Расмус, Понтус и Глупыш

Глава четвертая

Еще до того, как ему подарили Глупыша, все те полгода, что он клянчил себе песика, он давал наиторжественнейшие обещания: никого в семье его собака не обременит. Он сам полностью будет заботиться о ней.

Папа, похоже, сомневался.

- И сам будешь выводить ее по утрам? Не надейся, что можно выпустить собаку в сад, - она начнет лаять и разбудит всех соседей, и разроет клумбы, и убежит, и ввяжется в драку с другими собаками…

- Я буду выводить ее каждое утро - это ведь просто развлечение, - обещал Расмус.

- Ты уверен в этом? - спрашивала мама. - В семь часов утра по воскресеньям, зимой, когда двадцать градусов мороза?…

- И ветер - тридцать метров в секунду, - добавляла Крапинка. - А Расмус выводит собаку на улицу.

- Представь себе, он сделает это, - говорил Расмус.

И вот ему подарили Глупыша. И, лежа в своей постели по утрам, когда Глупыш стоял у дверей и смотрел на него взглядом, означавшим: «Ну, пойдем мы хоть когда-нибудь?» - Расмус искренне желал, чтобы собаки были чуточку иначе сконструированы. Требовалось совсем немного: усовершенствовать их так, чтобы они выходили на улицу только в прекрасную погоду и никогда не раньше двенадцати часов дня. Однако Глупыш был раз и навсегда сконструирован так, что желал выходить в семь часов утра, даже когда лил дождь или проносился ураган. А мама была сконструирована так, что считала: Расмус должен выполнять обещанное. Иногда, когда папа рано шел на службу или возвращался домой утром после какого-нибудь ночного дежурства, случалось, он выводил Глупыша. Но, как правило, Расмус делал это сам. Это означало, что ему приходилось ставить возле кровати будильник, который помогал Глупышу взбадривать его каждый день в семь часов утра.

Когда в четверг зазвонил будильник, Расмус был еще сонный, но он все-таки вылез из кровати и побрел с полузакрытыми глазами в ванную. Чтоб окончательно проснуться, он ненадолго подставил голову под кран с холодной водой, затем украсил зубную щетку длинной красивой змейкой из зубной пасты, подержал щетку под краном, пока пасту не смыло водой, затем сунул щетку в рот и несколько раз неистово прошелся ею по зубам. После этого он счел свой утренний туалет законченным и покинул ванную. Его мокрое полотенце было брошено на край ванны, из незавинченного тюбика вытекла на полку перед зеркалом струйка зубной пасты, все в ванной было мокрым - кроме мыла. По этим приметам мама узнавала, кто последним пользовался ванной.

- Ты что, не понимаешь? Люди хотят спать по утрам, - сказал он Глупышу, когда они вышли на крыльцо черного хода.

Глупыш совершенно этого не понимал. По-утреннему веселый, он игриво кинулся на клумбу с анютиными глазками, так что от его задних лап буквально дым столбом пошел, комья земли так и летели.

Расмус вышел с цепочкой в руках.

- Глупыш, ты ведь знаешь, что тебе нельзя бегать по клумбам. Иди сюда, а потом выйдем на улицу и, может, встретим Тессан.

Последнее было военной хитростью, чтобы Глупыш позволил надеть на себя цепочку. Тессан была гладкошерстная фрёкен-такса, которой Глупыш очень интересовался и которую иногда как раз в это время выгуливали на их улице. Глупыш очень любил эти утренние встречи, чего нельзя было сказать о Расмусе. Фрекен Тессан выгуливала ужасная светловолосая девчонка по имени Марианн. Дело не только в том, что она была девчонкой - уже само по себе отягчающее обстоятельство, - она к тому же хотела болтать с Расмусом. А он этого не хотел - абсолютно. Когда Глупыш и Тессан принуждали их идти вместе, а Марианн принималась, по своему обыкновению, балаболить, на Расмуса нападала крайне не свойственная ему молчаливость.

Отвечал он неохотно и односложно, устремив взгляд в одну отдаленную точку, чтобы не видеть Марианн Дальман.

- Понимаешь, дело в том, что я очень плохо отношусь к девчонкам, - объяснял он Глупышу, - и это - только хорошо.

Немного поразмышляв, почему это хорошо, он радовался, придумав правильное объяснение:

- Потому что если бы я не относился к ним плохо, я бы относился к ним хорошо, но я этого не хочу… потому что отношусь к ним плохо.

Но сегодня ему повезло: Марианн не показывалась, и улица была полностью в его распоряжении. Когда они проходили мимо садовой калитки Дальманов, глаза у Глупыша, само собой, стали чуточку грустными, но Расмус пустился бежать, заставив песика забыть свое разочарование, и Глупыш охотно и весело помчался вместе с ним.

Внезапно Расмус почувствовал, что утро - чудесное. Он был не из тех, кто обычно восторгается красотами природы, но тут он признался самому себе, что именно сейчас на их маленькой улочке довольно красиво. Он прожил на этой улочке всю свою жизнь, он знал, как она выглядит во все времена года. Осенью, когда идешь в школу, под ногами шуршит увядшая листва, а на тротуаре валяются упавшие каштаны. Зимой на столбиках калитки появляются большие мягкие шапки снега, а малыши лепят в садах снеговиков. Но никогда здесь не бывало так красиво, как сейчас, в мае. Не потому, что он так тщательно все рассматривал; у него было лишь общее впечатление от цветения яблонь, и щебета птиц, и от зеленых газонов, усеянных нарциссами; все это он переживал как нечто «красивое». И еще он признался самому себе, что не так уж и плохо жить на одном и том же месте, по крайней мере если это место выглядит так, как их старая зеленая вилла при свете солнца таким вот ранним майским утром.

Весело насвистывая, прошел он до самого конца улицы, затем свернул на поперечную улицу и дошел вдоль живой изгороди, окружавшей лужайку, до белой калитки. Там он ненадолго остановился, глядя на большую белую виллу, почти скрытую за купой высоких вязов и целым морем цветущих яблонь.

Наклонившись, он погладил Глупыша:

- Понимаешь, Глупыш, здесь живет восьмое чудо света, здесь живет Йоаким.

Глупыш ничуть не заинтересовался. Остановись хозяин перед калиткой Дальманов и скажи: «Здесь живет восьмое чудо света, здесь живет Тессан», в словах его еще был бы какой-то смысл… но Йоаким! Глупыш дергал цепочку, желая идти дальше.

- Нет, Глупыш, - сказал Расмус, - нам пора домой, иначе я опоздаю в зубрильню.

Весь обратный путь они проделали бегом, и оба порядком запыхались, когда ворвались на кухню.

Крапинка сидела за кухонным столом, перед ней стояла чашка чая.

- Привет! - поздоровался Расмус.

Но услышал в ответ лишь что-то невнятное. И тотчас принялся готовить себе завтрак. Он намешал какао, поджарил хлеб, он насвистывал и болтал с Глупышом, так что очень нескоро до него дошло: с Крапинкой творится что-то неладное. Папа всегда говорил, что Крапинка встает с песней на устах, но сегодня ничего похожего не было. Она сидела подперев голову, низко наклонившись над чашкой с чаем, и, похоже, плакала.

- Что с тобой, у тебя болит твоя «книжка»? - участливо спросил Расмус.

- Оставь меня в покое, - сказала Крапинка и, смолкнув, вздохнула.

Расмус встревожился:

- Что с тобой, чего ты вздыхаешь?

Крапинка подняла глаза, в них стояли слезы.

- Не можешь потише? Пей свое какао и, будь добр, помолчи.

Расмус послушался. Он тихо уселся к столу и стал есть. Но украдкой он поглядывал на свою горюющую сестру, и в нем росла тревога. Он не выносил, если кто-то в семье печален: все должны веселиться, никого не должны одолевать неприятности, о которых он бы не знал. Бывало, он яростно набрасывался на Крапинку; она была такая же вспыльчивая, как и он сам, и у них бывали жутко бурные столкновения, но он любил ее гораздо больше, чем когда-либо это показывал. И ему невыносимо было смотреть, как она сидит над чашкой с чаем с таким видом, будто все беды мира проносятся над ней. В конце концов он осторожно положил ладонь на ее руку и тихо сказал:

- Крапинка, ты не можешь рассказать, что с тобой? Я так беспокоюсь, когда не знаю, чем ты огорчена!

Крапинка взглянула на него полными слез глазами. Она похлопала его по щеке, и он позволил ей это без малейшего сопротивления.

- Прости меня, Расмус, - сказала она. - Тебе незачем беспокоиться. Дело в том, что между мной и Йоакимом все кончено.

Расмус почувствовал бесконечное облегчение.

- Вот как, только это, - сказал он. - Тогда чего же ты ревешь, ты ведь меняешь их каждые четверть часа?

Крапинка слабо улыбнулась:

- Ты слишком мал, чтоб это понять. Ты не знаешь, как я влюблена в Йоакима.

Внезапно глаза ее потемнели.

- А впрочем, нет, теперь я ненавижу его, - заявила она. - Он испортил мне жизнь!

- Да ну! - в ужасе воскликнул Расмус.

- Да, но и этого мало… Он испортил мне весь вчерашний вечер!

Расмус молчал. Если хочешь что-нибудь узнать, умнее всего поменьше спрашивать.

- Он - жуткий идиот! - пылко воскликнула Крапинка.

Расмус согласно кивнул головой.

- Да, я всегда так думал, - сказал он.

Но он явно промахнулся с ответом. Крапинка зашипела:

- Что ты имеешь в виду?… Конечно же, никакой он не идиот!

Однако потом она еще немножко подумала, а глаза ее еще больше потемнели.

- Да, он жуткий идиот! - сказала она. - Он - идиот, идиот! Не хочу его больше видеть, никогда!… А вообще-то можешь послушать, как все было, если тебя это интересует.

Расмус ответил, что ему это интересно. И Крапинка, пылая злобой, начала рассказывать.

- У папы Йоакима - куча старинного антикварного серебра, - сказал она, - большая превосходная коллекция, одна из самых замечательных во всей Швеции. И есть там кувшин семнадцатого века, который хранится в застекленной витрине в маленькой комнатке… Отдельно от другого серебра… О, подлый Йоаким!

- Что он сделал с кувшином? - спросил Расмус.

- Дурачок, ничего он с кувшином не сделал, - сказала Крапинка.

Но там был еще один мальчик - Ян, тоже из оркестра «Pling Plong Players», - и по словам Крапинки выходило, что и он влюблен в нее.

- Тогда пусть он будет вместо Йоакима, - предложил Расмус.

- Ян, - заявила Крапинка, - еще более жуткий идиот, чем Йоаким, а это уже немало.

Этот Ян хотел увидеть кувшин, и Крапинка пошла вместе с ним в ту самую маленькую комнатку, и тогда он… о, какой подонок!…

- Он разбил кувшин? - спросил Расмус.

- Хватит нудить, дался тебе этот кувшин, - сказала Крапинка. - Он поцеловал меня, вот что он сделал!

- До чего противно! - заявил Расмус.

Он так и в самом деле думал.

А тут как раз в комнату вошел Йоаким, и он все неверно понял, он решил, что Крапинка сама хотела, чтобы Ян ее поцеловал.

- Хотела, чтобы поцеловал? - возмутился Расмус, словно не веря своим ушам. - Как ему могла прийти в голову такая дурацкая мысль?

- Я же говорю, он - идиот! - подтвердила Крапинка. - И знаешь, что он сказал Яну? Вот что он сказал: «Целуйся с Крапинкой сколько угодно, но только не здесь, не у меня дома, я продаю ее по дешевке!»

Крапинка слегка вскрикнула от злости и отчаяния.

- Это я продаю его по дешевке, вот что!

- Да, раз так, то ведь только хорошо, что ты отделалась от него, - утешил сестру Расмус.

Тут Крапинка снова заплакала.

- Ты слишком мал, чтобы понять, каково это, - сказала она.

Расмус осознал, что он слишком мал, чтобы понять, каково это. Намазав масло и джем на новый ломтик поджаренного хлеба, он только собрался поднести его ко рту, как вдруг его осенило:

- Подумать только, а вдруг он вставит и тебя в свой «Каталог дешевой распродажи»?

Крапинка застонала:

- Как раз этого я и боюсь. О, лучше умереть, чем торчать в этом каталоге среди всех этих девочек-дурочек!

- А ты сказала ему, чтобы он вернул тебе фотографию? - спросил Расмус.

Крапинка резко кивнула:

- Конечно. Но он только презрительно засмеялся и сказал, что думает сохранить фотографию как маленькую память обо мне. Он сказал… о!…

Крапинка заплакала.

По четвергам, когда служба отца начиналась не раньше десяти, родители спали подольше. Но тут они проснулись. Расмус услыхал, как папа громко напевает в ванной.

- Ничего не говори папе с мамой, - быстро сказала Крапинка.

Расмус кивнул головой:

- Нет, ясное дело… а вообще-то мне пора бежать в школу.

Глупыш отчаянно завыл. Его самые печальные на свете карие глаза обвиняюще смотрели на хозяина: неужели он опять уйдет? Расмус наклонился и приласкал его.

- Да, Глупыш, учителя не могут жить без меня!

Схватив учебники, он помчался в школу. У калитки он остановился помахать рукой Глупышу. Тот, как обычно, сидел у маленького окошка в тамбуре, глядя вслед Расмусу. Но окошко, вероятно, не было хорошенько заперто, потому что внезапно оно распахнулось, и Глупыш, ликующе тявкая, выпрыгнул оттуда и кинулся по лужайке прямо к Расмусу. Он дико лаял, чтобы объяснить хозяину, какая это была удачная шутка.

- Знаешь что, Глупыш, - сказал Расмус, - я начинаю думать, что ты умеешь открывать запертые окна. Правда умеешь?

Глупыш снова залаял и переменил тему разговора; ведь это его личное дело, как он ухитряется сбрасывать оконные крючки.

Но хозяин немилосердно водворил его обратно в неволю. Затащив песика в кухню, он сказал маме:

- Доброе утро, мама, я побежал. Но, будь добра, запри окошко в тамбуре, а не то Глупыш снова выскочит оттуда.

Потом он пошел в школу и уже не думал ни о Глупыше, ни о рубце, ни о сетке, ни о книжке, ни о сычуге, мысли его были заняты лишь Крапинкой… и ее печалями. И у него был такой задумчивый вид, что Понтус испугался, решив, что Расмус заболел.

- Не-а, это из-за Крапинки, - сказал Расмус.

- А что с ней? - спросил Понтус.

Расмус скорчил гримасу.

- Любовь и беда, - сказал он.

На лице у Понтуса появилось выражение глубокого участия.

- Она попала в беду? - спросил он.

- Да, именно так, - ответил Расмус, - в ужасную беду!

И он все рассказал Понтусу. Само собой разумеется, он должен был это сделать. Он знал, что Понтус будет хранить нерушимое молчание, да и вообще у этой парочки не было секретов друг от друга. А кроме того, в отчаянной голове Расмуса начал вырисовываться некий план, и чтобы осуществить его, необходима была помощь Понтуса.

На первом уроке была биология, а у него - достаточно времени на размышления. Он мог более детально разработать свой план и изложить его Понтусу на переменке.

- Ну, а четвертый желудок коровы как называется? - спросил учитель биологии.

Отвечать должен был Понтус, но он ни за что на свете не мог вспомнить название «сычуг». Он помнил только, что оно звучало вроде бы как название озера, и попытался было начать с названия «Осунден», но на всякий случай решил промолчать, и вопрос пошел по кругу дальше.

- Четвертый желудок коровы… Расмус?

Расмус вздрогнул.

- Каталог, - очнувшись, ответил он.

Весь класс расхохотался, а магистр Хельгрен покачал головой:

- Заметно, что у вас вчера было два дополнительных свободных урока.

На перемене Расмус подстроил все так, чтобы оказаться с Понтусом в углу школьного двора.

- Слушай, Понтус, хочешь стать членом Корпуса Спасения? - спросил он.

Понтус ничего не понял.

- Какого еще Корпуса Спасения?

- «Корпуса Спасения Жертв Любви», - ответил Расмус. - Я недавно основал его. Смотри, там этот дурак Йоаким!

Он сердито уставился на темнокудрого юношу, который как раз прогуливался мимо них в обществе двух других гимназистов. И этот негодяй заставил Крапинку плакать!

- Крапинка, верно, думает, что он красивый, - предположил Понтус. - Раз у него такие волосы и такие черные глаза, он, видно, кажется ей интересным и настоящим аристократом.

Расмус фыркнул.

- Пусть будет каким угодно интересным и настоящим аристократом, - сказал он. - Пусть играет на гитаре, и пусть он самый лучший гимназист, и пусть влюбляет в себя девчонок сколько влезет, но одно - абсолютно точно!

- Что именно? - спросил Понтус.

- А то, что моя сестра не попадет в какой-то там «Каталог дешевой распродажи»!

- Конечно, нет! - согласился Понтус. - Но как ты ему помешаешь?

- Я пойду и стибрю у него этот каталог. Вот что я собираюсь сделать!

Понтус вытаращил глаза:

- Ты в своем уме? Как ты это сделаешь?

У Расмуса был решительный вид, точь-в-точь такой же решительный и упрямый, как всегда, когда он замысливал какое-нибудь сумасбродство.

- Я украду каталог сегодня же ночью, когда Йоаким будет спать. Пойдешь со мной?

Понтус еще сильнее вытаращил глаза, и в нем все забурлило от восторга. Предложи Расмус перевернуть школу вверх дном, запереть в кутузку учителей, а им самим сбежать в Америку, у Понтуса был бы такой же восторженный вид. Он счел предложение Расмуса просто великолепным - самому ему ничего подобного в голову прийти не могло, он это знал. Понтус был готов участвовать во всех авантюрах Расмуса… но тайком забраться к Йоакиму! При одной мысли об этом Понтус захихикал.

- Ой, только бы мне удержаться от смеха… Ты в самом деле думаешь, что мы можем забраться к нему?

Расмус кивнул:

- Мы можем по крайней мере - попытаться. Поставь свой будильник на половину второго ночи.

Они проболтали об этом всю перемену, и это развлекло их. Жажда приключений трепала их, как лихорадка. Горести Крапинки уже отступили на задний план, теперь все это превратилось в опасную, увлекательную и веселую игру. Поэтому, когда начался следующий урок, «Корпус Спасения Жертв Любви» был чрезвычайно взбудоражен. На юных лицах Расмуса и Понтуса читалось усердие, которое и трогало и радовало их учителя математики. Посмотрев на Понтуса, такого хитрющего и довольного, он потрепал ему волосы указкой и сказал:

- Какой у тебя, братец Понтус, веселый вид, ты радуешься, что научишься считать?

Понтус тихонько хихикнул и ничего не ответил.

- А у Расмуса Перссона вид необыкновенного мудреца, - продолжал магистр. - Полезно иногда посидеть в коридоре, предаваясь размышлениям о самом себе.

Оба они, весельчак и мудрец, тайно обменялись понимающими взглядами. Им очень хотелось угодить магистру и решить для него несколько несложных примеров, однако очень трудно было оторваться от бесконечно более важных мыслей. Школьный день тягуче продвигался вперед. Но наконец-то зазвонил звонок, возвещая конец последнего урока, и двадцать пять мальчиков - Расмус и Понтус впереди всех, - словно свора кровожадных псов, ринулись к выходу. В дверном проеме Стиг попытался было протиснуться мимо, саданув Расмуса острым локтем меж ребер.

- Опаздываешь на поезд? - запальчиво спросил Расмус.

Спичка с презрительным видом ответил:

- Нет, а ты?

- Чего тогда толкаешься?

- А чего ты толкаешься, мелочь пузатая?

На улице состоялась рукопашная дискуссия о том, кто, собственно говоря, толкается, и она привела ко множеству новых толчков, пока они пытались внести ясность в этот вопрос. К тому же у них было еще несколько старых счетов, которые тоже надо было свести, и поэтому, как удовлетворенно констатировал Понтус, произошла «крупная драка на кулаках».

Все было бы хорошо, не вмешайся полиция.

- Что я вижу? Драка на улице? - услышал вдруг Расмус голос отца. - Безобразное поведение и просто не знаю что еще!…

Он схватил сына за шиворот, чтобы разнять драчунов, но Расмус не хотел, чтобы их разнимали.

- Сопротивление полиции, - громким голосом произнес его отец. - Не будете ли вы, господа, так любезны разойтись, иначе я буду вынужден посадить вас в кутузку!

Господа нехотя разошлись и отправились восвояси.

- Теперь ты видишь, каково иметь отца-полицейского? - сказал Расмус, оставшись наедине с Понтусом.

Из носа у него текла кровь, верхняя губа опухла, он дико дрался и все-таки не успел внушить Спичке, кто, собственно говоря, толкался, а все только потому, что явился папа и встрял в драку.

- Чепуха! Зато Спичка получил по заслугам, - сказал Понтус. - Побереги свои силы, они пригодятся в ночной экспедиции.

Стоя на тротуаре прямо против Расмуса, он разглядывал его опухшую губу.

- На кого-то ты стал похож, - сказал он. И тут же расхохотался:

- Теперь я знаю: ты - вылитая фру Андерссон из нашего дома.

Уже расставаясь с Расмусом, Понтус снова засмеялся.

- Привет, фру Андерссон, - сказал он. - Увидимся ночью, фру Андерссон.

Но мама не засмеялась, увидев его опухшую губу.

- Боже мой! - сказала она. - С кем ты так играл на этот раз?

- Неужели тебе кажется, что я с кем-то играл! - угрюмо спросил Расмус. - Понтус говорит, что я похож на фру Андерссон с Вшивой горки.

Обед был не таким радостным, как всегда. Обычно он бывал одним из самых приятных событий дня - так считал Расмус.

Он любил вкусно поесть, а кроме того, весело было сидеть в уютной кухне, жевать, и болтать, и смеяться вместе с мамой, папой и Крапинкой. И все время ощущать у ног Глупыша, этот маленький теплый комочек.

Но сегодня был не обед, а сплошной мрак. Крапинка сидела с таким видом, словно все беды мира подступили ей к горлу, а кроме того, на обед была отварная макрель. Уж эта рыба у кого угодно застрянет в горле - так считал Расмус. А сам он был похож на фру Андерссон с Вшивой горки. У этой старушки, должно быть, в самом деле забавный вид… Ну и смеялся же папа, когда пришел домой и увидел Расмуса! Этот папа… он, как всегда, был в хорошем настроении! Хорошо, когда у тебя отец с чувством юмора, но ему следовало бы быть поделикатней с Крапинкой, а не таращить на нее глаза и не говорить: «А ну, здесь что - очередное собрание Общества Придурков»? Мама, та была тактичней. Она, вероятно, тоже заметила, что с Крапинкой неладно, но ничего не сказала. Опухшая губа, похожая на свинячье рыльце, саднила… и от этого не легче было глотать макрель. Расмус невесело тыкал вилкой в свой кусок рыбы. Мама обычно говорила, что кончать с едой надо именно тогда, когда еда вкуснее всего. И, заставив себя проглотить два кусочка рыбы, он отложил вилку в сторону.

- Знаешь, мама, - сказал он, отодвигая тарелку с макрелью, - сейчас еда была вкуснее всего!

У мамы тоже было чувство юмора, но оно редко проявлялось тогда, когда это в самом деле необходимо.

- Съешь то, что у тебя на тарелке, - сказала она.

И никакие уверения в том, что губа вздулась и саднит, не помогли.

- Что, она так же будет саднить, когда очередь дойдет до яблочного пирога? - спросила мама.

Как ни странно, ничего подобного! Ешь сколько хочешь - губа не саднит.

- Хотя это, пожалуй, только благодаря ванильному соусу, - высказал предположение Расмус.

Крапинка сидела молча, и Расмус понял, что, когда люди влюбляются, им не помогут никакие утешения и даже яблочный пирог с ванильным соусом. Расмус так жалел сестру, что предложил вместо нее вытереть посуду, хотя на этой неделе была не его очередь. Крапинка, похоже, была ему благодарна.

- Ты добрый, - сказала она и быстро исчезла в своей комнате.

Надев большой кухонный передник, Расмус приступил к делу. Он в самом деле чувствовал себя очень добрым, этаким рыцарем без страха и упрека, который, во-первых, выйдет нынче в ночь, чтобы спасти честь сестры, а во-вторых - вместо нее вытирает посуду.

Мама удивилась, увидев, что он вытирает посуду.

- Это всего лишь добрые дела нынешнего дня, - объяснил он. - Одно я уже, понятное дело, сделал - надавал тумаков Спичке.

- Такого рода добрые дела, думаю, надо бросить, - сказал отец, - по крайней мере, не стоит заниматься ими посреди улицы.

- А добрые дела разве нельзя совершать на улице? - спросил Расмус и посмотрел на стакан, который только что вытер.

- Все, верно, немного зависит от того, какие это добрые дела, - сказала мама. - Если помогаешь маленьким детям или стареньким дамам переходить улицу или что-нибудь в этом роде, тогда ты - хороший мальчик, а если дерешься, то - плохой.

Расмус взял следующий стакан.

- Шшш, драться иногда необходимо. Но, во всяком случае, вчера Понтус, Сверре и я помогли фру Энокссон перейти Стургатан.

Мама одобрительно посмотрела на него.

- Как ты мил со своей опухшей губой, веснушками и в этом огромном кухонном переднике, - сказала мама, - но неужели и вправду потребовались трое мальчуганов, чтобы помочь фру Энокссон перейти Стургатан?

- Да, потому что она не хотела, - сказал Расмус. - Она сопротивлялась.

У его родителей появился такой испуг на лице, что он поспешил объяснить, как все было. Сначала фру Энокссон хотела перейти улицу, но, пройдя полдороги, испугалась автомобиля и хотела кинуться обратно… И вот тут-то им пришлось помешать ей это сделать.

- И, вероятно, помешать машине переехать фру Энокссон и есть доброе дело, - с гордостью сказал он.

Вообще-то не так уж скучно было мыть посуду, так хорошо они в это время болтали. Папа сидел за кухонным столом и читал газету, но и он иногда вставлял словечко. Мама мыла посуду с быстротой молнии; Расмус не понимал, как она может так обращаться со стеклом и фарфором и почему они не разбиваются вдребезги. Один раз, моя посуду, он сам попробовал подражать маме, но, не успев даже приступить к делу, разбил три стакана.

- Как вчера было в Тиволи? - внезапно спросил отец. - Ты ничего об этом не рассказывал.

- Сплошь веселье! - ответил Расмус. - Там был чудесный шпагоглотатель!

Он продолжал вытирать посуду и вспомнил в наступившей тишине, какой вид был у Понтуса, когда прожужжал, пускаясь в путь, крысенок, и как стоял на четвереньках над лоханью Альфредо. Но о таких делах маме с папой не рассказывают.

- Да, это и в самом деле было весело, - сказал он, хохотнув про себя.

Затем мгновенно сбросил с себя передник и пошел, громко насвистывая, к себе в комнату. С посудой покончено, осталось еще решить несколько задач по арифметике. Ему почему-то казалось, что если он будет вести себя по-настоящему примерно, то в ночной вылазке ему повезет; а если решение нескольких задач по арифметике поможет в задуманном, то - пожалуйста!…

Затем он заглянул к Крапинке. Она сидела у окна в своей комнате, задумчиво глядя на цветущие яблони за окном. Расмус таинственно улыбнулся, подумав, как обрадуется она завтра. Он подумал было, не рассказать ли ей уже сейчас о своем великолепном плане, но удовольствовался тем, что успокаивающе похлопал ее по плечу.

- Не расстраивайся, Крапинка. По крайней мере, пока у тебя есть брат, который может кое-что устроить - раз, два, и готово!

- Ты устраиваешь не то, что нужно, - сказала его неблагодарная сестра.

Тогда он снова пошел к себе. Растянувшись на ковре вместе с Глупышом, он начал читать книгу «Последняя битва Оленьей ноги». Книга была увлекательная, просто мировая. Он уже совершенно погрузился в неистовую войну индейцев, когда пришла мама и сказала, что пора ложиться спать. Он запротестовал для порядка, но не очень сильно. Он понял, что надо попытаться заснуть, скоро ведь снова вставать.

Сбросив одежду, он уже собрался было прыгнуть в кровать, но тут вмешалась мама:

- А умываться? И ноги - тоже.

- Ш-ш-ш! - прошипел Расмус.

Ему, который будет спать только до половины второго, зачем ему этот ненужный подхалимаж? Он попытался заставить маму понять, что ноги у него вовсе не грязные. Они просто кажутся такими, потому что они - в тени!

- В таком случае, это полная тень, которая линяет, - сказала мама. - Иди умывайся!

Он боролся до последнего, зная, что это безнадежно. Затем неохотно направился в ванную.

- «Последняя битва Грязной ноги», - услышал он за спиной мамин голос.

Иногда у нее хотя бы есть чувство юмора…

Довольно чистый, довольно сонный и довольно веселый, лежал он в постели, прижавшись носом к Глупышу.

- Ты, Глупыш, не пугайся, когда ночью зазвонит будильник. Он затрезвонит для меня, а ты - ты спи.