Рак

Жак Тежарден лежал в постели и хворал. Во время последнего концерта, когда он играл на своей гнус фистуле и впридачу на сквозняке, его продуло, и он схватил бронхит. Времена были тяжелые, так что камерный оркестр, в котором он работал, соглашался выступать где угодно, даже в коридоре, и хотя это помогало музыкантам выстоять в трудную пору, им часто приходилось потом отлеживаться. Жак Тежарден чувствовал себя скверно. Голова его распухла, а мозг остался каким был, и образовавшуюся за счет этого пустоту заполнили инородные тела, вздорные мысли и залила боль, острая, как кинжал или перец. Когда Жак Тежарден начинал кашлять, инородные тела бились о выгнутые стенки черепной коробки, взметаясь по ним вверх, подобно волнам ванны, и снова падали друг на друга, хрустя, как саранча под ногами. То и дело вздувались и лопались пузыри, и белесые, липкие, как паучьи кишки, брызги разлетались под костяным сводом и тотчас смывались новой волной. После каждого приступа Жак Тежарден с тоской дожидался следующего, отсчитывая секунды по стоящим на ночном столике песочным часам с делениями. Его мучила мысль, что он не может, как обычно, упражняться на фистуле: из-за этого ослабнут губы, загрубеют пальцы и придется начинать все сначала. Гнус фистула требует от своих адептов невероятного упорства, ибо научиться играть на ней очень сложно, а забыть все, чему научился, очень легко. Он мысленно наигрывал мелодию из восемнадцатой части симфонии ля-бемоль, и трели пятьдесят шестого и пятьдесят седьмого тактов усилили его боль. Он почувствовал приближение нового приступа и поднес руку ко рту, чтобы хоть немного сдержать его. Кашель подступал все ближе, распирал бока и наконец вырвался наружу. Жак Тежарден побагровел, глаза его налились кровью, он вытер их уголком красного платка — он нарочно выбрал такой цвет, чтобы не видно было пятен.

Кто-то поднимался по лестнице. Укрепленные на металлических прутьях перила гудели, как набат, — несомненно, это квартирная хозяйка несла ему липовый чай. При длительном употреблении липовый чай вызывает воспаление предстательной железы, однако Жак Тежарден пил его редко, так что, возможно, ему удалось бы избегнуть операции. Хозяйке осталось подняться еще на один этаж. Это была пышная красавица тридцати пяти лет, ее муж провел долгие месяцы в немецком плену, а едва вернувшись, устроился на работу по установке колючей проволоки теперь настал его черед заточать других. С утра до ночи он возился с легавыми где-то в провинции и почти не давал о себе знать. Хозяйка, не стучась, открыла дверь и широко улыбнулась Жаку. Она принесла синий фаянсовый кувшин и чашку и поставила все это на ночной столик. Потом наклонилась, чтобы поправить подушки, и тут полы ее халата разошлись, и взгляду Жака открылся темный островок. Он заморгал и сказал, указывая пальцем на этот срам:

— Извините, но…

Договорить он не смог и закашлялся. Не понимая, в чем дело, хозяйка рассеянно поглаживала живот.

— Вот там… у вас… — выдавил он.

Тогда, чтобы он больше не кашлял, хозяйка запахнула халат. Молодой музыкант слабо улыбнулся.

— Обычно я ничего не имею против, — сказал он, извиняясь, — но сейчас у меня голова как котел: кипит, бурлит и гудит.

— Я налью вам липового чаю, — материнским тоном предложила она.

Она подала ему чашку, и он стал пить маленькими глотками, размешивая ложечкой сахар. Затем принял две таблетки аспирина и сказал:

— Спасибо… Теперь я постараюсь уснуть.

— Попозже я принесу вам еще чаю, — сказала хозяйка, складывая пустую чашку и фаянсовый кувшин втрое, чтобы удобнее было нести.

Он проснулся, словно какая-то сила толкнула его. Так и оказалось: он пропотел от аспирина, и так как, по закону Архимеда, он потерял вес, равный объему вытесненного пота, то его тело оторвалось от матраса, увлекая за собой одеяло, и всплыло на поверхность лужи пота, подняв легкие волны, которые плескались вокруг него. Жак вытащил затычку из матраса, и пот стек в сетку. Тело стало медленно опускаться и наконец снова оказалось на разгоряченной простыне — от нее с лошадиной силой валил пар. Постель была липкой от пота, и Жак скользил в ней, тщетно пытаясь приподняться и опереться на промокшую насквозь подушку. В голове снова что-то глухо задрожало, и мельничные жернова принялись перемалывать мелкие частички, разлетавшиеся по полости между мозгом и черепом. Он поднес руки к голове и осторожно ощупал ее. Пальцы скользнули от затылка к раздавшемуся темени, коснулись лба, пробежали по кромке глазных орбит и спустились к скулам, легко прогибавшимся под нажимом. Жаку Тежардену всегда хотелось знать точную форму своего черепа. Ведь среди черепов попадаются такие пропорциональные, с таким идеальным профилем и так изящно закругленные! В прошлом году, когда он болел, он заказал рентгеновский снимок, и все женщины, которым он его показывал, быстро становились его любовницами. Шишка на затылке и вздутие на темени сильно тревожили его. Может быть, виной всему гнус фистула? Он снова потрогал затылок, исследовал соединение черепа с шеей и нашел, что чашечка позвонка поворачивается без шума, но с трудом. Он глубоко вздохнул и беспомощно уронил руки, поерзал на постели, чтобы устроить себе уютное гнездышко в соленой корке пота, пока она еще не совсем затвердела. Двигаться приходилось осторожно, потому, что стоило ему повернуться на правый бок, как весь пот устремлялся на правую сторону сетки, кровать наклонялась, и он чуть не падал. А когда он поворачивался на левый, кровать и вовсе опрокидывалась на спинку, так что сосед снизу стучал в потолок бараньей ручкой, запах которой просачивался сквозь половицы и кружил голову Тежардену. И вообще ему не хотелось разливать пот по полу. Булочник из соседней лавки давал ему за него хорошую цену, он разливал пот по бутылкам с этикетками «Пот лица», и люди покупали его, чтобы поливать свой насущный, горелый, полученный по карточкам хлеб.

«Я уже меньше кашляю», — подумал он.

Грудь дышала легко, легкие не хрипели. Он осторожно протянул руку, взял со стула свою гнус фистулу и положил ее на постель рядом собой. Потом он снова поднес руки к голове, и его пальцы скользнули от затылка к раздавшемуся темени, коснулись лба и пробежали по кромке глазных орбит.

— Здесь одиннадцать литров, — сообщил булочник.

— Несколько литров пропало, — извинился Тежарден. — Сетка не слишком герметична.

— Пот не очень чистый, — прибавил булочник, — правильнее было бы считать, что тут всего десять литров.

— Но вы же продадите одиннадцать, — сказал Жак.

— Разумеется, — сказал булочник, — но моя совесть пострадает. Или, по-вашему, это ничего не стоит?

— Мне нужны деньги, — сказал Жак. — Я уже, три дня не выступаю.

— Мне самому не хватает, — сказал булочник. — У меня автомобиль в тридцать девять лошадиных сил, который дорого обходится, да слуги, которые меня разоряют.

— Сколько же вы дадите? — спросил Жак.

— Господи! — сказал булочник. — Я заплачу вам по три франка за литр, считая ваши одиннадцать литров за десять.

— Прибавьте еще чуть-чуть, — сказал Жак. — Это так мало.

— Ладно! — сказал булочник. — Берите тридцать три франка, но это вымогательство.

— Давайте, — сказал Жак.

Булочник достал из бумажника шесть купюр по семь франков.

— Верните девять франков сдачи, — сказал он.

— У меня только десять, — сказал Жак.

— Отлично, — сказал булочник.

Он положил деньги в карман, взял ведро с потом и повернулся к двери.

— Постарайтесь набрать еще, — сказал он.

— Нет, — сказал Жак. — У меня уже нет температуры.

— Жаль, — сказал булочник и вышел.

Жак поднес руки к голове и снова стал ощупывать деформированные кости. Попробовал приподнять голову руки — его интересовал точный вес, — но не смог, что ж, придется отложить это до тех пор, пока он не выздоровеет, и потом, все равно мешает шея.

Жак с усилием откинул одеяло. Перед ним лежали его ноги, усохшие от пяти дней полного бездействия. Он грустно посмотрел на них. Попробовал растянуть их, но, ничего не добившись, сел на край кровати и наконец кое-как встал. Усохшие ноги укоротили его на добрых пять сантиметров. Он расправил грудь, так что затрещали ребра. Болезнь не прошла бесследно. Халат висел на нем унылыми складками. Дряблые губы, отечные пальцы — играть на фистуле он не сможет, это ясно.

В отчаянии он упал на стул и обхватил голову руками. Пальцы машинально стали ощупывать виски и отяжелевший лоб.

Дирижер оркестра, в котором играл Жак, поднялся по лестнице, остановился перед дверью, прочел табличку и вошел.

— Привет, — сказал он. — Тебе, я вижу, лучше?

— Я только что встал с постели, — сказал Жак. — Еле держусь на ногах.

— Когда ты сможешь снова играть? — спросил дирижер.

— А что, мы будем выступать? — спросил Жак. — Мне не хочется больше играть в коридоре. В конце концов, мы — камерный оркестр, а не коридорный.

— Так ты предпочел бы играть в камере? — спросил дирижер. — Может, по-твоему, ты и подхватил бронхину из-за меня? Но ведь все играли в коридоре.

— Знаю, — сказал Жак, — но я был на самом сквозняке и загораживал вас собой, поэтому вы и не заболели.

— Чепуха, — сказал дирижер. — Впрочем, ты всегда был привередой.

— Нет, — сказал Жак, — просто я не люблю болеть и имею на это право.

— Уволить бы тебя, — сказал дирижер. — С такими, как ты, невозможно работать, все тебе не так.

— Да я чуть не загнулся! — сказал Жак.

— Хватит, — сказал дирижер. — Я тут ни при чем. Когда ты сможешь играть?

— Не знаю, — сказал Жак. — Я еле держусь на ногах.

— Ну, это уж слишком, — сказал дирижер. — Так не работают. Я возьму на твое место Альбера.

— Заплати мне за два последних выступления, — сказал Жак. — Я должен отдать деньги за квартиру.

— У меня нет с собой, — сказал дирижер. — Пока. Я пошел к Альберу. У тебя несносный характер.

— Когда ты мне заплатишь? — спросил Жак.

— Да заплачу, заплачу! — сказал дирижер. — Я пошел.

Жак, прикрыв глаза, водил пальцами по лбу. Килограмма четыре будет.

Маленькая спиртовка так воинственно гудела, что вода в алюминиевой кастрюле дрогнула. Конечно, для такой слабой спиртовки воды было слишком много, но Жак терпеливо ждал. Он сидел, глядел в воду и от нечего делать упражнялся на гнус фистуле. Он все время не дотягивал си-бемоль на два сантиметра, но наконец дотянулся, взял ноту и раздавил ее пальцами, довольный своей победой. Навык вернется!

Но пока что вернулась только головная боль, и он перестал играть. Вода закипала.

— Посмотрим, — подумал он, — может, окажется и больше четырех килограммов…

Он взял большой нож и отрезал голову. Потом он опустил ее в кипящую воду со льдом, чтобы удалить все лишнее и получить чистый вес черепной коробки.

А потом умер, так и не доведя дело до конца, потому что тогда, в тысяча девятьсот сорок пятом году, медицина еще не достигла такого высокого уровня, как теперь.

Он вознесся на небо в большом белом облаке. Куда же еще было ему деваться!