товарищам уже пришлось принять бой? Еще в Москве они получили приказ избегать вооруженных столкновений. Легко сказать — «избегать»! Если бы фашисты тоже придерживались этого приказа, а не нападали, сами…

Эрнст с нетерпением поглядывал на небо, становившееся все выше и светлее. Сейчас ему больше всего хотелось быть вместе со своими товарищами.

ФРАНЕК СТРЕМИТСЯ К ЯСНОСТИ

— Почему же ты не сказал, что повредил себе ногу?

Франек смотрел, как Эрнст разбинтовывает ногу, и при этом он переступал с ноги на ногу, по-извозчичьи хлопая в ладоши, чтобы прогнать из тела утреннюю прохладу.

— Знобит?

— Нет, температура вроде бы спала.

Эрнст довольно улыбнулся. Покраснение на пятке еще не прошло, но щиколотка больше не болела. И все же Коля считал, что идти Эрнст еще не может.

С наступлением дня несколько партизан вышли на разведку в разных направлениях севернее Варты. Эрнст и Франек получили задание наблюдать за участком на противоположном берегу реки и охранять вещи.

— Ну ладно, шутки в сторону, — заметил Франек, — с больной ногой в разведку не ходят.

Конечно, он был прав, но этот нравоучительный тон никак не вязался с его юным лицом, сохранившим почти девически нежные черты.

— Я и вправду думал, что все уже прошло, — сказал Эрнст и, чтобы переменить тему разговора, добавил: — Ты очень хорошо говоришь по-немецки.

— Адам тоже. Поэтому нас и посылают так часто в разведку. — Франек уселся, подтянул поближе свой рюкзак, но не развязал его. Грациозным движением он откинул назад голову. — Мы евреи. И Адам и я. И мы говорим на языке немцев, чтобы их уничтожать. Понимаешь? Этих преступников нужно уничтожать.

Эрнст промолчал. Опершись на руки, он смотрел на крутой берег. От воды поднимался белый туман. За косогором реки уже не было видно, но она наполняла воздух своим холодным дыханием. Франек развернул чистую тряпочку и достал оттуда кусок деревенского хлеба. Он разрезал его складным ножом на две равные части и предложил Эрнсту:

— Бери. Очень свежий. Мне его вчера дал один крестьянин.

— Вот ты перевязываешь меня, делишься хлебом. А ведь я тоже немец.

— Ты — совсем другое дело.

— Почему? Потому что ваш командир принял нас в свою группу и ты должен соблюдать дисциплину?

— Нет. Ведь ты прилетел из Москвы. Для меня ты русский, только говоришь по-немецки. Так же, как я, поляк, а говорю на языке фашистов. Если бы ты был настоящим немцем… — Он вдруг отвернулся, не договорив.

Эрнст пошарил в карманах фашистской формы, которая была ему непривычна и отвратительна, в поисках сигарет. На сердце у него было тяжело. Уже второй раз за столь короткое время на польской земле ему пришлось столкнуться с неприкрытой ненавистью к немцам. Правда, она относилась не к нему лично, а ко всем немцам, но ведь он тоже был немцем. Человек трезвый, мыслящий диалектически, он и не предполагал, что встретит нечто иное, а теперь он явственно ощутил эту великую ненависть, порожденную фашизмом, — ненависть, распространявшуюся не только на преступников, заслуживших ее, но и на людей, пошедших за ними или оказавших пассивное сопротивление, и даже в какой-то мере на таких, как он сам. Как трудно будет преодолеть эту ненависть!

— Ты что молчишь? Может, я сказал что-нибудь не так?

Эрнст не ответил на его вопрос, а спросил:

— Что ты делал до войны?

— А что мне было делать? Работал конечно. Был учеником в большой пошивочной мастерской. Вообще-то я очень хотел учиться. Но моя семья… мы были так бедны…

— Значит, у нас одинаковая судьба. — Эрнст наконец нашел сигареты и предложил одну Франеку, но тот отрицательно покачал головой. — Мои родители тоже были людьми бедными. Я сам нашел себе место ученика у слесаря по обслуживанию станков. Слесарь заставлял меня надрываться по двенадцать часов в сутки, а то и больше. Тогда я невольно задумался о том, почему немногим принадлежит все, а миллионы людей работают на эту кучку и должны мириться с этим. Я начал искать справедливости и людей, мыслящих так же, как я. Тогда-то я понял, что только коммунисты ведут последовательную борьбу против угнетения и эксплуатации. Я был еще слишком молод, чтобы стать членом партии, и вступил в Союз коммунистической молодежи.

Заметив, что юноша внимательно слушает и озлобленность постепенно исчезает с его лица, Эрнст продолжал:

— Потом я долго был безработным и прошел в поисках работы от Черного моря на юге до Голландии на севере. На собственной шкуре я почувствовал, что рабочий в чужой стране тебе во сто раз ближе, чем какой-нибудь фабрикант на собственной родине. На своем веку я встречал много людей, которые искали работу. И всегда было одно и то же: работал ли я у мелкого предпринимателя или на крупной верфи «Блом унд Фосс» в Гамбурге, капиталисту я был нужен, пока своим трудом приносил ему прибыль. Если же я ему больше не был нужен, он выбрасывал меня на улицу. Да, да, у нас тоже так было. Еще в детстве, когда о Гитлере никто и слыхом не слыхал, нам вдалбливали в школе: богатые — это исконные вожаки народа, рабочие и бедняки всегда глупцы, люди второго сорта, так угодно самому господу богу…

Франек в задумчивости разглядывал свои руки, загорелые, покрывшиеся в лесу грубыми шрамами — следами нелегкой солдатской жизни. Хлеб свой он доел.

— Потом пришли фашисты, и все стало еще хуже, — продолжал Эрнст. — Возьми, к примеру, расизм. С его помощью нацисты хотели оправдать войну, геноцид, массовые уничтожения людей. Как будто людей можно ценить за цвет кожи или за форму черепа.

— Или за их язык. Ты это хотел сказать? — Франек встал, скрестил руки на груди: — Понимаю, куда ты клонишь. Хотя многие немцы хотят отправить всех евреев в газовые камеры, я все же не имею права говорить, что все немцы плохие. А ты представляешь себе, сколько евреев было убито между Освенцимом и Штуттгофом, сколько их убивают каждый день? Где мне искать мою мать, моих сестер? Я спрашиваю тебя: где?

Он повернулся кругом и пошел прочь. Эрнст не окликнул его. Он видел, как Франек вытащил бинокль и пополз к откосу. Эрнст двинулся за ним. Потом они некоторое время молча лежали рядам.

— Ничего не видно, — сказал наконец Франек. — Слишком густой туман. — И добавил: — Извини меня, пожалуйста. — Он повернулся на бок и посмотрел на Эрнста. В его взгляде отразились одновременно настойчивость и отчаяние. — На политзанятиях мне много раз объясняли, что в Германии тоже есть коммунисты и антифашисты, которые борются в подполье, как и мы. Это все мне известно. Но одно дело знать, а другое — понимать так, чтобы это вошло в твою плоть и кровь. Это разные вещи. Во всяком случае, для меня лично. К примеру, в нашем батальоне много немецких переселенцев, некоторых я знаю еще с довоенного времени. Все они надежные, мужественные ребята. Я целыми днями общаюсь с ними, и вроде все в порядке. Но вдруг во мне поднимается какой-то клубок, и я теряю самообладание, вот как сейчас…

— Не стоит из-за этого огорчаться, — заметил Эрнст и почувствовал, что у него самого комок застрял в горле. — Несколько месяцев назад в Советском Союзе я был в одном лагере для военнопленных, и, поверишь, мне тоже пришлось пересиливать себя.

— Но ты веришь в немцев, в то, что миллионы из них не являются фашистами?

— Я это знаю. И я рассчитываю на свой класс, на рабочий класс, к которому мы оба принадлежим: и ты, и я. — Эрнст передвинулся поближе к обрыву. — Дай-ка мне бинокль.

С запада подул легкий ветерок. Пелена тумана поредела. На другом берегу реки сначала в виде радужных пятен, а затем отчетливо стали видны пестрые фартуки и платки. Эрнст насчитал пять крестьянок, они пришли ворошить сено. На меже стояла большая корзина с едой. Очевидно, женщины собирались и обедать в поле.

Чтобы лучше разглядеть их, Франек скатился вниз к реке. Эрнст остался на своем месте. Он был недоволен собой, понимая, что не убедил юношу. В который раз он мысленно говорил себе, что надо было рассказать Франеку о Юлиане Мархлевском, интернационалисте, вожде польских рабочих, которого немецкие коммунисты хорошо знали, любили и уважали. Он вдруг вспомнил множество других примеров. С Эрнстом происходило то же, что и с большинством других людей: самые убедительные аргументы приходят на ум только тогда, когда спор уже окончен.

День прошел без особых происшествий. После полудня возвратились Коля и остальные разведчики, принеся неутешительные вести. Незадолго до их возвращения в окрестностях были схвачены и убиты советские солдаты, бежавшие из плена. На границе полно фашистских шпиков, поэтому местное население избегает разговоров с незнакомыми людьми. Разведчиков встретили недоверчиво, на их вопросы отвечали уклончиво.

Оставалось только одно: завязать знакомство с крестьянками, работавшими на том берегу. Адам и Франек переплыли Варту несколько южнее, в обход поля вышли к фруктовой аллее и приблизились к женщинам с противоположной стороны реки. Крестьянки встретили их как будто дружелюбно. Вскоре в руках у них уже были грабли, и они принялись сгребать сено. Итак, попытка удалась. Вслед за ними Эрнст и советские разведчики, связав одежду в узел, тоже переплыли реку.

Через некоторое время Адам подошел к берегу с одной из крестьянок. Это была молодая полячка с быстрым, настороженным взглядом. Она долго присматривалась к незнакомым ей людям и отвечала на их вопросы ничего не значащими фразами. Лишь когда разведчики передали ей в подарок большой кусок парашютного шелка и стропы, очень прочные, куда прочнее обычных веревок, лицо ее несколько подобрело. Но не ценность этих столь редких вещей подействовала на нее: сам подарок убедил крестьянку в том, что перед ней находятся друзья.

— Конечно, — заявила она, — мой брат возьмется помочь партизанам. Как только стемнеет, он будет ждать вас на шоссе. Но, разумеется, для него это большой риск, он побоится идти один, поэтому возьмет с собой товарища.

Ужинать женщины отправились в свою деревню, которую со стороны поля не было видно, а разведчики отошли в лесок, решив, что осторожность не помешает. Молодая женщина не обманула их. Точно в назначенное время ее брат и его друг ждали партизан в условленном месте. Поначалу парни были разочарованы, узнав, что их не возьмут в партизаны. Оказывается, они давно уже ждали удобного случая, чтобы присоединиться к какой-нибудь партизанской группе. Коле и Франеку долго пришлось убеждать их, что хорошие связные тоже очень важны в борьбе с фашистами.

Для Эрнста начались интересные дни, полные труда и приключений. Новые друзья не только жаждали действий, но и знали множество важных вещей. Один из них был мобилизован на строительство оборонительных сооружений, воздвигавшихся фашистами вдоль Варты. Он повел Колю, Адама и Эрнста на участок укреплений линии «Берта», готовой пока лишь наполовину, и показал им кратчайший путь через рвы, противотанковые заграждения и засеки. Здесь было больше шансов для успешного перехода группы немецких коммунистов и их товарищей через оборонительную линию.

С помощью новых друзей разведчикам удалось добраться до города Клобуцка, расположенного в пятидесяти километрах западнее деревни, и подготовить встречу с большой группой надежных связных из Армии Людовой. Попутно они произвели разведку мостов и дорог, расположения гитлеровских частей и складов боеприпасов. Напряженная, полная опасностей жизнь целиком захватила Эрнста. Как только ему удавалось прилечь на пару часов где-нибудь в сарае или даже под открытым небом, сон мгновенно одолевал его. Нога еще иногда побаливала, но он старался не обращать на это внимания.

Задание было выполнено разведчиками 29 августа. Связной передал Коле приказ выйти к водяной мельнице. Там они должны были вновь присоединиться к отряду Невойта.

Партизаны выступили в прекрасном настроении. Это место было им хорошо знакомо. Они не раз говорили Эрнсту, какие добрые и отзывчивые люди живут там. Жена мельника наверняка приготовит им что-нибудь вкусное. Однако их веселое настроение пропало, когда они подошли к развилке дорог, у которой их должен был ждать первый пост советской группы. Перекресток был пуст, никакого знака для них не было оставлено. Но ведь могло же случиться, что люди в темноте заплутали!

Они осторожно продвинулись метров на двести вперед и тут заметили, что мельница ярко освещена. С просторного двора, окруженного приземистыми строениями, доносился рокот моторов, громкие голоса гулко отдавались в вечерней тишине. Так беззаботно горланить могли только фашистские солдаты.

Коля выругался сквозь зубы.

— Переждать, вести наблюдение! — приказал он.

Разведчики залегли, укрывшись в густых зарослях вербы и ольшаника. Адам высказал вслух то, на что втайне надеялись все:

— Может быть, они просто за мукой приехали и скоро уберутся восвояси?

Постепенно свет на мельнице погас во всех окнах, шум затих, и у ворот появилась темная фигура часового с карабином на плече. Партизаны поняли, что гитлеровцы остались ночевать на мельнице.

Томительно проходили часы. Земля под кустарником была влажной. С Варты тянуло холодом. Эрнст продрог до костей. «Где Анатолий? Где товарищи? Может быть, их предали и мельница была всего лишь ловушкой?»

Беспокойная ночь еще не кончилась, когда кто-то подполз к нему. Это оказался Франек. Он был назначен в караул первым и теперь мог отдохнуть.

— Ты почему не спишь? — спросил Эрнст.

— Я хочу тебе кое-что сказать, — прошептал Франек, тяжело дыша. — Когда мы найдем наших, вы пойдете дальше и нам наверняка не удастся больше поговорить. — Он замолчал, прислушиваясь. В тишине ночи раздавалось только монотонное журчание воды. — Мы тут с тобой чуть было не поссорились, — продолжал Франек. — Но когда мы расстанемся, не думай обо мне плохо. Я должен тебе сказать: ты прав. Я верю всему, что ты мне говорил о немецких рабочих, о твоих товарищах и обо всем остальном.

— И что же тебя убедило? Что произошло с тех пор, как мы говорили об этом?

— Да ничего особенного. — Франек вздохнул. — Я просто еще раз все как следует обдумал. И знаешь, я верю тебе, потому что ты сам идешь туда, в Германию.

Коля, который замечал все, прервал их разговор:

— О чем это вы там все шепчетесь? Скоро рассвет, и одному из нас придется отправиться на мельницу и выяснить, что произошло с нашими. Эрнст, это придется сделать тебе, так ты уж приготовься.

В ОКРУЖЕНИИ

Анатолий Невойт уже привык иметь дело с противником, намного превосходящим его группу в численности и вооружении, привык, столкнувшись с ним, почти всегда прибегать к обороне. Правда, в последнее время он иногда завидовал фронтовым командирам, их атакам и победам, их ежедневным успехам, которые можно было отметить на карте, и все же он любил свою работу. Смертельная опасность его не пугала: на войне можно найти смерть где угодно. Ответственность за свое подразделение тоже не была для него тяжелой обязанностью.

Утром 27 августа, когда фашисты, замкнув кольцо окружения, ударили по Котфинским лесам, все было по-другому. Невойту стоило немалых усилий казаться внешне спокойным и излучать свою обычную уверенность. Опытным глазом он мог приблизительно определить силы противника. Очень значительные, это подтвердила и разведка, доносившая о непрекращающемся подходе частей вермахта и полиции. Невойт не преувеличивал трудностей, но все же требовалось немало ловкости, чтобы прорваться через это кольцо. Ведь он отвечал за пятерых немецких товарищей, он ручался за их жизнь. Один из них был где-то там с разведчиками, второй пропал бесследно. Капитан до сих пор не мог найти причины его исчезновения. А тут еще громоздкие вещи антифашистов, затрудняющие продвижение его отряда. Это еще больше нервировало капитана.

Через полчаса после первой стычки в лощине они вошли в редкий, но высокий лес. Невойт приказал остановиться в плоской топкой низине. Именно в этом месте должен был пройти арьергард с подводами, и Анатолий хотел дождаться его. Он вызвал к себе радисток и двух командиров отделений и сообщил им, что телеги придется бросить.

— А ту, что для немцев? — спросила Наташа.

— Конечно, и ту тоже. Все наше и их снаряжение, кроме боеприпасов и кое-какого продовольствия, придется закопать.

— Но ведь это же орудия их труда, — возразила Шура. — Свою-то рацию я возьму с собой.

Последние слова Невойт пропустил мимо ушей.

— Орудия труда! Хотел бы я знать: кому взбрело в голову давать им с собой столько снаряжения?! — Он заметил удивленный взгляд Наташи, полный безмолвного упрека, и поспешил объяснить: — Вы же сами слышите, что происходит.

Там, откуда они пришли, то и дело раздавались выстрелы. Противник снова напал на их след и продолжал преследование. При этом он обстреливал каждый новый участок леса, прежде чем войти в него.

Между деревьями появился Куприянов. Он с трудом переводил дыхание. За ним, тарахтя и подпрыгивая на кочках, двигались телеги. С Куприяновым шел и пятый немец антифашист, обвешанный сумками, красный от напряжения.

Невойт не расслышал, что сказал в эту минуту Куприянов. Он бесконечно обрадовался, увидев радиста целым и невредимым, однако одновременно в нем вдруг вспыхнула досада, и он набросился на радиста:

— Ты почему отстал, Фриц? Где ты пропадал?

Фриц коротко рассказал о том, что произошло после того, как он, согласно приказанию, настроил свою рацию на прием. Из его слов можно было заключить, что он совсем не чувствовал себя виноватым, и это понравилось командиру партизан, как понравилось ему и то, что немецкие товарищи считали совершенно естественным браться за оружие всякий раз, когда того требовала обстановка, хотя они спокойно могли переждать на безопасном расстоянии, пока перестрелка закончится. Однако они этого не делали и никогда даже не намекали на свое особое положение.

— Разгрузить подводы, вещи перебрать, взять только самое необходимое, сколько смогут увезти две лошади, — распорядился Невойт.

Но сказать было куда легче, чем выполнить этот приказ. Все, что они брали с собой, необходимо было завернуть в брезент и крепко-накрепко увязать. Вначале дело шло споро. Товарищи без сожаления расставались с громоздким снаряжением, например со складными треногами для динамо-машины с привинчивающимся сиденьем, на котором удобно мог расположиться помощник радиста, крутивший динамо. Невойт с удивлением разглядывал эту штуковину и глазам своим не верил. Неужели нельзя было делать это стоя, на коленях или лежа на животе? Он обрадовался, когда треноги полетели в яму.

Затем С подвод сняли с десяток батарей питания. Тут уже было потруднее. Рации были устроены так, что для их питания во время приема было достаточно одной батареи, зато во время передачи рация питалась током от динамо-машины или от сети. Хотя сложившаяся ситуация не позволяла им передавать радиограммы, радисты все-таки хотели попытаться на первом же привале поймать радиосигналы Центра. Но в конце концов им пришлось отказаться от батарей, только Макс положил одну батарею в свой рюкзак.

Стрельба, раздававшаяся позади, все приближалась, а сортировке снаряжения не было видно конца. Они уже второй раз пытались увязать тюки, но это им никак не удавалось. Дело дошло до книг, это были толстенные тома: «Капитал», том второй, «История ВКП(б)», «Ленин — Сталин, собрание сочинений». Невойт подавил вздох нетерпения. Понятно, эти три товарища в первую очередь должны были действовать как пропагандисты, но ведь мертвому пропагандисту и Карл Маркс не поможет.

— Если вы не поторопитесь, — сказал Анатолий, — придется оставить здесь все до винтика.

На Фрица, который пока не вмешивался в дебаты по поводу книг, это замечание подействовало как удар током. Он лихорадочно принялся выбрасывать все, что не нужно солдату, и при этом что-то энергично внушал Вилли и Андре. После каждого второго предложения он вставлял крепкое ругательство по-русски, их возражения его нисколько не смущали.

Большинство партизан уже строились в колонну, несколько человек засыпали ямы, забрасывая их сверху мхом. Наконец тюки были затянуты и готовы к погрузке.

Невойт хотел оставить радиста Фрица при себе: ведь отряд будет продвигаться по лесу, а телегам с их громоздким грузом придется ехать по открытой местности. Но потом он передумал. Будет лучше, если один из немцев сам присмотрит за грузом, тем более что они вопреки его предостережениям тащили с собой рации и динамо. Надо было торопиться: выстрелов больше не было слышно. Очевидно, преследователи вошли в рощу и находились где-то поблизости.

Отряд быстрым шагом вышел из низины. Не прошли они и пятисот метров, как снова послышались выстрелы, теперь уже слева. Два пулемета прочесывали большую поляну, на которой сейчас должны были находиться Фриц и Федя с грузом.

«Хоть бы все сошло хорошо! — подумал Невойт, раздосадованный своей мягкотелостью. — Надо было настоять, чтобы закопали все. А умеет ли этот немец обращаться с лошадьми?» — пришло вдруг ему в голову.

Фрицу действительно никогда раньше не приходилось иметь с ними дело. Весь его опыт сводился к тому, что когда-то давно, еще в школе, он был пастухом. Но сейчас он был уверен, что как-нибудь справится. Наученный первым нападением и аварией на плотине, он все-таки настоял, чтобы Федя пошел с ним. Лейтенант тут же согласился.

— Ты поведешь буланую, а я эту, с пятном на лбу, — сказал он.

Они отправились в путь, но не успели добраться и до середины топкой, покрытой кочками поляны, как началась оглушительная пальба. Пули свистели над ними слева и сзади. Буланый конь, не приученный возить грузы, затряс головой, сбросил тюки и попытался ускакать прочь. Федя со своей лошадью ехал немного впереди. Фриц окликнул его, они снова погрузили тюки на буланого и двинулись дальше. Как и несколько часов назад, Фрица удивило, что ни одна пуля не задела его, лошади тоже были невредимы. Тут буланый встал на дыбы и снова сбросил груз.

Федя ворчал, недовольный новой задержкой. Огонь становился все сильнее, чего доброго, фашисты еще пристреляются, если партизаны и дальше будут мешкать.

— Тогда бери эту упрямую скотину сам! — крикнул Фриц и пригнулся. — Возьми, раз у тебя больше опыта.

— Нет-нет, подожди, — заторопился Федя. — С ней надо по-хорошему…

Под градом пуль они с трудом, но, как ни странно, невредимыми выбрались на знакомую дорогу, которая делала поворот. Это скрыло их от стреляющих. Но тишина длилась не долго. Вскоре они добрались до моста, раскачивающегося над рекой, и тотчас же снова где-то громко застрочил пулемет.

Лейтенант Федя попытался съехать с дороги. Он потянул свою лошадь вниз по откосу, покрытому густыми зарослями ольшаника. Буланому же эти дикие заросли пришлись явно не по вкусу. Опустившись до половины откоса, он вдруг уперся в землю передними ногами, закусил узду и попятился в сторону. Столько мучений с одной лошадью! Федя намного опередил Фрица. Следы его подводы были хорошо видны. Федины сапоги и копыта лошади оставляли на болотистой земле глубокие отпечатки, тотчас наполнявшиеся водой.

Партизан из группы Невойта нагнал Фрица.

— Я тут кое-что нашел, — сказал он. — Это не вы потеряли?

В руках он держал полуботинки со всунутыми в них шерстяными носками. Фриц тотчас же узнал их. Они принадлежали его товарищу-радисту.

— Да ты, кажется, не только это потерял.

Партизан обошел вокруг буланого и поднял с земли пустой мешок. «Сражаясь» с капризной лошадью и возясь с тюками, Фриц и не заметил, как шальной осколок срезал кожаный треугольник с рюкзака Макса, притороченного к седлу, и искромсал, в клочья веревку. Мало-помалу все содержимое рюкзака вывалилось на землю. Партизан помог Фрицу осмотреть всю тропинку до самого моста. Большинство вещей нашлось, даже бритвенный прибор и кружка, и все же Фриц впервые в жизни возроптал на свою судьбу. Он проклинал этот день, он был сегодня словно приговорен непрерывно распаковывать, упаковывать и собирать всякое барахло.

Мрачнее тучи, мокрый от пота, он наконец догнал Федю. Лейтенант, ожидая его в лесочке, ругался с двумя партизанами, сидевшими перед ним на земле. Между ними стояла бутыль чистого спирта из запасов Андре, они брали ложкой из банки сгущенное молоко и запевали его водой из лужи. Федя был взбешен не на шутку.

— Вы что, забыли, где мы находимся? Жрете тут и пьянствуете! Хотите, чтобы нас всех перестреляли, как куропаток?

Партизаны вскочили на ноги и вытянулись перед лейтенантом. Фриц подумал, что бутыль со спиртом и банка с молоком, видимо, свалились с телеги, когда она опрокинулась возле прудов. Но если Невойт узнает, что люди из его отряда посягнули на имущество немецких товарищей, все равно при каких обстоятельствах, то их ждет большая неприятность.

— Оставь их в покое. Сгущенка есть сгущенка, — устало проговорил Фриц. — Все равно мы где-нибудь ее еще раз потеряем, лучше уж пусть ее съедят.

Федя обернулся. Его покрытое веснушками лицо еще пылало негодованием, но на этот раз он заговорил спокойнее:

— Я бы показал им кузькину мать. Стоит только чуть-чуть дать им поблажку, как они уже начинают самовольничать. Разумеется, я доложу об этом начальнику.

Оба «грешника», как понял Фриц, были из Фединого отделения, поэтому он так и бушевал.

— Они что, уже успели выпить? — спросил Фриц. У обоих партизан вид был виноватый, однако на пьяных они не походили.

— Гм, — Федя прищурил глаза и покачал головой. — Да нет, вроде не пьяные.

— Тогда замнем это! Вылей спирт из бутылки на землю, и конец. Если тебе непременно хочется докладывать, пожалуйста. Я не буду.

Минут через двадцать они вышли на поляну, поросшую мелким кустарником. На краю прогалины на высоком пне восседал капитан Невойт. Он сидел так, будто вокруг него не было ни единого человека. На коленях у него была разложена карта, фуражку он лихо сдвинул на затылок. Вся его фигура дышала полным покоем. Увидев его, Фриц подумал, что теперь все в порядке.

Невойт выглядел спокойным, потому что мысль его была сосредоточена на одном вопросе: что делать дальше? Хотя ему уже во второй раз удалось сбить противника со следа, он четко представлял себе истинное положение дел.

Фашисты все равно будут наступать ему на пятки, а поскольку они приблизительно знают, где искать его отряд, то самое позднее завтра утром какие-нибудь другие части смогут обойти лесной массив с другой стороны и он попадет в мешок, из которого уже не будет никакого выхода.

Надежда оставалась только на ночь, тихую союзницу всех партизан. Противник с наступлением темноты, как правило, избегал появляться в лесу. Невойт предполагал уйти на юго-восток, где, по его расчетам, должен был находиться батальон имени генерала Бема, который вместе с партизанским отрядом майора Горы принял на себя главный удар. Невойт многое дал бы, чтобы узнать, удалось ли им отбить атаку. Ему хотелось также посоветоваться с польскими товарищами. А может, безопаснее всего отправиться на северо-запад, пусть даже в тамошних деревнях у него и нет своих людей… Он с нетерпением ждал возвращения разведчиков, в то время как все бойцы наслаждались передышкой под прикрытием густых зарослей.

Лейтенант оторвал Невойта от размышлений. В нескольких шагах позади него стоял Фриц, намотав на руку поводья буланого, ставшего вдруг смирным как ягненок. Невойт подозвал Фрица к себе. Не выпуская из рук поводьев, немец сообщил, что транспорт прибыл без потерь.

— Порядок! — Довольный Невойт вскочил с места. — Послушай, Фриц, сейчас у нас передышка, но ненадолго. Эта история еще не кончилась, по правде говоря, она только начинается, и самое трудное еще впереди. Поэтому мы не можем тащить дальше ваше барахло. До сих пор еще куда ни шло, но дальше — нет.

Фриц выслушал его молча, положив руку с поводьями на потный круп лошади. Было заметно, что ему стоит больших усилий побороть усталость.

— Позаботься о том, чтобы все, кроме оружия, боеприпасов и продовольствия, было зарыто в землю. И немедленно, без лишних слов! — распорядился Невойт.

— Ясно, будет сделано, — ответил радист после небольшого молчания. Он все понимал, но вместе с тем не мог заглушить огорчение. Весь их мучительный путь по топям, через лесные заросли, под градом пуль, схватка со строптивым конягой — все было напрасно. — Но рации мы не оставим, не имеем права этого делать.

— Рации останутся здесь. Разве я выразился недостаточно ясно?

— Я возьму с собой хотя бы одну из них, нам этого хватит.

— Нет, все оставите здесь.

Вопреки ожиданиям Невойта Фриц был непоколебим. Он даже заменил доверительное «ты» официальным «вы».

— Товарищ капитан, можете думать, что хотите, но вы должны согласиться с моим доводом: если боец бросает оружие, он больше не солдат. Рации — наше самое главное оружие!

— Ладно, черт тебя побери! Оставляй! — Невойт понял, что не должен дальше упорствовать, если он не хочет сорвать немецким товарищам выполнение поставленной перед ними задачи. — Делайте, как считаете нужным.

При последних словах из кустов вынырнул замполит Куприянов. За ним шли несколько партизан с ящиками и мешками на плечах. Они собрались закапывать, свои припасы. Ножами партизаны сняли с земли слой дерна и отложили его в сторону, чтобы потом замаскировать им яму.

Куприянов дружелюбно кивнул Фрицу:

— Не волнуйся, через несколько дней мы все это снова выроем. Вот увидишь!

«Как знать, — подумал Невойт, услышав его слова. — Будем надеяться, что за это время ничего плохого не случится». Он вдруг вспомнил, что эта мысль приходила ему в голову уже тогда, когда им пришлось закапывать первую партию груза. Он пытался отбросить ее, но невольно снова и снова возвращался к ней. Теперь Анатолий был полон решимости. Отозвав в сторону Фрица, снимавшего с одним из партизан тюки с лошади, он приказал:

— С этого момента примешь команду над группой. — И прежде чем Фриц успел возразить, добавил: — Товарищ Андре плохо говорит по-русски, а я по-немецки — еще хуже. При создавшейся ситуации я не могу все время обращаться к переводчику. И Андре и вы должны это понять.

Радист с минуту внимательно смотрел на него, потом кивнул:

— Лишних хлопот мы вам не причиним.

Около шестнадцати часов вернулись разведчики. Западнее лесного массива они заметили усиленное передвижение войск противника. Моторизованные части занимали деревни. Танки и артиллерия выдвигались на исходные позиции.

Капитан Невойт вызвал к себе командира отделения и Фрица, чтобы сообщить им о противнике и о своем плане выхода из окружения до рассвета. Он приказал отряду быть в полной боевой готовности, немецким антифашистам и радисткам Наташе и Шуре было приказано все время находиться поблизости от него.

Незадолго до выступления Невойту доложили о прибытии связного из Армии Людовой. Капитан Ганич сообщал, что он со своими людьми находится южнее и предлагает советским и немецким товарищам продвигаться вместе с ним, оставляя окончательное решение на их усмотрение.

Предложение это подоспело как нельзя кстати. Вскоре отряд выступил и минут через десять вошел в сосновый лес. В полном порядке здесь расположились батальон имени генерала Бема и отряд Горы. Косо падающие лучи освещали бойцов: одни чистили оружие, другие отдыхали. Среди них было много совсем молодых одетых в гражданское ребят, лишь недавно принятых в отряд. Оружие они еще не получили.

Ганич и его заместитель Павел вышли навстречу советскому отряду. Их форма была покрыта пылью, под мышками на гимнастерках выступили белые разводы от пота. Но выглядели партизаны довольными.

— Все здоровы? — спросил Ганич, порывисто обняв друга.

— Пока да. Ни одного раненого. А как у вас?

— Мы им дали прикурить. — В низком голосе Ганича слышалось удовлетворение. Он рассказал о событиях текущего дня. — Утром мы с Павлом отправились к гончарной яме у берез. У нас там было назначено свидание с Юлианом. Вдруг мы услышали разрывы авиабомб в районе старого лагеря и тотчас же помчались назад. Когда мы уже подходили к своим, бой был в самом разгаре. — Ганич снял очки и прижал влажный платок к больным глазам. Веки у него распухли от жары и пыли. — Фашисты хотели зажать нас в клещи со стороны Житно и Влыницы. Но нам удалось задержать их огнем двух минометов и станкового пулемета, а потом мы пробились через луг у родника и отошли на Эвину…

— Чертовски тяжело было, — вставил Павел.

— При этом мы потеряли одного товарища, совсем молодой был паренек. Двое отделались легкими ранениями. Две наши подводы попали к фашистам в лапы, но мы должны поблагодарить вас, Анатоль. Часть нападающих со стороны Влыницы вы как-никак отвлекли на себя.

Невойт сделал отрицательный жест: он не любил похвал.

Ганич снова водрузил очки на нос и вздохнул — примочка не уменьшала боли.

— Мы же договорились, что будем держать немецких антифашистов в стороне от боев.

— Договоры, гарантии! — резко возразил Невойт. — Эдак и до формализма докатиться можно. Они по собственному желанию приняли участие в этом бою, что они, слепцы или неопытные сосунки? Может, прикажешь опекать их как школьников? Павел сам только что сказал, что у нас на счету каждый человек, каждая винтовка. Сейчас меня больше интересует, что вы дальше собираетесь делать.

Ганич проворчал что-то невразумительное, но спорить не стал. За него ответил Павел:

— Попытаемся после полуночи пересечь шоссе и выскользнуть из окружения. Стефан разработал план по всей форме. Взгляни-ка! Согласно ему мы и составим свой маршрут.

ГИБЕЛЬ ШПИНКО

Казалось, что в тот день, 27 августа, лето решило показать себя во всем блеске. Нестерпимый зной повис над землей, хотя солнце уже клонилось к западу. Изрытые выбоинами дороги, по которым шли партизаны, утопали в густой пыли. Похожая на огромную коричневую змею колонна продвигалась в сплошном облаке пыли. Во главе колонны и в хвосте ее шли бойцы с автоматами, с флангов тоже были выставлены автоматчики.

Макс завидовал им. Конечно, ему больше хотелось идти с ними, чем плестись в середине колонны, но в некоторых вопросах Анатолий Невойт был неумолим. Колонна производила на Макса внушительное впечатление: в ней находилось около тысячи бойцов. До сих пор он сталкивался лишь с отдельными группами. Это объединение польских и советских бойцов являло собой грозную силу. Сегодня они успешно отразили атаку превосходящего по численности противника. В этом успехе есть и его, Макса, крохотная частичка.

Ему хотелось поделиться с кем-нибудь своими впечатлениями. Однако Андре, шагавший рядом с ним, не был расположен к беседе. Он едва отвечал на вопросы, и лицо его оставалось мрачным. Видимо, он злился из-за того, что пришлось оставить их амуницию, которую он так заботливо оберегал, и наверняка сомневался в том, что они когда-нибудь получат ее назад. Однако Максу казалось, что это не единственная причина столь мрачного настроения Андре.

«Просто он никак не может примириться с тем, — думал Макс, — что Невойт передал командование нашей группой Фрицу. Из-за этого Андре потерял равновесие, хотя обычно такое было ему несвойственно, и, когда Фриц пришел с каким-то приказом от Невойта, обвинил его в самонадеянности и желании командовать. К счастью, дело не дошло до ссоры, для этого оба они слишком дисциплинированны, но этот случай мог выбить Андре из колеи. И вот теперь по этой причине он ни с кем не хочет разговаривать».

Макс мог легко представить себя на его месте. Он сам не любил, когда его почему-либо обходили. Но вместе с тем нельзя было не думать о том, что в их партизанской жизни обстановка может измениться в любую минуту. Вполне возможно, что завтра или послезавтра кому-нибудь другому из них придется нести большую ответственность, как это произошло сегодня с Фрицем. Поэтому поведение Андре и не нравилось теперь Максу.

«Он злится из-за ерунды, — решил про себя Макс с беспощадностью, свойственной юности. — Руководитель должен уметь владеть собой».

С наступлением сумерек партизаны вышли на шоссе, тянувшееся по равнинной местности. Пыльные дороги остались далеко позади, в воздухе чувствовалась легкая прохлада. Идти стало намного легче. Вдруг по рядам пробежала переданная шепотом команда:

— Колонна, стой! Всем командирам отделения к командиру!

Фриц поспешил к Невойту. Макс, Андре и Вилли сошли на обочину и присели у поросшего чахлой травой откоса. Остальные партизаны последовали их примеру. Наташа уселась на землю, стянула с ног сапоги и стала вытряхивать из них песок, украдкой потихоньку вздыхая. За весь день никто не слышал от девушки ни слова жалобы.

Фриц скоро вернулся и сообщил, что советские и польские разведчики установили, что дорога, по которой предполагалось идти, блокирована фашистами. В деревушке, что виднелась впереди, расположился батальон вермахта, усиленный полицейскими отрядами, при них собаки-ищейки, с помощью которых гитлеровцы, видимо, собираются прочесывать лес. Бой наверняка кончился бы большими потерями для партизан. Поэтому перегруппировка должна быть произведена в течение часа, а за это время будет роздан паек.

Объявив все это, Фриц тоже сел у откоса, поставив рядом свой тяжелый рюкзак.

— Великолепное местечко для отдыха. Можно отдохнуть, не снимая все это барахло.

Макса радовали бодрый голос Фрица и его способность видеть во всем хорошую сторону. Вскоре принесли ужин. Каждый получил по куску хлеба величиной с ладонь и ломтик соленого сала. Вторая такая же порция была роздана как НЗ. Этим исчерпывались все запасы продовольствия отряда Невойта и польских товарищей.

Макс медленно ел хлеб с салом. Он страшно проголодался, но заставлял себя откусывать понемножечку и долго-долго жевать каждый кусок. Между тем голова колонны повернула назад. По дороге продолжалось непрерывное движение. Было душно и светло. Ночь сегодня как будто специально медлила с приходом.

Неожиданно из рядов проходивших мимо солдат выступил молодой офицер. Он коротко отдал своему соседу какое-то распоряжение и остановился рядом с немецкими антифашистами. Из-под фуражки блестели прищуренные дерзкие глаза. Лицо его было темным от пыли и, несмотря на мягкую ямочку на подбородке, казалось жестким.

— Лейтенант Зигмунд, — представился он, слегка притронувшись двумя пальцами к козырьку фуражки. Он осмотрел группу, даже обернулся, словно ища кого-то, и спросил: — Разве Эрнст не с вами?

Андре молча покачал головой. Макс ответил по-русски:

— Нет, Эрнст не здесь.

Лейтенант что-то обдумывал, закусив нижнюю губу, на лице его отражались противоречивые чувства. Почему-то, возможно потому, что немецкий радист был таким же юным, как он сам, лейтенант обратился к Максу:

— Прошу тебя, когда увидишь Эрнста, передай ему несколько слов от меня. Скажешь, Зигмунд сообщил. Он меня знает, он и нашего Шпинко тоже знал.

— А что такое случилось с вашим Шпинко? — поинтересовался Макс. — Говори, я все передам. Эрнсту.

— Это вам всем можно сказать, — решительно произнес вдруг лейтенант. — Шпинко учился в школе в Ченстохове. Ему еще восемнадцати не было, когда фашисты расстреляли его родителей. Братья и сестры пропали без вести. Он был прекрасным парнем, но здесь, — тут Зигмунд приложил ладонь к нагрудному карману кителя, — здесь у него все бушевало. Когда мы ждали ваш самолет, он никак не хотел верить, что к нам летят друзья. Он хотел стрелять в самолет. Я чуть не избил его за это. — Лейтенант замолчал, губы его слегка дрожали.

Макс больше не решался спрашивать, что же случилось с этим Шпинко. Он не сразу понял, почему этот странно взволнованный лейтенант говорит о нем в прошедшем времени.

— На следующий день Эрнст пришел к нам, — продолжал лейтенант. — Стефан специально привел его в лагерь отряда Армии Людовой, так как все мы хотели знать наверняка, кого именно к нам забросили. Тут Шпинко опять позволил себе неуместное замечание, отказался подать руку Эрнсту и презрительно отзывался о деятельности вашего Национального комитета. Мне пришлось наказать его.

— Такое иногда бывает, — послышался голос Вилли. — Ведь люди не бревна, хотя и бревно страдает, если его ранить. А почему ты рассказываешь нам об этом?

Польский лейтенант на минуту зажмурил глаза, на его щеках заходили желваки.

— Погиб он. Утром, на том лугу у родника. Сначала его легко ранило, он мог еще уйти. Я кричал ему: «Уходи, Шпинко, не то они тебя сцапают!» Но он хотел сначала расстрелять все патроны и убил одного фашиста. Мы прикрывали его, но все напрасно. Они схватили его живым. Потом я пошел его разыскивать. Шпинко был так истерзан, что я смог узнать его только по куртке. Они выкололи ему глаза и истоптали ногами лицо. — Зигмунд глубоко вздохнул, словно ему стало легче оттого, что он рассказал самое страшное. — Пусть Эрнст забудет все плохое, что говорил ему Шпинко. Вот и все, товарищи.

Он снова приложил два пальца к козырьку фуражки и повернулся, собираясь уходить.

— Постой! — крикнул Макс, уловив жест Андре. — Наш Андре хочет тебе что-то сказать.

И без перевода Фрица Андре понял краткий рассказ Зигмунда. Он вспомнил, как, выпрыгнув и парашютом из «дугласа», он завис на дереве, как стропы чуть не задушили его, как польские солдаты освободили его. Возможно, среди них находился и Шпинко. Андре не запомнил лиц этих людей. Он не знал, как выглядел тот юноша при жизни, но ясно представлял его мертвым, замученным и изувеченным. Теперь, когда Андре заговорил, голос его звучал хрипло.

— Спасибо, что рассказал, — произнес он. — Мы прекрасно понимаем, что Шпинко погиб за нас всех, за нашу и вашу свободу, как вы говорите. Мы сохраним в наших сердцах память об этом товарище и, когда вернемся в Германию, расскажем там о его героической гибели. Обещаем вам это.

Лейтенант в ответ на это молча вытянулся. Потом отправился догонять своих солдат. Мимо как раз проходило последнее отделение польского батальона. На многих были немецкие мундиры. Бывший жандармский фельдфебель Курц шел во главе отделения. В какой-то миг Максу показалось, что он хочет остановиться. Курц обменялся приветствиями с Максом и спросил:

— А где ваш пятый? Потеряли?

Макс только покачал головой и отвернулся. У него не было желания разговаривать с Курцем. В эту минуту ему не хотелось говорить ни с кем.

ОТХОД

Новый маршрут проходил по болотистой местности, через болота вилась узкая пешеходная тропа, Здесь партизаны были в безопасности, но продвигаться приходилось с большим трудом. Люди шли гуськом, растянувшись почти на целый километр. Лейтенант, один из подчиненных Невойта, поддерживавший связь с батальоном Армии Людовой, вел под уздцы коня. Капитан Невойт, беспокоясь, как бы кто не отстал, продвигался в хвосте колонны на буланом коньке, причинившем столько хлопот Фрицу. Против Невойта конь, казалось, не имел никаких возражений. А может, он устал так же, как и люди, которым больше всего хотелось броситься на землю и отдохнуть.

Ночь, долго медлившая, наконец вступила в свои права. Стало темно хоть глаз выколи. Перед Андре неясно маячила фигура Фрица, за которым он шел. При каждом шаге трясина под ними опасно пружинила. Смерть юного польского партизана, о котором рассказал лейтенант Зигмунд, никак не выходила из головы Андре. Его тайная злость на Невойта давно прошла. Как же он был мелок, если мог поддаться чувству обиды! Ведь речь шла о жизни и смерти! Фашисты потому так жестоко замучили юношу, что хотели выместить на нем свою ярость: они упустили немецких коммунистов и не схватили больше ни одного партизана!

— Андре, Вилли, Макс!

Этим тихим окликом Фриц проверял, не отстал ли кто. Наконец земля под ногами стала тверже, снова захрустел гравий. Мимо проскакал Невойт, направляясь в голову колонны. В безмолвии ночи прозвучал его резкий вопрос:

— Где польские товарищи?

Батальон исчез, как сквозь землю провалился. Выяснилось, что партизанский отряд потерял его из виду. Возможно, лейтенант задремал на несколько минут, сморенный усталостью, тогда как ноги его продолжали механически двигаться, но уже не в нужном направлении. Невойт бушевал недолго: теперь это уже не имело никакого смысла. Проскакав немного по дороге и не встретив ни души, он приказал отряду повернуть. Через несколько минут партизаны обнаружили проселочную дорогу, уходившую вправо. Кто-то зажег спичку. Слабый огонек озарил дорогу, хранившую многочисленные отпечатки солдатских сапог.

Отряд двинулся по следам. Невойт задал адский теми, надеясь догнать Ганича. Когда показались темные силуэты деревенских домов, он не стал высылать вперед разведчиков, а поскакал прямо по дороге и вскоре въехал в поселок. Все вокруг спало глубоким сном: так спят люди с чистой совестью или объятые страхом. Даже собаки не издавали ни звука. Домишки были маленькие, местечко наверняка не славилось особым богатством. Невойт послал нескольких партизан в один из домов. Надо было разбудить хозяина и попросить его проводить отряд к Радомскому шоссе. Посланные обнаружили в доме только жену хозяина и детей, сам хозяин, по их словам, был где-то в отъезде.

В следующем дворе им повезло не больше. Заспанный крестьянин вылез из кровати, и тут же заявил, что не понимает ни слова, по-русски, а только по-немецки.

Дальнейшие переговоры были поручены Фрицу. Чтобы придать им необходимый вес, Фрица сопровождал богатырь Федя со своим неразлучным автоматом. Крестьянин, жалкий мужичонка, тем временем решил сделать вид, что вообще ничего не понимает. Он сидел на краю кровати, придерживая на животе штаны. Комната была чистая, но какая-то неуютная. Жена крестьянина, которая, очевидно, была всему голова в доме, извергала из себя водопады слов. «У мужа простужены почки, мочевой пузырь не в порядке, — верещала она, — к тому же он страдает ревматизмом и совершенно не может ходить…»

Фриц и Федя ушли со двора ни с чем и доложили, что крестьянин болен и не может ходить. Невойт слушал их сообщение с каменным лицом, потом раскрыл кобуру и вытащил свой наган.

— Если этот мужик хочет дожить до утра, пусть через три минуты явится ко мне одетый для дороги и без всяких стонов! Ясно?

Подобно звукам фанфар, его слова отдались эхом среди молчаливых домов. Фриц решил, что он вспугнул всю деревню и сейчас произойдет что-то необычное, но кругом было тихо. Он бросился к дому, чтобы поторопить крестьянина. Тот оробел еще больше. Левой рукой он все еще придерживал штаны, правой крестился, а ноги его в это время уже нащупывали башмаки. Оказывается, он прекрасно понял все слова Невойта даже сквозь закрытое окно.

Фриц за минуту помог мужику собраться и привел его к капитану. Отряд снова двинулся в путь. Не успели они дойти до околицы, как увидели троих польских солдат, идущих им навстречу. Ганич, видимо, тоже заметил их отсутствие и послал к ним своих проводников, хорошо знавших местность.

Двигались форсированным маршем. Между Фрицем и Федей шел крестьянин. В его услугах теперь уже никто не нуждался, но отпускать его сразу было нельзя, чтобы не дать ему возможности выдать партизан фашистам. Мужичонка бежал как мул. Теперь он начал длинно объяснять, что готов в любое время помогать бойцам Сопротивления, просто он боится, как бы об этом не узнали фашисты. Километров через пять, на развилке дорог, Невойт придержал буланого. Приказав крестьянину держать язык за зубами, он отпустил его домой.

Беспрерывно крестясь, мужичонка поклялся, что будет нем как могила, и исчез в темноте. Воцарилось молчание, которое первым нарушил Федя:

— И вот таких слизняков нам приходится освобождать. Сердце у него в пятки ушло, да еще врет вдобавок. Фу, гадость!

— Ах, да замолчи же ты наконец, — ответил Фриц, с трудом переводя дыхание, — ты что, не знаешь, из-за кого и почему он стал таким?

До Радомского шоссе оставалось уже недалеко. Колонна рассредоточилась, дорогу надо было пересечь как можно быстрее.

Когда Федя и Фриц подошли к обочине дороги, было еще довольно темно. Справа послышался приближающийся тяжелый гул моторов. Федя решился и быстро побежал на своих длинных ногах, прежде чем его смог настигнуть свет фар первого автомобиля. Фриц вжался в кусты, сгорбившись под тяжестью груза. За машиной охраны ползла колонна армейских грузовиков. К счастью, на фары были надеты колпаки затемнения, и узкой полоски света не хватало, чтобы осветить обочину дороги.

Фриц спрятался за километровым столбом. Как только последний грузовик с грохотом проехал мимо, он вскочил и бросился бежать. По ту сторону дороги простирался молодой смешанный лес. Услышав треск сучьев, Фриц понял, что многие из партизан последовали его примеру, однако он сам никого не видел. Боясь отстать от своих, Фриц ринулся вперед. Неожиданно лес кончился и… Это было чудо: перед ним предстал Вилли.

— Ну наконец-то! А я уж думал, что разминулся с тобой. — Голос Вилли звучал бодро, он был явно доволен встречей. Взяв у Фрица рацию, хотя сам был нагружен изрядно, он прошептал: — Из окружения мы вырвались. Но Анатолий чертовски торопится. Прибавь шагу, а то еще отстанем.

— Да я уже и так почти бегу. Целый день только и делаю, что прибавляю шагу. Ты что так хрипишь?

— Пить ужасно хочется. В глотке сухо как в Сахаре. Проклятое сало!

Возражать Фриц не стал, он сам чувствовал себя не лучше. Всех измучили палящее августовское солнце, пыль и этот нелегкий переход, которому, казалось, не видно конца. А тут еще этот тяжелый груз и сало, на которое они набросились с голодухи. Пока отряд строился, Андре с Максом разузнали, что впереди находится какой-то поселок. А уж там, где есть жилье, наверняка имеется ручей или какой-нибудь водоем.

Однако Невойт приказал обойти деревню стороной. Местность, расположенная поблизости от оживленного шоссе, казалась ему ненадежной, к тому же он, по-видимому, спешил нагнать батальон имени генерала Бема задолго до рассвета.

Вскоре опять впереди показались силуэты домов. Трое бойцов, высланных Ганичем навстречу отряду, провели партизан прямехонько к выгону. Посередине его стоял старый колодец с журавлем.

Партизаны тут же обступили колодец. Цепь долго скрипела, прежде чем ведро упало в воду. Едва оно снова оказалось наверху, как к нему потянулись десятки рук.

Андре не спешил протиснуться вперед. Но Фрицу было не до вежливости. Его мучила жажда, и он не мог ждать. Работая руками и локтями, он протиснулся к колодцу, не скупясь при этом на крепкие выражения. Партизаны передали ему котелок, до краев наполненный студеной колодезной водой.

Невойт, который так и не слез с коня, приказал выступать. Вскоре отряду удалось нагнать польский батальон, расположившийся на короткий отдых. Соединившись, оба отряда немедленно тронулись в путь. Следующим препятствием на их пути было полотно железной дороги, проходившей между Бобрами и Боровом. Командиры приказали солдатам соблюдать крайнюю осторожность: сторожка стрелочника на переезде занята фашистами, в Радзеховичах стоит фашистский гарнизон. Переход прошел хорошо, правда, один поляк, страдавший куриной слепотой, на рельсах споткнулся и нечаянно задел ногой сигнальный провод… К счастью, их не заметили. Противник не мог предположить, что партизанам удалось выйти из окружения. На развилке, невдалеке от Домбрувки, колонна вновь разделилась. Отряд, состоявший из пятнадцати советских бойцов под командой капитана Невойта, двинулся на запад. Батальон Армии Людовой и главные силы соединения Невойта во главе с замполитом Куприяновым должны были выйти южнее Радомско, описать широкую дугу и вернуться на старое место, если там уже все успокоилось.

ЧУВСТВО ОТВЕТСТВЕННОСТИ

Под старыми соснами густо разросся высокий вереск. Подняв голову, Вилли увидел над собой море лиловых колокольчиков. Наполненный жужжаньем пчел и ос воздух источал пряный и сладкий аромат. Там, где цветочное море смыкалось с горизонтом, должен лежать луг, а чуть подальше — и река Варта. Вилли думал о Варте не так, как обычно думают о реке. Она не представлялась ему серьезным препятствием, которое надо преодолеть, нет, это была вода! За те два дня, что прошли после их прорыва из фашистского окружения, жажда все время мучила их. Он часами посасывал плоский камешек, чтобы собрать немного слюны, но и это уже не помогало. Так же тяжело, как жажду, он переносил томительное молчание: капитан Невойт строго-настрого запретил разговаривать. Было запрещено все, что может вызвать шум: шуршанье, сопенье, чиханье.

В этой местности не было обширных многокилометровых лесов, лишь изредка попадались небольшие перелески лиственника и ельника посреди бескрайних полей и лугов. Местность хорошо просматривалась, а сейчас, в пору жатвы, она была довольно-таки оживленной.

Наутро после перехода через железнодорожное полотно они сделали привал в молодом леске, мимо которого проходила какая-то второстепенная дорога. По ней совсем рядом с партизанскими постами проезжали груженные сеном подводы, несколько раз проходили даже танки. Сначала Вилли, как и все, радовался долгожданной передышке, потом все тело его начало болеть от неожиданного лежания, жажда не давала заснуть. К вечеру возвратились разведчики, переодетые в крестьянское платье. Глядя на них, можно было подумать, что они вышли поить скот на выгоне. В больших цинковых ведрах они принесли солодовый кофе, и партизаны хоть ненадолго смогли утолить жажду.

В сумерках на дороге возле леса все затихло. Капитан Невойт приказал отряду, в том числе и немецким товарищам, построиться. За ночь необходимо было успеть перенести лагерь поближе к реке.

Сначала Вилли показалось, что идет обычная перекличка личного состава, но вскоре он понял, что их выстроили по торжественному случаю. Перед строем стоял капитан Невойт при полном параде. Приглушенным голосом он зачитал приказ о награждении партизан, отличившихся в бою 27 августа и при выходе из окружения. Куприянов, которого сейчас с ними не было, был награжден орденом Красной Звезды. Остальные награжденные делали три шага вперед, застывали по стойке «смирно», и капитан поздравлял их. Он сказал, что документы и ордена будут им вручены после возвращения на Большую землю из рейда по вражеским тылам, а под конец назвал имена двух товарищей, награжденных медалью «За отвагу». Вперед выступил только один — лейтенант Федя. Невойт нахмурился и повторил последний пункт приказа. Из шеренги по-прежнему никто не двинулся. «Наверное, — подумал Вилли, — этот партизан остался с основным отрядом». Невойту, который во всем любил точность, ситуация показалась неприятной.

Тут Вилли заметил, что Федя как-то странно подергивает головой, словно хочет обернуться, но никак не осмеливается. «Но кто же вчера вместе с Федей выполнил одно из самых сложных заданий, проявив такое бесстрашие и терпение? — подумал Вилли. — Да ведь это же наш радист Фриц!» А тот стоял рядом с ним, будто не о нем шла речь. Может, он растерялся оттого, что Невойт назвал его полный псевдоним, с которым он еще не свыкся, к тому же имя, произнесенное по-русски, прозвучало несколько иначе, а скорее всего оттого, что Фриц даже и не мечтал о награде.

— Это же тебя, — прошептал Вилли и энергично подтолкнул Фрица.

— Служу делу освобождения родины от фашизма!

Фриц приложил руку к фуражке и встал навытяжку. Лицо его все еще сохраняло изумленное выражение.

— Не понимаю, — сказал он поздравлявшим его друзьям, — что я такого особенного сделал, чтобы меня награждать?

Теперь, когда Вилли еще раз мысленно вспоминал все предшествующие события, ему становилось ясно, как умно поступил Невойт. Награждение Фрица означало признание заслуг всей немецкой группы. Одновременно оно подводило итог деятельности Фрица как командира. Ответственность и руководство теперь снова переходили к Андре.

«Счастье, что мы высадились здесь, — пронеслось в голове Вилли. — Нужно будет сообщить об этом в штаб фронта, как только установим связь. Какой человек этот Анатолий! Он не только требовательный, мужественный и умный, он настоящий командир, чуткий, отзывчивый, понимающий своих товарищей по борьбе».

Неожиданно кусты рядом с Вилли раздвинулись и из них показался Макс. Он получил паек и принес Вилли его долю: немножко меду и пятьдесят граммов водки. Если бы еще и вода была! Мед склеивал губы, от водки в горле горело еще хуже, чем от перца. Но, как ни странно, Вилли почувствовал себя немного бодрее.

Вечером был отдан приказ выступать. Пройдя вдоль берега Варты, партизаны очутились у мельницы. Вот где они наконец-то смогли вдоволь напиться свежей колодезной воды и сытно поесть! Мельничиха накладывала еду из огромных горшков в миски и тарелки, а ее хорошенькая дочка подносила их гостям, расположившимся в комнате, сенях и на кухне.

В комнате за стол, накрытый для Невойта, радистки Наташи и немецких товарищей, вместе с ними сел и сам мельник. С интересом, но без особого любопытства он разглядывал людей, одетых в незнакомую ему форму Советской Армии. Он не спросил, откуда они пришли. Невойт представил хозяина товарищам как солдата Армии Людовой и продолжал:

— Он патриот и интернационалист, самые надежные сведения мы получаем от него. Здесь мы подождем возвращения нашей разведгруппы.

Мельник отложил ложку, на его лице появилось выражение озабоченности:

— Товарищ командир, это, к сожалению, невозможно. Тут кое-что произошло. Вообще-то я хотел рассказать вам об этом после еды… Дело было так: под вечер вдруг заявилась интендантская группа вермахта за мукой. А у моей жены уже все стояло на плите: и картошка, и капуста для партизан, она едва успела спрятать горшки. Минут двадцать тому назад они убрались, но сказали, что часа через два снова придут, будут грузить муку. А уж коли они заявятся так поздно, то наверняка останутся на ночь, да еще устроят попойку. Так что вам здесь оставаться нельзя.

— Ясно, — сказал Невойт, стараясь скрыть свое разочарование. — Разумеется, мы уйдем, только отдохнем немного.

Он отодвинул от себя тарелку, наполовину пустую, и молча закурил. Когда кончили есть, они остались с мельником в комнате, а Наташа, Фриц и Андре отправились на кухню, чтобы поблагодарить хозяйку и немного поболтать. Группа партизан, в том числе Макс и Вилли, окружила дочку мельника, все весело хохотали, старались перещеголять друг друга, отпуская остроумные шуточки, чтобы обратить на себя внимание красивой девушки.

Время летело незаметно, и скоро пришла пора прощаться с гостеприимными хозяевами. Между тем совсем стемнело. Крытый деревянный мостик, повисший над запрудой, соединял оба берега Варты. В воздухе пахло сыростью и прелой листвой. Вилли принюхался.

— Наконец-то кончилось это пекло, — довольным тоном произнес он. — Теперь еще хуже станет, я это носом чую, пойдут затяжные дожди.

Он был полон энергии, обильная еда подняла его настроение. Не прошли они и нескольких километров, как Невойт приказал остановиться на первый привал. В чистом поле стояло несколько домишек, словно рассыпанных чьей-то небрежной рукой, они казались необитаемыми, хотя трава вокруг них была недавно скошена. Вилли отыскал местечко поудобнее для себя и своих товарищей у деревянной стены какого-то сарая.. Там была разбросана скошенная трава, и Макс набил ею подушку для Наташи. Радистка улыбкой поблагодарила его, легко закинула руки за голову и закрыла глаза. Она все еще чувствовала невыносимую усталость, и ей страшно хотелось спать.

— Поспи, девочка, немного, — посоветовал ей Андре, — а мы покараулим тебя и разбудим, когда придет время.

— Я только немного отдохну, а то, если я засну, а потом придется сразу вставать, я буду как пьяная, толку от меня тогда мало будет.

— Не знаешь, почему мы торчим на этом хуторе? — спросил Макс у Наташи.

— Это не хутор, здесь живет лесничий, — ответила Наташа, не открывая глаз. — Мы сюда частенько захаживаем. Подождем здесь разведгруппу. Когда они придут к мельнику, он направит их сюда.

Через некоторое время к ним подсел Невойт. Он прислонился спиной к стене сарая и стал вглядываться в низко нависшие тучи.

— Видно, дождь вот-вот пойдет, — вымолвил он не спеша.

Но Вилли было не до дождя.

— Ты не можешь нам объяснить, что будет дальше? — спросил он, воспользовавшись случаем немного поговорить. — Все-таки легче шагать, когда знаешь, куда идешь и что тебя там ожидает.

— Извините, конечно, но вам это лучше знать.

Невойт выпрямился и потер руками лицо. Щетина так и заскрипела у него под пальцами. Больше всего ему хотелось сейчас немного подремать, хотя бы минут десять.

— Сейчас мы привязаны к разведгруппе, — продолжал он, — я приказал им найти удобное место для разбивки лагеря недалеко от границы. Там мы немного придем в себя и подождем связного от Ганича. Он поведет нас дальше. Еще сегодня ночью мы должны были там быть. Но, судя по всему, видно, что это не получится. Честно говоря, не нравятся мне все эти дорожные приключения. — Неожиданно для себя Невойт высказал все, что накопилось у него на душе. — Невероятно, не успели отделаться от одной напасти, как уже другая путает все наши планы. Я имею в виду эту мукомольную команду. Будто дьявол сует нам палки в колеса. Жаль, что время попусту теряете. Я прекрасно понимаю ваше нетерпение.

— Дело не в нетерпении, об этом и говорить-то не стоило, — сказал Андре. — Тут совсем другое. — Он попросил Фрица перевести как можно точнее его слова. Наконец-то они могли поговорить с Невойтом по душам. — В Москве нам было приказано выйти на связь самое позднее на третий день после приземления. А сегодня уже седьмой пошел. Так дальше продолжаться не может. Ведь все как раз и зависит от того, как мы тут приземлились и как у нас обстоят дела. И потом, дисциплина и для нас существует.

Невойт снял фуражку, подставил голову прохладному ночному ветерку. Он устал, да и разговор этот был для него несколько неприятен. Он надеялся, что немецкая группа займется своей непосредственной задачей, лишь прочно обосновавшись на истинной немецкой территории, действуя уже самостоятельно.

Достаточно было противнику запеленговать их рацию, как они все оказались бы у него в лапах. Зачем же уже сейчас обнаруживать себя? Но приведенные Андре аргументы убеждали, что просто так от них нельзя отмахнуться. Надо сказать, что в присутствии этого немногословного пожилого человека Невойт держался скованно, ощущая какую-то внутреннюю неуверенность в самом себе. Он ничего не ответил.

Андре правильно расценил его молчание и все же решил не отступать от своего.

— Совсем другое дело, когда нам приходилось пробиваться из окружения, — продолжал он. — Тут все понятно. В таких ситуациях командовать должен только один командир. Но теперь ситуация немного изменилась. Мы постараемся сократить радиосеанс до минимума. Макс или Фриц, в зависимости от того, у кого время радиосеанса более удобное, передадут свои позывные в Центр и на пять минут выйдут в эфир. Меньше никак нельзя.

Фриц переводил тщательно, вставляя кое-какие слова от себя, пытаясь поскорее убедить капитана. С технической точки зрения такой короткий обмен радиосигналами начисто исключает всякий риск, фашисты просто не успеют их запеленговать. Когда он замолчал, Андре добавил:

— Конечно, без твоего разрешения мы этого не сделаем, но ждать дольше тоже нельзя. У тебя свои предписания, у нас свои.

— Но ведь я отвечаю за вас! — Не успев договорить эти слова, Невойт понял всю нелепость своего довода. Уж они-то найдут, что ему возразить! И действительно, возражение последовало, и с самой неожиданной стороны.

— Мы партийные люди, а не вещи, которые переставляют с места на место и при этом стараются не поцарапать и не ободрать полировку! — произнес Вилли, с трудом сдерживая свой гнев. — А как ты себе это представляешь, товарищ Анатолий? Ты что думаешь, партия послала нас в тыл врага, снабдила всем необходимым только для того, чтобы мы отсиживались в кустах и берегли себя и технику? Нам еще не раз придется поработать в совершенно иных условиях, там, в Германии, где в любой соседней квартире будет сидеть враг, фашист. Ну-ка, представь себе это!

Этот упрек Невойт понял и без переводчика, но он отнюдь не почувствовал себя обиженным.

«Не все можно решить одним ударом, — подумал он, — тут миф о гордиевом узле никак не подходит. И когда я только отучусь считаться лишь с самим собой? Во всем виновата, наверное, долгая партизанская жизнь, слишком часто рядом со мной не было замполита, слишком часто мне не с кем было посоветоваться, все приходилось решать самому. Хорошо еще, что Куприянов не слышал нашего разговора. Уж он наверняка бы накинулся на меня и сказал: «Кто взваливает на свои плечи всю ответственность, может в один прекрасный миг задохнуться под ее тяжестью». Да, мне будет сильно не хватать Куприянова».

— А я смотрю, вы неплохо спелись, — заметил он, обернувшись к Максу, который до сих пор не принимал участия в разговоре. В темноте лицо Макса было почти неразличимо, но Невойту показалось, что он улыбается. Макс растянулся на траве, подперев голову левой рукой. В ответ на замечание Невойта он сел.

— Я тоже считаю, что нам надо приниматься за дело. Знаешь, зачем нас вызывал к себе товарищ Димитров? Я думаю, что он хотел внушить нам с тобой мысль о том, что появление немецких коммунистов в глубоком вражеском тылу уже само по себе должно воодушевить всех сторонников движения Сопротивления.

ЦЕНТР ВЫХОДИТ НА СВЯЗЬ

Разведчики так и не вернулись. Часа в два Невойт сказал, что сейчас самое время незаметно покинуть хозяйство лесничего: место было слишком открытое. Двум бойцам было приказано оставить условные знаки для разведгруппы.

Отряд двинулся в сторону поляны, на которой находилась временная база другого партизанского отряда. Дорога шла густым буковым лесом. Было темно, словно кто-то нарочно набросил на бойцов темное покрывало. Вилли предложил прикрепить на спину каждому что-нибудь белое — лоскуток или листочек бумаги, чтобы в пути не потерять друг друга. Они с трудом, почти на ощупь пробирались между толстыми стволами деревьев. Когда они вошли в невысокий ельник, на землю упали первые дождевые капли, а затем дождь полил как из ведра. К его глухому шороху примешивалось журчание ручья, вблизи которого партизаны скоротали остаток неуютной ночи.

Ненадолго забывшись, Макс проснулся от холода. Он не сразу сообразил, где находится. День еще не наступил, с молодых елок ему на лицо падали крупные капли. Обмундирование прилипло к телу, будто он обзавелся еще одной кожей. В первый раз за все это время ему страстно захотелось принять горячий душ или, на худой конец, надеть сухое чистое белье и хоть немного попользоваться благами цивилизации.

Нечто похожее находило на него порой и раньше, во время учебы на курсах например, но тогда все было по-другому, так как он находился лишь на коротких учениях. Здесь же никто не знал, когда кончатся все эти походные трудности. Самому себе он мог признаться: партизанская жизнь представлялась ему совсем другой. Эти бесконечные переходы в дождь и зной, без возможности проявить свои знания… Нет, такая жизнь ему не нравилась. Он ощупал место рядом с собой, где лежал Фриц, но там никого не оказалось. Доносились чьи-то тихие голоса. Он вскочил как сумасшедший и в бешенстве ткнул ногой корень, на котором отлежал себе бок.

В нескольких метрах от него, на берегу ручья, сидели Андре и Вилли. По очереди держа зеркало, они соскабливали с лица многодневную щетину. Неподалеку от них Фриц выжимал свою гимнастерку. Рядом на разостланной плащ-палатке сидела Наташа и резала хлеб. Невойт, выбритый до синевы, и несколько партизан стояли рядом в ожидании завтрака.

— Ну что, выспался? — спросил капитан. — Никак не могли тебя добудиться. Твои друзья уже собирались окунуть тебя в ручей.

— Спасибо. Я и так промок до нитки.

Макс быстро проделал несколько гимнастических упражнений и поспешил приняться за утреннее умывание. Свою порцию хлеба он сунул в карман, так как есть ему сейчас еще не хотелось.

Партизаны перебрались с поляны в чащу ельника, решив отсидеться там до вечера. Пока товарищи прикрывались от дождя плащ-палатками, Максу и польскому солдату Яну было приказано заступить на пост. Невойт заметил, что молодой немец не в духе, и решил занять его делом.

— Смотреть в оба! И не дремать! — сказал он. — Разрешаю разговаривать, но очень тихо.

Ян был жизнерадостным парнем, светловолосым, розовощеким и коренастым крепышом. Он обрадовался, что будет на посту не один. На севере ельник перешел в заросли кустарника. Дальше лежали пастбища. Справа, метрах в пятистах, начинался редкий сосновый лес, по опушке которого тянулась проселочная дорога, уходившая дальше на шоссе. Так утверждал Ян, сама же дорога отсюда была не видна. Они заползли в заросли и накрылись брезентом.

Некоторое время все молчали. Макс никак не мог отогреться. «Сидеть здесь — удовольствие ниже среднего, — думал он, — все равно здесь, кроме зайцев и диких кроликов, никого нет. Отсюда местность хорошо просматривается в трех направлениях, хотя в сплошной сетке дождя, окутавшей землю, не видно ничего, достойного внимания».

Затем он вспомнил о несъеденном завтраке. Заметив, как Ян бросил взгляд на его хлеб, а потом быстро отвернулся, Макс поделился хлебом с ним, хотя и знал, что Ян получил точно такую же порцию.

— Просто беда, мне все время хочется есть, — с набитым ртом, как бы извиняясь, пробормотал Ян. С хлебом он разделался мгновенно. — Иногда мне кажется, что это болезнь.

— Да брось ты, такое со всеми бывает, — равнодушно возразил Макс.

— Это ты меня успокаиваешь. Дома у нас было небольшое хозяйство. Но тогда я не замечал, какой я обжора. Там ведь всегда находилось что пожевать, на худой конец хоть картошка. А здесь мне просто неловко. Товарищи меня даже дразнить начали.

— Твои родители живы?

— Надеюсь. Но матери наверняка приходится туго. Это меня больше всего и угнетает. А в остальном мне повезло, здесь я нашел свое место. Только вот как там мать живет совсем одна?..

— Тише! — Макс поднес к глазам бинокль. Ему показалось, что он слышит какой-то посторонний звук, не похожий на шорох падающих капель. Но кругом все было по-прежнему тихо. Звук не повторился. Возможно, ему просто это почудилось?

— Знаешь, — продолжал Ян, — с нашей семьей все не так-то просто. До войны мы считались поляками. Потом пришли фашисты и мои родители стали к ним подлаживаться, не хотели лишиться хозяйства. Им это удалось, и нас превратили в переселенцев. Это потому, что мы и вправду выглядели как истинные арийцы. Моего старика это вполне устраивало, он даже на собрания к ним бегал. Но мне-то каково было ходить в немецкую школу! Правда, я старался как можно реже туда ходить. Что хорошего, если тебя фашистским прихлебателем дразнят. Мне оставалось учиться всего полгода. Ну-ка взгляни, видишь там кусты ежевики? Как придет смена, наедимся всласть.

— Ну а дальше? — Эта история заинтересовала Макса.

— В конце зимы старик все сполна получил от Гитлера. Видел бы ты его физиономию! — Ян смахнул с кончика носа каплю дождя и ухмыльнулся. — В один прекрасный день получает он повестку: явиться в казарму в Оппельн, а оттуда, судя по всему, на Восточный фронт. Ох и кутерьма же началась! Тут мы снова вдруг стали поляками. Отец смылся, пошел воевать в крестьянский батальон, или, как их здесь называют, Батальоны Хлопские. Я его и спрашиваю: почему именно в крестьянский? А он мне знаешь что ответил? Он, оказывается, давно уже поставляет продукты одному их отряду. Ну, тут у меня терпенье лопнуло, я ему и говорю: раз так, тогда я пойду в Армию Людову, я, мол, уже давным-давно работаю у них связным. Мне так и так надо было смываться, ведь после отца следующим кандидатом в гитлеровский вермахт был я. Ну как, не потешная ли история, а?

— Вообще-то не очень. Как ты думаешь, твой отец честно воюет?

— Еще бы! Тут все в порядке. Свободная Польша для него — это наша усадьба, наша деревня, какой она была раньше. Об остальном-то он думать не способен, только это его и интересует. А теперь Батальоны Хлопские в нас стреляют. Просто сгораю от любопытства, скоро ли увижу своего папашу. Жалко, что я еще не сержант. Уж я бы ему показал!

— Ну и мысли у тебя!

Макс снова взглянул в бинокль. Непонятный глухой звук, подобный тому, что почудился ему раньше, раздался опять. Ян, натянувший брезент до козырька фуражки, вдруг стремительно откинул его и проворно пополз по высокой траве в сторону дороги. На несколько минут он замер, приложив ухо к земле, потом быстро отполз назад.

— Справа кто-то идет, — сказал он. — Наверное, целая колонна. Земля так и гудит.

Оба настороженно прислушались. Резкий звук разорвал утреннюю тишину. Грубые голоса нехотя загорланили какой-то марш. Голосов было много, Макс мог разобрать даже слова песни. Он толкнул Яна:

— Беги, сообщи капитану. А я попытаюсь разузнать, что это за часть.

Ян бегом бросился в лес. Постепенно пение становилось все отчетливее, потом оно внезапно оборвалось, затем началось снова. На опушке сосновой рощи из пелены дождя начали вырисовываться серые очертания колонны, которая, судя по всему, направлялась прямо в чащу, где расположились партизаны.

«Спокойно! — приказал себе Макс. — Ах, черт побери, что же теперь делать? Если они развернутся в цепь, тогда дело и вправду примет серьезный оборот». Он начал торопливо крутить настройку бинокля, пока отдельные фигуры не стали ясно различимы, и облегченно вздохнул: вместо винтовок солдаты несли топоры и косы. Все, как один, они были одеты в рабочие комбинезоны.

Ян вместе с Невойтом возвратился к своим.

— Рабочая команда, — сообщил Макс.

Капитан тоже стал внимательно разглядывать солдат. Те остановились и стали сгружать с телеги какие-то инструменты.

— Я сразу подумал, что они не по нашу душу пришли. Сразу же, как услыхал пение. Я еще посовещаюсь с твоими товарищами, скорее всего, мы останемся здесь. Но не спускайте с них глаз. Немедленно сообщайте обо всем подозрительном!

Вскоре из сосновой рощи раздались мерные удары топора, зазвенели пилы. Ливень перешел в мелкий, моросящий дождь, когда солдаты принялись косить траву. Все это были люди пожилые. Один из них косил метрах в трехстах от Макса и Яна. Его куртка была расстегнута, простое, изборожденное морщинами лицо казалось спокойным и сосредоточенным. Когда он несколько удалился, Ян сказал:

— Видал? Косит, как мой старик, будто хочет одним махом весь луг сбрить.

«Что ж, — подумал Макс, — человек делает привычное дело, простую крестьянскую работу, и, наверное, получает от этого большое удовольствие. Он, конечно, забыл, почему ему приходится делать ее здесь и для кого. Если он вообще думает о таких вещах». Позже, когда их уже сменили с поста, ему вдруг пришла в голову мысль: «Хорошо бы поговорить с этим солдатом, хотя это и невозможно». До сих пор ему приходилось беседовать лишь с немецкими военнопленными, а те были совсем другими людьми, даже если они и не признавались в этом. Плен уже наложил отпечаток на их мысли, и они видели теперь фашизм и все, что им пришлось испытать и пережить, как бы издалека, по-другому, по-лагерному. А этот солдат, так похожий на отца Яна, выглядел человеком вполне мирным и даже довольным. Макс спрашивал себя, что же происходило в его голове и вообще в головах тех немцев, которые работали упорно и самоотверженно и все еще воспринимали войну как нечто неизбежное, как некую стихию.

После полудня мысли его потекли совсем в другом направлении. Рабочая команда ушла на этот раз тихо, без пения. Невойт позволил партизанам выбраться из лесной чащи и просушить вещи на солнце, которое все же пробилось из-за завесы туч. Макс стянул сапоги и поменял носки; старые, дырявые он закопал в землю. Он как раз собирался сбросить с себя гимнастерку, как вдруг его окликнул Андре.

— Анатолию доложили, что прибыла группа. Пойдем послушаем, что Эрнст расскажет.

Однако это была не их разведгруппа, которой, собственно говоря, давно уже следовало бы вернуться. У Невойта сидели трое незнакомых мужчин в штатском. Один из них в эту минуту разбавлял спирт в бутылке водой из ручья. Незнакомцы говорили с мягким украинским акцентом и предложили пришедшим глотнуть разбавленного спирта.

Сам Невойт говорил мало, но лицо его заметно прояснилось и теперь не казалось таким строгим. Макс сбегал за Вилли и Фрицем, и капитан рассказал им о гостях. Много недель назад, еще в начале лета, эти люди были заброшены за линию фронта, в место расположения его отряда. Он познакомил их с обстановкой в Юго-Западной Польше и проводил к границе. Это были разведчики, замаскированные под власовцев, снабженные надежными документами и продовольственными карточками. Им надлежало пробраться дальше — в Берлин, Лейпциг и Дрезден. Теперь они возвращались с задания через Мюнхен, Вену и Будапешт. Им оставалось лишь перейти линию фронта.

Оказалось чистой случайностью, что они именно сегодня пришли на эту партизанскую базу, знакомую им еще по прежним временам, да еще встретили тут Невойта. Если бы разведчики возвратились вовремя, его бы уже давным-давно здесь не было. Капитан был рад встрече, но еще больше тому, что смог познакомить этих людей с немецкими антифашистами. Он обнял за плечи Макса и Фрица, сидевших рядом с ним.

— Посмотрите на них! Выполнили задание, живы-здоровы и возвращаются домой. У вас тоже все будет в порядке.

Что-то сдавило Максу горло, как бы издалека доносились до него слова гостей, рассказывающих о своих встречах и беседах в Германии. Он как-то вдруг сразу понял то, над чем раньше никогда не задумывался. Сопровождая пятерых немецких коммунистов до границы и оберегая их от провала, капитан Невойт не просто выполнял приказ. Ему от всей души хотелось, чтобы немецкие товарищи дошли до цели и вернулись живыми. Во имя этого он и делал все, что было в его силах, чему научил его опыт. В том числе и то, что Максу подчас казалось скучным, ненужным и утомительным.

«А я-то, осел, раскис, пролежав всего несколько часов под дождем», — подумал он, вспомнив свою несдержанность утром.

Трое разведчиков пробыли у них недолго, но их появление вызвало оживленные разговоры. Наконец в четыре часа вернулась долгожданная разведгруппа.

Эрнст появился неожиданно, когда о нем никто и не думал. Его и без того стройная фигура, казалось, стала еще тоньше, глаза лихорадочно блестели, волосы склеились на висках от пота. Была страшная духота, однако шинель Эрнста была застегнута на все пуговицы.

Ошеломленный Андре вскочил, чтобы радостно обнять его, но Эрнст отстранился.

— У вас все в порядке? — спросил он вместо приветствия. — На связь выходили?

Андре отрицательно покачал головой и хотел было что-то объяснить, но Эрнст не дал ему даже начать. Он с раздражением стал говорить о нарушении дисциплины и безответственности.

Капитан Невойт, успевший уже выслушать донесение командира разведгруппы Коли, прервал его:

— Твои товарищи выполняли свой долг, следуя моему распоряжению. По инициативе вашего руководителя, — он выделил последнее слово, — вашим товарищам было сообщено сегодня по моей рации, что здесь все идет нормально. Напрасно ты волнуешься.

Разбор операции Невойт назначил на 19 часов, а до тех пор отослал разведчиков спать. Потом он обратился к Андре, удивленному и возмущенному словами Эрнста, старавшемуся разгадать причины его столь странного поведения.

— Не обижайся на него. Коля не сразу нашел наш условный знак, они двое суток на ногах. А у Эрнста открылась старая рана на ноге, у него жар. Но на переходах он держался прекрасно, просто железный человек. Не роптал, не жаловался. Так говорит командир разведгруппы.

— Некоторые все держат в себе, — заметил Фриц сухо, — а потом вдруг взрываются. Это все равно что мина замедленного действия.

На ужин раздали остатки хлеба, полученного на мельнице, и по кусочку соленого сала. Но на этот раз поблизости была вода. Андре, Вилли и Эрнст — Наташа уже перевязала его ногу — участвовали в обсуждении операции вместе с Невойтом, Колей и Франеком. Еще с вечера связной был отправлен в штаб батальона имени генерала Бема. На обратном пути он должен был захватить с собой проводника, который будет сопровождать группу дальше, на немецкую территорию.

Пока товарищи совещались, Макс помогал Фрицу настраивать приемник. Они решили опробовать его и проверить, могут ли выйти на связь с Центром. Невойт утверждал, что даже он со своими слабыми рациями сделает это без труда. Радиоаппаратура советских партизан питалась от батарей, рации были легкие, удобные для транспортировки. Рации Фрица и Макса имели более широкий диапазон, были мощнее, но зато противнику было легче их обнаружить. Еще одним их недостатком являлось то, что они работали от движка, который порядком шумел.

— Чем теории разводить, лучше разок попробовать, — объявил Фриц. Вскоре им удалось принять позывные Центра. Попытка окончилась успехом. После полуночи отряд Невойта снова выступил в путь. Им предстояло дойти до лагеря, расположенного вблизи линии фашистских укреплений «Берта». Теперь они покидали последний лагерь на польской территории, контролируемой Армией Людовой. Разведчики Невойта отыскали очень удобное местечко. Маленькая полянка со всех сторон была окружена лесом и не просматривалась даже с воздуха, рядом журчал прозрачный ручей, ближайшая дорога проходила так далеко отсюда, что можно было даже пойти на риск и развести костер, чтобы сварить горячую пищу.

Солнце уже взошло, когда партизаны прибыли на место. Небольшая группа под командой Франека отправилась в близлежащие деревни, чтобы купить у крестьян что-нибудь из продуктов. Невойт разговаривал с Андре и Фрицем. Заканчивая разговор, капитан сказал:

— Раз уж вы так настаиваете, можете проводить радиосеанс отсюда. Противник, по-видимому, запеленгует вас, но мы скоро пойдем дальше, так что можете использовать ваше радиовремя. Об одном только прошу: не поднимайте слишком большого шума вашим движком.

— Вот-вот, чтобы и овцы были целы, и волки сыты, — пошутил Фриц.

Эрнст, отдохнувший после изнурительной ночной гонки, пришел в себя. Теперь он действовал со свойственной ему рассудительностью. Ему хотелось загладить обиду, нанесенную товарищам, хотя никто об этом больше не заговаривал. Он предложил выкопать яму, опустить туда завернутый в брезент движок, обложить его кругом ветками, а сверху плотно прикрыть мхом и травой.

Они тотчас же принялись за работу. Ян, рыскавший в лесу в поисках грибов, забыл о своем постоянном голоде. Вместе с Колей и другими партизанами, которые, заинтересовались этим делом, он помогал крутить ручку движка.

Макс уже зашифровал свою первую короткую радиограмму и теперь ждал ответных указаний Центра, то и дело поглядывая на партизан. Те же, лежа на животе, крутили ручку движка, ни на минуту не давая ему остановиться. Макс нажимал на ключ:

— «Действуем согласно плану. Благодарим советских и польских товарищей за помощь. Группа «Андреас Хофер» готова к переходу границы германского рейха».

Затем он быстро записал полученный ответ и тыльной стороной ладони вытер пот, от волнения выступивший у него на лбу. Вилли и Фриц вытащили из ямы движок. Он сильно разогрелся, но сейчас это было уже неважно.

— Слушайте! — Макс зачитал ответ; — «Вас поняли. Москву известим. Ждите дальнейших указаний».

ПЛАН «СЕРОГО ПРЕОСВЯЩЕНСТВА»

Дождь потоками хлестал по стеклам и барабанил по подоконнику. День выдался сумрачный, словно стоял не конец лета, а ноябрь. Генерал Мюллер погасил настольную лампу, встал и приоткрыл окно, чтобы проветрить кабинет от табачного дыма. Он ждал гауптштурмфюрера Фукса из штаба округа, а тот не выносил табачного дыма.

Под окном, печатая шаг, промаркировал патруль с карабинами через плечо. Стальные каски блестели от дождя. У ворот здания, на первом этаже которого помещался кабинет Мюллера, стоял армейский грузовик с опущенным бортом. Солдаты грузили в него шкафы с документами, полки и прочий канцелярский инвентарь. Штаб 603-й главной полевой комендатуры вермахта переводили в Радомско. Переезд только начинался.

Мюллер переезжал туда с удовольствием. Кое-какие обстоятельства делали его пребывание в Ченстохове невозможным, и он давно уже подумывал о переводе комендатуры в другое место. Но теперь не это играло главную роль. Куда важнее было то, что в Радомско, где скрещивались все транспортные артерии, он будет сидеть, так сказать, у руля и сможет лучше выполнять свои задачи, а они были тесно связаны с положением на фронте и доставляли ему немало хлопот.

С начала августа верховное командование вермахта подтягивало все новые и новые свежие части и большое количество техники в тылы группировки, расположенной на севере Украины, особенно в глубокие тылы 4-й танковой армии, прикрывавшей своими двенадцатью дивизиями линию обороны от берегов Вислы до Радома. Командующий прифронтовой полосой генерал-губернаторства отдал приказ очистить для размещения прибывающего подкрепления половину всех сараев и амбаров в имениях и на крупных крестьянских хуторах. Мюллер настаивал на том, чтобы в районе, подчиненном его комендатуре, все шло согласно этому приказу. Но новые владельцы имений из немцев, их управляющие, администраторы и просто переселенцы отказались подчиниться этому приказу и подняли страшный крик. Не по своей близорукости, нет, а по вполне основательной причине: в амбарах хранилось еще не обмолоченное польское зерно, большое количество ржи, ячменя и пшеницы, которое почти целиком предназначалось для отправки в Германию.

Из-за поспешного отступления немецких войск за последние месяцы, из-за потери Украины и Белоруссии рейх испытывал значительные затруднения с продовольствием. Секретные службы докладывали о недовольстве населения, о страхе перед повальным голодом. Народ устал от войны. Польское зерно, а также картофель были последним резервом, но и их не хватило бы, чтобы накормить части, воюющие на фронтах, не говоря уже о гражданском населении.

Все это было очень хорошо известно генералу Мюллеру. Ему было ясно, что ни один мешок зерна не должен пропасть из-за хранения под открытым небом или попасть в руки польских партизан. Эту задачу нельзя было решить, не усложнив второй. И это обстоятельство, уже приведшее к трениям с различными инстанциями, было ему особенно неприятно.

В различных уголках генерал-губернаторства, практически превратившихся теперь в театр боевых действий, вопреки установленным порядкам сохранились органы гражданской администрации и отряды СС и полиции. Это делалось для того, чтобы выкачать из страны все, что только можно. Только в прифронтовой полосе глубиной от 20 до 30 километров гражданские органы были заменены администрацией вермахта.

Порядок сотрудничества всех администраций в изменившихся условиях был решен и согласован на самом высшем уровне в Берлине. Об этом, полагал Мюллер, сейчас нечего и говорить. Именно по этой причине, думал он, гауптштурмфюрер Фукс и не известил его заблаговременно о своем прибытии. Собственно говоря, он не годился в партнеры шефу главной полевой комендатуры. Значит, дело было чрезвычайно спешным и, возможно, связанным с особым заданием, полученным гауптштурмфюрером.

Мюллер мог предположить, что́ это было за задание. На сталелитейном заводе, самом крупном предприятии города оборонного значения, только что были произведены массовые аресты. Гестапо арестовало не только рабочих, но и мастеров, поляков и немцев, у которых были найдены листовки комитета «Свободная Германия», Поговаривали, что такие же листовки, призывавшие солдат предать фюрера и рейх, были обнаружены при внезапном обыске в санаториях для выздоравливающих и в госпиталях гарнизона. А несколько таких листовок обнаружили даже в местных органах СС. Официально об этом не было произнесено ни слова, но Мюллер не сомневался, что так оно и есть. Фукс искал следы, но пока безрезультатно.

К Мюллеру Фукс явился точно минута в минуту. Как всегда, на нем был неброский, весьма элегантный штатский костюм. Он вошел быстрыми, мягкими шагами, вскользь осведомился о здоровье господина генерала и сел. Все это тихо, вкрадчиво. «Проклятый крот», — подумал о нем Мюллер.

— Наша акция от двадцать седьмого августа, — начал Фукс, — оказалась безрезультатной во всех отношениях.

Генерал промолчал. Он не ошибся в своих предположениях. Теоретически из Котфинских лесов не могла ускользнуть даже кошка. Вермахт и полиция поняли наконец, что в лесу действует не одно, а два партизанских соединения. И все-таки факт оставался фактом: не был взят ни один пленный, партизаны скрылись, полностью сохранив свои силы. Но куда? Об этом ходили самые противоречивые слухи. Даже его, Мюллера, хитрость не удалась. Противник не клюнул на подставленную им роту власовцев, напротив, он тотчас же открыл огонь по приманке.

— У поляков в командовании сидят умные головы, — продолжал Фукс, — но ничего, в следующий раз мы с ними все равно расправимся.

Он откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу.

— Куда неприятнее кажется нам — я имею в виду также оберштурмбанфюрера Ильмера, который, кстати, просил передать вам привет, — неудача с засланными к нам немецкими агентами, которые бесследно исчезли после двадцать седьмого августа, оставив после себя примерно с центнер красных пропагандистских листовок, сеющих сомнения и панику среди неустойчивых элементов. Эти листовки подрывают веру в фюрера и наше новое оружие. Надеюсь, мы с вами здесь вполне единодушны в том, что подобное не должно повториться.

Фукс говорил хорошо поставленным голосом. Легкий налет баварского диалекта придавал его голосу еще большую мягкость. В ожидании ответа он посмотрел на Мюллера кротким взглядом.

Генерал продолжал хранить молчание. Легким наклоном головы он поблагодарил Фукса за переданный им привет от командира СД. Прежде чем высказать свое мнение, он хотел точно знать, куда клонит Фукс.

Может быть, Фукс и понял его осторожность, но, во всяком случае, не подал и виду. Он довольно долго разглядывал обшитый деревом потолок и портрет Гитлера в простенке между окнами, потом откашлялся и сказал:

— Вас, наверное, заинтересует сообщение о том, что мы тем временем смогли кое-что выяснить о личностях немецких агентов. Все они, за исключением одного, тот слишком молод, опытные политические враги. Кроме того, они получили специальное военное образование, владеют несколькими, в том числе и западноевропейскими, языками и знакомы с методами подпольной работы. Их постоянно охраняют, поэтому наш осведомитель не смог выяснить, есть ли у них рация. Особенную заботу о них проявляет один русский, которого поляки называют капитаном Анатолем. Безусловно, это его кличка. Нам он уже давно известен…

В дверь постучали. Вошел ординарец с подносом, на котором стояли стаканы с крепким чаем и рюмки с коньяком. Фукс отказался от коньяка, и генерал в одиночестве выпил свою рюмку. Унылая погода и этот неприятный разговор действовали ему на нервы. Когда ординарец удалился, он мрачно заметил:

— Вообще-то я надеялся, что вы в этом деле продвинулись намного дальше. Нам необходимы абсолютное спокойствие и порядок, особенно теперь, когда наши войска переходят в контрнаступление. А вдруг, не дай бог, русские именно здесь, на нашем участке, начнут массированное наступление? Да, что касается появления пропагандистских листовок… Нет ли достоверных сведений о связях или местопребывании этих людей?

— Уважаемый господин генерал! — Пауль Фукс сложил ладони. — Если Москва посылает за линию фронта пятерых квалифицированных разведчиков, к тому же еще красных немцев, то уж, конечно, не для того, чтобы они попались к нам в руки в первом же населенном пункте или лично развешивали бы на деревьях приказ о собственном аресте. Материал поступил в Ченстохову по различным каналам. Кстати, и в другие места тоже. Нам удалось ликвидировать на сталелитейном заводе два большевистских очага сопротивления, но то, чего люди не знают, нельзя выжать из них, даже загоняя им иголки под ногти. Кстати, в наши руки попалась одна любопытная птичка. Пока этому человеку удается водить нас за нос. Я даже думаю, что из него вряд ли что вытянешь. Он готов скорее снять с себя шкуру, чем рот раскрыть. — Фукс оживился. Он взял печенье и отхлебнул чаю. — Польские бандиты, — с негодованием продолжал он, — открыто говорят о том, что эти пятеро немцев отправляются в Берлин, чтобы свергнуть Гитлера и его правительство. Разумеется, это крайне преувеличено и скорее относится к области желаний. Но в принципе все сходится: и маршрут, и политическая цель. За это я могу поручиться. Нам необходимо еще более тесно согласовать наши действия. Мы должны сконцентрировать наши силы по всем линиям. Необходимо обезвредить эту группу раньше, чем она прочно обоснуется в рейхе.

— Чудовищно! — вырвалось у Мюллера. Сообщение гауптштурмфюрера напугало его, хотя он сразу и не признался себе в этом. Уже несколько недель он нервничал, какое-то неприятное предчувствие угнетало его. Оно появилось после покушения на фюрера 20 июля в Вольфшанце, совершенного офицерами и национал-социалистами. Несколько дней назад это чувство усилилось, среди конфискованных в госпиталях пропагандистских материалов противника были обнаружены газеты пресловутого Национального комитета «Свободная Германия». На первой полосе одной из этих газет было напечатано крупным шрифтом: «Генерал-фельдмаршал Паулюс, главнокомандующий Сталинградской армией, поднимает свой голос против Гитлера за спасение Германии». Мюллеру хотелось думать, что это грубая фальшивка, но он видел личную подпись Паулюса и читал текст — сухие логичные строки, вышедшие из-под пера старого служаки. В одном месте там говорилось:

В конце концов, командующий армией — это крупная фигура даже в том случае, если он находится в плену. Так подумал Мюллер и назначил повторное расследование и поголовную проверку всех госпиталей и солдатских казарм. Но лишь теперь, в разговоре с Фуксом, он понял, что этим ничего нельзя остановить. Напротив, лозунг «Свергнуть Гитлера! Прекратить войну!», по всей вероятности, распространялся, подобно пожару на торфянике.

Фукс раскрыл свой портфель, стоявший рядом с креслом, и вытащил из него тонкую кожаную папку.

— Мне даны, все полномочия для выполнения специального задания, господин генерал. Не хотите ли ознакомиться?

— Спасибо, не нужно. — Мюллер сделал отрицательный жест, но взгляд его все-таки скользнул по документам и печати. Ему захотелось выпить еще рюмку коньяку, но он сдержался и вместо этого подошел к своему письменному столу, открыл ящик, вынул из него бразильскую сигару и раскурил ее, больше не обращая внимания на чувствительный к дыму нос гауптштурмфюрера Фукса.

— Я был бы вам очень признателен, если бы вы высказали сначала свои соображения. Видимо, у вас уже есть какой-то план.

— Безусловно. — Фукс снова закинул ногу на ногу и сложил ладони. — Во-первых, надо во что бы то ни стало выявить и опознать эту группу, как только она где-нибудь вынырнет. Лишь установив за ней постоянное наблюдение, мы будем решать, когда и как их брать. Все зависит от ситуации.

— Ясное дело. Это я и сам понимаю. А если они не обнаружат себя? Не забывайте, гауптштурмфюрер, в нашей местности у этих людей полно друзей, и не только в лесах. На этих днях ко мне поступило донесение от господина Ильмера по поводу встречи русских войск на восточном берегу Буга. Толпы людей на улицах, цветы, воодушевление, подарки. Да вы об этом, очевидно, сами читали. — Мюллер обошел вокруг стола, глубоко вдохнул дым сигары. — Что я хочу сказать? А то, что парашютисты из Москвы у нас тоже не будут испытывать недостатка ни в пище, ни в крове. Так что им вовсе незачем себя обнаруживать.

Фукс закашлялся от дыма.

— Разумеется, я с вами в этом согласен. Я, кстати, имел в виду не случайность, а прежде всего наши радиослужбы. Мне абсолютно ясно, что агенты имеют при себе радиопередатчики и вообще всю необходимую технику. Чтобы понять это, мне не требуется осведомитель. Я уверен также, что они будут передавать по рации свои донесения и получать указания. И должно случиться уж совсем что-то невероятное, если хоть одна из наших радиостанций при известном усердии не обнаружит в эфире незнакомый почерк радиста. Теперь все зависит именно от этого почерка. Как, когда, где, с какими интервалами? Деятельность всех других уже известных нам вражеских радиостанций нам неинтересна отныне и до тех пор, пока мы не выявим эту единственную, хотя возможно, что их несколько.

— Ясно, — согласился генерал. Теперь Фукс казался ему почти симпатичным. Несмотря на его небрежную манеру держаться и ненатуральный голос, гауптштурмфюрер был человеком, твердо знавшим, как следует браться за дело. — Такой приказ будет разослан всем необходимым службам вермахта. Чтобы немножко нажать на них, мы приложим к приказу и сообщения нашей секретной службы. Я вас правильно понял?

— Отлично. Большое спасибо. — Фукс вежливо наклонил голову, спрятал свои документы в портфель и тщательно застегнул его.

Мюллер ожидал, что Фукс уйдет, но тот продолжал сидеть, покачивая правой ногой и разглядывая блестящий носок своего сапога. После некоторого молчания он повернулся лицом к генералу:

— В этой связи меня занимает другая мысль. Она еще не совсем созрела, но я хотел бы услышать ваше мнение.

— К вашим услугам.

На минуту Фукс подпер свою узкую голову ладонью.

— Мне нужно немного собраться с мыслями. Для вас это, вероятно, не ново. С тех пор как русские начали свое летнее наступление, в определенных польских кругах поговаривают о возможности сотрудничества между Польшей и Германией. В этих кругах все ждут от нас обращения к полякам о вступлении в добровольческий легион с тем, чтобы они могли принять участие в борьбе с большевизмом.

— Эти круги не что иное, как шайка бандитов, — возразил Мюллер, которому такой поворот беседы пришелся не по вкусу. — На мой взгляд, их нельзя даже ставить на одну доску с Армией Крайовой. Там есть хоть какое-то подобие офицерского духа. И потом, эти люди не пользуются популярностью среди населения.

— Я с этим согласен, но тем не менее НСЗ и руководство АК ненавидят коммунистов. При существующем положении на фронте это делает их нашими потенциальными союзниками. Есть предположение, что процентов шестьдесят Армии Крайовой выступает за формирование польского легиона.

— Я в это не верю, — резко возразил Мюллер. — Не поймите меня неверно, я вовсе не отрицаю этого, ни в коей мере. Но люди из Армии Крайовой хотят получить обратно свою старую Польшу. Так что совершенно исключено, чтобы через пять лет после поражения тридцать девятого года они стали помогать нам выиграть войну.

— Смотря что понимать под понятием «довоенная Польша», — возразил Фукс. — По нашим данным, среди владельцев поместий и бывших высших чиновников много таких, которые с умилением вспоминают об эре Пилсудского, твердой рукой наводившего порядок, преследовавшего красных и подавлявшего всякую попытку либерализации режима. В некотором смысле Пилсудский довольно близок к фюреру. Ныне многие из его последователей пользуются значительным влиянием в руководстве АК. Мне кажется, они пойдут за нами, если пообещать им в будущем возвращение кое-каких из их привычных привилегий.

Возражения Мюллера основывались на его твердых убеждениях. «Нельзя сбрасывать со счетов настроения солдат и нижних чинов, — думал он. — Командованию АК придется с этим считаться. Рядовые Армии Крайовой видели главного врага в германском рейхе, а не в большевизме».

— Нет, нет, — сказал он, — они надеются, что их лондонское правительство с Миколайчиком во главе как-нибудь договорится со Сталиным. Как вы думаете, с какой целью была спровоцирована вся эта история с Варшавой? Для Миколайчика это восстание было только средством лишний раз доказать, кто он такой и кто стоит за его спиной. Он хотел, чтобы русские предоставили ему свободу действий. Лондонские лидеры и их здешние приспешники рассматривают себя как будущее правительство Польши. Они хотят получить определенные гарантии, но не от нас, а от Сталина.

Фукс взял со стола чайную ложку и принялся задумчиво крутить ее в руках. Самодовольная улыбка играла на его губах.

— До сих пор положение действительно было таким, как вы говорите, господин генерал, — наконец произнес он. — На этом как раз и основывается мой план. Когда пять тайных московских агентов перейдут границу рейха — при условии, что мы их до того времени не схватим, — им волей-неволей придется вступить в контакт с АК. Так вот мой вопрос: что вы скажете, если мы доведем до сведения офицеров, известных приверженцев лондонского правительства, что немецкие большевики занимаются на их территории разведкой и политической пропагандой? Только надо проделать это тонко, так, чтобы они сами нам этих красных поднесли на блюдечке. Как вы думаете, укрепит ли это тылы командования Армии Крайовой, сэкономит ли нам силы?

Мюллер медлил с ответом. «Черт возьми, прямо скажем, ловко, — подумал он. — Теперь ясно, что этого Фукса называют «серым преосвященством» не только за то, что он обрекает на кровавые пытки всех подозрительных лиц, а сам при этом не присутствует. Этот гестаповец в самом деле неглуп, я, пожалуй, прежде недооценивал его». Одновременно Мюллер не переставал спрашивать себя: отчего гауптштурмфюрер рассказал все это именно ему? Неужели он так хотел знать его, Мюллера, мнение?

— Об этом стоит подумать, — осторожно сказал он. — Я не слишком разбираюсь в таких вещах. Это скорее ваша работа. Но ваша логика мне нравится.

Фукс кивнул, словно ожидал именно такого ответа.

— Это все, что я хотел вам сказать. Разрешите откланяться? — Он поднялся, генерал тоже встал. Прощаясь, Фукс заметил: — Я очень рад, господин генерал, что мы с вами пришли к совместному соглашению. Дело это весьма важное, что подтверждает и специальная директива главного управления имперской безопасности. Мне приказано ежедневно докладывать туда о положении дел.

ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ИМПЕРСКУЮ ГРАНИЦУ

Андре не верилось, что когда-нибудь он снова увидит снаряжение своей группы, закопанное в землю. От того места, где оно было спрятано, их отделяло несколько дней пути, к тому же их и по сей день преследовали гитлеровцы в этом районе. Поэтому Андре больше не возвращался к этой теме. Было бессмысленно обсуждать то, что безвозвратно кануло в прошлое.

Но замполит Куприянов совершил почти чудо. С несколькими товарищами из отряда Невойта он проскользнул мимо занятых противником деревень и доставил боеприпасы, материалы, гражданскую одежду и часть неприкосновенного запаса.

Когда он вернулся в лагерь, все были ошарашены. Скромный Куприянов не хотел даже слышать о какой-то благодарности, его широкое, добродушное лицо радостно сияло.

Радость встречи была омрачена лишь тенью вновь предстоящего расставания. Утром Невойт сказал:

— Если сегодня придет проводник от Ганича, следующей ночью мы перейдем границу.

Было еще несколько человек, с которыми немецким товарищам не хотелось расставаться: лейтенант Федя, разведчик Коля, радистка Шура. За время боев и долгих походов быстрее, чем это происходит в обычной жизни, возникла та глубокая близость, уверенность, что можно положиться друг на друга, из которой постепенно вырастает настоящая дружба.

Для сопровождения немецких товарищей Невойт подбирал людей, исходя из практических соображений. В первую очередь — тех, кто достаточно хорошо владел немецким языком. Поэтому в группу вошли несколько бежавших из плена красноармейцев, а также врач, родом из Челябинска. Капитан наметил порядок следования, скомплектовал из нескольких бойцов группу охранения и назначил, кто будет нести снаряжение. Всех томила неизвестность и ожидание близких перемен. Эрнст считал, что для его друзей настало время сменить одежду. Сам он так и остался в мундире вермахта, в который вырядился в первый же день после прибытия. Он привык к нему и ни за что не хотел переодеваться.

Невойт поддержал предложение Эрнста, посоветовав воспользоваться возможностью, пока еще весь отряд в сборе.

Сразу же нашлось несколько партизан, захотевших обменять свои заношенные мундиры на почти новенькую советскую форму. Макс и Андре переоделись быстро. Вилли с Фрицем были невысокого роста, зато плотные, и им пришлось немного попыхтеть, прежде чем они подыскали подходящую одежду. Когда Фрицу наконец удалось найти френч, лицо его сморщилось.

— Чем эта штука пахнет? — спросил он у своего соседа, который уже натягивал его гимнастерку. — Сдается мне, парень, что у тебя насекомые водились. Так ведь?

Партизан просунул голову в воротник и огорченно кивнул:

— Все может быть. Он мне таким и достался.

— Ничего себе утешил! Зато теперь он моим стал.

Фриц сунул руки в рукава и застегнул пуговицы. Что делать? Со временем найдется что-нибудь получше.

Вскоре обмен был закончен. Партизаны кучками расположились на траве, рассказывали всякие анекдоты или глазели на молодого парня, который до войны работал в цирке, а теперь частенько донимал их своими фокусами. День клонился к вечеру. Проводник от Ганича все еще не появлялся. Наверное, что-нибудь случилось. Невойт переговорил с Куприяновым, и они решили, что он все-таки двинется на юго-запад и дойдет до леса у железнодорожной насыпи, чтобы выиграть время для следующей ночи.

Когда солнце скрылось за верхушками деревьев, Невойт построил отряд. Немецкие товарищи тоже встали в строй. Взгляд капитана скользил по лицам бойцов, задерживаясь подолгу на тех из них, с кем он много месяцев подряд делил все тяготы суровой партизанской жизни в тылу врага. Оставшиеся понимали, что командир прощается с ними. Он приказал всем, кто пойдет с ним через границу, выйти из строя и построиться отдельно. Среди вышедших была и Наташа. Оставшиеся сомкнули ряды.

Анатолий Невойт еще раз внимательно оглядел тех, с кем прощался. Это были испытанные в бою товарищи. Затем он передал свой отряд замполиту Куприянову и встал во главе маленькой колонны.

Новый командир произнес короткую речь, в которой говорилось в основном о задаче, стоящей перед пятью немецкими товарищами. Их и уходящего с ними командира Куприянов заверил, что отряд и впредь будет беспощадно громить фашистов.

Голос Куприянова звучал хрипло, его волнение передалось бойцам. Когда он кончил, послышались сдавленные всхлипы Шуры. После команды «Разойдись!» она первой бросилась к немецким товарищам, взволнованно пожимала им руки, обнимала Наташу.

Когда совсем стемнело, капитан Невойт выслал вперед разведчиков. Вскоре его маленький отряд двинулся в путь. Куприянов на прощание обнял каждого, последним оказался капитан.

— Береги себя там, — негромко сказал ему Куприянов, — и возвращайся живым.

Невойт ответил, не понижая голоса, а может, немецким товарищам, стоявшим рядом с ним, из-за решительности и твердости тона, каким он говорил, только показалось, что он говорил громко:

— Ты меня не жди. Это тебя только задержит. Теперь ты командир.

Даже несколько часов спустя, когда они уже пробирались по лесу, неподалеку от железнодорожной линии Ченстохова — Здуньска-Воля, он произнес лишь несколько самых необходимых фраз. Поблизости жил лесник, и дом его служил базой для партизан. Лесник ежедневно доставлял бойцам продовольствие.

Наконец прибыл и проводник, присланный к ним из штаба батальона имени генерала Бема. Это был еще молодой, но очень серьезный человек.

На следующую ночь колонна двинулась в путь, разведчики прикрывали ее спереди и с флангов. Небо купалось в молочных сумерках, лунный свет временами с трудом пробивался через густую пелену облаков. Быстрым шагом партизаны дошли до железнодорожного полотна и беспрепятственно миновали его. По ту сторону линии простиралось широкое поле, переходившее на горизонте в возвышенность. Невидимые снизу, располагались на ней позиции фашистской оборонительной линии «Берта». Система заграждений, проходившая по склонам холмов, еще не была полностью достроена, а полоса обеспечения перед ними пока еще не заминирована. Хотя местность тут и была холмистой, разведчики, с которыми Эрнст проделал свой первый рейд, выбрали для перехода через имперскую границу все-таки это место. Эрнст повернулся к товарищам и шепотом объяснил им, что сначала им придется преодолеть противотанковый ров глубиной около двух с половиной метров, а за ним пойдет ровная полоса, пока еще свободная от заграждений, а потом уж забор из колючей проволоки.

Двое советских партизан и один польский солдат поднялись на вершину холма. Стараясь не шуметь, они возвратились назад и сообщили, что пока все спокойно. Невойт приказал отряду быстро взобраться на холм, а затем спуститься в ров. Многие несли тяжелую амуницию, оружие и боеприпасы. С трудом переводя дыхание под тяжелой ношей, они вскарабкались наверх. Не успели они достигнуть вершины холма, как луна прорвала пелену белых облаков. Лунный свет озарил пустынное поле. Все мгновенно бросились ничком на землю, оставшиеся до первого препятствия двадцать метров пришлось проползти по-пластунски. Рюкзаки и тюки мешали им. С трудом преодолев отвесную стенку, они кто на чем съехали в ров. К счастью, на дне его оказался песок, а под ним перемешанная с глиной галька. Все обошлось благополучно, ни один камешек не скатился вниз.

Когда последний из партизан встал на ноги, послышались слова немецкой команды. Не так близко, чтобы можно было разобрать каждое слово, но и не слишком далеко. Все затаили дыхание. Андре взглянул на Макса и Вилли, Фриц обменялся взглядом с Эрнстом. Каждый без слов понял, о чем думает в эту минуту его сосед: «Нас кто-то предал, они уже напали на наш след. Сколько их там? — И следующая мысль: — Мы сидим в этой яме, как звери в западне. Отсюда нам, кажется, не выбраться, фашисты в два счета перестреляют нас всех — немцев, русских и поляков, стоит им только подойти к нам поближе». Луна бесстрастно освещала ров своим призрачным холодным светом, и на желтом песке явственно выделялись темные фигуры партизан.

Звуки команд смолкли, некоторое время царила полная тишина, а потом вдруг грянула походная песня.

— Возвращаются с учений, — с облегчением прошептал Вилли.

Резким взмахом руки Невойт призвал его замолчать. Когда звуки песни растаяли вдалеке, он выслал вперед двух партизан, которые, не обнаружив ничего подозрительного, дали остальным знак вылезать из рва.

Сделать это было не так-то просто: при каждом шаге песок и галька осыпались. Пришлось помогать друг другу. Сначала товарищи вытолкнули наверх Макса и Андре, а те стали по одному вытаскивать из рва остальных. Невойт был уже наверху и поторапливал оставшихся. Обливаясь потом, они добежали до колючей проволоки. Преодолеть это препятствие оказалось еще труднее, и не только потому, что фашисты могли засечь их. На этот раз луна, освещавшая каждый уголок, была их верным союзником: она вовремя скрылась за тучи. Общими усилиями и это препятствие наконец было преодолено. Невойт следил за тем, чтобы никто не отстал. В окопе, обнаруженном по ту сторону заграждения, они перевели дух и немного пришли в себя.

Теперь во главе отряда встал проводник. Он был опытным ходоком и сразу же задал довольно быстрый темп. За ним гуськом шли остальные. Миновав луга и обнажившееся после уборки урожая поле, они вышли к лесу, в глубине которого протекала тихая речушка, приток Варты. Ее ровная черная поверхность отражала свет луны. Проводник подождал в тени деревьев, пока все соберутся, и указал рукой на речку, ширина которой в этом месте была метров пять. Он впервые обратился ко всем, сказав:

— Вот это и есть граница, а там уже Германия.

Немецкие товарищи молчали. Мысль, что они вот-вот достигнут своей первой цели, по-разному подействовала на каждого из них. Там, на территории рейха, им предстояло сгруппировать вокруг себя людей, настроенных против фашизма. Когда и где удастся им это сделать? И вообще, что ждет их там, по ту сторону тихой речушки? На другом берегу непроницаемой стеной неподвижно стоял темный лес.

Советских товарищей, по-видимому, больше волновала сама речка.

— Наверняка здесь чертовски глубоко, — заметил Алексей, который с самого начала тащил на себе боеприпасы. Он, очевидно, прикидывал, как ему переправить тяжелые ящики на другой берег. — Если бы не было так глубоко, вода хоть немного бурлила бы..

— Здесь мы не будем переправляться, — сказал поляк, разгадавший его мысли. — Я отведу вас к мостику. Наши курьеры всегда им пользуются, когда им необходимо перебраться в Верхнюю Силезию. Просто мы никогда не ходили к нему напрямик, чтобы фашисты не догадались, где тут у нас лазейка.

Он, словно раскаиваясь в своей словоохотливости, резко повернулся и пошел вдоль берега. Вскоре речка сделалась уже, а потом опять стала шире, но нигде не было слышно ни малейшего плеска воды. За поворотом русло реки снова сузилось, верхушки деревьев сомкнулись над ней и закрыли луну, запахло влажной землей, гниющим деревом и прелой листвой.

— Вот и пришли, — объявил поляк проводник.

Когда глаза несколько привыкли к ночной темноте, все увидели, что́ проводник назвал мостиком. Это был очищенный от коры древесный ствол диаметром самое большее сантиметров тридцать, мокрый и гладкий, местами покрытый осклизлым мхом. Похоже, что он давно уже соединял два берега, пережил не одно половодье и, быть может, прогнил.

Сдвинув фуражку на затылок, капитан Невойт задумался. Бревно это ему явно не нравилось, но найти другую переправу, не производя при этом шума, было невозможно. Проводник уверял, что бревно еще и не такое выдержит. В доказательство он разок пробежался по нему туда и сюда. Но молодой человек был худощав, ловок и гибок, как кошка, и не имел при себе ничего, кроме пистолета.

— Сначала пойдет группа охранения. За ней по одному все остальные. — Невойт повернулся к Андре и спросил: — Плавать умеете?

— Конечно, пусть это вас не тревожит.

— Что за вопрос? Вплавь перебраться мне ничего не стоит, но удастся ли мне перетащить по этому бревну рацию и при этом не свалиться в воду, вот этого я обещать не могу, — сказал Макс.

Остальные не сказали ничего, но у них были те же опасения. Разведчики и проводник уже перебрались на противоположный берег. Мелкими шагами, раскинув для равновесия руки, за ними шла Наташа. Макс двинулся за ней, не сказав ни слова. Ему казалось, что, чем больше он начнет раздумывать, тем неувереннее будет его шаг. Он дошел до середины моста, медленно переставляя ноги, и вдруг поскользнулся, но все же удержался на бревне. Сделав несколько больших шагов, он тоже оказался на другом берегу.

— Теперь ты, Фриц, — приказал Андре. — Главное — не урони рацию в воду, а остальное ерунда.

Второй радист сразу почувствовал, что ноги его так и норовят соскользнуть с мокрого дерева. Пришлось продвигаться вперед боком, так, чтобы бревно приходилось на углубление ноги между носком и пяткой. Груз на его спине стал, казалось, вдвое тяжелее и тянул назад. Под ним медленно струился поток. Пот струился у него по спине и застилал глаза, когда наконец он ухватился за протянутую Максом руку и прыгнул на землю.

Макс с трудом сдерживал смех.

— Ну ты и даешь, — прошептал он, — вполне можешь выступать в цирке.

Фриц хотел было огрызнуться, но тут заметил, что Вилли борется с коварным бревном. Это действительно выглядело забавным, и ему самому пришлось сдержаться, чтобы не прыснуть. Нервное напряжение, не оставлявшее их в течение нескольких часов, спало. Хотя опасность подстерегала их на каждом шагу, они были способны теперь на проявление нормальных человеческих чувств.

Партизаны один за другим переправились через речку. Бревно хоть и шаталось и скрипело, но все же выдержало их. Правда, переправа отняла у них немало времени. Луна уже скрылась за горизонтом, а звезды начали бледнеть. Проводник опять шел во главе отряда. По приказу Невойта остальные старались двигаться за ним след в след.

Некоторое время путь проходил по открытой местности через жнивье и картофельные поля. Справа тянулись выгоны, слева — пригорок, под которым поблескивала вода. Это были пруды, такие ровные и прозрачные, что иногда в неясном свете занимающегося дня можно было различить даже гальку на дне.

— Здесь ключи бьют, — сказал проводник. — Отличная вода, можете пить без опаски.

То были последние слова, с которыми проводник обратился к товарищам. Ни с кем не попрощавшись, лишь коротко, как полагалось по уставу, отрапортовав капитану Невойту о выполнении задания, он ушел. До рассвета ему надо было перейти границу. Он удалялся быстрым шагом и скоро исчез в предрассветных сумерках.

Напившись, бойцы стали подниматься на холм. Невойт нашел лощину, поросшую густым орешником. Проводник советовал ему на первый раз остановиться здесь. Дно лощины поросло мхом и травой и хорошо скрывало их от любопытных глаз. Тем не менее Невойт приказал соблюдать крайнюю осторожность, так как рядом проходила дорога.

Откровенно говоря, никому не хотелось сейчас ни говорить, ни есть, ни даже шевелиться. Все, кроме часового, растянулись на траве, дав отдых уставшему от тяжелого груза и напряжения телу. Не успев как следует насладиться отдыхом, все тотчас заснули.

Один Андре не мог сомкнуть глаз. Над ним раскачивались ветви ели, сквозь которые то тут, то там просвечивало бледно-серое небо. Андре думал о прожитых годах и длинных дорогах, пройденных им. О том, что им теперь предстояло, он также не мог не думать, хотя и не ощущал особого беспокойства. На душе у него, наоборот, было как-то радостно, будто теперь жизнь его начиналась сначала. Рядом с ним ворочался Вилли, громко похрапывая открытым ртом. «Опять у него, наверное, рука болит, мешает спать. Так бывало всегда после нелегкого дня: старая рана, полученная еще в Испании, давала о себе знать». Андре потряс его за плечо. Вилли вскочил, схватившись в полусне за карабин.

— Что такое?

— Тихо, ты храпел, могут услышать.

— Ладно, повернусь на другой бок.

Прежде чем он отвернулся, Андре спросил:

— Не знаешь, какое сегодня число?

— Сегодня? Здесь совсем теряешь счет времени. — Вилли сел и протер заспанные глаза: — Сегодня второе или третье сентября. А зачем тебе это?

— Просто так, — сказал Андре. — Мне что-то сегодня всякий вздор в голову лезет. Я сейчас подумал, что пошел уже шестой год войны.

— Ну и что? — Вилли свернулся калачиком и натянул на плечи шинель. — Война, война, — пробурчал он себе под нос. — А что было до нее? Забыл Испанию, захват Гитлером Австрии, Чехословакии? Если тебе придется выбирать между подпольем, арестом или эмиграцией, разве это мир? Для таких людей, как мы, война продолжается всегда. Я, во всяком случае, ничего другого не помню.

Андре молчал, он был согласен с Вилли. Что ж, пожалуй, так оно и есть.

ОДНИМ СЕНТЯБРЬСКИМ УТРОМ

Осенью 1944 года активность частей Армии Людовой на территории между реками Вартой и Пилицей достигла высшей точки. Несмотря на постоянные помехи со стороны противника, была сформирована, как планировалось ранее, 3-я бригада АЛ, носившая имя генерала Бема. Главный штаб Войска Польского отдал приказ о выброске на оккупированной территории страны одиннадцати парашютных десантов. Транспортные самолеты то и дело доставляли оружие, боеприпасы, мины. Батальоны, бригады и отдельные отряды почти ежедневно совершали боевые операции на линии Ченстохова — Радомско — Пиотраков, уничтожая транспортные колонны противника и захватывая военное снаряжение.

Однажды ясным осенним днем командир бригады отправился на условленную ранее встречу. Его сопровождали заместитель и начальник разведки. Они направлялись к секретарю областного комитета партии, чтобы сообщить ему последние сведения и обсудить обстановку. Солнце приятно пригревало, его лучи золотили кроны деревьев. Стук копыт почти не нарушал лесной тишины.

Ехали молча, погруженные в свои мысли. Предстоящий разговор интересовал каждого.

Ганич был рад встрече с Юлианом. Он гордился своей бригадой, ее успехами и знал, что ему по плечу командовать вновь организованной бригадой. Наглядным подтверждением тому был тяжелый бой под Эвиной несколько дней назад.

Потерпев поражение 27 августа, фашисты в начале сентября подготовились к мощному удару по партизанскому краю, собрав для этого все имеющиеся в их наличии силы. Они намеревались разгромить основные силы партизан, располагавшиеся в Эвине и вокруг нее, и захватить партизанский штаб. С этой целью крупные соединения вермахта, СС и полиции, усиленные танками и артиллерией, образовали своеобразное кольцо. Оно начиналось у Выгоды, далее тянулось на юг через деревни Плавно, Гидлы и Войновичи, поворачивало на восток к Ценжковче, проходило севернее Млынека и Житно до Мала-Веши и оттуда вело на север, к крупному населенному пункту Оржехову.

Ганич принимал в расчет возможность нового окружения его бригады фашистами: если противник хотел удержать фронт на Висле, ему любой ценой нужно было захватить в свои руки тылы. Безусловно, фашисты рассчитывали, что смогут надолго навести порядок, в случае если удастся разгромить бригаду имени генерала Бема. Поэтому для него не было неожиданностью, когда разведчики и связные донесли о начавшемся окружении.

После долгих размышлений командование решило подставить бригаду под удар противника. Советский партизанский отряд майора Горы, находившийся неподалеку, остался для поддержки польских товарищей. Деревню Эвина, с двух сторон окруженную лесам, готовили к обороне. Подъездные пути и открытые луга были заминированы, женщин и детей увели из села подальше в лесную чащу. Четыре батальона и два партизанских отряда заняли круговую оборону.

Ганичу пришла в голову еще одна хитрость. Чтобы обмануть фашистов, он разослал в занятые противником соседние населенные пункты женщин-связных. Они должны были распространить слух, что штаб бригады располагается в доме лесничего, в центре большой деревни. В домике остался командир одного взвода с небольшой группой партизан, которые должны были завязать перестрелку и отвлечь противника. Сам Ганич с резервной ротой занял дом, стоявший на въезде в деревню.

Гитлеровцы начали наступление двенадцатого сентября одновременно с востока, юга и юго-запада. Против шестисот солдат АЛ были брошены десятикратно превосходящие силы противника.

Первые автомашины и танки противника были выведены из строя минами, остальные не отважились продвигаться дальше. Противник не стал тратить время на проделывание проходов в минных полях, издалека обстрелял деревню из пушек и, уверенный в своем превосходстве, выслал вперед пехоту. В одном месте фашистам удалось прорвать партизанскую оборону и ворваться в Эвину. Но Ганич со своей резервной ротой ударил по ним с фланга, и эта внезапность принесла ему успех. Используя замешательство противника, бригада соединилась и вышла из окружения между Влыницей и Орженью.

В этом бою пали восемнадцать польских солдат, фашисты же потеряли сто человек. Они получили хороший урок. Время их безнаказанного владычества в этом районе кончилось.

Сам факт, что 600 партизан смогли противостоять 6000 фашистов, невероятно поднял боевой дух солдат бригады. Это и явилось одной из тем совещания командования бригады с областным руководством партии. После подведения первых итогов борьбы нужно было оценить новую расстановку сил, наметить дальнейшие операции.

Совещание состоялось в доме крестьянина, воевавшего в рядах Армии Людовой, и продолжалось несколько часов.

Наступил вечер. Хозяин дома предложил всем перекусить. Пока накрывали стол, Ганич и Юлиан вышли из дома, чтобы подышать свежим воздухом, немного размяться и поговорить о личном. Им давно не удавалось встретиться друг с другом и поговорить по душам. Пройдя несколько шагов, чтобы их не слышал часовой, они остановились. Юлиан опять заговорил о бое при Эвине.

— Ты вот радуешься успеху, — начал он, — а об ошибках, особенно об одной, почему-то умалчиваешь. Нам следует об этом поговорить, чтобы впредь не допускать их.

— Ты имеешь в виду историю с Курцем? — Голос командира повысился. Он знал, что Юлиан непременно заговорит об этом.

12 сентября противник ворвался в Эвину раньше, чем было предусмотрено. Произошло это по вине отделения, состоявшего из немецких перебежчиков, которым командовал фельдфебель Курц. Оно не оказало фашистам надлежащего сопротивления. Причем все солдаты, входившие в отделение, были прекрасно вооружены и имели большой боевой опыт.

— Мне не хотелось говорить об этом там, — продолжал Юлиан, — это твое дело, ведь ты командир. — Юлиан зажег сигарету и медленно затянулся. — Вы решили больше не ставить людей Курца на ответственные места. Ладно, против этого нечего возразить. Но это лишь половина дела.

— Да, но мы никак не можем доказать, что он совершил предательство, — возразил Ганич. Он легко вспыхивал, если его разозлить. — Никто из нас не видел, как это произошло, как прорвались фашисты. До двенадцатого Курц воевал хорошо. Или ты хочешь, чтобы мы осудили его, не имея точных доказательств его вины?

— Мы говорим о разных вещах. Ты имеешь в виду отдельного человека, а я говорю о решении собрать всех находящихся в АЛ немцев в самостоятельный взвод. Приняв такое решение, мы чуть не нанесли тяжелый урон не только себе. Как теперь выясняется, мы сослужили плохую службу и немецким перебежчикам. Большинство из них честно сражается против фашистов, и их положение не станет лучше от того, что мы посеем в наших людях недоверие к ним.

Юлиан бросил окурок на землю и затоптал его. Он нетерпеливо ждал ответа.

— Понимаю, — произнес, немного помолчав, Ганич. — Я, наверное, потому не стал ломать себе над этим голову, что Курц и весь его отряд захотели уйти от нас. Они пожелали присоединиться к партизанскому отряду майора Горы.

— А что говорит на это Гора?

— Он возьмет их с собой, когда мы разделимся. У него большие потери, и ему необходимы люди. Что касается Курца, то Гора о нем знает все, то есть столько, сколько мы сами о нем знаем.

Разговаривая, они дошли до опушки леса. Юлиан уселся на штабель бревен, приготовленных к вывозу. В деревне залаяла собака, кто-то прикрикнул на нее. На одном из дворов позвякивали ведра.

— Ну хорошо, пусть они уходят, — согласился секретарь после короткого размышления. — Гора умен, отряд у него небольшой, может быть, там подозрения скорей развеются. Мне кажется, что Курц человек колеблющийся. Очень может быть, что в Эвине он работал на два фронта. Очевидно, ему показалось, что противник вас одолевает. Не исключено также, что фашисты именно от него узнали о прибытии к нам немецких антифашистов.

Юлиан взмахнул правой рукой, как бы подводя под сказанным черту. Он вспомнил о другом немце, с честным, открытым сердцем, и на душе у него стало тяжело.

— Андре и остальные благополучно перешли границу, но об этом я тебе, кажется, уже говорил.

Ганич присел рядом с другом, вытянул свои длинные ноги.

— Я часто думаю, как они там справятся со своей задачей. Хорошо еще, что с ними Анатолий.

— Для них хорошо, а тебе его будет не хватать.

— И не только его. Мне до сих пор жалко, что немецкие товарищи не остались с нами подольше. Только парой слов и удалось переброситься. Пришли и ушли.

— Зато их след остался, — твердо заметил Юлиан. Он положил подбородок на руки и немного помолчал, прежде чем продолжить: — Сотни людей, жаждущих освобождения и скорейшего окончания войны, до сих пор говорят о них. Их листовки и газеты передают дальше в Радомско, Ченстохову, Пиотраков. Листовки ходят из рук в руки по деревням. У меня есть сведения, что среди населения, особенно среди немцев, много говорят об этих листовках. Многие верят этим листовкам, верят тем больше, чем больше свирепствуют фашисты, разыскивая эти листки.

Юлиан сунул в рот новую сигарету и стал искать в карманах спички. Найдя их, он задумчиво продолжал держать их в своих пальцах, не зажигая.

— Почему ты рассказываешь об этом только теперь? — спросил Ганич. — Это следует обсудить в нашей бригаде. Нам это тоже поможет.

Секретарь обкома ничего не ответил. Он закурил наконец сигарету и задумчиво уставился прямо перед собой в пустоту.

— Что случилось? О чем ты задумался?

Ганич, плохо видевший в темноте, не мог наблюдать за лицом друга и удивлялся его долгому молчанию.

— Зденек не вернулся с задания. Он распространял материалы наших немецких товарищей, — сказал Юлиан. Его обычно чистый голос звучал сейчас глухо. Он сдержанно продолжал: — Фашисты схватили его. Где и как, нам пока еще не известно, а может быть, мы никогда этого и не узнаем. Думаю, что он сам пошел с листовками в логово фашистов. Я его предупреждал, но, наверное, не слишком настойчиво.

— Это ужасно. — Ганич знал молодого человека не так хорошо, как Юлиан, но много слышал о его твердых подпольных связях и ясно представлял себе ярость фашистов, много лет доверявших ему. Он высказал свои опасения вслух: — Зденек очень много знал о нас. Они наверняка будут его пытать.

— Думаю, что его уже нет в живых. Они его забили до смерти, расстреляли или замучили. Но он не выдал нас ни единым словом. Гестапо и полиция до сих пор лихорадочно ищут, откуда появились эти листовки. — Юлиан хотел закончить разговор своим обычным жестом, но на этот раз рука не слушалась его. — Мы потеряли одного из самых ценных наших помощников. Зденек был боевым товарищем и хорошим другом. Понимаешь, Ганич, я никак не могу прийти в себя от этого.

Секретарь резко встал и повернулся лицом к деревне, в некоторых окнах домов которой еще мерцал слабый свет. Издалека доносились голоса. Товарищи, наверное, заждались их и не садились есть. Юлиан быстрым шагом пошел вперед.

— Ночи становятся холоднее, — заметил он вдруг. — Нужно подумать о зимних квартирах для бригады, а то как бы нас снег не прихватил.

— Как считаешь, это будет наша последняя партизанская зима? — спросил шедший за ним Ганич.

— Это будет зависеть в какой-то степени и от нас тоже. От тебя, от меня, от всех, кто борется за освобождение.