Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна

Введение

«Давным-давно, в блистательные шестидесятые, будущего было хоть отбавляй»[1]. Эта фраза заимствована из романа Грэма Свифта «Водоземье», вышедшего в 1983 году. Спустя два десятилетия блистательное будущее шестидесятых утратило свой блеск, оно стало «прошедшим будущим». Именно так – «Прошедшее будущее» – была озаглавлена замечательная монография историка Рейнхарта Козеллека, убедительно продемонстрировавшая, что представления о будущем также переживают историческую трансформацию. Если раньше считалось, что историки занимаются исключительно прошлым, то новые исследования показали взаимосвязь прошлого с различными представлениями о будущем[2].

Будущее как надежный ориентир, блестящая перспектива, даже предвещание, которое задает четкое направление собственным планам и целям, – так было прежде. Подобное будущее давно стало прошлым. Это будущее достигло своего апогея в шестидесятые годы. Философ Эрнст Блох, выступая во франкфуртской Паульскирхе в 1967 году, когда ему вручалась Премия мира, сказал: «На карту, где нет страны под названием Утопия, не стоит и смотреть»[3]. Утопия для Блоха – это метафора предчувствия, мечты о лучшем, справедливом будущем для слабых и униженных. Путь к лучшему будущему, пояснил Блох, прокладывают «гуманные революции». Блох проводил четкое различие между гуманными революциями, с одной стороны, и войнами, направленными исключительно на захват территорий и господства, с другой. Революция – это повивальная бабка, помогающая рождению добра, истины и справедливости. «Особенно русская революция, – подчеркнул Блох, – разительно отличалась от захватнической войны, ибо являлась родовспомогательным актом, способствующим появлению того неантагонистического строя, которым было беременно старое общество»[4].

С трактовкой истории, предложенной Блохом, ныне трудно согласиться, памятуя о миллионах людей, загубленных сталинским режимом. Нам довелось стать свидетелями того, как в 1989 году подобное видение будущего потерпело крах вместе с падением Берлинской стены, крушением Советского Союза и радикальными переменами в странах Восточной Европы. Даже россияне, не разделявшие позитивной оценки этих событий (Путин назвал распад СССР «величайшей геополитической катастрофой XX века»), – отказались от подобной версии будущего. Русская революция понижена в событийном статусе до «государственного переворота» и, по существу, вычеркнута из анналов истории. Праздничный день 7 ноября также отменен. Его место занял другой праздник – «День народного единства» (4 ноября) – памятная дата, сфабрикованная историками – сторонниками Путина, которые отыскали забытое событие XVII века или даже выдумали его, чтобы предложить россиянам новый праздник в непосредственной календарной близости от старого[5].

Некоторые из сценариев будущего, относящиеся к периоду холодной войны и двуполярного мира, завершились совсем недавно. В сентябре 2011 года появилось сообщение о демонтаже последней американской атомной бомбы, мощность которой в сотни раз превышала разрушительную силу заряда, сброшенного на Хиросиму. По словам директора департамента ядерной безопасности США, после этого демонтажа «мир стал более безопасным», а бомба Б-53 «была разработана в другое время и в ином мире». Средства массовой информации приветствовали это событие как важную веху в программе Барака Обамы по ядерному разоружению[6]. Завершая этот сценарий будущего, президент Обама одновременно открыл для своей страны новую перспективу. В 2010 году он заявил во флоридском центре НАСА о намерении отправить на Марс пилотируемый космический корабль. Не позднее 2035 года американский астронавт должен ступить на поверхность красной планеты. «Думаю, я доживу до той поры и увижу это событие собственными глазами», – добавил президент. А вот высадку на Луну повторять не стоит: «Там мы уже побывали… В космосе еще много неизведанного»[7].

Первооткрывательские устремления президента Обамы не должны заслонять от нас то обстоятельство, что в области политики, общественной жизни и экологии будущему еще не уделяется должного внимания. Надежды на будущее стали скромнее. Будущее утратило для нас притягательную силу, оно перестало быть той перспективной точкой схода, к которой устремлены наши чаяния, цели и планы. Как свидетельствуют историки, у каждой эпохи есть свой горизонт будущего; эти горизонты могут трансформироваться, тут нет ничего нового. Но в данном случае не просто обнаружилась несостоятельность определенных прогнозов – коренным образом изменилась сама концепция будущего. Она подверглась глубокому пересмотру и переоценке.

Но как произошло подобное отрезвление? Каковы причины того, что столь резко упал курс акций будущего? Ответ очевиден: будущее истощено развитием цивилизации, которая бездарно эксплуатирует ресурсы. Наши представления о будущем фундаментально трансформировались под воздействием загрязнений окружающей среды, сокращения запасов питьевой воды, а также под влиянием таких демографических проблем, как перенаселение Земли и растущее старение общества. В этих условиях будущее уже не служит неким Эльдорадо для наших чаяний, поэтому прославление нескончаемого прогресса умолкло. Это подтверждается данными социологических опросов. На вопрос «Становится ли наш мир все лучше?» 70 % респондентов ответили отрицательно, 20 % после долгих размышлений дали утвердительный ответ и 10 % не смогли ответить. Сегодня мы уже не можем исходить из того, что перемены автоматически несут в себе положительное начало. Пожалуй, можно сказать, что будущее превратилось из источника ожиданий и надежд в источник озабоченности, а это подразумевает необходимость внимания к проблемам и их профилактики. Нельзя просто довериться будущему, нужно действовать ответственно и осмотрительно, иначе нет уверенности в будущем и для следующих поколений.

Свет будущего ныне тускнеет; наряду с этим мы переживаем сегодня еще одну аномалию привычного восприятия времени, а именно невиданные ранее масштабы возвращения прошлого. Эпизоды истории, которые мы считали преодоленными, навсегда оставшимися в прошлом, оживают вновь и встают перед нами. Это относится особенно к событиям, связанным с разгулом насилия. Здесь можно даже говорить о «континентальном сдвиге» в структуре нашего времени: по мере того как меркнет свет будущего, в нашем сознании все больше места занимает прошлое. Переизбыток насилия в истории XX века определяет растущее внимания к прошлому, необходимость ответственного отношения к нему и, не в последнюю очередь, памятования. Более десяти лет назад Андреас Хюссен уже отметил этот перенос акцента с будущего на прошлое: «Одним из самых удивительных явлений в культуре и политике последних лет является пробудившийся интерес к памяти как ключевой феномен, характеризующий западное общество; с этим связан разворот от будущего к прошлому, что разительно отличается от модернистских устремлений первых десятилетий ХХ века. От апокалиптических мифов, от смертоносных расовых или классовых утопий национал-социализма или сталинизма, которые провозглашали в Европе двадцатого века новые прорывы и “рождение нового человека”, до модернизационной парадигмы эпохи холодной войны двигателем культуры Модерна служило то, что можно назвать “современностью будущего”. Однако начиная с восьмидесятых годов фокус внимания сдвинулся от современности будущего к современности прошлого, и этот сдвиг в восприятии времени требует исторического и феноменологического осмысления»[8].

Хюссен указывает на важные причины того, что за последние десятилетия доверие к будущему оказалось значительно подорванным. Говоря об истории насилия в ХХ веке, он обращает особое внимание на связанное с ней «прошедшее будущее»; при этом обнаруживается, что некоторые утопические представления – например, о «новом человеке» – в значительной мере способствовали легитимации и развязыванию насилия. Прошлое и будущее здесь не просто противостоят друг другу. Упоминание фашистской и коммунистической идеологии добавляет иные, мрачные черты в историю западной модернизации. Эмпатическая ориентация на будущее, исчезновение которой мы с недоумением и сожалением констатируем, подразумевает не только просвещение, эмансипацию и прогресс – она вдобавок связана с идеологическими программами, апокалиптическими мифами, войной, развязыванием чудовищного насилия. Насколько позитивен и оптимистичен взгляд на будущее с точки зрения теории модернизации, настолько же негативно и пессимистично смотрят на будущее сторонники теории Модерна. О противоречиях между обеими теориями мы еще будем говорить подробно.

По словам Хюссена, «начиная с восьмидесятых годов фокус внимания сдвинулся от современности будущего к современности прошлого». Но что обусловило этот временной сдвиг от будущего к прошлому? Каким именно был статус прошлого, прежде чем оно стало «ключевым феноменом», характеризующим западное общество? Какие шансы и риски появляются в результате этого сдвига в нашем западном понимании времени и истории? Данные вопросы я и попытаюсь далее рассмотреть, откликаясь на слова Хюссена о том, что «этот сдвиг в восприятии времени требует исторического и феноменологического осмысления»[9].

Культурологи не свершили подобного осмысления до сих пор. Насколько мне известно, никто систематически не исследовал и не объяснил этот сдвиг в координатах темпоральной культуры.

Прежде чем обратиться к обозначенной теме, мне хотелось бы вернуться к личным мотивам, объясняющим мой интерес. Перемены, начавшиеся в восьмидесятые годы, тогдашними современниками не замечались. Понадобилось еще четверть века, чтобы проявились четкие контуры перемен, которые приобрели «когнитивную актуальность». Сдвиги в темпоральной культуре воспринимались далеко не всеми. Это особенно чувствовалось в моих разговорах с представителями старшего поколения, моими академическими наставниками (возрастная когорта тех, кто родился примерно в 1926 году). Они и слышать не хотели о сдвигах в темпоральной культуре по той простой причине, что не придавали им никакого значения. Речь идет, прежде всего, о выдающихся модернизаторах, которые постановкой исследовательских проблем и разработкой научных концепций коренным образом реформировали академическую жизнь; именно им особенно трудно удавалось признать, что возврат прошлого и память о нем стали ключевым феноменом для западного общества. Поворотные моменты в культуре не являются некой абстракцией – они отражаются на личном опыте и индивидуальном понимании окружающего мира. Эти поворотные моменты непосредственно затрагивают самих ученых, имея дело со своеобразием поколенческого опыта, с эмоциями, с мировоззренческими ценностями, с профессиональной карьерой и творческой биографией. Поколение новаторов олицетворяло собой страстную веру в будущее, несовместимую с возвратом к собственному прошлому. Но их вера в будущее оказывалась несовместимой и с основными посылками мемориальных исследований, поэтому я натолкнулась на удивительно сильное эмоциональное сопротивление моих академических наставников.

Такая явно аффективная реакция сформировала у меня устойчивый интерес к данному феномену, что, в свою очередь, послужило импульсом для проекта, посвященного теме исторического самопознания, который и привел к созданию этой книги. В спорах, столкновении мнений у меня впервые наметились контуры специфической темпоральной структуры Модерна, которая стала предметом систематического анализа. Мне открылся ряд аспектов этой темпоральной структуры, которые воспринимались и мыслились прежде как безальтернативные, нейтральные и самоочевидные.

Сравнительно-исторический взгляд на проблему не привел меня к постмодернистскому отказу от теории модернизации. Было бы неверно считать консерватизмом мой критический анализ темпоральных основ модернизации. Я восхищалась выдающимися модернизаторами среди профессуры, они оказали на меня глубокое влияние и явились вдохновителями немалого количества моих идей. Моя культурная и научная социализация сделала меня продуктом этого научного направления. Однако начиная с восьмидесятых годов в Западной Германии все отчетливее зазвучали голоса и заявили о себе другие течения, в том числе еврейские, феминистские, постколониальные, которым не находилось места в рамках доминирующей теории модернизации. Любопытство и интерес к тому, что оказалось за рамками господствующих научных представлений, автоматически становятся императивом для следующего поколения ученых. Это в особой мере относится к изучению нацистского прошлого Германии, которому не уделяли внимания многие представители теории модернизации[10]. Это пробудило в Западной Германии новый интерес к памяти как «ключевому феномену», характеризующему западное общество, что повлекло за собой – не только в Германии – сдвиг фокусировки внимания «от современного видения будущего к современному видению прошлого».

«ХХ век закончился между 1973 и 1984 годом», – писал американский историк Чарльз С. Майер[11]. Очевидно, ученые способны довольно точно датировать исторические цезуры, что, впрочем, происходит обычно задним числом. По-моему, в восьмидесятые годы закончился не только ХХ век, вместе с ним завершилось и безоговорочное господство темпоральной структуры Модерна. Однако наше сознание эволюционирует медленно и незаметно, поэтому о резком «повороте» здесь говорить не приходится. Изменения темпоральных основ западной культуры не сопровождались ни ментальной революцией, ни крушением какой-либо преграды. Смена темпоральной ориентации не была находкой изобретательных теоретиков, провозгласивших очередной новомодный «поворот» (turn), эта смена стала частью трансформации рамочных условий в развитии западной культуры.

По мере того как тускнели горизонты будущего в модернизационной парадигме, на наших глазах в семидесятые и восьмидесятые годы происходила удивительная валоризация памяти и прошлого, что можно считать глобальным феноменом. Обусловленные этим «изменения в восприятии времени, в ориентации нашей деятельности и в осмыслении истории охватываются понятием “темпоральный режим культуры”»[12]. Это понятие подразумевает комплекс культурных постулатов, ценностей и установок, которые, даже не осознаваясь самим индивидуумом, управляют его желаниями, поступками, чувствами и представлениями. Франсуа Артог говорит в этой связи о «régime d’historicité», имея в виду то, как общество позиционирует себя во времени и как оно относится к своему прошлому. Артог называет темпоральным режимом «форму восприятия времени, которое нейтральным образом измеряет и ритмизирует время, а также ритмизирует прошлое как череду значимых структур»[13]. Руководствуясь точкой зрения историка, Артог дает возможность для более широкой перспективы: «Понятие темпорального режима позволяет сравнивать не только историографические концепции, но вообще разные способы отношения ко времени: формы восприятия времени здесь и в иных культурах, сегодня и вчера; способы бытия во времени. <…> Речь идет о видах историчности и о том, как человечество переживает свою историю»[14].

Вопрос о темпоральных режимах открывает возможность сравнительного изучения культурной семантики темпоральных структур и привлекает внимание к культурным предпосылкам, которые в качестве самоочевидных, безальтернативных представлений существуют на уровне бессознательного, а потому служат «имплицитными аксиомами» тем эффективнее, чем реже становятся предметом рефлексий и дискуссий. Понятие темпорального режима ставит вопрос не только об историчности времени, но гораздо шире – о «культурализации» такой темы, как время. Мысль об особом вкладе культуры в форматирование времени далеко не тривиальна, ибо в рамках модернизационной парадигмы время трактуется не как продукт культуры, а как некая абстракция, недоступная для человеческих манипуляций, чисто объективное свойство, подчиняющееся собственной имманентной логике. Именно близость к новейшей измерительной технике и естественным наукам сделала время столь характерным явлением Модерна, находящимся к тому же вне сферы саморефлексии и самоисторизации.

Темпоральные режимы древних культур сходятся в том, что прошлое занимает в них привилегированное положение, легитимируя нормативные основы настоящего и будущего. Темпоральный режим Модерна[15] порывает с этими традиционными формами темпоральных режимов. Это приводит к революционному преобразованию темпоральной культуры, обусловившему ценностный сдвиг от старого к новому, от знакомого к неизвестному, от состоявшегося к зарождающемуся и грядущему. Расслоение времени в виде ценностной поляризации старого и нового служит само по себе симптомом этого темпорального режима, который изменяет восприятие времени и представление о смысле истории. В дальнейшем я подробно рассмотрю генезис этого темпорального режима, его характерные особенности и последствия. Темпоральный режим является единым фундаментом для целой эпохи и одновременно общей крышей для культурных акций, скриптов и интерпретаций, поэтому, чтобы исследовать темпоральный режим Модерна, необходимо рассмотреть материалы не только одного из дискурсов (например, историографического дискурса), но и совокупность всех проявлений этого темпорального режима в различных сферах культуры. Лишь после того, как он предстанет перед нами не только в качестве теоретической конструкции, но и в виде культурной модели с ее конкретикой, можно оценить его историческое значение и выполнить дифференцированное описание.

Что последовало за темпоральным режимом Модерна? Почему и при каких обcтоятельствах он дошел до своего предела, утратил легитимирующие обоснования и убедительную силу? Какие из его элементов сохраняют свою значимость, какие упразднились в ходе дальнейшей переориентации? Что означает отход от темпорального режима Модерна для темпоральной переориентации и новых предпосылок нынешней культуры? Об этих и других вопросах пойдет речь в нижеследующих главах, где вначале будет охарактеризован темпоральный режим Модерна, далее – исследована симптоматика его кризиса и, наконец, критически рассмотрены предложения по необходимой корректировке.