Раскаявшийся

10

Мне казалось, что те, кого я оставил в Нью-Йорке, обязательно бросятся на мои поиски. У меня не было фальшивого паспорта, и полиция легко могла выйти на мой след. Но очевидно, Циля смирилась с мыслью, что между нами все кончено. Я боялся, что она потребует огромные алименты и кто знает, что еще. Таковы уж законы гоев, да и еврейские ничуть не лучше — они всегда защищают преступников. Судьи, бандиты и адвокаты — винтики одного механизма. Они легко могут меняться местами. Они читают одни и те же книги, ходят в одни и те же ночные клубы, даже встречаются с одними и теми же женщинами. Только немногие еще верят в силу закона или высшую справедливость. Впрочем, пока они до меня еще не добрались, и я мог спокойно гулять по Тель-Авиву.

В первые дни я не искал знакомств ни с кем. Мне хотелось побыть одному и, возможно впервые, основательно задуматься о своей прошлой жизни. Я прогуливался по улице Бен Иехуды, заходил в кафе на бульваре Дизенгофа, рассматривал других зевак, пьющих кофе, читающих газеты, курящих или просто изучающих прохожих. Стоило мимо пройти привлекательной женщине, как глаза мужчин тут же загорались, словно они не знали близости с женщиной Бог весть сколько. Их голодные взгляды будто вопрошали: «Есть ли тут шанс? Не о ней ли я мечтал? Случай свел нас, и кто знает, уж не начало ли это той великой любви, о которой так часто пишут в книгах?..» Все внезапные надежды рушились, как только женщина доходила до угла и поворачивала на улицу Фришмана или улицу Гордона, а потенциальный Дон-Жуан возвращался к своей недочитанной газете или недокуренной сигарете. Женщины, сидевшие за столиками, тоже наблюдали за проходившими мимо дамами и обменивались ехидными замечаниями: у этой толстые ноги, у той слишком широкие бедра, третья безвкусно одета… Витрины магазинов пестрели платьями, жакетами, нижним бельем самых модных фасонов. Комитет по языку уже нашел в иврите названия для всех этих тряпок. Уж в чем, в чем, а в словах у современного человека не бывает недостатка. Я сидел рядом с книжным магазином и время от времени поглядывал на его витрины. Низкопробные романы со всего мира уже были переведены на святой язык. Киоски пестрели плакатами, рекламирующими дешевые пьесы. Если бы не подписи на иврите, это мог бы быть Париж, Мадрид, Лиссабон или Рим. Да, Просвещение достигло своих целей. Мы стали похожи на другие народы. Мы питаем свои души той же грязью, что и они. Растим дочерей для разврата. Публикуем журналы, в которых на иврите расписываем подробности романов голливудских шлюх и сводников.

В Тель-Авиве было одно кафе, где собирались разные писатели и актеры. Я как-то случайно забрел туда. В молодости статьи о литературе и писателях меня занимали. Я читал книги, восхищался умением авторов словами выражать мысли и чувства своих героев, потаенные движения их сердец. Но когда я увидел их в этом кафе, на их лицах читалось то же, что и на лицах других: алчность, тщеславие, мелочность. Они так же возбуждались при виде проходящих женщин. Их жены с ярко накрашенными губами тянули через трубочки лимонад или оранжад и отпускали все те же пошлые реплики. Не нужно отличаться особенным умом, чтобы понять: интеллектуалки строят те же иллюзии, мечтают о той же неосуществимой любви, недостижимом счастье, что и самые обычные женщины. В перерывах между фантазиями они почитывают трогательные истории о преследуемой миллионерами красавице или об актрисе, которая за одно лишь выступление в Лас-Вегасе получила десять тысяч долларов. Время от времени они поглядывали на себя в зеркало. Не виден ли возраст? Нет ли следа морщин? Помог ли на самом деле крем Хелены Рубинштейн остановить разрушительное воздействие времени?

После нескольких дней затворничества я начал встречаться со своими варшавскими знакомыми — друзьями, приятелями, теми, с кем познакомился в Вильно, Москве и Ташкенте. Мне не нужно было их искать: я встретился с кем-то одним и он сообщил о моем появлении прочим. Некоторых я увидел прямо там, в кафе на бульваре Дизенгофа. Начались объятия, трогательные слова, расспросы и воспоминания. Многие из моих знакомых погибли при Гитлере, или умерли с голоду, или сгинули в сталинских лагерях. Другие были убиты на войне — в Красной Армии или в польском Сопротивлении. Третьих в могилу свели инфаркт или рак. Почти все уцелевшие оказались здесь. Со всех сторон неслось: убит, умер, погиб, расстрелян. Весь Тель-Авив был одним огромным лагерем уцелевших. Вдовцы находили себе здесь новых жен, вдовы — новых мужей. Те из женщин, кто был еще молод, снова обзаводились детьми.

Приглашения сыпались на меня со всех сторон. Я постоянно покупал цветы и конфеты и вечно куда-то ехал на такси. Некоторые говорили, что уже похоронили меня. Я словно бы восстал из мертвых. По моей одежде и тем подаркам, что я приносил, они, очевидно, догадались, что в Нью-Йорке я явно не бедствовал. Некоторые начали намекать или даже открыто просить, чтобы я помог им перебраться в Америку. Конечно, Израиль — это наша страна и наша надежда, но переварить святой язык и иудаизм в таких количествах не так-то просто. К тому же, шептали мне на ухо, здесь ничего невозможно добиться, если у тебя нет могущественных покровителей наверху. Нужно быть членом правильной партии или иметь хорошие связи. Здесь, как и везде, прав был сильный. А как иначе? Евреи ведь тоже люди. Как-то я заговорил с одной женщиной о вещах достаточно щекотливых. Она сказала, что здешний климат охлаждает мужскую страстность и прямо противоположным образом действует на женщин, которые становятся очень пылкими.

— И что же вы с этим делаете? — спросил я.

— Ну, справляемся кое-как, — ответила она и хитро улыбнулась.

Почему бы и нет? Я был туристом, американцем, и никак не мог повредить ее репутации. Жил в хорошем отеле, скупостью не отличался, в деньгах не нуждался. Она собрала обо мне всю информацию, какую только могла. Знала все о моих знакомых, их делах, их семейной жизни, даже об их тайных желаниях и часто повторяла, что здесь, на Святой Земле, люди ведут себя ничуть не более осмотрительно, чем в Париже или Нью-Йорке. Я понимал, что не все из услышанного мною правда, но многое подтверждали и другие. Нет, буквы иврита и еврейские лидеры все же не стали надежным барьером от зла и беззакония.

В перерывах между встречами и приглашениями я ходил в синагоги. Да, многие евреи в Тель-Авиве молились. Многие жили честно и набожно. В школах преподавали Писание, еврейскую историю, Мишну и даже кое-что из Гемары. Многие соблюдали кошер и субботу. Но чем больше я встречался с такими евреями, чем лучше узнавал их, тем яснее понимал, что им не хватает сил защитить своих детей от влияния мирского, правящего страной. Их образ жизни чаще всего не был порождением пламенной веры, он вырастал из повседневности, а иногда и из необходимости быть членом какой-либо партии. Это был холодный, вялый иудаизм. Я заговаривал с людьми в синагогах. Никто из них не обладал верой, достаточной для того, чтобы побороть искушение сил зла. Молитвы заканчивались, и сторож закрывал двери синагоги. Я не нашел тут ни одного дома учения, где бы мальчики сидели над Талмудом с тем же усердием, что в Варшаве или Люблине. Сыновья в крохотных кипах на затылках, отцы с аккуратно подстриженными бородами или чисто выбритыми подбородками, матери без париков, все они были славными людьми, но отнюдь не борцами с дьяволом. Они принадлежали к религиозной партии, их сыновья и дочери служили в армии. Они читали те же книги и смотрели те же фильмы, что и неверующие. День ото дня они все больше и больше отходили от веры и погружались в суету светской жизни. Многие из них молились только в субботу и по праздникам. Я уверен: сменится несколько поколений, и они утратят религиозную традицию.

Впрочем, я ведь рассказываю вам не о них, а о себе. Я бежал от Цили и Лизы, но здесь меня опять окружили бесчисленные цили и лизы. Я понимал, что из-за всех эти встреч с женщинами моя новая жизнь ничем не будет отличаться от старой. У меня уже была возможность завести пару интрижек с замужними дамами. Вера, что помогла мне пройти через тяжелейший жизненный кризис, вновь начала остывать и гаснуть. Я по-прежнему молился в синагоге, но слова молитвы больше не утешали меня, не давали успокоения. Я повторял Восемнадцать благословений, и каждое из них звучало, как ложь. Не было ни малейших доказательств того, что Бог действительно воскрешает мертвых, исцеляет больных, наказывает грешников и вознаграждает праведников. Шесть миллионов евреев было замучено, уничтожено, сожжено. Десятки миллионов врагов окружали Израиль, готовясь завершить дело, начатое Гитлером. Бывшие нацисты в Германии тянули пиво и в открытую обсуждали необходимость новых убийств. В России и Америке росло поколение, забывшее о вере и исповедующее атеизм. Множество евреев во всем мире поклонялось левым кумирам и верило в ложные учения. Они становились в большей степени язычниками, чем сами язычники, уходили от религии дальше гоев. Даже если и на самом деле существовал Бог, который мог бы прислать Мессию, то к кому его было присылать?..

С такими мыслями я молился. С ними ложился спать и с ними же просыпался.

11

Я уже было собрался завести себе в Тель-Авиве любовницу, а то и двух, но какая-то сила удерживала меня от этого шага, напоминая о причинах, по которым я здесь оказался, и о том образе жизни, который вел в Америке. Огонь иудаизма или голос с горы Хорев не позволяли мне поддаться искушениям материального мира. Этот голос однажды спросил у меня: «Для того ли ты выбрался из скверны, чтобы снова в нее погрузиться? Если ты, Иосиф Шапиро, — говорил он, — наследник ученых и праведников, готов нарушить Десять заповедей, чего же тогда ожидать от сынов и дочерей многих поколений злодеев и идолопоклонников?» Мужчины, чьих жен я мог бы соблазнить, были жертвами Гитлера. Они потеряли свои семьи в Польше и приехали в Израиль с надеждой начать новую жизнь. Действительно ли я хотел украсть их жен, купить их любовь деньгами и подношениями? Я просто не смог бы жить в мире с собою, если бы совершил такое преступление. Я бы сам превратился в нациста!

Я много слышал о кибуцах и как-то раз решил поехать в один из них, к своему дальнему родственнику. Это был левацкий кибуц. Родственнику я привез разные подарки, так что он был рад видеть меня и повел на экскурсию: мы увидели школу, коровник, сараи, пруд, где разводили карпов. Там даже было красивое здание, называвшееся Домом культуры. Я планировал уехать только на следующее утро, и мой хозяин, живший там уже достаточно долго, уступил мне на ночь свою комнату. Тем вечером в кибуце проходили выборы, и все члены организации должны были собраться вместе после обеда. Увидев, что свет горит только в Доме культуры, я зашел внутрь. Оказалось, что там есть библиотека с израильскими и иностранными газетами. Несмотря на свет, в помещении было пусто, на стенах я увидел портреты Ленина и Сталина. Кто такой Сталин, сколько евреев он уничтожил и с какой враждебностью относился к Государству Израиль, было прекрасно известно, тем не менее его портрет висел на стене. Преданные левым идеям евреи до сих пор не могли расстаться с этим творцом «прогресса», пророком «светлого будущего» и «счастливой жизни». Мне хотелось сорвать со стены картину и разодрать ее в мелкие клочья. Среди газет, лежащих на столе, попадались не только советские, тут были коммунистические издания чуть ли не со всего мира и на всех языках, включая идиш.

Когда я сидел там и просматривал газеты, в помещение вошла девушка, очевидно одна из членов кибуца. На меня она посмотрела с нескрываемым удивлением. Вступать в беседу не хотелось, и я предпочел углубиться в статью, доказывавшую, что единственным спасением мира по-прежнему является коммунизм. Девушка тоже начала листать какой-то социалистический журнал на иврите. Очевидно, она кого-то ждала, потому что время от времени поглядывала на дверь.

Действительно, вскоре в библиотеку вошел молодой парень. У него были курчавые темные волосы и блестящие карие глаза. Решив, что я американец и не понимаю иврита, парочка начала говорить. Сначала они обсуждать меня. Парень спросил, кто я такой, а девушка ответила: «Черт его знает, какой-то американский турист».

После этого они перешли на вопросы более личные, и хотя из-за их сефардского произношения я понимал далеко не все, но общий смысл разговора был вполне ясен. Девушка была замужем, ее муж уехал в Иерусалим, и она не знала, когда точно он вернется: то ли сегодня вечером, то ли завтра утром. Парень просил, чтобы эту ночь она провела с ним, но девушка отказывалась, говоря, что это слишком опасно. Да, и здесь, в этом Доме культуры, в этом кибуце, происходило все то же, что и в других подобных домах, и у евреев, и у гоев. Портрет Сталина на стене и разговор этой парочки раз и навсегда доказали мне, что светские евреи Израиля ничем не отличаются от светских евреев любой другой страны. Они впитали в себя всю ложь и все заблуждения, которые только есть в мире. То, что мы называем культурой, на самом деле ее отсутствие, закон джунглей. Конечно, в других кибуцах уже сняли портреты Сталина или, по крайней мере, перевесили их куда-нибудь подальше, но и там все надежды связывались с банальной социологией, фальшивой психологией, бессмысленной поэзией, учениями Маркса и Фрейда, теориями тех или иных профессоров. Они просто свергали старых кумиров и на их место ставили новых. Возлагали свои надежды на власть, чьи убеждения, образ действия и представления о законе менялись с малейшим дуновением ветра. Сегодня они были лучшими друзьями, а завтра — злейшими врагами. Сегодня хотели убить друг друга, а завтра устраивали вместе банкеты, поднимали тосты и обменивались орденами.

Хотя еврейские политики многому и в дипломатии, и в диалектике научились у гоев, это ничуть не способствовало уменьшению вековой ненависти к евреям. Как бы сильно евреи ни старались подражать гоям, их по-прежнему презирали, и они оставались в полном одиночестве. Им никак не могли простить верности наследию предков и «высокомерного» нежелания окончательно раствориться в среде тех, кто сжигал их священные книги и убивал их детей. В ненависти к евреям Сталин не отличался от Гитлера.

Ту ночь я провел в кибуце. Зайдя в главное здание, я услышал, как пожилой кибуцник порицает слушателей за равнодушие к социалистическим идеалам и уклон в сторону национализма. Он говорил с искренним воодушевлением, он проповедовал, он стучал кулаком по столу. Раввинов он называл реакционными клерикалами, черным вороньем и обвинял их в желании повернуть вспять реку истории. Я хотел спросить у него: «Откуда ты знаешь, в какую сторону течет эта река истории? И с чего ты взял, что воды ее снова не наполнятся кровью и телами убитых?» Но вместо этого пошел спать.

Той ночью я спал плохо. Мне снились евреи, рывшие себе могилы, и нацисты, избивавшие своих жертв и кричавшие: «Быстрее! Глубже!» Я видел, как они вели мужчин и женщин к печам. Видел пьяных немцев, мучающих евреев. Их фантазиям позавидовал бы сам маркиз де Сад, этот «выдающийся писатель», как называют его некоторые современные интеллектуалы. Все они неотъемлемые части культуры, отказавшейся от религии, все: Гитлер и Сталин, Наполеон и Бисмарк, все многочисленные шлюхи, сводники и порнографы, все, кто кидал бомбы, совершал набеги, отправлял целые народы в Сибирь или газовые камеры. Даже Аль Капоне и Джек-потрошитель были частями этой культуры. Нет ни одного негодяя, о котором университетские профессора не написали бы книг, стараясь понять его психологические мотивы и оправдать преступления…

Той ночью я окончательно решил не только порвать с этой культурой, которая порождает и узаконивает зло и фальшь, но и повернуться к ее противоположности. Я должен был стать так же далек от нее, как далеки от нее были наши деды. Я должен был стать таким же, как они: евреем Талмуда, евреем Гемары, Мидраша, Раши, Зогара, «Начала мудрости», «Двух скрижалей Завета». Только такой еврей не причастен ко злу. Малейший компромисс с языческой культурой нашего времени неизбежно затягивает тебя в мир зла, мир убийств, идолопоклонства и разврата.

Должен признаться, что, когда я принял это решение, вера моя не была еще такой уж сильной. У меня оставались сомнения и, можно сказать так, ереси. Вы можете предположить, что бежал я от зла не столько из-за любви к Мордехаю, сколько из-за ненависти к Аману. Меня наполняло глубокое отвращение к тому миру и той цивилизации, частью которых я был. Я бежал, как зверь бежит от лесного пожара, как человек — от своего злейшего врага.

Следующим же утром я сел на первый автобус в Иерусалим.

12

Я бродил по узким улочкам Иерусалима. Это было задолго до Шестидневной войны. Старый город все еще находился в руках арабов, и казалось, что нам никогда его не вернуть. Но Меа-Шеарим был уже нашим, и туда-то я и направлялся. Пока я шел, дьявол вновь принялся искушать меня: «Иосиф Шапиро, куда ты идешь? Эти евреи верят каждому слову Шулхан-Аруха, в то время как твоя голова забита тем, что писали материалисты и критики Библии. Скорее уже ты станешь турком, чем набожным евреем». Но я не обращал на эти слова никакого внимания. На пути мне попался молитвенный дом, где собирались цанзские хасиды.

Прежде чем продолжить, мне следует сказать вам, что за полторы недели, проведенные в Иерусалиме, я успел почувствовать определенный снобизм по отношению к себе и себе подобным. Те, кто родился в Израиле, так называемые сабры, считали нас — евреев диаспоры — чужаками, особенно если мы говорили на иврите с чуждым их уху произношением и не знали всех этих новомодных словечек. Левые презирали правых, хотя сами не составляли единой группы. Члены партии Мапам называли членов партии Мапай реакционерами. И те и другие обвиняли сионистов в буржуазных замашках. Для коммунистов все вокруг были фашистами, которых необходимо уничтожить. Я часто слышал обвинения леваков в адрес Америки и тамошних евреев. Их называли горсткой толстосумов, поклоняющихся золотому тельцу. Когда я напоминал, что именно американские евреи поддерживают все еврейские организации в Израиле и что без их помощи Государства Израиль вообще не существовало бы, мне отвечали, что все это делается для того, чтобы избежать уплаты налогов, а сам Израиль никого не интересует.

Здесь критиковали женщин из Хадассы, американских раввинов, вообще все на свете. Я часто думал: мы маленький народ, половину которого уже уничтожили. Почему же оставшиеся живут в вечных раздорах? Мне пришло в голову, что, не будь у израильтян необходимости обращаться к американским евреям за поддержкой, они бы плюнули им в лицо.

Я зашел в дом учения, уверенный, что здесь почувствую себя еще более неуютно, чем где бы то ни было. Одежда на мне была современной, ни бороды, ни пейсов я не носил. Набожным евреям я должен был казаться насмешкой над законами иудаизма. Но на самом деле случилось нечто прямо противоположное. Я вошел туда и словно бы перенесся на много лет назад, в годы моей юности. Меня приветствовали евреи, похожие на моего деда, — с седыми бородами, в кипах и традиционных одеждах с длинными кистями. Их взгляды, казалось, говорили: «Да, ты оставил нас, но ты все еще наш брат!» В них было что-то, напрочь отсутствующее у современных евреев: любовь к наследию предков, любовь к собрату-еврею, даже если он был грешником. Эта любовь не была притворной, она была настоящей. Такую любовь отличить от любви ложной совсем не трудно.

Мужчины за столиками изучали Гемару. Одни молчали, другие что-то тихо бормотали. Некоторые раскачивались. Здесь были даже дети лет двенадцати-тринадцати. Их лица лучились странным благородством. Тора не нужна была им для успешной карьеры, они не сдавали по ней экзамены. Они учили ее потому, что таково предназначение евреев. За это не причитались никакие награды, больше того — они вполне могли остаться бедняками на всю жизнь.

Я взял трактат «Бейца» и начал читать. Я знал, как мало в этом проку: узнавать о том, что следует делать с яйцом, снесенным курицей в праздник. Можно его есть или нет? Школа Шамая говорит «можно», школа Гилеля — «нельзя». Нет нужды говорить, что враги Талмуда используют этот трактат как пример того, сколь мало связан Талмуд с реальной жизнью, как мало в нем логики, как он отстал от времени и социальных проблем, и так далее и тому подобное. «Но, — спрашивал я себя, — почему я чувствую себя как дома здесь, а не среди современных евреев?»

Когда цанзские хасиды увидели, что я сел за книгу, они подошли ко мне, поприветствовали и спросили, откуда я. Я сказал, что из Америки, и мужчины начали расспрашивать о жизни американских евреев, причем говорили о них, как о братьях, а не как о «толстосумах», «реакционерах» и «почитателях золотого тельца».

Современных евреев интересовали только мои убеждения, эти же побеспокоились и о теле. Они спросили, где я остановился, а когда узнали, что в гостинице, порекомендовали несколько мест, где можно было бы переночевать. Я не мог поверить своим ушам: несколько мужчин пригласили меня к себе на обед. Я мог остаться у них и на ночь, говорили они. Они не считали неуместным спрашивать меня и о более личных вещах: чем я зарабатываю на жизнь, есть ли у меня жена, дети, как долго планирую пробыть в Израиле? Они говорили со мной как близкие родственники. Спросившему, состою ли я в браке, я в ответ солгал, сказав, что недавно развелся, и он тут же предложил мне найти хорошую невесту. Естественно, я решил, что за это он получил бы определенный процент от брачного маклера. Подошел юноша и попросил о пожертвовании, но все это без высокомерия, очень вежливо. Как только я взял в руки Гемару, я стал одним из них.

В тот день я выучил несколько страниц. Вечером мы вместе молились. В перерыве между молитвами вокруг меня собралось несколько юношей и стариков. В Америке молодежь смотрит на старших сверху вниз, как на брошенных собак. Там нет большего оскорбления, чем сказать о ком-то, что он стар. Когда к родителям приходят гости, дети уходят из дома. Они просто игнорируют родителей. Впрочем, должен признаться, что видел то же самое и у некоторых современных евреев в Израиле. Быть молодым для них — величайшее счастье.

У цанзских хасидов не было ничего подобного. Наоборот, юноши относились к старикам с неподдельным уважением. Современный человек — это тот, кто верит только в материальный мир. Человек пожилой уже использовал основную долю мирских благ, ему суждено меньше съесть, меньше испытать плотских радостей в оставшейся жизни. А у юноши, наоборот, впереди еще много всего, поэтому его следует уважать и превозносить. К тому же молодость тесно связана с самыми модными увлечениями, последними новостями, всем тем, что для современного человека является объектом поклонения.

Тот вечер я провел в доме главы иешивы, который пригласил меня на обед. Я опасался, что его жена, увидев незваного гостя, устроит скандал. Но очевидно, она уже привыкла к этому. Прежде чем приняться за еду, я надел кипу и омыл руки. Ванны в квартире не было, и полотенца казались не очень свежими. Лицо хозяйки дома испещряли морщины, но оказалось, что ей немногим больше пятидесяти. В Америке, да и в Израиле я видел женщин примерно ее возраста, которые, получая алименты от бывших мужей, жили в роскоши, постоянно меняли любовников и полностью погрязли в разврате. Эта же набожная женщина свой возраст рассматривала как условие великого счастья быть матерью взрослых детей, тещей, бабушкой. Глаза ее лучились добротой настоящих еврейских матерей, ничего общего не имеющих с теми карикатурными образами, которые высмеиваются в книгах и пьесах и на которых психоаналитики и еврейские писатели в Америке возлагают всю ответственность за нервные расстройства их детей.

Может, это и покажется вам глупостью, но я чувствовал, что во мне просыпается любовь к этой женщине. Я начал понимать, что даже с романтической и сексуальной точки зрения подобная женщина гораздо интереснее тех старых ведьм, что одеваются как шестнадцатилетние девчонки, пьют как сапожники, ругаются как извозчики и чья лживая любовь на самом деле — едва прикрытая ненависть. Неудивительно, что столько современных мужчин становится импотентами и гомосексуалистами. На самом деле жениться на подобной женщине и значит проявить нестандартные наклонности.

Хозяин, реб Хаим, спросил о причинах, которые привели меня в Израиль, и я все ему рассказал: о том, что не могу больше вести прежний образ жизни, что хочу стать евреем — настоящим евреем, а не националистом, или социалистом, или как там они еще себя называют.

Реб Хаим сказал:

— Давно я уже не слышал таких слов. Чем вы предполагаете заняться?

— Я скопил немного денег. Буду молиться, учиться, буду евреем.

— Почему вы зашли именно в наш дом учения?

— Просто проходил мимо. Это случайное совпадение.

— Совпадение? И-и-и…

Вновь я услышал то же выражение, что и в доме старого ребе в Нью-Йорке. Эти евреи не верили в совпадения.

— Совпадение — это случайность, — продолжал реб Хаим после паузы. — Так называемые просвещенные говорят, что весь мир — случайность, но верующий еврей знает, что все предопределено свыше. Совпадение — некошерное слово…

13

Как вы уже знаете, я отрицательно отношусь ко всей светской литературе, но слова Шекспира о том, что весь мир — театр, истинны, они связаны с верой в Провидение. В жизни, как и в театре, главный герой появляется уже в самой первой сцене. Вы приезжаете в незнакомую страну, в чужой город и встречаете там людей, которые сыграют огромную роль в вашей личной драме. Так случилось и со мной.

За обедом я спросил у хозяина, есть ли у него дети. Он вздохнул и ответил, что из тех детей, которыми их с женою наградил Всемогущий, в живых осталась лишь одна дочь, но и она не приносит ему успокоения. Оказалось, что один его сын в 1948 году пошел добровольцем на войну и был убит арабами. Двое других умерли в детстве. Дочь же вышла замуж за ешиботника, но он умер через полгода после свадьбы. Вот уже третий год, как она вдова. Я спросил, чем она занимается, и реб Хаим ответил, что она портниха и живет неподалеку.

В тот же самый момент дверь открылась и в квартиру вошла молодая женщина в платке. Казалось, ей не больше восемнадцати, хотя позже я узнал, что ей минуло двадцать четыре. Одного взгляда, брошенного на нее, было достаточно, чтобы многое понять. Во-первых, она была на редкость красива, такую красоту не получишь никакими ухищрениями, ее может дать только Бог. Во-вторых, она буквально излучала целомудрие. Фраза о том, что глаза — зеркало души, не просто фигура речи. По взгляду можно понять, высокомерен ли человек или скромен, честен или лжив, горд или покорен, богобоязнен или несдержан в желаниях. Ее взгляд выражал все добродетели, отмеченные в «Пути праведника». Увидев меня, незнакомца, девушка остановилась на пороге. Казалось, я испугал ее.

В-третьих, стоило мне только ее увидеть, как я сразу же понял: она та, кто предназначена мне Богом и я не успокоюсь до тех пор, пока она не станет моей женою. Реб Хаим не ошибся: совпадение — некошерное слово. Сам ход событий привел меня сюда, в этот город, в этот дом. Никогда прежде не чувствовал я так явственно руку Провидения.

Молодая женщина, очевидно, тоже почувствовала нечто подобное. Она выглядела еще более смущенной и испуганной.

Я услышал, как ее мать говорит: «Сореле, почему ты не поздороваешься с нашим гостем? Он приехал из Америки».

— Добрый вечер, — сказала Сара, и голос ее напоминал голос послушного ребенка.

— Добрый вечер, — ответил я.

— Сореле, ты уже ужинала? — спросила ее мать.

— Нет, я поем попозже.

— Поешь с нами.

Я надеялся, что она сядет вместе с нами, но женщины в этом доме не ели за одним столом с мужчинами, тем более незнакомыми. За столом сидели лишь я и реб Хаим, женщины ушли на кухню. Судьба вырвала меня из объятий Цили, Лизы и Присциллы и вернула к истинному еврейству, вспоившему нас источнику; судьба вновь поставила меня на путь Торы и чистых помыслов. За прошедшие годы я повидал столько распутниц и обманщиц, что просто забыл о существовании других женщин. Циля и Лиза часто обвиняли меня в отсутствии уважения к женщинам. Но какое уважение я мог испытывать к ним? Циля говорила, что Лоуренс, автор «Любовника леди Чаттерлей», — величайший писатель всех времен. У Лизы я нередко находил порнографические романы. Они обе любили фильмы про гангстеров. Когда бандиты убивали друг друга, они смеялись. Я же не мог смотреть эти сцены без дрожи. Ненависть и кровопролитие всегда вызывали у меня ужас. Циля и Лиза любили омаров. Я знал, что их готовят, живьем окуная в кипяток. Но этих деликатных и утонченных женщин совсем не волновало, что для удовлетворения их прихоти живое существо подвергнут страшной муке. Им нравились пьесы со множеством страшных убийств и прочих кошмаров. И все это называлось искусством, единственной темой которого были насилие и блуд.

Только теперь, рассказывая об этом вам, я понимаю, сколько страданий причинило мне это искусство. Для того чтобы им наслаждаться, нужно иметь сердце убийцы. Оно наполнено садизмом. Я часто видел, как Циля и Лиза смеются над сценами, которые у меня вызывали слезы. Главный герой мучился, а для них это было развлечением. Есть такое выражение — юмор висельника, — оно очень точно подходит для определения юмора современного человека. Он смеется над бедами других. Когда здоровая и молодая жена обманывает старого и больного мужа, это на редкость смешно. Все герои светской литературы — преступники или обманщики. Анна Каренина, мадам Бовари, Раскольников, Тарас Бульба — чем не примеры? «Илиада» и «Одиссея» Гомера, «Божественная комедия» Данте, «Фауст» Гете, не говоря уж о дешевых поделках, рассчитанных на низменные вкусы неотесанных невежд обоих полов, — все они наполнены жестокостью и нетерпимостью. Все светское искусство есть не что иное, как зло и вырождение. Поколение за поколением писатели прославляют убийства и разврат, давая этому самые разные имена — романтизм, реализм, натурализм, «новая волна» и так далее.

Только недавно я понял, почему набожные евреи никогда не верили в необходимость подробного изучения всего Писания. Ужасные истории, там рассказанные, не соответствуют духу евреев диаспоры. Рабби Исаак Лурия и Баал-Шем-Тов для них ближе и понятнее, чем Иисус Навин или царь Давид. Их надо оправдывать, в то время как Исаак Лурия и Баал Шем-Тов не нуждаются ни в какой защите. По этим же причинам и «просвещенные» восхваляют только ту часть Писания, которую сами же называют «мирской». Чтение псалмов для них — пустая трата времени, а вот истории о войнах — то, что нужно. Наши отцы и деды связывали Песнь песней со Всемогущим, с Божественным присутствием, с Израилем, но для «просвещенных» она — банальная любовная баллада. Я не против Писания, Боже упаси. Оно священно. Но еврейство развивается, как и все в нашем мире. Становится более зрелым. Зеленое яблоко не имеет того сладкого вкуса, какой дается зрелостью. Подвал не так красив, как гостиная.

Я совершенно точно знал, как говорить с Цилей, Лизой или Присциллой, но вот как разговаривать с такой женщиной, как Сара? Об этом я успел забыть. Тем вечером я взглянул на нее только однажды, хотя квартирка и была маленькой. После ужина она ушла. Желая доброй ночи мне и отцу, она отвернула лицо.

Реб Хаим предложил мне заночевать у них, но я отказался. Здесь не было для меня комнаты. К тому же я с недоверием относился к матрасам, набитым перьями, и боялся, что в них могут водиться блохи или клопы. Я попрощался с хозяином и его женой, Бейлой-Брохой, и отправился в гостиницу. На следующее утро я пообещал вновь прийти в дом учения цанзских хасидов.

Реб Хаим посмотрел на меня с сомнением и сказал:

— Ради Бога, не забудьте.

— Ни за что, реб Хаим, — ответил я. — Я не смогу с вами расстаться.

Это был первый день, который я провел как настоящий еврей. Дьявол молчал, но я знал, что такое не продлится долго. И действительно, вскоре он снова заговорил: «Все это имело бы смысл, если бы ты верил по-настоящему, но ведь на самом-то деле ты просто обычный еретик, поддавшийся минутной ностальгии. Ты уже готов вернуться к своей прежней жизни, а тут ты сделаешь несчастной дочку набожного еврея. Ты не сможешь долго оставаться с нею. Она надоест тебе через месяц, в лучшем случае — через три!»

«Я женюсь на ней и останусь с нею до конца жизни, — ответил я лукавому. — Я стану евреем, хочешь ты этого или нет. Тот, кто презирает зло, должен верить в добро».

«Я повидал множество раскаявшихся, — не унимался сатана, — и уверяю тебя, все это не более чем минутная прихоть. Вы все возвращаетесь туда, откуда бежали».

«Если я не смогу стать евреем, то просто покончу с собой!» — вскричал мой внутренний голос.

«Вот слова настоящего современного человека!» — прошептал мне на ухо демон.

Я лег в постель, но заснуть не смог. Я чувствовал, что люблю Сару.

Сегодня она моя жена и мать моих детей.

14

Той ночью я решил не говорить о своих чувствах ни Саре, ни ее отцу до тех пор, пока не разведусь с Цилей. Но вдруг Циля не согласится? Я боялся писать ей. Если она узнает, где я, то сможет доставить множество неприятностей. Такова современная жизнь: несправедливость всегда сильна. Хуцпа, то есть наглость, — суть всех современных людей, в том числе и евреев. Мы так прилежно учимся у гоев, что уже превзошли их. Конечно, элементы хуцпы есть и в характере набожных евреев. Они так же упрямы и не склонны к подчинению. Что ж, такой вид хуцпы неизбежен. Но не будем сейчас об этом.

После того как я решился написать Циле, меня охватили уныние и отчаяние. Я хотел порвать с прошлым, забыть о нем и вот теперь сам же начинал все заново. Я плохо спал, мне снились кошмары, и просыпался я с чувством, что, как принято говорить, игра не стоит свеч. Какую дорогу ни выбери, на всех есть препятствия. Быть может, действительно лучше покончить с собой? Я старался не думать об этом, но мысли о самоубийстве преследовали меня с детства, еще с тех пор, когда я ходил в хедер. Уже тогдая чувствовал, что все мои начинания обречены на неудачу. От родителей я слышал, что самоубийство — страшный грех. Но сам с этим не соглашался. Почему человек не может по собственной воле расстаться со своим телом? Когда я читал историю Ханы, которая после смерти семерых своих детей покончила с собой и все же попала на небеса, это меня несколько успокаивало. Если самоубийца мог попасть в рай, значит, не такой уж страшный проступок он совершил. Сегодня я знаю, что это грех. Самоубийцы швыряют Богу его величайший дар: свободу выбора. Но ведь бывают и такие обстоятельства, в которых человек не может больше выбирать свободно. Даже страданию есть предел.

Да, я впал в меланхолию. Но, несмотря на это, умылся и пошел к цанзским хасидам. По дороге я зашел в магазин, где продавались религиозные принадлежности: талесы, филактерии. Продавец удивленно посмотрел на меня и спросил:

— Вы раскаявшийся?

На что я ответил:

— Очень хотел бы им стать.

В доме учения меня встретил реб Хаим. Увидев мой талес и филактерии, он сказал:

— Что ж, вы возвращаетесь домой.

Молился я с тяжелым чувством. Даже когда я завязывал ремешки филактерий и целовал пальцы, дьявол не успокаивался: «Ты разыгрываешь фарс. Тебе прекрасно известно, что филактерии — это просто лоскутки кожи, содранной с коровы. А то, что ты повторяешь — перворожденный осел должен быть выкуплен или обезглавлен, — просто последствия финикийского язычества. Корова не заслужила, чтобы с нее сдирали шкуру, а баран — чтобы его приносили в жертву, и перворожденный осел не заслужил, чтобы ему отсекли голову. Все это, как и Талмуд, и Библия, устарело и покрылось пылью веков. Даже то, что написано в филактериях — ты должен любить Бога всем сердцем, душою и телом, — не имеет оправдания и смысла. Что сделал Бог для евреев, которые так его любят? Он любит вас? Где была его любовь, когда нацисты мучили еврейских детей?»

Я уже много раз слышал эти аргументы, но никогда не знал, как на них ответить, и — зачем отрицать? — не знаю этого и сейчас. Тогда я сказал дьяволу: «Ты совершенно прав, но если у меня не хватает мужества умереть, то я должен стать евреем. Разве носить филактерии глупее, чем галстук или шляпу с пером? Если еврейство всего лишь игра, я предпочитаю играть в нее, а не в футбол, бейсбол или игры политиков. Даже если Всемогущий плох, лучше говорить с несправедливым творцом Вселенной, чем с негодяями из КГБ. Бог, по крайней мере, мудр. А нечестивцы ко всему еще и глупцы…»

Я рассказываю все это вам, чтобы показать, как сложно современному человеку вернуться к Богу, как глубоки в нас сомнение и разочарование. Я продолжал молиться, но сатана не оставлял меня ни на секунду. Когда я читал: «Благ Господь ко всем, и щедроты Его на всех делах Его», сатана кричал: «Ложь, он милостив только к кучке богачей и влиятельных негодяев». Когда я читал: «Близок Господь ко всем призывающим Его», сатана замечал: «Разве набожные евреи не возносили Ему молитв из гетто? А что сделал Он для них во времена Хмельницкого? Ведь по твоей теории именно тогда евреи достигли высочайших ступеней духовности…»

Он ни на миг не переставал искушать меня. Он был со мною, когда я спал и когда бодрствовал. Я решил не отвечать ему, обращать внимание не больше, чем на тявкающую собачонку. Он кощунствовал, поносил всех и вся, а я продолжал молиться. Он засел у меня в голове, не оставлял, но он не мог запечатать мои губы. Я все же прочел Восемнадцать благословений, пусть и без особого пыла.

В тот же день я обо всем написал Циле. Написал, что хочу стать набожным евреем, таким, какими были мой отец и дед, и что прошу ее помощи, прошу согласиться на развод. Я был уверен, что она не ответит или натравит на меня адвокатов заодно с полицией. С тех пор как евреи начали подражать гоям, кто знает, на что способна еврейская полиция?

Все следующие дни я жил, как осужденный. Молился, изучал Гемару, ел в кошерном ресторане. Когда я сказал официанту, что не ем мяса, он посмотрел на меня очень странно, словно был готов затеять спор. У меня не было ни малейшего желания препираться по этому поводу, так что я просто сказал ему: «Я склонен признать вашу правоту, но, пожалуйста, принесите то, что я прошу».

— Желание клиента для нас закон, — ответил он, пожав плечами, и принес заказ.

Сложнее пришлось позже, когда реб Хаим, услышав, что я против убийства животных, сказал:

— Но это не приблизит вас к Богу.

— Реб Хаим, — ответил я, — тот, кто видел, как едят людей, никогда не сможет съесть животное.

— Не надо пытаться быть сострадательнее Всемогущего.

Тогда я понял, что отношение к вегетарианству навсегда останется барьером между мною и окружающими меня набожными евреями. Они считают отказ от мяса прихотью гоев и евреев, забывших веру отцов. Они воспринимали это как попытку стать слишком уж благочестивым. Один из цанзских хасидов даже сравнил меня с Исавом, который, как говорится в Талмуде, стараясь походить на истинно благочестивого человека, спросил у своего отца, как отделить десятину соломы. Когда реб Хаим впервые пригласил меня, его жена приготовила молочный суп, но он хотел, чтобы я пришел к ним в субботу, так что хранить свое вегетарианство в секрете было больше невозможно. Кажется, он даже немного испугался, узнав, что я даже в субботу не ем ни мясо, ни рыбу.

Однако я был твердо настроен жить такой жизнью, какой хотел и которую сам считал верной. Если бы в результате мне пришлось оказаться в полном одиночестве, я бы не счел это трагедией. Сильный духом может вынести и такое.

Как раз в это время пришло письмо от Цили. Это было большое письмо, своеобразная исповедь на тридцати страницах. Оно и сейчас где-то у меня хранится, и, поверьте, — это документ! Суть письма заключалась в следующем: во-первых, во всех бедах и ошибках Цили виноват я. Это я послужил для нее дурным примером. В этом она абсолютно права. Во-вторых, она завидовала моей решимости порвать со всем и вся. Бывали времена, писала она, когда и ей хотелось сделать то же самое, но, увы, у нее не хватило решимости и веры. Она писала, что продолжает встречаться со стариком профессором и он согласен развестись со своей женой и жениться на Циле. Она была готова дать мне развод, но просила о «небольших уступках». Несколько страниц касалось бизнеса. Я оставил все дела без присмотра, но мои партнеры вовсе не стремились лишить меня всего. Еще Циля наняла адвоката, чтобы позаботиться о нашем имуществе.

Я прочитал это письмо много раз. В нем явно видны были чувства женщины глубоко порочной, но все же не опустившейся до самого дна. Смысл письма можно было свести к одной фразе: «Да, мы потеряли наше наследие, потеряли навсегда, и ничто не сможет спасти его».

15

О чем я говорил? Ах да, о том, что развелся с Цилей: она дала мне развод в американском суде, а я все сделал по еврейским законам. «Небольшие уступки» на деле обернулись вполне весомыми. Циля и ее адвокат хапнули сколько смогли. Когда современный мужчина женится на современной женщине, он попадает в осиное гнездо. Такой брак — просто одна из разновидностей самоубийства. За фальшивые улыбки и женщину, с которой другие мужчины спят просто так, этот расплачивается не только своей свободой, но и здоровьем, а иногда и жизнью. Она требует, чтобы ее любили, и вечно обвиняет мужа в том, что его чувства недостаточно сильны. Поэтому она платит ему тем же. Народ, проливавший кровь за освобождение рабов, сегодня превратил в раба женатого мужчину. Распутные девки стали объектом поклонения не только в Америке, но и во всем мире. В прошлом идолы были из камня или золота, сегодняшние богини — хитроумные обманщицы.

Получив наконец развод, я почувствовал себя невольником, отпущенным на свободу. Впрочем, мой «добрый друг» дьявол не оставил меня и здесь: «Теперь ты свободен, не торопись, залезать в новую клетку. Перед тобою открыты все двери. Ты не так уж и стар, к тому же богат. Женщины в Тель-Авиве, Париже, Лондоне, да во всем мире, встретят тебя с распростертыми объятиями. Ты можешь заполучить их за простой билет в театр, за приглашение поехать за город, а то и за просто так. Пришло время жить, а не торчать безвылазно у цанзских хасидов. Хватить учить Гемару, написанную какими-то фанатиками две тысячи лет назад! Сколько можно молиться несуществующему Богу?»

Так убеждал меня великий мастер диалектики, сатана, чья единственная задача — искушать людей во все времена и во всех обстоятельствах. Но я не испытывал ни малейшего желания возвращаться к этим шлюхам в Париж или Тель-Авив. Мне были отвратительны и они сами, и их объятия. Я достиг той точки, когда все современные женщины с их уловками кажутся дешевыми актрисами. Даже их страсть выглядит фальшиво! Страсть рождается в душе человека, а холодная душа просто не в состоянии любить. Бесчисленные книги, пьесы и фильмы о сексе доказывали только одно: современный человек все больше и больше становится импотентом и ему постоянно необходимы все новые и новые стимуляторы. Я часто вспоминал жалобы Цили и Лизы на невозможность добиться оргазма. Те, кто двадцать четыре часа в сутки думают о сексе, читают о сексе, говорят о нем, изучают его, буквально живут им, в итоге просто не могут получить наслаждение, когда дело доходит до близости с мужчиной. Те, кто целыми днями говорит непристойности, привыкает к ним и теряет способность к сильным эмоциям, вызываемым грубым словом или выражением.

Когда дьявол попытался изменить свой метод и стал убеждать меня, что вообще все женщины распутны и лживы, я вспомнил свою мать и бабку. Все, что он говорил теперь, играя роль женоненавистника, никак не касалось этих женщин, воспитанных в старом духе. Они не подчиняли себе наших дедов, а помогали им зарабатывать на жизнь. Они были одновременно и женами, и добытчицами, и матерями. Отец мог уехать из дома на год и не бояться, что его место займет другой. Раньше женщины очень часто уже в молодые годы оставались соломенными вдовами, но почти никогда не грешили с другими мужчинами. Конечно, были и исключения, но очень редко. Наши матери и бабки несли на своих плечах тяжесть предписаний Торы, зарабатывали на жизнь и растили детей. Они были святыми, и им не приходилось думать об оргазме.

Такова и Сара, которую ее отец, реб Хаим, отдал мне в жены. Еще много истинных дщерей Израилевых живет в Иерусалиме, да и в Нью-Йорке. Они похожи на своих матерей, бабок и прабабок. Они несут на своих слабых плечах груз нашего наследия. Если вдруг, Боже упаси, они утратят эти достоинства, мы просто перестанем существовать как народ, как бы ни были сильны наши армия и наука, как бы ни процветала наша экономика.

Когда я решил, что Сара станет моей женой, первым побуждением было начать с ней заигрывать. Сделать все так, как это описывается в романах. Как мог я, Иосиф Шапиро, жениться без взаимной любви? Я начал искать встреч с ней, пытался завести разговор. Когда мы встречались в доме ее отца, я пристально на нее смотрел и даже говорил комплименты. Как и все современные мужчины, что старые, что молодые я считал себя экспертом по женской части. Но вскоре я понял, что старые уловки здесь не помогут. Когда я смотрел на Сару, она отворачивалась. Когда говорил комплименты, молчала. Казалось, эта женщина инстинктивно настроена против всех этих светских штучек и потому просто непроницаема для них. Я хотел добиться ее расположения, дать ей какой-нибудь совет, но она не нуждалась в моем участии и моих советах. Все ее разговоры с матерью были лишь о хозяйстве да о субботней трапезе.

Дьявол говорил мне: «Они все такие, эти набожные женщины, — бесчувственные, фригидные, вместо крови у них вода. Жениться на такой — все равно, что сочетаться браком с глыбой льда».

Но я отвечал: «Шлюхи — вот кто на самом деле холоден».

Внезапно у меня появилась та самая настырность, хуцпа, о которой я вам уже говорил.

Силы добра шептали: «Иосиф, такой женщине не нужны комплименты. Расскажи обо всем ее отцу или найди свата. Настоящие евреи должны именно так заключать браки!»

«Конечно, но как же быть с Иаковом и Рахилью? О чем говорит Песнь песней? Вспомни царя Давида и царя Соломона! — не унимался сатана. — А что с теми парнями и девушками, что плясали в винограднике в Стране Израиля? „Подними взгляд свой…“ — говорили девушки. Разве они — не настоящие евреи? Неужели все евреи должны быть похожими на ешиботников и застенчивых девиц? Да будь оно так, Государство Израиль не смогло бы уцелеть. Враги уничтожили бы его в одно мгновение. Один израильский солдат приносит народу больше пользы, чем тысяча набожных хасидов. Стране нужны солдаты, инженеры, летчики. Только они обеспечивают жизнь в Израиле. Это они спасали тех, кто пережил Холокост, в то время как верующие фанатики только и делали, что блеяли свои молитвы. Девушки, служащие в армии, в тысячу раз лучше, чем милая твоему сердцу Сара и ей подобные. Их ритуальные омовения и коротко стриженные головы никому не нужны. Пока еврейские мужчины и женщины проливали кровь за свою страну, такие, как реб Хаим и его дочь, сидели как мыши в уголке и ждали чуда, готовые безропотно принять смерть. Словно бараны на бойне. И ты считаешь их примерами для подражания? Ты абсолютно уверен, что именно этого хочет Всемогущий?»

Да, когда дьяволу это выгодно, он может казаться убежденным сионистом и пламенным патриотом.

А он между тем приводил свои доводы: «Только благодаря тому, что светские евреи создали государство, армию, все условия для образования и работы, эти паразиты из дома учения цанзских хасидов, вместе со своими детьми и женами, имеют возможность теперь соблюдать правила благочестия и жить за счет других. Ты еще молод и здоров, Иосиф Шапиро. Ты разбираешься в строительстве. К тому же у тебя есть деньги. Так помоги своей стране. Псалмопевцев и истово молящихся тут хватает и без тебя. Хочешь быть идеалистом? Иди в кибуц. Девушки там не похожи на Лизу или Цилю. Они выходят замуж по любви, и брак для них дело серьезное. Они не думают о деньгах или карьере. Если любовь закончится, всегда можно расстаться — это не трагедия. Ничто не длится вечно. Разводы ведь есть и у набожных евреев. Идея о том, что человеку не дано разорвать то, что соединил Бог, исходит из Нового Завета, она противоречит иудаизму и свободе выбора. И в Меа-Шеарим бывают разводы, это правда».

Как там говорится в Книге Притчей? «Иной пустослов уязвляет как мечом». Слова дьявола уязвляли меня снова и снова, ломали все мои планы, оставляли незащищенным. Проходили дни и недели, а я все продолжал их слышать. Они меня полностью разбили, почти парализовали волю. Меня, как грешника в аду, бросало то в жар, то в холод. То мне хотелось идти просить руки Сары, а уже через секунду я был готов все бросить и бежать в Тель-Авив или даже Нью-Йорк. По ночам я просыпался и представлял себе те удовольствия, которые получал от женщин и которые еще мог бы получить в будущем. Моя ненависть к ним внезапно исчезла, и я даже начал искать в них положительные качества: они элегантны и изысканны, они опытны в обращении с мужчинами и умеют разжечь в них желание. Даже распущенность и лживость не казались мне столь ужасными. Это просто части великой сексуальной игры, вечной игры, в которую вовлечены «он» и «она». Я и сам был удивлен, как быстро изменил свое мнение на противоположное.

Я стал плохо спать и поздно вставал. Желание молиться пропало. Надеть талес и филактерии стало настоящей проблемой. Когда я открывал Гемару и начинал учить законы субботы или правила принесения в жертву пасхального ягненка, у меня слипались глаза. «Это не для тебя! Не для тебя!» — кричал во мне какой-то голос.

Однажды утром я встал и забыл (а точнее, заставил себя забыть) помолиться. Я вышел из дома и отправился в новые районы Иерусалима. Вокруг кипела работа — строились дома, гостиницы. В витринах красовались те же товары, что в магазинах Нью-Йорка или Тель-Авива. Улицы были широкими и чистыми. Начиналась весна.

Внезапно я услышал, как кто-то зовет меня по имени. Обернувшись, я увидел Присциллу, девушку, с которой познакомился в самолете.

На мгновение мне захотелось ничего ей не отвечать и просто убежать. Но я подавил это желание, подошел к ней, и мы поздоровались. Она подставила мне для поцелуя щеку, и я ее поцеловал. Только что я был таким же евреем, как мой дед, и вот я уже вновь человек двадцатого столетия.

— Вы отращиваете бороду? — спросила Присцилла.

— Да.

— Вам идет. Почему вы не звонили? Ведь обещали же!

Я хотел сказать ей, что разврата мне хватало и в Нью-Йорке, но вместо этого соврал, сказав, что потерял номер ее телефона. По выражению ее лица я понял, что она рада нашей нечаянной встрече и что избавиться от нее будет нелегко. Мы проходили мимо кафе, и она предложила: «Зайдем, выпьем по чашечке кофе».

«Не ходи с нею!» — кричал мой внутренний голос. Но ноги явно его не слушались. И вот мы уже сидим за столиком, а официант принимает наш заказ. Присцилла взяла кофе с мороженым, а я чай.

— Как там ваш профессор? — поинтересовался я.

— Ох, Билл? Отлично. Он уже выучил иврит. Скоро заговорит как сабра. А для меня это по-прежнему китайская грамота. К счастью, тут все говорят по-английски. Так что никаких проблем, ни в университете, ни на улицах. С английским языком и американскими долларами можно жить где угодно.

И она улыбнулась, демонстрируя свою принадлежность к народу долларов и английского языка. Она рассказала, что снимает квартиру у профессора химии, который на год уехал в Германию.

— Как такое возможно, чтобы профессор Иерусалимского университета, еврей, поехал в страну, полную нацистских преступников? — удивился я.

Присцилла только отмахнулась:

— Сколько можно цепляться за это? Многие профессора из Израиля уезжают на стажировку в Германию.

Слова «цепляться за это» она подчеркнула особенно, словно бы «это» было маленьким недоразумением. Миллионы убитых и замученных евреев, отравленных газом, сожженных в печах, ставших жертвами чудовищных экспериментов, волновали ее не больше прошлогоднего снега. В Иерусалиме она чувствовала себя как дома, так же как профессор, у которого она снимала квартиру, чувствовал себя как дома в Бонне, Гамбурге или любом другом месте на земном шаре. Возможно, он уже нашел себе там фрейлейн, и она называла его «mein Schatz»[1].

Я спросил:

— А как тот смуглый молодой человек, рядом с которым вы сидели в самолете?

— Ого, да вы шпионили за мной! Вы куда-то подевались, и меня посадили с ним. Представляете: он тоже профессор или просто преподаватель, не знаю, в университете. Когда он услышал, к кому я лечу, то не отходил от меня ни на шаг.

По глазам ее я видел, что ей не терпится обо всем мне рассказать. Хвастовство — неотъемлемая часть адюльтера. И мужчина, и женщина должны хвастаться своими подвигами. Кстати, то же самое и с преступниками. Многие попались как раз потому, что слишком много говорили. Причина тут в том, что само преступление почти не доставляет удовольствия, даже физического. Чтобы усилить его, люди хвастаются. Если рассказ вызывает зависть, то рассказчик начинает ощущать, что совершил нечто стоящее. Я сидел, слушал и видел блеск в глазах Присциллы. Она говорила тихим, вкрадчивым голосом. Того юношу зовут Ганс. Еще ребенком он с родителями переехал в Израиль из Германии. Другие меняли имена, но он остался Гансом. Он учился в Израиле. Иврит, в некотором смысле, его родной язык. Но он так же свободно говорит и на немецком, английском и французском. Он изучал психологию, антропологию и что-то еще. Прилежный студент. У него была жена, но они развелись — совместная жизнь не сложилась. У них трехлетняя дочь. Ганс необычайно умен и остроумен. Его каламбуры бесподобны. Он хочет стать дипломатом.

— Вы с ним уже переспали? — спросил я.

Присцилла поднесла палец к губам.

— На самом деле я, наверное, сумасшедшая. По-другому объяснить это просто невозможно. Билл великолепен во всех отношениях, он добрый, нежный, преданный. К тому же и любовник просто чудесный. Но у него очень мало времени, а у меня наоборот — времени хоть отбавляй. И у Ганса тоже есть время. Он не так честолюбив, как Билл, к тому же прирожденный плейбой. У него своя квартира, он не прочь пропустить стаканчик. Да, мы встречаемся. Я познакомила их с Биллом, и Билл совсем не ревнует. Конечно, он ничего о нас не знает, они с Гансом стали друзьями. До тех пор пока я их не познакомила, они никогда не встречались. Представляете? Университет — это целый город. Профессора даже не знают друг друга в лицо!

— А стоит ли встречаться с двумя мужчинами? — спросил я.

— В этом нет необходимости, просто это так занятно. Билл меня полностью удовлетворяет, но днем, когда он работает, мне приятно встречаться с Гансом. Нам следует сохранять осторожность, но Иерусалим — большой город. У Ганса дома хороший бар, он любит коньяк, а Билл совсем не пьет. Мы вместе выпиваем и забываем обо всем на свете. Да не смотрите вы так сурово! Я же ведь никого не убила. Когда я была в Нью-Йорке, у Билла тоже была другая женщина. Он нас даже познакомил. Она замужем за одним профессором психологии. А вы как? Уже устроились на Святой Земле?

— Все хорошо.

— Уже обзавелись друзьями?

— Именно, друзьями.

— Расскажите. Обожаю слушать такие вещи. К тому же мы ведь какое-то время были вместе. И если ваш рассказ не займет слишком много времени, мы могли бы…

Она не закончила фразу, но в глазах ее горели смешинки. Мне захотелось проверить ее, и я сказал:

— Ты ведь еще должна со мной переспать.

— Должна? — улыбнулась Присцилла. — Я ничего никому не должна. Но я все еще помню те замечательные два часа, которые мы провели вместе. Самолет — не лучшее место, чтобы заниматься любовью. Там не очень удобно.

— Пойдем ко мне?

— А где вы остановились?

Я назвал ей свой адрес, и она ответила:

— К сожалению, у меня сейчас совсем нет времени. Двое мужчин — это более чем достаточно. А я еще хожу на курсы иврита. Но расстаться просто так мы тоже не можем. Каждый мужчина, меня поцеловавший, остается в моем сердце. Я никогда ничего не забываю. Совсем недавно я лежала в постели и думала о вас. Ну не замечательное ли создание человек?

— Более чем.

— Уверена, что вы меня осуждаете. Называете про себя шлюхой и другими подобными словами. Но поверьте, вы ошибаетесь. По-своему я верна и Биллу, и Гансу. Я не обманываю их. Каждому я отдаю всю себя. Но ведь человеческое «я» состоит из множества частичек. Когда я с Биллом, я с ним и телом и душою. Но и с Гансом то же самое. У каждого из них свои привычки, свой стиль. Знаете, это очень интересно — наблюдать, как человеческая индивидуальность проявляется, например, в сексе. Когда мы занимаемся этим с Биллом, он всегда молчит. И любит, чтобы свет в доме был погашен, хотя бы частично. Он все делает очень серьезно, и, если я что-то говорю или шучу, ему это мешает. А Ганс — совсем наоборот. Он иногда выдает такие глупости, что я хохочу до колик. Для него секс и юмор неразделимы. И мне это нравится. А еще меня возбуждает само место, святой город, Иерусалим. Я уверена: Бог ничего не имеет против того, чем мы здесь занимаемся. Для Него земля — горстка пыли, а люди — клубок червей. Кому интересно наблюдать за тем, как копошатся и совокупляются черви?

— Черви не обманывают своих партнеров.

— Я просто попыталась объяснить. На самом деле я не верю в то, что Бог существует. Скажу больше, я уверена, что его нет. Для евреев Иерусалим священный город, для арабов — еще и Мекка.

— Но если нет ни Бога, ни законов Его, то как можно осуждать Гитлера? Почему он не мог делать все, что ему заблагорассудится?

— Гитлер был чудовищем.

— Да, но если бы он выиграл войну, сегодня все превозносили бы его до небес. Ученые нашли бы миллионы оправданий его преступлениям. Они и так написали о нем целую гору книг.

— Естественно, ведь он же стал частью мировой истории. Ученые не могут вот так запросто взять и забыть о его существовании. Они просто обязаны изучать те условия, которые привели его к власти. Ганс говорит, что Гитлер был импотентом.

— Вот как? Очевидно, ему лучше знать.

— Да, у Гитлера была возлюбленная, Ева Браун, но не исключено, что отношения их были чисто платоническими.

— А ты смогла бы стать возлюбленной Гитлера? — спросил я.

В глазах Присциллы вновь зажглись искорки смеха.

— Вы говорите такие глупости.

— Разве тебе не было бы интересно провести с ним ночь?

— Ну, я никогда не думала об этом, — сказала она. — Он вообще не мой тип.

— И все же, скажем, вы летели бы с ним в самолете. В салоне темно. Ты ведь не упустила бы такой шанс: заняться любовью с подобным человеком.

— Вы сегодня полны сарказма. Нет, Гитлер определенно не мой тип. Скорее уж Муссолини. Говорят, у него были тысячи женщин. Специальные агенты разыскивали их для него по всей Италии. А он был совсем неразборчивым. — Присцилла отпила кофе, закурила и сказала: — С вами что-то случилось.

— Вовсе нет, — ответил я. — Что-то случилось с моим народом. Настоящая трагедия. Бог избрал именно нас и захотел оградить от всех мерзостей мира, но мы становимся такими же, как наши преследователи. Он наказывает нас, а мы продолжаем грешить. Злодеи убивают и сжигают нас, и в то же самое время некоторые из нас стараются во всем им подражать. На нашей памяти мы получили тяжелейший удар, который только довелось испытать народу, — и не извлекли из этого урока.

— Я сразу заметила, что с вами что-то не так, — повторила Присцилла. — Откуда вы взяли, что Бог избрал нас? Из Библии? Но ведь Библия — всего лишь книга, такая же, как множество других. Ее писали люди, а не Бог. Я не специалист в этой области, но прочтите хотя бы две страницы из Библии, и вы увидите: это слова человека, идеи человека. Для христиан Новый Завет — это часть Библии, а для четырехсот миллионов мусульман Библия — это Коран. Нет никаких доказательств, что случившееся с евреями — это гнев небес. Просто евреи были маленьким народом, поэтому-то их и завоевывали египтяне, персы, вавилоняне, греки и римляне. Другие маленькие народы ассимилировались и стали частью больших, но евреи ведь всегда были мазохистами. Им нравилось сносить удары. Я уверена, что этот сегодняшний эксперимент с Государством Израиль долго не продлится. Они же здесь окружены десятками миллионов врагов, а наш Бог будет молчать, точно так же, как Он молчал, когда в Польше ликвидировали гетто. Я просто боюсь, что это может случиться завтра или послезавтра. Стоит мне услышать шум самолетов, как я думаю, что началась война.

Сказав все это, Присцилла посмотрела на меня с нескрываемым осуждением. Взгляд ее, казалось, спрашивал: «Что ты можешь мне ответить на это? Почему то, что сказала я, не может оказаться горькой правдой?»

16

— Присцилла, — сказал я, — может быть, то, что ты говоришь, действительно правда. Горькая правда. Мы не были на небесах и не знаем, что там происходит. Моя вера еще не способна избавить меня от всех сомнений. Но даже знай я точно, что Бога нет или что Он есть, но на стороне Гитлера, я и тогда бы не смирился с теми, кто убивает, лжет, крадет. Если Бога нет или если Бог лишен морали, я буду поклоняться идолу, но идолу нравственному, исполненному любви к истине и сострадания к людям и животным. Благочестивые евреи служат ему уже четыре тысячи лет. За него они шли на костер.

— Стоит ли идти на костер ради идола? — спросила Присцилла.

— Стоит, — отвечал я. — Если миллионы немцев принесли себя в жертву идолу Гитлеру, если миллионы русских и евреев отдали свои жизни идолу Сталину, я готов пожертвовать собою — или, по крайней мере, претерпеть страдания — ради идола, от имени которого нам были дарованы Десять заповедей и вся Тора. Если уж человек обречен поклоняться идолам, я предпочту такого, который удовлетворяет моим требованиям, а не вызывает во мне отвращение двадцать четыре часа в сутки.

— Но зачем вообще кому-то служить или поклоняться? — спросила Присцилла. — Я не поклоняюсь никому!

— Это не так. Ты потратила годы на изучение языков. Такие, как ты, живут только для удовольствий, которые вовсе удовольствиями не являются. Вы отдаете себя во власть хирурга, чтобы укоротить нос. Ведете безнадежную войну с возрастом. Многие из вас отдали жизнь во имя коммунизма, нацизма или какого-нибудь другого «изма». Каждый пустой лозунг, каждая лживая теория требует жертв, и в добровольцах никогда не было недостатка. Тюрьмы и больницы переполнены людьми, которые пожертвовали собою ради нескольких долларов, женщины, азартных игр, скачек, наркотиков, мести и черт знает чего еще. Каждое новое изобретение требует бесчисленных новых жертв. Автомобиль уже убил миллионы. Самолеты — настоящие ангелы смерти. А сколько стали жертвами алкоголя? Тысячи женщин умерли из-за абортов. Несть числа страдающим от венерических болезней. Тот «идол», которому хочу служить я, — идол жизни и верности. Ему не нужны жертвы. Он не Молох. Он лишь требует, чтобы мы не строили свое счастье на горе других.

— Это не религия, это всего лишь нравственность.

— Нравственности без религии не существует. Если ты не хочешь служить одному идолу, приходится служить другому. Из всех обманов этого мира самый грандиозный — гуманизм. Гуманизм служит не одному идолу, а сразу всем. Все они были гуманистами: Муссолини, Гитлер, Сталин. А патриоты во всех странах? Сотни тысяч англичан погибли, чтобы Виктория несла свой титул императрицы. Наполеон посылал на верную гибель миллионы для того, чтобы возложить корону себе на голову. Набожные евреи, евреи Талмуда, никогда не служили королям или князьям. Они умирали, но не теряли свободы выбора.

— Вы хотите стать таким же благочестивым евреем, как те, что ходят здесь? С длинными пейсами и в лапсердаке?

— Да, именно таким.

— Что ж, желаю удачи. Но, по-моему, это просто блажь. Через несколько дней, в худшем случае недель это пройдет.

— Я никогда не вернусь к той жизни, которую ведут такие, как ты.

Мы попрощались и разошлись в разные стороны. Мне было стыдно за то, что я прочел Присцилле целую лекцию, но, с другой стороны, этот разговор многое прояснил и для меня самого. Да, я был готов стать настоящим евреем, даже если Тора — плод человеческого воображения, а Бога не существует.

Тем же вечером я обо всем рассказал отцу Сары и попросил руки его дочери.

Ну вот, в сущности, и вся история, которую я хотел вам поведать. Получив развод от Цили, я женился на Саре. Как видите, я ношу длинную бороду, пейсы и лапсердак и полностью порвал с современным еврейством.

Не подумайте, что все было так уж просто. Иногда мне хотелось бросить Сару и сбежать обратно, в этот ад. Иногда я не мог заснуть, и меня трясло как в лихорадке. Всем известно, что курение вызывает рак, но сотни миллионов по всему миру тем не менее продолжают курить. Все знают, что от переедания возникают проблемы с сердцем, но миллионы продолжают объедаться. Кто не знает, что коммунизм убивает своих последователей? Но сделай Россия хоть шаг в сторону современных евреев, и они как ни в чем не бывало бросятся ей на встречу. Да, они, возможно, уже сняли со стены портрет Сталина в том кибуце, но по-прежнему тоскуют по коммунистическим кумирам. Я это все говорю, ибо и сам долгие годы стремился к тому, что, как прекрасно мне было известно, являло собою смертельный яд. Теперь, как говорится, я сжег за собою все мосты.

Как я уже сказал, мы с Сарой поженились, и вскоре она понесла. Сейчас у нас уже трое детей, и скоро будет четвертый. Большую часть денег я потратил. У меня выпадают зубы, но новые я не вставляю. Зачем? Мне это не нужно, я ведь и не хочу, и не стремлюсь кого-то прельстить. У моей жены тоже не все зубы, но это не делает слабее мою любовь и не толкает меня на измену.

Одна из главных страстей современного человека — это чтение газет, стремление узнавать последние новости. Новости — яд, отравляющий жизнь, но современный человек просто жить не может без этого яда. Он должен знать обо всех убийствах и ограблениях, обо всех умопомешательствах и ложных теориях. Газет ему уже недостаточно. Он слушает новости по радио и включает телевизор. Журналы перепечатывают известия обо всем, что произошло за прошедшую неделю, и люди снова читают о том, какие преступления были совершены и что сказал тот или иной идиот. Безумие политики охватило даже так называемых ортодоксальных евреев. А алчность! Посмотрите ортодоксальную прессу: там же в каждой строчке одно и то же: «Дайте нам денег!» Им нужны миллионы на строительство иешив, для поддержки — как они это называют — еврейства. Вранье! Большие иешивы, просторные классы, хорошая еда, экзамены — все это одна видимость. Ортодоксальные колледжи и университеты в Америке учат молодых людей не столько Торе, сколько гоишкайту, то есть нееврейству. Студентов одновременно готовят и к религиозной, и к светской жизни. Но ведь такое невозможно: служа Богу, ты отвергаешь мирское. Эти дети, которые с пеленок лепечут на современном иврите с сефардским произношением, рано или поздно прочтут все те мерзкие книжонки, которые здесь уже перевели. Иврит должен оставаться священным языком, а не языком ночных клубов.

Я сказал тогда Присцилле, что Бог евреев был для меня «идолом». Возможно, тогда я так и думал. Обрести веру не так-то просто. Еще долго после того, как я отрастил бороду и пейсы, мне ее не хватало. Но вера непрерывно росла во мне. Сначала идут дела. Дитя испытывает голод задолго до того, как узнает, что у него есть желудок. Вы должны жить по еврейским законам задолго до того, как вера полностью овладеет вашим сердцем. Соблюдение еврейских традиций ведет к вере. Теперь я знаю, что Бог есть. Я верю в Его Провидение. Когда я испытываю тревогу или заболевает мой ребенок, я всегда молюсь Всемогущему.

Я не утверждаю, что моя вера абсолютна. Возможно, ее и вообще нет, этой абсолютной веры. Но сегодня я верю сильнее, чем вчера. Дарвин и Карл Маркс не открыли никаких секретов. Из всех теорий сотворения мира та, что изложена в Книге Бытия, самая мудрая. Все эти разговоры о первичном тумане и Большом взрыве — дикая чушь. Если кто-то находит на острове часы, он ведь не говорит, что они появились здесь сами собою или что это следствие эволюции. Скажи он такое, и его посчитают безумцем. Но, несмотря на это, современная наука утверждает, что Вселенная появилась сама по себе. А что, разве Вселенная устроена проще обыкновенных часов?

Я знаю, о чем вы хотите спросить меня, — интересуюсь ли я все еще сексом? Поверьте, честная, порядочная женщина может доставить мужчине больше физического наслаждения, чем все шлюхи мира, вместе взятые. Когда мужчина спит с современной женщиной, он одновременно спит и со всеми ее любовниками. Именно потому, что подобным образом мужчина «духовно» спит с бесчисленными другими мужчинами, сегодня так много гомосексуалистов. Кроме того, мужчина постоянно старается казаться в постели лучше других партнеров — ведь женщине есть с кем сравнивать. Отсюда рождается импотенция, которой страдают многие. Секс превратился в рынок, там полно конкурентов. Сегодняшнему мужчине обязательно нужно доказать себе, что он величайший в мире любовник, что Казанова по сравнению с ним мальчишка. Он пытается доказать то же и женщине, но ей-то виднее.

Да и сама она находится в точно таком же положении. Она знает, что у ее мужа было и будет множество любовниц, и вынуждена соревноваться с ними, быть умнее, красивее. Они все заражены этим стремлением к состязанию. Вся современная жизнь — сплошные испытания, цель которых определить самого высокого, сильного, умного, способного сделать что-то лучше других. Сегодняшняя женщина мечтает стать самым красивым земным созданием.

Среди тех евреев, которые меня теперь окружают, нет больших или маленьких людей. Один все время сидит за Торой, другой читает псалмы. Один может больше времени тратить на учебу, другой должен работать. Но никто ни с кем не соревнуется; никто не пытается быть лучше других. И еще: здесь не гоняются за наживой. Здесь свободны от самой пагубной из человеческих страстей — стремления к богатству.

Я бы солгал, сказав, что все так уж хорошо. Дурные люди встречаются везде. Дьявол не исчез. Даже когда я изучаю Гемару, в голову мне иногда приходят совершенно дикие мысли. Секунды не проходит без соблазна. Сатана атакует меня постоянно. Он никогда не сдается. Но сейчас я соединен с еврейством, с верой такими нитями, которые очень трудно разорвать. Эти нити — моя борода, пейсы, дети, а теперь еще и возраст.

Иногда дьявол говорит мне: «А вдруг, Иосиф Шапиро, ты умрешь, а там ничего нет? Ты останешься горсткой пыли, слепым и бессловесным камнем, комком грязи».

Я слушаю его и отвечаю: «Моя смертность вовсе не доказывает, что и Бог смертен, а Вселенная — всего лишь случайный результат физических или химических процессов. Я вижу сознательный план в бытии — в человеке, в животных, в неодушевленных предметах. Божественная милость часто скрыта, но мудрость Его видна во всем, какое бы имя Ему ни давать — природа, субстанция, абсолют, что угодно. Я верю в Бога, Его Провидение и свободу воли человека. Я принял для себя Тору и комментарии к ней, ибо уверен, что нет лучшего пути. И такая вера растет во мне день ото дня»[2].