Радость нашего дома. Таганок

РАДОСТЬ НАШЕГО ДОМА

Есть ли у вас на душе что-нибудь такое, о чем вы обязательно хотели бы рассказать всем хорошим людям? Наверно, есть! И у меня есть. Сейчас я начну рассказывать.

Это случилось в нашем доме во время войны. Мой папа тогда вместе со всеми джигитами аула воевал на фронте, а мама работала в колхозе.

Как-то зимой моя мама попросила у председателя колхоза, дяди Якупа, легкие сани, запрягла лошадей и привезла в гости бабушку из аула Тимертау. Бабушка переночевала у нас, а утром мама стала собираться в дорогу. Человек не сушит сухарей, если ему недалеко ехать, а мама приготовила их целый мешок, да еще напекла разных вкусных лепешек. Потом связала какие-то вещи в узелки. Не будет же человек ни с того ни с сего связывать вещи в узелки!

Мне стало очень скучно, хотя никто еще не говорил, что мама уезжает.

— Вставай, Ямиль, вставай! — будит меня утром бабушка. — Смотри, какие вкусные лепешки испекла твоя мама.

Когда на столе что-нибудь вкусное, меня не надо долго упрашивать. Только это у нас редко бывает.

Я быстро умылся и сел на свое место за столом. Над большим самоваром поднимался пар.

Бабушка начала разливать чай. Мама все еще хлопотала у печки, а когда кончила свою работу, тоже присела к столу.

За окном было темно, только чуть-чуть белел снег. Почему же мы так рано пьем чай? Я сразу вспомнил о дорожных узелках и мешке с сухарями. Но мне все еще никто ничего не говорит.

После чая мама подзывает меня к себе и тихонько гладит по плечу:

— Сын мой, Ямиль! Я уезжаю в далекий город, а ты слушайся бабушку, хорошо?

— Хорошо, — отвечаю я и киваю головой, а из моих глаз катятся слезы. Я не могу удержать их, хотя уже раньше обо всем догадался.

Мама и бабушка как будто не замечают моих слез, и я, раза два шмыгнув носом, перестаю плакать.

— Будь осторожна, доченька, смотри вперед и оглядывайся назад, наставляет маму бабушка. — Недаром говорят: в дальнем пути человека надет сорок бед.

Мама не отвечает. Она снимает с вешалки свою шубу, берет теплую белую шаль и начинает одеваться. Бабушка подает ей вещевой мешок. Потом мы все трое садимся и долго молчим. Только бабушка что-то тихонько шепчет про себя.

Вдруг мама поднимается с места, обпимает сначала бабушку, потом меня и, прощаясь, говорит:

— Будьте живы-здоровы!

Мне становится очень жаль маму. На дворе темно и холодно. Сейчас зима, а мама отправляется в далекий путь!

Вот она, такая маленькая и тоненькая, быстро-быстро идет к двери. На пороге еще раз оборачивается, улыбается нам, говорит «до свиданья» и открывает дверь.

Вот она вышла во двор. Я слышу ее шаги, она ступит ногой — снег скрипит: скрип… скрип… скрип…

Вот открылись и закрылись ворота, Теперь уже снег скрипит на улице. Шаги удаляются, они делаются все тише, тише. Скрип… скрип…

Мы с бабушкой остаемся вдвоем и долго молчим. Потом я спрашиваю:

— Бабушка, что такое «сорок бед»? Бабушка вздыхает:

— Не знать бы тебе ни одной, сынок!

Мы живем вдвоем с бабушкой. Бабушка часто задумывается.

— Что же это нам нет ни письма, ни весточки? — говорит она.

Я уже не помню, сколько прошло ночей с тех пор, как уехала мама. За это время у нас случилось много нового: отелилась корова, а у черной рогатой овцы стало двое ягнят; один ягненок черный, другой — белый. В холод ные дни мы приносим ягнят в дом. Они еще очень глупенькие, ничего не понимают. То прижмутся к раскаленной железной печке и опалят шерсть, то прыгнут на высокий сундук и упадут на пол. Когда ягнята поедят и согреются, они играют и бегают по дому.

— Эх, скотинка милая, как радуется! — говорит бабушка.

Спицы останавливаются в ее руках, она смотрит из-под очков на ягнят и показывает мне на них глазами. Клубок шерсти скатывается с ее колен на пол. Бабушка вяжет варежки для тех, кто на фронте.

Я сижу на полу и прокладываю из лучинок мост между двумя валенками.

Бабушка снова начинает быстро-быстро вязать, а сама нет-нет да и взглянет на меня, приговаривая:

— Как радуются, как играют! И ягнятам весело, когда их двое. Вот если бы у тебя был брат или сестра, как было бы хорошо…

Я подбегаю к бабушке и прижимаюсь к ее плечу.

— У Фарита есть братишка, у Марата есть сестра, только у меня никого нет, — сейчас же жалуюсь я.

— А будь у тебя сестричка, ты любил бы ее? — спрашивает бабушка.

— О-о-очень бы любил! О-о-о! Если б у меня была сестричка!.. Я всегда носил бы ее на руках, ни разу не уронил бы. Как Марат!

Бабушка мягкой рукой гладит меня по голове. Мне хочется, чтоб она еще что-нибудь сказала, но она больше не говорит пи слова.

Я возвращаюсь к своему мостику. Но мостика уже нет. Ягнята, играя, рассыпали все лучинки. Ягнятам весело, их двое. А мне одному и играть не хочется. Если бы правда у меня была сестра! Я залезаю на сундук. Сестричка, о которой говорила бабушка, встает перед моими глазами как живая. Я так ясно ее вижу. Вначале она кажется очень маленькой, а немного погодя становится такой же, как сестренка Марата — Фагима. У нее рыжие волосы, а на красном платьице нарисованы кружочки, похожие на глаза нашего гуся.

Целый день я думаю только о сестренке.

Вечером ложусь в кровать и жду, когда бабушка коп-чит свою работу. Иногда так и засыпаю, не дождавшись, когда ляжет бабушка. Но сегодня я не могу уснуть. На дворе буран. Ветер ударяет в ставни, и они грохочут на весь дом.

И в такую пургу нет дома ни папы, ни мамы! Может быть, они гденибудь мерзнут… А сестричка моя? Мне кажется, будто она около папы и мамы…

Бабушка выливает воду из самовара, вытряхивает золу. Этим она всегда заканчивает свои дневные хлопоты. И вот уже погасила свет, ложится в свою постель, недалеко от меня. Я высовываю голову из-под теплого одеяла и тихонько прошу:

— Бабушка, бабусенька, расскажи сказку!

— Ты все еще не спишь, ночная птичка? — спрашивает она.

— Только одну сказку, бабуся, а потом я засну, — снова прошу я и уютно сворачиваюсь под одеялом.

В доме темно и тихо. Даже ветер на дворе как будто перестает выть. Бабушка начинает рассказывать. Ее голос становится глухим, мне кажется — он доносится откуда-то издалека… нет, не издалека, а из давнихдавних времен.

— В давние-давние времена, — говорит бабушка, — жил-был на свете батыр Тимербек. Однажды на его страну напал царь, у которого было змеиное туловище и двенадцать человеческих голов. Царь этот привел с собой несметное войско. Тимербек вместе со всеми джигитами ушел защищать свою страну. А дома у батыра Тимербека осталась красавица сестрица Гульнур с лицом как луна, с глазами как звезды.

Однажды Гульнур со своими подругами пришла за водой к озеру. Вдруг поднялась буря, закружился вихрь. Девушки разбежались и спрятались в камышах. Когда буря утихла, девушки вышли из камышей. Только Гульнур не вышла. Ее подруги обыскали все вокруг озера, искали Гульнур до вечера и не нашли. Так и не стало красавицы Гульнур, девушки с лицом как луна, с глазами как звезды.

Батыры-воины, прогнав царя со змеиным туловищем и двенадцатью человеческими головами, с радостью возвращались домой. Приехал домой и Тимербек. Но радость его сменилась горем. Не слезая со своего крылатого коня, батыр вложил в ножны саблю, которая могла одним взмахом достать врага за сорок верст, и поехал искать Гульнур.

Ехал батыр месяц, ехал год, семь морей переплыл, семь гор проехал.

В одной горной пещере повстречался Тимербеку седовласый старик.

«Здравствуй, дедушка! Какая судьба привела тебя в эти горы?» спросил батыр.

«Путнику — добрый путь! — приветствовал его старик. — Ты, джигит, кажется, спросил, какими путями я попал сюда? Я пришел той же дорогой, что и ты».

Тимербек слез с коня и сел на камень возле старика. Старик начал рассказывать:

«Когда я был таким же молодцом, как и ты, мою сестру похитил дракон. С тех пор я искал ее много лет и теперь наконец нашел. За этой горой есть железный дворец с золотой крышей. Там живет дракон. Но я состарился, одряхлел, и у меня уже не осталось силы, чтоб побороть дракона».

«Наверно, и моя сестра в этом дворце. Едем скорей! Как видно, у нас с тобой одно и то же несчастье», — сказал Тимербек и вскочил на своего коня.

«Будь терпелив, джигит, — ответил старик. — Я и сам в юности был известным батыром. Но к этому дракону нельзя близко подойти. Когда он видит приближающегося к его дворцу человека, то на сорок верст изрыгает из своей пасти огонь».

Выслушав рассказ, Тимербек вынул из ножен свою саблю, взмахнул ею и перед глазами старика от земли до неба сверкнула молния.

«Это сабля мести», — объяснил Тпмербек и рассказал старику о волшебном свойстве своей сабли.

И отправились они вдвоем в путь-дорогу. День идут, ночь идут. Наутро достигли батыры вершины высокой горы. Отсюда увидели они железный дворец. Его золотая крыша сверкала на солнце. А вокруг дворца все было черным-черно, земля превратилась в золу и уголь. Вдруг из дворца навстречу батырам с шумом вырвался огонь. Огонь все приближался и с каждой секундой увеличивался.

«Этот огонь я видел много раз, — сказал старик. — Дракон, заметил пас, вышел из дворца».

А огонь, превратившись в огромное пламя, уже совсем приблизился к батырам. Тогда Тимербек вынул из ножен свою саблю и ударил ею по огню. Раз ударил и другой раз ударил, но пламя разгоралось все сильнее. Вот уже совсем окружил огонь батыров, опалил им лица, но не бросил Тимербек сабли своей, хоть она и накалилась докрасна. День бился с огнем Тимербек, ночь бился. На третий день огонь ослабел. Тимербек шаг за шагом стал приближаться к дворцу дракона. За Тимербеком шел и старик. К вечеру третьего дня огонь потух, с земли поднимался черный дым. Это дымились двенадцать отрубленных голов убитого дракона.

Батыры сломали семь дверей железного дворца и вошли в него. А дворец был полон самых красивых девушек страны, похищенных драконом. И тут среди них Тимербек и старый батыр нашли своих сестер. Освободили всех пленниц и отправились домой. Радуются и веселятся они и даже плачут от радости. Да и как же им не радоваться!..

Бабушка свои сказки всегда заканчивает неожиданно. Никогда не добавит, как дедушка Мансур: «До сих пор живут-поживают, добра наживают».

Я лежу и молчу. А перед моими глазами, как молния, сверкает волшебная сабля.

— Бабушка, где же теперь сабля того батыра? — не выдержав, спрашиваю я.

Бабушка неторопливо отвечает:

— В руках у твоего папы, Ямиль, та сабля… Спи уж, спи…

Мама все не едет.

Однажды утром, когда бабушка вышла подоить корову, пришла тетя Гюлхылу, письмоносец. Она оставила для мамы газету из Уфы. В этой газете я разбираю только два слова, они написаны крупными буквами: «Красная Башкирия». Тетя Гюлхылу дала мне еще небольшую, сложенную вчетверо бумажку.

— Это телеграмма от матери, — сказала она и ушла.

Я держу в руках телеграмму и не знаю, что с ней делать. Что это такое — телеграмма? Хорошее что-нибудь или плохое?

— Бабушка, а бабушка! — кричу я и бегу к ней навстречу. — Принесли телеграмму!

— Кто? Откуда?

Бабушка смотрит по сторонам. Я отдаю ей бумагу и вижу, как дрожат ее руки.

— Боже мой, только бы не похоронная… — говорит она.

— Нет, бабушка, тетя Гюлхылу сказала — телеграмма от мамы.

Бабушка торопливо одевает меня и посылает за дедушкой Мансуром. Если у нас что-нибудь случается, мы всегда зовем дедушку Мансура, чтоб посоветоваться. Как он скажет, так и делаем, потому что нет ничего на свете, чего бы он не знал.

Дедушка Мансур часто говорит: «Мне уже скоро девяносто лет».

Девяносто — это очень много. Я умею считать до девяноста. У дедушки Мансура есть жена — слепая бабушка Фархуниса. Они живут только вдвоем. У них не было сыновей, а дочери вышли замуж и уехали в другие аулы.

Моя бабушка часто говорит:

— Ты, Мансур, живешь с божьей помощью! А Мансур отвечает:

— Если б не заботился обо мне колхоз, недалеко бы я ушел с божьей помощью, сестра.

Их разговор я плохо понимаю.

Дом дедушки Мансура рядом с нашим. Я вхожу в ворота. Дедушка Мансур подметает двор.

— Дедушка! Принесли телеграмму, иди скорей! — кричу я.

Дедушка Мансур, ни о чем не спрашивая, входит к себе в дом. Я только один разочек взбираюсь на снежную горку у крыльца, скатываюсь вниз и бегу домой.

Когда дедушка Мансур идет к нам давать советы, он всегда надевает белый чекмень и подпоясывается красивым красно-голубым поясом. Иногда он приходит не один, а берет с собой и бабушку Фархунису.

Сегодня они тоже входят к нам вдвоем, взявшись за руки.

— Здравствуй! Как здоровье? Как поживаешь, сестра? — спрашивает дед Мапсур бабушку и усаживает свою старуху на сундук. — Телеграмма, что ли, пришла, сказал Ямиль. Откуда пришла, от кого?

— Ямиль говорит — от Кюнбике, но мы не можем узнать, что в ней написано, — беспокоится бабушка.

— Ну-ка, дай ее сюда, — говорит дедушка Мансур и берет бумагу. Телеграмма, сестра, — это письмо, которое посылают по проводам. Видно, Кюнбике послала.

Он долго осматривает бумагу со всех сторон.

— Прочитай уж, пожалуйста, — просит бабушка. — Сердце у меня не на месте — боюсь, не похоронная ли это! Ведь на войне мои дети.

— Что это не похоронная, знаю наверняка, сестра, но вот прочитать не могу. В молодости везде я побывал, всяким ремеслам учился, и в Оренбурге был, и в Стерли-тамаке, а вот разбирать написанное не научился.

Бабушка снова берет у него из рук телеграмму, то наденет, то снимет очки — так ей хочется прочитать написанное.

— Не беспокойся, кума, — вмешивается в разговор бабушка Фархуниса. Она не видит и очень редко говорит. — Не беспокойся, если это весть о Кюнбпке, то, должно быть, хорошая.

— Фархуниса слепая, потому что ее глаза не видят, — говорит бабушка, — а мы с тобой, Мансур, с глазами — тоже слепые. Больно и горько. В тот год, когда начали строить колхоз, хотели меня хорошие люди научить читать и писать, а я отказалась. Говорила: «Старикам это ни к чему!» А вот теперь сиди, как глупая. Если б умела писать, сама бы сыновьям посылала свое благословение.

Мне очень жалко смотреть, как мучаются эти три старых человека. Хочется подбежать к ним и громко прочесть написанное. Как бы они обрадовались! Как жалко, что я все еще не хожу в школу! Если б можпо было сейчас побежать в школу, быстро научиться читать и вернуться… О, я все равно научусь читать и писать! Я буду, как мама, читать толстые-претолстые книги, а прежде всего прочту все сказки.

Бабушка Фархуниса поднимает голову и к чему-то прислушивается.

— Кума, — говорит она, — это не ребята ли проходят по улице? Ты бы пригласила кого-нибудь из них, они прочитали бы эту бумажку.

У бабушки сразу светлеет лицо.

— Ой, правда! Чего мы так растерялись, когда есть у нас школьппки! А я и позабыла про них!

Она смотрит в окно, потом, накинув шаль, быстро выходит.

Возвращается бабушка с Махмутом. Я знаю Махму-та, он живет на нашей улице и учится в пятом классе.

— Сыночек, прочти-ка вот эту бумажку, сегодня Гюл-хылу ее оставила нам, — говорит бабушка.

Я смотрю во все глаза на Махмута. Он гордо берет бумажку:

— Это телеграмма от тети Кюнбике. В ней написано по-русски.

— Это-то мы и сами знаем, — говорит дедушка Мансур.

— Читай, сынок, читай, — просит бабушка. Махмут читает письмо порусски, потом рассказывает по-башкирски:

— Тетя Кюнбике пишет: «Шестнадцатого приедем, пусть на станцию шлют лошадь. Привет всем».

Бабушка сразу засуетилась:

— Раздевайся, Мансур!.. Что же ты сидишь, кума! Раздевайся, попьем чайку!..

Она вдруг останавливается посреди комнаты:

— А которое сегодня число?

— Сегодня пятнадцатое, завтра шестнадцатое. Вот… и больше тут ничего не сказано, — важно говорит Махмут и собирается уходить.

— Садись, сынок, и ты садись! — удерживает его бабушка. — С медом попьем чайку!

— Спасибо, бабушка, мне в школу пора, — говорит Махмут и уходит.

У меня даже глаза загорелись, так я позавидовал Махмуту. Эх, как он читал! Громко, слово в слово и ни разу не запнулся. Мало этого, так еще и от чая с медом отказался!

Дедушка Мансур и бабушка Фархуниса раздеваются и садятся к столу.

Я только сейчас начинаю понимать телеграмму: завтра приезжает из далекого города моя мама. Я помню, как она уезжала с большим мешком за спиной. Где она теперь? Почему сегодня еще не шестнадцатое число? Мне кажется, что мама уже входит в ворота и снег скрипит под ее ногами.

Бабушка включает радио. У нас радио днем говорит и поет по-русски, а вечером по-башкирски. Сейчас оно говорит по-русски.

— Непонятная у тебя привычка, сестра, — усмехается дедушка Мансур. — Ты ведь по-русски ничего не понимаешь, а каждый день слушаешь радио: когда ни приду, оно у вас говорит.

— Так ведь это, Мансур, сама Москва говорит. Когда слышишь голос Москвы, легко на душе, — отвечает бабушка. — Хоть я не понимаю слов, но знаю — это слова надежные.

Бабушка сдувает пепел с закипевшего самовара и ставит его на стол. Значит, теперь они уже будут пить чай.

У наших ворот останавливаются сани председателя колхоза — дяди Якупа. Мы с бабушкой прильнули к окну. С облучка слезает человек, одетый в тулуп. Я узнаю его. Это бригадир — дед Бадамша. В санях ктото шевелится, мелькает белая шаль моей мамы. В одно мгновенье бабушка выбегает во двор. Где же мои валенки? Один я нахожу сразу, а другого нет как нет. Мне хочется заплакать, потом я, кажется, уже и плачу. Пожалуй, от моих слез валенок прячется все дальше.

Слышно, как открываются ворота. Я вспрыгиваю на сундук и приникаю к окну.

Вот там мама моя… Мама вернулась, мамочка моя!

А какую же это маленькую девочку ведет она с собой? Бабушка берет девочку на руки. Дальше терпеть нет сил. Я прыгаю с сундука и в одном валенке выбегаю па крыльцо.

Мама хватает меня на руки.

— Глупенький, — говорит она, — разве зимой бегают босиком!

Я ничего не отвечаю и только крепко-крепко прижимаюсь лицом к облепленной снегом шали.

Мы входим в дом, меня и маленькую девочку ставят друг против Друга.

— Вот, Ямиль, я привезла тебе сестру, — говорит мама, — Ее зовут Оксаной. Помоги ей раздеться.

Мне становится очень весело. Я обнимаю Оксану, заглядываю ей в лицо. Наконец-то у меня есть сестричка! Я не знаю, что делать от радости… Хочу поднять сестричку, но у меня не хватает сил.

Бабушка и мама, улыбаясь, смотрят на нас. Бабушка гладит меня по голове:

— Не поднимай ее, Ямиль, ведь она такая же большая, как и ты.

Я снимаю с Оксаны пальто, теплую шапочку. Волосы у моей сестры не рыжие, как у Фагимы, а русые, на платье нарисованы не кружочки, похожие на глаза гуся, а бабочки с красными крыльями. И ростом она выше Фагимы. Почти с меня. А имя — Оксапа! На всей улице ни у кого нет такого имени. Только почему же она все молчит?

— Мама, пусть Оксана скажет мне что-нибудь. Пусть скажет: брат!

— Она замерзла, сын мой, пусть немного отогреется, тогда все скажет. Ладно?

— Ладно…

Я беру сестру за руку и подвожу ее к сундуку. Потом достаю из-под кровати ящик со всеми моими игрушками. У меня вещей порядочно: каменный конь, деревянное ружье, маленькая тележка, ракушка, желуди, камешки, лист бумаги с наклеенными на нем картинками. А еще красновато-зеленый попугай и ножичек с железной ручкой. Вот сколько у меня игрушек! Я их все разложил на сундуке перед Оксаной.

— Бери, бери, — говорю ей, — все это отдаю тебе. Когда настанет лето, я соберу еще много красивых вещей.

Оксана опускает свои голубые глаза и молчит. Она стесняется меня. Но почему же она стесняется?

Я смотрю на бабушку, на маму. Они обе сидят около печки на скамье и, улыбаясь, смотрят на нас. Потом мама подходит и крепко обнимает нас обоих. В глазах у нее такая радость! Когда моей маме радостно, мне тоже очень хорошо. Это, наверно, бывает со всеми людьми, и с вами также.

— Играйте, голубки мои, играйте, — говорит мама.

Когда я был один, она никогда не говорила мне: «голубь мой», а сейчас говорит: «голубки». Это потому, что нас двое. Голубь, пожалуй, один никогда не бывает. Вон сколько голубей сделали себе гнезда на крыше нашего сарая!

— Дружные птицы: никогда не ссорятся, живут и воркуют, — говорит про них дедушка Мансур.

Когда моя мама обняла Оксану, сестричка засмеялась и стала смелее. Она протянула руку, потрогала желуди, подержала ракушку. Потом осторожно взяла за хвост красно-зеленого попугая и чуть-чуть встряхнула его. Но сколько ни тряси, он теперь не гремит. Я уже давно сделал в его животе дырочку и вытряхнул все камешки.

Сестра моя что-то сказала, во я не понял ее слов и сейчас же переспросил:

— Что ты сказала, Оксана, что?

Но она не повторила, только широко раскрыла свои голубые глаза и стала смотреть на меня. Я почему-то испугался.

Тогда мама села рядом со мной и говорит:

— Ямиль) Твоя сестра жила в далеком городе. В том городе побашкирски не говорят. Потому и Оксана не умеет. Но ты ее научишь, ладно?

— Ладно, — говорю я, хотя и не совсем понимаю слова мамы.

А почему в том городе не говорят по-башкирски? А как же говорят там? Далеко ли тот город? Мне хочется хорошенько расспросить, но моя сестра вдруг подбегает к маме и прячет у нее на груди свое лицо. Может быть, она боится меня?

— Мама, скажи Оксане… я ведь ее не обижаю, я ее никогда не обижу, а, мама… — прошу я.

Мама отворачивается в сторону. Она всегда делает так, когда на ее глазах слезы.

— Идемте, дорогие гости, попьем чаю. Самовар остывает, — говорит бабушка.

Нас с Оксаной сажают рядом, на самое видное место. Я отдаю сестре свою маленькую чашечку:

— Бери насовсем, Оксана! Я не возьму ее у тебя обратно!

Что ж, если так сказал — никогда и не возьму. Дедушка Мансур уже услышал о приезде мамы и Оксаны, он пришел к нам вместе с бабушкой Фархунисой.

— Если шестилетний приезжает с дороги, шестидесятилетний должен прийти повидаться с ним: так учили нас старики, — говорит с порога дедушка Мансур.

Вскоре приходят еще гости — дядя Шагит, Сагида и другие. В этот день в гости к нам приходили все люди с нашей улицы. Они брали Оксану за руки, ласкали ее.

— Вот и у Ямиля теперь есть сестра. Какое красивое дитя! — говорит наша соседка, тетя Мишшкей. — Пусть будет здорова и счастлива.

Тетя Минликей дает нам обоим по горсти сушеной черемухи. Таскира, дочь деда Бадамши, приносит Оксане магазинную куколку в платьице и с платочком на голове. Оксане очень нравится эта кукла. Она учит ее ходить и прыгать.

До самого вечера все приходят люди. Когда в доме много народу, мне всегда очень весело. Вам, наверно, тоже?

Потом гости разошлись. Я сижу на коленях у мамы, а бабушка расчесывает Оксане волосы.

— Волосы у дочки стали жесткими, надо завтра баню истопить, говорит бабушка.

Мне хочется поговорить с Оксаной. Но как это сделать, если она все равно не понимает моих слов! Почему она не понимает? Раньше не было сестры, а теперь она есть, но с ней нельзя даже поговорить…

— Ямиль… — вдруг говорит Оксана. Я даже пугаюсь в первую минуту.

— Ямиль… — немного подумав, повторяет моя сестра. Как хорошо, как красиво она говорит!

Я спрыгиваю с маминых колен и беру Оксану за руки.

— Скажи еще! Скажи! — прошу я. Она улыбается мне, но молчит.

— И птица учится петь постепенно. Оксана тоже научится говорить, дитя мое, — успокаивает меня бабушка.

На дворе темнеет. Оксане уже хочется спать. Мама составляет стулья и стелет ей постель.

— Сегодня уж поспит так, а завтра мы внесем ей кроватку, — говорит бабушка.

Оксана ложится и сразу засыпает. Я сажусь около и все смотрю на свою сестричку. Потом кладу голову на краешек ее подушки и тоже засыпаю. Сквозь сон я слышу, как мама осторожно раздевает меня и укладывает в постель.

Бабушка давно уже уехала к себе в Тимертау. Мы живем втроем: я, мама и Оксана. Мама целый день работает возле колхозного амбара очищает семенную пшеницу. Когда настанет весна, эту пшеницу посеют. В прошлом году мы с ребятами ездили па ближнее поле и видели, как сеют пшеницу. В одну сеялку запрягают двух лошадей, а если пускают трактор, он тащит сразу несколько сеялок. Вот какой сильный трактор! Мы это сами видели.

Мама приходит среди дня, чтобы сварить обед и покормить нас с Оксаной. Она всегда очень торопится и, как только мы поедим, опять уходит. Мы с сестрой остаемся одни и тоже начинаем работать подметаем пол, моем чашки…

Оксана теперь уже привыкла ко мне и даже немного научилась со мной разговаривать. А вначале нам было очень трудно понимать друг друга. Я каждый день учу Оксану говорить по-башкирски. Она показывает на какуюнибудь вещь и спрашивает:

— Что это? Как называется?

И сейчас уже многое знает сама.

Оксана познакомилась с Фаритом, Маратом и Фаги-мой. Мы вместе катались на санках. Теперь уже с каждым днем становится теплее. Недавно наши матери праздновали свой праздник — Восьмое марта. Скоро придет весна.

Иногда мама оставляет нас у Марата и Фагимы. Мы вместе играем в «жмурки», бегаем по комнате, прыгаем прямо с печки на пол.

— Потише бегайте! Что вы стучите, как будто у вас пятки каменные! — говорит нам бабушка Марата.

Она не похожа на нашу бабушку и очень не любит, когда шумят. Может быть, у нее болит голова?

Оксана и Фагима назвались подругами. Так и должно быть, ведь в прошлом году мы с Маратом тоже дали друг другу обещание дружить. Теперь мы с Маратом взяли сестричек за руки и три раза спросили:

— Подруга ли?

И каждая из них три раза ответила:

— Подруга!

На нашей улице все девочки и мальчики делают так, когда хотят подружиться.

Сегодня мы с Оксаной одни дома. На улице очень ветрено. Ветреный день я всегда узнаю по березке в дальнем углу сада, ее видно из окна. Когда ветер сильный, береза начинает качаться, как будто вот-вот сломится и упадет. Ее голые ветки бьются о наш забор, и мне кажется, что дереву больно. Я сержусь на ветер за то, что он мучает бедную березу…

Мы вместе с Оксаной смотрим в сад. Из трубы дома деда Мапсура поднимается серый дым и стелется по земле. Может быть, этот теплый дым согреет нашу березу?

Я вспоминаю одну свою тайну, которую давно-давно храню про себя. Я хотел рассказать о ней Оксане, когда растает снег и настанет весна, по не могу выдержать и тихонько говорю:

— Оксана! Когда настанет весна, я подарю тебе целый дворец сокровищ!

Сестра смотрит на меня удивленными глазами. Она, наверно, никогда не видала сокровищ.

— Вот видишь — сад, — говорю я. — Это не простой сад, в нем растут серебряные деревья с золотыми листьями. В этом саду день и ночь поют разные птицы, сладко пахнут цветы и на ветках висят большие медовые яблоки. Там, среди деревьев, есть одна береза, под березой — каменный дворец, а во дворце спрятано сокровище одного сказочного мальчика. Сокровище это — чудные игрушки. Когда настанет лето, этот мальчик приведет к березе маленькую сказочную девочку, отроет из-под земли каменный дворец и скажет: «Вот, сестричка, все, что есть в этом дворце, — твое. Играй и радуйся, пусть у тебя никогда не будет печали!»

— Это сказка? — спрашивает Оксана. Я нехотя киваю головой.

— Мне не хочется, чтоб это была сказка, пусть это будет правда, просит моя сестра.

— Глупенькая! — говорю я. — Ведь мальчика зовут Ямилем, а девочку Оксаной!

Оксана весело смеется:

— Расскажи еще, Ямиль!

— В этом саду, — продолжаю я, — мы повесим на деревьях красные флажки и летом сделаем там пионерский лагерь, совсем как на реке Серебряной. Придут Фарит, Марат и Фагима. Мы будем петь песни… Давай сейчас попробуем спеть песню!

— Давай, — говорит Оксана.

Мы смотрим в окно на наш сад и громко поем:

— И птицы пусть живут в нашем лагере. Они красиво поют, — говорит Оксана. — Мы не будем их пугать, ладно?

— Нет-нет, мы не будем пугать птиц! Не будем бросать в них камешки и кричать «киш»! Правда, Оксана? Только коршуна будем гнать, потому что он ворует цыплят.

Ветер вдруг сильно ударяет в ставни, они громко хлопают. Оксана испуганно вскрикивает: глаза ее широко раскрываются и делаются совсем темными, лицо белеет, губы мелко-мелко дрожат.

— Оксана, Оксана, что ты?

Ставни хлопают еще и еще раз. Оксана бросается на кровать и зарывается головой в подушки…

Чего она так испугалась? Я смотрю в окно — на дворе темнеет. В сумерках видно только, как ветер качает нашу березу да у забора, разбрасывая рыхлый снег, катается в сугробе пестрая собака тети Сагиды.

Я подбегаю к сестре и тоже утыкаюсь головой в подушку:

— Оксана! Чего ты испугалась, моя сестричка? Оксана закрывает ладонями уши и, забившись в угол кровати, быстро шепчет:

— Беги, Ямиль! Скорее, скорее! Там на дворе фашист… Он стреляет из ружья… Он убьет нас… Спрячемся, спрячемся скорей, Ямиль!

Страх Оксаны передается и мне. На дворе темно. Ветер бьется в ставни, а пашей мамы нет дома. Но фашисты далеко, это я хорошо знаю… Я спрыгиваю с кровати и достаю из ящика свое деревянное ружье.

— Видишь это, Оксана? — громко говорю я сестре. — Пусть только попробует прийти сюда фашист! Все отцы сейчас сражаются с ним на фронте, как же он может сюда прийти! Не бойся, Оксана, не бойся ничего!

— А кто же там стреляет, Ямиль? — шепотом спрашивает сестра.

— Это ветер, ветер… Ведь ставни и раньше хлопали, только тогда было светло, и поэтому ты не боялась.

Оксана опускает руки и смотрит то на дверь, то на окно. Мы сидим вдвоем за подушками, прижавшись к спинке кровати.

— Оксана, — говорю я, — ничего не бойся, когда ты со мной. Я всегда буду тебя защищать. А когда вырасту и стану сильным, как батыр Тимербек, я буду побеждать всех фашистов. И если в то время, пока я буду драться, тебя украдет дракон, я все равно найду тебя и освобожу. Ты не бойся, ладно?

— Ой, не нужно, не нужно! Ты никуда не уезжай, Ямиль!.. А кто это дракон?

— Дракон — это о-очень большой змей.

— А что такое змей?

— Змей? Ну, это просто змей. Он кусается, жалит. Оксана снова затыкает пальцами уши и мотает головой:

— Не надо, пусть не кусается, я боюсь!

— Глупенькая ты, ведь я его зарублю саблей.

— Не нужно, я боюсь, он может меня съесть.

— Нет, дракон не ест. Это только серый волк ест людей, он съел девочку в красной шапочке. А если волк съест тебя, я убью его, я распорю ему живот, я этого волка…

Оксана все еще дрожит и прижимается к спинке кровати.

В доме уже совсем темно, около дверей чуть-чуть белеет печь. И вдруг раздается спокойный голос. Я не по-нимаю, что он говорит, я узнаю только одно слово — «Москва». И мне сразу становится легко.

— Оксана, — кричу я, — это радио, это Москва!

Я делаюсь очень смелым, спрыгиваю с кровати и гляжу в окно. Вот раскрываются паши ворота, кто-то быстро-быстро бежит к крыльцу. Это наша мама! Только мама так торопится домой — она знает, что мы всегда ждем ее.

Я очень люблю весну, И Оксана любнт. И вы, наверно, тоже. А как радуются весной ягнята! Вы бы посмотрели, как они весело играют! Белый ягненок ходит около завалинки и во все тыкается носом, маленький хвостик его все время шевелится, а черный ягненок, постукивая копытцами, карабкается на крыльцо и оттуда прыгает вниз. А потом оба братца расходятся в разные стороны и, нагнув вниз головы с маленькими рожками, бегут навстречу друг дружке и стукаются лбами.

— Рога у малюток чешутся, — говорит дедушка Ман-сур.

Дедушка Мансур очень добрый, он любит не только маленьких детей, но и всех маленьких животных. Поэтому-то он и называет ягнят, как детей, «малютками».

Очень добрый человек дедушка Мансур, он не любит злых людей и наших врагов — фашистов, он сам говорил об этом.

Двери нашего сарая широко раскрыты. Все вышли на солнышко. Около сада бегает желтый теленок, который родился еще тогда, когда мама уезжала в другой город. Он вырос и играет один. По двору ходят гусак и гусыня; за ними, переваливаясь с боку на бок, спешат маленькие гусята, похожие на желтые пушистые клубочки. Гусак и гусыни водят гусят по двору и что-то им рассказывают.

Когда мама дома, мы с Оксаной берем гусят в руки — подержим немножко, погладим и отпускаем, а то опи начинают пищать, и гусыня очень беспокоится. Одного гусенка Оксана напоила водой с ладони.

Одному, самому красивому из этих гусят, я дал имя «Оксана». Но об этом я никому тогда не сказал и вам говорю только по секрету. Этого гусенка я узнаю даже издали: вот он стоит на камешке и поворачивает голову то в одну, то в другую сторону, греется на солнышке.

Л куры-то, куры! Они ходят по всему двору и поют песни.

Как весело, когда на земле весна! Все радуются, все играют, все поют…

Мы с Оксаной сидим на бревнах около нашего сада. С этих бревен видно ближнее поле. На этом поле мама сеет пшеницу.

— Ямиль, погляди! Во-он за первым трактором кто-то стоит на сеялке. Это, пожалуй, наша мама! — говорит мне Оксана.

Я смотрю — верно, это наша мама!

— Оксана, — говорю я, — давай будем сидеть, взявшись за руки.

Сестра моя сейчас же протягивает мне руку. Весной ее голубые глаза стали еще светлее, а мелкие веснушки на носу светятся на солнце. Мама, наверно, видит нас издали и думает про себя: «Вот где мои дети уселись!»

— Мы тоже будем сеять пшеницу, когда вырастем. Ладно, Оксана?

— Конечно, Ямиль! Ты будешь управлять трактором, а я буду, как мама, стоять за сеялкой, — говорит Оксана, вскакивая на бревно и вглядываясь в черное поле, где гудит трактор.

Она долго стоит так, прикрывшись от солнца рукой.

Потом снова садится рядом со мной, и лицо ее делается очень грустным.

— Ямиль! У нас ведь была еще одна мама, — тихонько говорит мне Оксана. — Я знаю, что она была, только это где-то далеко-далеко… оочень далеко…

— В сказке, да? В давнее-давнее время, да, Оксана? Оксана качает головой:

— Нет, не в сказке… И та мама была тоже очень хорошая…

Я не понимаю, что говорит Оксана. Как это у нас могут быть две мамы! Ведь у каждого человека только одна мать и один отец. Что же она говорит, моя сестра! Я боюсь, как бы опа не заплакала. Но Оксана не плачет. Она спокойно сидит рядом со мной. Ветер треплет алую ленточку в ее волосах. Эта ленточка похожа на флажок, который висит над клубом. Я смотрю на Оксану и думаю о ее словах:

«Я знаю, что она была, только это где-то далеко-далеко…»

Кто же эта мама и почему она так далеко? Один раз Оксана уже говорила мне о ней, я очень удивился и даже спрашивал об этом свою маму.

— Оксана, наверно, рассказала тебе свой сон, — ответила тогда мама.

Почему моей сестре приснился такой непонятный сон? Мне хочется сказать Оксане что-то хорошее. Я вспоминаю вдруг белую березу в нашем саду.

— Пойдем в сад, Оксана! Я тебе отдам насовсем все сокровища, которые зарыты под березой. Ты очень удивишься, когда увидишь их.

Оксана смотрит в сад:

— Под березкой еще и земля не совсем просохла.

— Ну что же! Солнце скоро высушит землю. Пойдем скорей, Оксана!

Взявшись за руки, мы идем в сад. Под нашими воротами показывается рыжая голова. Я сразу узнаю сестру Марата — Фагиму. На нашей улице только одна такая рыжеволосая девочка, поэтому Фагиму ни с кем нельзя спутать. Вот она ловко ползет на животе, вылезает изпод ворот и вскакивает на ноги. Не одна Фагима знает эту лазейку, мы все лазим под воротами, так как крючок на нашей калитке прибит очень высоко и мы не можем ее открыть. Даже Марат не достает до этого крючка, но Марату уже восемь лет, поэтому он не хочет ползти на животе под воротами, а перелезает через забор.

Оксана увидела Фагиму и громко рассмеялась. Каждый радуется, когда приходит друг.

В обеих руках у Фагимы по бумажной галке. Одну она сует мне, другую — Оксане и быстро-быстро говорит, сально картавя:

— Малат всем четвелым сделал четыле галки. Когда птички полетят, будет здолово весело!

Фагиме уже шестой год, а она все еще картавит. Даже взрослые удивляются этому.

— Смотлите! — кричит Фагима и пускает Оксапину галку.

Бумажная птица вспархивает вверх и плавно летит. Фагима прыгает, а Оксана даже в ладоши хлопает от радости.

Я отдаю Оксане свою галку. Сестра моя взбирается на бревна и, размахнувшись, бросает птицу вверх. Бумажная галка переворачивается в воздухе и неожиданно опускается прямо на гусенка, который греется на камешке. От испуга гусенок падает на землю. Я не успеваю понять, что случилось, как Оксана уже бросается к гусенку и, присев на корточки, протягивает к нему руки.

— Ой, маленький, он ушиб ножку! — говорит она.

В это время сердитый гусак, громко шипя, налетает па Оксану, размахивая крыльями, бьет ее по спине и валит на землю. Сестра моя громко кричит. Фагима плачет. Я бросаюсь к гусаку и хватаю его за крыло. Гусак больно кусает меня за локоть. Крыло вырывается у меня из рук; сердитый гусак, разлетевшись, бьет меня обоими крыльями. Я падаю и вижу близко от себя мутные, злые глаза гуся. Больше я уже ничего не вижу и не слышу, обеими руками закрываю лицо и, свернувшись калачиком, прижимаюсь к земле. Я не кричу и не плачу. У меня нет привычки плакать, когда мне очень больно. Я крепко стискиваю зубы, а гусь щиплет и рвет меня.

Кто-то поднимает меня и ставит на ноги. Я открываю одил глаз и вижу дедушку Мансура. Вокруг него бегают Марат, Фарит и Фагима, а Оксана все еще сидит на земле и громко плачет. Я знаю — она жалеет меня.

— Открой-ка, сыночек, оба глаза, — говорит мне дедушка Мансур. Вот вражья птица! Чуть не погубила ребенка.

От этих слов и еще оттого, что моя зеленая рубашка разорвапа в клочья, мне хочется плакать.

— Сколько я говорил Кюнбике — не гусак это, а зверь… У ребенка могло сердце лопнуть…

Голос у дедушки Мансура такой ласковый, что мне хочется крепкокрепко обнять его. А Марат стоит рядом и презрительно улыбается:

— Один раз меня укусила бешеная собака, и то сердце не лопнуло. Если б ваш гусь напал на меня, я бы оторвал ему голову.

— Отолвал бы! Сам даже петуха боишься! — кричит брату Фагима.

— А ты не вмешивайся в разговор старших. Иди играй в куклы, обрывает ее Марат.

— Фагима говорит правду — ты хвастун, — храбро заявляет Фарит.

Марат быстро поворачивается к нему, и я вижу, что кулаки его сжимаются:

— Я, да?

— Ты!

— Эй вы, осенние петушки! Киш! Киш! — разъединяет их дедушка Мансур. — Играйте мирно. И тебе, дочь моя Оксана, хватит уже плакать. Сейчас придет с поля мама.

Дедушка Мансур идет к воротам.

— Не ссорьтесь, дети! — добавляет он, оглядываясь на пас. — Ведь завтра первомайский праздник. Это праздник дружбы!

Завтра Май! Мы сразу забываем свои неприятности, и, взявшись за руки, все пятеро кружимся и кричим:

— Завтра Май! Завтра Май! Завтра Май!

— Тетя Таскиля возьмет меня с собой па плаздник, — говорит Фагима.

— А мы пойдем сами, мама нас отпустит! Мы будем нести красные флаги! — радуется Оксана.

— Давайте пойдем все вместе! Все пятеро… нет, шестеро! Пусть пойдет и мой братишка Заман, — предлагает Фарит.

Наш друг Фарит любит ходить со всеми вместе и не старается чемнибудь выделиться, как Марат.

— А кто же будет у нас за главного? — спрашиваем мы друг друга. За бригадира или звеповода, хоть понарошку?

— Не понарошку, а на самом деле. И не звеноводом, а вожатым называется в отряде самый главный. Эх вы, детишки! Этого-то не знаете! — гордо заявляет Марат.

«Детишки»! Этим словом он хочет напомнить нам, что ему исполнилось восемь лет.

А Фагима и Оксапа не обращают на это внимания.

— Пусть вожатым будет Фарит! — говорят обе подружки.

Марат обижается, а я молчу.

— Ребята! Давайте тянуть жребий, — предлагает Фарит, — кто вытяпет, тот и будет вожатым.

Жребий так жребий! С этим согласен и Марат.

— Только как же Заман? Ведь и он может вытянуть жребий!

— Заман мпе братишка, — заявляет Фарит. — Пусть за него тянет Марат. Согласны?

Марат идет в сарай и приносит длинный прутик, оставшийся после плетения гусиных гнезд. Мы начинаем тянуть жребий. За нижний конец прутика держится рука Фарита, вслед за ним обхватывает прутик рука Фаги-мы, потом Оксаны, потом моя, потом обе руки Марата — одна за себя, другая за Замана.

Когда мы тянем жребий, Марат всегда выигрывает, его рука оказывается на самом верху прутика. Кто знает, почему ему так везет?! Может быть, он как-нибудь хитрит? Только и на этот раз рука Марата оказывается сверху. Подняв прутик, он сразу отбрасывает его в сторону.

— Только пусть Малат меня не тлогает, ладно? — беспокоится Фагима.

— Вожатый не тронет, ты должна это знать, только не болтай слишком много, картавая, — громко говорит Марат.

На этот раз он не хочет обидеть сестру, просто говорит громко, потому что вожатый. Мы тоже больше не спорим и готовы его во всем слушаться.

Марат берет пас за рукава и выстраивает в ряд: впереди всех он ставит Фарита, за ним Оксану, потом меня, а позади Фагиму. Сам становится сбоку и командует:

— Вперед! Раз, два, три! Раз, два, три!

Наш отряд шагает. Одна Фагима загляделась на играющих ягнят и не слышит команды. Потом взмахивает руками и, переваливаясь на толстых ножках, догоняет нас у ворот.

— Раз, два, стоп! — командует наш вожатый.

Мы плохо разбираемся в его команде и останавливаемся не сразу.

— Говорю же вам — стойте! Шаг на месте! Раз, два! — кричит Марат.

Ворота вдруг открываются, и мы видим маму. Она несет маленькие деревца, тоненькие ветки их колышутся у нее над головой, мохнатые корни свисают вниз. Лицо у мамы загорелое, на лбу блестят капельки пота.

— Это что за войско? — удивляется мама. Мы отвечаем все вместе:

— Завтра Май! Марат наш вожатый!

Мама смотрит на меня, и понемногу улыбка сходит с ее лица.

— А ты, Ямиль, на каком это фронте был? — с беспокойством спрашивает она.

Я опускаю голову и молча разглядываю свою порванную рубашку. Оксапа с Фагимой, перебивая друг дружку, рассказывают о гусаке. Марат важно добавляет:

— Если б не было меня и деда Мансура, совсем пропал бы Ямиль!

Мама кладет на землю деревца, оглядывает меня и Оксану со всех сторон и мягко говорит:

— Глупенькие! Разве можно так делать? Ведь все защищают своих детей: и люди, и птицы. Гусак бросился выручать своего гусенка, потому что Оксана взяла его на руки. Никогда не трогайте маленьких гусят.

Мама показывает нам деревца:

— Вот я принесла яблоньки. Сегодня кончили сеять пшеницу, и после обеда я не пойду в поле. Сейчас попьем чаю и будем все вместе сажать в саду деревца.

Мама обращается к Марату:

— И ты, вожатый, приходи со своим отрядом.

— Ладно, тетя Кюнбике, — отвечает Марат и вместе с Фаритом и Фагимой выходит на улицу.

Мама, улыбаясь, глядит ему вслед, потом быстро на* гибается и обнимает меня и Оксану.

— Дети мои, голубки мои! — приговаривает она, целуя то меня то сестренку.

Напившись чаю, мы выходим в сад. Мама берет большую железную лопату, а нам дает грабли. Мы с Оксаной тащим грабли за собой.

В саду мама подходит к грядке, где в прошлом году росла свекла, и сгребает граблями сор. Мы с Оксаной относим этот сор к забору.

Потом мама распрямляет спину, отбрасывает назад упавшую на грудь косу и берется за лопату.

— Теперь я буду копать, — говорит она, — а вы возьмите грабли и сгребайте сор с других грядок.

Мы с Оксаной принимаемся за дело. Мама копает. Лопата ее глубоко режет землю. Перед посадкой деревьев нужно выкопать большие ямы, чтобы корням было свободно. Вчера дедушка Мансур тоже так делал. Он посадил яблони и вишни. Мы с Оксаной смотрели, как он работает.

— Дети! — сказал нам дедушка Мансур. — Я уже стар и, пожалуй, не увижу плодов этих деревьев. Но вы-то их увидите, когда подрастете. Вот что меня радует.

Дедушка Мансур врезал лопату в землю и выпрямился, держась за поясницу.

— Человек не должен жить на земле только ради себя, — сказал он. Вот смотрите на солнце, оно согревает всю землю…

Мы с Оксаной слушали его и, заслонив глаза ладонями, глядели на небо. На этом большом небе прямо над нами стояло солнце. Оно было маленькое, но такое светлое и горячее, что согревало всю землю…

Мама копает молча, она не любит разговаривать, когда работает. Лопата так и мелькает в ее проворных руках, а когда мама нагибается, монетки, заплетенные в ее косы, звенят.

Мы с Оксаной тоже работаем. Но дело у нас идет не так хорошо, как у мамы, почему-то грабли плохо сгребают сор.

На улице кто-то свистит. Только Марат умеет так сильно свистеть. Конечно, это он. Вот его голова появляется над забором, но, увидев маму, Марат быстро сползает вниз. При маме он боится перелезать через забор.

Фарит, Фагима и маленький Заман появляются из-под ворот. За ними вылезает и Марат. Нашему вожатому тоже пришлось лезть этим путем. Раньше всех к нам подбегает Заман. Ему только недавно исполнилось четыре года, но он такой рослый крепыш, что его шапка велика даже мне.

— Тетя Кюнбике! — кричит он моей маме. — Сегодня у нас упал со стола наперсток и закатился в щелочку пола. Вот мы искали, ой как искали! Так и не нашли, далеко спрятался.

Заман смешно взмахивает руками и бежит дальше по дорожке. Мама, не отрываясь от работы, кивает ему головой и смеется.

— А мне бабушка Сибэл сшила новое платье к майскому плазднику, хвалится Фагима.

Марат с упреком смотрит на сестру.

— Фагима говорит о платье, а о том, что мы получили письмо от папы, не говорит. А мы, тетя Кюнбпке, вот только сейчас получили письмо! Папа пишет: «Мы побеждаем врага, война уже кончается».

— И от нашего папы утром пришло письмо, — быстро говорит Оксана.

Мама перестает копать и, опершись на лопату, смотрит на нас. В глазах ее светится радость. Когда мама чему-нибудь радуется, осе лицо у нее делается светлым.

«В сердце моей дочери нет ни пятнышка, — часто говорит бабушка. Все, что она чувствует, отражается на ее лице как в зеркале».

— Приходит праздник, дети, на нашу улицу, приходит праздник. Большой праздник Победы! — говорит мама, и ее слова звучат для меня как очень хорошая песня.

Мама улыбается, а в глазах у нее, как капли росы, стоят слезы.

— Сейчас будем сажать яблони. Когда станете взрослыми, вы скажете маленьким детям: «Эти яблони, ребята, мы сажали в год победы над фашистами. Это яблони победы». Идите возьмите каждый по одному деревцу и несите сюда.

Мы приносим яблопьки. Мама ставит деревца в ямки и нам троим, большим мальчикам, велит их держать, а сама забрасывает землей свежие корни.

Оксана с Фагимой стоят и во все глаза смотрят, как мы сажаем яблони. Заман крутится между нами, хватается за деревца, которые мы держим, горстями бросает в ямку землю.

— Вот, по крайней мере, Заман берется за все! На все руки мастер! На все дела у него есть время. Только не хватает ему времени вытереть нос, — шутит мама.

Заман сейчас же вытирает свой нос рукавом. Мы громко смеемся. И нельзя не смеяться: у Замана на груди есть платочек, он пристегнут булавкой к его курточке. Зачем же вытирать нос рукавом!

Заман догадывается, над чем мы смеемся, и опять вытирает нос, на этот раз платочком. Что ни говори, ребенок и есть ребенок, что с него спросишь!

Наконец все деревца посажены. Их уже нельзя отличить от тех деревьев, которые росли здесь раньше. Мы стоим возле молодых яблонек. Я считаю: одна, две, три, четыре, пять. Всего пять деревьев. Про себя думаю: одно дерево — папе, второе — маме, это — Оксане, а вот это мне. А пятое кому?

— Кому же достанется пятая яблоня? — спрашиваю я.

— Как — кому? — улыбается мама.

— Четыре яблони нам четверым, а пятая кому? Мама перестает улыбаться и отвечает мне серьезно, как будто немного сердится:

— Не привыкай, мой сын, делить. Все это наше, общее. Вот и большой сад на Бычьем лугу — тоже наш общий сад.

— Этот сад не только ваш, тетя Кюнбике, его сажала и моя мама, говорит Марат, — и я там посадил четыре дерева.

— Потому я и говорю, что это наш общий сад. Сад колхоза.

Оксана ласково теребит мамины пальцы.

— Мама… — говорит она.

— Что, доченька? — Мама нагибается к Оксане.

— Пусть это будет не вправду, а шутя… Кому достанется пятая яблоня?

Мама обнимает Оксану:

— Если уж и дочке моей хочется поделить, хоть и не вправду, а шутя, то скажу: пятая яблоня будет для приезжего гостя. Хорошо?

Ну конечно! Как это я и сам не догадался! Мы сейчас живем втроем, а стульев у нас пять. Чашек — двенадцать, тарелок и ложек — еще больше. Для кого же все это? Теперь-то я понимаю — для гостей! Мы очень любим, когда приходят гости. Недавно дедушка Мансур сказал: «Кто не видит в своем доме гостя, тот не знает радости».

— А теперь идите играйте, — говорит мама. — Большое спасибо вам, дети, за помощь!

— Тетя Кюнбике, и мне спасибо, да? — спрашивает Заман.

— Заману самое большое спасибо! — говорит мама, целуя его. — Ты очень хорошо работал, Заман!

— Да! — важно соглашается Заман. Перед тем как выйти из сада, я побежал посмотреть на свою березу. Возле нее еще не просохла вода. Там, под водой, находится мой дворец сокровищ. Ничего не поделаешь, надо ждать, когда сойдет вода.

Еще раз я остановился возле посаженных нами яблонь, выбрал самую красивую яблоньку и решил про себя: «Это будет Оксанина яблонька». И чуть-чуть погладил ее. В воротах я догнал Оксану и всех ребят. Мы взялись за руки и побежали по переулку дедушки Тимербу-лата на Полевую сторопу. Полевая сторона — это большой выгон за нашей усадьбой. Летом там пасется молодняк — телята, ягнята, жеребята. Когда мы были уже далеко, я обернулся и увидел маму — она стояла у ворот, опираясь на лопату, и смотрела нам вслед.

— Стадо идет!

С горы Казангул спускается стадо и поворачивает на улицу. Впереди бегут козы, за ними, толкаясь, спешат овцы. Вот как мы заигрались на Полевой стороне — уже стадо возвращается!

Мы побежали домой.

Наши ворота открыты. Они всегда широко открыты в то время, когда приходит стадо. Я и Оксана вбегаем па крыльцо, и что же мы видим? На крыльце, у самой двери, стоит палочка. Черная, деревянная, с медным наконечником. Чья же это палочка, как вы думаете? Палочка бабушки из Тимертау, вот чья!

Нам так захотелось скорей увидеть бабушку, что ми но стали трогать палочку и вбежали в дом.

Бабушка наша в красивом красном камзоле уже сидела за столом. Оксана и я повисли у нее на шее — ведь мы не видели бабушку с самого мартовского праздника!

— Здравствуйте, мои дорогие, мои умники! — говорит бабушка и вынимает из кармана два яичка.

Она дает нам по яичку, потом достает еще что-то, завернутое в бумагу. Нам очень интересно, что там в бумаге. Бабушка разворачивает сверток — в нем оказываются маленькие птички из теста. Вместо глаз у птичек — ягоды черемухи. Таких жаворонков умеет печь только бабушка. Мы с сестрой получаем по две птички, и, усевшись на сундук, сразу откусываем им хвосты. Я съедаю своих птичек быстрее, чем Оксана. Мама и бабушка с улыбкой смотрят на пас, переглядываются, потом мама уходит в комнату за перегородку. Она возвращается оттуда очень скоро, держа что-то за спиной.

— Это кому? — спрашивает мама, кивая головой в левую сторону.

— А что там, мама?

— Сами увидите, — говорит бабушка. — Отвечайте скорей.

У меня даже дыхание захватывает: что это может быть у мамы?

— Говори ты, Оксана: это кому? — переспрашивает мама.

— Ямилю!

— А в той руке — Оксане! — выпаливаю я.

Мама тут же протягивает нам по паре новых кожаных башмак он.

— Это привезла вам бабушка в подарок к майскому празднику, радостно говорит мама. — Скажите спасибо.

Мы сразу поворачиваемся к бабушке и вместе говорим:

— Спасибо тебе, бабушка!

Мама берет у меня из рук один башмак и показывает бабушке подошву:

— Они сделаны в Москве! Видишь: «Москва, фабрика «Парижская коммуна».

Мама возвращает мне башмак. Ох, если бы вы видели эти башмаки! Я в своей жизни не видел более красивых. Блестящие, желтые, кожаные, с красными кисточками! Вот это башмаки так башмаки!

— Ну-ка, дети, наденьте их. Подходят ли они? — говорит бабушка.

Мы торопливо снимаем старые башмаки.

— Подождите, — останавливает нас мама, — пусть уж все будет новое. Там, на крыльце, стоит таз с водой, помойте ноги и наденьте новые чулки.

Держа в руках красивые башмаки, мы выходим на крыльцо, садимся на ступеньку и опускаем ноги в таз.

— Когда мы будем большими, мы купим бабушке теплые, мягкие туфли. Ладпо, Ямиль? — говорит сестренка. Она надела свои башмаки на руки и разглядывает их. — Смотри, смотри, как красиво!

— Когда я буду большой, я стану шофером и повезу па машине бабушку, маму, папу и тебя в город, в кукольный театр, — говорю я.

— А я, когда вырасту, сошью бабушке новый камзол. На швейной машинке буду шить, тик-тик-тик-тик… — Оксана показывает, как быстро будет стучать машинка.

— Ты, Оксана, и шубу тогда бабушке сшей, ладно? А то у нее уже старая.

Мама стучит в окно и машет нам рукой. Мы еще немножко ходим босиком по чисто вымытому крыльцу, оставляя мокрые следы, потом вытираем ноги и бежим в дом обуваться.

— Что вы там, утонули в тазу, что ли? — говорит мама.

Вот так сказала! Разве можно утонуть в тазике с водой!

— Обувайтесь, обувайтесь! — торопит нас бабушка. — В этих башмаках ноги сами запросятся плясать, вот увидите!

Ну вот, мы и надели наши обновки и медленно ходим по комнате. Кпсточкн на башмачках Оксаны ударяются друг о друга, как будто хлопают в ладоши.

Мне хочется выйти на улицу, пройтись по всему селу, а потом побежать далеко-далеко по той широкой дороге, где ходят машины. Так бы и взял сейчас сестренку за руку и побежал! Ногам не терпится. Может быть, это башмаки-скороходы, как в сказке?

— Тебе хочется выйти на улицу? — спрашиваю я Оксану.

— Хочется. Идем!

Но мама усаживает нас на сундук.

— Вот уже солнце ушло за гору. Куры на насестах спят, и ягнята спят, — тихо и ласково приговаривает мама. — Завтра вы встанете ранорано, увндит солнце ваши новые башмаки и станет удивляться: ай, какие красивые башмаки у детей!..

Я очень люблю слушать, когда мама так приговаривает. И все-то она знает, даже то, что скажет солнце. Ну, да ведь она — мама!

— А луне покажем башмаки? — спрашивает Оксана.

— А луна сама заглянет в окно, как только вы ляжете спать.

— А звездам?

— А звезды далеко, они не увидят. Им потом расскажет луна: вот какие башмаки я видела у детей, это бабушкин подарок! И звезды, услышав такую радостную весть, загорятся еще ярче.

Когда мама рассказывает эту сказку, мпе кажется, что мы с Оксаной шагаем в своих новых башмаках среди звезд.

Уже совсем темно, а мы все не ложимся. Скорей бы настудило утро! Мы пошли бы к Марату, потом к Фариту. Спустились бы к реке и там походили бы по желтому песку.

Бабушка стелет нам постели. На стене, возле кровати, висит папин портрет. На груди у папы три медали. Папа без фуражки, большие усы низко свисают. Портрет раньше был маленький, потом мама отдала его увеличить.

Я часто, когда ложусь в постель, смотрю на папу и думаю: «Где он? Что он делает в эту минуту?»

Сейчас, в темноте, портрета не видно. Но все равно, даже закрыв глаза, я представляю себе папу.

Я все еще не сплю. Вот в окно заглянула луна, она светит прямо на сундук. А на сундуке стоят наши башмаки. Луна, наверно, думает, что мы спим. Я чуть-чуть приоткрываю глаза — нет, луна не видит меня. Я с головой закрываюсь одеялом. И вдруг сразу вспоминаю слова дедушки Мансура: «Ведь завтра первомайский праздник!» Вот почему я никак не могу заснуть.

Мама встает тпхопько, чтобы не разбудить нас, потом отворяет дверь, выходит во двор. Я слышу ее шаги и открываю глаза. Совсем светло. Сестра еще спит и чему-то улыбается во сне, русые волосы ее рассыпались по подушке. Бабушки нет, она, наверно, тоже встала. Башмаки стоят на сундуке — вот они, четыре башмака!

— Оксана, — бужу я сестру, — вставай, уже солнце взошло!

Оксана трет кулачком пос, но не просыпается, Я нагибаюсь к ее уху и шепчу:

— Башмаки надут! Проснись, Оксана!

Сестра открывает глаза и вскакивает. Мы бежим в сени, к умывальнику. Бабушка уже подоила корову и несет ведро с молоком.

— Когда умоетесь, выпейте парного молочка, — говорит она и наливает нам по кружке теплого, пенящегося молока.

Мы одеваемся, бабушка расчесывает Оксане волосы и повязывает их красной лентой. У Оксаны теперь красные кисточки на башмаках и красная лента в волосах.

— Что за дети у меня! — говорит, входя, мама. — Поднялись вместе с солнцем! Идите до завтрака побегайте во дворе. Потом наденете новые платья и пойдете на праздник.

На улице все люди смотрят на наши башмаки. И мы сами смотрим. И солнце смотрит. Если бы солнце не смотрело на них, разве они так блестели бы?

На солнце они еще больше блестят.

Прежде всего мы идем к дедушке Мансуру. Бабушка Фархуниса дает нам по горсти орехов.

— Пусть долго носятся ваши красивые башмаки, — говорит она.

Бабушка Фархуниса не видит, но знает, что башмаки красивые. Наверно, об этом ей уже успел рассказать дедушка Мансур, как луна рассказала своим звездам.

— Это нам бабушка принесла. И кисточки есть, красные, — сообщает Оксана.

— А ну-ка, покажи, доченька, — говорит бабушка Фархуниса и щупает башмаки Оксаны. — Ах, какие мягкие! Большое спасибо вашей бабушке!

— Глаза у Фархунисы слепые, а сердце чуткое, — говорит дедушка Мансур.

Теперь мы отправляемся к Марату. Хочется побежать, но мы идем медленно. А глаза сами смотрят вниз.

Марат сиднт на пенечке у амбара и строгает палку. Он делает саблю, а сам искоса посматривает на наши башмаки:

— А-ля-ля! Надели новые башмаки, что ли?

— Надели, да!

— Не думайте, я не завидую! Я люблю сапоги, — говорит Марат и постукивает ножом по голенищу своего сапога. А сам поглядывает на наши башмаки.

— Они сделаны в Москве. Вот, даже печать есть, — показывает Оксана подошву башмака.

Но Марат не смотрит.

Я угощаю его орехами.

— Спасибо, — говорит Марат. — Я уж знаю, откуда у тебя орехи. Вас, наверно, поздравили с новыми башмаками… Кисточки красивые… Я тебе тоже сделаю саблю, — неожиданно заявляет он.

Странный этот Марат! Сам такой важный — он вожатый, а мне друг.

Из дому выбегает Фагима. Ее новое платье с яркими цветами развевает ветер, волосы похожи на гриву жеребенка.

— Вот какое у меня платье! — радостно кричит она. Мы рассматриваем ее платье, а Оксана даже трогает и гладит его.

— Ай, какое красивое! — восхищается она. Но Фагима уже увидела наши обновки.

— Бот так башмаки! — удивляется она и тут же уверенно заявляет: На будущий год и мне такие купят. Вот кисточки так кисточки! Айда на лечку!

Она хочет сказать «на речку», но у нее не выходит. Ничего! Мы и так понимаем ее.

Марат молча прячет свою саблю и нож между бревнами, стряхивает с рубахи стружки.

— Идемте! — говорит он.

И мы все выходим на улицу. У реки нас догоняют Фа-рит и Заман.

— У нас дома вкусных ватрушек напекли! — хвастает Заман, дожевывая что-то.

Он нагибается, чтобы подергать кисточки на башмаках моей сестры, но Оксана его легонько отталкивает:

— Оторвешь ведь, Заман!

Он не обижается — не то что Ильяс, сын тети Сагиды, который сейчас же надулся бы.

А вот и речка. Вы не видели нашу речку? Ну конечно, не видели. Она течет возле самого огорода Фарнта, потом поворачивает к лугу. К нашему огороду она не подходит, там прямо начинается выгон. Наша речка называется Серебряной. Летом мы в ней купаемся, но сейчас еще холодно. Если бросить камень, он не долетит до другою берега — вот какая она широкая! Наша Серебряная течет себе да течет, потом где-то далеко впадает в реку Белую, и дальше они текут вместе. Дедушка Мансур говорит: «Воды Серебряной доходят до моря». Конечно, доходятг раз она все течет да течет. Когда мы с Оксаной вырастем, мы по этой речке тоже дойдем до моря, где старик-рыбак ловит золотую рыбку. Вот какая наша Серебряная! Мы ее называем просто Серебро.

Сначала мы погуляли по берегу, оставляя на мокром песке следы. Потом мы стали кидать плоские камешки так, чтобы они прыгали по воде. Каждый раз, кидая камешек, мы кричим: «Сколько мне калачиков съесть?» Сколько раз подпрыгнет на воде камешек, столько, значит, и съешь калачиков. Больше всего съедают калачиков Марат и Фа-рит. А Оксане и Фагпме не удается бросить камешек так, чтобы он подпрыгивал. Тогда я взял и бросил камешек за Оксану, а Марат — за Фагиму. Один Заман, ни на кого не обращая внимания, сидел себе на берегу и строил мельницу.

Потом нам надоело бросать камни, и мы решили пустить по реке плот. Набрали толстых палок, Фарит крепко связал их лыком, которое содрал с ивы. Плот был готов.

Пока я укладывал на плот сухой камыш, Оксана с Фа-гимой уселись у самой воды и стали снимать свои башмаки, чтобы вытряхнуть песок. Один башмачок Оксана уже вытряхнула, поставила его возле себя, а потом начала снимать второй. В это время к нам подошли ребята с Нижней улицы, и с ними Рушан, сын Хайбуллы. Этот Рушав очень злой, он часто швыряет камни в меня и Оксану, когда мы идем по Нижней улице на почту. Правда, он еще ни разу не попал — пожалуй, он не умеет метко бросать.

— Здравствуйте, люди с Верхней улицы! — говорит один мальчик, по имени Ахмет, и здоровается за руку с Маратом.

— Здравствуйте, люди с Нижней улицы! — отвечает им за нас Марат.

Так всегда при встрече говорят друг другу взрослые. Все заинтересовались нашим плотом.

— Готово! — скомандовал Марат и осторожно спустил плот на воду.

Плот закачался на волнах и поплыл. Фарпт быстро разулся и засучил брюки, чтобы удобнее было его подталкивать в воде. И вдруг неизвестно откуда, мне показалось — прямо с неба, на плот упал желтый башмачок с красными кисточками. Я только заметил, что стоявший рядом со мной Рушан взмахнул рукой. Я не сразу понял, что случилось. Посмотрел на свои ноги — башмаки на мне. Оглянулся на Оксану — она все еще сидит на песке с башмачком в руках и о чем-то громко разговаривает с Фаги-мой. А где же ее другой башмачок? От испуга я не мог ничего сказать и, только когда в воду прямо в сапогах вбежал Марат, крикпул: «Башмак!»

Но плот уже уносило водой, и Марат, не догнав его, весь мокрый выскочил па берег.

Оксана громко заплакала. Среди мальчиков началась свалка, и я видел, как Ахмет с Нижней улицы ударил Ру-шана по спине, а Фарит старался повалить его на землю. Рушан вырвался и убежал.

А плот уже далеко, на середине реки, и на плоту лежит башмачок с красными кисточками — башмачок моей сестры Оксаны.

Ребята горюют:

— Эх, если б была лодка!

— Если бы это было летом, я доплыл бы…

— А я нырнул бы…

— Не плачь, Оксана, — стараюсь я утешить сестру. Теперь уже вместе с Оксаной плачут Фагима и Заман.

— Не плачь. Я сейчас сниму свой башмак и отдам тебе.

Плот уносит течением все дальше, уже я не различаю красных кисточек. Уплыл башмачок, который бабушка принесла в подарок к Первому мая!

Вдоль реки по самому берегу идет узенькая тропка; по пей мы часто ходили с ребятами.

Ничего не сказав, я бросаюсь бежать по этой тропке. Башмак плывет уже далеко впереди. Я не отрываясь смотрю на него и вдруг, споткнувшись, падаю лицом па кучу хвороста. Что-то теплое течет по моему подбородку. Вытираю рукой — кровь. Поднявшись, вижу — далеко мой плот! Я громко заплакал и побежал дальше.

Вот уже плот все ближе и ближе. На повороте реки я догоняю его. Вот он, башмачок! Совсем близко, да рукой но достать! Эх, если бы все было как в сказке! Подплыл бы какой-нибудь лебедь, схватил клювом этот башмак и он дал мне. Я бы за это тоже исполнил какое-нибудь его желание…

Стоп! Плот зацепился за сучок старого вяза, упавшего в речку. Некоторое время он стоит пеподвижно, потом вода опять относит его в сторону и начинает кружить на одном месте. Кружит и кружит — и к берегу не прибивает, и не пускает дальше. Если бы у меня был длинный шест с крючком, я сейчас достал бы этот плот.

От солнца река блестит так, что трудно смотреть, глаза сами щурятся. Неужели солнце не видит, в какую беду попал башмачок, которым еще утром оно само так любовалось?

Я подбегаю к самой воде и стою, не зная, что делать. По реке плывет бревно, оно легонько задевает плот, который скользит все дальше.

Плот плывет, я бегу. Плот плывет, я бегу… Далеко ли еще море? Наверно, уже не очень далеко… Если даже придется до него добежать, все равно я поймаю этот башмак.

Из-за старого тополя показалась огромная серая собака с большими опущенными ушами. Она стала прямо па дорожке, смотрит па меня; изо рта у нее свисает язык. Я не испугался, только перестал так громко плакать. Хочу ее обойти, но она прыгнула вперед и залаяла. Я по-бежал к тополю, она бросилась за мной. Стала и стоит. А плот плывет по Серебряной дальше. Если б теперь появился на коне папа с саблей и с винтовкой, эта собака испугалась бы и сейчас же убежала. Я смотрю то на эту страшную собаку, то на плот, который все уплывает и уплывает. Вот он уже скрылся из глаз.

В это время из лесу кто-то закричал: «Барбос! Барбос!» Собака встряхнула своими большими ушами, еще раз посмотрела на меня и убежала. Я помчался по берегу. Не хочу и рассказывать, как я упал, ушиб колено, как колючие ветки разодрали мне лицо: когда так бежишь, что ничего перед собой не видишь, не то еще бывает. Только я все-таки догнал плот. Теперь он плыл медленнее.

На башмачок моей сестры села какая-то птичка. Эх, если бы эта птичка была как в сказке, я сказал бы ей только одно слово!..

Вдруг я увидел — навстречу мне идет старик с белой-белой бородой. За спиной у него лукошко, на плече — весло.

— Куда ты бежишь, сынок? Смотри, ты весь в крови! — говорит он.

— Вон башмак, на нем птица сидит, — быстро отвечаю я. — Это но мы бросили его на плот, это Рушан. Башмачок сестры моей, Оксаны! Она теперь плачет. Вон видишь, видишь, дедушка?

Старик прикрывает ладонью от солнца глаза и смотрит на речку:

— Не очень хорошо вижу, сынок.

— Смотри, дедушка… ну смотри, постарайся увидеть… вон же он, башмак!

Дедушка снимает со спины лукошко, вешает его на дерево и быстро идет по тропинке обратно. Я едва поспеваю за ним. Он спускается к реке; там стоит лодка, привязанная к пве. Дедушка отвязывает лодку, садится в нее.

— Ну, сынок, садись, поехали! — говорит он.

И я сажусь в лодку.

Плот уже опять почти скрылся из глаз. Не унесла бы башмак та птица! Если она злая, как Рушан, она еще сбросит башмак в воду. Скорей бы доплыть!

Ой, как быстро греб дедушка, стоя в лодке! Я боялся за дедушку, как бы он не упал в воду. Но нет, он не упал. Мы догнали плот. А птица та уже улетела. Сначала дедушка почему-то объехал плот, потом, перегнав его, повернул лодку боком. И вот, видели бы вы, плот сам причалил прямо к нашей лодке. Дедушка протянул руку и взял башмачок с красными кисточками, башмачок моей сестры. Вот какой этот дедушка! Он не отдал мне его сразу, а положил на дно лодки. Должно быть, он подумал: «Еще уронит баш-мак, если отдать ему». Но разве я уронил бы! Нет, я держал бы его крепко!

Мы плывем по реке обратно. Дедушка гребет. Я тихонько спрашиваю:

— Может быть, ты, дедушка, из сказки?

— Нет, я настоящий дедушка, старый рыбак Якши-гол, — отвечает он.

Вот какое имя у этого дедушки! Якши — это значит хорошо! Даже имя ему такое дали, потому что он хороший.

— Ты настоящий дедушка Якшигол, — говорю я, и мне хочется обнять этого хорошего деда.

— Все настоящие люди должны быть хорошими, сынок. Так оно и есть.

Мы доплыли до того места, где садились в лодку. Лодка сильно врезалась в берег, я даже чуть не упал.

— Выходи, сынок! — говорит дедушка.

Я схожу на берег. За мной, с башмаком в руке, сходит дедушка. Он привязывает лодку, и мы поднимаемся в гору. Только теперь дедушка отдает мне желтый башмак с кисточками.

— Бери, сынок, — говорит он. — Оказывается, это очень краспвый башмачок. Пусть теперь твоя сестрица бережно носит его.

Я поблагодарил дедушку, хотел обнять его за шею, но не достал — я же маленький ростом — и обнял его ноги.

По той же тропинке мы вместе пошли домой. Дедушка вел меня за руку и у маленького ручейка обмыл мне лицо. Мы оба в том ручье зачерпывали руками воду и пили. Как хорошо стало! Вот и птицы красиво поют. А солнце-то, солнце! Высоко поднялось оно. Чайки летают над рекой и кричат: «Би-бен, би-бен!» И деревья, и желтые цветы, которые уже распустились, и птицы, и дедушка, и я — мы все радуемся. Как не радоваться! Уже весна, и тепло, и в моих руках башмак!

Дедушка снял с дерева свое лукошко и опять повесил его за спину. Потом вынул из кармана часы с длинной цепочкой, посмотрел на них и говорит:

— Ой, сынок, опаздываем мы на праздник! Скоро девять часов. Айда быстрее!

Праздник! Ведь сегодня же праздник! Я так ждал его… Не опоздать бы только!

— Давай побежим, дедушка, давай! — попросил я.

— У меня сапоги очень тяжелые, сынок, беги-ка ты вперед, — сказал дедушка.

Я прижал к себе башмак и побежал по тропинке. А что, если праздник уже окончился?

И все из-за этого Рушана. Чего-чего я только не претерпел из-за него! И сестра моя так плакала… Я бегу и оглядываюсь. Дедушка сильно отстает от меня.

Но кто это бежит мне навстречу? Один большой, двое маленьких. Или у них тоже башмаки уплыли? Увидя меня, они что-то кричат и бегут еще быстрее. Узпал, узнал! Это же моя мама! А еще кто? Ну конечно, Марат, за ним — Оксана. Вот кто бежит мне навстречу. Мама подбегает первая, она поднимает меня на руки и, задыхаясь, говорит:

— Напугал же ты нас, дитя мое!

Мама обнимает меня, целует мое лицо, голову. Я вдруг сразу вспоминаю о празднике и кричу:

— Праздник не кончился еще?

— Нет, еще и не начинался, — отвечает Марат, вытирая своей вышитой тюбетейкой пот с лица.

Оксана тоже обнимает мепя.

— Ямиль, Ямиль! — радостно повторяет она. — Мы так напугались за тебя!

Я отдаю ей башмак:

— С дедушкой Якшиголом догнали, на лодке. Сестра прижимает к себе башмак. Мама радуется больше всех — и я нашелся, и башмак.

К нам подходит дедушка Якшигол:

— С праздником, Кюнбике! Это твой малыш?

— Мой. Спасибо, дедушка Якшигол! Такой большой праздник, и чуть не случилось несчастье!

— Ничего, ничего, все хорошо. А мальчик смелый. Наше время такое, нужны смелые мужчины.

— Боялась, как бы сын не утонул из-за башмака… Очень любит сестру, — говорит мама. — Бегите, дети, вперед бегите!

Мы оставляем маму и дедушку и бежим к аулу. На Нижней улице колышется и вспыхивает на солнце, как пламя, красный флаг. Он как будто зовет нас: «Идите на праздник, дети, на праздник Первого мая!»

Если сказать словами бабушки, то мы «наряжаемся, как куклы», и снова выходим на улицу. Здесь очень много ребят. Просто не счесть! А среди нас самая старшая — дочь Бадамши, Таскира. Она учится не то в шестом, не то в седьмом классе.

Как весело па улице!

Мы спешим к клубу. Каждый раз, когда бывает праздник, люди собираются там все вместе, а потом идут по улицам, высоко подняв знамена, портреты вождей.

Я два раза ходил с мамой на эти праздники. Один раз — в мае, а другой раз — седьмого ноября.

В мае прошлого года я был еще маленький, устал, и мама немножко несла меня на руках.

— Почему в праздничный день все люди выходят вместе на улицу? — спросил я тогда.

Мама мне рассказала:

— На свете у нас много друзей и много врагов. Когда мы, советские люди, все вместе выходим на улицы, друзья из далеких стран видят нас и радуются: «Вот сколько наших людей! Мы очень сильны, потому что дружны».

— А наши враги, — спросил я, — что они думают?

— Враги боятся нашей дружбы и нашей силы.

Теперь я хорошо знаю, кто такие наши враги. Это фашисты и буржуи. Они напали на нашу страну, и папа пошел на фронт, чтобы победить их, чтобы они больше никогда не воевали с нами.

Сегодня очень хороший день. Мы все вышли на улицу. Пусть радуются друзья и боятся враги!

Впереди идет нага вожатый — Марат, за ним мы с Фаритом, за нами младшие. Таскира шагает в сторонке от нас. Чем ближе подходим мы к Нижней улице, тем больше становится наш отряд. Все дети идут к паи. Вот как это весело — идти на праздник!

Возле клуба много народу. Взрослые стоят кучками, разговаривают между собой, поздравляют друг друга с праздником. Девушки и ребята собрались в круг. Не видно, что делается в середине круга, может быть, там уже пляшут. Одна девушка громко поет; такие ребята, как я, бегают и играют.

— Пришли наконец, старички? С опозданием приходите, — говорит нам один дядя и сам смеется. Имя этого дяди — Рашит. Как смешно называет он маленьких — старички!

— Дети пришли, значит, можно тронуться в путь, Рашит, — говорит учительница, тетя Сания.

Эту учительницу я знаю. Она очень красивая и живет на нашей улице.

Люди начинают строиться в ряды. Нас, маленьких детей, ставят впереди. Мы с Оксаной крепко держимся за руки. С другой стороны около меня — один мальчик с дальней улицы. Я знаю его, только имени не помню. Фарит с Фагимой — позади нас, Марат где-то в другом ряду, его не видно. Оборачиваюсь, ищу глазами маму, но никак не могу найти. Оксана тянет меня за руку.

— Ямиль, вот мама! — говорит она.

Мама вдруг появляется впереди нас. Самая веселая, самая красивая паша мама!

— Идите вместе, взявшись за руки, ладно? — говорит нам мама и уходит в ту сторону, где строятся взрослые.

Мы с Оксаной машем ей вслед.

Старшая девочка-пионерка раздала всем детям маленькие красные флажки. Только для меня не хватило флажка. Наверно, она не заметила, что я тут. Как это можно не заметить человека! Не такой уж я маленький…

— Тетя пионерка, тетя пионерка, вот этому мальчику флажка не досталось! — кричит Оксана.

Мне вовсе не нравится, что Оксана говорит «этот мальчик». Разве нельзя назвать просто Ямилем?

Мне становится грустно. Я вдруг вспоминаю о башмаке, Рушане, злой собаке с длинным красным языком. Наверное, я какой-то несчастливый…

— Ямиль, — утешает меня Оксана, — мы будем с тобой по очереди нести мой флажок. Ладно, Ямиль?

Впереди пас встали две девушки; опи держат в руках два древка, на которых туго натянут кумач с золотыми буквами. Когда уже все собрались тронуться в путь, ко мне подбежала та самая девочка-пионерка. Она держала настоящий, большой флаг. Может, не очень большой, но не флажок, а флаг.

— Смотри-ка, смотри, как он развевается! — говорит пионерка. — Я тебе даю самый красивый флаг!

Я крепко держу флаг и смотрю вверх. Красный шелк колышется над моей головой. Он, как сказочная красная птица, хочет улететь вверх и, подняв меня с земли, унести с собой.

Если б он поднял меня и понес, я первым долгом полетел бы к пане и прикрепил этот флаг к седлу папиного коня. И мы вместе помчались бы на врага и победили его. Фашист сейчас же убежал бы, испугавшись красного флага! А если бы еще весь наш народ встал перед ним с красными флагами, у врага от испуга разорвалось бы сердце. Как бы радовались тогда все наши друзья!

Оксана тянет меня за рукав. Девушки, которые стояли перед нами, ушли уже далеко вперед, и весь народ двинулся за ними. Я чуть не остался один. Хорошо, что у меня есть сестра! Я заспешил, и мой флаг сразу рванулся вперед.

Мы идем по улице. Дома, и деревья с золеными почками, и дети, которые шагают рядом, вдруг кажутся мне меньше, чем были. Может, это я вырос, стал большим?

Мне кажется, что я и не шагаю вовсе, а флаг, который держу в руках, — мой красный флаг — несет меня по воздуху.

Кто-то в задних рядах запевает песню. Я и раньше слышал эту песню, но сейчас она доносится до меня как будто издалека. Я хочу петь вместе со всеми, но почему-то мой голос теряется, я не слышу себя. Краешком глаза смотрю на Оксану. У нее тоже шевелятся губы, а голоса не слышно. Кто же поет ту песню, которая несется над головами людей?

Я закидываю голову. Мой флаг колышется в такт песне.

Оксана тихонько дотрагивается до моей руки:

— Пой, Ямиль! Как хорошо!

— Да, Оксана, очень хорошо!

Сестра придвигается ближе ко мне, и мы поем вместе со всеми.

Мы идем мимо нашего дома. У ворот я вижу бабушку. Она стоит, спрятав руки под фартуком, и, улыбаясь, смотрит на идущих мимо людей. Ага! Она ищет меня и Оксану. Мы поднимаемся па цыпочки:

— Бабушка!..

Узнала, увидела! Часто-часто закивала головой, а лицо светлое, даже морщинок не видно. Глядя на бабушку, я вдруг вспоминаю о башмаках и смотрю вниз. Мои ноги я ноги Оксаны, обутые в повые башмаки, ступают крепко по земле.

Теперь песня уже не доносится ко мне издалека, она гремит по всей улице, и мне кажется, что она выходит только из моей груди — так громко я пою. Дома и деревья уже не кажутся мне малепькими, я иду вместе со всеми, я, счастливый мальчик Ямиль! Рядом со мной идет малыш с Нижней улицы. На его маленьком носу блестят капельки пота, а пухлые щеки чуть-чуть вздрагивают па каждом шагу. Интересно, почему они вздрагивают?

Быстро поворачиваю голову, смотрю па сестру. Она шагает, глядя прямо перед собой. Ее голубые глаза прищурены, а маленький флажок, который она держит в руке, касается русых волос. Почему-то Оксана не смотрит на меня. И вдруг кто-то словно шепчет мне на ухо: «Тебе, Ямиль, очень приятно нести настоящий флаг. Гораздо приятнее, чем маленький флажок. Думаешь, другим не хочется подержать настоящий флаг?

Нет, эти слова никто не шепчет мне, просто я сам так думаю. Мне хотелось бы, чтоб и Оксане, и Фариту, и Фа-гиме — всем было оченьочень хорошо. Может быть, отдать флаг Оксане, а она потом передаст Фариту. Так и пойдет — от одного к другому. Как будет хорошо!

Я хочу отдать флаг сестре и вдруг вспоминаю: «Как это было в той книге, которую читала нам мама? Один солдат никому не отдал знамени и не бросил его даже тогда, когда был тяжело ранен в бою. «Знамя священная вещь», — сказала мама».

Священная — значит, очень хорошая. А знамя и флаг — это одно и то же. И в моей руке сейчас знамя… Я еще крепче сжимаю древко. Когда песня затихает — слышу, как шелестит мой флаг. Нет, разве я могу отдать его кому-нибудь, кроме той пионерки! Флаг должен быть у того человека, которому его дали.

Первые ряды свернули из переулка дедушки Тимербу-лата на Нолевую сторону. Около высокой трибуны, сложенной из камней, народ остановился. Ко мне подошла та самая пиоперка и взяла у меня флаг.

— Наверно, у тебя руки устали, малыш, — сказала она.

А мои руки совсем не устали. Разве устает тот, кто несет флаг! Только пальцы немного отекли, но это пустяки.

Взрослые окружили трибуну. Дядя Рашит встал на самый высокий камень. Даже я его увидел. Но откуда-то вдруг появился Марат.

— Аля-ля! Кое-кто шел с настоящим флагом! — улыбаясь, сказал он и положил мне руку на плечо. — Может быть, ты думаешь, Ямиль, что я завидовал тебе? Нет, не завидовал. Но глаза немного разгорелись.

Я ничего не успел ответить, потому что Оксана потянула меня за собой.

— Давай найдем маму, Ямиль, — попросила опа. — Как хорошо это было, когда ты шел с настоящим флагом! И мама, и бабушка, и дедушка Мансур радовались. И я радовалась.

Когда мы, взявшись за руки, пробирались через толпу, кто-то подошел сзади и обнял нас. Это была мама. Опа подняла Оксану и посадила к себе на плечи. Какой-то дядя поднял меня — мне показалось, что я взлетаю вверх, — и вот я тоже очутился на плечах. Теперь нам с Оксаной стало хорошо видно далеко вокруг. Дядя Рашит, стоя на камне, что-то говорит, размахивая фуражкой. Звездочка на фуражке блестит, как зеркальце на солнце.

— Да здравствует наша великая Родина! — заканчивает свою речь дядя Рашит.

— Ура, ура! — кричат люди и хлопают в ладоши. Мы с Оксаной тоже хлопаем так, что ладони сразу краснеют. Потом пас опускают на землю.

— Устали, наверно, детки? Идите домой, — говорит мама. — А ты, дочка, отдай свой флажок мне, я сама передам его девочке-пионерке.

Мы бежим домой. У нашего переулка мы оборачиваемся и видим, что весь народ тоже начинает расходиться.

Чем только не угостила нас в этот день бабушка! Она очень любит этот праздник и нас любит, вот и наготовила всяких вкусных вещей. Что было у нас на столе я уже не помню теперь, да и рассказывать отом, что «я ел то, другое», не годится, как говорит бабушка. Это она говорила не мне, а какой-то тетеньке. Но если я стану рассказывать, что ел, то скажет и мне.

В этот день после обеда я повел сестру к нашей березке в саду, выкопал все свои сокровища и сказал:

— Бери, Оксана, это все твое.

Сколько там было замечательных вещей! Мы наполпили три кармана одпими только игрушками и красивыми камешками. Там еще было много разных железок, но они не понравились Оксане, и мы их не взяли. Ну что же, пусть полежат, я потом что-нибудь смастерю из пих.

Очень скоро опять наступил праздник. Это был особенный праздник.

— Война кончилась! Мы победили! — говорили взрослые и обнимали друг друга.

Весь народ снова собрался около клуба. Мы с Маратом и Фагимой тоже пошли туда. Там выступала красивая учительница, которая живет на нашей улице. Мпогие женщины и смеялись и плакали, когда опа говорила.

— Почему они плачут, дедушка? — спросил я.

— Это сладкие слезы, дитя мое, — сказал дедушка Мансур. — Это слезы радости.

Когда он так сказал, мне тоже захотелось плакать, но я сдержался, потому что никто из детей не плакал. Я уже заметил, что такими сладкими слезами плачут женщины, и особенно старушки. И те девушки, которых освободил от дракона батыр Тимербек, тоже так плакали.

Одна тетя подняла на руки Оксану и сказала:

— Теперь, дети дорогие, вы будете очень счастливы. Вот какого змея мы победили!

Вечером дедушка Мансур с бабушкой Фархунисой пришли к нам пить чай. Мы с Оксаной до самого вечера играли на улице, а во всех домах взрослые сидели за столами, угощали друг друга и пели песни. Когда людям весело, они поют. И мама всегда пела, когда получала письма от папы. Как хорошо, когда все кругом радуются!

С этого дня мы начали ждать папу. Расцвела и осыпалась черемуха, отцвели яблони. Потом был сенокос, и уже пришло время убирать хлеб. А папы все нет. Много дней прошло с тех пор, как мы получили письмо, в котором он писал: «Скоро увидимся». По вечерам, придя с работы, мама убирала дом: она мыла стены и окна, белила печку.

Мы с Оксаной помогали ей подметать двор, теперь там нет ни соринки.

Часто мы с сестрой выходим на край села и смотрим на дорогу — не едет ли наш папа. Но его все нет. Бывают же люди, которые так долго не возвращаются!

— Знаешь, Кюнбике, кто вернулся? — сообщает маме дедушка Мансур. Рамазан, сын Бакира, который живет у моста. Значит, и остальные скоро приедут.

— Прошло уже много времени с тех пор, как вышел указ, — говорит мама. — Наш папа к тому же четыре раза был ранен.

Я не знаю, что такое указ. Но это что-то хорошее, раз касается возвращения папы. Тихонько я вызываю Оксану во двор.

— Слышала? — спрашиваю я.

— Что?

— О Рамазане. Пойдем к нему. Сестра сейчас же соглашается.

Мы пролезаем под воротами и мчимся по улице к домику у моста. Так быстро бежим, что Рушан и не заметал нас. Правда, если бы он и заметил, вряд ли стал бы кидаться камнями. С тех пор как он бросил на плот башмак Ок-саны, он больше не трогает нас. Л случилось так: мы взяли Рушана в плен, скрутили ему руки, завязали глаза косын кой Фагимы. И мы заставили его дать клятву в том, что он станет хорошим человеком. Марат хотел его побить, но потом передумал. «Прощаю тебе на радостях, что кон-чилась война», — сказал он. И мы освободили Рушана из плена. Вот Рушан и стал хорошим.

Домик у моста, где живет дедушка Бакир, я знаю. Там в саду, за решетчатым забором, есть маленькие краснень-кие яблочки, только они еще не спелые; это я хорошо знаю — видел, когда ходили на почту.

Я и Оксана добежали до дома дедушки Бакира и остановились. Калитка была открыта, но мы не решились войти. Я осторожно заглянул во двор.

— Кто там не помещается в калитке? — громко спро-сил кто-то со двора. — Может, открыть большие ворота?

Я испугался и хотел убежать, но услышал тот же голос, только теперь он показался мне ласковее:

— Входите, дети дорогие! Раз человек пришел в гости, он не должен стоять за воротами.

Мы с Оксаной входим во двор. На крыльце стоит дядя красноармеец; он чистит щеткой сапоги, и на его груди звенят медали.

Дядя смотрит на нас и улыбается.

— Это он, — шепчу я Оксане на ухо.

Дядя красноармеец перестает чистить сапоги.

— Что вы хотите, дорогие мои? — спрашивает он.

— Ничего, — растерявшись, отвечаю я. Оксана дергает меня за рукав.

— Ямиль забыл, дядя, у нас есть к вам дело. — Оксана смело шагает вперед. — Вы не видали нашего папу? Когда он вернется?

— А кто же такой ваш папа?

— Он кавалерист. У него три медали.

— Тогда знаю! — весело говорит дядя. Он смеется, и сразу видно — он радуется тому, что наша армия уже победила фашистов и люди возвращаются по домам. — Я вот его перед отъездом не смог повидать. Но скоро и он приедет, очень скоро.

В эту минуту мне показалось, что папа уже приехал и вот сейчас вошел в дом. А что, если на самом деле так!

— Мы уже уходим домой, дядя, — говорю я и беру сестру за руку.

— Постойте, постойте! — Дядя красноармеец останавливает нас и кричит в открытое окно: — Мама, тут у нас гости, вынеси-ка им гостинцев.

Из дома выходит бабушка в нарядном платье и выносит нам по два больших ореха и по конфете. Мы говорим «спасибо». А дядя красноармеец все расспрашивает нас:

— Вы близнецы? Оба одинакового роста.

— Нет, не близнецы, — отвечаю я. — Нас просто двое. Это моя младшая сестренка.

И мы быстро убегаем.

— Я видела много таких красноармейцев, — говорит Оксана.

— Где?

— На войне, очень далеко отсюда. Опять Оксана говорит такие непонятные слова! Разве дети ходят там, где война?… Но я не расспрашиваю. Ведь Оксана может обидеться.

Мы приходим домой — мамы нет, она ушла на работу Дверь не заперта на замок, а заложена щепкой. И папа все еще не вернулся.

Каждый день кто-либо возвращается с фронта. Приехал папа Марата и Фагимы, приехал старший сын дедушки Бадамши и другие люди с соседней улицы. Мы с Оксаной заходим ко всем, кто возвращается, и расспрашиваем о папе. Но никто ничего не может сказать. Одни видели папу давно, другие слышали о нем, третьи читали о нем в газетах.

Мы весь день смотрим на дорогу, которая ведет от станции. Как увидим кого-нибудь — бежим навстречу. Но папы все пет и нет.

Когда мы еще только начали ждать папу, гусята были совсем маленькие, теперь они выросли и стали большие. Самый красивый гусенок — это тот, которому я про себя дал имя «Оксана». Хотя старый гусак и дерется, но гусят мы все равно любим и потихоньку кормим.

Мы каждый день поливаем наши яблоньки и говорим: «Пусть подрастут до приезда папы!» На яблоньках теперь много листьев, хотя они и не цвели. А мак в нашем саду уже осыпался… Бот сколько времени прошло… Только наши башмаки все такие же — мы их бережем до приезда папы.

Каждый вечер, перед сном, мы смотрим на папин портрет. Оксана говорит ему:

— Приезжай же скорей, папа, приезжай!

— Наверно, нэпа очень далеко гнал врагов, вот и не может быстро вернуться. Да, Оксана?

Сестра отвечает:

— Да! — и засыпает.

«Пусть скорее наступает утро и возвращается папа!» — думаю я каждый вечер.

Мама вздыхает, глядя на нас с Оксаной.

Наяву портреты но разговаривают. А во сне они и разговаривают, и смеются. Я сплю и вижу сон. Будто папин дортрет, который висит над кроватью, приблизился ко мне. Вот он сделал шаг, вот взмахнул рукой. Опущенные усы шевелятся, звенят на груди медали. Папа улыбается, и глаза его блестят. Совсем как живой, кажется даже, что он разговаривает. Я хочу раскрыть глаза, крикнуть, но лежу, как скованный. Вот ведь какой сон!

Наконец мне удается открыть глаза. Солнце ярко светит в окна. А портретов будто уже два: один ушел на свое место, а другой вдруг наклоняется, схватывает меня и прижимает к себе. Я сразу просыпаюсь. К кровати подбегает мама, что-то быстро и весело говорит, но я не слышу ее.

— Папа!.. — вскрикиваю я. — Почему ты так долго не возвращался, папа?..

Просыпается Оксана. Она удивленно смотрит на нас, поднимается. Папа подходит к ней и берет ее на руки:

— Вот и дочка моя проснулась. Узнаешь меня, доченька?

Оксана звонко смеется и целует папу. А я-то и забыл его поцеловать.

— Папа, — говорит Оксана, — а мы тебя ждали, ждали…

Держа нас обоих на руках, папа садится на сундук.

— Вот я и вернулся живым, здоровым, потому что вы меня очень ждали. Оказывается, вы счастливые, мои дети!

Я считаю медали: одна, две, три, четыре, пять… Только я еще не знал тогда, что означают две желтые и две красные полоски над карманом. Теперь-то знаю: это значит — папа был четыре раза ранен.

Мы долго сидели на сундуке. Потом стали приходить гости. Их было еще больше, чем тогда, когда приехала Оксана. Все здороваются с папой, жмут ему руку, некоторые даже двумя руками сразу. Соседки-старушки гладят папу по спине.

Пришел и дедушка Мансур.

— Огромное спасибо за святое дело, которое вы сделали: самую войну победили, — говорит он. — Что разрушено — восстановится, что износилось — обновится. Только сирот очень жалко.

Папа глубоко вздыхает. А дедушка Мансур ведет уже другой разговор:

— И нам было трудно. Однако мы работали изо всех сил. Вот сам увидишь…

Первыми пришли Марат с Фагимой. Они, как вошли, прислонились к двери и так все время стояли.

— Входите, входите! — приглашали мы.

Но они не двинулись с места. Я знаю — они стеснялись папы.

Позже всех пришел Заман, сразу подбежал к папе, обнял его за ноги. Мы все удивились, а папа взял Замана на руки и говорит:

— Вот, оказывается, кто больше всех соскучился!

— Если у тебя есть ружье, дядя, стрельни-ка, — попросил Заман.

— Здесь же нет врагов! — говорит ему папа.

— А ты стреляй в коршуна, он сегодня унес у нас цыпленка.

Все стали смеяться, а Заман как ни в чем не бывало просит:

— Покажи мне свою саблю.

— Я не привез саблю, милый. А когда поеду в город, куплю тебе маленькую саблю, ладно?

— Ладно, хоть и маленькую, — говорит Заман и сползает с папиных колен.

Мама угощает всех детей. Заман получает свой гостинец и сейчас же выбегает из дома. Марат и Фагима зовут нас играть, но разве мы можем отойти от папы!

Мама тоже не пошла на работу. Весь день она варила и пекла вкусные вещи. Мы все время была возле папы. Мама тоже подходила к нам, улыбалась, смотрела то на нас, то на папу. И говорила она так весело и звонко, как будто сыпались серебряные монеты. Все лицо ее светилось, глаза сияли, и мне казалось, что весь наш дом и вся наша улица стали светлее.

Она теперь совсем не похожа на ту маму, которая в толстой белой шали, с мешком за плечами уезжала зимой в далекий город. Но все равно, это та же наша мама.

После полудня пришла бабушка из Тимертау. Увидев ее в окно, мы с Оксаной выбежали навстречу. Но на этот раз нам совсем не было интересно, что лежит в ее больших карманах.

— А-а-а! Мои быстроногие! — говорит бабушка, берет нас за руки и торопливо шагает к дому.

Дома она обнимает папу и тихонько плачет.

— Знаешь, Оксана, — шепчу я, — слезы бабушки — ото слезы радости, сладкие слезы.

— Откуда ты знаешь?

— Дедушка Мансур так сказал.

— Молодец, крепко держишься, мама! Может, ты сделана из железа, раз ты из Тимертау?[1] — шутит папа.

— И железо ржавеет, сынок! А в трудные годы надо быть крепче железа.

Я не могу удержаться от смеха.

— Чего ты смеешься? — спрашивает Оксана.

— Как может быть бабушка из железа? Она вся мягкая, и руки у нее вон какие мягонъкие.

Оксана хмурит брови. Ей кажется, что я смеюсь над бабушкой.

После чая папа надел пилотку.

— Мать, — сказал он, — я с детьми пройдусь по полям. На фронте дал я себе слово: если вернусь, то, не снимая походного мешка, обойду все наши поля и луга… Может, и ты с нами пойдешь?

— На этот раз идите без меня. Никак не управлюсь с работой, говорит мама, осматривая меня и Оксану. — А почему вы без башмаков?

Вот так так? Мы совсем забыли о наших башмаках. Я сейчас же достаю их из-под кровати:

— Вот, папа, желтые башмачки с красными кисточками, которые в майский праздник принесла нам бабушка.

— У меня один башмак уплыл по Серебряной, да Ямиль догнал и принес его, — рассказывает сестра.

— Не я один, а с дедушкой Якшиголом…

— Башмаки были причиной и радости и горя, — улыбаясь, говорит бабушка. — До твоего приезда дети не хотели надевать их, берегли. А папа приехал — про башмаки забыли. Ай, дети, дети…

Мы быстро обуваемся и уходим с папой. Идем на Полевую сторону. Папа идет посередине, я бегу с одной стороны, Оксана — с другой.

Папа срывает пахучие травы, растирает их в руках и нюхает, поднимает нагретые солнцем камешки и подносит их к щеке. Опережая нас, он сбегает на дно глубокого оврага; цепляясь за травы, быстро поднимается наверх, срывает колючие фиолетовые цветы татарника, потом влезает на какой-нибудь большой камень и долго-долго всматривается в даль.

Папа привел нас в дальнюю березовую рощу, к роднику. Ох, и холодна вода в том роднике! Папа вымыл этой водой лицо и руки и, зачерпнув ее руками, пил. Мы с Оксаной тоже пили. Потом мы сели у родника на траву.

— Этот родник выкопал мой отец, ваш дед Батырша, — сказал папа. — Я тогда был таким маленьким, как ты теперь. Этот родник так и называют родник Батыр-ши. Сколько людей пило здесь воду, умывалось… И птицы и звери приходят сюда пить воду. Смотрите, как привольно у родника растут красные цветы…

— Спасибо дедушке, — говорит Оксана. Папа обнимает ее и целует в голову.

— Умница, дочка моя!

— Папа, — говорю я, — давай и мы выкопаем три… нет, четыре родника: ты, мама, Оксана и я. И нам потом, может быть, скажут спасибо.

— Когда вырастете, — говорит папа, — вы будете рыть каналы, повернете течение рек, будете орошать землю, чтобы она вся цвела… Много сделаете полезного людям!

— Ладно, — соглашаюсь я.

Правда, я еще не могу выкопать и маленький родник, не то что большой канал. Но я научусь.

— Я тоже буду помогать. Ладно, папа? — говорит моя сестра.

Папа подает нам руки, и мы, смеясь, помогаем ему подняться с земли.

— Теперь пойдем к Дубовому озеру. Не устали? — спрашивает папа.

Нет, мы ничуточки не устали. Разве устанешь, если рядом папа!

Мы обходим аул наш с другого конца и до лугам, мимо речки Серебряной, выходим к озеру.

На берегах Дубового озера растет высокий камыш с пушистой головкой; когда дотронешься до него — с головки летят пушинки. Мы нарвали много камыша и широких листьев лилий. В кустарнике выбрали крепкие тонкие палочки, чтобы сделать из них стрелы.

На озере мы видели много уток — больших и маленьких. Они испугались нас и улетели. Еще видели мы лягушек, но о них я не стану рассказывать. Не люблю я их, квакушек!

Мы долго ходили по узким тропинкам и накопец вышли на дорогу, которая вела домой. Дорога шла в гору. Мы уже немного устали и присели отдохнуть под деревом. Я потрогал папины медали — они тяжелые и блестящие.

Папа снял со своей груди две медали и приколол одну мне, другую Оксане. Нам сразу стало очень весело, и прошла усталость. Наверно, когда папа на войне получал эти медали, у него тоже проходила усталость. Бот ведь какая хорошая вещь — медаль!

Быстрым шагом мы поднялись в гору. На самом гребне горы папа остановился. Отсюда хорошо виден весь наш аул, долина реки Серебряной, и Дубовое озеро, и аул Тимертау за лесом. Удивительно только то, что возле Тимертау лес серо-голубой, а все остальные леса вокруг зеленые.

Когда-нибудь я пойду с бабушкой в Тимертау, посмотрю этот лес и узнаю, отчего он такой серо-голубой.

Возле дальней горы проходит поезд, за ним тянется длинная полоса дыма. На ближнем поле комбайнами убирают хлеб. Я вижу — на комбайне стоит человек. Издали он кажется таким же маленьким, как я.

Папа долго-долго смотрит вокруг.

— Вот, дети, это все ваша родная земля, — говорит он. — И за этими горами-\, за лесами, за реками — все это ваша родная земля. Еще есть много, много родной земли, которую вы не видели и не знаете. С той земли мы прогнали фашистов. Понимаете меня?

Понимаем, конечно, только не все. Но мы знаем, что папа говорит что-то очень хорошее. Когда мы вырастем, мы поедем в те места, где воевал папа, и увидим сами ту дальнюю родную землю.

— А знаете, что такое соскучиться? — спрашивает папа.

— А что это?

— Вы хотели видеть меня?

— Ой, папа, ты так долго был на войне! Мы плакали, — говорит Оксана.

— Вот и мне также хотелось видеть и вас, дорогие, и эти леса, и эти реки, и эти дороги.

— А ты плакал, папа? — спрашивает сестренка.

— Нет, дочка, не плакал, хоть и хотелось плакать, — сдерживался.

— А почему сдерживался?

Ну как это Оксана не понимает! Разве солдат будет плакать!

На дороге нас догнал дядя с черной бородой:

— А-а, вернулся живым, здоровым! Все ли дома в порядке, брат? Вышел на простор? Доброе дело, брат, доброе дело. Соскучился, верно? Очень хорошо, очень хорошо…

Папа хотел ему ответить, но дядя с черной бородой продолжал быстро говорить, держа папу за руку:

— Раз уж вышел на простор, почему, брат, не заглянул к нам, в огородную бригаду? Угостили бы арбузами. Да! Помидоры нынче дали боолышой урожай! Вот насколько не преувеличиваю: каждый помидор не меньше, чем пара здоровых кулаков!.. Приходи с детьми! Как они выросли, оказывается… Тьфу, тьфу, не сглазить бы… Тыквы, как бочонки, придется таскать на носилках. Приходи, брат, ладно?

Сказав все это, дядя повернулся и быстрым шагом стал удаляться. Наверно, у него было много дел. Папа, улыбаясь, сказал ему вслед:

— А он совсем не изменился, все такой же, нетерпеливая душа!

Мы идем домой. Но нетерпеливая душа, дядя Гарей, что-то вспомнив, поворачивается и опять бежит нам на-врстречу.

— Уж не взыщи, брат, — говорит он. — За какое дело думаешь взяться? За черную или за белую работу, так сказать? Если не обидишься, что я так скоро предлагаю, то у нас в бригаде есть одна хорошая — так сказать, черно-белая — работа. Надо организовать продажу овощей в городе. Да!

— Ты тоже не взыщи, дядя Гарей. Я думаю по-прежнему за лошадьми ухаживать, — говорит папа.

— Извини, сам знаешь, брат. — И дядя Гарей опять быстро уходит.

Мы приближаемся к нашей улице. А четвертый дом от края это и есть наш дом.

Вот видите, было нас сначала двое: я и мама. Потом с сестренкой Оксаной стало трое. А теперь приехал папа — и нас стало четверо. Я не считаю бабушку. Она же из Ти-мертау, только в гости приходит. Бабушка не сердятся и не говорит мне: «Почему ты меня не считаешь?» Что же, разве не лучше быть гостьей?

Но я вам еще не обо всех рассказал. Раз начал, то уж доскажу до копца. Я очень люблю рассказывать о нашем доме, о сестренке Оксане. И вы, пожалуйста, дослушайте до конца. «Делать дело серединка на половинку — это не по-мужски», — сказал однажды дедушка Мансур Загиру, который живет в доме у оврага. А этот Загир половину сада огородил, а половину не огородил. Теперь слушайте, буду рассказывать дальше.

— Дети в этом году пойдут в школу, — сказал однажды папа, придя с работы.

— Что-то сами они об этом не говорят. Может, им еще не хочется учиться? — спрашивает мама, а сама улыбается.

Конечно, мама шутит. Я вспоминаю телеграмму, которую мы получили зимой. Ни бабушка, ни дедушка Ман-сур не смогли ее прочитать. Только школьник Махмут гордо прочитал эту телеграмму и объяснил, что в ней написано. Мама но знает этого. А если б знала, не стала бы так шутить.

— Мы очень хотим учиться, мама, — говорит Оксана. — Когда придет сентябрь, мы вместе со всеми ребятами пойдем в школу!

Я все еще вспоминаю, как хотел тогда сам прочесть телеграмму.

— А ты, Ямиль, что думаешь? — спрашивает папа. Что я могу думать!

— Я хорошо думаю, папа, — говорю я громко. — Пусть скорее приходит сентябрь.

Больше о школе никто ничего не говорит.

Когда мама и папа уходят на работу, мы с Оксаной усаживаемся на крыльце. Отсюда видно большое белое здание школы. Первого сентября мы возьмем свои сумки, сойдем с этого крыльца, откроем калитку и пойдем во-он той дорогой! Прямо в школу!

— Мы там будем читать, рисовать! Я нарисую цветок. Ладно, Ямиль?

— А я нарисую коня, ружье…

— Будем петь красивые песни. Ты будешь запевать.

— Пусть запевает учительница…

Но сейчас мне очень хочется петь. Если вы увидите белую школу, ее светлые окна, гладкую дорогу, усаженную большими красивыми деревьями, и если еще вы представите себе, что идете по этой дороге в школу, то вам тоже, наверно, захочется петь. Я запеваю:

Сестренка смотрит на меня, щурит свои голубые глаза и тоже начинает петь. Нам так весело, что ноги сами притопывают под нашу песню.

Под воротами показывается Фагима. Мы замолкаем. А кто это там на заборе? Ну конечно, Марат! Фагима подбегает к нам.

— Кое-кто уже ласпевает песни, — говорит она. Марат свистит в свисток и машет нам рукой, чтобы мы выходили на улицу. Оксана плотно закрывает дверь дома, а то сейчас же в дом заберутся цыплята и рассядутся на окнах.

— Идем? — спрашивает Фагима.

— Куда?

Марат опять свистит и кричит нам:

— Идем скорей!

— Куда?

— Эх, вы! — говорит Марат. — Ничего на знаете! Вчера, пока мы с вами ходили в лес, одна тетя записывала всех, кто пойдет в этом году учиться. Пойдемте скорей записываться!

Спасибо Марату, что сказал. Вчера мы и правда пошли в лес. Совсем ненадолго пошли. И пропустили такое важное дело.

— Пойдемте же скорей! Пойдемте сейчас! — торопит Оксана.

Вчетвером мы выходим на улицу. Нас догоняют Фа рит с Заманом.

Заман показывает маленький карандаш, длиной с пальчик.

— У меня тоже есть карандаш! — говорит он. — А наш кот сегодня чуть не поймал перепелку. Перепелка улетела. Хороший…

— Кто, кот?

— Карандаш.

Заман, по-моему, многовато разговаривает. Мама мне часто замечает: «Ты любишь много говорить!» А что я против Замана, хоть он и совсем маленький!

Мы пошли по той стороне улицы, где живет Рушан. Он теперь никогда не бросается камнями. Недавно, когда шел дождь, наш теленок залез на просяное поле. Мы с Оксаной бегали, бегали, никак не могли выгнать теленка. Тогда прибежал Рушан и выгнал его. Рушан очень быстро бегает!

Вот он, Рушан, сидит сейчас на воротах и поет. Он все-таки занятный, этот Рушан. Любит забираться куда-нибудь высоко — то на столб, то на крышу — и там песни поет. Никак не поймешь, о чем он поет.

— Пойдем, Рушан, в школу, — говорит Марат.

— В сентябре пойду, — отвечает Рушан. — Вчера была тетя, она сказала — учиться начнут в сентябре.

— А мы были в лесу и не видели эту тетю, — говорит Фагима.

Марат сердито смотрит на нее.

— Ты не очень много разговаривай в школе, — го ворит он Фагиме. Все-таки помни, что ты картавишь.

Фагима не обижается, только кивает своей рыжей кудрявой головой:

— Ладно…

Мы дошли до школы, у двери остановились. Никто не хочет войти первым. Фагима взялась за ручку, но Марат остановил ее. Пока мы стоим, поглядывая по сторонам, из школьного сада показывается Заман. В руке у него большой красный цветок. Мы и не заметили, когда он забрался в школьный сад.

— Там много цветов, идемте собирать цветы! — говорит Заман. — И я там карандаш потерял.

Фарит сердится и начинает ругать Замана:

— Разве можно рвать цветы в школьном саду! И правда, ничего-то не понимает этот Заман! Из сада выходит тетя:

— Кто из вас тут цветы рвал?

— Это не я, — говорит Заман и прячется за спину Фа-рита.

Тетя смеется. Если смеется, значит, не сердится.

— В этом саду можно играть, но цветы рвать нельзя, — говорит она и гладит Замана по голове. — Идите играйте.

— Мы пришли не играть, а по делу, — заявляет Марат.

— По какому же делу вы пришли?

— Мы плишли учиться, — говорит Фагима. Но Марат тянет ее за рукав:

— Нет, пока не учиться, а записаться.

Тетя ведет нас в школу. Мы входим в большую комнату. Там стоят парты.

— Садитесь, дети, — говорит тетя и достает большую тетрадь.

Заман не может сидеть спокойно — он все время вертится и наконец громко заявляет:

— Тетя, мы вчера ходили в лес.

— А-а! Кто же ходил?

— Мы! — бойко отвечает Заман.

Ну что за мальчик! И ведь говорит неправду: он с нами вчера в лес не ходил.

— Ну, кого первого записывать? — спрашивает учительница.

Сначала мы все молчим, потом тетя учительница спрашивает у всех по очереди, кому сколько лет.

Когда очередь доходит до Замана, он протягивает учительнице тот большой красный цветок, который сорвал в саду:

— Нате, тетя. Мне четыре года.

Учительница смеется, берет цветок, гладит Замана по голове и говорит:

— Тебе еще рано учиться. И тебе, Фагима, рано. А вы все приходите первого сентября. Меня зовут Рауза-апай.

Рауза-апай проводила нас до крыльца, и мы побежали домой.

Около дома остановились.

— Рауза-апай хорошая? — спросила меня Оксана.

— Конечно, хорошая. Она же будет нас учить читать и писать.

— Через четырнадцать дней — сентябрь, хорошенько запомните это, сказал нам Марат.

С этого дня нас начали готовить в школу. Папа купил нам карандаши, краски, а мама сшила мне и Оксане новую одежду и красивые сумочки для книг. Мы теперь каждый день ходим к школе, даже в сад заходим.

А в школьном саду растет много разных деревьев и кустов, и каких только цветов нет на клумбах.

Однажды вечером мы сидим вчетвером и пьем чай. Оксана спорит со мной о том, сколько дней осталось до первого сентября. Я говорю: «Семь дней». Она говорит; «Восемь». Я говорю: «Нет, семь!» Она говорит: «Нет, восемь!» Папа с мамой молча смотрят на нас и улыбаются.

Сестра моя вдруг обнимает папу.

— Тогда пусть папа самую-самую правду скажет, — просит она.

Папа медленно гладит свой ус и говорит:

— По-моему, самая правда — это семь дней и восемь ночей.

Я считаю по пальцам дни и ночи. Но почему-то у меня не получается пи семь, ни восемь. Ну что же, пусть так, ночей можно и не считать. Ночью ведь люди спят.

Мы перестаем спорить. Мама сидит за столом, подперев рукой щеку.

Папа смотрит на маму, потом на нас и тихо говорит:

— Сегодня, дети, из далеких краев к нам пришли добрые вести. Мы получили письмо от очень близкого человека.

Из каких далеких краев, от какого близкого человека могло прийти к нам письмо? Но этого пана не объясняет.

Я думаю о далеких краях, где живет этот близкий человек. Где эти края? Может, за тем голубым лесом возле Тимертау? Спросить бы папу.

Но папа уже встает из-за стола и говорит маме:

— Не забудь, Кюнбике, завтра принести меду с пасеки. Посылай приглашение матери в Тимертау. Так лучше будет.

Мама молча кивает головой. Конечно, так лучше будет. Когда бабушка у нас, всегда лучше. Мы бабушку любим. И сладкий мед тоже нам нравится.

— А вам, дети, как говорится, пора на сонный базар ехать. Раздевайтесь и ложитесь спать, — вставая из-за стола, говорит мама. Голос ее звучит сегодня как-то невесело.

Мы ложимся спать, не разузнав толком, о чем говорил папа.

А утром-то, утром! Что делалось в нашем доме!

Мама побелила печь, повесила на стены наши красивые узорчатые полотенца, на окна — белые кружевные занавески. Мамина кровать покрыта большим клетчатым ковром. А посмотрите-ка на самовар, как он весь сияет! Папа чисто-пречисто вьшел весь двор. Сколько ни ищи, даже в траве не найдешь самой маленькой соринки!

Вот, оказывается, как бывает, когда из далеких краев приходят хорошие вести!

К вечеру пришла и бабушка. Мы с Оксаной увидели ее издали и выбежали навстречу, когда она еще была около дома Рушана.

— Бабушка, — сказали мы, крепко обнимая се, — к нам пришли добрые вести из далеких краев. Поэтому мы тебя пригласили.

— Добрые вести — дело хорошее, — отвечала бабушка, улыбаясь и поглаживая нас по спине и по плечам.

Папа до позднего вечера был в колхозе, около своих лошадей. С выгона уже вернулось стадо, а его все еще нет. Бабушка с Оксаной ушли к дедушке Мансу-ру. Я тихонько подошел к маме, когда она доила корову.

— Мамочка, — спросил я шепотом, — а мамочка, кто же этот близкий человек, который живет в далеких краях?

Мама вдруг обернулась и тихо проговорила:

— Скоро, сынок, ты все узнаешь сам. Пусть только это будет в добрый час!

День прошел, два дня прошло — мы еще ничего не узнали. А на третий день в наш дом, как говорит бабушка, вошли и радость и печаль…

Мы долго были на речке и вернулись домой поздно. На бревнах возле сада сидели папа и какой-то незнакомый красноармеец. Увидев нас, этот красноармеец вскочил и крикнул:

— Оксана!..

Он еще что-то сказал, но я не расслышал.

Мы с сестрой остановились. Откуда знает Оксану этот незнакомый человек? Папа ему сказал, что ли? Сам не знаю отчего, я испугался. Оксана тоже испугалась, у нее задрожали губы.

— Идите сюда, дети, — позвал нас папа. — Это дорогой гость. Он только что приехал.

Но мы не двинулись с места. Дорогой гость сам побежал к нам навстречу и взял на руки Оксану. Он долго смотрел на нее, потом прижал к себе. Оксана не заплакала: ее часто берут на руки — ведь все любят мою сестру. А этот человек все смотрит на нее, гладит по голове и шепчет:

— Оксана, Оксана, дочка моя…

Почему он так говорит: «дочка моя»? Я вижу, папа опустил голову и тыльной стороной ладони вытирает себе глаза. Что это с ним, не попала ли ему в глаз соринка? Бабушка глядит в открытое окно, прикрыв рот уголком платка. Мама стоит на крыльце — я никак не пойму, не то она смеется, не то плачет. Да, она и смеется и плачет. Узнать бы мне, что за слезы у нее на глазах — сладкие или горькие?

А дорогой гость все держит Оксану на руках, целует ее лоб, волосы, руки. Я уже начинаю сердиться па этого гостя, чем-то он мне не нравится. Нельзя же так долго держать на руках чужую сестрепку! Если хотите знать, этот гость не особенно еще дорогой мне.

Наконец он опускает Оксану на землю и хочет взять на руки меня, но я подбегаю к папе и прячусь за него. Если этот гость подойдет еще раз ко мне, я сейчас же возьму мою сестру и убегу вместе с ней к бабушке в Ти-мертау.

— Не будь таким диким, сынок, — говорит папа, — наш гость, дядя Петро, любит тебя.

— Не надо, пусть не любит ни меня, ни Оксану, — говорю я, а сам смотрю в землю.

Оксана уже сидит на коленях у этого дяди Петра, гладит его по щеке и что-то говорит ему.

Я смотрю на папу, на маму, на бабушку: все они какие-то особенные сегодня. Как же это понять мне — радуются они или печалятся? И Оксана совсем-совсем другая стала. Обо мне она как будто и забыла…

А, нет, не забыла. Вот сестра моя подбегает ко мне. Ее голубые глаза стали еще светлее. Значит, она радуется. Она бьет в ладоши и весело говорит:

— Знаешь, кто к нам приехал?

— А кто?

— Сказать?

— Скажи.

— К нам приехал… Ты и не догадаешься! А вы догадались бы? Никогда!

— Кюнбике, — зовет папа, — и ты, мама, иднте сюда, посидим немного все вместе.

Мы усаживаемся на тех же бревнах. Оксана сидит между дядей и мною.

Я оборачиваюсь и смотрю на Полевую сторону. Там за дальней горой скрывается солнце. За нашим огородом на бугорках ходят лошади и щиплют траву. Длинные тени от лошадей падают на землю. Возле дуба стоит серая лошадь. Ее зовут Атакой. Эта лошадь тоже была на войне, ее ранило осколком, и теперь она немного прихрамывает, когда идет рысью. Сейчас вокруг Атаки собрались молодые лошади; они стоят тихо, даже не шевелят хвостами. Только Атака иногда вскидывает голову. Наверно, Атака им рассказывает какую-то интересную сказку.

Папа садится на большой камень напротив нас. Красные лучи солнца падают на его лицо. Мне кажется, что ого щеки, нос и лоб охвачены пламенем; я боюсь, что вот-вот загорятся и запылают его длинные усы.

— Настало время, дети, рассказать вам, что привело v наш дом дорогого гостя, — медленно говорит папа и смотрит на дядю Петра, потом на Оксану и на меня.

Дядя Петро сидит, опустив голову, как будто он задумался о чем-то. Мы с Оксаной с нетерпением ждем, что скажет папа. По папа, видно, не знает, как начать.

— Рассказ мой будет короток, — откашлявшись, говорит он. — Война, дети, страшное дело. Много горя приносит она людям. Сколько разоренных сел мы проходили — не сосчитать. Хуже зверей враги наши — фашисты. Нет в них жалости ни к матерям, ни к малым детям. Гнали мы их с Украины большой силой. Помню, однажды выбили мы их из одного села. Как сейчас, перед глазами стоят разбитые хаты, пустая улица, везде гарью пахнет дышать нечем. Ни одного человека не видно. Только слышу я, в крайней хате ребенок плачет…

Папа опять откашлялся и бросил быстрый взгляд на Оксану. Оксана тоже смотрела на него, и губы у нее чуть-чуть дрожали. Дядя Петро как будто чего-то испугался, но сидел молча и ждал, что скажет дальше папа.

— Забежал я в ту хату, вижу — лежит на полу убитая женщина. Возле нее маленькая девочка плачет. Остановился я. Сам еще не знаю, что делать, а руки мои уже подняли девочку и к груди прижимают. А она вдруг и говорит мне: «Папа!» Вижу, за отца меня приняла — он, наверно, тоже был на фронте. Ну, думаю, судьба ей быть моему Ямилю сестренкой… Оксана прижала к груди руки:

— Это была я?

Папа ласково посмотрел на Оксану:

— Это была ты, дочка… Но слушайте, дети, дальше Я поднял у печки уголек, написал на стене свой адрес, завернул дочку в шинель и побежал догонять товарищей… После боя командир разрешил мне отвезти дочку в город, где был детский дом. Тогда же я написал письмо маме, чтобы она приехала за Оксаной. Только через несколько месяцев мама смогла поехать в дальний путь… Ты помнишь, Ямиль, тот день, когда мама привезла тебе сестренку?

О, еще бы я не помнил этот день!.. Я помнил все. Но я боялся проронить хоть одно слово из папиного рассказа.

— Три дня назад я говорил вам о письме. Оно было От дяди Петра. Океании папа, наш дорогой гость и брат, сегодня сам приехал к нам, дрогнувшим голосом закончил мой папа и снова закашлялся, как будто что-то застряло у него в горле.

Мне почему-то захотелось громко заплакать, но Оксана вдруг тихо шепнула:

— Я говорила тебе, Ямиль, что у нас была еще одна мама! И вот еще один папа приехал к нам теперь. Мой папа!

Вдруг дядя Петро своими сильными руками поднял нас с Оксаной и крепко прижал к груди.

— Ямиль, сыночек… Дети мои… — прошептал он, приникая к нам лицом.

Тогда я понял, что и правда он дорогой гость в нашем доме.

Я сразу полюбил дядю Петра. Хороший человек наш дядя Петро! Он часто сажает меня и Оксану на плечи и носит по двору. Мы немного боимся, когда он быстро бегает, но все равно смеемся. В нашем доме пет такого огромного человека, как дядя Петро. Когда он входит в сени, то наклоняется, чтобы не ушибить о притолоку голову. Его каждый кулак ничуть не меньше большого мяча Замана. Вот ведь какой наш дядя Петро! Богатырь! Так говорит о нем дедушка Мансур.

Только бабушка что-то гостем недовольна. Она все бормочет свое.

— Больно уж непоседа, — говорит она. — Сидел бы себе спокойно дома, отдыхал бы да угощался. А он где только не был! Весь колхоз обошел!..

Бабушка правду говорит: где только не побывал дядя Петро! И всюду брал с собой меня и Оксану.

Перво-наперво мы были у родника дедушки Батыр-ши. От родника пошли в поле, где мамина бригада молотила пшеницу. Дядя Петро немного посмотрел, потом быстро забрался на молотилку и начал подавать в барабан снопы.

Мы с Оксаной стояли в стороне, у большого скирда соломы.

— Затосковали руки солдата по работе, ой затосковали! — сказал один дядя, который вилами кидал на скирд солому.

— Это правда, — согласился другой, в солдатской гим-пастерке.

Когда наступило время обеда и молотилка перестала работать, дядя Петро подошел к нам. Он был весь в пыли, только зубы его стали белее.

В тот день мы все трое побывали еще у папы, на скошенном лугу, около его табуна. Добрая улыбка осветила лицо гостя, когда он увидел коней. Наши кони очень понравились дяде Петро.

Побывали мы везде: и на огороде, на пасеке; на обратном пути завернули в большой овраг, где берут глину для кирпичей и горшков.

Дядя Петро глядел и не мог наглядеться на наш аул.

Его всюду встречали словами: «Добро пожаловать, брат!» — и долго трясли ему руку. А старухи гладили по спине. Бабушки всегда так: хорошим людям сначала жмут руку, потом по спине гладят.

Скажите, если бы дядя Петро не был дорогим гостем, разве к нему так относились, а?

Больше всего ему понравилась паша кузница. Мы там трп раза были. В кузнице работают два кузнеца — два Габи: одпого зовут Толстый Габи, другого Тонкий Габи. Оба Габи быстро подружились с дорогим гостем говорят не наговорятся.

Каждый раз, когда мы бывали в кузнице, дядя Петро, засучив рукава, брал большой молот, величиной с мою голову, бил этим молотом по красному, раскаленному железу, и оно становилось тоненьким, как блпнчик.

— Вот это кузнец так кузнец! — говорит Тонкий Габи Толстому. — Вот у кого силища!

Мы с дядей Петром сделали мне ножичек, а маме новую кочергу. Лишь Оксане ничего не смастерили. В кузнице просто невозможно сделать куклу, это всякий понимает.

— Как сон прошли эти три дня, — говорит теперь мама.

Если так говорит моя мама, наверно, оно так и было.

Оксана со своим папой вошли в дом, а я завернул в сад, чтобы спрятать в сокровищнице разные железки, которые мы принесли из кузницы.

Я прошел мимо яблонь, посаженных весною. Вот Ок-санина яблоня, вот моя, это папина яблоня, а та мамина. Чья же эта, пятая яблоня?.. А что сказала тогда, весною, мама? Что пятая яблоня будет для гостя. У нас теперь есть дорогой гость. Как хорошо! Я сейчас же называю пятую яблоню именем дяди Петра. Всем по яблоньке!..

Когда я сидел у березки и копался в нашей сокровищнице, то услышал негромкий разговор.

Кто же это разговаривает?

Я поднял голову и посмотрел. Недалеко от меня, за кустом орешника, стояла бабушка, а с той стороны была видна белая борода дедушки Мансура.

— Очень любит он детей, — говорит бабушка, — Сам такой сердечный, и руки у него золотые. Очень хорошим оказался наш новый родственник, радуюсь я, не нарадуюсь.

— Так, так, сестрица, — говорит дед. — Людей роднят не язык и не богатство — а сердце. Я много жил на свете и это знаю. Время наше такое, сестрица, оно не только жизнь людей, но и сердца их сделало лучше.

Бабушка шумно вздыхает и продолжает тихо:

— Эта разлука, Мансур, так тяжела, будто вырвали из груди сердце. Слишком уж мы к дочке нашей привязаны. И на отца ее еще не нагляделись. Горше всего будет Ямилю и Кюнбике. Чего бы только не дала я, чтобы жили мы тут все вместе! Никак не можем уговорить его… Опять раздался мягкий, ровный голос деда:

— Не надо уговаривать, сестра. Если у настоящего джигита земля покрыта золой и углем, как может терпеть его сердце! Он должен вернуться к своей земле, любящими руками посеять в нее доброе зерно и наново свить гнездо…

Их разговор показался мне странным, и я понял, что меня ждет большая печаль. В груди у меня вдруг что-то оборвалось — не сердце ли это?

Они же говорили о моей сестре и дяде Петре! Может быть, их уже и нет?

Я бросился в дом. Сестра моя сидит на сундуке, болтает ногами и что-то говорит своему папе. Ее светлые глаза так весело улыбаются… Я сразу успокоился. Да вот же они!

— Ты к нашей сокровищнице ходил, я знаю, — говорит Оксана. — Давайка посадим моих кукол на твоих коней и повезем их в гости.

— А куда?

— Далеко-далеко — на Украину.

В комнату быстро входит бабушка и сразу берется за самовар.

— Гости без чая, а я заговорилась. Ох, как нехорошо, — сетует она.

А у меня в ушах звенят другие ее слова, которые она говорила у плетня:

«… будто вырвали из груди сердце…»

Что же это значит?

Я только потом понял бабушкины слова.

Вот и настал последний день августа. Утро было теп-лое-претеплое. Желтая трава на дворе, листья на деревьях, железные крыши домов, белые телеграфные столбы на улице — все было залито солнцем.

— Как тепло прощается с нами лето! — говорила бабушка. — Зимой мы будем вспоминать о нем.

В это утро дядя Петро и Оксана прощались с нашим аулом.

У ворот стояла запряженная в телегу колхозная лошадь Атака. Вокруг бегали мальчики и девочки, взрослые разговаривали.

Все было готово к отъезду. Мама одела Оксану в самое лучшее платье. Дядя Петро побрился.

Папа уже вынес все вещи, положил их на телегу и опять вернулся в дом. Бабушка велела всем присесть, Только тогда, обернувшись ко мне, мама сказала:

— Вот и настало время, Ямиль, прощаться тебе с сестрой. Сегодня Оксана уезжает на Украину вместе со своим папой. А потом мы поедем к ним в гости. Ладно, дочка? — ласково спрашивает она Оксану.

— Ой, мама, только скорее приезжайте! — Оксана берет маму за руку. — Пусть Ямиль сейчас с нами поедет. Поедешь, Ямиль?

— Кто же останется дома, если вы вдвоем уедете? Мы уж приедем все вместе, — говорит бабушка.

Я слушаю и удивляюсь: почему Оксапа должна ехать одна, когда я не хочу расставаться с ней?

Неужели они этого не понимают? Мне хочется громко-громко плакать.

Некоторое время мы сидим молча. Потом бабушка подает рукой знак, что пора встать.

Мы все выходим на улицу. Люди окружают дядю Петра, жмут ему руки и говорят:

— Прощай, брат, да не навсегда!

Кто-то поднимает Оксану, целует. Ее передают с рук на руки.

Прощанье длится долго. Самой последней к сестре моей подходит бабушка и гладит ее по светлым волосам.

— Будь счастлива, расти честным и хорошим человеком, доченька, говорит она; мокрые от слез глаза ее стали совсем красными.

Потом мы все усаживаемся на телегу. Мама берет Оксану на колени. Папа встряхивает вожжами. Люди остаются у наших ворот, машут руками. Фагима громко, навзрыд плачет. Марат и Фарит бегут за телегой.

— Прощай, Оксана, будь здорова! — кричит она. Сестра машет им рукой.

Мальчики долго еще бегут за нами, потом отстают и смотрят вслед.

Мы проезжаем Лесную гору, большой луг, где мы отдыхали с папой. Папа останавливает коня и спрыгивает с телеги.

— Идите, дети, вперед, разомните ноги, — говорит он. — Когда устанете, сядете снова.

Мама помогает Оксане слезть с телеги, я спрыгиваю сам.

Мы бежим по желтой траве. Цветов уже нет — они отцвели, и бабочек не видно. На стоге сена сидит какая-то большая серая птица, от нее на землю падает тень.

— К-ш-ш!.. Кш-ш-ш! — кричу я, по серая птица не улетает.

— Не пугай ее, Ямиль, может быть, ей хочется спать, — говорит Оксана. — Почему эта птица одна, где ее дети?.. Может, ее дети уехали в гости? — Она молчит, потом тихо добавляет: — Мама сегодня вышла со мной в сени, обнимала, обнимала меня, а потом заплакала…

Я оглядываюсь. Мама, папа и дядя Петро идут за телегой.

Вдалеке едва виднеется наша Полевая сторона. Летом там растут цветы, голубые, как глаза моей сестренки. Их зовут незабудками. Бывало, мы рвали эти цветы в дома ставили их в стакан с водой. Теперь уже нет этих цветов. И башмаки наши поизносились. И Оксана уезжает. Дома остается только Оксанина яблоня и еще тот, самый красивый, гусенок.

— Не уезжай, Оксана, — прошу я.

— Мама сказала, что нужно ехать. А мой папа — он хороший, он и тебя, Ямпль, любит и меня. Ты приедешь с мамой к нам в гости, у нас там новый дом будет.

Нас догоняет телега, и мы с Оксаной опять усаживаемся на нее.

Едем долго-долго, через леса, мосты, по берегам озер. Снова поднимаемся в гору. Впереди проезжает длинный поезд, оставляя за собой белые клубы дыма. За деревьями виднеется белый домик.

— Вот и доехали, — говорит папа.

Телега останавливается под деревом, не доезжая до белого домика.

Папа и дядя Петро идут в дом, а мы с мамой остаемся у лошади. Возле домика лежат блестящие рельсы, они тянутся так далеко, как будто нигде не кончаются. По этим рельсам идут поезда.

Перед домиком выложены большие ровные кадши. Они похожи на тот камень, на котором дедушка Мансур точит топор. Только здесь их много, и они прилажены один к другому, по ним ходят люди. Детей не видно, кругом одни взрослые. Мама берет нас с Оксаной за руки, и мы тоже ходим по этим ровным камням. Мама не разговаривает и не смеется.

— Билеты есть, — слышим мы голос папы. Он и дядя Петро догоняют нас. — Скоро будет поезд. Я пойду принесу вещи.

Папа уходит, а дядя Петро остается с нами и разговаривает с мамой. Я не понимаю их, они говорят не по-башкирски. Потом подходит и папа с вещами. Теперь они говорят втроем.

— Идет! — закричал вдруг кто-то.

Люди засуетились, забегали, из-за деревьев показался паровоз. Он так грохотал, что под ногами дрожала земля, и так пыхтел, проходя мимо нас, что я даже испугался.

Мама потянула меня за рукав, и мы побежали за вагонами. У одного вагона дядя Петро остановился и отдал билет человеку в черном костюме с блестящими пуговицами.

Мы стали прощаться.

Дядя Петро обнял папу, крепко сжал мамины руки, потом поднял меня и три раза поцеловал в щеки.

Оксана вдруг бросилась к маме и крепко обняла ее. Они прижались друг к другу, плечи мамы вздрагивали.

Папа поспешно взял Оксану из маминых рук, поцеловал и опустил на землю.

— Попрощайтесь, дети, — сказал он, гладя меня до плечу.

Сестра моя обернулась ко мне, и я увидел ее лицо, мокрое от слез, словно забрызганное дождем. Я бросился к ней:

— Оксана, сестричка моя, не уезжай!

— Ямиль, не плачь, сынок, вы скоро увидитесь. Мы ведь живем на одной родной земле, — сказал папа.

Дядя Петро быстро поднял мою сестру на ступеньки вагона и вскочил сам.

Паровоз вдруг загудел. Вагоны тронулись.

Мама и папа машут руками вслед поезду. Вот из окна вагона мелькнул белый платочек Оксаны. Вот уже поезд скрылся за деревьями. А мы все еще не трогаемся с места. Вдруг я слышу тихий голос мамы:

— Улетела птичка моя перелетная в свое гнездо… Папа о чем-то думает, нотом, ни на кого не глядя, произнес:

— Не надо так говорить, Кюнбике. Дочь наша навсегда останется радостью нашего дома. Теперь не только у Оксаны, но у всех нас будет два гнезда. На своей земле Петро построит новый, просторный дом. Он сильный человек. И нам теперь навеки суждено делить с ними пополам и радость и печаль. Будем ездить друг к другу в гости, а если нужно, то и помогать будем.

Я все еще смотрю, как за деревьями рассеивается густой дым, но перед моими глазами уже встает большой новый дом, возле него — такой же, как у нас, сад, там растет одна березка и пять яблонь. По двору ходят белые гуси. На высокое крыльцо, крепко держась за руки, поднимаемся мы с Оксаной…

Вдали гудит паровоз.

Надо мной сияет чистое, ясное небо, цвета глаз моей сестры Оксаны, которую папа назвал радостью нашего дома.

1951