Расплата

1

— Одиннадцать! — торжествующе кричит Теннис, видя, что его мяч отскочил от пластмассового щита прямо в корзину. — У меня сегодня настоящий праздник. Ты мне уже должен восемь сотен баксов.

— Опять удваиваю и играю на все, — говорю я, вставая, чтобы поднять поролоновые мячики, разбросанные по полу моего кабинета. Взглянув через стеклянную стену, отделяющую меня от отдела трейдинга, я замечаю, как несколько голов резко отворачиваются. Подчиненные делают на нас ставки. Им не видно корзины, которая висит на двери, но всем известно, что мячи собирает проигравший. Парни из этого отдела знают, что я продуваю четвертую игру подряд, и это бесит меня почти так же сильно, как и сам проигрыш.

— Правила хозяина поля, — говорит Теннис. — Лимит — пять сотен.

— Правила хозяина поля, — соглашаюсь я. — А кто хозяин?

— Фу, как не стыдно, Питер. Цивилизация держится на правилах.

Бруклинский акцент Тенниса сводит на нет все его попытки говорить правильно, и становится ясно, что он последний из тех парней, кто сделал карьеру до того, как Уолл-стрит начал набирать специалистов исключительно из Лиги Плюща — старейших университетов Америки. Теннису слегка за пятьдесят, он невысокий, и у него пивной животик, толстые щеки, глаза навыкате и слишком крупная голова. Он был моим первым боссом и по-прежнему считает себя вправе делать мне замечания, несмотря на то что я давным-давно обогнал его по служебной лестнице.

— Восемь сотен баксов, — говорю я, хватая мяч у него под стулом, — большие бабки. Ты мог бы полностью обновить гардероб и потратить оставшиеся четыре сотни на то, чтобы ребята из «Взрывоопасных материалов» избавились от своего хлама.

— Никогда не покупай ничего, что нельзя продать втридорога. Сколько ты отдал за этот галстук?

— По-моему, сто десять, — отвечаю я, взглянув на узор из цепочек. — В аэропорту. В розницу он стоит сто сорок.

— Ты носишь галстук за сто десять баксов, который был сделан в Китае за пятьдесят центов. Ты покупаешь гамбургеры в своем крутом районе за четвертной и платишь сотню за стрижку парням, у которых даже фамилии нет. Я просто обязан снять с тебя бабки, потому что ты чертовски глупо их теряешь.

Кейша открывает дверь, а я все еще стою на четвереньках, выуживая мяч из-под дивана.

— У тебя Джош по персональной линии. Он хочет срочно с тобой поговорить, — сообщает она, поднимая глаза к потолку.

Джош — мой босс, глава фирмы «Кляйн и Кляйн», бывший банкир из промышленных штатов, который постепенно стал корчить из себя турецкого пашу. У него всегда все срочно. Пожалуй, скоро он начнет говорить о себе в третьем лице. Я снимаю трубку.

— Говорит Питер Тайлер.

— Переключаю на Джоша, — шепчет его запыхавшийся секретарь.

— Переключаю на Джоша, — говорю я Теннису, блокируя микрофон на трубке. — Это каким надо быть идиотом, чтобы не уметь звонить самостоятельно?

— Ни гроша ему не давай, — предупреждает Теннис. — Третий квартал заканчивается в следующую среду. Мы уже выполнили бюджет, и я хочу войти в сезон премий при попутном ветре.

— Питер, — гудит в трубке грубоватый голос, — как у нас сегодня дела?

— Нормально, — отвечаю я, резко снижая громкость передачи на телефоне. Должно быть, все бывшие клиенты Джоша в конце концов оглохли. — Доллар падает, баррель растет, облигации колеблются. В общем и целом все хорошо.

— Превосходно, — говорит Джош, хотя по голосу не скажешь, что он особенно доволен. — Сегодня утром я немного обеспокоен. Я тут смотрю на отчет по рискам компании…

— Весьма сожалею, — отвечаю я, мысленно добавляя: «что ты ничего не понимаешь». — И в чем заключается проблема?

— Отдел финансового контроля считает, что кривая нашего японского кредита слишком забирает вверх. На нас уже давят, чтобы мы не вышли за пределы бюджета в этом квартале, и мне не нужны неприятные сюрпризы.

— Кривая показывает диапазон доходности государственных ценных бумаг, Джош. Мы играем на повышение базовых корпоративных ценных бумаг и на понижение японских государственных бумаг. — Я делаю паузу, чтобы он поволновался. Джош всегда отвечал за внешние связи, поскольку его главное достоинство — умение убалтывать толстых топ-менеджеров прямо по телефону. Его полное невежество в отношении элементарных законов рынка является источником постоянного веселья для наших специалистов по торговым операциям.

— К чему ты ведешь? — осторожно спрашивает он.

— Величина диапазона изменяется обратно пропорционально нашему положению. Отдел контроля обвиняет нас в укрывании прибылей, а не расходов.

Теннис уже лопается со смеху и закрывает рот обеими руками. Я быстро улыбаюсь ему, но я должен дать возможность Джошу задавать вопросы. Ведь именно он принимает на себя удар, если дела действительно идут плохо, а такое слишком часто происходит в финансовых фирмах вроде нашей. Хитроумные фальсификации поставили на колени таких великанов, как «Энрон», «Бэрингс» и «Дайва-банк», практически за одну ночь, и единственным оправданием для их опозоренных менеджеров могло служить лишь то, что они были слишком тупы или невнимательны и не понимали, что происходит. Джош хотя бы старается разобраться.

— Мы не должны ничего утаивать, — натянуто заявляет он, стараясь скрыть, что ничего не понял. — Теперь перейдем ко второй причине моего беспокойства. В некоторых случаях оплата наших банковских услуг была неожиданно передвинута на следующий месяц. Нужно разобраться, в чем здесь дело, если мы хотим соответствовать прогнозам аналитиков.

Вот тут Джош прав. На Уолл-стрит вы хороши ровно настолько, насколько хороши ваши последние достижения, и банкиры участвуют в той же игре, что и мы, стараясь передвинуть как можно больше выручки на четвертый квартал, чтобы выглядеть героями как раз к выписыванию премий.

— Я бы рад помочь, Джош, но у нас у самих пусто. Кривая нашего японского кредита выросла так только потому, что у нас есть ликвидные ценные бумаги. У нас запас корпоративных бумаг больше чем на сто двадцать ярдов, а рынок может переварить только около десяти.

Теннис показывает мне два больших пальца. Джош молчит.

— Ярд — это миллиард йен, — услужливо добавляю я, точно зная, что Джош не в состоянии мысленно перевести йены в доллары.

— То есть ты хочешь сказать, что на данном этапе снимать прибыль неразумно? — спрашивает он после еще одной короткой паузы.

— Именно.

Он вздыхает, как человек, который несет на своих плечах тяжесть всего мира, но я на это не куплюсь. Эксбанкир, каким является Джош, обязан знать, что его бывшие сторонники подставляют его, и я не вижу причин, по которым мои люди должны за это отдуваться. Какие бы отчисления Джош ни хотел получить от них, чтобы свести баланс фирмы, они чудесным образом материализуются к пятнице.

— Еще одно, Питер, — говорит Джош. — Уильям Терндейл звонил сегодня утром, когда я вышел, чтобы позавтракать. Нужно ли мне что-нибудь узнать, перед тем как перезванивать ему?

Уильям Терндейл — топ-менеджер «Терндейл и компании», фирмы по управлению активами, которая является одной из самых важных наших клиентов. Все считают Терндейла самым самодовольным болваном на Уолл-стрит, а это примерно то же, что обладать самым большим размером обуви в НБА — поэтому маловероятно, что он звонит Джошу, только чтобы сказать ему, как круто тот работает. Считает Джош себя турецким пашой или нет, но даже глава списка ста крупнейших инвестиционных банков по версии журнала «Форчун» должен иногда лизать зад клиентам.

— Подожди секунду. — Я снова блокирую микрофон на трубке и поворачиваюсь к Теннису. — У нас есть проблемы с «Терндейл», о которых тебе известно?

— Они вечно к чему-то придираются, — заявляет он, пожимая плечами. — Но ни о чем конкретно я не слышал.

— Мы не знаем, почему он звонит, — сообщаю я в трубку.

— Ну хорошо, — устало говорит Джош. — Я перезвоню ему и выясню, чего он хочет.

— Дай мне знать, если возникнут проблемы. Кстати, Теннис сидит рядом со мной, и он только что передал мне записку. Он считает, мы могли бы вытрясти немного лишних наличных с нашего положения по японским корпоративным бумагам. Я рассмотрю эту возможность и перезвоню тебе.

Теннис резко выпрямляется в кресле, готовый горячо протестовать. Я прижимаю палец к губам.

— Прекрасно, Питер, — уже немного бодрее говорит Джош. — Большое спасибо. Дома все нормально?

— Все потрясающе. Спасибо, что спросил.

— Не забудь передать Дженне мои наилучшие пожелания.

У Джоша в его адресной картотеке есть карточка десять на пятнадцать сантиметров, на которой записаны дата моего дня рождения, учебные заведения, которые я окончил, и имя моей жены. Во время спортивного сезона он поздравляет меня с каждой победой моей старой команды и вообще всегда пользуется возможностью показать, какой он заботливый начальник.

— Обязательно передам. И пожалуйста, держи меня в курсе дел с «Терндейл».

— Непременно.

Он вешает трубку. Я нажимаю кнопку отбоя обратной стороной трубки и небрежно роняю ее на стол.

— Он передает наилучшие пожелания Дженне, — сообщаю я Теннису.

— Чертов ублюдок, — отвечает Теннис, свирепо уставившись на меня.

— Не будь таким грубым. Ты говоришь о нашем робком лидере.

— Черта с два. Я говорю о тебе. Какого черта ты делаешь? На кой ты сказал ему, будто я думаю, что мы можем получить прибыль от положения по японским корпоративным бумагам?

— Иногда, чтобы ладить с людьми, приходится подстраиваться под них, — отвечаю я, копируя акцент Тенниса. — Кто это мне говорил?

— Ладить надо с теми, кто собирается ладить с тобой. В следующий раз, когда у нас возникнут проблемы, у Джоша будут проблемы с памятью — он не сможет вспомнить, как тебя зовут. И ты это знаешь.

— Похоже, что следующий раз уже наступил. Уильям Терндейл попусту не звонит.

Теннис секунду тупо смотрит перед собой, обдумывая последнюю фразу, и затем неохотно кивает.

— Хорошая мысль, — кисло соглашается он. — Никогда не встречал такого богатого и такого несчастного типа. Собираешься звонить Кате?

Я чувствую, что краснею, и резко нагибаюсь, чтобы поднять оранжевый мячик, закатившийся ко мне под стол. Катя — человек номер два в компании Терндейла, она наш старый друг, который однажды вытащил нас из неприятностей с Уильямом. Я не собираюсь говорить Теннису, что Катя, возможно, больше не друг. И звонить ей сейчас — не очень-то хорошая мысль.

— Давай сначала выждем и посмотрим, что происходит, — отвечаю я из-под стола. — Нет смысла просить об одолжении там, где это может не понадобиться. Катя никогда ничего не делает, не потребовав услугу за услугу.

— Люблю таких женщин. — Теннис сжимает ладони и вздыхает, в то время как я выныриваю из-под стола с мячом в руке. — Похоже, один из наших парней не удосужился сообщить мне об обломе с Терндейлом, так что придется устроить ему еще один — со мной. Ты хочешь, чтобы я попросил ребят в Токио пересмотреть наше положение по корпоративным бумагам?

— Пожалуй, я лучше сам сначала с ними поговорю. Скажем, в девять. Ты не против организовать нам встречу?

— Где ты будешь в это время?

— Здесь.

— Что так?

— Я завтра улетаю, так что собираюсь ночевать в Гарвардском клубе.

— Куда ты летишь?

— Во Франкфурт.

— А потом куда?

— В Хельсинки и в Лондон, а вечером в пятницу — обратно домой.

— Ты ведь только что вернулся из Торонто, — укоряюще замечает Теннис.

— И что с того?

— Так какого черта ты устраиваешь гастроли для оркестра? Сколько у нас клиентов в Хельсинки?

— Трое.

— И сколько из них не побираются?

— Один. Их нужно игнорировать?

Теннис что-то бормочет себе под нос.

— Только не начинай говорить на идиш, — прошу я, чувствуя, как тупая боль ноет у меня в висках. — Пожалуйста.

— Половину своего времени ты проводишь за границей, а вторую половину — ночуя в гостиницах. Почему? Что у тебя дома не так?

— Все плохо, — говорю я, глядя в окно на Бэттери-парк. Далеко внизу блестящие зеленые листья на верхушках деревьев отражают лучи утреннего солнца, а легкий ветерок создает иллюзию ряби на воде. Очередь из потеющих туристов, ожидающих паром, вполовину меньше, чем две недели назад — значит, сезон скоро закончится. Отложив поролоновый мяч, я снимаю с запястья часы и начинаю играть металлическим браслетом.

— Просто плохо, — уточняет Теннис, — или настолько плохо, что каждая клетка твоего тела взрывается со скоростью света?

— Скорее последнее, — отвечаю я.

— Хочешь совет?

Мы с Теннисом дружим уже очень давно, но я всегда старался не посвящать коллег в свои личные проблемы.

— Я хочу, чтобы ты, мать твою, не лез не в свои дела.

— Скажи ей, что ты сожалеешь.

— Сколько лет ты уже учишься на раввина? Десять? И это все, что ты можешь посоветовать? Сказать ей, что мне жаль?

— Я женат уже тридцать лет. Последуй моему совету. Скажи ей, что тебе жаль, дай ей выпустить пар, потом снова скажи, что тебе жаль, дай ей еще немного выпустить пар, и продолжай так, пока дело не закончится постелью. Не забывай часто кивать, пока она говорит, и повторять что-то вроде «Как тебе, наверное, было тяжело!»

Если бы все было так просто! Дженна ускользает от меня уже много лет, ее энергия и внимание все больше сосредоточиваются на благотворительности. Я никогда не знаю, что сказать: боюсь показаться ей эгоистом. Гнев и разочарование заставляют меня совершать ошибки. Я пытался просить прощения, когда дело дошло до взрыва, но это никак не помогло. На прошлой неделе Дженна попросила меня уйти. Она сказала, что больше не может чувствовать себя такой одинокой, как тогда, когда мы вместе.

— Знаешь, что мне нравится в нашей работе? — спрашиваю я Тенниса, резко возвращая часы обратно на запястье.

— Ездить у меня на загривке?

— То, что правила никогда не меняются. Ты, я и остальные парни каждый день работаем до потери пульса, а на следующее утро получаем цифры, которые говорят нам, насколько хорошо мы справились. Хорошие цифры означают хорошую работу, а плохие — плохую, и пока мы делаем деньги, нам насрать на то, что именно Джош или кто-нибудь еще чувствует по этому поводу.

— Пити, — тихо произносит Теннис, — поговори со мной. Что стряслось?

Кейша снова открывает дверь, тем самым спасая меня от необходимости отвечать.

— Я иду за кофе, — сообщает она. — Будете кофе? — Кейша умна, ей двадцать пять лет, у нее кожа медового цвета с оттенком отполированного грушевого дерева, и сейчас на ней маленькое желтое платье, которое сводит с ума половину ребят на нашем этаже.

— Мое сердце и так бьется слишком быстро, — отвечает Теннис, театральным жестом прижимая руку к груди. — Ты как-нибудь убьешь одного из нас, стариков, если и дальше будешь так одеваться.

— Мне, право, неловко, когда вы так говорите, — сурово отвечает Кейша, смеясь одними глазами. — Питер, кофе?

Теннис просто хочет спровоцировать меня. Ева Лемонд, наш менеджер по персоналу, несколько лет назад на пару с Джошем сильно наехала на меня, настаивая, чтобы я положил конец мужским шуточкам, так распространенным в отделе трейдинга. Я нехотя согласился штрафовать ребят за фразы, нарушающие правила поведения сотрудников — буквальное, бесполое внедрение в жизнь принципов политической корректности, которые запрещают демонстрировать любые человеческие инстинкты, кроме жадности. Штрафы поступают на благотворительный счет, которым управляют сотрудники, но каждый раз как я кого-то штрафую, я чувствую себя не более чем винтиком в управленческой машине. Теннис — нарушитель номер один, и он с радостью внесет все деньги, которые сэкономил на галстуках, гамбургерах и стрижках, в этот общий котел, если тем самым причинит мне немного беспокойства. Ева уже много лет пытается заставить меня уволить Тенниса, но этот факт его только веселит.

— Я не буду возражать, если твой парень вышибет из него дух, — говорю я. Кейша помолвлена со студентом медицинского факультета Нью-Йоркского университета, комплекцией похожим на поезд.

— А это идея, — парирует она. — Но как по мне, лучше выжать из него огромный штраф. В этом месяце кассой распоряжаюсь я. Деньги пойдут моему дедушке. Он руководит программой для выпускников школ в государственной библиотеке в Адовой кухне.[1]

— Давай не будем делать из Питера главного злодея, — предлагает ей Теннис и подмигивает. — Скажу по секрету: он должен мне восемь сотен баксов, потому что бросает в корзину, как девчонка. Вот эти деньги я и внесу.

— Договорились, — отвечаю я, чувствуя себя так, будто меня поимели. — Кейша, пожалуйста, напечатай чек. И я бы выпил эспрессо.

— Подготовь чек на пятнадцать сотен, — предлагает Теннис, — потому что с него причитается. Я тоже внесу пятнадцать сотен как аванс за все свои будущие неприличные мысли. И принеси мне лате. Тратить деньги — это так утомительно.

— Согласен? — спрашивает Кейша, глядя на меня.

— Если за кофе платит Теннис.

— И после этого меня называют дешевым ублюдком! — замечает он, вынимая из кошелька двадцатку.

— Парни, вы лучше всех, — говорит Кейша, начиная закрывать дверь. — Спасибо. — В последний момент она просовывает голову обратно в кабинет, деланно сердито смотрит на Тенниса и горячо шепчет: — Что касается попаданий в корзину — могу отыметь тебя по полной, в любой удобный для тебя день.

— Славная девочка, — говорит Теннис, когда Кейша уже ушла. — Она могла бы стать неплохим трейдером.

— Я над этим работаю, но нужно согласие Лемонд, а ей не нравится, что Кейша не окончила колледж. Я пытаюсь разыграть карту принадлежности к меньшинствам.

— Вот дрянь, — с отвращением говорит Теннис. — Не дай бог Кейша узнает.

Я пожимаю плечами. Одна из причин, почему этот кабинет принадлежит мне, а не Теннису, состоит в том, что я с большей охотой делаю то, что нужно сделать, чтобы все получилось.

— Ты мне так и не ответил, — замечает Теннис. — О Дженне. Что у вас происходит?

Я тупо смотрю на отдел трейдинга, молча наслаждаясь, как и примерно пятьдесят парней, видом идущей к лифту Кейши, и одновременно борюсь с желанием открыться Теннису. Взяв со стола оранжевый мячик, я бросаю его в корзину.

— Еще одна игра, — предлагаю я, глядя, как он падает. — Проигравший покупает обед всему отделу.

2

— Подожди секунду, — говорю я несколькими часами позже, попросив одного из наших экономистов не вешать трубку и нажимая светящуюся кнопку интеркома. — Что стряслось?

— Джош на второй линии, — отвечает Кейша.

— Пожалуйста, ответь по первой линии и скажи Кенни, что я ему перезвоню. И попроси Тенниса присоединиться ко мне.

— Счет за пиццу составил триста двадцать долларов, включая чаевые. Я оплатила твоей кредиткой.

— Спасибо. — Я дешево отделался. Если бы продул Теннис, я бы попросил Кейшу заказать всем суши. Переключаясь на вторую линию, я снова прохожу через традиционное «Переключаю на Джоша».

— Питер, — начинает Джош, — тебе знакомо предприятие под названием «Fondation l’Etoile»?

Он настроен по-деловому, и это хорошо. Обеспокоенность и нетерпеливость — два эмоциональных состояния, которых надо опасаться.

— Не особенно.

— В нашей системе ты числишься контактным лицом.

— «l’Etoile» — это какая-то благотворительная организация. Один мой друг — член ее правления. Он говорил, что их может заинтересовать торговля облигациями финансовых активов, поэтому я попросил парней из отдела кредитов наладить с ними связь. Что-то не так?

— Все нормально. Просто Уильям Терндейл по какой-то причине ими интересуется. Поэтому он и звонил. Он хотел бы знать все, что мы можем ему сообщить.

Теннис проскальзывает в кабинет, и я показываю ему на трубку, одновременно произнося одними губами имя «Джош». Теннис хмурится и устраивается на краешке дивана.

— Как Уильям узнал, что у нас дела с «l’Etoile»? — спрашиваю я.

— Он приказал одному из своих брокеров поспрашивать тут и там.

Я быстро черкаю в желтом блокноте напоминание самому себе: «Выяснить, кто из моих ребят проболтался».

— Я считал, что обсуждать одного клиента с другим — это против политики фирмы.

Минуту Джош пережевывает мой скрытый упрек.

— Я не думаю, что Уильям просит нас выдать какую-то конфиденциальную информацию, — наконец натянуто произносит он.

— Это не имеет особого значения, — отвечаю я, считая, что уже высказал свое мнение. — Мой друг из правления «l’Etoile» работает на «Терндейл». Его зовут Андрей Жилина. Если у Уильяма есть вопросы, ему лучше поговорить непосредственно с Андреем.

— Жилина? — переспрашивает Джош. — Он родственник Кати?

— Ее брат. Управляет представительством «Терндейл» в Москве. Вообще-то он работал здесь лет двадцать назад. Мы тогда были аналитиками.

Мне приходит в голову, что звонок Уильяма Джошу может сыграть мне на руку, предоставив повод связаться с Андреем. Я не осмеливался звонить ему с момента разрыва с Катей, который произошел несколько недель назад, поскольку я не знал наверняка ни о том, что она ему рассказала, ни его реакцию. Потеря Кати как друга уже была достаточно болезненной, потерять еще и Андрея будет просто катастрофой.

— Скажи мне, — начинает Джош и делает паузу. На заднем плане его секретарь говорит что-то, но я не могу разобрать, что именно. Однако голос у нее грустный. — Секундочку… — Он замолкает.

Джош переводит наш разговор в режим ожидания, и голос его секретаря вьется у меня в ушах, а я стараюсь разобрать ее слова. Могу поклясться, она произнесла мое имя. Проходит полминуты, и меня охватывает смутное беспокойство. Теннис вопросительно поднимает бровь.

— Он говорит с кем-то еще, — отвечаю я. — Наверное, дела государственной важности.

Теннис ухмыляется. Резкий щелчок возвещает, что Джош снова на линии.

— Кое-что случилось, — быстро говорит Джош, проглатывая окончания. — Мне нужно уйти.

— Что стряслось?

— Извини, — бормочет он. — Мне правда очень жаль.

И отключается. Ничего не понимая, я смотрю на свою трубку и небрежно бросаю ее на стол. Чувство беспокойства во мне растет.

— И чего он звонил? — спрашивает Теннис.

— Без понятия. Джош звонил мне, чтобы сообщить, что Терндейл расспрашивал о клиенте, которого я привел к нам в прошлом году, но потом нас прервала его секретарь, после чего Джош заявил, что ему надо уйти, а голос у него при этом был такой, будто ему хвост подпалили.

— Наверное, какой-то журналист неправильно написал его фамилию.

Я автоматически улыбаюсь, но мое внимание привлекает неожиданное движение в отделе трейдинга. Ева Лемонд и какие-то мужчина и женщина, которых я раньше никогда не видел, идут к столу Кейши. Мужчина выглядит, как каменщик, принарядившийся для визита к менеджеру банка, в котором он хранит свои сбережения, а женщина — как будто играет главную мужскую роль в студенческой постановке. Когда они подходят, Кейша смотрит вверх.

— Питер! — обеспокоенно восклицает Теннис.

Я делаю ему знак замолчать и продолжаю наблюдение. Кейша несколько секунд слушает, а затем поворачивается и смотрит на меня; выражение ее лица — как кинжал в мое сердце.

— Что случилось? — снова спрашивает Теннис.

— Не знаю, — отвечаю я, однако боюсь, что догадываюсь. Со мной уже такое случалось — когда мне было пятнадцать. Время начинает течь как в замедленной съемке, и я смотрю, как Кейша подводит визитеров к моей двери. Все происходит так медленно, что я успеваю рассмотреть и золотые значки на поясах незнакомцев, и слезы, уже смывающие тушь Кейши, и деланное выражение сочувствия на лице Евы. Мужчина и женщина заходят в мой кабинет и говорят, что произошло. Перед глазами у меня все плывет, словно на экране телевизора с низкой частотой развертки: Кейша — желтое пятно за дверью; двое копов неловко ерзают в креслах в моем кабинете; Ева исчезает и появляется вновь, как Чеширский бюрократ. Теннис стоит рядом со мной, его рука сжимает мою, на лице блестят слезы. Я сижу за своим столом, стараясь как можно сильнее выпрямить спину, и пытаюсь не вникать в новости, чтобы держать себя в руках. Слова пробиваются сквозь помехи в моей голове, как низкочастотный радиосигнал, который прорывается через грозовой фронт, покрывший территорию всей страны, — то появляясь, то исчезая.

— Господин Тайлер, — говорит мужчина-полицейский. Ева представила его мне, но я не разобрал, как же его зовут. — Когда мы расследуем убийство, необходимо работать как можно быстрее. Мы хотим, чтобы вы ответили на несколько наших вопросов.

Я киваю, стараясь сфокусировать на нем свое внимание. У него жабье лицо: бледные щеки перетекают на воротник, над темными глазами нависают веки.

— Наша первая версия — вашей жене просто не повезло. Она наткнулась на грабителя в вашем гараже, и он ударил ее чем-то металлическим, например монтировкой. Однако есть пара моментов, которые не укладываются в эту картину. Кошелек не пропал, а волосы были убраны с лица после того, как она упала. Вероятно, это сделал человек, который ее знал. Вы можете предположить, кто бы мог хотеть причинить ей боль?

— Нет, — удается произнести мне, а перед глазами стоит образ избитой и окровавленной Дженны.

— Возможно, бывший парень? Парень, который потерял от нее голову?

— Насколько мне известно, таких нет.

— Понятно. — Из карманов пиджака коп выуживает ручку, маленький блокнот на спирали и очки в тонкой черной оправе. Надев очки, он открывает блокнот и начинает переворачивать страницы, послюнив большой палец. — Сосед сказал, что она занималась юридической деятельностью. Какой именно?

Я открываю рот, но, похоже, не могу сформулировать ответ, в котором о Дженне надо будет говорить в прошедшем времени. Неожиданное головокружение заставляет меня вцепиться в столешницу. Отвечает Теннис.

— Дженна была юристом, — глухо говорит он. — Она оказывала юридические услуги про боно. Последние пару лет она занималась судебной тяжбой против штата Нью-Йорк, потому что они недостаточно финансируют городские школы.

— Про что? — переспрашивает коп, делая пометки в блокноте.

— Боно, — отвечает ему его коллега. — Бо-но. Она работала бесплатно.

Мужчина-полицейский поворачивается к ней всем корпусом и устремляет на нее раздраженный взгляд из-под очков.

— Детектив Тиллинг учится на юриста! — рявкает он. — Как будто миру нужен еще один… — Неожиданно коп замолкает. Теннис сильнее сжимает мою руку.

— Если у вас есть вопросы, задавайте их! — говорит он в бешенстве.

— Еще несколько моментов, — заявляет полицейский, выпрямляясь в кресле и глядя на Тенниса безо всякого выражения. Коп пролистывает свой блокнот немного назад и снова смотрит на меня. — Ваша жена часто путешествовала по делам?

— В Олбани, — отвечаю я, размышляя, как долго я смогу вытерпеть.

— Она часто ночевала там?

— Один-два раза каждые два месяца.

— Ага, — говорит он. — А вы? Вы путешествуете?

— Иногда.

— Вы много путешествовали в последнее время?

— Да.

— Когда вас в последний раз не было в городе?

— В пятницу я приехал из Торонто. Уехал вечером — приехал утром.

— Так где вы были в эти выходные? — интересуется коп, приготовив карандаш.

Наверное, какой-то чертов любопытный сосед проболтался ему, что я не ночевал дома. Мой мозг буксует, зубцы шестеренок не хотят цепляться друг за друга. Ни за что не стану вываливать мои отношения с Дженной в грязи, рассказывая подражателю лейтенанта Коломбо о наших с ней проблемах.

— Господин Тайлер, — говорит полицейский, понижая голос и наклоняясь ко мне. — Я понимаю, каково вам сейчас, но я должен получить ответ. У вас были проблемы в браке?

Его фамилия Ромми, неожиданно вспоминаю я. Детектив Ромми.

— Вы знаете, каково мне, детектив Ромми? — спрашиваю я, и давление у меня в мозгу возрастает по мере того, как затихают его слова.

— Может быть, вы хотите обсудить это наедине, — говорит он, жестом отсылая Тенниса и Еву.

— Вы знаете, каково мне? — снова спрашиваю я.

— Я был женат, — отвечает он и быстро подмигивает мне, как бы говоря: «Мы, мужчины, понимаем, как иногда бывает». — Это рискованная обязанность. Иногда получаешь пулю; иногда надо вырваться на несколько дней и расслабиться. В любом случае, стыдиться здесь нечего.

Гнев рывком поднимает меня на ноги.

— Ни хрена вы не знаете, каково мне! — кричу я, наклоняясь к копу через стол и тыча в него пальцем. — Я любил свою жену и не знаю никого, кто хотел бы причинить ей вред. А теперь убирайтесь оба из моего кабинета и делайте вашу чертову работу, пока я не снял трубку и не выяснил, как связаться с тем, перед кем отчитывается ваш босс. Ты тоже, Ева. Я хочу, чтобы вы все немедленно убрались из моего кабинета к чертовой матери!

— Бог ты мой, — говорит Теннис, опуская жалюзи, после того как Еву и копов вымело из кабинета. Ромми начал было бузить, но Ева быстро все уладила. Теннис кладет руки мне на плечи и смотрит прямо в лицо.

— Пити…

— Теннис, мне надо пару минут побыть одному, — говорю я, прерывая его.

— Ты уверен?

— Да.

— Я буду за дверью.

Он тихо закрывает за собой дверь. Слезы потоком льются из моих глаз, и я прячу лицо в ладонях. Дженна…

3

Теннис задним ходом загоняет свой микроавтобус «вольво» на пятачок тени, отбрасываемой раскидистым вязом; ветровое стекло машины смотрит на католическую церковь из красного кирпича, возвышающуюся на холме над нами. Теннис опускает стекла, прежде чем выключить двигатель, и в салон проникает влажный ветерок. Монотонно стрекочут цикады; забрызганная грязью бабочка-монарх прижимается к капоту, ее оранжево-черные крылышки вяло трепещут. Сейчас одиннадцать тридцать. Мы приехали первыми, на полчаса раньше назначенного. Темно-синий «форд» с радиомачтой и включенными фарами проползает мимо нас и паркуется на дальнем конце стоянки, солнечные блики играют на объективе камеры, высунутой из пассажирского окна. Теннис открывает термос, наливает холодный мятный чай и передает чашку мне. Затем машет головой в сторону «форда».

— Чертовы копы.

Я не отвечаю, не желая ни во что вникать. Сегодня и так будет тяжелый денек, и без полиции, готовой вцепиться в меня. То ли из-за моей неожиданной вспышки, то ли потому, что у них просто нет никаких других версий, полицейские решили воспользоваться ситуацией, а значит, они потратили большую часть времени на расследование, связанное с моей скромной персоной. Последние десять дней были одним сплошным кошмаром, прерывающимся низкопробной комедией, в которой детектив Ромми и его боевые когорты исполняли роль грозных вездесущих клоунов, а их абсурдные инсинуации становились все более зловещими. Я нанял юриста, чтобы поставить Ромми в безвыходное положение, и команду частных сыщиков, чтобы перепроверять копов и их расследование. Отчет, который я получил по Ромми, полностью оправдал мои ожидания.

Теннис неловко ерзает на соседнем сиденье. Молчание его угнетает. Он долго пытался убедить меня раскрыться, но я пока и подумать не могу о том, чтобы снова пройтись по всем ошибкам, которые допустил в отношениях с Дженной. Третья машина въезжает на стоянку и паркуется, а вслед за ней — еще две. Я опускаю солнцезащитный козырек, чтобы меня не так было видно. Друзья времен учебы в колледже, сокурсники из Школы бизнеса, соседи и коллеги проходят мимо меня по мере заполнения стоянки. Достаточно много коллег Дженны, моих поменьше — однако ее фирма закрылась на сегодня, чтобы все могли прийти, а финансовые рынки закрываются разве что по причине смерти президента страны.

Катя приезжает без Андрея, и мое сердце падает еще глубже. Она отправила мне записку, но я сомневаюсь, что наши с ней отношения можно наладить. Они и раньше были сложными, а теперь и вовсе запутались. С кем мне надо поговорить, так это с Андреем. Он единственный человек, с которым я мог обсуждать свои семейные проблемы, и он и раньше помогал мне в трудную минуту. Когда умер мой отец, Андрей из Лондона прилетел в Огайо на похороны. На следующий вечер после похорон мы взобрались на холм, куда я в детстве ходил с отцом смотреть на звезды. Мы установили телескоп моего отца, разожгли костер и провели ночь, допивая виски. Ближе к рассвету поднялся легкий ветер, и я выбросил пепел отца в небо — и серый плюмаж потянулся к северу, к Великим озерам…

— Родители Дженны? — спрашивает Теннис.

Я бросаю взгляд в том же направлении, что и он, и киваю, не удивляясь, что он узнал их. Мэри О’Брайан — слегка уменьшенная копия Дженны, женщина, которая до недавнего времени выглядела моложе своих лет. Независимо мыслящая и чрезмерно откровенная, она устроила разнос полиции в прессе, критикуя их за пустую трату времени и энергии на раскапывание деталей обо мне, когда им следовало сконцентрироваться на других версиях. За это время мы с ней дважды встретились и пару раз поговорили по телефону; очевидно, Дженна не распространялась о наших проблемах.

Заметно, что Мэри измучена заботами, но в ее муже произошла еще более глубокая перемена. Эд — здоровяк старой закалки, громогласный разнорабочий с выпирающим животом и широкими плечами. Он настаивал на том, чтобы посоревноваться со мной в армрестлинге, каждое Рождество с тех самых пор, как я начал встречаться с Дженной. Наш счет на нынешний день — ноль-двадцать два. Сегодня голова Эда болтается на груди, и он с трудом волочит ноги за своей женой, как боксер в состоянии «грогги», совершенно ослабевший от горя. Дженна была их единственным ребенком.

Я закрываю глаза, страстно желая успокоиться. Дженна унаследовала и откровенность своей матери, и идеализм своего отца. Она отчитала меня за мои консервативные взгляды в первый же день знакомства на последнем курсе колледжа, подойдя ко мне на вечеринке, и высмеяла колонку, которую я вел в нашей газете. Мы провели целый час, споря о Рейгане и о его сокращении бюджета программы «Великое общество», после чего я предложил провести Дженну до дома.

Вместо этого она провела меня до дома, и на следующее утро я проснулся рядом с ней в чем мать родила, разрываясь между двумя физиологическими потребностями. К тому времени как я примчался из ванной, Дженна уже наполовину оделась — ее теплые груди как раз исчезали под облегающей футболкой с изображением «Тутс и Мейталз», исполнителей регги. Она была высокой и стройной, с крепкими мышцами пловчихи и волосами песочного цвета, закрывшими ее лицо, когда она наклонилась, чтобы натянуть джинсы на голую ногу. На верхней губе у Дженны был бледный шрам, а серо-голубые глаза напоминали цветом мыльный камень. Увидев ее в утреннем свете, я почувствовал желание, мои губы и пальцы горели от воспоминаний о прикосновениях прошлой ночи.

— Не уходи, — попросил я, закрывая за собой дверь ванной. — Еще только семь. Мы можем поспать еще пару часов, а потом я приготовлю тебе завтрак.

— Поспать? — переспросила Дженна, многозначительно посмотрев на мои натянувшиеся трусы — «боксеры».

— Как скажешь.

— «Как скажешь»? Никогда не слышала этого эвфемизма. Послушай, прошлая ночь уже закончилась. Было весело. — Она заправила волосы за уши и улыбнулась, обнажив неплотный ряд верхних зубов. — Спасибо.

— Слушай, сегодня в «Дик-хауз» вечеринка. Мы могли бы встретиться там, или я за тобой заеду.

— Я не хожу на вечеринки, которые устраивают братства.

— Мы могли бы посмотреть кино.

— У меня полно дел; занятия начинаются.

— Но ты ведь должна поесть. Я приготовлю ужин.

— Ты хочешь, чтобы я обидела тебя? — тихо спросила она, глядя мне прямо в глаза.

— Похоже на то, — ответил я, абсолютно сбитый с толку, уже жалея, что столько выпил накануне вечером.

— Вокруг тебя всегда куча народу. Все знают, кто ты: капитан баскетбольной команды, самый популярный студент в общежитии. Честно говоря, мне совсем не хочется влезать во все это.

— Тогда что произошло вчера ночью?

— Я действовала импульсивно.

— Надо же.

— Извини, — сказала Дженна и широко улыбнулась. — Ты был такой высокий, красивый, темноволосый, в центре внимания… Я увидела тебя с противоположного конца комнаты, и меня переполнила похоть.

— Теперь ты дразнишься.

— Немного. Не возражаешь, если я тут кое-что передвину? — спросила она, махнув в направлении грязного белья, сваленного кучей на стул у стола. Моя комната была в полном беспорядке. Я не знал, что у меня будут гости.

— Как скажешь. — Я хотел, чтобы Дженна снова улыбнулась. — Но я желаю услышать правду.

— Правду, — повторила она, порадовав меня еще одной улыбкой, сбросила грязные вещи на кровать и села на стул. — Я видела, как ты играешь, в прошлом году зимой, сразу после того как перевелась сюда. Я подумала, что ты симпатичный парень, и мне понравилось, как ты двигаешься. Потом я начала читать твою чушь в нашей газете и выяснила, что ты член Совета студенческого братства и председатель Юных республиканцев и Бог знает чего еще. Я была в шоке.

— Так почему вчера?… — спросил я, не поддаваясь на провокацию.

— Я слегка смущена тем, что произошло вчера, — сказала она, пристально глядя на свои шнурки. — Это было ошибкой.

— И часто ты ошибаешься? — поинтересовался я, чувствуя, что закипаю.

— Все ошибаются, — ответила Дженна, и не подумав улыбнуться. — Самое главное — не совершать одну и ту же ошибку дважды.

— Прошу прощения, — быстро сказал я. — Ты меня обижаешь. Юные республиканцы — это служба контроля качества.

— Я тебя предупреждала.

Она встала, собираясь уйти.

— Ты так и не ответила на мой вопрос.

— Почему я с тобой переспала? — спросила она, снова встречаясь со мной взглядом. — В прошлом году, весной, я работала помощником учителя в средней школе. Во время перемены ты прошел через спортплощадку, и один мальчик узнал тебя и помахал тебе.

— Я помню. Его мама работает на факультете физкультуры.

— Я подумала, что человек, потративший сорок минут своего дня на то, чтобы научить банду одиннадцатилетних детишек вести мяч и пасовать, не может быть плохим парнем, невзирая на его сомнительные занятия внеклассной деятельностью и достойные презрения политические взгляды. И это перевесило.

— Так зачем тебе уходить?! — возмутился я. — Ты же сама сказала — я хороший парень. Если ты разденешься и залезешь обратно в постель, я сегодня снова пойду поиграть в мяч с детворой.

— Извини, — сказала Дженна, смеясь. — Мне нужно на работу.

— Дай мне номер своего телефона. Я брошу всех своих друзей и стану демократом.

— Я так не думаю. Ты видел мою сумку?

— Нет. — Я солгал. Она была в холле, возле входной двери. Дженна поискала глазами на полу, и когда заметила стопку книг, просияла.

— Ну, это уж слишком хорошо.

— Ты о чем?

— У тебя возле кровати экземпляр руководства для бойскаутов.

— Мне дал его отец, когда я был ребенком. Эта книга помогает в большинстве ситуаций. И там есть хороший раздел о ночных поллюциях.

Она снова засмеялась, и я подумал, что, похоже, делаю успехи.

— Он сказал мне, что если я буду жить по законам скаутов, то не ошибусь.

— Будь готов?

— Это девиз. Это девиз, слоган, клятва и кодекс.

— Думаю, скауты готовы. Так какие же законы?

Я поднял три пальца в скаутском приветствии.

— Скаут благонадежен, верен, готов помочь, доброжелателен, вежлив, добр, послушен, жизнерадостен, бережлив, храбр, чистоплотен и почтителен.

— С чистоплотностью у тебя не все благополучно.

— Некоторые правила важнее остальных.

— Скажи мне, — предложила она, покачав головой и сложив руки на груди, — какое правило самое важное?

— Верность, — мгновенно ответил я. — Тут никаких сомнений.

— Значит, ты не собирался бросать друзей?

— Во всяком случае, не сразу, — уточнил я. — Я был бы тебе благодарен, если бы ты дала им шанс.

Дженна оторвала уголок от старой газеты на моем столе и нацарапала на нем что-то ручкой.

— Вот номер моего телефона, — сказала Дженна, засовывая полоску бумаги за резинку моих трусов. Потом встала на цыпочки, чтобы целомудренно поцеловать меня в губы, провела прохладной рукой по моему голому плечу и руке. — Верность — это правильный ответ.

— Пора, — говорит Теннис.

Мы оба выходим из машины, Теннис запирает ее с помощью брелка, и она отзывается гудком. Теннис поправляет мне галстук, щелчком сбрасывает пушинку с плеча и критически осматривает брюки. Брюки собрались под ремнем неопрятными складками. Я потерял килограммов пять. Теннис застегивает мне пиджак и лезет в свой карман, выуживая оттуда чистый носовой платок:

— Вытри лицо.

Я промокаю следы слез и возвращаю платок ему.

— Оставь себе, — говорит Теннис. — Я взял с запасом.

— Я тут думал… — начинаю я.

— О чем?

— У парней, которых я нанял, есть хороший шанс разобраться со всем этим раньше копов, потому что они не сидят у меня на хвосте.

— И что?

— И когда они разберутся, я отправлюсь к этому ублюдку, который убил мою жену, и сам его прикончу.

Теннис смотрит на свои туфли, потом переводит взгляд на меня.

— Мы можем поговорить об этом завтра, — тихо предлагает он. — А сейчас пора прощаться с Дженной.

Я снова вытираю лицо, расправляю плечи и иду к церкви.

4

Кучка репортеров и фотографов снимают вход в церковь из-за спин полицейских, оцепивших часть улицы, а на въезде напротив входа остановился микроавтобус телевизионщиков. Убийство Дженны заняло значительное место в выпуске новостей нашего тихого уголка Уэстчестера, но я неприятно удивлен, увидев, какое количество журналистов приехало в Нью-Джерси на ее похороны. Наверное, Ромми проболтался о своих подозрениях насчет меня — газетчики всегда любят, когда на скамье подсудимых оказывается кто-то с Уолл-стрит.

Когда я приближаюсь, щелкают затворы фотокамер и откуда-то сбоку ко мне прорывается мужчина с пластиковой карточкой журналиста на шее. Он вытягивает микрофон и выкрикивает мое имя. Полицейский в форме рявкает на него, сообщая, что пресса не допускается на территорию церкви. Игнорируя всех, я прохожу за Теннисом через тяжелые деревянные двери в полумрак притвора. В этой церкви Дженна проходила конфирмацию, и здесь же мы поженились шестнадцать лет назад. Орган начинает стонать, когда я иду по проходу между рядами скамей, повторяя путь Дженны, а скорбящие вытягивают шеи, чтобы поглазеть на меня. Я сосредоточиваюсь на спине Тенниса, стараясь, чтобы мое лицо оставалось как можно более бесстрастным.

Когда мы подходим к алтарю, Теннис замедляет шаг и оглядывается. Оба первых ряда скамей пусты, родителей Дженны нигде не видно. Я слегка пожимаю плечами и искоса гляжу вправо, поскольку не разбираюсь в ритуале. Организовывала службу Мэри, прекрасно зная, что я так и не проникся религиозностью ее дочери. Когда Теннис отходит в сторону, передо мной появляется гроб из полированного красного дерева, и неожиданно открывшийся вид изломанного тела Дженны едва не заставляет меня бежать. В последнее время меня преследуют кошмары — мне снится, что труп Дженны лежит со мной в постели и я, как это бывает во сне, знаю, что моя любовь могла бы воскресить ее. Ночь за ночью я прижимаю ее конечности к своим, убираю с ее лица слипшиеся от крови волосы и отчаянно вдыхаю жизнь между ее восковых губ. Снова и снова ее легкие безжизненно опорожняются, и каждый холодный выдох заставляет меня повторять попытку.

С бьющимся сердцем я медленно сажусь на скамью вслед за Теннисом и поднимаю программку с сиденья. По мере того как мое дыхание успокаивается, я начинаю различать слова. На обложке напечатано имя Дженны, а под ним — та самая трескучая фраза, которую я учился бормотать еще ребенком, только в ней отсутствует часть про «царство и силу и славу». Еще более странной, чем религиозность Дженны, была ее преданность Церкви, чьи учения так часто выводили ее из себя. Дженна настояла на католической свадьбе и вынудила меня посетить с полдесятка занятий по основам веры и дать торжественную клятву воспитать наших детей «в лоне Единственной Верной Церкви». Дженна нашла способ компенсировать мне тяжесть подобного образования, но вопреки всем нашим усилиям у нас так и не появились дети, которых следовало воспитывать. Было бы лучше или хуже, если бы со мной сейчас был наш совместный ребенок? Возможно, и лучше, и хуже.

Падре Виновски, кюре Дженны, появляется из ризницы, облаченный в черные с золотом одеяния для богослужения. Я рад, что службу проведет он; Дженне он нравился. Они обычно торговали книгами наставлений для прихожан, и каждые пару недель Дженна приходила к падре Виновски домой, чтобы приготовить польские блюда по рецептам его бабушки. Этот полный и суетливый человек бессчетное количество раз обедал у нас дома, причем пил неразбавленную водку до, во время и после трапезы и нервно хихикал, когда Дженна ругала его за бредовые идеи Ватикана — такие, как, например, запрет на использование презервативов. Сегодня кюре выглядит подавленным, веки у него красные, а глаза блестят от слез. Его горе заставляет меня чувствовать к нему еще большую симпатию.

— Питер, — говорит он, приближаясь ко мне, — на два слова.

— Конечно, — отвечаю я, заинтригованный. Теннис тоже начинает вставать, но я кладу руку ему на плечо.

Падре Виновски ведет меня в ризницу, где двое подростков в черных рясах играют в карты. Он выгоняет их и закрывает дверь.

— Если вы не против, я бы хотел сначала помолиться о наставлении, — говорит священник срывающимся голосом. — Возможно, вы тоже захотите помолиться.

Он наклоняет голову, и я следую его примеру, чувствуя себя чрезвычайно неловко, пока он вполголоса бормочет слова молитвы. Проходит тридцать секунд. Падре Виновски поднимает голову.

— Я должен кое-что вам сообщить, — говорит он наконец, нервно сцепив руки. — Не знаю, правильно ли я поступил… Я еще не беседовал со своим исповедником.

— Пожалуйста, — прерываю я его; поведение кюре меня беспокоит.

— Вы знаете, что за последние несколько лет у Церкви было множество проблем с гражданскими властями. Епископ настаивает на том, чтобы мы были как можно осторожнее. Никто из нас не хочет снова привлекать внимание со стороны полиции.

— Расскажите же, что произошло, — прошу я; во рту у меня пересохло.

— Вчера, во второй половине дня, ко мне домой пришли детектив Ромми и его коллега. Ромми спросил меня, давал ли я советы Дженне, и я ответил — нет, не давал, во всяком случае, не официально, и сообщил ему, что обычно мы говорили о книгах. Тогда он поинтересовался, правильно ли будет назвать проведенное с ней время мирским общением, и я согласился и добавил, что мы с ней были друзьями. А потом он спросил, говорила ли она со мной об отношениях с вами. Я сказал, что не могу распространяться об этом.

Слеза ползет по его пухлой щеке.

— Что сказал Ромми? — спрашиваю я, хотя все уже понял.

— Он сказал, что я не могу отказаться отвечать, поскольку я уже признал, что у нас не было церковных взаимоотношений, и если только я не готов поклясться, что Дженна никогда не говорила со мной о вас вне исповеди, он арестует меня за создание помех правосудию. Он пригрозил, что обзвонит все местные газеты и попросит прислать фотографа, а затем выведет меня из парадных дверей моего дома в наручниках. Я не знал, что мне делать.

Прижав ко рту обе ладони, падре Виновски раскачивается на носках взад-вперед, охваченный отчаянием. Где-то на краю моего сознания проскальзывает восхищение изобретательностью Ромми, однако в то же самое время я решаю разобраться с ним.

— Что вы ему сказали? — спрашиваю я, надеясь, что Дженна по крайней мере не вдавалась в подробности.

Священник снова опускает голову и смотрит на мою рубашку.

— Полторы недели назад Дженна приходила готовить. После обеда мы играли в китайские шашки и болтали. Она сообщила мне, что попросила вас уйти.

— И?…

— И что она сделала все, что могла, — шепчет он. — Она обдумывала возможность развода.

Я опираюсь спиной на шкаф, чувствуя опустошение, хотя удивляться тут нечему. Кажется невероятным, что мы с Дженной дошли до этого. Мысль о том, что Ромми тайно злорадствует, из-за того что ему удалось выудить информацию из Виновски, оказывается последней каплей.

— Я любил ее, — с горечью говорю я. — Какие бы у нас ни были проблемы, сейчас это неважно. Она бы хотела, чтобы вы держали рот на замке. Все это только усугубит горе ее родителей. Я считал вас ее другом.

Секунду падре Виновски молча жует ртом, и из глаз его снова начинают литься слезы.

— Я тоже ее любил, — говорит он.

— Вы любили ее колбасу! — рявкаю я, так бесит меня его влажное лунообразное лицо. — А это не одно и то же.

Он напрягается и расправляет спину, будто я ударил его по лицу.

— Однако это вы встречались с другой женщиной.

Значит, Дженна сказала ему. Теперь мой черед опускать взгляд, и гнев мгновенно уступает место стыду.

— Вы сказали Ромми, что я изменял Дженне? — спрашиваю я через несколько секунд, поднимая взгляд, чтобы удостовериться в верности своих наихудших опасений.

Кюре кивает с каменным выражением лица.

— Дженна назвала вам имя той, другой женщины?

— Нет.

Я тру ладонью лоб, по шее сбегает струйка пота. Все это просто ужасно. Чертов Ромми. Я выпрямляюсь и беру себя в руки.

— Ну ладно, — говорю я. — Думаю, будет лучше, если О’Брайаны узнают все от меня. Я не хочу причинять им еще большую боль сегодня, но завтра же я первым делом нанесу им визит, чтобы извиниться и оправдаться. Думаю, после этого они захотят позвонить вам. Я разрешаю вам сообщить им все, что вы сочтете нужным.

— Думаю, вы не понимаете, — заявляет Виновски, и видно, что ему это неприятно.

— Не понимаю чего?

— О’Брайаны сейчас в соседней комнате. Детектив Ромми беседовал с ними вчера вечером. Они очень расстроены. Они попросили меня сообщить вам, что они не хотят вашего присутствия на похоронах. Если же вы будете настаивать, миссис О’Брайан говорит, что разоблачит вас с амвона.

Я чувствую: еще немного — и меня вырвет.

— Я уже объяснил ей, что у вас есть полное право быть здесь, — продолжает падре Виновски. — И я сказал ей, что как представитель Церкви я строго запрещаю любые несанкционированные высказывания с кафедры.

— И что она ответила?

— Она спросила моего мнения как друга Дженны. — Он поднимает руку и закрывает ею свой стоячий воротник; его взгляд неожиданно становится ледяным. — Я сообщил миссис О’Брайан, что детектив Ромми выдвинул достаточно убедительные доводы и что я разделяю ее позицию.

Недоброе предчувствие холодной рукой сжимает мое сердце: только сейчас мне приходит в голову, насколько отвратительными мои ошибки и грехи могут казаться в изложении Ромми. Наверное, раньше я не мог рассуждать здраво. Я иду к двери и всматриваюсь в маленькое ромбовидное окошко. Церковь полна людей, скорбящие суетятся в боковых проходах и у притвора. Я ни секунды не сомневаюсь, что мать Дженны сделает именно то, о чем грозилась. Я пытаюсь представить себе, как я встаю перед всем этим собранием, чтобы сознаться в грехах и объявить о своей любви. Однако мне даже с Теннисом тяжело говорить. Побежденный, я отворачиваюсь.

— Все зависит от вас, — заявляет падре Виновски. — Я с радостью поговорю с миссис О’Брайан еще раз, если хотите.

— Спасибо, конечно, — отвечаю я, и во мне снова поднимается гнев, — но я ухожу.

Из ризницы есть выход прямо на улицу. Священник машет головой в сторону двери.

— Хотите, я позову вашего друга?

— Нет. — Я не намерен уходить тайком. — Я выйду через ту дверь, через которую вошел сюда.

— Я буду молиться за вас, — примирительно сообщает Виновски, протягивая руку.

— Вы уже сделали для меня более чем достаточно, — говорю я, поворачиваясь к нему спиной. — И я бы не хотел, чтобы вы впредь утруждали себя.

Теннис вопрошающе смотрит на меня, когда я выхожу из ризницы.

— Мы уходим, — шепчу я, перегибаясь через первый ряд скамей.

— Что? — изумленно спрашивает он. — Почему?

— Объясню позже.

Я выпрямляюсь, поворачиваюсь к алтарю и подхожу к гробу. Положив на него обе ладони — дерево холодит мне пальцы, — я закрываю глаза и вызываю образ Дженны. Я вижу, как она сидит нога на ногу на затрапезной кушетке в нашей первой нью-йоркской квартире — той самой, на окраинах испанского Гарлема, которую мы сняли, когда Дженна поступила на юрфак. Она с улыбкой смотрит на меня, ее волосы блестят в солнечном луче, бьющем прямо в окно без штор, а на коленях у нее лежит газета. Я наклоняюсь к гробу и нежно целую его гладкую крышку. Дженнифер Мэри О’Брайан Тайлер, прощай.

Расправив плечи и не позволяя себе заплакать, я иду обратно по проходу, сосредоточившись на том, чтобы естественно двигать руками. Теннис быстро идет впереди меня и толчком открывает передо мной внутренние двери, чтобы я не сбился с шага. Когда мы выходим, срабатывают фотовспышки, и их свет ослепляет меня.

5

Толпа журналистов перед церковью за эти пятнадцать минут выросла в полтора раза. Три или четыре репортера бросились ко мне с вопросами:

— Мистер Тайлер, почему вы уходите с похорон своей жены?

— Правда ли, что вашего ухода потребовали родители вашей жены, мистер Тайлер?

— Вы изменяли своей жене, мистер Тайлер?

И наконец:

— Мистер Тайлер, вы заплатили за убийство своей жены?

Немыслимо. Информацию о моей неверности Ромми вчера попросту выбил из падре Виновски, но этот полицейский уже настроил против меня родителей Дженны и спустил с цепи прессу. Я просто не могу не уважать этого типа за то, что он вычислил, как сделать самый плохой день моей жизни до такой степени невыразимо ужасным. Я бы с радостью голыми руками забил этого сукина сына до смерти.

Полицейский в форме все еще бдит, чтобы журналисты не ступали на территорию церкви, так что большинство репортеров и фотографов бегут вниз по улице и сворачивают за угол, ни на шаг не отставая от нас с Теннисом, пока мы спускаемся по длинной лестнице к парковке. Вот мы уже видим машину Тенниса. Возле нее, опираясь на капот, скрестив ноги и болтая по мобильному, стоит Ромми. Его напарница, детектив Тиллинг, с каменным выражением лица замерла в паре метров от него. Я инстинктивно сжимаю кулаки.

— Мои поздравления, — заявляет Ромми, резко складывая телефон, когда я подхожу. — Я только что говорил с редактором отдела местных новостей газеты «Пост». Вся первая полоса посвящена вам.

— Вы уж нас извините, — я чересчур взбешен, чтобы контролировать себя в перепалке с ним, — но мы уезжаем.

— Погодите минутку. — Ромми почти прыгает в мою сторону, в то время как Тиллинг становится на пути у Тенниса, перекрывая ему доступ к водительской двери. — У вас есть время, чтобы поболтать. Такие вещи католики делают по всем правилам. Они будут плакать и молиться еще по меньшей мере час.

Ромми приближается ко мне, пока между нами не остается лишь тридцать сантиметров. На нем серый двубортный пиджак, синяя рубашка и красный галстук из крученого шелка. Золотые запонки вспыхивают на его манжетах, когда он складывает руки на груди, а мясистое тело бывшего штангиста норовит порвать костюм по швам.

— У меня для этого нет настроения, — отрывисто говорю я.

— Простите ради бога, — протягивает он, симулируя заботу. — Тяжелый день сегодня?

— Пошел ты! — рявкает, злобно уставившись на него, Теннис. Тиллинг предостерегающе кладет руку Теннису на плечо, как только он делает шаг по направлению к Ромми. Теннис сердито сбрасывает ее руку. — Поехали, Питер.

Ромми ухмыляется, обнажив желтые от никотина зубы. Он лысеет и сантиметров на десять ниже меня. Стоит мне посильнее дернуть головой — и его нос сломается о мой лоб. Я представляю себе, как коп сгибается вдвое и багровая кровь струится у него между пальцами на теплый асфальт.

— Позвольте передать вам экстренное сообщение, — будто для поддержания разговора продолжает он. — Завтра лучше не будет. Соседи тоже читают газеты, и они будут бояться отпускать детей играть на улице. На ваш адрес начнут приходить письма с угрозами. Возможно, какой-нибудь местный герой швырнет кирпич вам в окно или проколет шины. Если вы переедете, это не поможет. Куда бы вы ни поехали — всюду вас будут преследовать подобные ситуации. — Ромми качает головой и огорченно щелкает языком. — Парень, с твоей прошлой жизнью покончено. Все должны знать, что это ты сделал. Тебе ни от чего не отвертеться.

— Спасибо за предупреждение, — говорю я. Кулаки у меня уже сводит судорогой, ногти впились в ладони.

— Да не за что. Не хочется мне этого говорить, но у тебя все же осталась небольшая лазейка. Окружной прокурор уже копытом землю роет, так она жаждет получить кресло генерального прокурора штата, и ей нужно закрыть твое дело до начала предвыборной кампании. Если ты во всем сознаешься, то, может быть, попадешь в какую-нибудь тихую маленькую тюрьму где-нибудь в Адирондаке.[2] И следующие тридцать лет проведешь, играя в пинг-понг и прочищая водопроводные фильтры. Это не намного хуже того, во что твоя жизнь превратится здесь. Возможно, ты даже встретишь там своих старых приятелей. Такие места кишмя кишат подонками с Уолл-стрит.

— Звучит чудесно. — Я выдавливаю из себя улыбку. — Где можно записаться?

— По-твоему, это смешно. — Ромми слегка кивает головой. — Дай-ка я тебе кое-что скажу. То, что я предложил — это лучший вариант. В худшем случае мы признаем тебя виновным в убийстве с отягчающими обстоятельствами и жюри приговорит тебя к смерти. Ты проведешь десять лет в одиночной бетонной камере, ожидая, когда Верховный суд отклонит все твои апелляции. И когда тебя привяжут к стулу перед исполнением приговора, пинг-понг в Адирондаке покажется тебе очень неплохой альтернативой. — Он наклоняется вперед, и его лицо оказывается в нескольких сантиметрах от моего. — Ты уверен, что не допустил ни одной ошибки? В том, что эта девчонка, которую ты имеешь, не разозлится на тебя за что-то и не позвонит нам? Или что тот тип, которого ты нанял, не угодит в наши лапы за другое убийство и не запоет, чтобы получить снисхождение суда?

Злоба Ромми почти гипнотизирует меня. Я делаю глубокий вдох и медленно выдыхаю.

— Ты годишься только на то, чтобы запугивать священников, — говорю я ему. — Или тех, у кого совесть нечиста.

— А ты крепкий орешек, — огрызается он. — За словом в карман не лезешь. Если бы ты не был таким богатым козлом, я бы тебя прямо сейчас притащил в участок. Интересно, не поубавится ли у тебя остроумия после ночки в обезьяннике с уголовниками?

— Жаль упускать такое. Ты закончил?

— Это с тобой покончено. — На потном лбу Ромми вздуваются вены. — Может быть, если ты поспешишь, то успеешь добраться до квартиры своей девчонки до конца похорон. Вот ведь будет кайф, а? Трахать свою телку в тот момент, когда жену закапывают в грязь.

Кровь шумит у меня в ушах. Я оглядываюсь по сторонам. Фоторепортеры и оператор с телевидения устроились напротив нас, через дорогу, — слишком далеко, чтобы слышать наш разговор. Двое копов, приехавших на синем «форде», стоят метрах в десяти и пристально наблюдают за нами. Было бы глупо позволить Ромми спровоцировать меня на глазах у всех. К черту. Может, это и глупо, но я не позволю Ромми так надо мной издеваться. Я тоже наклоняюсь, пока мой нос почти касается его носа, вынуждая полицейского отступить на шаг.

— Хватит в игры играть, — тихо говорю я. — Ты мне даешь свою версию того, что случилось, а я тебе объясняю, почему ты не прав.

— Да ты уже прячешься за адвокатов! — презрительно восклицает Ромми. — Ни хрена я тебе не скажу, если не узнаю от тебя ничего стоящего.

— Я отказываюсь от адвоката, — отвечаю я, твердо намереваясь разобраться с Ромми. — Ну, давай. Что ты теряешь?

Теннис пытается возражать, но я игнорирую его, мой взгляд прикован к Ромми. Тот быстро смотрит на Тиллинг и улыбается.

— Ладно. — Коп разминает плечи и успокаивается. — Почему бы и нет. Ты — деревенщина из какой-то дыры в Огайо. Ты классно играешь в баскетбол, благодаря этому получаешь бесплатный билет в Лигу Плюща, встречаешь хорошую девушку из католической семьи, женишься. Она ведет хозяйство, находит себе достойную работу в благотворительной конторе и трясет для тебя задницей в постели. Очень скоро ты делаешь кучу бабок, потому что ты из тех самодовольных болванов, которые преуспевают в бизнесе. Все круто. Но тебе скучно. А может, сиськи у нее стали обвисать. Поэтому ты начинаешь трахать других баб.

Он кладет мне руку на плечо, как лучшему другу, и, улыбаясь, сильно сдавливает его, прекрасно зная, что на нас направлены камеры.

— Но ты недостаточно осторожен. Дженна все узнаёт и неожиданно заводит речь о разводе. Ты потеряешь половину денег, свой дом, одну из дорогих машин. Поэтому ты задумываешь план покруче. Твоя жена застрахована на кучу бабла. Если она умрет, ты будешь жить даже лучше, чем раньше. Может, сначала ты хотел все сделать сам, но ты же смотришь телевизор и знаешь, что копы всегда подозревают мужа. Поэтому ты обо всем договариваешься. Для парня вроде тебя миллион баксов — это мелочь на карманные расходы. В некоторых районах Нью-Йорка людей убивают за банку пива. В том месте, куда я тебя отправлю, это делают за пачку сигарет. Но вот незадача — тип, которого ты нанял, просто дурак. Предполагалось представить все как неудавшееся ограбление, да только не вышло. Думаю, наемник сделал для тебя фотку, поэтому и убрал ей волосы с лица. — Ромми театрально поджимает губы и машет пальцем у меня перед носом. — Ты облажался.

— Ты закончил? — интересуюсь я.

— Нет. Я знаю, что это ты. Не потому что она хотела развестись, и не из-за страховки, и не из-за этого идиотского ограбления. — Он снова сдавливает мне плечо, и его большой палец впивается в мою мышцу. — Я это знаю, потому что у тебя большой дом и большая машина, а твою жену представляет себе каждый парень в квартале, когда имеет старую кошелку, на которой женат. Но ты — тебя ведь никогда нет дома. Ты летаешь по всему шарику, работаешь на выходных, ночуешь в городе. Потому что тебе всего было мало, верно? Потому что тебе все время хотелось еще, а Дженна этому мешала. Скажи мне, — он заговорщицки смотрит на меня, — на кого ты переключился? На черных курочек? Школьниц? Трансвеститов?

Коп поворачивается боком к журналистам и тайком чешет промежность. Тиллинг, никак не реагируя, смотрит в землю. Интересно, что такого она натворила, раз ее поставили в пару с Ромми?

— Теперь все? — спрашиваю я.

— Пока все. — Он отпускает меня, выуживает сигарету из кармана рубашки и делает еще один шаг назад, пялясь на меня, как боксер, ожидающий очередного удара гонга.

— Я был женат шестнадцать лет, а изменил лишь однажды.

— Ага, отношения у вас, наверное, были прекрасные. Родители Дженны уже через десять минут перестали защищать тебя.

— Ты их к этому подтолкнул.

— С фактами не поспоришь, — равнодушно заявляет Ромми и зажигает спичку. — Наверное, тебе следовало рассказать нам о твоем маленьком приключении на стороне до того, как священник выдал тебя с потрохами.

— Эта женщина тут совершенно ни при чем.

— Еще бы! — Ромми полон сарказма. — Назови ее имя. Обещаю, что буду с ней ласков.

— Ты пытаешься придумать, как и ее поместить на первую полосу «Пост»? Поговоришь со всеми ее друзьями и родственниками, а потом намекнешь, что она преступница?

— Я делаю то, что должен, чтобы отправить таких, как ты, туда, где вам и место. Это моя работа.

— Твоя работа — поймать того, кто убил мою жену, а не дергать меня по пустякам просто потому, что я много работал и получил все то, что ты всегда хотел иметь, в то время как ты — всего лишь сорокасемилетний коп, который даже выше сержанта подняться не может.

Ромми щелчком среднего пальца отправляет в меня горящую сигарету. Тиллинг издает предостерегающий звук, но Ромми слишком возбужден, чтобы обратить на нее внимание.

— Я скажу тебе, почему ты не хочешь выдавать ее, — рычит он, и его шея надувается от прилива крови. — Потому что маленькая мисс Сладкие Титьки кое-что знает и ты не хочешь, чтобы она рассказала нам об этом. Ты сказал ей, что убил Дженну, верно?

Я снова делаю шаг вперед, сокращая дистанцию между нами. Один из самых важных уроков, которые преподал мне отец, — никогда не показывай своей слабости.

— И ты считаешь меня подонком?

— Ты прав на все сто.

— Хорошо. Ты уже встречался с частными сыщиками, которых нанял мой адвокат?

— Ага. Я сказал этим маленьким самодовольным болванам, этим продажным тварям, чтобы они убрались, пока я им по заднице не надавал.

Я преднамеренно засовываю обе руки в карманы.

— Наверное, они не очень хорошо тебя слушали. Один из них побеседовал с твоей бывшей женой. Ей было что сказать на тему о подонках. Она говорит, у одного из твоих детей проблемы с речью, но ты задерживаешь выплату алиментов, и поэтому на врача у нее денег нет. Остальные дети смеются над твоим сыном и называют его дебилом.

Ромми хватает меня за галстук. Он толкает меня и выкрикивает в лицо угрозы. На той стороне улицы щелкают затворы фотоаппаратов, звук автоматически перематываемой пленки похож на сердитое пчелиное жужжание. Двое полицейских из «форда» бегут к нам. Я повышаю голос, но не кричу:

— Она говорит, что бросила тебя, потому что ты каждый вечер приходил домой пьяный и у тебя не вставал. Она устала просыпаться рядом с парнем, который ни хрена не может в постели.

Ромми с размаху бьет меня правой, полицейские хватают его сзади, моя голова дергается от удара. Он все еще держится за мой галстук. Я встряхиваюсь от удара, не вынимая рук из карманов.

— Ты вложил деньги в бар своего брата. Проценты ты получаешь наличными, но в налоговую декларацию эти суммы не заносишь. Налоговикам это не понравится.

— Ты, мать твою! — Полицейские наконец разжали пальцы Ромми и теперь держат его за руки. Его волосы растрепаны, рубашка расстегнута, галстук сбился набок. — Ты что, угрожаешь мне?

Я сдуваю пепел с пиджака, приглаживаю руками одежду и привожу в порядок волосы.

— Теннис и Тиллинг все слышали. Я тебе не угрожал. Я попросил своих сыщиков выяснить, почему полиция так плохо работает по делу об убийстве моей жены. Они навели о тебе справки, Ромми. Они сообщили мне, что ты второсортный полицейский и слишком запутался в своей дерьмовой жизни, чтобы работать как следует. Я подумываю о том, чтобы направить жалобу окружному прокурору. Надеюсь, никто не передаст ее копию журналистам.

Я иду к машине, а Ромми посылает мне вслед проклятия. Теннис открывает дверь со стороны водителя и садится. Когда он заводит мотор, кто-то дотрагивается до моего плеча.

— Теперь вам лучше? — тихо спрашивает Тиллинг.

— Немного, — отвечаю я и поворачиваюсь к ней. Она высокая, у нее кривые зубы, лоб беспокойно морщится. В докладе, который я получил, говорится, что у нее хорошая репутация. — Думаю, он заслуживает гораздо большего.

Она хмурится.

— Часто ли люди получают то, чего заслуживают? — В ее голосе нет и намека на сарказм.

— Не знаю, — говорю я. В последнее время я очень часто задаю себе этот вопрос. — Раньше я так считал.

— Дженнифер заслуживает справедливости, — замечает Тиллинг. — И чтобы добиться ее, мне понадобится ваша помощь.

Я складываю руки на груди, чтобы скрыть дрожь; ужасная усталость укрывает меня влажным плащом.

— Ничего важного я не скрываю.

— Но ведь что-то скрываете.

На поясе у Тиллинг жужжит телефон, и она не глядя отключает его; взгляд усталых карих глаз прикован ко мне.

— Мы с Дженной ссорились. Я не собираюсь обсуждать причину этого. Мы были женаты долгое время. Я был несчастен и совершил ошибку.

— Мне нужно знать имя этой женщины, — настаивает Тиллинг.

— Нет, не нужно. Она не имеет ко всему этому никакого отношения. Мы были вместе всего один раз, и все было кончено задолго до того, как Дженна узнала об этом случае.

— Дженнифер готова была развестись с вами из-за этой женщины. Мы должны поговорить с ней.

Тиллинг ошибается. Я открываю рот, чтобы поправить ее, но затем снова закрываю его.

— Вы намерены помогать нам? — спрашивает она.

Я пожимаю плечами, поворачиваюсь к машине и берусь за ручку двери.

— Вы не понимаете, — говорит мне в спину Тиллинг; похоже, она разочарована. — Вы ошиблись и продолжаете ошибаться. Все ваши деньги теперь падут на вашу голову.

— А вы? — спрашиваю я, глядя на нее через плечо. — Вы будете спорить со всеми моими деньгами?

— Вы обидели свою жену, Питер, — отвечает Тиллинг. — Я это знаю. Вы должны сказать мне правду, если хотите, чтобы я поняла вас.

Правду. Я открываю дверь и сажусь в салон. Тиллинг стоит снаружи не двигаясь и смотрит на меня через стекло, а Теннис заводит мотор, и машина проползает мимо нее. Правда состоит в том, что я разбил сердце Дженны задолго до того, как изменил ей.