Расклад рун

11

Семестр начался, и кампус снова заполнился студентами. На центральной площади возобновились ежедневные студенческие сборища, из открытых окон общежития доносились оглушительные звуки рока, а каждую субботу проходили игры с участием «Лонгхорнов».

Вирджиния со скамейки у дома слышала, как накаляются игровые страсти: потрескивание динамиков, африканские ритмы марширующих музыкантов, вопли болельщиков и завывание стадиона, подобного грандиозному скотному двору.

Вирджиния же занималась тем, что вела занятия, посещала собрания, встречалась с коллегами у копировального аппарата. Она была весьма энергичным и популярным преподавателем, на ее занятия с удовольствием и помногу записывались студенты, а в нынешнем семестре она с особой активностью включилась в работу, согласившись на дополнительные часы. До первого учебного дня она сидела в читальном зале университетской библиотеки и обновляла свои лекции, включая в них новый материал.

Вирджинии всегда доставляло особое удовольствие то, что ее преподавательский имидж придавал ей дополнительную привлекательность и обаяние. Она обычно появлялась в аудитории в ковбойских ботинках и джинсах, с большими покачивающимися серьгами, в которых отражался яркий свет техасского солнца. Теперь же она добавила к привычному образу и кое-что еще: немного косметики, немного духов, в общем, чуть-чуть больше женственности.

Несмотря на то что Вирджиния не поощряла в студентах никаких вольностей по отношению к себе, в принципе она была не против того, чтобы в течение каждого семестра парочка не самых прилежных учеников начинала потихоньку на нее западать. Да и что страшного может быть в том, что какой-нибудь девятнадцатилетний студент в широченных шортах и бейсболке начнет робко ошиваться у дверей ее кабинета, изо всех сил пытаясь придумать вопрос поинтереснее?

Однако в этом семестре, что бы Вирджиния ни делала, все ее студенты, девушки и парни, сидели сгорбившись на стульях, что-то рассеянно чертили в блокнотах или, неуклюже подперев голову рукой, тихонько дремали. Никто не задавал ей вопросов, никто не тянул руку, чтобы выступить с докладом. Никто не приходил на консультацию, никто не представлял работы в срок.

В течение нескольких первых недель Вирджиния пыталась сломить их апатию, доходила даже до того, что отчитывала студентов, но потом ей надоело бороться, и она стала сама отвечать на собственные вопросы, пропускать часы консультаций и не обращать внимание на то, что курсовые работы сдают значительно позже назначенного срока. Она объясняла это тем, что у нее начался «застойный семестр». Вирджиния слышала о подобном от старых профессоров, которые рассказывали, что бывают такие «пустые» периоды, когда, что бы вы ни делали, ничто не способно вызвать интерес студентов.

А после того как завершилась первая неделя занятий, по традиции заполненная пестротой встреч с возвратившимися из отпуска коллегами и головокружительным обменом впечатлениями, Вирджиния обнаружила вдруг, что сотрудники ее факультета так же, как и студенты, далеко не жаждут общения с ней. Вначале ее приглашали на ленч, на выпивки, на обеды и вечеринки, но в конце концов все складывалось как-то так, что все мероприятия отменялись.

В тех крайне редких случаях, когда она все-таки оказывалась в компании за ленчем или за чашкой кофе, никто не пытался вовлечь ее в беседу, никто с ней не заговаривал, и, как правило, Вирджиния стояла одинокая и брошенная всеми где-нибудь в уголке с бокалом коктейля в руке. Она пыталась отнести возникшие трудности за счет излишнего такта друзей и коллег в связи с ее сложной личной ситуацией и шатким положением в университете. Конечно, все на факультете знали, что получение ею места в штате под вопросом и что от нее ушел Чип. С их точки зрения, убеждала себя Вирджиния, я не более чем несчастная жертва с разбитым сердцем. Меня просто стараются не замечать.

И все же она не могла отделаться от чувства, что за ней постоянно следят. Даже во время занятий, когда за Вирджинией действительно следили, хоть и с полнейшим безразличием, ее студенты, у нее возникало ощущение, что позади стоит кто-то или что-то и внимательно смотрит в спину. Естественно, стоило Вирджинии оглянуться, она никого не обнаруживала. Проходя по историческому факультету, она ожидала, что в любой момент кто-то положит ей на плечо руку. А пересекая центральную площадь кампуса, испытывала такое чувство, что кто-то вот-вот ее нагонит.

Дома Вирджиния не выключала свет даже днем и ящиками покупала лампочки. Заходя в ванную, чтобы принять душ, запирала за собой дверь и никогда не задвигала занавеску. Чтобы не проснуться среди ночи и не мучиться потом жуткой бессонницей, Вирджиния не ложилась спать до тех пор, пока не начинала буквально валиться с ног, и порой засыпала не в кровати, а прямо на диване. Или же принимала пару таблеток снотворного, из-за чего утром чувствовала себя совершенно разбитой.

По крайней мере таблетки давали Вирджинии уверенность в том, что ничто, никакой устрашающий демон, пляшущий у нее на груди, не способен ее разбудить, и все равно даже после приема таблеток ей снились неприятные сны. Не кошмары в прямом смысле слова, от которых она просыпалась бы в холодном поту, а сны, ни один из которых Вирджиния не могла вспомнить, проснувшись утром, но которые оставляли после себя ощущение чего-то неопределенно жуткого.

По вечерам она сидела в пижаме за столом перед светящимся экраном ноутбука и пыталась работать над книгой. Писать становилось все труднее, почти так же, как и преподавать. Предложения выстраивались сами собой, но в них не было души. Все, что появлялось на маленьком экране ноутбука, казалось само собой разумеющимся, банальным и бессмысленным. Те прозрения, что поразили ее несколько месяцев назад как нечто, способное произвести настоящий переворот в науке, теперь производили впечатление наивных повторений давно известного, взятых из курсовой работы далеко не самого талантливого студента. Снова и снова, напечатав предложение, абзац, даже целую страницу, Вирджиния с отвращением прочитывала их, затем выделяла «мышкой» и стирала одним решительным нажатием пальца.

Как-то поздним сентябрьским вечером она сидела за ноутбуком в совершенно темной комнате. Наверное, впервые за все время Вирджиния не стала зажигать свет. Она задернула все шторы, за исключением одной-единственной – над рабочим столом, чтобы иметь возможность иногда перевести взгляд с экрана компьютера на огни небоскребов в центре города. Единственным источником света в комнате служил пульсирующий свет компьютерного экрана. Вирджиния в отчаянии от бесплодности своих интеллектуальных усилий закрыла лицо руками. И вдруг ощутила чье-то присутствие, совершенно явное присутствие. Оно было где-то поблизости, но вне пределов досягаемости сознания, мелькало перед ее мысленным взором, не принимая никаких определенных очертаний. Это было нечто такое, что, как ей казалось, она очень хорошо знает, но никак не может вспомнить, и оно мучило ее, мешая работать над книгой. У нее даже начала болеть голова.

Вирджиния тяжело вздохнула, подняла руку, чтобы закрыть лэптоп, и глянула в окно.

С расстояния примерно в три фута на нее смотрело бледное лицо. Вирджиния взвизгнула и схватилась за край стола. Лицо было овальное, белое и лишенное каких-либо определенных черт, и оно было хуже, чем просто бледное. Это было мертвое лицо, но с яркими, живыми глазами, наблюдавшими за ней, не мигая, из темноты за окном.

Сэм вскочил на стол и начал злобно и угрожающе рычать на лицо в окне. Вирджиния инстинктивно откинулась на спинку кресла – и упала на пол. С трудом она поднялась, рванула в спальню, схватила алюминиевую бейсбольную биту, вновь бегом вернулась в гостиную и остановилась в нескольких шагах от стола. Кот все еще сидел на столе в угрожающей позе, прижав уши. Но теперь глаза в лице, что смотрело на нее в окно, потемнели. Точнее, глаз вообще не было; сквозь глазные впадины виднелись городские огни.

Вирджиния зажгла свет в гостиной, включила лампу на крыльце и, собрав все свое мужество, распахнула входную дверь, а затем прямо в пижаме вышла на крыльцо. Она подняла биту на уровень груди, словно собиралась тут же нанести удар, и оглядела двор и улицу. Вокруг никого не было, только свет у входных дверей соседних домов, голубоватые огоньки включенных телевизоров и кляксообразные тени деревьев под уличными фонарями. Вирджиния опустила биту немного пониже и подошла к окну. Лицо оказалось куском поделочной бумага светло-коричневого цвета: овал, лишенный каких-либо определенных черт, с двумя дырками, напоминающими глазные впадины. Он приклеился к оконному стеклу обычной влагой, которой так много по вечерам под деревьями. Вирджиния еще раз оглянулась по сторонам и оторвала лицо от окна. Затем оглядела его с обеих сторон в поисках какого-нибудь послания, но ничего не обнаружила. Она скомкала бумагу и бросила во двор, в темноту.

Утром бумажного комка уже не было. Выйдя из автобуса на остановке на Тексас-авеню и направляясь по бульвару к кампусу, Вирджиния бросила взгляд в сторону окон здешнего кафе и обнаружила там Беверли Харрингтон, которая сидела за столиком, сжав маленькими толстыми ручками громадную чашку кофе. Их взгляды на мгновение встретились, и Беверли заерзала на стуле. Вирджиния тотчас же отвернулась и пошла дальше.

Время от времени Вирджиния замечала, что Беверли следит за ней издалека, стараясь не подходить близко. Иногда Вирджиния встречала ее в библиографическом отделе университетской библиотеки, где та сидела, обложившись фолиантами, и внимательно наблюдала за Вирджинией. Иногда Беверли бродила по зданию исторического факультета, сидела в коридорах, задумчиво уставившись перед собой, или пробиралась сквозь толпу студентов на перемене. А однажды Вирджиния обратила внимание на нее, когда та, тяжело ступая, проходила мимо открытой двери кабинета Вирджинии. Каждый раз Вирджиния делала вид, что не замечает Беверли.

Но сегодня Беверли постучала по окну кафе, пытаясь привлечь внимание Вирджинии. Та помимо своей воли повернулась и увидела, что Беверли наполовину поднялась из-за столика, так что он угрожающе зашатался. К оконному стеклу она прижала листок с написанными на нем от руки крупными печатными буквами. Они выстраивались во фразу:

Вирджиния резко остановилась и стала рассматривать надпись сквозь стекло с расстояния примерно в шесть дюймов. Прохожие уже начали глазеть на нее и Беверли, и кровь прилила к ее лицу. Она встретилась взглядом с глазами Беверли, широко открытыми и сверкающими. Вирджиния выдерживала устремленный на нее взволнованный взгляд довольно долго, думая: не эти ли глаза смотрели на нее из-под зловещей маски прошлой ночью?

Наконец Вирджиния резко повернулась и вошла в прохладное помещение кафе, наполненное ароматами кофе и горячего молока. Она пробиралась сквозь толпу студентов и преподавателей, принимавших утреннюю дозу кофеина, а тем временем Беверли поспешно освобождала для нее место за столиком. Она сняла с соседнего стула свою бесформенную сумку и бумажной салфеткой стерла со стола несколько капель пролитого кофе. Парочка студентов, юноша и девушка, пересекли дорогу Вирджинии, и юноша, случайно взглянув ей в лицо, в ужасе отскочил, оттащив за собой и девушку. Беверли сидела за своим маленьким столиком и широко улыбалась Вирджинии, но Вирджиния прошла мимо, подобрала с пола картонку с надписью и разорвала ее надвое. Оба куска она швырнула на стол Беверли, затем повернулась на каблуках и гордо проследовала к выходу.

– Я вам нужна! – крикнула Беверли ей вслед, однако Вирджиния уже распахнула дверь кафе. Лицо и шея у нее пылали от гнева и стыда.

Она никому не рассказала о случившемся. Собственно, Вирджиния вообще никому ничего о том, что с ней происходило, не собиралась рассказывать. Да и кого бы это заинтересовало? Кто вообще ей поверит? Она и сама почти не верила. В течение нескольких следующих недель она продолжала вести чисто механическое существование, словно не жила, а играла роль Вирджинии, серьезного и увлеченного своей работой преподавателя исторического факультета, усердного исследователя, жертвы неразделенной любви, стойко переносящей выпавшее на ее долю испытание.

А наедине с собой она ощущала себя неврастенической героиней из какого-нибудь слезливого романа девятнадцатого столетия: «Желтые обои» [8] с участием блистательной Вирджинии Даннинг в главной роли. У меня депрессия, пыталась она убедить себя, и только. От меня ушел любовник, надо мной нависла угроза потерять работу, человек, обладающий значительным авторитетом, угрожает испортить мою профессиональную репутацию в одиночку или в союзе с обезумевшей от горя женщиной. Одного этого достаточно, чтобы вызвать в ком угодно параноидальный комплекс, твердила себе Вирджиния, и, конечно же, здесь нет ничего оккультного. Она не доставит Карсвеллу удовольствия полагать, что он навлек на ее голову мистическое проклятие.

Прошел еще месяц. Однажды прохладным октябрьским днем, вернувшись домой, Вирджиния обнаружила на крыльце толстый конверт с местной маркой и ее адресом, написанным печатными буквами черным фломастером. Конверт был такого типа, в которых обычно присылают книги почтой, однако, ощупав его, Вирджиния поняла, что там лежит не книга, а что-то небольшое, квадратное, с острыми углами. По какой-то причине ей не хотелось вносить конверт в дом, поэтому она поставила портфель на ступеньки, вскрыла посылку, засыпав туфли серым клеем, и извлекла квадратную стопку страничек – календарь-словарик на нынешний год. На первое января приходилось слово:

Вирджиния пролистала календарь дальше, задумавшись, не очередная ли это проделка Карсвелла с рунами, но на всех листках календаря были только соответствующая дата, день недели и слово. Она просмотрела еще несколько слов, соотнесенных с разными датами. Здесь были «меццо-тинто», «трактат», «антиквариат». Она закрыла календарь и озадаченно повертела его в руках. Как ни странно, несколько страниц были уже вырваны из него, и не в начале года, как можно было предположить, а в конце. Вирджиния приподняла последнюю страничку и обнаружила на ней дату 18 ноября – ровно три месяца спустя после ее встречи с Карсвеллом. На этот день было выбрано слово:

Все остальные листки календаря были вырваны.

У Вирджинии вдруг появилось внезапное ощущение присутствия за спиной, и она резко обернулась. Хотя сзади никого не было, все равно сохранялось мучительное чувство, которое последнее время преследовало ее постоянно, чувство, что за ней следят. Вирджинией вдруг овладел не столько страх, сколько внезапная усталость. Ни на одной из страниц ей не удалось найти информации о фирме, издавшей подобный календарь, и Вирджиния решила, что, наверное, его действительно заказал Карсвелл – «Сатанинский календарь Виктора Карсвелла».

Она засунула его в конверт, взяла двумя пальцами, словно дохлую крысу, обошла вокруг дома и выбросила конверт в мусорный ящик. Затем вернулась на крыльцо, подобрала портфель, еще раз огляделась по сторонам и вошла в дом, с громким стуком захлопнув за собой дверь.

В ту ночь она почти не спала. Стоило Вирджинии закрыть глаза, как у нее начиналось сильнейшее сердцебиение. Все, что с ней происходило, было самым откровенным безумием. Она чувствовала, что нервы у нее на пределе. Обладает Карсвелл на самом деле какими-то оккультными способностями или нет, действительно в ее жизни происходило нечто мистическое или против нее развязана тонко продуманная и хорошо организованная психологическая война – в любом случае Карсвелл практически добился своего.

Вирджиния лежала на кровати с открытыми глазами, глядела в потолок и помимо желания снова и снова вспоминала тот календарь, в котором были вырваны страницы после 18 ноября – дня, когда исполнялось ровно три месяца с ее пресловутой встречи с Карсвеллом. И, конечно, это сразу же напомнило ей надпись, которую она увидела на автобусе в тот злосчастный день: «Джон Харрингтон. У него было три месяца». А последнее воспоминание неизбежно выудило из памяти всю историю, рассказанную вдовой Джона.

Если она на самом деле его вдова, подумала Вирджиния, беспокойно ворочаясь в своей одинокой постели. Но ведь я ей позвонила, а не она мне, и только после того, как Элизабет дала мне ее номер телефона. Значит, если Беверли работает на Карсвелла, это может значить только то, что и Элизабет тоже на него работает, а подобная логика может завести ох как далеко…

– Бред какой-то! – произнесла Вирджиния вслух, прижав подушку к груди.

Таким образом, я сама работаю на Карсвелла, подумала она. Он же хочет, чтобы я так думала. Он хочет, чтобы я усомнилась во всех и во всем. Он хочет изолировать меня, отрезать от всего остального мира.

Вирджиния застонала. И существует только один способ прекратить кошмар, только один способ остановить безумие. Элизабет была права, когда в тот день говорила, что мы все еще живем в мужском мире, нравится это нам или нет. И, в конце концов, чем она рискует? Карсвелл, при всем его былом влиянии, уже явно подходит к закату. А она, несомненно, на подъеме. Неужели какая-то мерзкая статейка стоит чудовищных нервных пыток, которые ей приходится теперь переживать, и жестокого отчуждения от всего того, что всегда было ей так дорого? И что такого уж чудовищного в поступке Карсвелла? Его просто можно рассматривать как не совсем удачную попытку наставничества. И вообще в какие только игры не играют в академических кругах!

Вирджиния закрыла глаза и глубоко вздохнула. Как ни странно, ей вдруг захотелось спать. Она твердо решила: завтра пойдет в деканат и договорится о встрече с Карсвеллом. Она даст ему то, что он от нее требует.