Расплата. Яростное безумие

Яростное безумие

Человек никогда не знает наперед, чем могут закончиться те или иные события его жизни.

Случившееся с тобой происшествие может поначалу казаться совсем незначительным, а потом оно разрастается, и оказывается, что вся твоя жизнь переменилась благодаря ему.

Может быть и наоборот… Ты потрясаешься, хватаешься за голову, а после обнаруживается, что это были сущие пустяки, которые вовсе не стоят никакого внимания. Да и мало ли бывает странностей и неожиданных поворотов в нашей жизни.

Мы часто глубокомысленно повторяем знаменитую гамлетовскую фразу: «Есть многое на свете, друг Горацио, что непонятно нашим мудрецам…» И чаще всего даже не задумываемся о том, насколько это верные слова и до какой степени они могут относиться к нашей жизни…

Стояла теплая сентябрьская погода. В наших краях в начале осени почти всегда тепло. Так называемое «бабье лето».

Дни были солнечные и тихие. Налетающий иногда ветерок только изредка напоминал о предстоящей зиме, о холодах, и пока лишь, как бы играя, гонял по тротуарам первую опавшую листву.

Потом, через неделю или две листьев на земле станет гораздо больше, они будут шуршать под ногами и ложиться на землю желто-красным ковром. Это самая пора для влюбленных…

Во всяком случае, я всегда так считала. Когда же еще бродить, взявшись за руки по улицам, когда же еще искать уединенный уголок в парке, когда же еще стоять рядом с любимым и смотреть на зеркальную гладь холодного пруда? Не случайно же великий поэт написал так пронзительно:

Конечно, осень — время любви. И значит, время влюбленных. Зимой слишком холодно, и чувства замерзают на лету, как маленькие птицы в небе. Весна — время головокружения, нереальности, когда нельзя доверять своим чувствам, они могут быть обманчивы, как фантомы.

Лето — время жаркой, обжигающей страсти. А страсть — не любовь. Нет, только осень благоприятствует любви.

Вот об этом я и думала с особой грустью, бредя после работы по улицам. Любое воспоминание о любви теперь заставляло меня плакать, как девчонку. Я смотрела на золотую осень, и у меня из глаз сами собой начинали катиться слезы. Даже прохожие оборачивались. Я их прекрасно понимала. Плачут маленькие девочки и старушки… Для молодой женщины двадцати восьми лет идти по улице и плакать по меньшей мере глупо…

Прохожие оборачивались и смотрели на высокую стройную женщину, вполне красивую и хорошо одетую, которая брела по улице и из серых глаз ее катились крупные слезы.

Я пыталась тогда взять себя в руки и сдержаться до дома. Я специально заходила в магазины, долго делала покупки, нужные, а иногда и бесцельные. Подолгу стояла у книжных лотков, перебирая книги и приводя в ненужное возбуждение продавцов. Они начинали волноваться, подскакивать на месте и спрашивать елейными голосами.

— Девушка, а вы какой литературой интересуетесь? Фантастика или про любовь? Вот новая книжка появилась, очень хорошая… — И протягивали мне разные книги в ярких глянцевых обложках.

Они напрасно беспокоились. Я не собиралась ничего покупать. Тем более про любовь…

О любви я думать не могла. Потому осень и приводила меня в такое истерическое состояние.

В августе я развелась с мужем. Это не было внезапным событием, все к тому и шло. Только полная дура, вроде меня, могла не понимать этого со всей очевидностью… Наверное, я и есть полная дура.

Следовало бы заметить, что муж стал ко мне равнодушен, холоден, безразличен. Стоило бы задуматься о его пустых глазах, когда он смотрел на меня, о его раздражительности, когда он говорил со мной.

Надо было задать себе вопрос: а куда он пропадает по вечерам? И отчего его объятия в постели стали такими редкими и формальными? Он ведь даже занимался со мною любовью как бы нехотя, как бы через силу…

Это продолжалось, наверное, полгода. Многие мои подруги замечали это. Потом все они в один голос сказали мне об этом и добавили: «Мариночка, но не могла же я сама сказать тебе о своих наблюдениях. Ты бы обиделась и ответила, что это не мое дело».

Конечно, именно так все и было бы. Тут подруги правы. Наверное, именно так все и устроено в жизни. Человек должен сам замечать такие вещи. И сам должен принимать решения относительно своей судьбы.

Вот мне и пришлось дождаться момента, когда не замечать уже было невозможно и мне пришлось принимать решение.

Короче говоря, когда я весной пришла домой в неурочный час и застала мужа с женщиной в нашей супружеской постели, у меня не оставалось другого выхода, кроме развода.

Наверное, если бы дело не зашло так далеко — я имею в виду его наглость — и я не увидела его, скачущим на чужой женщине в моей же кровати, у меня еще мог бы остаться шанс на то, чтобы его простить.

Может быть, если бы я только знала, о его измене, то могла бы постараться забыть. Или, как он потом сам говорил «извинить его человеческую слабость…» Может быть…

Но после того, как я стала свидетельницей всего этого, я уже ничего не могла поделать с собой и с ситуацией. Теперь эта сцена всегда стояла у меня перед глазами.

Красное, смущенное лицо мужа, его бегающие растерянные глаза. И торопливые движения его подруги, когда она натягивала на себя одежду. И ее молчаливый высокомерный и вызывающий взгляд, который она метнула на меня, уходя.

Я сказала ей:

— Убирайтесь отсюда немедленно.

И она ушла, но растоптана была я, а не она. И уходя, она посмотрела на меня, как бы говоря: «Да, ты меня можешь выгнать. Но твой муж предпочел меня тебе. Так что это ты обманутая жена. И можешь не гордиться».

Я подала на развод. Муж, конечно, просил прощения, но как-то неактивно. Женщина всегда, до последнего готова прощать. И вероятно, я тоже, к своему стыду, втайне надеялась на то, что муж на коленях будет просить меня остаться и не уходить от него.

Я сама себе не признавалась в этом, но в глубине души ждала этого и надеялась, что мужу удастся восстановить наши отношения…

Но ничего этого не было. Муж извинялся, но только до известного предела. И когда я твердо сказала ему: «Я развожусь с тобой», он только развел руками и сделал строгое лицо. Вероятно, такова была судьба, и все было естественно. Я получила этому подтверждение, когда узнала, что он оставил мне квартиру с обстановкой и переехал к любовнице. Значит, действительно, его с ней что-то связывало. То, что перестало связывать его со мной.

«Все, что ни делается — к лучшему», — говорили мне подруги. Я понимала, что они были правы. Конечно, к лучшему. Зачем жить с мужем, который больше тебя не любит? Это же глупо и безнадежно. Как говорится, сочетание неприятного с бесполезным…

Только внезапность событий потрясла меня до глубины души. Вот ведь как бывает в жизни. Живешь себе спокойно, размеренно, и кажется, что так будет всегда. И не знаешь о том, что пройдет миг, и все рухнет. Окажется хрупким и недолговечным.

А все, что было прежде и казалось тебе таким стабильным и устойчивым, — всего лишь химеры. Призрачные химеры. И они прошли и развеялись в тумане… И надо начинать жизнь как бы сначала.

Состояние мое было настолько подавленным, что это сказалось на работе. В редакции обратили внимание, что если я и сдавала какую-то статью, она была написана так, словно текст выдавал бездушный компьютер.

Действительно, я заставляла себя работать и старалась писать, но то, что у меня выходило, теперь напоминало продукцию оруэлловского версификатора…

Слова складывались в предложения. Те, в свою очередь, — в абзацы. Получались страницы связного текста, которые я и приносила редактору. Он читал их с выражением удивления и досады на лице, а потом говорил:

— Марина, это вы писали?

— Да, — кивала я, горестно сознавая, что он прав и его недоумение оправданно.

— Но это же совсем не похоже на вас, — говорил редактор. — Где ваша живость мысли, оригинальность? Где то, что всегда так притягивало читателя в ваших статьях?

Он пристально смотрел на меня, а я разводила руками. Что я могла поделать с собой?

Я старалась вновь и вновь, садилась за новые темы, писала еще и еще, но вдохновение не приходило. Может быть, мужчина может легче взять себя в руки после развода. Для мужчин события личной жизни все же не так важны, как для женщин. Я же была совершенно выбита из колеи. Самое страшное, что я не представляла себе, когда этот тягостный период завершится…

Прошло лето, наступил сентябрь. Я все еще пребывала в том же подавленном состоянии, что и прежде.

Ко всему прочему добавилось еще и женское одиночество. Все-таки мне еще только двадцать восемь лет, и природа брала свое…

Муж уже после развода пару раз приходил ко мне под вечер, и хотя я нашла в себе силы отказать ему в близости, это далось мне с большим трудом. И я понимала, что еще неделя-другая и если он придет в третий раз, я попросту не сумею совладать со своим тоскующим телом… А этого я боялась больше всего. Мне было понятно, как это будет унизительно для меня.

Наверное, этого я боялась больше всего на свете. И тут пришло облегчение. Оно выступило в лице главного редактора нашей газеты.

Спасение приходит к нам в разных обличьях. Некоторым людям оно является в виде ангела в белых одеждах, иным — в других видах. Мое спасение приняло облик нашего редактора Вениамина Соломоновича. Как это в последнее время часто бывает, вся редакция называла его просто Беня, и он не. запрещал этого.

Раньше Беня был таким же репортером, как и все мы, а потом на волне «перестройки» стал главным редактором. И не «занесся» немедленно, как многие нынешние «демократы», остался вполне приличным и профессиональным человеком.

Беня пригласил меня к себе в кабинет и предложил сигарету. Если он так делал, вся редакция знала, что разговор предстоит трудный и долгий. Потому что Беня, хотя и курил сам, терпеть не мог, если курили у него в кабинете.

Пожалуй, это пока единственная его недемократическая черта…

Так вот, Беня, поднес мне зажигалку, мы закурили, и он печально посмотрел на меня своими голубыми глазами героя шагаловских картин.

— Марина, — сказал он. — Я хотел сказать тебе две вещи… Конечно, мы все знаем о том, что у тебя случилась драма в личной жизни. И все мы тебе очень сочувствуем, хотя, к сожалению, в таком деле ничем помочь невозможно. Я это знаю, тем более, что сам переживал подобное…

Беня многозначительно покачал головой, давая понять, насколько он меня понимает.

«Как тебе меня не понять», — иронически подумала я. Беня намекнул, что сам разводился и потому способен понять всю глубину моих чувств. Я тут же вспомнила всех четырех жен, с которыми на моих глазах разводился Беня. Сначала с Цилей, потом с Диной, потом с Эльвирой, и наконец, совсем недавно, — с жгучей брюнеткой Софой…

Однажды у Марка Твена спросили, легко ли бросить курить.

«Нет ничего проще и легче, — ответил великий писатель. — Я уже сто раз бросал…»

Где же было доброму жизнелюбивому Бене понять меня, пережившую свой первый и единственный развод…

— Так вот, — продолжал он, нервно стряхивая пепел на свою засаленную кофту. — Как бы там ни было, но это сильно сказалось на тебе. Ты стала, как бы лучше выразиться… Хуже писать. У тебя ничего не получается. Твои статьи не идут. Их никто не будет читать.

Он замолчал и вздохнул. Теперь на его лице было написано некоторое облегчение. Он сказал самое неприятное и теперь мог позволить себе расслабиться. Ведь Беня — хороший человек, и ему никогда не доставляло удовольствия говорить людям гадости.

— Ты не обижайся на меня, — добавил он. — Но это ведь правда. Ты и сама, наверное, это чувствуешь.

Это было так. Я прекрасно все сама понимала. Вымучивая из себя статьи, я отдавала себе отчет в том, насколько они не похожи на мои прежние работы.

— Я не обижаюсь, — ответила я безнадежным голосом. — Просто у меня пока не получается ничего хорошего. — Я сказала это и ждала, что будет дальше. Если Беня предложит мне уйти, я уйду. Зачем же позориться и цепляться? Видно, моей жизни предстоит измениться на все сто восемьдесят градусов…

По правде сказать, я ждала этого разговора и понимала, что он наступит. И наступит момент, когда коллеги будут просто вынуждены сказать мне все, что думают…

Вероятно, все это отразилось на моем лице, потому что Беня встрепенулся и сказал:

— Ты не подумай, Марина… Мы все к тебе очень хорошо относимся и не собираемся портить тебе жизнь. Может быть, ты еще «оклемаешься», и все встанет на свои места.

— Может быть, — безучастно ответила я. Я не была в этом уверена… Честно говоря, я отдавала себе отчет в степени опасности. В двадцать восемь лет «сойти с дистанции» очень страшно. Понятия «номенклатура» больше нет, и никто отныне не занимается трудоустройством журналистов областных газет. Уйдя из редакции, можно очень быстро очутиться в привокзальном киоске, торгующим пепси-колой и жевательными резинками…

Жить-то надо, в конце концов, а как снискать хлеб насущный, если ты журналистка в областном центре, где три газеты и те дышат на ладан?

— Я тут кое-что придумал, — сказал Беня, отирая пот с толстого небритого лица грязным носовым платком. — Тебе нужно «войти в форму». Нужно отдохнуть, переключиться… Расслабиться. Это очень помогает. Сидя тут и пытаясь что-то выдать из себя, ты будешь только еще больше погрязать в себе, и это добром не кончится. Это будет профессиональной деградацией. — Он помолчал, а я подумала: «Он хотел сказать — это будет крах…»

— Возьми отпуск, — сказал Беня. — Месяц тебе положен по закону, а еще недели две возьми за свой счет. И отдохни.

— И что я буду делать? — спросила я все тем же безнадежным голосом. — Сидеть дома и смотреть в одну точку?

Беня был свой человек, и ему можно было сказать все откровенно. Он не из тех, кто слушает тебя с деланным сочувствием, а потом сплетничает на каждом углу. Нет, Беня не такой. Он переживает и искренне хочет помочь… Только не понимает, как…

Я и сама этого не понимала.

— Нет, не дома, — ответил Беня, и глаза его загорелись. Он явно имел что сказать по этому поводу. — Я хочу дать тебе задание… Ты отдыхай, приходи в себя, а за это время напиши статью. Или ряд статей, — сказал он. — Нам они очень пригодятся. Ты же знаешь, что происходит с нашим тиражом… В прошлом месяце было шестьдесят тысяч экземпляров, а в этом — только пятьдесят пять. И те не расходятся. Торговля возвращает почти половину.

Об этом все знали, так что ничего нового Беня не сказал. Трудно стало работать. Трудно продавать областную газету, когда все лотки забиты всякой иногородней макулатурой. Эти издания только по недоразумению называют газетами. Все эти «Черные ящики», «Очень страшные газеты», «Криминальные хроники» и прочая дребедень.

Но дребедень-то дребедень, а прилавки забиты и малограмотное в абсолютной массе население их покупает. Это называется конкуренция…

— Так что я придумал кое-что, — продолжил Беня. Его лицо приняло вдохновенное выражение. Так бывало всегда, когда его осеняли мысли о высоком. — Мы сделаем такой же материал, как во всех этих листках, только он будет действительно подлинным. И мы же напишем лучше, чем все эти доморощенные авторы «Черного ящика» и «Криминальной хроники». Мы же лучше умеем писать, чем они.

— Так о чем писать? — не вытерпела я. — Что за статьи ты хочешь иметь от меня? — Беня любил долгие рассуждения, и в этих случаях его следовало подталкивать…

— Ну вот, — торжественно сказал Беня. Он приступал к главному. — Я узнал из достоверных источников о том, что в Белогорске творится что-то невероятное. Вот поезжай туда и напиши.

— А что именно? — уточнила я. — Что такого невероятного там происходит? Летающие тарелки приземлились?

Дело в том, что я родилась и выросла в Белогорске. Там прошло мое детство, да и ранняя юность. Оттуда я уехала поступать в университет… Там жила моя мама. Я сравнительно часто навещала ее и отлично представляла себе, что если вдруг инопланетяне захотят высадиться на Земле, Белогорск будет последним по вероятности местом, где это произойдет…

Обычный районный центр. Правда, большой. Крупный железнодорожный узел. Но это все, что можно сказать интересного о моем родном городе. Если бы не мама, я вообще бы век в него не приезжала.

Что потрясающего может происходить в Белогорске? Пыль, грязь, отравленная экология, по вечерам темные улицы и толпы матерящихся хулиганов… Обычный глубоко провинциальный русский город. К сожалению, конечно, обычный. Но тут уж ничего не поделаешь.

— Лучше, — ответил мне Беня. — Гораздо лучше летающих тарелок… Что тарелки? Это всем надоело уже. Никто не верит в эту ерунду. Нет, там лучше.

— Так что же? — переспросила я, напрягая воображение в поисках того, что могло бы произойти в этой дыре…

— Понимаешь, какое дело… Там стали пропадать люди. Только женщины. И только молодые женщины. Уже пропало четыре…

— Что — новый Чикатило? — спросила я, содрогнувшись. Да, это было то, о чем я не подумала. Тарелки — ерунда, а вот новые чикатилы могут появиться в любом городе…

— Откуда я знаю? — театрально воскликнул Беня и округлил глаза, — Может быть… Пропало четыре женщины. От восемнадцати до тридцати лет. Найти не могут.

— Может быть, они и не пропадали вовсе? — сказала я, — Мало ли что. Просто уехали куда-то и не сказали никому… Всякое бывает. У нас народ напуганный. Начитаются разных газеток, им везде теперь маньяки мерещатся.

— Без голов? — торжественно спросил меня Беня. Он закурил вторую сигарету и пустил дым из ноздрей, став похожим на сказочного конька-горбунка.

— Что «без голов»? — не поняла я.

— Ты хочешь сказать, что все четыре женщины решили уехать без голов? — сказал Беня. — Головы они решили оставить в родном городе, а сами уехали?

Я оторопела и только потом поняла, что Беня имел в виду. Он вообще любил сюрпризы, так что мне следовало бы быть к этому готовой. Но я была не готова, и он застал меня врасплох.

— Пропали четыре женщины, — произнес Беня уже серьезно. — Их искали. Нашли только головы… Все четыре отрезанные мертвые головы. Как тебе это нравится?

Кому же такое может понравиться? Конечно, кроме того, кто это сделал…

— А тела? — спросила я. — Тела не нашли?

— Нет, — покачал головой Беня. — Тела не нашли. Ищут. Так вот, я предлагаю тебе взять отпуск, поехать в родной город. У тебя ведь мама в Белогорске живет, да? Так вот, навестишь маму. Отдохнешь, придешь в себя от своей драмы… А заодно напишешь статью обо всем этом. Хорошо напиши, чтоб страшно было. Чтобы нам все эти «Черные ящики» перещеголять. Обидно же пропускать такой материал.

— Ты хочешь, чтобы я нашла того, кто это делает? — спросила я.

— Нет, конечно, — ответил Беня. — Это только в американских фильмах честный и бесстрашный журналист находит преступника… Наверное, и в Америке ничего такого не бывает. Это кино… Я хочу, чтобы ты связалась там с милицией и была в курсе расследования.

— А они меня подпустят к расследованию? — спросила я с сомнением. После появления закона о свободе печати милиция стала с осторожностью подпускать к себе корреспондентов. Это теперь опасно. Ведь сейчас можно написать все, что угодно… В разумных пределах, конечно, но все же.

— Подпустят, — сказал уверенно Беня. — Я им уже позвонил. Они сказали, что не возражают… Особенно, когда я сказал им, что приедешь ты. — Беня посмотрел на меня хитро и добавил: — Они там тебя хорошо знают. Так что тебе будет легко найти с ними общий язык и получить информацию. Это, кстати, еще один плюс зато, что послать туда надо именно тебя. Ты все же для них почти свой человек, землячка. Мама там живет… Тебе будет легче, чем другому.

— А с кем ты разговаривал? — спросила я. — Кто это там меня так хорошо знает?

— Я говорил с заместителем районного прокурора, — ответил Беня, — Он говорит, что отлично с тобой знаком. Так что поезжай, не отказывайся, они там тебя ждут. И маму надо навещать. Нехорошо забывать родителей. А через месяц я тебя аду со статьей. Или с несколькими статьями, — Беня подмигнул мне: — Только чтоб пострашнее. Ну, ты сама знаешь… Чтобы у читателей глаза на лоб полезли. Ужасы там, таинственности подпусти побольше, туману разного. Впрочем, ты же опытный журналист. Просто у тебя сейчас трудный период. Но ты его преодолеешь. Обязательно преодолеешь. Так что езжай и пиши.

Беня замолчал, оставшись очень довольным собой. Это было явно видно по его толстому обрюзгшему лицу и по тому, как он смотрел на меня с видом академика Павлова, который только что закончил эксперимент с очередной собакой.

Вот какой он замечательный человек. И сердечный и деловой. И в положение мое вошел и решил помочь, да еще с пользой для дела! Просто образец западного делового мужчины. Вот только если бы он еще пользовался дезодорантом от пота и почаще менял носки… Цены бы ему не было.

Беня встал с кресла и прошелся по кабинету, как бы давая понять, что разговор закончен, вопрос решен, и я могу идти на вокзал покупать билет.

Я тоже встала. На самом деле, это действительно был шанс. Даже если я ничего и не смогу написать, то хоть отдохну у мамы. Наверное, это мне необходимо действительно. Во всяком случае, тут-то Беня совершенно прав.

В худшем случае я вернусь через полтора месяца, ничего не написав. И тем самым оттяну на полтора месяца трагическую развязку в своей журналистской карьере.

А отчего бы и не оттянуть? Попасть в привокзальный киоск я всегда успею. Только оставался последний вопрос.

— А почему ты уже сказал тем людям, в Белогорске, что я приеду? — спросила я Беню. — Ведь ты еще не знал, соглашусь ли я.

— Я знал, что согласишься, — ответил Беня серьезно, останавливаясь у двери и открывая ее передо мной.

— Почему?

— По двум причинам, — ответил Вениамин Соломонович. — Во-первых, это действительно очень хорошее предложение. Тебе это должно помочь. Ты поедешь домой к маме, повидаешься с ней, развеешься. Да еще и интересная тема для работы… Это поможет тебе и по человечески и профессионально.

— Ага, — улыбнулась я, — Это называется профессиональная и социальная реабилитация… А вторая причина?

— Вторая причина заключается в том, — сказал Беня, — что у тебя нет другого выхода… Если бы ты отказалась, я попросил бы тебя написать заявление по собственному желанию. И был бы прав. Потому что это значило бы, что ты «вошла в ступор» и не хочешь из него выходить. А это была бы с твоей стороны уже сознательная злонамеренность. Так что… — Беня заморгал глазами и ничего больше не добавил.

Да, собственно, а что еще добавить к этому? И так все ясно. Я не была расстроена. Нет, я даже подумала, что все это очень кстати. Хватит сидеть дома, в четырех стенах, и страдать. Жизнь должна продолжаться.

В течение часа я все уладила с отпуском и позвонила маме за счет редакции. Сказала ей, что завтра приеду. Если только куплю билет на автобус до Белогорска.

Танин отец в этот день опять напился.

Он теперь стал напиваться каждый раз, когда возвращался с работы. А в таком состоянии зверел и превращался в страшного хулигана, для которого уже не было ни границ в поведении, ни чего-либо святого.

Мать Тани терпела все это уже давно. Только в последнее время отец стал еще хуже. Раньше он редко бил мать, но теперь это стало повторяться все чаще и чаще.

После того, как в последний раз отец бил мать головой об пол, она стала убегать из дома к соседям. Там и отсиживалась.

Сердобольные соседи не раз спрашивали мать, почему она не хочет засадить зверя-мужа за его «художества». Лечебно-трудовых профилакториев теперь нет, но за драки и мордобои его вполне можно засадить и в тюрьму. Не надолго, конечно, года на два-три, но все же. Передышка…

Мать на это, плача, отвечала, что жалко мужа, что все же отец дочери, и потом начинала трястись вся и несла ахинею…

А Таня к соседям не убегала. Ей было стыдно за отца, за мать, за себя. Она не хотела переносить сочувствующие взгляды, реплики. Поэтому, она просто бродила по городку. Гуляла. Плакала и гуляла.

Белогорск — не такой уж большой город, и Таня все равно понимала, что ее часто видят зареванной на улице, и все догадываются о причинах.

Да и не скроешься от людей — они все знают. Такие семьи, как теперь стала у Тани, всегда на виду.

Все сочувствуют, но помочь никто не может…

Об одном только Таня мечтала по-настоящему. Выйти замуж хоть за кого и уйти к мужу из опостылевшего дома. В последнее время даже мать стала ей как-то неприятна. Стали раздражать ее пассивность и нежелание ничего изменить в жизни.

«Конечно, отец во всем виноват, — думала Таня. — Но ведь и мать могла бы прогнать его, или уйти от него сама… Не жить же так всю жизнь. Неужели она настолько свыклась со всем и притерпелась?»

Сама Таня не хотела так жить. Но выхода пока никакого не было. Только вот так убегать из дому и бродить по улице, дожидаясь времени, когда отец набуянится и заснет. Тогда можно возвращаться домой. И слушать его пьяный храп и всхлипывания матери…

В свои семнадцать лет Таня уже выглядела взрослой девушкой. Она рано развилась, и ей часто даже давали на вид побольше лет, чем было на самом деле.

— Ишь какая грудастая, — кричали ей вслед рабочие парни, толпящиеся у пивного ларька возле заводской проходной.

Таня смущалась каждый раз и опускала глаза. Все же, с другой стороны, ей было и немного приятно, что на нее обращают внимание. Не на всех же подружек так смотрят парни, как на нее.

Да и не ходить мимо проходной и пивного ларька она не могла. Потому что каждый день она возвращалась из училища, где обучалась на портниху, к себе домой этой самой дорогой.

Однажды Таня даже попробовала познакомиться с парнем. Она позволила проводить себя и согласилась прийти на свиданье вечером. Парень не то чтобы сильно понравился, но у Тани была цель… Ей очень нужно было выйти замуж. Чтобы не жить больше дома…

Тогда же она и лишилась невинности — в первое же свидание. Парень повел ее на танцы в клуб, они танцевали. Потом он угостил Таню портвейном и после этого повел в кусты за танцплощадкой.

Таня подсознательно понимала, что это проторенный маршрут, и, видимо, этот парень уже не одну девчушку водил в эти самые кусты. И «программа» у него была «накатанная». Танцы, портвейн, потом кусты невдалеке.

И все же она пошла за ним, в голове мутило от портвейна, а парень становился все настойчивее с каждой минутой.

Таня уступила ему без всякого сопротивления. И не потому, что уж так сильно ей хотелось переспать с ним, а просто так. Дома в тот вечер опять отец был пьян, и не хотелось не только возвращаться туда, но и жить на свете вообще…

По правде сказать, ничего приятного в тот раз Таня не почувствовала. Осталось только воспоминание о липких руках парня, которыми он щупал ее обнаженную грудь, да боль при нарушении девственной плевы… Так она стала женщиной в свои семнадцать лет — неинтересно и почти незаметно…

Когда все закончилось, парень даже не пошел ее провожать до дома. Таня сама встала с земли, отряхнула платье и пошла домой. Парень же сразу потерял к ней всякий интерес и просто вернулся на танцплощадку. Он почти что даже и не попрощался с ней, хотя Таня ждала, что он назначит ей свидание вновь.

Этого не произошло, и с тех пор они больше не встречались. То есть Таня изредка видела его все у того же пивного ларька среди других мужиков, но он даже не здоровался с ней. Просто скользил по ней равнодушным взглядом, и все. Она для него больше не существовала.

«Да, теперь он уже свое получил, — думала с обидой Таня. — В следующий раз я буду умнее. И в первый же вечер не дам. А то дурой оказалась. Он меня поимел, и я, конечно, ему стала больше не нужна. Он теперь других таких же дур ищет, благо нас много таких…»

Тем не менее, больше к ней почему-то парни не подходили. Но Таня не оставляла надежду на это. Уж слишком невыносима была ее жизнь дома.

В этот вечер было прохладно. Таня выскочила из дома в одном платье с кофточкой. Даже зонтик не догадалась схватить. Теперь стало холодно, с реки подул ветер, и стал накрапывать дождик.

«Уже сентябрь, — подумала Таня с тоской. — Надо было бы мне об этом вспомнить… Одеться потеплее. Так я долго не сумею проходить по улицам. Вымокну вся и простужусь».

Дождь капал несильно, но неутомимо. Было видно, что он зарядил надолго. К тому же, как назло, на улице все время попадались знакомые. То девчонки из училища, то педагоги. Все они смотрели на Таню, видели, как сна потерянно бредет по улице, мерзнет и даже не имеет зонтика, чтобы укрыться от дождя.

Таня здоровалась с ними, они ни о чем ее не спрашивали, но по их глазам Таня видела, что они догадываются о позорной причине ее прогулки вечером под дождем. От этого становилось еще невыносимее. Таня терпеть не могла, когда ее жалели…

«Нет, так я не смогу долго ходить, — решила девушка, чувствуя, как кофточка уже промокла от дождя. — Нужно где-то укрыться. Но не к подругам же идти. Только не это. Это так стыдно… Подружки в лицо будут жалеть, а потом только и будет, что сплетен о том, что у меня родители пьяницы и меня из дому выгоняют. Нет, только не к подругам».

Ветер крепчал и дождик усилился.

«Скорее бы найти кого-нибудь и выйти за него, — думала с отчаянием Таня, ежась под мокрой кофточкой. — Пусть хоть кривой будет, хоть хромой… Только бы кончилась эта дурацкая жизнь».

Впереди показались тусклые огни, и девушка приняла решение. Оно было наиболее оптимальным из всех, которые она могла выбрать.

«Вот, — решила она. — Пойду посижу на вокзале. Сяду в зале ожидания и просижу там хоть до ночи. Там не дует, сухо и даже можно на людей поглазеть. Хоть не так скучно. И никто не догадается, почему я не дома. Подумают, что я поезда жду».

В полупустом зале ожидания было не так уж светло, как девушка ожидала. Теперь всюду экономят. Таня села на скамью в стороне от других пассажиров и почувствовала себя в относительном тепле. Действительно, тут можно было сидеть долго.

Плохо только, что нельзя просушить кофточку и туфли, которые тоже стали мокрыми. Таня уже начала шмыгать носом от охлаждения.

Мимо прошел милиционер. Он лениво оглядел сидящую Таню, как бы отметил появление нового человека в зале ожидания и отвернулся. Одинокая бедно одетая девушка не привлекла его внимания.

«Так она ничего из себя, — подумал вяло сержант Гусаров. — Смазливенькая. Можно было бы подкатиться со скуки… Одна тем более сидит. Но вид у нее какой-то диковатый. Глаза бегают… Может, она ненормальная».

И сержант решил не связываться: «Мало ли чего. Заговоришь с ней, а она кричать станет. Возись потом с придурочной…» И он прошел мимо. У него шел пятый час дежурства, и он совсем уже ошалел от скуки.

Больше на Таню никто не обращал внимания, и она сидела спокойно. Вот только начала дрожать от холода.

«Так можно простудиться, — подумала она с тоской. — Но не идти же домой к этим идиотам — пьяному папаше и дуре-мамаше. Что же делать?»

— Так можно простудиться, — вдруг произнес над ее ухом мягкий голос, повторив ее собственную мысль. Голос был мягкий и участливый. Таня сперва даже подумала, что ей послышалось.

— Ты же вся мокрая, — сказал человек, присаживаясь к ней рядом.

Таня взглянула на незнакомца. Это был молодой мужчина лет тридцати. Среднего роста, блондин, в очках.

Мужчина был на вид очень приятный. Бывает так, что с первого взгляда видно — человек воспитанный и приличный. Только очки немодные. Теперь такие не носят.

С другой стороны, и одет он был небогато. Значит, не слишком много зарабатывает. Откуда же взяться дорогой модной оправе очков? Это теперь недешево.

— Ты поезда ждешь? — спросил он у Тани. Она не обиделась, что он говорит ей «ты». Все-таки он гораздо старше ее.

— Нет, — ответила она.

— Ты вся промокла, — произнес мужчина. — У тебя что — нет зонтика?

— Есть у меня зонтик, — ответила девушка, насупившись. Ей не хотелось рассказывать первому встречному, почему она оказалась вечером на улице легко одетая и без зонта…

Но незнакомец оказался не слишком любопытным. Он еще раз оглядел Таню с ног до головы и вдруг сказал:

— Знаешь, тебе нужно согреться. У меня дома есть бутылка коньяка. Ты любишь коньяк?

Таня этого не знала. Пробовать коньяк ей не приходилось. С подружками она несколько раз пила вино и шампанское. Дома папа пил водку и спирт, но пробовать эти напитки ей не приходилось. Да и желания никакого не было. Но на всякий случай Таня, как совсем взрослая, сказала:

— Люблю.

— Вот и хорошо, — обрадовался мужчина, — Пойдем ко мне. Ты согреешься, обсохнешь… Коньячку выпьем. — Он посмотрел на Таню жадными глазами, и она почувствовала, что понравилась ему.

Таню смущало, что он гораздо старше, но, с другой стороны, теперь она уже знала, как это бывает, когда связываешься с сопляками. Может быть, это судьба послала мужчину… Как знать?

Идти ей все равно было некуда. Домой еще рано. Она промокла. Сидеть тут на вокзале еще долго — точно простудишься. Да и не так уж тут тепло и интересно…

— А как вас зовут? — вдруг спросила она у мужчины, который, улыбаясь, ждал ее ответа.

— Сергей, — ответил он, и его глаза сверкнули под очками веселым блеском. — Так пошли?

— А вы один живете? — поинтересовалась Таня.

— С сестрой, — ответил он. — Да ты не беспокойся. У меня сестра хорошая. Она нам не помешает. У нас две комнаты.

Теперь Сергей уже совсем не скрывал своих намерений и прозрачно давал понять Тане, зачем он ее приглашает и чем они будут заниматься.

Он положил свою руку ей на коленку и чуть надавил. Таня опустила голову в раздумье. Она не знала, как поступить.

Предложение было довольно заманчивым. Оказаться в теплой квартире, выпить коньяка, которого она никогда не пробовала прежде… Потом целоваться с этим мужчиной в мягкой постели…

Хотя Таня не чувствовала никакого желания отдаваться сейчас, все же ей не хотелось отказываться.

Вдруг она увидела, что на пальце Сергея надето — обручальное кольцо. Его рука как раз лежала на ее колене, и девушка смогла рассмотреть кольцо.

— А вы женаты? — спросила она с интересом.

— Ах, да, — Сергей понял, что она заметила кольцо. — Женат. Только мы с женой не живем, — сказал юн. — Она от меня уехала, так что у меня дома только сестра. Ты об этом не думай. Все будет хорошо.

«Жаль, — подумала Таня. — Хоть и не живет с женой, а кольцо носит. Значит, разводиться не собирается. И мне за него замуж не выйти». Потом она ощутила вновь тепло его руки на своем колене и подумала, сладко ежась: «Ну и не надо замуж. Он все равно для меня староват. Пусть хоть так, все-таки какое-то времяпрепровождение. Не сидеть же тут весь вечер».

— Я согласна, — оказала юна через секунду и встала со скамейки.

— Прекрасно, — просиял Сергей, беря ее за руку. — Я живу тут недалеко. Через дорогу перейдем и будем на месте.

Они вышли из зала ожидания. Сергей крепко держал ее под руку. Уже на пороге, перед тем как выйти на улицу, Таня поймала взгляд постового милиционера.

«Он, наверное, подумал, что я специально тут сидела. Что я ждала, пока ко мне подойдет мужчина, — подумала девушка. — Он, наверное, решил, что я проститутка. Девчонки из училища иногда действительно вот так "снимают” мужичков». Девчонки рассказывали Тане о таком способе заработать десять тысяч на новые колготки. Таня знала о таком, но сама никогда не тяготела к подобному образу жизни.

«Вот, теперь милиционер подумает, что я такая», — решила она с грустью и стыдом. Потом успокоилась, ведь этого милиционера она никогда больше не увидит. Так что наплевать, что он там подумает…

Именно такая мысль и мелькнула у сержанта Гусарова, когда он увидел, что девчушка, которая прежде сидела одна, теперь уходит с мужчиной.

«Эх, — подумал он. — Если бы я сообразил пораньше, что это за девка, мог бы сам воспользоваться. Отвел бы ее в пикет, там сейчас все равно никого нет, и трахнул бы… Упустил, теперь вот этот мужик попользуется».

Потом сержант подумал о том, что девка наверняка заразная, раз занимается таким делом. И наверняка деньги бы потребовала… А у сержанта жена и двое детей. И зарплаты не хватает до конца месяца.

«Нет, — решил он, оборвав свои мысли. — Правильна я сделал, что упустил. Пусть катится себе... Еще подцепил бы заразу. Жену бы потом заразил. Это скандал бы был какой… Да и денег жалко. Петьке надо велосипед покупать…»

Таня с Сергеем пересекли дорогу возле вокзала и вошли во двор.

— Вот и мой подъезд, — сказал Сергей, подталкивая девушку к дверям;

— А удобно? — еще раз смущаясь, спросила Таня нерешительным голосом. — Ваша сестра…

— Что моя сестра?’ — перебив ее, ответил Сергей. — Моя сестра — хорошая нормальная женщина. Она нам не помешает: Ты ее не смущайся. Сейчас я тебя познакомлю.

Тане совершенно не хотелось знакомиться с какой-то сестрой, но она промолчала и поднялась по лестнице до третьего этажа, где мужчина ее остановил, придержав за локоть.

— Вот здесь Мы пришли.

Двухкомнатная малогабаритная квартирка показалась Тане дворцом и райскими кущами по сравнению с ее собственным домом, где все сколько-нибудь ценное было уже давно продано и пропито.

Здесь же стояла нормальная мебель, светился экран телевизора, и обстановка была такой уютной и домашней.

«Как же мы здесь будем?» — подумала про себя Таня. Ей показалось невероятным, что сейчас и здесь они с Сергеем будут предаваться любовным утехам. Настолько положительным чем-то веяло здесь от всего…

Таня иначе представляла себе «гнездо разврата», куца ее приглашал случайный знакомый. Ей показалось диким, что она пришла для разврата в такую приличную квартиру, в семейный дом…

— Это моя сестра, — сказал Сергей, когда в прихожую вышла женщина примерно его возраста. — Ее зовут Ира.

— Здравствуйте, — сказала Таня и назвала свое имя костенеющим от смущения языком. Как они сейчас с Сергеем уединятся? Что подумает о ней эта взрослая женщина?

— Меня зовут Ира, — сказала женщина и чуть приобняла Таню за талию, — Проходи в комнату, деточка, — и она подтолкнула девушку в комнату, к дивану, перед которым стоял низкий столик, — Не смущайся, — добавила она.

Таня подняла глаза на женщину, удивленная такой ее мягкостью. Женщина была довольно красивая. Она была одета в домашний халатик, очень короткий, серебристый.

«Очень красиво» — подумала Таня робко. — Только отчего она так хорошо меня встретила? Если бы у меня был брат, и он вдруг привел домой девчонку с улицы, я, наверное, не была бы с ней так любезна».

Это было ей странно, но тут же она подумала о том, что все люди разные.

«Может быть, эта Ира — очень добрая и сердечная женщина, — решила Таня. — Может быть, она не хочет обижать меня. Всякое бывает…»

Таня еще раз посмотрела на хозяйку дома. На этот раз она все же отметила какую-то странность в облике Иры. У женщины была довольно полная фигура, и слишком короткий халатик производил чрезмерно игривое впечатление. Он открывал полные ноги до самых ляжек.

«В таком халатике неудобно работать по дому, — подумала Таня, — Наклонишься хоть немного, и вся попа заголится… Но, наверное, она на кухне надевает другой, а этот халатик специально для гостей».

Еще она заметила, что Ира слишком ярко накрашена. Ее губы буквально лоснились от толсто наложенной ярко-красной помады. Глаза были густо подведены, и ресницы стали похожи на маленькие крылышки над глазами — так они были покрыты тушью…

Для домашней обстановки Ира была накрашена совершенно неуместно. Тем более, что она явно не собиралась никуда выходить.

— Таня очень промокла, — сказал сестре Сергей. — Я предложил ей выпить коньяка. Принеси нам бутылочку, пожалуйста.

Сам он сел на диван рядом с Таней, а Ира ушла в другую комнату, откуда вскоре появилась, неся два бокала, бутылку коньяка и тарелку с конфетами.

— Вот, угощайтесь, — приветливо сказала она, ставя все это на низкий столик перед Таней и Сергеем.

Девушке было очень неловко, что взрослая женщина обслуживает ее — девчонку. Еще больше ей было неловко, когда она подумала о том, что через некоторое время Сергей овладеет ей, и Ира в другой комнате будет это слушать и догадываться о том, чем они занимаются.

Сергей разлил коньяк по бокалам и предложил Тане выпить. Сестре он не предложил даже сесть. Ира вышла из комнаты со словами:

— Не буду вам мешать.

— Если хочешь, посиди с нами, — крикнул ей вдогонку Сергей, но она не вернулась в комнату, а только крикнула в ответ:

— Нет, я не хочу сейчас коньяку. Потом… Мне нужно приготовить все в холодильнике.

— Ну хорошо, — сказал Сергей, обращаясь к Тане. — Давай выпьем за знакомство. — Он чокнулся с девушкой и спросил после того, как они выпили: — Тебе сколько лет?

— Восемнадцать, — почему-то солгала Таня, прибавив себе один год.

— Давай поцелуемся, — предложил Сергей, придвигаясь к ней и беря за руку. Коньяк, который Таня только что выпила, обжег ее рот и горло так, что она с непривычки чуть не закашлялась. Тем не менее, она не стала отказываться. Ведь с самого начала поцелуи и все прочее подразумевалось, как само собой разумеющееся.

Они стали целоваться, и девушка с изумлением заметила, что Сергей делает это очень искусно, с большим жаром.

«Вот как целуются настоящие мужчины, — подумала она. — Не то, что тот сопляк. Потискал, потыкался мокрым ртом в мой рот и все… Теперь хоть научусь, как это делается по-настоящему. Потом пригодится».

Поцелуи становились все более страстными и горячими. Рука Сергея заползла Тане под кофточку и потрогала грудь.

В этот момент совершенно неожиданно в комнату вошла Ира. Таня вспыхнула и попыталась сесть нормально. Она одернула юбку и выразительно взглянула на Сергея, как бы давая ему понять, чтобы он убрал руку с ее груди.

Но Сергей продолжал держать свою руку на ее груди и даже мял ее пальцами.

— Смотри, какая полная у нее грудь, — сказал он, обращаясь к сестре. Та невозмутимо взглянула на Таню и улыбнулась.

— Да, она мягенькая, — сказала она с удовольствием рассматривая тело девушки. — Грудка, да и попочка тоже ничего.

Таня зарделась и стала красной. Голова закружилась, и девушка чуть не зажмурилась от неловкости.

Ира присела напротив на стул и сказала:

— Сережа, я все приготовила. Теперь в холодильнике есть место, — с этими словами она потянулась к бокалу Сергея и, взяв его, поднесла к губам.

— Теперь можно и выпить, — сказала она, улыбаясь широко, и Тане показалось, что ее толстые чувственно накрашенные губы извиваются точно две ярко-красные змеи…

И тут Таня вдруг увидела руку, которой Ира держала поднесенный ко рту бокал.

Она держала бокал с коньяком правой рукой, и на одном из пальцев было надето точно такое же обручальное кольцо, как у Сергея. Таня чуть перевела взгляд и, увидев руку мужчины, сравнила оба кольца. Они были совершенно одинаковы…

Она не сестра, вдруг пронеслось в голове девушки. Она не сестра. Ира — жена этого Сергея.

Ничего не понятно. Почему же она так спокойно позволила привести сюда ее — Таню? Отчего она так любезна? И вообще — почему они скрывают, что они — муж и жена?

— Вы замужем? — спросила она робко у Иры, и та рассмеялась. Женщина посмотрела на Таню сверкающими глазами, которые казались очень большими из-за густо наложенной косметики и сказала:

— Какая ты наблюдательная, деточка… Да, я замужем.

— И ваш муж?.. — Таня замолчала, не в силах вымолвить свою ужасную догадку.

— Ты права, — ответила Ира, выпивая коньяк из бокала и ставя его на стол обратно. — Мы муж и жена… Чего только не придумает Сергей, чтобы завлечь сюда вот таких глупых девочек, вроде тебя. В следующий раз он, наверное, скажет, что я его мать, — Ира засмеялась.

В комнате наступила секундная тишина. Таня молчала, потому что ничего не понимала. Но мало-помалу в ее душу закрался страх. Сначала слегка, потом страх превратился в ужас.

Что они от нее хотят?

Зачем она здесь? Что будет дальше?

Во всяком случае, то, что Ира сказала все начистоту и «сбросила маску», говорило о том, что теперь события будут развиваться быстро.

«Сейчас я пойму», — сказала себе Таня, сжимаясь от ужаса. Ее тело начало дрожать с головы до ног.

— Ладно, — вдруг произнесла деловым голосом Ира, обращаясь к своему супругу. — Кажется, больше нет времени тянуть. Место я приготовила. Так что у тебя больше нет необходимости лапать ее. Оставь девчонку в покое и приступай к делу.

— Я хочу уйти, — сказала неожиданно Таня и сделала попытку встать с дивана. — Дайте мне уйти. Мне нужно домой, — но встать ей не удалось, потому что рука Сергея прижала ее книзу.

— Посмотри, как она боится, — сказал Сергей своей жене. — Она вся дрожит. Всем телом.

— Ну и ладно, — ответила она нетерпеливо. — Тебе лишь бы полапать их, этих курочек… Как будто у тебя жены нет. Как только тебе не стыдно лапать ее с таким удовольствием у меня на глазах…

— Отпустите меня, — закричала Таня пронзительно. Она как бы увидела все происходящее новым взглядом. Она увидела другими глазами Сергея с его мягкими повадками. И увидела в его глазах волчий блеск… Это был блеск смерти.

Напротив было лицо Иры, густо и ярко накрашенное, безжалостно-сосредоточенное. Теперь это вообще было уже не человеческое лицо. Это была маска смерти!

— Пустите меня! — еще раз крикнула девушка и почувствовала, как ее тело вдавливается в диван железной рукой Сергея. Ира сидела безучастно напротив и наблюдала.

— Пусть она испугается по-настоящему, — вдруг сказал жене Сергей, продолжая прижимать Таню к дивану. — Это хорошо, если она умрет в страхе. Это сказывается потом на качестве… Ты же уже пробовала и была согласна со мной…

— Все равно, — произнесла Ира. — Не затягивай. Давай.

Таня выгнулась всем телом, пытаясь напрячь все силы и вырваться. Вот сейчас она выскользнет из схвативших ее рук и бросится к двери. Только открыть ее быстро… А там — улица, можно закричать, позвать на помощь…

Ах, зачем она ушла с вокзала? Зачем пошла с мужчиной? Осталась бы сидеть в зале ожидания, не так уж там было плохо и противно…

Только бы вырваться.

Но она чувствовала, что ей не вырваться, не уйти. Не сбросить тяжелую руку с горла, не добежать до двери, не открыть ее.

Танино тело выгнулось дугой на диване, затрепетало, и из горла ее послышался дикий крик. Тоска погибающего животного была в этом последнем отчаянном крике…

— Давай, а то услышат, — крикнула на мужа Ира и встала. В руке Сергея сверкнул длинный и широкий нож. Он занес его над головой девушки и лезвие, отразившее мягкий свет уютного торшера, было последним, что увидела Таня.

Нож вошел ей в горло. Крик оборвался, девушка захрипела, потом кровь в горле забулькала, вырываясь наружу.

— Вот сюда ее, — сказала Ира, протягивая мужу клеенку. — Не забрызгай пол, а то потом мне полдня оттирать. Голову клади вот сюда. Да сразу ее, сразу, хрящ перережь и все. Говорю же тебе…

— Расстели клеенку пошире, — командовал Сергей, опуская обмякшее тело на пол. — Скорее расстилай, а то кровь прольется… Видишь, как хлещет…

Через минуту все было кончено.

Ира с ножом в руке присела над трупом девушки. Лицо ее порозовело от возбуждения последних минут, глаза блестели из-под густо накрашенных бровей.

Она ловко орудовала ножом. Муж стоял над ней и смотрел, иногда давая советы…

— Все, — сказала наконец женщина, вставая с корточек. — Теперь можешь все это забирать. Только осторожно, чтобы никто не увидел.

— Хоть бы и увидел, — пожал плечами Сергей. — Мало ли что я несу.

— Все равно, — упрямо и рассудительно произнесла Ира. — Нужно быть осторожными. Иди заводи машину. Я пока что тут все приберу и остатки заверну, чтобы кровь не вытекала. А то испачкаешь весь багажник.

Я сумела купить билет до Белогорска. Езды туда от нашего областного центра было часа три на машине. На хорошем автобусе — часов пять-шесть. Но на этой линии, внутриобластной, ходят еще «львовские» автобусы. А они не только некомфортабельны и имеют в салоне неистребимый запах бензина, но еще и очень тихоходны…

Так что мне пришлось глотать бензиновые пары и пыль почти восемь часов, пока не показались окраинные домики родного города.

Я регулярно приезжала к маме в гости один раз в полгода. Но никогда не задерживалась дольше, чем на два-три дня. Слишком уж скучно в этой глухомани.

Теперь же я собиралась пробыть здесь месяц как минимум и, может быть, поэтому как бы свежим взглядом смотрела на улицы Белогорска, по которым сейчас проезжала.

Как мало изменился город с тех пор, как я жила тут постоянно. Почти все осталась на своих местах. Там, где прежде был райком партии, теперь районная администрация. Где был промтоварный магазин — он же, только называется «Магазин-салон»…

Где стоял паршивый пивной ларек с толпой сизоносых алкашей, он же и стоит. Наверное, алкаши те же самые, что были в моем детстве. Или это их дети. Алкаши воспроизводят себя сами. Их дети точно такие же, как родители, не отличить…

Правда, много киосков. Раньше киосков не было вовсе, кроме молочного в центре, да еще газетных в нескольких местах.

Теперь же они торчат повсюду. Маленькие и большие, богатые и бедные. Но все одинаково уродливы.

В каждом киоске — круглолицая бабища с маленькими наглыми глазами. И море, нет, океан всякого хлама. Жевачки, бутылки с мутной жидкостью и надписью «Кока-кола», турецкие свитера, арабские джинсы, якобы американские сигареты…

Тут за двадцать тысяч можно купить бутылку «настоящего французского коньяка». С надписью «Камю» и прочими аксессуарами. Местные бонвиваны покупают этот «коньяк» по торжественным случаям и распивают гордо, приобщаясь к красивой европейской жизни.

Им невдомек, что бутылка действительно настоящего коньяка «Камю» стоит столько, сколько весь этот, паршивый киоск вместе с мордастой бабой внутри и самим хозяином в кепке «аэродром»… А за двадцать тысяч деревянных рублей можно получить только бутылку польского денатурата с примесью польской же ослиной мочи…

Правда, есть два ресторана. Один — просто так, в центре. И один — в гостинице. Но туда и раньше-то ходили в основном местные хулиганы. Теперь, правда, хулиганы те же самые оделись в длинные модные пальто и называются мудреным заграничным словом «рэкетиры». Или «бизнесмены», что на уровне районного центра — одно и то же. Разница только в том, кому какое слово больше нравится.

Впрочем, меня все это никогда не касалось. Я приезжала навестить маму, а не шляться по достопримечательностям Белогорска.

Первый день я провела с мамой. Мы долго говорили с ней обо всем, и мне, к сожалению, пришлось рассказывать ей о постигшей меня неудаче на семейном фронте.

Я потому и не очень-то рвалась приезжать сейчас, что понимала — не смогу удержаться и все расскажу маме. И она расстроится. А зачем? Все равно помочь мне мама не сможет, а только понапрасну будет рвать себе старческое сердце…

Хорошо быть маленькой девочкой. Что бы ни случилось, можно было рассказать маме и быть уверенной, что она обязательно поможет. Или утешит, в крайнем случае.

А чем можно помочь и как утешить двадцативосьмилетнюю дуру, которая осталась у разбитого корыта? Ничем. Но рассказать все же пришлось. Не удержалась я.

Рассказала я и о задании, которое получила в редакции. Оказалось, что мама уже давно в курсе.

— Да, да, Мариночка, это такой ужас, — говорила она мне, прижимая руки к груди. — У нас тут все только об этом и говорят… Наши все боятся прямо из дому выходить. Это же подумать только — четыре женщины пропали. И все молодые. — Мама взглянула на меня, и ей пришла в голову страшная мысль. — Мариночка, не надо тебе этим заниматься, — забормотала она. — Это так страшно, так ужасно. Я боюсь за тебя. Ты ведь и сама можешь погибнуть. Так страшно это все.

Мама причитала еще довольно долго. Я понимала ее. Единственная дочь в кои-то веки приехала сюда и собиралась заниматься этим ужасом. Как тут старушке не испугаться?

— Будь от этого подальше, — говорила мама.

Я, может быть, и рада была бы оставаться подальше, но Беня ясно дал мне понять, что история с пропавшими женщинами — мой последний шанс. Либо я напишу об этом и реабилитируюсь, как журналист, либо… Беню тоже надо понять. Тираж падает, конкуренты давят, цены растут.

— Я буду осторожна, — успокоила я маму. — Я же не буду ловить преступника. Это пусть милиция делает. А я только узнаю обо всем и потом напишу.

У мамы относительно меня были большие планы. Она собиралась и весь следующий день провести со мной наедине.

— Я же тут сижу целыми днями одна, — говорила она жалобно. — Если только соседка зайдет навестить… Да и то, скучные они все, соседки-то. Поговорить не с кем. А тут ты приехала и сразу хочешь бежать куда-то. Тебе что — этот преступник дороже матери родной?

— Не дороже, а нужнее для работы, — сказала я.

Мама обиделась.

— Вот я и говорю — он тебе интереснее, чем я.

Со стариками лучше долго не разговаривать. Они всегда найдут повод, чтобы обидеться. И потом ты ни за что не убедишь их до конца, что ты ничего дурного не имела в виду…

— Так ты все-таки уходишь? — спросила она меня тоном обвинителя, поджав губы, когда я с утра следующего дня собралась идти по делам. Мама все же надеялась, что я передумаю.

— Мне обязательно нужно, — ответила я, стоя в дверях и нервно теребя в руках сумочку. Это был последний подарок от мужа. Он подарил мне сумочку на день рождения за неделю до того, как я на свою беду застала его…

— У меня назначена встреча, — соврала я. — Деловая встреча в милиции. Я должна непременно пойти, — не стану я говорить маме откровенно, что мне вполне хватило нескольких часов разговора с ней… И что продолжая эти разговоры я только усугубляю свое внутреннее психологическое состояние…

В конце концов я закрыла за собой дверь и вышла на улицу. Как говорил один мой профессор в университете: «Когда вы не знаете, с чего начать — начинайте прямо с самого начала. Не ошибетесь».

Я решила начать с самого начала свое журналистское расследование. Тем более, что задел был уже сделан Беней. Он же сказал мне, что уже договорился в районной прокуратуре.

Вот я и решила первым делом навестить это учреждение. Тем более, что меня заинтриговали слова Бени о том, что заместитель прокурора меня знает. Кто же это мог быть?

Я вспомнила всех своих здешних знакомых, но не припомнила ни одного человека, который мог бы оказаться на этой должности. Хотя, по правде говоря, не так-то много у меня здесь было знакомых. Кто уехал, кто пропал в неизвестном направлении.

Одна девочка, с которой я училась в школе, каждый год звонила мне и приглашала на ежегодную встречу выпускников нашего класса.

Она звонила аккуратно, каждый год. И я так же аккуратно ни разу не приехала на эти встречи. Мне это не интересно. Я не представляла, о чем могу разговаривать в течение целого вечера с бывшими одноклассниками.

В школе люди подбираются случайные. Классный коллектив — это просто дети, собранные по территориальному принципу. Те, кто живет в определенном микрорайоне. Они собраны не по интересам, не по склонностям, не по уровню развития. И вырастают они совершенно разными людьми. О чем и зачем мне говорить со всеми этими Машами, Петями и Васями?

Когда-то мы учились вместе, да. Но это было давно, все прошло, и нас Давно уже ничего не связывает.

Воспоминания? Но с тех пор у каждого из нас появилось так много гораздо более важных и интересных воспоминаний…

Вася стал токарем, Петя — барменом, Маша — швеей, Даша — налоговым инспектором. Ну и что? Мне совершенно не интересно разговаривать с токарями и барменами. У меня есть своя компания — коллеги, старые друзья, с которыми мы понимаем друг друга. С ними я и встречаюсь, потому что нам интересно вместе и есть что сказать.

А вспоминать, как трогательно получала двойки Дуня и как сердилась учительница Клавдия Ивановна?.. Увольте, у меня есть темы для разговоров и поинтереснее…

Так что же это за заместитель районного прокурора? Кто он? Прокуратура помещалась рядом с районной администрацией, в маленьком здании, где прежде был райотдел КГБ. Весь город, бывало, с трепетом смотрел на этот домик, где с загадочным видом сидели пять бездельников в галстуках. До сих пор не пойму, чем они годами занимались в нашем захолустном Белогорске. Боролись со шпионами?

Но шпионы, видимо, вообще никогда не слыхали о нашем городке.

Охраняли швейную фабрику и молотилку от диверсантов? Каких еще диверсантов?

Может быть, они боролись с диссидентами? Но в Белогорске единственным диссидентом был дядя Гриша, рабочий с пилорамы, который напивался каждый день и громко на всю улицу крыл по матери Ленина и коммунистов. Но дядя Гриша явно «не тянул» на то, чтобы с ним целеустремленно боролись пять высокооплачиваемых офицеров райотдела…

Теперь их повыгоняли, и в зданьице вселилась прокуратура.

«Заместитель прокурора Кротов П.П.» Вот что было написано на двери, к которой я подошла, едва вступила в коридор учреждения.

Так оно и есть. Как я могла забыть?

Павлик Кротов — это действительно мой одноклассник. И не просто одноклассник, а первый мальчик, с которым я поцеловалась. Впервые в жизни.

Да-да, это был Павлик. Поцеловались мы только один раз, на выпускном вечере. Я была очень серьезная девица и никогда не позволяла себе вольности. До шестнадцати лет я не целовалась с мальчиками.

Нет, конечно, мне очень хотелось попробовать. Очень. Но я уважала себя и хотела, чтобы все было «по-настоящему».

А Павлик был очень симпатичный. И последний год в десятом классе все время смотрел на меня влюбленными глазами.

Не надо думать, что я этого не замечала и что это было мне не приятно. Конечно, меня это даже волновало. Но… Это не могло быть «по-настоящему». Я уже сказала, что была очень серьезная девочка. И понимала, что сразу после школы я должна буду уехать из дома и поступать в университет. Это далеко, и значит, с Павликом нам придется расстаться.

А так я не хотела. Я считала тогда, что если уж ты целуешься, то нужно строить планы на будущее. Если же будущего быть не может, то нечего и дурака валять.

Вот какая я была серьезная и рассудительная девочка.

Только на выпускном вечере после очередного танца Павлик вдруг пригласил меня выйти во двор школы. Мы вышли, и я чувствовала, что он собирается с силами для разговора.

Я знала, что откажу ему. Я не могла позволить себе обнадеживать его, ведь у меня дома уже лежал билет на поезд. И все же я сама почувствовала, что дрожу от предчувствия.

Когда мы вышли во двор, Павлик сильно сжал кулаки и, опустив голову, сказал дрогнувшим голосом:

— Марина, я давно хотел сказать тебе, что…

— Что? — перебила я его нетерпеливо. Какой девочке, даже самых строгих правил не хочется услышать самое первое в своей жизни признание в любви?

— Что ты самая красивая девушка из всех, которых я знаю, — проговорил Павлик, окончательно заливаясь пунцовым румянцем.

— Да? Ну и что? — ответила я, несколько разочарованно. Все же это было не совсем объяснение в любви. А что я была самая красивая девочка в нашем классе — это я и так знала…

— Я хочу… Я хочу, чтобы мы с тобой… — начал Павлик и остановился на этих словах. Он так и не смог закончить фразу. Наверное, он долго готовился к этому разговору, созревал для него, набирался храбрости. И так и не сумел.

— Ладно, — сказала тогда я. Мне почему-то захотелось прийти ему на помощь. — Можешь не продолжать. Все равно я уезжаю. Послезавтра. Насовсем. Так что не имеет значения, что ты хотел сказать.

— Имеет, — вдруг произнес Павлик и покраснел еще больше.

— Что? — не поняла я.

— Это все равно имеет значение, — сказал Павлик, — Потому что тебе не может это быть безразлично.

— Что «это»? — спровоцировала я его. Мне так уж хотелось услышать то, что я ждала…

— Что я тебя люблю, — наконец выговорил Павлик. И сказав это, он потянулся ко мне губами. А я, когда услышала его прямое признание, почему-то тоже потянулась к нему.

— Люблю тебя… — повторил Павлик в последний миг перед тем, как наши губы соприкоснулись.

Поцелуй был долгим и неумелым. Подозреваю, что мы оба целовались тогда впервые.

Когда мы оторвались друг от друга, я поймала на нас взгляд Михаила Васильевича, нашего учителя истории. Он вышел во двор школы и случайно застал нас. Но он был джентльменом — наш провинциальный Михаил Васильевич. Он громко закашлялся, как будто на него напал приступ чахотки, и прошел мимо нас, сделав вид, что вообще нас не заметил.

— Я уезжаю, — сказала я, когда мы перевели дух. — Послезавтра меня здесь не будет. Так что это все не имеет значения.

— Имеет, — упрямо повторил Павлик. — Ты уезжаешь — и уезжай… Насовсем, так насовсем. Но я должен был тебе это сказать, и сказал. И это имеет значение…

С тех пор мы не виделись. То есть как-то мы видели друг друга, но это было на автозаправочной станции в Крыму.

Кругом гудели машины, кричали люди, плакали дети. Мой муж сидел за рулем, Павлика я увидела через ветровое стекло отъезжающей машины…

Мы улыбнулись друг другу, и он уехал. Так что та встреча может не считаться.

«Пожалуй, мне следовало бы сообразить, что именно Павлик может быть заместителем прокурора, — подумала я, стоя перед дверью с табличкой. — Как он упрямо говорил тогда, что он собирался мне сказать о своей любви, и сказал. Чего бы это ни стоило. И что это имеет значение… Мне бы надо было понять, что он серьезный человек».

Подумав обо всем этом за одну секунду и воскресив образы детства, я открыла дверь и вошла.

Павлик сильно изменился за эти годы. Я хотела ему сказать об этом, но сдержалась. Подумала, что это будет просто глупо. Естественно, люди меняются с годами. Я ведь тоже уже не шестнадцатилетняя выпускница школы…

— Как я рада тебя видеть, — сказала я, когда мы сели за его стол. Это было вполне искренне. На самом деле, я подумала, это странно, что я не поддерживала отношений с Павликом. Он такой симпатичный. Надо было хотя бы помнить о том, что это первый мужчина, с которым я целовалась…

— Я с тех пор все ждал тебя, — сказал Павлик, глядя на меня своими яркими синими глазами.

— С тех пор, как тебе позвонил Беня? — спросила я. — Это он тебе сказал, что я приеду и приду к тебе сюда?

— Это он сказал мне об этом, — подтвердил Павлик. И потом, не отрывая от меня взгляда, добавил: — Только я ждал тебя не с тех пор… То есть не эти два дня. А с того момента, как ты уехала тогда отсюда.

— Так и ждал с тех пор? — улыбнулась я. — Все это время только и делал, что ждал меня? — Я говорила в шутку, но Павлик не захотел улыбаться и снимать напряжение. Он все так же серьезно ответил мне:

— Нет, не только. Я сделал довольно много за это время. Но в личном плане — да. В личном плане я только это и делал.

Это было уже заявление. Его нельзя было просто взять и проигнорировать. Я замялась. Мне было непонятно, как я должна реагировать на такие слова. Смеяться? Глупо… Превратить все в шутку? Но я уже пыталась, и он не дал мне сделать этого…

— Ты женат? — спросила я, роясь в сумочке в поисках пачки сигарет. Нашла пачку, вытащила ее, и тут Павлик сказал:

— Нет, конечно.

Он произнес это таким спокойным и ровным голосом, что я сначала даже не поняла, что это он отвечает на мой вопрос.

— А почему конечно? — удивилась я, вертя пачку в руках.

— Ну, я же говорил тебе, — сказал все так же спокойно Павлик, глядя на меня задумчивым взором, — Я все это время ждал тебя. Как же я могу быть женат? Это было бы нелогично.

— Но это же невозможно, — сказала я. — Кстати, у тебя можно курить? — Я достала сигарету и теребила ее, разминая пальцами.

— Можно, — кивнул Павлик. — А почему ты так удивляешься?

— У тебя что, не было никаких женщин за все эти годы? — спросила я. Конечно это уж совсем не мое дело. Просто мне хотелось выяснить степень его серьезности и определить границы, до каких он может дойти в своих словах.

— Женщин? — пожал плечами Павлик и наконец улыбнулся все-таки мне в ответ своей широкой улыбкой. — У меня были женщины, — сказал он, немного подумав, — Три женщины, — уточнил он, — Я три раза ездил в отпуск на юг… Да. Так что у меня было три женщины. Правда, я сейчас не помню их имен, — он задумался, поискал глазами что-то на потолке, будто припоминая, и сказал: — Нет, вру. Одно имя помню. Люся. Только не помню, она была первая, вторая или третья.

— Ты шутишь, — осторожно сказала я, — Ты меня разыгрываешь.

— Вовсе нет, — ответил Павлик, протягивая мне зажигалку и поднося огонь к кончику сигареты, — Я говорю совершенно серьезно.

— Но ты же не хочешь настаивать на том, что даже если все это и так, ты не женился и вообще не завел связей только потому, что ждал меня, — сказала я, уже начиная нервничать.

— Хочу, — ответил Павлик. — Именно это я и хочу сказать. Но ты не смущайся. Тут ведь нет ничего такого.

— Какого? — уточнила я.

— Опасного. Патологического. Вообще такого, что могло бы встревожить тебя. Я знаю, что ты давно замужем, так что вовсе не собираюсь ничему мешать. Просто ты спросила, и я ответил. Зачем мне было врать?

Павлик закурил сам и, посмотрев мне в глаза, повторил:

— Мне известно, что ты замужем.

— Была, — сказала я. Мне стало жалко себя, я опять вспомнила все… Ни один мускул не дрогнул на лице моего собеседника.

— Ты развелась? — спросил он.

— Я не развелась, — жестко ответила я, выдыхая дым из ноздрей двумя тонкими струями. — Я не развелась!

Павлик поднял одну бровь и посмотрел на меня пристально, как бы давая понять, что он просит пояснить, что я имею в виду.

— Это не так называется, — дала я ожидаемые им пояснения. — Я не развелась. Меня бросил муж. Бросил и ушел к другой, — добавить к этому было нечего, и я замолчала.

Наступила пауза.

— Так, — сказал Павлик наконец и раздавил в пепельнице окурок. Он сделал это так яростно, что я подумала, будто Павлик представил себе, что этот окурок — мой бывший муж…

— Ты приехала надолго? — спросил он потом, поднимая вновь на меня глаза.

— Не знаю. Наверное, на месяц, — ответила я. — Да и вряд ли получится меньше. Ты ведь знаешь, у меня задание написать статью. А для этого мне нужны факты. И версии, гипотезы. Так что несколькими днями дело не обойдется.

— Ты хотела сказать, что идеальным вариантом было бы, если бы мы за это время поймали преступника, — сказал Павлик и покачал головой. — Действительно, пора бы и поймать его уже. Четыре жертвы — это многовато для Белогорска.

Я обрадовалась тому, что разговор наш принял иное, чем в начале направление.

«Молодец Павлик, — подумала я. — Сам заговорил о нейтральных вещах. Деловой человек, сразу видно. Не зря он заместитель прокурора».

— Расскажи мне, что тут происходит, — попросила я, вынимая из сумочки блокнот.

— Он тебе вряд ли понадобится, — сказал Павлик, кивнув на блокнот головой.

— Почему? Ты не разрешишь мне записывать?

— Нет, что ты. Записывай, пожалуйста. Того, что нельзя записывать, я все равно не скажу, — ответил он. — Просто особенно нечего писать. Это все укладывается в пару слов. И не больше.

— Так что же это? — настаивала я.

— В течение последних трех месяцев пропали поочередно четыре молодые женщины. Вернее, сначала мы знали только о двух. Пропала девушка. Ее звали Тоня. Родственники сделали заявление. Спустя месяц пропала женщина по имени Наталья. Муж тоже заявил об этом.

— А вы искали этих женщин? — спросила я с сомнением. Потому что всем известно, что милиция не спешит разыскивать пропавших людей.

Павлик усмехнулся:

— Ну вот, и ты туда же… Конечно, никто их не бросился искать. На это есть свои причины… Дело в том, что дел очень много. Причем явных уголовных дел, когда не надо доказывать, что совершено преступление. Есть труп, например. Или раненый, или потерпевший иным путем. То есть это преступление с жертвами. Таких дел достаточно, чтобы и на них не хватало сил и времени. А тут — просто исчез человек. Это же вообще еще большой вопрос — исчез ли он? Приходят родители и говорят, что их дочка пропала. Ушла из дома и не вернулась… Но тут возникает масса вопросов. А какие были отношения в семье, например? Может быть, дочка просто плюнула на родителей и уехала куда-то, не сказав им ничего. Может быть, они допекли ее, и она сбежала. Бывают же такие случаи. И даже сколько угодно. Или, как во. втором случае, муж заявил о пропаже жены… Может быть, она просто сбежала от него к любовнику. Вполне вероятно. Кстати, это гораздо вероятнее, чем то, что она стала жертвой преступника. Такое попросту случается гораздо чаще… Ты улавливаешь мысль?

— Да, — кивнула я. — Такое бывает… И что же было дальше?

— Но ты больше не будешь язвить по нашему адресу? — спросил Павлик. — Ты понимаешь то, что я хотел сказать?

— Да. Ты хотел доказать мне, что у вашего бездействия в подобных случаях есть причины. И у вас есть основания не особенно доверять заявлениям об исчезновениях, — ответила я.

— Ну да. В девяноста пяти процентах случаев через день или два пропавшие люди преспокойно возвращаются домой. Проходит время, они успокаиваются, и все в порядке. Вот и мы тогда сказали родителям: «Может быть, ваша дочь уехала к бабушке. Или поехала с друзьями куда-нибудь и не сказала вам об этом. Забыла, или была сердита на вас за что-то и не сказала намеренно. Вот вы тут кипятитесь, хотите, чтобы мы все бросили и бежали ее искать, а она завтра вернется домой и преспокойно сядет за стол пить чай…»

— Но насколько я понимаю, в данном случае все было не так? — нетерпеливо спросила я.

— Да, — ответил Павлик. — На этот раз, я подчеркиваю, на этот раз все оказалось не так. Потому что через несколько дней мы нашли голову девушки.

— Просто голову?

— Ну да. Голову, отрезанную от туловища.

— А где вы ее нашли?

— Нашли, строго говоря, не мы, — ответил Павлик. — Никто не искал специально голову или что-то иное. Просто дворник нашел голову в мусорном баке.

— На помойке? — уточнила я.

— На помойке, — оказал Павлик. — Возле многоэтажного дома помойка, и стоят мусорные баки. Там и обнаружили голову девушки. Родители ее опознали.

— Вы звали родителей опознавать голову их дочери, вынутую из помойки? — ужаснулась я.

— Что же оставалось делать? — пожал плечами Павлик. — Требования процессуального кодекса… Мама упала в обморок.

— А папа?

— Про папу я не знаю, — сказал он, — Как-то не обратил внимания. Впрочем, ты можешь сходить к ним и сама поговорить.

Я задумалась. Перспектива заманчивая для журналистки. Вот только…

— Меня спустят с лестницы, — сказала я. — И правильно сделают, кстати.

Павлик посмотрел в окно. Там была улица, по ней ехали машины. На тротуаре несколько мальчишек играли с собакой. Собака была облезлая и грязная — видно, что бродячая…

— А спустя еще пару дней нашли вторую голову. Той жены, которую искал муж. А потом пошло-поехало. Нашли еще две головы. Тоже молодые женщины. Только не удалось идентифицировать их.

— Ты имеешь в виду, что не удалось установить, кто они были? — «спросила я.

— Нам не поступало заявлений об исчезновении, — ответил Павлик. — Головы есть. Значит, женщины убиты. Но об их пропаж» никто не заявлял.

— Что же вы «сделали?

— Ничего не «сделали, — сказал Павлик. — Что тут можно сделать? Проверили дома, возле которых нашли голову. Дома эти в разных частях города.

— А как вы проверяли? И что проверяли? — поинтересовалась я.

— По схеме, — сказал заместитель прокурора. Потом, видя, что я все же не понимаю, пояснил: — Искали по двум направлениям. Сначала взяли тех жильцов, кто имел судимость. То есть подозрительный контингент. В каждом доме это два-три человека.

— Ну и что?

— Ну и ничего. Никто же не признается. Не скажет: «Да, это я сделал. Вяжите меня». Потом проверили всех тех жильцов, кто мог знать этих женщин. Подруги, друзья, сослуживцы. Произвели несколько обысков.

— У кого?

— У наиболее подозрительных. Должны же быть следы. Следы всегда остаются. Самым подозрительным был один мужик. Голову той замужней женщины, Натальи нашли возле дома на Пионерской улице. Среди жильцов есть мужик, с которым она работала вместе. Она была товаровед, а он — грузчик на складе. Все-таки какой-то контакт. А у мужика к тому же судимость была. И не какая-то, а за убийство. Он в свое время в пьяном виде тещу зарезал на кухне. Получил семь лет. Отсидел пять и год назад вернулся. Мог он убить ее? Как ты думаешь?

— Мог, — сказала я. — Если одного человека убил, то мог и второго.

— Вот, — обрадовался Павлик. — Типично милицейское рассуждение. А еще все ругают милицию… Тещу он убил по пьянке, на почве личных неприязненных отношений. Раскаялся, живет сейчас с женой и двумя детьми. Даже жена его простила, хоть он ее маму порешил. Дрянная старуха была, должно быть… По тещу он ведь просто пырнул и все. А тут — расчленение. Зачем ему это было делать? И на какой почве? Без мотива?.. Одним словом, для порядка мы обыскали квартиру и, конечно, ничего не нашли.

Павлик закурил опять и тоскливо посмотрел вновь в окно.

— Да и не должны были найти, — заключил он, как бы рассуждая сам с собой.

— Почему? — спросила я.

— Потому что тут явно не в жильцах дело, — ответил Павлик. — Судя по «расчлененке» убивает маньяк. Обычному убийце не нужно отрезать голову у жертвы. Это трата времени и сил. Незачем… А тут явный маньяк. Но головы находятся в разных частях города, возле разных домов. Что же, в каждом доме свой маньяк, что ли? Конечно же, нет.

Я задумалась, пытаясь собрать в своей голове воедино соображения Павлика и вообще осознать то, что он рассказал.

— Так что же делать? — спросила я после недолгого размышления, — О чем говорит тот факт, что головы находятся в разных местах?

— Скорее всего, преступник специально разбрасывает головы своих жертв в разных местах для того, чтобы сбить нас со следа. И к домам, возле которых находятся головы несчастных, преступник не имеет никакого отношения… Кстати, у него совершенно нет воображения, — усмехнулся Павлик.

— То есть? — вскинулась я. — Мне показалось, что убить человека, а потом отрезать его голову и бросить ее на помойку… Для этого как раз надо иметь воображение. Дьявольскую фантазию…

— Я про помойку и говорю, — ответил Павлик. — Все головы выбрасываются на помойку. И никуда больше. Причем преступник знает, что весь город об этом говорит, и каждое утро мальчишки из всех домов бегут на помойку возле своего дома и ищут головы.

— И находят их, — сказала я.

— И, к сожалению, иногда находят, — согласился мой школьный товарищ, качая головой.

Потом он несколько секунд раздумывал, сказать мне или не сказать. Он испытующе посмотрел на меня, и в глазах его мелькнул огонек принятого решения.

— Дело в том, — сказал он, — что я подозреваю, что жертв преступника не четыре, а уже пять.

— Вы нашли пятую голову? — ужаснулась я. Хотя, если задуматься, то какая в принципе разница: четыре или пять? Это имеет принципиальное значение только для одного человека — для того, чья голова стала пятой…

— Мы еще не нашли ее, — ответил Павлик, — Но у меня есть сильное подозрение, что скоро найдем.

— А что, поступило еще одно заявление об исчезновении? — поинтересовался я.

— Поступило, — сказал заместитель прокурора. — Причем, что особенно неприятно, оно поступило от Франца. Ты помнишь Франца?

Конечно, я помнила Франца. Он также был моим одноклассником. Правда, с ним у меня вообще не было связано никаких воспоминаний. Он был высокий и очень худой, бледный мальчик с соломенными волосами.

Франц Бауэр. Он был немец, но это не имело никакого значения. В нашем городе немцев всегда было почти треть населения.

Сразу после войны по указу обезумевшего от крови выродка в наши края было переселено огромное количество поволжских и крымских немцев. Многие погибли в пути, особенно дети. Многие погибли сразу после переезда от холода и голода.

Однако, выжившие составили значительную часть населения Белогорска. Немецкая речь слышалась повсюду — в школе, в магазине, просто на улице. Сейчас, конечно, немцев стало поменьше, многие уехали в Германию. Но все равно, немецкая община очень большая.

Франц был совсем не единственным немцем в нашем классе. Но он почему-то держался особняком от всех — и от немцев и от русских с украинцами. Вообще, мне запомнилось, что он был хотя и красивым мальчиком, но очень нелюдимым и малообщительным.

— Я помню Франца, — сказала я Павлику. — Это у него кто-то пропал?

— Ну да, — сказал мой товарищ. — Неделю назад у Франца пропала жена. Ушла под вечер из дома и не вернулась. Это тот случай, когда я велел сразу принять заявление и начать следствие.

— Почему? — спросила я. — Потому что он — твой одноклассник? Поэтому такая чуткость и рвение по службе?

— Марина, прекрати быть журналисткой, — ответил Павлик. — Не строй все время из себя бескомпромиссного обличителя… Ты же сама все прекрасно понимаешь. Тут другой случай. Пропала ведь не молодая девушка, которая могла поехать на дачу с друзьями. И не женщина, про которую мы ничего не знаем… Я же прекрасно знаю Валентину. Они с Францем женаты уже пять лет. Я сам был на свадьбе — он тогда пригласил почти весь наш класс. Да и вообще мы с ней встречались часто. Она работает в РОНО инспектором по детским садикам. РОНО тут напротив, так что мы встречались на улице как минимум раз в неделю. Семья у них всегда была нормальная. Они оба — ровные дружелюбные люди. Куда могла пропасть Валентина? Ушла из дома и не вернулась…

— Ты полагаешь, что она стала пятой жертвой преступника? — спросила я.

— А что мне остается думать? — ответил Павлик. — Куда могла деваться взрослая замужняя женщина в родном городе? С мужем у них были нормальные отношения, это всякий подтвердит.

— Так что она не должна была от него сбежать с усатым грузином? — уточнила я.

Павлик невольно улыбнулся, хотя и не хотел этого. Просто моя идея показалась ему забавной.

— Нет, — сказал он. — Кстати, мы проверили всех Грузинов, это правда… Так что, как это ни смешно, наши мысли движутся в одном направлении.

— А как вы их проверили? — поинтересовалась я.

— Ну, не грузинов конкретно, — сказал Павлик. — Мы провели рейды по рынку и по гостинице. На вокзале тоже проверяли документы у всех лиц кавказской национальности. Трясли всех кавказцев и азиатов… Нет, никто из них ничего не видел и не знает.

— А они не обижались на вас за это? — спросил я. — И вообще, это по моему незаконно — проверять именно кавказцев и азиатов. Это сегрегация или что-то в этом роде.

— Они говорили то же самое, — ответил спокойно Павлик. — И если это попадет в газеты, мне будет нагоняй за преследования на этнической почве. Но ведь факты есть факты. Есть же объективные цифры преступности по стране и по области. От них нельзя отвернуться, если ты профессионал. Там, где появляется много мигрантов-кавказцев, там рост преступности. Статистическая закономерность. Много выходцев с Кавказа — рост числа убийств, изнасилований, грабежей… Гуманистическая общественность может сколько угодно возмущаться нашими действиями, но она же и требует от нас защиты. Где же логика? Либо я буду гладить их по головке и не сметь пальцем тронуть, и тогда они перережут вас всех своими кинжалами, либо я плюну на сопливый гуманизм и приму меры. И пусть я лучше безумно обижу десяток рыночных торговцев и продержу их в «холодной», зато спасу жизнь какому-нибудь старенькому доктору, возвращающемуся с позднего вызова. И одна лишняя девочка не будет изнасилована в извращенной форме в подъезде собственного дома… Так что гортанные брюнеты пусть не обижаются. Кстати, они хоть и жалуются на плохое обращение, а домой не едут все равно. Наоборот, плодятся тут как саранча. Им тут, видимо, нравится.

— Что нравится? — спросила я, удивленная таким пылом Павлика. Но, видно, у него, что называется, «наболело»…

— Нравится делать тут деньги, пьянствовать, насиловать и грабить, — сказал он жестко. — Так вот, мы все проверили, но найти Валентину нам не удалось. И я сильно подозреваю, что скоро мне придется огорчить Франца. То есть, я сижу вот здесь и жду, когда мне позвонят и скажут, что нашли голову Валентины. И мне придется самому звонить Францу.

— Вы с ним друзья?

— Нет, но все же я был первым, к кому он прибежал наутро после того, как Валентина не вернулась домой. А потом, мы все же добрые знакомые. Это ведь ты уехала и забыла навсегда обо всех нас, — сказал Павлик. — А здесь у нас человеческие отношения рвутся не так быстро… Так что я предчувствую, что меня ждут неприятные минуты.

— А вы проводили какую-нибудь экспертизу? — поинтересовалась я.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Павлик. — Обычную медицинскую, конечно, проводили… Но что она может дать, кроме установления приблизительной даты смерти по признакам разложения? Ничего, кроме этого, мы не получили.

— Я имею в виду психиатрическую, — сказала я. — Вы пытались установить психологический портрет преступника? Можно ведь попытаться представить себе его, и тогда будет легче искать.

— Видно сразу, что ты давно живешь в большом городе, — сказал Павлик насмешливо. — Здесь есть один участковый психиатр на район. Но эта бедная женщина едва успевает лечить алкоголиков и слабоумных старушек… Я спрашивал у нее, кстати, об этом.

— И что она тебе ответила?

— Она сказала, что судя по тому, что все пострадавшие — женщины, да еще молодые, преступник скорее всего маньяк, свихнувшийся на сексуальной почве. Но это и без нее было понятно.

— Почему понятно?

— Ну, посуди сама… Все маньяки такого плана свихнулись на сексуальной почве. Они могут даже сами этого не сознавать. Но первопричина, конечно, в этом и ни в чем ином. Так что, как это может нам помочь? Мы же не знаем механики процесса. Где тела? Что он с ними делает? Мы пока что имеем только головы. А из этого портрета преступника не составишь. Нам нужно знать хотя бы мотив преступления. Зачем он убивает женщин? Он их насилует и потом убивает? Или нет? Вопросов слишком много. Помнишь, мы еще в школе проходили какие-то уравнения, в которых было слишком много неизвестных? Разные там иксы и игреки? Так вот, в данном уравнении неизвестны почти все члены…

Наш разговор с Павликом прервал телефонный звонок. Он снял трубку и долго молчал, прижав ее к уху и слушая, что ему говорят.

— Вы уверены? — наконец спросил он. — Вы сами видели? Врачей пригласили?

Потом помолчал еще, выслушивая ответ. По тембру голоса в трубке я поняла, что звонит мужчина и что он сильно возбужден.

— Я сейчас приеду, — сказал наконец Павлик. — Ничего пока что не трогайте. Только сфотографируйте, и все. Перевозить будем потом. И проверьте вокруг местность, нет ли следов автомобильных шин. Там почва какая?.. Ну, хорошо, я сейчас.

Он повесил трубку и посмотрел на меня. Лицо его стало совсем серьезным.

— Кажется, дело сдвинулось с мертвой точки, — сказал он мне. — Наверное, это твой приезд повлиял… Как нарочно, стоило тебе прийти ко мне с этим делом, и мы что-то нашли.

— Что вы нашли? — спросила я, впериваясь в него взглядом. Наверное, глаза при этом у меня так явственно загорелись нездоровым репортерским блеском, что Павлик сказал:

— Не спеши так. Сейчас я уеду. Ты меня извинишь, я уверен. Заходи вечером, в конце дня и, может быть, я тебе расскажу что-нибудь новенькое.

— Поймали убийцу? — спросила я, не выдержав. Все-же мне было не дотерпеть до вечера. Как это невыносимо — ждать интересных сообщений так долго…

— Нет, конечно, — успокоил меня Павлик, — Я даже не уверен сейчас, что то, что нашли, имеет какое-то отношение к головам женщин. Хотя основания есть…

— Так что же там? — я не могла не знать заранее.

— Нашли тела, — сказал Павлик, вставая и засовывая в карман пачку сигарет, — Тела без голов. Женские тела…

— Так это же они и есть! — почти выкрикнула я. — Это те тела, которые вы никак не могли найти.

— На сто процентов нельзя быть уверенным, — сказал Павлик, направляясь к двери: — Но на девяносто можно. Все-таки тут не Москва и не Новосибирск… Не так уж много у нас убивают и обезглавливают людей. Так что, наверное, это как раз то, что мы ищем.

Мы вышли на улицу, и Павлик направился к стоящему «газику», где, прикрыв лицо газетой, дремал шофер.

— Ты меня прости, — сказал он на прощание, — Мне нужно там быть непременно. Прокурор сейчас в отпуске, так что я остался один и должен приехать на место. — Он еще раз виновато улыбнулся и сказал, как бы извиняясь: — Но ближе к вечеру я буду у себя, и мы сможем поговорить. Так что…

Но я приняла решение. Вернее, попыталась осуществить его. Поэтому я прервала Павлика словами:

— А можно я поеду с тобой? Мне бы очень хотелось принять какое-то участие в расследовании. Можно?

Павлик уже занес ногу на ступеньку машины. Он обернулся и посмотрел на меня.

— Конечно, нет, — ответил он, но в его голосе я услышала, что мне стоит попытаться еще раз…

— Мне это очень нужно, — произнесла я жалобным голосом. А потом применила вовсе запрещенный прием. Я взяла Павлика за руку и держала его руку в своей, крепко сжимая.

Я понимаю, что это так называемый «удар ниже пояса» и журналистка не должна его применять в целях получения информации. Это непрофессионально, точно так же как и шантаж, например…

— Пожалуйста, Павлик, — сказала я при этом, и заместитель прокурора сдался.

— Садись, — сказал он и помог мне взобраться в машину. — Только обещай мне молчать и не вмешиваться. И не падать в обморок. Договорились?

Я улыбнулась:

— Вмешиваться я не буду. Ты мне сам потом все объяснишь, что будет непонятно. Насчет обморока, не обещаю, что не грохнусь при виде трупов. Но обещаю, что сначала тихо отойду в сторонку, чтобы никому не мешать, и упаду только там. Тебя это устраивает?

Улыбка моя приобрела обольстительный оттенок. Я была горда своими чарами и довольна тем, что с первого же дня буду полностью в курсе дела. Прав был Беня — мне очень повезло, что я знакома с Павликом.

Мы мчались в сторону от центра города и вскоре выехали из него.

— Что-то не вовремя твой шеф собрался уходить в отпуск, — прервала я молчание в кабине.

— А?.. Что ты сказала?.. — оторвался от своих мыслей Павлик.

— Я говорю, что твой начальник, прокурор, мог бы и подождать с отпуском пока не поймали преступника, — повторила я.

— Он очень утомился, — ответил громко Павлик, метнув выразительный взгляд в спину водителя. — Должен же человек отдыхать.

Я поняла, что это машина прокурора и водитель непременно доложит вернувшемуся хозяину, куца и с кем ездит его заместитель и какие разговоры они в кабине ведут. «О Дания! Тюрьма…» — вспомнились мне бессмертные слова принца Гамлета.

— Нам далеко ехать? — перевела я разговор на другую тему. Мы ехали уже минут десять и приближались к ветке железной дороги. Это километрах в десяти от городской черты.

— Сейчас приедем, — ответил Павлик, и тут же мы увидели на дороге одиноко стоящего милиционера.

Увидев нашу машину, он замахал руками, и мы остановились.

— Куда? — коротко и грозно спросил Павлик, высовывая лицо из окна.

— Вот туда, — сказал мальчик, показывая на лесную дорожку, отходящую от шоссе и ведущую в лес.

Милиционер действительно был совсем мальчик. Ему было лет двадцать, шея его была тонкая, как у цыпленка. Она смешно болталась в великоватом воротнике серой форменной рубашки.

Лицо у мальчика было серого оттенка то ли от нервного потрясения, то ли от хронического недоедания с детства. Оно было узенькое, с кулачок, и покрыто подростковыми розовыми прыщами.

— Ты тут зачем стоишь? — спросил Павлик у него, и он, запинаясь, ответил:

— Вас ждать поставили… Показать дорогу, говорят… Говорят…

— Садись. Подвезем, — предложил Павлик, но мальчик вытаращился и замотал головой:

— Нет, спасибо, товарищ прокурор… Я сам… Тут очень близко, только не видно за деревьями. Я сам…

Мы поехали по лесной ухабистой дорожке, а мальчик в форме, спотыкаясь, поплелся следом за нами. Ботинки его были заляпаны грязью, а фуражка, большая не по росту, при каждом шаге сползала на глаза.

«Да, плохи наши дела, — подумала я про себя. — Такого любой серьезный преступник пальцем перешибет… Когда порядок в стране охраняют недокормленные подростки, добра не жди…»

Парнишка не соврал, не успели мы проехать сто метров, как за деревьями в лесу увидели две машины и группу людей.

Одна машина была милицейская, а другая медицинская, с красным крестом на боку.

Все присутствующие были в форме, двое еще держали в руках лопаты. Женщина была только одна, да и то она стояла в стороне. Это была молодая девица, крашеная блондинка лет двадцати трех, в белом халате. Это была врачиха, которая подписала документы о смерти и что-то еще… Она стояла в стороне и молча курила, демонстрируя длинные ногти с облупившейся яркой краской.

Когда мы вышли из машины, все присутствующие удивленно посмотрели на меня. Павлик не стал меня представлять, только махнул рукой в мою сторону и сказал:

— Это со мной.

Всех эти слова вполне устроили, тем более, что тут было нечто, поинтереснее меня.

В десяти шагах от стоящих машин находилась разрытая яма. По краям ее виднелись кучи земли, которые громоздились как миниатюрные пирамиды.

Я сделала несколько шагов вперед и вытянула шею, чтобы заглянуть в глубину. Тут же мне стало плохо.

Я еще не успела даже осознать мозгом то, что увидела, но мои органы чувств уже среагировали.

Я отшатнулась, и стоявший рядом офицер милиции поддержал меня за локоть.

— Вы поосторожнее, — сказал он отчужденно, — Это такое зрелище, знаете ли…

— Н-ничего… — заплетающимся языком ответила я ему, — Все в порядке. Я уже всякое в жизни видела…

— Да? — буркнул он. — Сомневаюсь, что такое видали.

Он замолчал, а я пересилила себя и еще раз заглянула внутрь.

Наверное, есть такие вещи, на которые человек вообще не должен смотреть. Может быть, на фотографиях это выглядит как-то иначе. Создается все же эффект отстраненности.

В яме лежали человеческие обнаженные тела. Вернее, это были даже не тела, а какая-то мешанина. Разумом я понимала, что это трупы убитых женщин. Тем не менее, я понимала это только потому, что знала заранее, что мне предстоит увидеть. Все смешалось в одну кучу — руки, ноги…

Тела были белые, совсем белые, как бумага. На них были видны сине-зелено-черные пятна разложения. На фоне черной мокрой земли они выделялись особенно рельефно и пугающе.

Несколько секунд я, не отрываясь, смотрела на открывшееся моим глазам ужасное зрелище.

Вдруг что-то шевельнулось там, в яме. От этого я чуть не упала в обморок и еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть пронзительно, на весь молчаливый лес.

Что там могло шевелиться?!

Но мой глаз ведь зафиксировал чуть заметное шевеление. Через еще одно мгновение я поняла — это был толстый и длинный червь, который копошился слепой головой в разрытой земле.

Его потревожили, разрыв эту импровизированную страшную могилу. Оторвали его от дела…

«Человек — это пища для земляных червей», — вспомнила я неоднократно слышанную фразу. Только сейчас я поняла, насколько она правдива и жестоко реалистична. В моем сознании из этой философской фразы ушли вся отвлеченная мудрость и изощрение циничного ума. Она превратилась просто в констатацию страшной правды жизни. И правды смерти…

Настал момент, когда я смотрела вниз и не могла оторвать взгляда. Я смотрела, и в моей голове шевелились мысли. Как черви в жирной земле, удобренной человеческими телами…

Эти женщины когда-то родились. Они были маленькими девочками. Каждую воспитывали, водили в школу и в кружок при Доме пионеров. Им говорили: «Ты вырастешь и станешь матерью» или: «Ты вырастешь и станешь невестой».

Они любили себя, свое тело. Они любовались вечером перед зеркалом очертаниями своей фигуры, кожей на лице, глазами…

Каждая девушка, даже самая некрасивая, любуется собой втихаря, гладит свое тело пальцами.

Каждая мечтала о счастье. И каждой казалось, что у нее впереди много счастливых событий. Кого-то из них любили мужчины…

Теперь эти тела, бесстыдно обнаженные и полуразложившиеся, были свалены сюда, в лесную яму, в пищу червям, которые должны были разжиреть от такого неслыханного угощения.

Подошедший сзади Павел взял меня за руку и отвел от ямы. Только тут я почувствовала, что совершенно оцепенела и не контролирую себя.

Сколько времени я простояла там, у раскопанной земли? Не знаю…

— Марина, иди в машину, — Павел потряс меня за плечо. Только после этого я очнулась от своего оцепенения и как бы стряхнула с глаз наваждение.

Некоторое время я стояла у машины, опираясь на капот руками. Потом, как бы по наитию, достала из сумочки сигареты и закурила. Я сделала это, повинуясь рефлексу. Всякий нервничающий человек, если он курильщик, в момент потрясения лезет за сигаретой.

Я затянулась один раз, и меня вырвало. Я склонилась к земле тут же, у капота машины.

— Ну вот, довели женщину, — сказал какой-то мужчина в форме, стоявший рядом. Он взял меня за плечи и держал до тех пор, пока меня не отпустило.

— Давайте я помогу вам сесть в машину, — сказал он. — А то вы ослабели от всего этого.

Он помог мне забраться на сиденье и добавил сокрушенно:

— Конечно, такое и мужчине-то смотреть неприятно. Тоже плохо может сделаться.

Через какое-то время подошел Павел. Он был мрачен и, садясь в машину на заднее сиденье, сказал отрывисто:

— Обратно поедем.

Пока водитель выруливал на шоссе, Павел довольно строго сказал мне:

— Сейчас тебя домой завезем. Тебе нужно лечь и лежать, пока в себя не придешь. Я же не хотел тебя брать с собой, надо было тебя не слушать и поехать одному.

Я промолчала, потому что просто не могла ничего говорить в ту минуту. Мы подъехали к моему дому, и Павел помог мне выйти.

— Если не сможешь вечером прийти, — сказал он мягко, — тогда я завтра с утра буду у себя. Наверное, тебе не следует сегодня вообще выходить из дома. Так что лежи и отдыхай. Это было тяжелое потрясение.

— Это были те самые женщины? — спросила я тихо.

— Какие же еще? — сказал Павлик. — Как мы и думали…

В тот день и после, вечером, я действительно не могла никуда идти. У меня еще хватило сил ничего не сказать маме, которая настойчиво домогалась узнать, где я была, что видела и что случилось со мной.

— Отчего ты такая бледная и все время молчишь? — все время спрашивала она меня, с тревогой глядя, как я кутаюсь в платок, сижу перед телевизором, уставясь в экран невидящими глазами.

Не могла же я сказать ей!

Самым страшным был вечер. Я очень боялась заснуть. Заснуть и увидеть все это во сне. Ведь во сне нельзя убежать. И никто не придет к тебе на помощь…

Я приняла таблетку люминала из маминых старых запасов. Мама прежде работала в аптеке и сохранила в запасе много разных дефицитных лекарств.

Утром я встала с тяжелой головой. То ли это был результат действия люминала на непривычный к нему организм, то ли вчерашнее потрясение все еще продолжало сказываться.

— Тебе опять нужно идти? — спросила меня мама, глядя жалостливыми глазами на мое лицо. — Ты со вчерашнего дня прямо вся осунулась.

Я взглянула еще раз в зеркало. Действительно, вокруг глаз у меня появились темные круги, а кожа приобрела, как говорили в старину, «интересную бледность…»

— Я пойду к Павлику, — ответила я. — Ты помнишь Павлика из моего класса?

Мама с трудом вспомнила его, а потом сказала:

— Говорят, он порядочный человек… Мне одна женщина про него много хорошего говорила. Его совсем недавно прокурором сделали. Теперь все кругом новые, да работают по-старому, а этот, говорят — ничего…

«Посмотрим», — мысленно ответила я.

Павел заинтересовал меня вчера. Теперь, пока я шла по улице, у меня появилась возможность подумать о нашем с ним разговоре. Вчера у меня не было для этого ни времени, ни возможности.

Он сказал мне, что все эти годы ждал меня… Что он не женился только потому, что все еще продолжает меня любить.

Если бы это сказал не Павел, я ответила бы, что это пустая болтовня и вообще слишком дешевый способ завоевать сердце женщины. Потому что такой наглой ложью женщин не завоевывают. Слишком уж это неправдоподобно.

Но мне сказал это Павлик. И сказал с таким выражением лица, что я была склонна поверить ему.

Вчера, едва он сказал мне все это, как сам же перевел разговор на другую тему. Он не хотел быть навязчивым, и я это оценила. А после разговора была эта ужасная экскурсия в лесу…

Сейчас же я шла в прокуратуру и еще раз прокручивала в памяти его слова о том, что он ждал меня.

Какую женщину это не взволнует? Любую, наверное. Меня — в особенности. Ведь в тот период я так нуждалась в положительных эмоциях. Я чувствовала себя брошенной, обманутой, одинокой. Меня не любили… Для меня быть не любимой, одинокой женщиной — это почти смерть.

Теперь же я как-то воспряла духом. Серьезное лицо Павлика и его слова: «Я ждал тебя», придали мне сил, сделали мое существование сколько-нибудь осмысленным.

«Он — красивый мужчина, — думала я. — И так мужественно обаятелен».

Нет, в то время я не имела никаких задних мыслей. Я совершенно не думала о романе. Мне было не до этого. Я считала, что еще так недавно со мной произошли события развода с мужем и эта рана сама по себе еще не вполне зажила.

А кроме того, я никогда не была склонна строить скорые мечты и надежды. Не надейся, и ты не будешь обманута, не испытаешь горького разочарования от разбитых иллюзий…

Тем не менее, моя дорога в прокуратуру была наполнена приятными размышлениями. Наверное, это было оттого, что я сознательно гнала от себя воспоминания о том деле, по которому я иду.

Это естественно. Человек не может все время думать о тяжелом, находится в подавленном, угнетенном состоянии духа. Поэтому он подсознательно цепляется хоть за что-то и ищет отдохновения.

Едва я ступила в прокуратуру, как мне пришлось все вспомнить вновь и окунуться в то, что меня так пугало.

Павел был на месте. Он был в кабинете с капитаном милиции. Они о чем-то говорили и резко замолчали, когда я вошла.

Павел познакомил нас и сказал, что этот капитан — начальник уголовного розыска. Впрочем, вероятно, разговор между ними уже состоялся, и поэтому капитан тут же встал и попрощался.

— Ты пришла в себя? — спросил Павлик, глядя на меня без улыбки. Я отметила, что он тоже неважно выглядит. Женщина в этом случае берет косметичку и приводит свое лицо в порядок при помощи пудры, туши и помады. Мужчина лишен такой возможности.

Синие круги под глазами Павлика были даже больше, чем мои, а желтоватые белки глаз говорили о том, что он пил слишком много кофе с коньяком и слишком мало спал…

— Да, я оклемалась, — сказала я и опустилась на стул напротив стола, не дожидаясь приглашения.

— Ты очень красивая, — вдруг сказал Павлик, глядя на меня измученным взглядом.

— Ты уже говорил мне об этом, — ответила я спокойно.

— Да, я помню, — произнес Павлик многозначительно. — Только это было очень давно, и я подумал, что ты могла забыть.

— Ну, ты же не забыл меня, — ответила я. — Почему же я должна была забыть твои тогдашние слова?

При этом я улыбнулась.

На самом деле, я покривила душой. Ничего я не помнила все эти годы, а Павлика и его слова тогда на школьном дворе вспомнила только вчера, когда прочитала его фамилию на табличке…

Но Павлик просиял. Он вдруг изменился, и я еще раз отметила, сколько обаяния заключено в его мужественной красоте. Недаром учительница литературы Берта Карловна говорила, что на вид он — настоящий Зигфрид из «Песни о Нибелунгах»…

И еще он умел держать себя в руках. Потому что едва только улыбка расцвела на его лице, как он тут же одернул себя и стал серьезным.

— Ты хочешь подробности? — спросил он и быстро помрачнел.

— Конечно, — сказала я и чуть не добавила: «Зачем я вообще тут сижу, если не для того, чтобы получить от тебя подробности?» Но я не сказала этого. Сердце — не камень. Я только что видела, какое впечатление произвела на него моя пустая маленькая любезность и кокетство, не могла же я так жестоко разочаровывать его…

К участью, люди, даже самые умные, не умеют читать чужие мысли.

— Ну хорошо, — сказал Павлик. — Я расскажу тебе подробно. Может быть, это и мне поможет осмыслить. Когда рассказываешь вслух, то как-то упорядочиваешь все в собственной голове, и можно натолкнуться на какую-нибудь свежую мысль… Так вот. Вчера утром гражданин Уколов П.А., тысяча девятьсот тридцатого года рождения, пенсионер, поехал на велосипеде в лес за грибами. Сейчас дожди прошли, и, говорят, подберезовиков видимо-невидимо… Вот он и поехал. Вместе с ним была собака. Овчарка. Не его собака, а старшего сына, который с ней ходит на охоту. Да… Сына, кстати, оштрафовали полгода назад за браконьерскую охоту в неположенные сроки. Впрочем, это неважно… Так что гражданин Уколов ехал по лесу на своем велосипеде, а собака по кличке Альма бежала рядом. Вдруг она залаяла, стала поводить носом и метнулась в кусты. Гражданин Уколов звал ее, звал, материл на весь лес, но она не возвращалась и только выла. Когда он подошел к ней, то увидел, что она стоит на холмике свежеразрытой земли со съехавшим в сторону дерном и воет надрывно. И пытается лапами раскопать землю. Это она и содрала куски дерна сверху… Хорошо еще, что у гражданина какое-то любопытство сохранилось к его годам. Он опустился на колени и стал раскапывать землю. Долго копать он не стал бы, но этого и не понадобилось. Он что-то нащупал и когда вытащил, то обнаружил, что это человеческая рука… Отрезанная, разлагающаяся… Представляешь себе состояние гражданина Уколова П.А., тридцатого года рождения?

— Представляю, — сказала я, — Даже слишком хорошо представляю.

— Да, я видел, — коротко отреагировал на мои слова Павлик и продолжал свой рассказ: — Он бросился обратно в город и вызвал милицию. Собственно, он сразу сам понял, что это за труп он нашел. Весь город же говорит о найденных головах. А потом милиция приехала, разрыла и обнаружила захоронение.

— Там нашли все тела? — спросила я почему-то. — Все пятеро там?

— Нет, только четыре, — ответил Павлик. Потом посмотрел на меня и добавил сдержанно: — Четыре обезглавленных трупа. Две женщины, которых мы уже идентифицировали по головам, и две неизвестные. Головы к телам подходят, как врачи говорят.

Он явно что-то недоговаривал. Это было очевидно. Теперь моя задача заключалась в том, чтобы подвигнуть его на полную откровенность. Мне нужно было понять, что же там в действительности было. Хотя бы для того, чтобы оценить, насколько милиция близка к разгадке…

Мне не хотелось писать статью-ужастик. Конечно, можно ведь просто написать о цепи ужасных происшествий в Белогорске. Описать все как можно кровавее и после этого многозначительно поставить точку.

Читатели читали бы и ужасались. И тираж газеты поднимется. Но уж слишком это было бы непрофессионально с моей стороны. Слишком бы напоминало популярные в простом народе дешевые издания типа «Криминальной хроники».

Нужно было написать статью, в которой бы назывались убийцы и объяснялось, что произошло. Без этого писать просто аморально…

Павел сказал то, что хотел, и замолчал. Он смотрел на меня в нерешительности и вертел карандаш.

— Это все? — спросила я.

— Почти все, — ответил Павел и сломал карандаш, зажатый между пальцами правой руки.

— Совсем все? Ты больше ничего мне не расскажешь? — поинтересовалась я, вскидывая на него глаза.

— Если ты дашь мне слово, я расскажу тебе и остальное, — ответил заместитель прокурора.

— Какое слово? — быстро спросила я. — Что это за условия?

На самом деле условия были понятны заранее. Когда должностное лицо говорит журналисту про условия, это означает, что он просит не писать о том, что сейчас скажет. Но это превращает работу журналиста в абсурд. Он ведь для того и спрашивает, чтобы написать об этом.

Так что все предварительные условия официальных лиц, типа: «Это не для печати», попросту вышибают почву из-под ног у журналиста. Если не для печати, то зачем мне тогда это знать?

— Условия таковы, — медленно ответил Павлик. — Ты обязуешься ничего не писать об этом деле до тех пор, пока оно не будет раскрыто. Вот раскроем, тогда и пиши.

— А если вы не раскроете его, тогда вообще не писать? — спросила я язвительно. На самом деле я была уязвлена. Я не ожидала от Павлика такого.

Он понял меня и добавил:

— Ты понимаешь, тут все оказалось не так просто… Никто не ожидал такого поворота событий. Сегодня с утра я был у главы районной администрации и созванивался с областной прокуратурой… Все просят в один голос не сообщать ничего прессе. Потому что нельзя пугать людей.

— Подумаешь, какая трогательная забота о настроении людей, — пожала я плечами: — Можно подумать, что в нашей стране людям больше не о чем волноваться. Когда они, те, что сидят наверху, устраивают путчи чуть не каждый год, их почему-то не останавливают мысли об испуге народа. Им на это наплевать. Почему же убийства так пугают их?

Павел криво усмехнулся:

— Может быть, ты теоретически и права. Но здесь действительно совсем другое дело. Ты доверяешь мне?

Я промолчала. Трудно отвечать на такие прямые вопросы. Тем более, я не совсем уверена, доверяю ли я сама себе до конца. Наверное, нет…

— Ты доверяешь мне? — повторил Павел, и я еще раз удивилась его настырности. Он не успокоится, пока не получит ответ. Наверное, прокурор и должен быть таким…

Я устроилась на стуле поудобнее:

— Скажем так: у меня нет оснований, чтобы не доверять тебе. Такой ответ тебя устраивает?

Павлик подумал.

— Устраивает для начала. Как говорил мой бывший начальник: «Я сам себе верю только до обеда».

— А кто был твой бывший начальник? — спросила я. И тут же, вспомнив, поинтересовалась: — А где ты работал до этой должности?

— Я работал в КГБ, — сказал Павел.

Так вот кто сидел в этих странных органах, над которыми все теперь так смеются!..

— А чем ты занимался?

— Я был заместителем начальника райотдела, — сказал Павел. — Это не такая уж высокая должность, но я был холост, а начальником могли назначить только женатого. Видишь, как я пострадал из-за тебя по службе.

— Почему из-за меня? — чуть не вскинулась я, но тут же сообразила: — Ах да, ты же не женился из-за меня… Я как-то забыла об этом, хотя ты и говорил…

— Так что я даже не переменил кабинета, — сказал Павел: — На прежней должности я сидел за этим же столом.

— Ловко, — похвалила я и спохватилась. — Ты так пока и не сказал мне ничего по существу дела. Ты мне зубы не заговаривай.

— Я и не заговариваю, — ответил Павлик. — Если ты доверяешь мне, то дай честное слово, что то, что я тебе расскажу, останется между нами. И не только не будет нигде опубликовано, но и вообще не станет никому известно.

Выхода у меня не было, да и женское любопытство победило.

— Даю слово, — сказала я. — Но только до окончания дела. Как только поймаете, — я свободна от своих обязательств.

— Конечно, — кивнул головой Павел, — Когда я скажу тебе все, ты поймешь, что это совершенно справедливое требование… Дело в том, что все найденные трупы расчленены. И не просто расчленены, а имеют недостающие части. Отсутствуют груди, ягодицы и некоторые внутренние органы. Они вырезаны ножом. Их нет.

Я почувствовала, что ко мне возвращается оцепенение, точно такое же, как было вчера над могилой. Я предусмотрительно отложила в сторону сумочку, чтобы машинально не вытащить сигарету. Я слишком хорошо помнила, какова была вчерашняя реакция моего организма…

— Что это должно означать? — спросила я.

— Это может означать теоретически две вещи, — ответил мой собеседник, беря в руки второй карандаш.

Я хотела сказать ему, чтобы он положил карандаш на место, потому что сломает и второй, но не хотела перебивать Павла.

— Первая версия. Отсутствующие части тел использовались для кормления животных. Существует практика такого дела… Люди откармливают, выращивают ценные породы зверей. Нутрий, например. Для меха, чтобы продавать на шапки, воротники. И кормят этих зверьков человеческим мясом. Так дешевле получается при нынешней дороговизне.

— Но это же абсурд, — пробормотала я. У меня не укладывалось в голове, что подобное может иметь место в двадцатом веке среди окружающих нас людей.

— Вовсе не абсурд никакой, — ответил Павел. — Такие преступления раскрыты. О них, кстати, сообщалось, и мы даже знаем подробности.

— Но нельзя же кормить зверей человеческим мясом, — сказала я беспомощно.

— Мало ли чего нельзя делать, — пожал плечами Павел. — Преступник потому и называется преступником, что преступает человеческие законы. Каждый — в меру своих способностей. Нельзя создавать концлагеря и убивать там миллионы людей. Нельзя душить женщин и детей в газовых камерах. Нельзя жечь их напалмом… Много чего нельзя… Если есть люди, которые делают или делали все это, то почему же не найтись людям, которые откармливают нутрий человеческим мясом? В чем тут принципиальная разница? Разница, кстати, есть… Только она как раз в противоположном направлении. Организаторы и работники концлагерей вершили свои преступления из чисто идейных соображений, можно сказать, бескорыстно. Просто за зарплату, небольшую, вероятно. А тут чистая прибыль в карман. Мех нутрий теперь дорого стоит. Мотив веский и он налицо.

Подавленная словами Павла, я сидела молча и не находила, что возразить. Да и не возражать я сюда пришла…

Зазвонил телефон, Павел снял трубку. Он о чем-то поговорил, я не поняла темы разговора. Что-то, связанное с загрязнением окружающей среды. Говорили долго, а я думала при этом: «Знал бы звонящий, что творится вокруг. Не стал бы он, если бы знал, так нервничать из-за загрязнения… Как собран, однако, Павлик. И как он владеет собой. Шутит даже с собеседником. А сам ведь знает о таком, что и сказать нельзя…»

— Да, договорились, — произнес Павел и повесил трубку. Он посмотрел на мое бледное лицо и сказал: — Ты не думай, пожалуйста. Эта версия мало правдоподобна.

— Слава Богу! — вырвалось у меня. Павел хмыкнул и продолжил:

— Ты особенно не радуйся, Марина. Все гораздо хуже. Вторая версия кажется гораздо более правдоподобной.

— Что же это за версия? — с недобрым предчувствием спросила я.

— Видишь ли, когда трупы убитых используют для откорма животных, используется почти все мясо. Остаются только кости. Человека свежуют до костей.

При слове «свежуют» у меня начались спазмы в кишечнике, и перехватило горло.

— Тихо, тихо, — испугался Павел и, вскочив с кресла, стал наливать мне воду из графина в стакан. Он тоже нервничал, или просто торопился, так что графин ритмично стучал о стекло толстого граненого стакана…

— Не надо так переживать, — сказал он, усаживаясь и глядя, как я судорожно пью воду. — Я же еще не сказал главного… Ты готова выслушать версию?

Я кивнула и он продолжил:

— В данном же случае отсутствуют только груди, ягодицы и… некоторые внутренние органы. Мы задали себе вопрос — почему только они? Связались с областным управлением внутренних дел. Оттуда позвонили в Москву и получили консультацию специалистов. Очень ценную консультацию. Чего только не узнаешь тут…

Павлик тяжело вздохнул. Потом перевел на меня взгляд и спросил:

— Тебе не стало лучше? Не полегчало?

Я помотала головой и ответила:

— Все нормально. Прости меня, я все-таки женщина.

— Об этом трудно забыть, когда ты сидишь напротив, — сказал Павлик и усмехнулся.

Мне захотелось ответить ему резкостью. Что-нибудь о том, что каждая реплика уместна в свое время и в соответствующих обстоятельствах. И что не время для шуточек.

Но говорить ничего не стала.

— Ты хочешь кофе с коньяком? — спросил он вдруг. И добавил: — Я тут почти всю ночь просидел, ждал результатов. Сначала вскрытия, потом пока звонили в Москву… Это долго, всю ночь свистопляска продолжалась. Кофе у меня хороший, «Макамба» называется. Дорогой, правда, но что поделаешь… А коньяк — «Белый аист». Тоже ничего, хоть и молдавский. Я за ночь распробовал.

— Давай, — сказала я. — Давай кофе с коньяком. Только коньяку побольше налей. А то мне плохо от этого разговора.

— Сейчас, — сказал Павел и занялся привычными приготовлениями. Он вскипятил воду в банке при помощи кипятильника, потом достал банку с растворимым кофе и вытащил из шкафа полбутылки коньяку в длинной бутылке.

— Дверь будем запирать? — заговорщицки спросила я, — Как ты?

— Никак, — ответил Павлик. — Запремся, конечно. Только скоро придет один человек. Ему мы откроем.

Он подошел к двери и повернул ключ в замке. Потом позвонил по внутреннему телефону и сказал кому-то:

— Галя, меня нет на месте. Я заперся в кабинете и работаю. Ты меня поняла?

Там, в трубке что-то проквакали, и наступила тишина.

Кофе действительно оказался хорошим. Про коньяк «Белый аист» этого не скажешь, но в моем состоянии и он помог. Меня всю трясло. Это наступила реакция на разговор с Павлом и на мои собственные мысли и чувства по этому поводу.

— Продолжай, — сказала я Павлику, едва только отхлебнула кофе. — Что же сказали эти хваленые московские специалисты?

— Сейчас скажу, — произнес Павлик. Он посмотрел выразительно на чашечку с кофе в моей дрожащей руке и попросил: — Только сначала поставь кофе на стол. А то разольешь все, и придется вытирать.

— Ты уверен в том? — спросила я. Мне стали уже надоедать эти долгие приготовления и постоянные напоминания о моей слабой нервной системе.

— Уверен, — отрезал Павел. — Так вот, они сказали, что все это очень похоже на людоедство. То есть так похоже, что можно сказать об этом со всей уверенностью.

Я все-таки разлила кофе по столу. Я послушалась Павлика и все же поставила чашку перед собой, но когда он сказал по людоедов, моя рука непроизвольно так дернулась, что я перевернула чашку…

— Людоеды? — переспросила я. — В нашем Белогорске?

— А почему ты думаешь, что людоеды бывают только за границей? — спросил в ответ Павлик. — Чем мы хуже заграницы? У нас теперь все есть, что и у них… Это раньше «Кока-кола» и сигареты «Мальборо» были только в чужих странах. Вместе с людоедами и прочими монстрами…

— Почему все так уверены, что это людоеды? — спросила я, все еще надеясь, что это глупая шутка.

— Это, в общем-то, очевидно, — ответил Павел. — Нам следовало бы и самим догадаться, когда мы увидели трупы. Кстати, капитан, которого ты сейчас видела, догадался. Просто никто ему не поверил сначала…

А специалисты из Москвы сказали, что женские груди и ягодицы — это излюбленные части тела у людоедов. Они убивают человека, отрезают груди и вырезают ягодицы. Они едят это, а остальные части тела выбрасывают.

То есть они могут есть все, но эти части тела считаются как бы деликатесами. И если имеется выбор и обилие пищи, то остальное выбрасывают. Вот мы и нашли в могильнике остатки. То, что не пошло в пищу людоеду.

— Какой ужас, — сказала я, приходя понемногу в себя от потрясения.

— Тебе будет, что написать, — отозвался мой собеседник. — Твою статью будут читать, и ты получишь хороший гонорар. Такое не каждый день происходит.

— Да уж, — сказала я, — Но ведь ты не разрешил мне писать об этом. Когда вы поймаете этого людоеда? Это же неизвестно. Может быть, вы будете его искать год или два…

Павел задумался. Кофе разлился по полированному столу и капал на пол кабинета. Надо было бы его вытереть, но я не видела тряпки поблизости, а Павел как будто не заметил моей оплошности.

Зазвонил телефон. Заместитель прокурора снял трубку и выслушал то, что ему сказали.

— Так это точно она? — спросил он потом. — И сроки точные? Вы уверены? Ну, ладно.

Павел повесил трубку, и сказал мне печально:

— Сейчас у тебя будет возможность встретиться еще с одним своим одноклассником. Я знаю, что ты вообще не питаешь особенной любви к таким встречам, но тут уж ничего поделать не могу.

— Кто этот одноклассник? — спросила я нервно.

— Франц Бауэр, — ответил Павел. — Может быть, тебе будет на этот раз даже интересно с ним встретиться. Может пригодиться потом для твоей статьи. Все-таки родственник потерпевшей.

— Так вы нашли его жену? Ее, кажется, звали Валентина?

— Нашли, — кивнул Павел и поморщился: — Так я и знал… Всегда так бывает почему-то. Худшие опасения всегда сбываются.

— Так она мертва? — уточнила я.

— Еще как, — ответил Павлик с мученическим выражением лица. Он скривился так, словно у него болели зубы. — Думаешь, приятно будет с ним сейчас говорить? Он же знакомый, как-никак… Мне еще удалось подстроить все так, что ему сообщили о находке другие. Мне не пришлось делать этого самому.

— Ее тело было в той яме? — спросила я и содрогнулась при этом ужасном воспоминании…

— Нет, там его нет, — ответил Павел, — Нашли ее голову. Еще одна голова… Теперь у нас есть пять голов и четыре тела…

— И Франц сейчас придет?

— Ну да. Мне позвонили и сказали, что он только что опознал голову Валентины. Ее и так узнали, это просто было нужно для процедуры. Чтобы опознал близкий родственник. Теперь он идет сюда.

— А зачем?

— Зачем? — горестно удивился моему вопросу Павел. — Затем же, зачем и ты здесь… Затем же, зачем меня утром вызывал глава районной администрации. Чтобы узнать, когда мы поймаем убийцу-людоеда. Кстати, ты не должна говорить Францу о том, что я тебе рассказал. Ему просто предъявили голову, и он опознал в ней жену. А про то, что у нас орудует людоед, он не знает. И знать пока не должен, а то слухи пойдут по всему городу. Человек, которому только что показали мертвую голову жены, не сможет хранить молчание и скрывать то, что знает.

— Это естественно, — сказала я.

— Да, — согласился Павел. — Это так же естественно, как и нецелесообразно. Незачем сеять панику в городе. От этого мы не поймаем людоеда скорее.

— Наверное, ты прав, — ответила я. — А когда вы поймаете убийцу?

Павел закурил и плеснул себе в чашку немного коньяку.

— Скоро поймаем, — сказал он решительно. — Если только он не уедет или не «ляжет на дно». Тогда, конечно, все.

Тогда не поймаем, и он скоро объявится в другом городе. Насчет «лечь на дно» — это маловероятно.

— Почему?

— Потому что это, конечно, маньяк. А маньяк — он и есть маньяк. То есть, прежде всего, — человек психически ненормальный. Одержимый своей манией. Он не сможет затаиться и спокойно выжидать, пока все уляжется. Если уж он дошел до пяти убийств и вообще, в буквальном смысле, попробовал вкус свежей человеческой крови… Он так просто не остановится.

— Какой кошмар! — произнесла я машинально. Значит, будут новые трупы, новые головы в помойных баках, новые убитые горем родственники…

— Кошмар, — согласился Павел, — Но это же и погубит маньяка. Рано или поздно он попадется. С каждым убитым им человеком, он приближается к следственному изолятору.

— Но вы хоть принимаете какие-то меры для того, чтобы найти его скорее? — не выдержала я. Меня возмущали слова Павла о новых жертвах. Я подумала о том, что он говорит так, потому что у него нет жены, нет дочки, которые могли бы стать жертвами…

Конечно, в деловом плане он был совершенно прав. Нельзя сеять панику среди населения. Нельзя торопить события. И повальными облавами тут ничего не решишь. Просто каждый вечер на улицу выходит человек. На вид, скорее всего, абсолютно нормальный. Этот человек ходит, общается с людьми, говорит с ними. И никто не может даже представить себе, что перед ним только личина человека. Что существо, идущее по тротуару и дающее прикурить, или спрашивающее, который час — уже вовсе не человек…

«Как пройти к рынку?» — спрашивает женщина у идущего навстречу прилично одетого мужчины.

«Вот по этой улице, а потом повернете направо», — вежливо отвечает он ей. Его губы шевелятся, произнося слова, и рот приоткрывается, обнажая ряд зубов, начищенных пастой «Фтородент»…

И женщина не догадывается о том, что еще час назад эти зубы и этот рот вгрызались в человеческую плоть, истекающую живой горячей кровью…

Людоед! Это было какое-то забытое слово из детской книжки. Или из истории про дикарей в тропических джунглях… Людоед…

Как ловить людоеда в наше время и в нашем городе? Кто он? Откуда взялся?..

В дверь постучали.

Павел прислушался, и лицо его сделалось напряженным. Стук повторился. Он был настойчив и тверд. Чувствовалось, что человек там, за дверью, точно знает о том, что хозяин кабинета на месте.

— Это Франц, — сказал Павел голосом обреченного, и я поймала в его глазах затравленное выражение.

— Ну, что я ему скажу?.. — прошептал он как бы сам себе и встал с кресла. Конечно, я его прекрасно понимала. Разговаривать с человеком, который только что узнал о смерти жены, да при этом еще находиться в положении человека, от которого зависит расследование… Нет, такого никому не пожелаешь, тем более такому честному и совестливому мужчине, как Павлик…

Франца я узнала сразу. И не только потому, что знала, кто это вошел. Просто у него запоминающаяся внешность.

Такого можно забыть и не думать о нем годами, не вспоминать. Но стоит только увидеть его, и ты понимаешь — такая внешность может быть только у него. Франц сильно изменился с тех пор, что мы не виделись. Но основные черты остались прежними.

Высокого роста, худой, со светлыми-светлыми соломенными волосами. В годы нашей школьной юности всех мальчиков заставляли носить короткие стрижки. Это было целой проблемой для директора школы и для классных руководителей. До нас как раз тогда докатилась мода на длинные волосы у мужчин. А в инстанциях народного образования бытовало мнение, что длинные волосы — это идеологическая диверсия Запада… Вот бедных мальчишек и гоняли в парикмахерскую почти насильно. Тогда, благо, это было почти бесплатно — тридцать копеек. Попробовали бы сейчас школьные работники кого-то заставить пойти в парикмахерскую! Не у каждого теперь найдется в кармане лишние десять тысяч…

Сейчас у Франца были довольно длинные волосы. Они достигали почти до плеч и спадали вниз прядями. Не очень-то мужественное зрелище в нашей российской глубинке…

Зато теперь он приобрел яркую индивидуальность. Франца нельзя было ни с кем перепугать.

Он тоже меня узнал. Мы поздоровались. Я протянула ему руку, и он пожал ее. Это было вялое, анемичное рукопожатие. Один мой знакомый называл у мужчин такое рукопожатие «пять холодных сосисок»… Очень образно, по-моему. Как-будто тебе в руку попадают пять холодных и мокрых сосисок, которые некоторое время лежат в твоей ладони, а потом вяло лезут обратно…

— Я ее только что видел, — сказал Франц, обращаясь в пустоту и не глядя на нас с Павликом.

— Нам очень жаль, — сказала я, потому что должна же я была что-то сказать в такой момент, тем более, что Павлик молчал.

— Да, — ответил безучастно Франц. Лицо его было бледно.

— Тебе нужна какая-нибудь помощь? — спросил Павел, закуривая сигарету. Я заметила, что руки у него дрожат. Какой он оказался чувствительный. Никогда бы не подумала…

— Какая? — сказал горестно Франц и сел на стул. Он сидел на нем боком, подгибая длинные ноги под себя. — Чем теперь можно помочь? — Он помолчал несколько секунд, потом лицо его несколько оживилось: — Кто это сделал, Паша? — спросил он. — Кто эти негодяи? Вы их найдете?

— Всех найдем, — ответил Павлик, затягиваясь сизым дымом: — Находят всех и всегда. Только не всегда сразу. И, конечно, не всегда вовремя. Это наша вина, что мы не поймали этого типа до сих пор… Что же теперь поделаешь?

— Но у вас есть хоть какие-то предположения? — спросил Франц с надеждой в голосе. — Вы нашли их следы?

— Найдем, Франц, — ответил спокойно Павлик. — Ты будешь первый, кто узнает об этом.

— Зачем эти мерзавцы делают это? — сказал с отчаянием Франц, и в его тоне я уловила истерические нотки, — Что им сделала моя Валя? Чем она могла помешать им? Зачем им убивать молодых и красивых женщин?

Он чуть не плакал. Сдерживался из последних сил. Тонкие руки его скользили по столу напротив меня, и я подумала, сколько беспомощной ярости в этих беспорядочных движениях…

— Зачем им это нужно? — повторял он, забывшись.

Павел строго посмотрел на меня. Вернее, он даже не посмотрел. Он метнул на меня молнию.

Я поняла его и кивнула. Конечно, я ничего не скажу Францу об этих монстрах. Или монстре. Он не должен знать, что в действительности сделали с телом его несчастной жены. Он может не перенести этого.

Потом, когда монстра поймают, если поймают… Тогда, несомненно, Франц все узнает в любом случае.

Как жить человеку с сознанием того, что его любимую жену съел людоед? Как можно это перенести?

Что ж, во всяком случае, не я буду тем человеком, который сообщит об этом Францу.

— Я очень надеюсь, что ты поймаешь эту сволочь, — произнес Франц, глядя на Павлика и как бы произнося заклинание. — Я очень рассчитываю на тебя… Паша, тебе не удалось ее спасти, это не твоя вина, я понимаю… но хоть найди того, кто это сделал. Найди этого зверя, я прошу тебя.

— Тебе сейчас лучше всего пойти домой и лечь спать, — сказал Павлик, подходя к нему и кладя руку на плечо: — Нужно принять снотворное, только не слишком много, и заснуть, — повторил он мягко и убедительно.

— Сейчас это лучше всего, — сказала я, встревая в разговор мужчин. Мне показалось, что Францу сейчас требуется женский голос. Женское участие. Он выглядел таким брошенным, таким растерянным…

— Я не могу, — ответил он глухим голосом, оборачиваясь ко мне. — Сегодня у меня в клубе танцы. Я не могу бросить помещение. Там все разнесут.

Он замолчал и понурил голову.

— Тебе что, обязательно нужно там быть? — спросил Павлик. — Тебе некого оставить за себя? У тебя есть кто-нибудь, кому ты можешь поручить торчать вечером в этом твоем паршивом клубе?

— Нет, — покачал головой Франц. Он выглядел совершенно убитым и измученным. — Там только диск-жокей и билетерша. И все. А без меня это будут не танцы, а мордобой и пожар. Я же знаю свой контингент.

— Ладно, — сказал Павел. — На эту тему мы еще с тобой потом поговорим. Не сейчас… Знаешь что? Ты иди и спи, а я позвоню участковому и попрошу его подежурить у тебя в клубе сегодня. В порядке исключения. Договорились?

Франц пошевелился на стуле. Его тонкое, почти прозрачное лицо разгладилось, и в голубых глазах показались удовлетворение и благодарность.

— Спасибо, — сказал он, и, схватив руку Павлика, пожал ее: — Спасибо. Это мне очень поможет. К завтрашнему дню я приду в себя.

Он встал и сделал движение по направлению к двери.

— А завтра у тебя тоже танцы? — поморщился Павлик. — Что, ты их каждый день устраиваешь? Ладно, ладно, потом об этом… — Павлик подумал пару секунд, потом посмотрел на меня и вдруг сказал решительным голосом Францу: — Знаешь что… Завтра, чтобы тебе не так противно было там, на твоих дурацких танцах, мы к тебе с Мариной придем. Побудем с тобой. Хочешь?

При этом он, правда, пытался смотреть на меня и на Франца одновременно, и глаза его метались по кабинету из стороны в сторону.

Я молчала. Отчего же и нет? Наверное, Павлик правильно это предложил. Должны же мы поддержать старого товарища. В конце концов, не так уж это и трудно. У меня вечер все равно свободен.

Франц оживился.

— Правда, вы придете? — спросил он с надеждой в голосе. — Я буду вас ждать. Приходите, пожалуйста.

— Во сколько у тебя там начало? — грубовато спросил Павлик — Когда твой шалман начинает работать?

— Ровно в семь, — ответил Франц. Потом подошел к двери, понуро опустив голову. Но когда на прощание обернулся, глаза его искрились благодарностью.

— Спасибо, — повторил он. — Я буду вас ждать. Мне с вами будет гораздо легче.

Он вышел из кабинета, и мы услышали его спотыкающиеся шаги по коридору…

Несколько секунд мы молчали, не глядя друг на друга. После тяжелой сцены каждый должен был прийти в себя.

— Давай пойдем, — сказал Павел, обращаясь ко мне. — Ему это действительно поможет. Надо же его поддержать… Все же мы — его старые школьные товарищи. Хоть ты и не признаешь этого…

— Быть школьными товарищами — это не повод для знакомства, — усмехнулась я. Я вовсе не собиралась шутить в такую минуту. Просто так, на язык пришло.

Павлик не ответил мне и даже не улыбнулся в ответ на мои слова.

— У Франца никогда не было друзей, — сказал он, как бы не обратив внимания на мою реплику. — Он всегда был довольно одиноким парнем. Не знаю, почему. Но в такую минуту кто-то ведь должен поддержать его. Побудем с ним завтрашний вечер. Представляешь, как тяжело ему будет там одному среди всех этих пляшущих подростков и недорослей?

— Он что, клубный работник? — спросила я. Помниться, Франц действительно в школе играл на пианино на вечерах.

— Он директор клуба, — ответил Павел. — Как ты помнишь, у нас два клуба. Один приличный — тот, что профсоюзный, от железной дороги. А один — государственный. Вот там Франц директорствует.

— Вот как, — сказала я. — Он, оказывается, работник культуры. Да еще руководящий… Я не ожидала. Приехала в родной город, а все одноклассники в начальство выбились. Один прокурор, другой — директор клуба…

Теперь мне была понятна внешность Франца. Конечно, как я сразу не догадалась. Сейчас ведь не времена нашей ранней юности. Теперь если у мужчины длинные волосы — значит, одно из двух. Либо он педераст, либо работник культуры. Как говорится, третьего не дано.

Судя по тому, что Франц был женат, он не педераст. Значит, мне самой следовало догадаться о его профессии. Нет, плохой из меня следователь… Да и журналист неважный. Журналист тоже должен угадывать род занятий человека по некоторым штрихам.

— Не спеши так, — ответил Павел. — Ты допустила сразу три ошибки.

Он листал записную книжку и не смотрел на меня.

— Какие ошибки? — спросила я вызывающе.

— Все три — непростительные для газетчика, — ответил Павел спокойно и рассудительно. — Первая ошибка — фактическая. Я не прокурор, а заместитель прокурора. Если ты в своей статье назовешь меня прокурором, я буду иметь массу недоброжелателей. Они подумают, что я самозванец и обманул журналистку. Второе — Франц не руководящий работник. Стоит тебе посмотреть на этот сарай под названием «клуб», и ты поймешь, что слово «руководящий» не может быть применено к человеку, имеющему отношение к этой развалюхе… И третья ошибка — не ошибка, а поспешное заключение. То, чем Франц занимается в этом, так называемом, «клубе» — вовсе никакая не культура. Эти танцы — только повод для драк, пьянок, растления и прочего хулиганства. В темноте грохочет дикая музыка, и под нее прыгают пьяные хулиганы со своими марухами.

— Зачем же Франц делает такое у себя в клубе?

— Я же сказал тебе, что клуб государственный. Это значит, что денег нет ни на что… Хоть закрой этот клуб вовсе, хоть сожги его дотла… Впрочем, так наверное, в конце концов и случится… А Францу же надо на что-то жить. Есть, пить, одеваться. Вот он и организовал эти танцы. С этого он и живет. Вот тебе и вся культура… Эти танцы — самый рассадник подростковой преступности в городе. Кошмар какой-то. Что ни дело с хулиганской компанией, с любой — обязательно в протоколе этот клуб и танцы фигурируют. Я бы давно прикрыл там это все, да неудобно. Все-таки для Франца это неплохая кормушка. Должен же и он чем-то жить.

— Теперь ты и подавно не закроешь, — произнесла я, потому что успела понять натуру Павлика. Он — добрый парень.

— Теперь, конечно, не закрою, — согласился он, невесело качая головой. — Все же давай пойдем к нему завтра. Хоть он и скотина порядочная, а жалко мужика.

— Хорошо, — согласился я, — Пойдем. Как мы встретимся с тобой? Мне зайти к тебе?

— Да, — улыбнулся Павел, — Заходи в половине седьмого, У меня как раз заканчивается рабочий день. И пойдем.

Больше ему нечего было мне сказать, и мне больше не о чем было его спрашивать. Теперь оставалось только ждать развития событий.

Я встала и попрощалась до завтра. При этом я поймала на себе мгновенный взгляд Павлика и подумала, что, наверное, он не врет, что ждал меня все эти годы…

— Ходи по городу осторожнее, — еще раз улыбнулся мне Павел. — Помни о нашем разговоре. Тут стало небезопасно. А я не хотел бы, чтобы ты стала шестой жертвой. Особенно теперь.

— Теперь — это когда? — не поняла я.

— Когда ты приехала сюда, и можно сказать, что я тебя дождался, — ответил Павел.

Все было бы в жизни совсем хорошо, но только свекровь отравляла жизнь Надежде Владимировне…

Подумать только — женщине двадцать семь лет, она имеет высшее образование и сама уже мать двоих детей, а эта злобная старуха позволяет себе вмешиваться во все ее дела.

И детей она не так кормит и не так воспитывает, и обед готовит неправильно, и белье замачивает неудобно. Не перечислить всего, что не нравилось свекрови. На самом деле, ей просто скучно, вот старуха и бесится. Надежда Владимировна все это понимала, но ничего сделать не могла.

Оставалось только ждать, когда свекровь умрет, и вопрос решится сам собой. От мужа никакой защиты быть не могло. Он хоть и все понимал и знал, что ежедневные скандалы происходят исключительно из-за нрава его мамаши, как-то не считал возможным цыкнуть на нее.

Надежду Владимировну это обижало, но со временем она просто притерпелась к такой пассивной позиции мужа. Ну его…

«Что же ты за мужчина, если не можешь защитить собственную жену?» — спрашивала она у него поначалу. На это он пожимал плечами и говорил, что вот когда на Надю нападут хулиганы или грабители, он вступится за нее. А от своей матери не видит необходимости защищать жену.

Как будто хулиганы нападают каждый день! Можно всю жизнь прожить, и никакие хулиганы не нападут. А эта старая стерва целыми днями зудит и зудит над ухом. Прямо жить не хочется…

А уж когда муж перевелся на работу, связанную с недельными командировками, Надежда Владимировна просто свету не взвидела. Представляете себе — целыми вечерами пререкаться со свекровью?! Хоть домой не иди.

Но муж не мог отказаться от такой работы. Он прежде служил в милиции, потом уволился, некоторое время мыкался без дела, а потом все-таки нашел интересное предложение.

Нужно было ездить экспедитором-охранником. В вагон загружаются ценные товары, туда же садится экспедитор, и вагон отправляется в путь. Сейчас все так разворовывают на железной дороге, что без здоровенного мужика внутри вагона не обойтись.

Оплачивается такая работа вполне прилично. Не всякий на нее пойдет, да и не всякого возьмут. Во-первых, все время поездки. И довольно длительные — по пять-семь дней. Пока туда, и потом пока обратно…

И опасная работа, между прочим. Это ведь хорошо ездить так до тех пор, пока кто-то серьезный не Захочет залезть в вагон. А как поедет вагон через какую-нибудь Чечню поганую, тут только держись… Залезут, охраннику голову снесут и не поморщатся.

Про них даже какой-то важный правительственный чиновник сказал — воинственный, говорит, народ… Это теперь так называется.

Обо всем этом, таком страшном и волнующем, муж рассказывал Надежде Владимировне, а она, со сладкой дрожью в сердце, передавала подругам.

— Он так рискует, так рискует, — говорила она. — Но зато и получает хорошо. Грех жаловаться, только страшно за него очень.

Но вот отсутствие его дома выводило всю жизнь из равновесия. Больше всего Надежда Владимировна не любила эти дни, которые оставалась со свекровью. Та буквально зверела и лезла к молодой женщине без всякого повода с наставлениями и придирками.

Старость ведь бывает очень агрессивна. По этой причине Надежда Владимировна очень обрадовалась, когда на работе ей сказала начальница, что отправляет ее в область на трехдневный семинар для бухгалтеров.

Надежда Владимировна работала бухгалтером в централизованной бухгалтерии, и теперь вот в области организовали семинар по новым формам отчетности. Надежду Владимировну и послали, она была на хорошем счету.

Конечно, начальница и сама бы поехала, отчего же не прокатиться в область на три дня, забыть про небритого мужа и сопливых детей… Но не могла, не получалось никак по загрузке. Вот и повезло Надежде Владимировне.

Это была настоящая удача. Как раз те три дня, что муж будет в отъезде, Надежда могла уехать из дома от ненавистной свекрови.

«Привезу чего-нибудь детям», — думала женщина, собираясь в дорогу. Свекровь, когда узнала об этом, только зубами скрипнула. Сожалела, что не удастся на этот раз нервы невестке потрепать…

— А дети пока с вами побудут, — сказала Надежда ласково. — Вы ведь не возражаете, мама?

Старуха что-то сказала язвительно, что совсем не задело Надежду Владимировну. Что-то насчет того, что детям вообще было бы лучше без такой матери… Старая песня.

Настроение было отличное. Надежда собрала маленький чемодан, взяла с собой деньги на случай непредвиденных покупок, и поехала.

Грустно было расставаться с детьми, но это ведь всего на три дня. Так что не стоило расстраиваться.

Погода тоже была хорошая, и Надежда летела как на крыльях. Впереди у нее были три дня. Нужно же как-то развлекаться в этой жизни. Проехать в поезде, пройтись по областным магазинам…

Хорошее настроение сразу испортилось, когда оказалось, что на ближайший поезд нет билетов.

— А на когда есть? — ставшим сразу тоскливым голосом спросила Надежда у кассирши.

— Через пять часов, — отрезала та. — На двенадцать часов, на проходящий… Может быть, будут. Подходите за полчаса.

Надежда Владимировна, расстроенная, отошла от кассы.

Идти домой? Но так не хотелось возвращаться. Свекровь опять скажет какую-нибудь гадость. Что-нибудь вроде того, что невестка даже купить билет на поезд не может. Глупо, но обидно…

Идти гулять пять часов по улицам?

Надежда Владимировна так и сделала. Она прошлась по привокзальной площади, приценилась к товарам в киосках. Потом выкурила сигарету на лавочке возле памятника Ульянову-Ленину, который не успели стащить с постамента за отсутствием денег у железнодорожного начальства.

Весь город обсуждал проблему, кто будет демонтировать этот уродливый памятник монстру. Город говорил, что это не муниципальное дело, так как памятник стоит на привокзальной площади, и пусть этим занимается железная дорога. А дорога писала длинные реляции, что памятник устанавливала не она, а кто-то другой.

Закончилось все тем, что решили полюбовно — снимать памятник должен тот, кто его устанавливал. А поскольку это был райком партии, а райкома давно уже нет, то и вопрос решился сам собой. Некому, так некому.

Вот памятник, загаженный птицами, позеленевший, так и стоял рядом с вокзалом.

Вокруг были скамейки, сидели бомжи, нищие, всякие старики и старухи с кошелками. Находиться там было неприятно. Надежда Владимировна затоптала окурок и пошла в зал ожидания.

Можно было зайти к подруге, которая жила тут недалеко, но Надежда вспомнила, что та в больнице. Она вчера говорила с ней по телефону. Так что деваться было некуда.

«Куплю журнал и буду читать, — подумала Надежда. — Все равно домой не хочу идти. Уехала, так уехала, в конце концов».

Она вошла в здание вокзала, посмотрела на часы, висевшие на стене, сверила их со своими.

«Три часа еще, — подумала она с досадой. — Даже три с половиной. Вот дура-то буду, если и после этого билет не куплю. Тогда уж точно придется возвращаться домой до утра, да еще объяснять этой грымзе, что произошло и где я шлялась».

Женщина вальяжно, не спеша подошла к газетному лотку и стала выбирать себе журнал. Нужно было найти что-нибудь и дешевое и интересное. Но она не успела ни на чем остановить свой выбор, потому что рядом раздался голос:

— Девушка, можно вас спросить?

Если бы голос был мужским, Надежда Владимировна нашлась бы, что ответить. Она шарахнулась бы в сторону и такое сказала бы, что у приставалы надолго отшибло бы желание лезть с разговорами к незнакомым женщинам. Надежда Владимировна была дамой строгих правил…

Но голос был женским, так что Надежда повернулась и посмотрела на говорившую.

Женщина, стоявшая перед ней, была на несколько лет старше ее. Одета хорошо — в светлом, почти белом плаще, с ярким шелковым платочком, повязанным на шее.

— Я смотрела, что вы ходили тут по площади, — произнесла женщина, нерешительно улыбаясь. — Наверное, хотели что-нибудь купить для себя? Она вопросительно посмотрела на Надежду, как бы ждала подтверждения своих слов. Надя замялась, она не знала, что ответить. Ведь бродила возле киосков она просто так, от нечего делать, чтобы убить время…

— Вы хотите купить что-нибудь особенное? — спросила женщина. Тут же она заторопилась и сказала быстро, волнуясь: — Дело в том, что мой муж привез очень много товара из Польши. Мы собираемся свой магазинчик открывать, вот он и закупил товары. И привез. А помещение наше еще не отремонтировано. Бог знает, когда оно будет готово…

— Ну и что? — спросила Надежда Владимировна, все еще не понимая, к чему клонит женщина.

— Товар залеживается, — ответила та, еще сильнее волнуясь и даже краснея: — Мы хотим его весь пока распродать. А то нам деньги сильно нужны на ремонт помещения. Мы хоть совсем по дешевке продадим, лишь бы продать.

— Я не покупаю товар, — ответила Надя. — Вам нужно в магазины, в киоски обратиться. У меня и денег таких нет, чтобы вашу партию товара купить… Да и куда она мне?

— Что вы, — затараторила женщина. — Вы меня неправильно поняли… Мы, конечно, всем предлагаем. Просто вот я вас увидела и решила, что, может быть, вы что-нибудь присматриваете. А вдруг у нас как раз и есть то, что вас интересует. Вы ведь здесь проездом?

— Нет, я здешняя, — машинально ответила Надя.

— Да? — быстро переспросила женщина и нервно оглянулась. — Ну, все равно… Может быть, вы захотите посмотреть на товар? У нас так много, и вы могли бы в спокойной обстановке выбрать себе все, что пожелаете. У нас все есть. Муж так постарался, все купил самое лучшее и самое модное.

Надя еще раз осмотрела женщину. Тридцать с небольшим. Одета хорошо, аккуратно. Широкое полное лицо, как у многих русских домохозяек. Вот только накрашена слишком уж сильно. Даже для ее возраста. Губы такие алые, просто как будто в крови испачканы…

«Какая глупость в голову лезет, — подумала мельком Надежда Владимировна. — Обыкновенная тетка. Хотят с мужем стать бизнесменами… Пока ничего у них не получается…»

— Так что же? — продолжала женщина. — Посмотрите товары? Мы по самой дешевой цене продаем.

— А сапоги зимние у вас есть? — спросила Надежда Владимировна после недолгого молчания. Ей действительно были нужны новые сапоги. Старые уже не имели никакого вида, в них было стыдно ходить. Новые же, которые выставлены в витрине самого престижного магазина в Белогорске имеют такую запредельную цену, что к ним нормальному человеку и подойти страшно.

Начальница Надежды Владимировны как-то посмотрела на эти цены на зимние сапоги и сказала: «Вот рядом с этими сапогами в магазине нужно было бы поставить налогового инспектора. Пусть бы он записывал тех, кто покупает эти сапоги, а потом сверял бы эту сумму с показываемыми доходами. Вот сколько штрафов-то было бы…»

И действительно. Приходит какой-нибудь инспектор из районной администрации в магазин с женой. У него зарплата — двести тысяч. А он жене сапоги за миллион покупает… Прилюдно. И не боится. Да его же сразу прямо с этим чеком на сапоги можно в тюрьму вести. Потому что либо взятки, либо еще какие махинации с использованием служебного положения…

Так что сапоги были большой проблемой у Надежды Владимировны, как и у ее подруг…

— Есть сапоги, — обрадовалась ее вопросу женщина. Она так широко и приветливо заулыбалась, как будто всю жизнь мечтала продать сапоги Надежде Владимировне. — Вам какие? — тревожно спросила она потом, как бы о чем-то вспомнив. — А то у нас только черные, серые и коричневые остались.

— А какие еще могут быть? — спросила Надя. — Серо-буро-малиновые, что ли? Ей даже стало немного смешно от такого нелепого вопроса.

— Да нет, просто некоторые девушки все спрашивают сапоги ярких расцветок, — ответила женщина. — Но такие у нас уже закончились. Знаете, красненькие такие, зелененькие, голубенькие… — Потом почувствовала, что несет чушь, остановилась и замолчала. Надежда поняла, что просто этой женщине очень хочется показать ей свой товар и продать что-нибудь, вот она и старается болтать побольше.

«Балаболка, — подумала она. — А впрочем, какая разница? Все равно делать нечего… Может быть, действительно сапоги себе присмотрю».

Правда, она не планировала покупать сапоги именно сейчас, но ведь не упускать же такой шанс, особенно если он сам идет в руки. Отчего же и не посмотреть на эти дешевые польские сапоги?

— А где это у вас? — спросила она, еще раз взглянув на часы. До поезда оставалось ровно три часа. Уйма времени…

— Дома сложено, — быстро сказала женщина. — Вы не беспокойтесь, это рядом. Вот в том доме, — и она махнула рукой в сторону домов, расположенных на другой стороне вокзальной площади. — Я потому и пришла на вокзал, что недалеко идти, — пояснила она, застенчиво, улыбаясь. — Пойдемте?

«Почему бы и нет? — решила Надежда Владимировна. — Надо же как-то время убить. Хоть вещи посмотрю. Даже если и не подберу себе ничего — все равно развлечение. Да и близко», — подумала женщина и согласилась.

— Главное — совсем близко, — как бы прочитав ее мысли, сказала незнакомка. Потом представилась: — Меня зовут Ирина. А вас?

Надя ответила. Они двинулись к выходу из вокзала. В этот момент Надя заметила, что кто-то пристально на нее смотрит. Она оглянулась и столкнулась глазами с постовым милиционером, внимательно глядящим на нее.

«Что это он на нас уставился?» — подумала она и отвернулась. Больше она не обращала на него внимания. Обе женщины вышли на улицу и пошли к дому невдалеке.

— Так вы местная? — поинтересовалась Ирина. — Что-то я вас никогда не видела раньше. Вы где живете?

— На Колхозной, — ответила Надя. — Да что тут такого? Я вас тоже не видела… Город-то большой стал. Теперь и всех улиц-то не упомнишь. Все застроили.

— И не говорите, — согласилась Ирина, поддерживая ее за локоть. — Осторожно, тут лужа… Вот так… А теперь сюда.

— Ваш муж дома? — спросила Надя просто так, чтобы не идти молча.

— Не знаю, — ответила Ирина. — Да если даже и дома, он нам не помешает. Чаю попьем… Вы поезда ждете?

— Да, я еду в командировку, — похвасталась Надежда Владимировна. — Меня послали на три дня на семинар. А я билет на поезд не купила, а следующий через три часа. Точнее, теперь уже через два часа пятьдесят минут.

— Ну ничего, — ответила Ирина. — Мы все быстро сделаем. Не беспокойтесь.

— Быстро? — улыбнулась Надежда. — Как это — быстро? А если мне не понравится?

— Понравится, — заверила ее Ирина. — У нас всем нравится. Сколько уже у нас девушек бывало — и всем понравилось. У нас быстро. Мы с мужем уже научились ловко работать.

Что-то в этих последних словах не понравилось Надежде Владимировне. Слишком самоуверенно и цинично прозвучали они.

«Я ведь ее совсем не знаю, — мелькнуло в голове у Нади. Но они уже входили в подъезд дома. Не останавливаться же здесь… Как это будет выглядеть? — Вдруг я сейчас остановлюсь и скажу: нет, я передумала, никуда не пойду? Это же будет так глупо. Я буду выглядеть такой дурой», — подумала Надежда Владимировна. Да и неловко отказываться, раз уж согласилась.

Они стали подниматься наверх. Ирина уверенно шла впереди, как бы показывая дорогу. Перед носом Надежды колыхался подол ее светлого плаща и торчащая из-под него плиссированная широкая юбка…

— Ну, вот и пришли, — сказала Ирина, нажимая на кнопку звонка в квартиру, — Если муж дома, то он откроет, — пояснила она. — Чтобы с ключом не возиться, — лицо ее опять было приветливым и обыкновенным, а голос спокойным и уверенным. Она держалась естественно.

«Да ну, — отмахнулась от своих предчувствий Надежда. — Вечно я что-нибудь придумываю. Только пугаю себя. Все будет нормально, таких ситуаций бывает сотни в жизни каждого человека. И все бывает нормально».

За дверью послышались шаги, и на пороге появился молодой мужчина. Он был среднего роста и некрупного телосложения.

Надежду Владимировну вообще-то мужчины не интересовали. Она даже в девичестве не была склонна к сильным терзаниям по мужскому полу, а с тех пор, как вышла замуж, эта сторона жизни вовсе перестала ее интересовать. Ей и мужа-то бывало порой многовато.

Этот же мужчина и подавно не мог вызвать ее интереса. Если у женщины муж — огромный здоровяк, это создает ей определенный стереотип, и она никогда не посмотрит на мужчину небольшого роста.

«Сморчок», — коротко подумала про себя Надежда Владимировна, а вслух сказала громко:

— Здравствуйте.

Мужчина не ответил ей. Он посторонился, давая пройти в прихожую и при этом неотрывно глядя на нее.

— Все в порядке? — обратился он к Ирине тревожным голосом.

— В полном, — ответила она и тут же сказала: — Мы пройдем в комнату. Ты все приготовил?

— Да, — ответил муж, и только после этого сказал Надежде Владимировне: — Меня зовут Сергей.

— Надежда, — вежливо ответила женщина и добавила для приличия, как ее учили в детстве: — Очень приятно.

Мужчина по имени Сергей засмеялся негромко:

— Мне тоже очень приятно узнать ваше имя. Хотя наше знакомство и будет недолгим.

Надежда Владимировна ничего не поняла, но на всякий случай сказала:

— Конечно, недолгим. Мне скоро нужно идти на поезд.

Сергей провел ее в комнату и спросил:

— Так вы собираетесь уезжать, да? У вас скоро поезд?

— Ну да, — ответила Надежда, и Сергей улыбнулся:

— Это очень, очень хорошо. Мы с женой любим женщин с вокзала. Тех, кто уезжает. Никаких проблем, знаете ли.

— Каких проблем? — насторожилась Надежда. Она стояла в комнате, где на пол был расстелен полиэтилен. Много-много полиэтилена. Он застилал почти весь паркетный пол.

— Никаких, — спокойно ответил Сергей, роясь в ящике стола рядом с женщиной.

Надежде Владимировне показалось все это странным, и она оглянулась, чтобы увидеть Ирину, которая привела ее сюда.

Ирина действительно стояла рядом, только с другой стороны. Лицо ее сильно изменилось за эти мгновения. Она больше не улыбалась, губы ее — алые, толстые — кривились от охватившего ее какого-то странного состояния.

«Прямо не лицо, а маска, — подумала вдруг с отвращением Надежда. — Черт меня дернул прийти сюда, к этим ненормальным». Она с тоской посмотрела в окно. Было еще не очень поздно, и огни на площади еще не зажглись. Были сумерки, разрезаемые только лучами фар от проезжающих по площади машин. Слышались гудки тепловозов вдалеке, на железнодорожных путях, и даже доносился невнятный гул с вокзала — слова трансляции диспетчера, скрип тормозов подъезжающих машин.

«Уйти отсюда поскорее и пойти туда, — подумала Надя. — Там много людей, там безопасно. А тут… Нет, напрасно я пошла с этой ненормальной…»

— Я, пожалуй, пойду, — сказала Надежда. — А то я боюсь опоздать на поезд.

— Вы не волнуйтесь, — вдруг ответил Сергей, поворачиваясь. — Я же сказал вам: с вами не будет никаких проблем, — в руке его что-то сверкнуло, и Надежда Владимировна отшатнулась.

Ирина сзади сделала шаг и как бы прижалась к ней своим телом. Теперь Надя не могла пятиться назад. Сзади за плечи ее держала Ирина.

Все, что произошло, заняло несколько мгновений — секунды три… Сергей вплотную приблизился к Надежде Владимировне и заглянул в ее испуганное лицо. Как будто хотел убедиться в том, что бедная женщина напугана до чрезвычайности.

— Вот так, — сказал он тихо и, положив одну руку на горло оцепеневшей Надежды Владимировны, приставил к открытой шее длинный и широкий нож. Он примерился, посмотрев, правильно ли войдет лезвие. Потом удовлетворенно прошептал: — Хорошо, — и с этими словами погрузил лезвие глубоко в горло женщины. Нож был кухонный, из японского набора кухонных ножей для рубки и резания мяса.

После последнего подорожания один такой нож стоит в фирменном магазине семьдесят семь тысяч рублей. Но Сергей купил его, потому что нож ему очень понравился. Это было как раз то, что нужно. Одним махом можно перерезать нежное девичье горло…

Весь следующий день я бродила по городу. Я смотрела на дома и улицы Белогорска и впервые с тех пор, как уехала отсюда, тоска по родным места, защемила мне сердце.

Может быть, это потому, что прежде у меня был муж, был дом, где меня ждал любимый человек. Теперь же я лишилась этого, а, значит, лишилась опоры. Тех новых корней, которые сумела вырастить там, в другом месте. Человек должен иметь корни, то, что притягивает его.

Я приезжала сюда прежде, точно так же могла пройтись по улицам, встретить старых знакомых. Я видела то, что окружало меня в детстве, я говорила с людьми, которых знала, когда была еще девочкой. Они что-то говорили мне, я кивала головой, сочувствовала, сокрушалась, соглашалась или возражала…

На самом деле я внутренне оставалась совершенно холодна. Меня не касалось все это. Я точно знала, что у меня есть мой собственный дом, далеко отсюда. Там меня ждет мой муж, мои собственные проблемы, мои знакомые…

Сейчас ничего этого у меня не стало. Вероятно, поэтому мои ощущения в тот день были как бы целиком из моего прошлого, манили меня, притягивали. Как написал поэт Валерий Перелешин: «Это сердце мое возвращается к милым пределам…»

Нет, не случайно Перелешина — бразильского затворника — назвали «лучшим русским поэтом Южного полушария»…

Мама уже смирилась с тем, что я отказалась сидеть с ней дома. Она постаралась понять меня. Не знаю, насколько это у нее получилось, но, во всяком случае, мама сделала вид, что не возражает против мои постоянных отлучек.

— Только береги себя, — говорила она мне, провожая из дома. — А то все только и говорят, что об этих убийствах ужасных. Страх-то какой напал на людей!

«Эх, мама, — подмывало меня сказать. — Еще не так бы все заговорили, если бы узнали всю, полную правду. Ее пока знают только несколько милиционеров, пара чиновников, Павлик и я — твоя дочка. Но я пока не могу тебе рассказать».

Конечно, начальство правильно решило, что не стоит понапрасну объявлять о людоеде. Мало ли к чему это может привести…

Бедняга Франц — какой этой будет для него удар. Все-таки хорошо придумал Павлик, что нужно нам сегодня пойти к нему. Пусть он на своих танцульках будет не один.

Я понимала при этом, что отчасти Павлик преследует и свои собственные, так сказать, корыстные цели. Судя по его глазам, какими он смотрит на меня, и по его редким, но метким репликам, он всерьез изготовился исполнить свое юношеское желание и «прибрать меня к рукам»… Так что поход в клуб мог иметь для Павлика и еще один смысл.

Он же должен был найти какой-то предлог, чтобы вытащить меня куда-то. Разговоры в кабинете прокуратуры не способствуют флирту…

Что ж, я не была против. В конце концов, почему бы и нет? Теперь я свободная женщина и могу распоряжаться собой. К сожалению.

Даже если Павлик жестоко ошибается и наш намечающийся роман ни к чему не приведет, все же это поможет мне развлечься. И не как-то по-дурному, а просто почувствовать себя женщиной. Мне это необходимо.

Я встретила нескольких своих старых знакомых. Все они только и говорили, что о пяти странных и зверских убийствах. Я не сказала никому, что собираюсь писать об этом статью. По опыту, не своему, конечно, знаю, что журналист не должен слишком близко подходить к преступлению. В противном случае излишнее любопытство и неосторожность будут наказаны.

Нельзя слишком быстро приближаться к преступнику. А это означает, что ты не должен говорить всем и каждому, что интересуешься этой проблемой. Тогда ты можешь случайно заинтересовать самого преступника. И он захочет познакомиться с тобой поближе…

Особенно это касается маньяков. А в том, что мы имели дело с маньяком, сомневаться не приходилось.

Все-таки, как бы не было дорого на рынке мясо, это не повод для нормального человека готовить себе отбивные из филе убитых женщин…

Так что я слушала сбивчивые рассказы знакомых, кивала головой, но сама ничего не говорила.

Во второй половине дня я зашла домой и предупредила маму, что вернусь, может быть, поздно.

— Знаешь, — сказала мне мама, грустно улыбаясь, — В другое время я, может быть, даже обрадовалась бы за тебя. Тебе ведь нужно развеяться после всего, что с тобой было… Но сейчас я буду очень тревожиться за тебя.

— Ничего, мамочка, — ответила я. — Как бы не было страшно сейчас на улицах по ночам, все же в сопровождении заместителя прокурора по улицам ходить все еще можно.

— Ты идешь куда-то с Павликом? — спросила мама, и я заметила, что она обрадовалась.

— Да, — сказала я. — Так что можешь не волноваться. Павлик — надежный эскорт для молодой женщины. Не волнуйся, если я приду очень поздно, — я поцеловала маму и пошла к центру, чтобы зайти за Павликом.

«Наверное, он волнуется целый день, — думала я игриво. — Он, должно быть, “чистил перышки” перед свиданием». Мне ведь было ясно, что как ни крути, а Павлик затеял наш поход к Францу не только для того, чтобы облегчить участь ему. Он хотел использовать это и как предлог пообщаться со мной на неформальной почве, как теперь говорят…

Но вот тут я ошиблась. Вернее, жизнь внесла свои коррективы в планы этого вечера.

Едва я открыла дверь кабинета, мне в лицо вылетели клубы синего табачного дыма. Накурено было так, что, казалось, это настоящая газовая атака.

За столом и на стульях у стены сидели человек семь мужчин. Некоторые из них были в милицейской форме, а некоторые — в штатском. Я не успела их всех рассмотреть, но и те, что были в обычных костюмах, своими выражениями лиц ясно давали понять, кто они такие…

Это было собрание серьезных мужчин. Ни одной женщины среди них не было. Говорили довольно громко и все вместе. Когда я просунула голову, высматривая за дымовой завесой Павлика, то услышала сразу несколько обрывков фраз.

— Сделать круглосуточные посты… — говорил один.

— Нет столько людей для сопровождения электричек… — говорил другой.

— Потому что он не остановится, а будет продолжать… — как бы отвечал третий голос.

При скрипе двери и моем появлении голоса смолкли, и все уставились на меня.

Павлик встал из-за стола и вышел ко мне в коридор. Вид у него был возбужденный, и, похоже, он к этому времени совершенно забыл о наших планах.

— Мне кажется, что ты не очень то склонен идти сейчас на танцы, — сказала я сама, видя его выражение лица. — Ты занят, я вижу.

— Новые обстоятельства, — ответил он растерянно. Вид у Павлика был смущенный, он чувствовал себя неловко оттого, что не сможет пойти. Действительно, сам же все придумал, а теперь вот…

Естественно, я нисколько не винила его. Он занят — это было понятно, и ничего не было удивительного в том, что в городе, где каждый день маньяк убивает людей, у прокурора нет времени ходить на танцы с приезжими журналистками…

— Извини меня, — с чувством сказал он. — Оперативное совещание… Ничего не могу сделать. Зато я завтра тебе кое-что расскажу.

— Да не извиняйся, — ответила я. — Я все прекрасно понимаю. Обстоятельства могут меняться каждый час. Мне, как журналисту, это вообще отлично ясно.

— Ну и хорошо, — немного успокоился Павлик, — Приходи завтра, пожалуйста. Придешь?

— Конечно, приду. Куда же я денусь? — ответила я. — До тех пор, пока не поймаете, я буду приходить к тебе каждый день.

Было похоже, что такой ответ ему не понравился. Да, получилось несколько резковато, подумала я.

— Не обижайся, — решила я загладить свою оплошность. — Это у меня просто так вырвалось. Оттого, что я хочу поскорее узнать новости про это дело. На самом деле, мне жаль, что мы не сможем с тобой пойти сегодня в клуб.

Павел посмотрел на меня внимательно и просиял.

— Это уже что-то новое, — сказал он. — Я слышу какие-то новые слова и интонации… Кажется, мне удалось пробить твою ледяную непрошибаемость? Да?

— Не радуйся слишком рано, — кокетливо ответила я. — Просто мне стало жалко тебя за то, что ты сидишь тут, в накуренной комнате в то время, как на улице такая хорошая погода.

Тем не менее мне не удалось отрезвить его, и теперь глаза Павлика засияли. Странно было видеть его улыбающимся в такой момент. Он был весь измученный, лоб его сверкал от мелких капелек пота, галстук съехал в сторону…

Бедняга Павлик, подумала я.

— А как же Франц? — спросила я вдруг, неожиданно для самой себя. — Он ведь будет нас ждать…

Наступила короткая пауза, после чего Павлик развел руками и сказал:

— Ну… Что же я могу поделать… Мне и вправду не вырваться. Я потом перед ним извинюсь. Он должен меня понять. В конце концов, я работаю как раз над этим самым делом, и он больше других заинтересован в том, чтобы я поскорее нашел маньяка. Правда?

— Правда, — согласилась я с ним. Он был совершенно прав, и я вообще подумала, что зря напомнила ему, занятому человеку, о Франце.

— Так ты завтра придешь? — спросил он еще раз, уже взявшись за дверь, чтобы открыть ее.

— Конечно, — сказала я, — Я буду всю ночь сгорать от нетерпения и с самого утра прибегу узнать новости.

— Отлично. Я жду, — ответил Павлик и скрылся вновь за клубами дыма от милицейских сигарет.

Я вышла на улицу. Возвращаться домой не хотелось. Мне почему-то казалось, что мне следует пойти куда-то. Куда?

Бывает такое ощущение, когда ты точно чувствуешь, что тебе обязательно нужно что-то сделать, но ты забываешь, что именно. От этого усиливается тревога, и ты начинаешь нервничать.

«А… — поняла я. — Мне, наверное, нужно зайти к Францу и сказать ему о том, что Павлик занят… А потом уйти домой. Или немного побыть самой с Францем, раз уж так получилось».

Хотя я и плохой утешальщик. Во-первых, меня саму не худо было бы утешить. А кроме того, я совершенно не знаю, как это вообще делается. Как утешают мужа, у которого съели жену?

Да и мое ли это дело?

Я остановилась прямо на тротуаре и задумалась. Кругом меня шли люди, по мостовой ехали машины, но я не замечала ничего вокруг. У меня было достаточно поводов для этого.

Люди возвращались с работы, шли еще по каким-то делам. Замуторенные мамаши тащили своих детишек из детских садиков. В одной руке тяжелая сумка, в другой — хныкающий упирающийся малыш…

Где-то на окраине городка стоит клуб, где сидит несчастный Франц. И ждет нас.

Наверное, это мое дело, подумала я. Как говорили в старину — кто, если не ты? И почему бы мне не пойти туда, не поговорить с Францем? Может быть, ему станет легче от этого.

Правда, потом мне придется возвращаться одной к себе домой. А этого мне очень не хотелось. Я так гордо и самоуверенно сказала маме, что у меня будет провожатый, да еще такой надежный, а теперь выйдет по-иному.

«Ладно, что-нибудь придумаю», — решила я и приняла направление в сторону клуба.

Я примерно помнила, где он находится. Не так уж много новых зданий построили тут за годы моего отсутствия. Правда, все же мне пришлось несколько раз спросить у прохожих, где точно располагается клуб «Маяк». Они указывали мне дорогу и при этом странно смотрели на меня.

Я поняла, что Павлик, наверное, был прав, когда говорил, что Франц придумал не самый лучший способ зарабатывать деньги. Судя по взглядам прохожих, этот клуб пользовался дурной репутацией.

Впрочем, как же сейчас упрекать интеллигентного человека в том, что он нашел не очень хороший способ заработать? Да его хвалить надо и, может быть, еще наградить почетной грамотой.

При нищенстве, в которой живет государственная культура и люди брошены на произвол судьбы, героями являются все, кто хоть как-то может заработать. Иначе просто вымрут, и не будет у нас вообще никакой культуры. Хоть себя сохранят…

Клуб оказался действительно препаршивым местом.

Когда я подошла к нему, танцы уже начались. Изнутри доносилась скачущая дикая музыка, перед входом толпились подвыпившие подростки. Некоторые были с мотоциклами и мопедами. Пахло выхлопными газами и перегаром.

Афиша извещала, что три раза в неделю здесь проводятся «вечера танцев». Внутрь меня пустили свободно, даже не задав ни одного вопроса. Наверное, мой вид свидетельствовал о том, что я пришла сюда не танцевать.

Действительно, среди танцующих было очень мало людей старше двадцати, а те, которые были, выглядели совершенно определенно. Это было хулиганье со всеми присущими ему аксессуарами.

В полутемном зале, больше похожем на конюшню, в слепящих лучах прожекторов двигалась толпа. Это не были танцы в прямом смысле слова. Эти люди вряд ли вообще представляют себе, что такое танец, пусть даже и современный.

Просто толпа колыхалась, визжала, подпрыгивала…

Франц стоял рядом с патлатым диск-жокеем и смотрел перед собой вперед невидящими глазами.

— Павлик не смог прийти, — сказал я ему, когда подошла поближе и он меня заметил. — Но я решила все же навестить тебя. Как ты себя чувствуешь?

— Все нормально, — ответил он, и я сумела оценить его мужество. Всего один день понадобился ему, чтобы прийти в себя от того потрясения, которое он испытал.

— Ты хочешь танцевать? — спросил он меня и чуть заметно улыбнулся.

— Я собираюсь танцевать весь вечер до упаду, — ответила я, и Франц меня понял.

— Тогда пойдем ко мне в кабинет, — сказал он и указал на дверь в конце зала, за столиком диск-жокея. — Там потише, и можно поговорить! — Это он уже не сказал мне, а проорал в ухо, потому что музыка прибавила децибел.

Кабинет Франца был страшно захламлен. Он был сам по себе небольшой, а кроме того, сильно заставленный разными коробками, старой мебелью, даже свернутыми коврами.

— Извини за беспорядок, — сказал Франц, смахивая пыль со стула и предлагая мне сесть.

— Отчего нынешние молодые люди считают, что музыка должна быть такой громкой? — спросила я, усаживаясь и прислушиваясь к нарастающему грохоту за тонкой дверью.

— Им так нравится, — ответил он спокойно, продолжая начатый мною светский разговор. — В их представлении чем громче, тем красивее. Это свойство примитивного сознания. Тут уж ничего не поделаешь. Но если эти юные скоты готовы платить за это деньги, просто грех было бы не взять у них деньги и не ублажить их инстинкты.

— Павлик сказал, что у тебя тут много хулиганов, — сказала я осторожно, — Да я и сама видела, когда подходила… А в зале тоже много всякой рвани. Тебя это не тревожит?

— Конечно, тревожит, — отозвался Франц. — И даже больше, чем Павлика. Ему-то что, он сидит там у себя и только констатирует, что вот, еще одно преступление совершилось. Вот еще одна драка на танцах в клубе… А я имею с этим дело каждый вечер. Мне гораздо страшнее.

— Так, может быть, тебе и не следует рисковать? — спросила я неосторожно, чем вызвала его раздражение.

— А жить я на что буду? Деньги мне кто платить будет? Потому что государственной зарплаты не хватит даже на то, чтобы заколотить меня в самый дешевый гроб!

Видно было, что я попала невольно в больное место. Франц, наверняка, сам тяготился своим невольным бизнесом и много раз обдумывал, как бы его прекратить и заняться чем-то иным…

— Что я еще умею делать? — сказал он раздраженно. — Думаешь, мне самому приятно смотреть три раза в неделю на этих животных? На этих потных самцов и самок? Мне это что — очень нужно? А если Павлик хотел бы помочь, и его по-настоящему беспокоило состояние преступности тут, на танцах, пусть бы он лучше приказал отряжать сюда дежурить милиционера на каждую дискотеку.

— А ты просил его об этом?

— Естественно. Но он отвечает, что у милиции нет для этого сил. И что порядок на мероприятиях должны обеспечивать сами организаторы. То есть, что я должен нанять охрану для дискотеки.

— Ну, и сделай это, — сказала я. Мне показалось, что это хорошая и вполне современная идея.

— Ну да! — бурно отреагировал Франц и даже затряс головой при одной этой мысли. — Во-первых, это очень дорого. Мне придется отдать охране почти все деньги, которые я сумею выручить. Надо ведь платить еще и диск-жокею. Не самому же мне стоять там в наушниках и кричать всякую чушь… А кроме того, у меня будут еще большие неприятности с местными бандитами.

— Почему? — не поняла я.

— Потому что если бы дежурила милиция и пресекала бы драки, арестовывала и так далее, я был бы в стороне. Я не был бы виноват перед ними. Милиция — это нейтральная в данном случае сила. А если я найму охрану, то все будут понимать, что это моя охрана и что она подчиняется мне. А значит, я и буду во всем виноват. Охранники помешают двум хулиганским компаниям «выяснить отношения», и виноват в этом буду я. И после этого мне по улице будет не пройти. Я же не по воздуху летаю.

— Ты боишься этих вот местных хулиганов? — с недоумением спросила я. Мне показалось диким, что взрослый человек с высшим образованием может бояться каких-то двадцатилетних необразованных сопляков — отбросов общества…

— Побаиваюсь, — ответил спокойно Франц, как бы говоря что-то само собой разумеющееся. — Могут сразу и не побить. Я все-таки директор клуба… Но витрины побьют, стекла вышибут. Хлопот не оберешься. А траты какие… Нет, я с ними не должен, просто не могу портить отношения.

— Как это глупо! — сказала я в сердцах. — Директор клуба и взрослый серьезный человек должен, оказывается, поддерживать какие-то отношения с несчастными идиотами из рабочих общежитий…

— Это жизнь, — ответил Франц. — Они же платят деньги за эти дискотеки. А я на них живу. И кое-как содержу эти развалины советского режима.

Музыка становилась все громче. Она волнами наступала на мозг, бомбила и отступала. Потом это начиналось снова. Я подумала о том, что если находиться здесь три раза в неделю, можно сойти с ума. А ведь Франц проводит тут целые вечера, слушая такое. Я сказала ему об этом.

— Может быть, я и сошел с ума, — спокойно ответил он. — Как знать… Очень может быть. Ты права, конечно, такое даром для психики не проходит.

Потом он помолчал и вдруг сказал многозначительно:

— Да и вообще жизнь даром дня психики не проходит.

Я задумалась над его словами и поняла, что он прав. Человек очень меняется под влиянием событий своей жизни.

Разве меня не изменил развод? Разве я не стала в чем-то совсем иной, не похожей на себя прежнюю?

— Да, — сказала я, — Пожалуй, ты прав. Я недавно развелась с мужем и теперь осознаю, насколько это на меня повлияло.

— Сам развод, или то, что ты теперь одна? — спросил Франц, и я отметила точность формулировки вопроса.

— То, что я одна, наверное, — произнесла я задумчиво. Я, может быть, сказала бы и еще что-нибудь, но в этот момент дверь распахнулась и вместе с ворвавшимися в кабинет воплями из зала появился милиционер.

Он закрыл за собой дверь поплотнее и неприязненно посмотрел на Франца. Меня он вообще как бы не заметил. На вид ему было лет двадцать пять, он был маленького роста, с плохо выбритым лицом. На плечах его были погоны с двумя лейтенантскими звездочками.

— В последний раз, — сказал он вместо приветствия. — В последний раз, и больше не просите.

С этими словами он уселся на стул и стал доставать из кармана кителя пачку сигарет «Родопи».

Я вопросительно посмотрела на Франца. Кто это, и что ему тут нужно? И что означают его слова про последний раз?

Мы молчали. Так прошло несколько минут, после которых лейтенант раздраженно сказал:

— Ну, идите, идите… Бог с вами, если уж у вас такое несчастье… Идите уж, я тут посижу, хоть и не переношу я вашей музыки и рож этих поганых в таком количестве.

Я поняла, что этот лейтенант — участковый уполномоченный. Тот, которого вчера попросили подежурить тут. Почему же он пришел сегодня?

Мы с Францем недоуменно посмотрели друг на друга.

— Вас попросил прокурор? — спросила я, обращаясь к лейтенанту. — Это оттуда вас попросили прийти сюда и подменить директора клуба?

Участковый кивнул:

— Ну да… Привязался, как репей. Говорит, последний раз уж придите, помогите человеку… А у меня сейчас самая работа, понимаете. Мне участок обходить надо, сейчас ведь самое время. А мне тут сидеть, в этом гадюшнике… Как будто вообще мало хлопот с этими дискотеками, — участковый враждебно покосился на Франца. — Вы тут деньги зарабатываете, а нам потом расхлебывай ваши безобразия. Что ни дискотека, заканчивается дракой… Закрыть бы вас совсем, лучше бы было.

Он замолчал на секунду. Потом набрал воздуха в легкие и добавил более мирным тоном:

— Ну ладно… Об этом все равно сейчас говорить не будем. В общем, идите уж домой. Раз уж сам Кротов за вас попросил, то помогу. Подежурю и сегодня за вас, хоть я и не обязан.

— Может быть, и правда? — сказала я нерешительно, глядя на бледное лицо Франца. — Давай пойдем. Тебе все равно сейчас тяжело, хоть ты и бодришься… Пойдем, раз товарищ лейтенант предлагает помощь.

Франц секунду поколебался, потом встал и поблагодарил участкового. Мы пошли к двери.

— Так запомните: в последний раз! — крикнул нам вдогонку лейтенант, перекрикивая грохот музыки. — Ключи от кабинета своего завтра с утра у меня возьмете…

Дискотека была в самом разгаре. Мы протолкались сквозь плотную толпу скачущих подростков. В нос били сильные запахи пота, давно немытых тел и дешевой косметики.

— Раз уж ты освободился пораньше, то проводи меня до дома, — сказала я. — А то я забрела к тебе одна и все время как раз думала о том, как буду добираться домой в темноте.

— Конечно, провожу, — сказал Франц, беря меня под руку. — Я вообще очень благодарен тебе за то, что ты пришла навестить меня. Тем более после стольких лет… И как раз в такой момент, когда мне так требуется поддержка.

— Как Павлик о тебе заботится, — сказала я. — Он не смог сегодня прийти, как обещал. И не знает о том, что я собралась одна к тебе. Но позвонил участковому, опять попросил его тебя подменить. Он все-таки очень хороший человек.

— Да, — согласился Франц. — Друзья познаются в беде. Это так, и про Павла я хорошо понимаю, что он — настоящий товарищ…

Франц помолчал. Мы шли по темной улице, удаляясь от клуба. Мы отошли уже на приличное расстояние, а музыка все еще была слышна. Если эти кошачьи визги и рев раненного гиппопотама можно назвать музыкой…

— Павел — молодец, — добавил еще раз задумчиво Франц. Потом сказал: — Марина, я сейчас могу проводить тебя до дома. Тут ведь недалеко, особенно если срезать угол и идти дворами и через старый рынок… Может быть, сначала зайдем ко мне? Вот мой дом как раз, — он указал на одноэтажный деревянный дом за низеньким забором. — Вот здесь я живу, — пробормотал он, — Я ведь теперь один… Зайдешь? Посидим полчасика, у меня кофе есть хороший.

— Я по вечерам кофе не пью, — ответила я. — И так не заснуть бывает по ночам… А с кофе совсем беда будет.

— Так зайдем? — чуть более настойчиво предложил Франц. В его голосе я услышала просительные нотки и подумала: «В конце концов — какая разница? Уж если я все равно пришла к нему, чтобы поддержать его, то почему бы и не посидеть у него? Мы же взрослые люди, и нет никакой разницы, где мы посидим — у него в клубе или дома… Коли уж я совершила этот довольно странный для меня поступок — пришла к бывшему однокласснику со словами сочувствия о его жене, которую даже не. видела никогда. Как говорят: снявши голову по волосам не плачут. Отчего же и не проявить милосердие?»

— На полчасика, — сказала я и взялась за дверцу калитки. Она была незаперта. Мы взошли на крыльцо, и Франц, тычась ключом в темноте, отпер дверь в дом.

Никогда прежде я не бывала у Франца. Когда мы учились в школе, я знала, что он живет довольно далеко, но никогда наши отношения не были таковы, чтобы я навещала его. Мы и товарищами-то не были. Хотя, были ли у Франца вообще товарищи в нашем классе?

— А родителей у тебя нет? — спросила я, когда мы вошли в комнату.

— Папа умер давно, еще когда я был совсем ребенком, — ответил Франц, — А мама переехала к родственникам в другое место. Дом вот мне оставила. Теперь я совсем один тут.

В комнате была чистота, и все было хорошо прибрано. Как будто жена ушла из дома, предварительно наведя порядок и сделав генеральную уборку. Или это сам Франц постарался?

— Садись, Марина, — сказал хозяин и придвинул мне стул к столу, на котором была расстелена красивая кружевная скатерть, — Сейчас я что-нибудь приготовлю.

— Не надо ничего, — ответила я. — Я же на минутку. Посидим, да и пойдем. Мне бы не хотелось возвращаться домой поздно. Мама будет волноваться.

Франц достал из шкафа две рюмки и бутылку шоколадного ликера.

— Ты любишь шоколадный ликер? — спросил он у меня и чуть заметно улыбнулся.

— Конечно, — ответила я, — Все русские женщины любят шоколадный ликер. С недавних пор это стало любимым напитком у женщин в России…

— Пожалуй, — сказал Франц. — Моя Валентина тоже очень любила шоколадный ликер. Она просто с ума сходила от него. А мне не нравится. Слишком сладкий вкус.

Он достал еще одну бутылку из того же ящика шкафа и поставил ее рядом с собой. Еще он поставил передо мной блюдце с конфетами и пепельницу.

— Ты ведь куришь? — спросил он меня почти утвердительно.

Я кивнула, и он добавил:

— Ну да, ты же журналистка… Тебе просто по должности положено курить.

Мы выпили, и я закурила. Ликер был очень крепким, и у меня почти сразу слегка закружилась голова.

Выпил и Франц. Он не стал зажигать свет в люстре и оставил только торшер, который горел сбоку и отбрасывал длинную тень по полу комнаты. Царил полумрак. Было очень уютно здесь.

Это было даже неожиданно. Мне понравилось в гостях у Франца. Я думала, что он приведет меня в какую-нибудь конуру — в лежбище одинокого мужчины. Я ожидала, что все будет неприбрано, что под столом будут стоять пустые бутылки. Я шла на это просто из жалости, чтобы не обижать его. Думала: «Зайду для формы на десять минут. Посижу и уйду. Выполню свои гуманистические задачи».

Теперь же мне здесь очень понравилось. Передо мной сидел Франц. В полумраке комнаты я не очень различала его лицо, только общие очертания, и слышала его голос…

— Ты могла бы остаться здесь, — вдруг произнес Франц и как бы сам оборвал себя. Голос его прозвучал нерешительно и как бы робко. Я не поверила своим ушам.

— Ты могла бы остаться здесь, со мной, — повторил мужчина, вглядываясь в меня сквозь сумрак. — Здесь, со мной… Ты одинокая женщина, и я теперь одинок. Нам могло бы быть очень хорошо друг с другом.

Что он говорит? Я совершенно не ожидала такого поворота событий. Поэтому я даже не знала, что ответить, и продолжала молчать. Мое молчание показалось Францу знаком согласия или, по крайней мере, раздумья.

— Ты мне всегда очень нравилась, Марина, — продолжал он, двигая по столу свою рюмку — Ты такая красивая, такая обворожительная женщина…

— Но у тебя ведь только что погибла жена, — ответила я почему-то. Что я хотела этим сказать? Какое это могло иметь отношение к его словам?

Я тут же вспомнила неоднократно слышанные разговоры о том, что близость смерти только усиливает половое влечение. После похорон, вообще после созерцания покойника у многих людей возрастает сексуальность… Кстати, это отлично показано в знаменитом фильме Абуладзе «Покаяние». Едва похоронив отца, супруги тут же ложатся в постель и предаются бурным и томительным ласкам.

Раньше я только слышала о таком, да читала в книгах. Теперь у меня появилась возможность убедиться в этом лично.

В полумраке я теперь разглядела глаза Франца. Он пристально смотрел на меня, следя за выражением моего лица.

— Нам будет хорошо, — понижая голос, повторил он, и я почувствовала, какая страсть бушует у него внутри.

— Я не могу, — проговорила я и громко сглотнула. У меня во рту все пересохло. Франц встал со своего стула и подошел ко мне, обогнув стол, который до этого разделял нас.

Он приблизился ко мне вплотную, и моя голова оказалась на уровне его бедер. Руки Франца обняли мою шею и стали ласкать ее. Пальцы приятно щекотали кожу.

Я не понимала, что со мной происходит. Вот уж к чему я была совершенно не готова, когда шла сюда!

Никогда я не рассматривала Франца как своего возможного любовника. Да и вообще не смотрела на него, как на мужчину… Теперь же, когда его руки ласково гладили меня, я вдруг подумала о том, что он красив. Как это раньше я не замечала? И нежен, и страстен…

О том, что у него на днях убили жену, я старалась не думать. В конце концов, жизнь и смерть всегда сопутствуют друг другу, всегда рядом.

Может быть, и на меня тоже подействовали все эти мысли и разговоры об убийствах, о мертвых телах. Или у меня наступила запоздалая реакция на увиденные трупы?

Во всяком случае, я почувствовала, что прикосновения Франца не вызывают у меня возмущения. Мое тело не отвергало его.

«Ну и что? — подумала я, пытаясь успокоить себя и придать себе какое-то оправдание, — Я никогда не изменяла мужу, хотя могла бы… Конечно, могла бы. Я красивая женщина, и сама могла бы неоднократно наставить рога своему супругу. Теперь же, после того, как он обошелся со мной, я свободна. Почему бы мне не сделать теперь этого?»

Я ведь и не собиралась заканчивать теперь свою жизнь в качестве затворницы. И нисколько не отвергала идею, что буду жить с мужчинами впредь. Почему бы этим мужчиной не быть Францу? Чем Франц с его ласковыми, нежными руками и страстным голосом хуже других?

Франц опустился на колени рядом со стулом, на котором я сидела, и положил голову на мои колени.

— Как мне хорошо рядом с тобой, — проговорил он. — Я так мечтал о том, чтобы быть с тобой…

Руки его при этом ощупывали мои бедра, заползали под юбку. Я не находила в себе сил препятствовать.

Наверное, я так активно искала оправдание себе, что меня завораживали слова Франца и вообще сама его близость. Что означает близость и прикосновения мужчины для женщины в моем тогдашнем состоянии?

Очень многое… В течение многих месяцев я была одна, не знала мужской ласки. Сначала пережить такое эмоциональное потрясение, которое пережила я в связи с изменой мужа и разводом, а потом еще несколько месяцев томиться одной, не ощущая близости мужчины?

Не случайно я так боялась этих визитов бывшего мужа… Потому что чувствовала, что не выдержу и если сама не предложу себя, то, во всяком случае, отдамся ему как овечка, стоит ему руку протянуть. Но этого я боялась. Это было бы слишком унизительно для меня — обманутой и брошенной жены… Как бы муж в душе смеялся и издевался надо мной за мою слабость!

С Францем же мне ничего подобного не грозило. Для него ведь я была просто красивая знакомая женщина, которой он хотел обладать.

Я понимала, что нехорошо отдаваться мужчине в первый же вечер да еще при таких обстоятельствах, но руки Франца становились все настойчивее и бесстыднее, и я поневоле, против своего желания даже, начала испытывать возбуждение. Опасно молодой женщине испытывать воздержание в течение нескольких месяцев…

Теперь мне слишком трудно было правильно оценить ситуацию и взять себя в руки. А когда рука Франца достигла расселины между моими ногами и нажала там, я просто бессильно застонала и откинулась на спинку стула…

Противиться я не могла, мне самой это стало совершенно ясно.

— Встань, пожалуйста, — тихим голосом попросил меня Франц.

— Зачем? — спросила я почти шепотом, ощущая предательскую слабость и дрожь желания во всем теле.

— Пожалуйста… — повторил он, и я встала, придерживаясь рукой за стол, чтобы не пошатнуться.

Обеими руками он взялся за край моих трусиков и колготок и потянул их вниз. Они спустились по моим ногам до колен, а руки Франца тут же юркнули обратно — выше. Теперь для его прикосновений и проникновений не было никаких препятствий.

Пальцем руки Франц проник в меня, и я не удержалась от слабого стона. Ситуация становилась слишком очевидной и требовала решительных действий. Не делать же это стоя, как пэтэушники на танцах во Францевом клубе…

Но мужчина, видимо, не думал об этом. Он по-прежнему продолжал стоять на коленях передо мной и щупал мое, обнаженное теперь под юбкой тело.

— Подожди, — сказала я наконец сама, — Так не надо… Я так не хочу, — я отступила на шаг и отстранилась. — Лучше я разденусь, — произнесла я глухим голосом, в эту минуту вдруг задрожавшим от возбуждения, — А то помнем одежду.

Тут Франц встал с пола, и я увидела его приблизившееся ко мне лицо. Оно было буквально искажено от страсти. Глаза его вылезли из орбит и были безумными.

Я была одета в строгий костюм, состоявший из жакета и узкой юбки. Я только успела расстегнуть жакет и снять его. Но не успела я повесить его на спинку стула, как собиралась, как Франц с искаженным лицом схватил меня и прижал к себе.

— Нет!.. — прорычал он неожиданно яростным голосом. — Не так… Не так!.. — с этими словами он рванул у меня на груди блузку. Пуговицы, как сухой горох, застучали по полу…

Блузка была порвана совершенно и бесповоротно. Франц рванул ее наотмашь, от воротника. Не успела я это осознать, как он тут же подцепил рукой бюстгальтер на моей груди и так же бешено рванул его на себя.

Застежка на спине не выдержала и треснула. Я испытала боль от того, что бретельки бюстгальтера врезались в тело. После этого Франц мгновенно сорвал его с меня и бросил на пол.

— Не надо… Не надо, я сама… — пыталась я остановить его, но мужчина меня не слушал. Он схватил меня за обнаженную грудь и стал остервенело мять ее, царапая ногтем сосок.

От этого я ощутила новый приступ желания и зашептала ему, извиваясь:

— Дай я сниму юбку… Только я сама, не рви…

Но этого мне не пришлось делать. В ту же секунду Франц подтащил меня к кровати, и мы оба повалились на нее.

Мы тяжело дышали, и лицо Франца нависало надо мной. В то время, пока я обнимала его руками за шею и целовала в исказившийся от страсти рот, он задрал на мне юбку и расстегнул свою одежду.

Я, забыв обо всем на свете от охватившего меня вожделения, уже начала двигать бедрами навстречу ему, но внезапно осознала тщетность своих ожиданий.

Франц был, что называется, «не готов»… Он продолжал пыхтеть и щупал меня во всех местах моего тела, но я уже отчетливо поняла, что он не может мной овладеть…

От разных подруг я, конечно, слышала, что с мужчинами иногда такое бывает. Знала я и о том, что существуют на свете импотенты. Но мне никогда не приходилось иметь с этим дело.

Ведь я жила только с мужем и не знала других мужчин. А мой бывший муж импотенцией явно не страдал.

Допустим, про мужа я вру… Конечно, в принципе, у меня был не один мужчина в жизни…

Если задуматься, а потом говорить честно, в университете пару раз я позволяла себе шалости. Но это было так давно, и я уже привыкла считать, что кроме мужа у меня никого не было.

Несколько случайных встреч с мужчинами во время командировок, конечно, не в счет. Это была чистая физиология. Утром я уходила из их номеров в гостинице, пока они еще спали, и не оставляла своего телефона. Да я и имен-то их уже не помню…

Одним словом, мой опыт общения с мужчинами был крайне невелик, а настоящая, регулярная связь была всегда только с мужем. Который в результате бросил меня. Вот и будь после этого верной женой…

И теперь, когда я осознала, что Франц «оскандалился», я просто не знала, что делать.

Постепенно, когда это понял и он, то затих, и я слышала только его хриплое дыхание. Он уронил голову на подушку рядом с моей головой. Я все еще продолжала обнимать его за плечи.

В ту минуту я испытала не только досаду, что все так получилось и что Франц не довел дело до конца, а я не смогла испытать вожделенное наслаждение. Нет, мне стало прежде всего жалко несчастного Франца.

«Бедняга, — подумала я. — Только захотел расслабиться, почувствовал желание, и женщина красивая оказалась под руками… И не смог ничего. Как ему горько, наверное, и стыдно сейчас».

Я переместила свои руки и принялась гладить Франца ко голове. Я гладила его и перебирала пальцами его длинные льняные волосы…

«Что такое моя неудовлетворенность по сравнению с тем, что испытывает он сейчас», — подумала я и даже сама удивилась своему внутреннему альтруизму.

Но мне на самом деле было его очень жаль.

Франц внезапно сбросил мои руки и сел на кровати, повернувшись ко мне спиной. Он не хотел, чтобы видели его лицо, и я его понимала. Неприятно, когда женщина увидела твою мужскую несостоятельность. Неприятно даже в том случае, если она хорошо к тебе относится и даже если жалеет тебя.

Наверное, если жалеет, то еще гораздо неприятнее…

Я чувствовала, что не должна показывать ему свою жалость и неудовлетворенность. Во-первых, я не хотела его обижать, ведь он не виноват в этом. А во-вторых, я все же надеялась на продолжение, рассчитывала на то, что Франц сейчас придет в себя и обретет мужские силы.

— Не огорчайся, — сказала я тихо. — Это просто на нервной почве. Ты расстроен и устал, а утомленный человек не может так сразу настроиться.

Я говорила это таким спокойным и уверенным голосом, как будто всю жизнь только и имела дело с мужчинами, испытывавшими проблемы с потенцией…

Франц молчал, и мне даже показалось, что он всхлипнул. Я его понимала. Конечно, он был в полном отчаянии.

Что ж, решила я, наверное, мне предстоит действовать самостоятельно.

Я слезла с кровати и встала на колени перед Францем. Я специально не смотрела ему в лицо, чтобы не смущать его еще больше. Так я надеялась, что мне удастся восстановить его силы.

— Давай, я помогу тебе, — тихо сказала я и, положив руку ему на колено, отвела его в сторону.

Франц продолжал молчать и, вероятно, ждал моих дальнейших действий. Я приняла его молчание за согласие на мою активность и склонила голову к его животу.

Неоднократно я слышала о том, что этот способ может пробудить в мужчине ослабевшую потенцию. Одна моя подруга рассказывала, что всегда в таких случаях делает это, и ее мужу это отлично помогает…

Я ласкала плоть Франца языком, потом заработал и мой рот. Я ощущала его в себе, трогала языком, ласкала его. Франц задвигался и шире развел колени, пропуская между ними мою склоненную голову.

Стоять так было очень неудобно. Обнаженные груди свободно болтались при каждом моем движении. Это было непривычно.

Результата я пока не достигала — чувствовала это своим ртом. Но надежда на успех не оставляла меня.

Не знаю, сколько времени я так простояла, поднимая и опуская ритмично голову. Наверное, долго, потому что ноги мои затекли и я ощущала боль в коленях от стояния на жестком полу…

— Оставь, — наконец устало сказал Франц. — Извини меня… Сегодня все равно ничего не выйдет, — он помолчал и добавил еще раз: — Прости меня, Марина. Я не знал, что так получится.

Я встала и села рядом с ним. Я ощущала опустошение внутри себя. Меня била легкая дрожь от пробужденного и неудовлетворенного желания, от досады. Сильно болела голова, и во всем теле чувствовалась слабость.

— Давай я провожу тебя домой, — сказал наконец Франц. — А то уже поздно, и все равно мы ничего не достигнем.

Я не стала возражать, и мы вышли на улицу.

Перед этим Франц предложил мне выпить еще рюмочку, но я отказалась.

— А я выпью, пожалуй, — сказал он и налил себе из другой бутылки.

Действительно, до моего дома тут оказалось недалеко, если идти напрямик. Я не знала прежде этой дороги.

Когда мы подошли к моей двери, Франц на секунду остановился и привлек меня к себе. Мы поцеловались. Губы его пахли виноградом — вероятно, он пил коньяк.

— Прости меня, — еще раз сказал он, когда мы оторвались друг от друга, тяжело дыша. — Мы еще увидимся с тобой? — В голосе его прозвучал целый букет чувств, от вожделения до мольбы…

Я промолчала и взялась за ручку двери, отвернувшись и стараясь не смотреть на лицо Франца. И не показывать свое.

Несмотря на все опасения за мою безопасность, мама уже спала. Я поняла это по ее ровному дыханию, которое услышала через полуоткрытую дверь ее комнаты.

Я сняла с себя жакет, который пришлось застегнуть на все пуговицы, когда мы выходили от Франца. Но и это не помогло, так как блузка была разорвана совершенно и голые груди болтались и замерзали на ветру. Я пыталась придерживать края блузки рукой, но безуспешно.

Я сняла эти висящие лоскуты с себя, с сожалением посмотрела на дорогую английскую блузку и подумала, что теперь, когда я стала одинокой незамужней женщиной, такие дорогие вещи мне не по карману. После этого запихала блузку поглубже в мусорное ведро, чтобы мама утром не увидела и не привязалась с расспросами, как будто я маленькая девочка и вернулась со своего первого свидания.

Та же участь постигла и разорванный бюстгальтер, который я, уходя от Франца, подняла с пола и засунула в сумочку, надеясь, может быть, еще исправить сломанную застежку…

Потом пошла в душ и долго стояла под ним, стараясь осмыслить происходящее. Вода была горячая, струи скатывались по мне, омывая мое тело.

«Вот так всегда бывает с такими женщинами, — подумала я с досадой. — Когда изголодаешься и готова переспать с первым встречным, кто только протянет к тебе руку, так все и выходит. По-дурацки… Нечего было соглашаться. Тогда и не было бы ничего этого, постыдного и неприятного».

Соски моих грудей все еще были твердыми от пережитого возбуждения. Я погладила их, а потом со злостью ущипнула.

«Не будешь больше распускаться, — сказала я себе при этом. Мне хотелось сделать своему телу больно, наказать его. — Так тебе и надо! — добавила я, с раздражением разглядывая себя в зеркало. Потом я вспомнила Франца и вновь испытала острое чувство жалости к нему. — Бедняга, — с состраданием подумала я. — Он так много пережил… Такое страшное потрясение. А потом еще и такое разочарование. Он попытался расслабиться, снять напряжение, но и этого у него не получилось… И этого судьба ему не подарила сегодня… Что же тут удивительного, что он оказался несостоятельным? Нервная система ведь не железная… Он еще совсем не пришел в себя, хоть и храбрится и держится внешне молодцом».

Я вытерлась и легла в постель. Немного поплакала. О Франце и немножко о себе.

К концу дня я уже сильно устал и измотался. Единственным, что меня подбадривало и как-то примиряло с жизнью в тот момент, было сознание того, что скоро наступит вечер и придет Марина.

Столько лет я думал о ней, вспоминал ее, и вот, наконец, она приехала сюда, в Белогорск.

А приехав, в первую же нашу встречу сказала, что развелась с мужем. Может быть, это она случайно сказала, просто у нее вырвалось, но мне хотелось думать, что Марина делала мне намек на то, что теперь свободна и дорога для меня открыта.

Наверное, я действительно однолюб. Есть ведь такие мужчины. Наверняка я не один такой, ведь иначе и слова такого в народе не придумали бы.

Я полюбил Марину еще в школе, но она на меня никогда не обращала внимания. Это, конечно, и моя вина. Правильно говорят: «Не имей сто рублей, не имей сто друзей, а имей наглую морду…»

Я никогда не имел «наглой морды». А когда набрался храбрости и все же сказал Марине о своем к ней отношении, оказалось, что я опоздал и она все равно уезжает…

Мне вообще-то было трудно это сделать. Я имею в виду — сказать ей о своем чувстве. Но я добросовестно уговаривал себя. Я говорил себе: «Павел, ты должен поступить как мужчина. Настоящий ты мужчина или нет? Если настоящий — то должен перестать бояться и сказать прямо Марине все. А если ты так и не решишься этого сделать — значит ты не мужчина и не достоин ее. Значит, все правильно и так и суждено тебе остаться без нее».

Лучшим временем для такого объяснения мне показался выпускной вечер в школе. И я собрался с духом и сделал то, что собирался.

Но, как я уже говорил, было поздно. Марина ответила мне равнодушно, что она уезжает поступать в университет и больше не вернется. И добавила, что в этой ситуации не видит смысла морочить мне и себе головы.

Что ж, она была всегда серьезная девушка. За те ее слова я зауважал ее еще больше.

«Сам дурак, — сказал я себе. — Нужно было раньше поговорить. Может быть, тогда все и повернулось бы иначе».

Марина уехала, потом уехал и я. Многие наши соученики разъехались по всей стране. В нашем Белогорске учиться было негде, и поэтому каждый выпускник школы принужден уезжать из родного дома на несколько лет.

Потом многие возвращаются. Вернулся я, вернулись Франц и еще несколько человек.

Марина не вернулась. Она жила теперь в областном центре, и я знал, что она вышла замуж и работает в газете. Иногда мне даже попадались ее статьи.

Кто-то скажет, что это просто дебильство — в таких обстоятельствах продолжать любить ее и на что-то надеяться. Это просто глупо, если смотреть со стороны…

Но мне не удавалось ее забыть. Может быть, я и рад был бы забыть, но ничего не получалось.

Родители несколько раз заводили со мной разговор о женитьбе. Делали они это очень осторожно, даже, можно сказать, тактично. Откуда им было знать причину, отчего сын в свои двадцать восемь лет не только не женат, но даже не имеет женщину?

Они боялись худшего. Это я замечал по их украдкой бросаемым на меня тревожным взглядам.

Папа однажды даже завел со мной разговор о моей службе в армии.

— Ты, сынок, не служил ли на атомных объектах? — спросил он. — Может быть, на ядерных испытаниях пришлось побывать? Ты мне об этом никогда не говорил. Я понимаю — это, наверное, военная тайна… Или все-таки было что-то такое?

Мне стало жалко своих стариков. Бог знает, что они там себе думают и как беспокойно обсуждают меня.

— Знаешь, папа, — сказал я тогда в ответ. — Я прекрасно понимаю, что ты меня об этом спрашиваешь по одной простой причине. Вы с матерью думаете, что я потому не женюсь, что облучился и стал импотентом.

— Ну что ты, — забеспокоился отец, и глаза его забегали. Он даже покраснел, но я успокоил его.

— Да нет, я все прекрасно понимаю, — сказал я. — Это действительно выглядит странно. Особенно в наше время, когда все трахаются друг с другом направо и налево… Но у меня проблема состоит в другом. Я никакой не импотент.

И мне пришлось рассказать отцу о том, что я несколько раз пробовал заниматься любовью с женщинами. И делал это вполне удовлетворительно и даже испытывал удовольствие. И, наверное, приносил удовольствие этим дамам.

Но каждый раз после этого испытывал ощущение потраченного зря времени. Я понимал, что хочу, очень хочу быть с женщиной. Хочу спать с ней пять раз в день и пять раз за ночь… Хочу обнимать ее, гладить, ласкать. Но все это я хочу делать только с одной единственной женщиной на свете. А именно — с Мариной.

И другие женщины мне просто ни к чему.

Отец меня понял, пожал плечами, и больше мои родители не возвращались к этой теме.

Наверное, такое влечение только к одной определенной женщине — это нечто сродни мании, психической аномалии…

Наверное, это так. Но что же я могу сделать с этой аномалией? Она моя неотъемлемая часть, эта аномалия…

Как-то на заре «перестройки», когда я еще работал в КГБ, у меня состоялся неожиданно интересный разговор с пресвитером одной общины.

Я пригласил его к себе по делу. Мы некоторое время беседовали с ним о разных интересовавших меня проблемах. Пресвитер был сухой старик лет шестидесяти, гладко выбритый, в стареньком, но аккуратном костюме с галстуком. Держался он желчно, язвительно, и вообще только и ждал, когда я закончу разговор.

В общем-то я понимал его. Как ему следовало держаться с офицером КГБ после всего того, что происходило между КГБ и религиозными конфессиями в этой стране в течение семидесяти лет? Хорошо хоть сдержался и в морду не плюнул. И на том спасибо.

Так вот, в конце концов он все же не удержался и стал говорить обличительные речи о том, что мы все погрязли в разврате и что даже власть предержащие живут во грехе.

Почему-то его больше всего беспокоил плотский грех. Он говорил о том, что мужчины и женщины развратничают, живут без брака, изменяют мужьям и женам, и так далее.

И тут я вдруг обиделся и сказал ему, что я совсем не такой и веду иной образ жизни. И рассказал о том, что с юности люблю одну женщину и не изменяю ей, хотя ее это совершенно не интересует и вообще она давно и счастливо замужем.

Не знаю даже, отчего это меня прорвало вдруг. Никогда и никому я этого не рассказывал, и вот…

Но должен же человек хоть раз в жизни кому-то рассказать откровенно о главной проблеме, которая его мучает. Должен же человек хоть раз с кем-то поделиться…

Мне почему-то показалось, что этот желчный пресвитер должен меня хорошо понять. Он слушал меня молча, не перебивая и, видимо, удивляясь, отчего это незнакомый офицер вдруг разоткровенничался с ним. Он только постукивал пальцами по столу и как бы погрузился в дремоту.

— Так, говорите, она замужем? — спросил он потом, когда я все сказал и смущенно замолчал.

— Замужем, — подтвердил я.

— И вы ни разу не пытались ее увидеть? Отбить ее у мужа? — уточнил пресвитер.

— Нет, конечно, — сказал я. — Этого делать нельзя. Нехорошо. Вы же сами знаете.

— Я-то знаю, — усмехнулся пресвитер, — Странно, что и вы знаете… И вы ни с кем не живете сейчас? Вы правду сказали, что дожидаетесь ее?

Я кивнул. Наступила пауза, после чего пресвитер произнес размеренным чуть дребезжащим голосом:

— Может статься, что ждать придется долго. Можете и не дождаться ведь. Вы об этом подумали?

— Конечно, — ответил я, — Но дело в том, что все равно мне никто, кроме нее не нужен. Не дождусь — значит судьба такая.

Старик еще помолчал, пожевал губами.

— Ну что ж, — наконец резюмировал он. — Как сказал Иисус в Евангелии: «Кто может вместить, да вместит». Это он как раз примерно об этом сказал…

Потом пресвитер попрощался со мной и ушел, озадаченный. А я с тех часто повторял про себя эту фразу: «Кто может вместить, да вместит»… Может быть, мне на роду было написано «вместить»?

Когда мне позвонил из области редактор газеты и сказал, что приедет Марина, чтобы написать статью, я почувствовал, что это знак судьбы. Но тогда я еще не был в этом уверен.

А когда Марина вошла в мой кабинет в прокуратуре и в числе первых слов, в самом начале сообщила, что разведена, я чуть не подпрыгнул. Это был явный знак. Я дождался!

Теперь это было просто дело времени. Я точно знал, что сейчас уже я не должен упустить свой шанс. Я должен был заставить ее ответить мне взаимностью. Не зря же я ждал столько лет в полной безнадежности!

А сейчас тучи рассеялись, и выглянуло солнце. Марина разведена и свободна! Когда же, как не теперь!

Я предложил пойти к Францу в клуб потому, что на самом деле хотел помочь ему нашим присутствием, ободрить его. Но кроме этого, конечно, планировал всерьез при этом объясниться с Мариной, убедить ее в своей любви и уговорить стать моей женой.

Уверен, что она это поняла. Когда я предложил ей пойти в клуб к Францу, она так улыбнулась одними глазами, что я понял — она знает о моих намерениях.

Марина согласилась пойти, и я воспринял это как добрый знак. Как начало ее благосклонности ко мне. А значит, и начало моего счастья…

Весь день я работал напряженно, но постоянно посматривал на часы — когда же будет половина седьмого и придет Марина.

В половине шестого, когда до прихода Марины оставался час, моя дверь распахнулась и на пороге появился Иван Трофимович Соколов — начальник РУВД. Он был велик ростом и грузен. Лоб его был всегда потным от напряжения, а глаза, когда он задумывался, выпучивались и чуть не выпадали из глазниц.

Следом за полковником Соколовым шел капитан Фишер — начальник уголовного розыска. Оба они были возбуждены. Не дожидаясь моего приглашения, оба сели за стол, и полковник, сняв фуражку, отер пот со лба и сказал вместо приветствия:

— Вот такие дела… Поедете, сами посмотрите, или вам сюда привезти?

— Что привезти? — спросил я, уже чувствуя, что случилось что-то серьезное. Боже, опять серьезное…

В тот момент я первым делом подумал о том, что должна ведь прийти Марина… Если это серьезное дело, то я не смогу пойти с ней, и все самое важное в моей жизни опять отложится.

— Так сами поедете? — спросил вновь Соколов. — Машина у нас есть…

— А что случилось? Что смотреть-то? — спросил я с тоской в голосе и отчаянием в глазах.

— Да вот, что Макс Рудольфович нашел, — сказал полковник, кивнув на молчаливо сидевшего рядом Фишера.

— А что вы нашли? — обратился я к капитану непосредственно.

— Все то же, — ответил он раздраженно. — Все то же, что и всегда в последнее время. Только теперь еще и побольше.

— Что, сразу две головы?.. — простонал я. — Нас всех поснимают с работы! Вас обоих и меня. Пойдем на улицу гулять, если работать не умеем. Какой-то выродок убивает людей почем зря, а несколько здоровенных мужиков поймать его не могут!..

— Вы не кипятитесь, — остановил меня полковник. — Что вы так нервничаете… Поймаем. А пока вот нашли опять.

— Чьи головы? — спросил я, успокаиваясь. — Идентифицировать удалось?

— Там только одна голова, — сказал Фишер. — В другом месте нашли тело.

— Чье тело? — уточнил я. — Тело этой же женщины?

— Нет, — покачал головой Макс Рудольфович, — Тело не этой… Это труп Валентины Бауэр. Недельной примерно давности, почернел весь.

Вот это было да! Это было неожиданно. Неудобно, конечно, называть это успехом, но все же найти труп жены Франца — это что-то. Хоть не так позорно. Нашли хоть.

— А вы уверены? — спросил я. — Вы точно знаете, что это Валентина Бауэр? Чтобы не оскандалиться потом.

Фишер насупился.

— Валентина — моя соседка. Их дом как раз от моего через дорогу… Что я — свою соседку не узнаю, что ли? — Это был веский аргумент.

— Где нашли?

— В старом колодце в Песочном тупике, — ответил капитан. — Мальчишки стали играть. На спор спускались вниз колодца. И обнаружили там труп. Сохранился удовлетворительно для недельного срока, только почернел и раздулся от воды…

Зазвонил телефон. Глава районной администрации пытался сначала говорить вежливо. Делал над собой усилия. Потом не выдержал и принялся Орать…

Он бывший генерал. В отставке. Этакий Дудаев местного значения. В масштабах района это даже иногда неплохо. Кроме тех случаев, когда плохо…

— Мальчишка! — закричал он, когда я попытался успокоить его и заверил, что милиция принимает все меры. — Щенок! Под суд пойдешь!.. Ты думаешь, что мы с тобой вместе пойдем? Нет, ты один пойдешь… Я тебя сниму с должности! Добьюсь, чтобы сняли! Как я людям объясню, что у нас в городе происходит?

Ну, и так далее… Грубо, но справедливо. Под суд он меня не отдаст и с должности вряд ли снимет из-за этого, но в целом правильно он кричит…

Когда он прокричался и повесил трубку, я посмотрел на притихших офицеров.

— Почему он узнает раньше меня? — спросил я, напуская на себя строгий вид. — Вы только три минуты назад вошли, а глава администрации уже знает обо всем раньше прокурора. Почему? Вы меня подставить хотите?

— Да нет, — почти обиделся Фишер. — Есть просто приказ такой: об убийствах и вообще тяжких преступлениях дежурный по РУВД должен сообщать сразу в приемную главы администрации. Что же мы тут можем поделать? Мы и так сразу к вам поехали…

Полковник не ответил мне. Он сделал вид, что не заметил моих слов. Не оправдываться же ему перед тридцатилетним пацаном, каковым он считал меня с высоты своего возраста и срока службы.

— Ладно, — сказал я. — С Валентиной понятно. Нашли и хорошо… А голова чья?

— Не знаем, — развел руками Макс Рудольфович. — Голова свежая. Экспертиза потом точно скажет, но я вам уже сейчас скажу: свежая она… Обращений не поступало. Никто не исчезал. Опознать пока не удалось.

— Где голову нашли? — поинтересовался я.

— Все там же, на помойке. Возле дома по адресу: Маршала Жукова, три.

— Кто обнаружил и при каких обстоятельствах?

— Вот это даже интересно, — сказал капитан, оживляясь. — Подъехала машина «Москвич» новой, последней модели. Из нее вышел мужчина среднего роста и бросил в помойный бак сверток. После этого сел в машину и уехал.

— Кто это видел? Откуда эти сведения? — быстро спросил я. Это было уже что-то. Какая-то ниточка. Первая в этом деле… Человек среднего роста, машина «Москвич». Хоть за что-то можно зацепиться.

— Видел наш наряд, — скромно опуская глаза сказал Фишер. — Патрульная машина, — он заглянул в блокнот и прочитал оттуда: — В пятнадцать тридцать находившиеся в наряде ефрейтор Галлер и сержант Захаренко увидели вблизи дома номер три по улице маршала Жукова машину марки «Москвич»… Ну, и так далее. Увидели выходящего мужчину, видели, как он бросил пакет и отъехал.

— Почему не задержали? — резко спросил я. Какая глупость на самом деле…

— Не могли, — ответил Макс Рудольфович и замолчал.

— Как это не могли? — спросил я — Двое вооруженных мужиков в погонах и на машине не смогли задержать одного человека?

— Да там… — замялся капитан. — Там у них так вышло… Они подъехали к соседнему дому. В нем живет теща Галлера. Они остановились и пошли к ней. Говорят, хотели квасу попить. Она сделала квас, вот они и решили к ней заехать. Остановили машину и дошли в подъезд. А уже на подходе к подъезду заметили вдалеке у дома напротив все это. Они знали, что нужно следить за помойками. Весь город про это говорит, и их специально утром инструктировали… Каждое утро весь личный состав получает инструкции насчет помоек и прочего. Чтоб следили. Поэтому они сразу решили этого мужика остановить. Но не смогли.

— Почему?

— Они увидели, что он уже отъезжает, и только тогда сообразили. Побежали к своей машине, но они ее далеко от дома поставили. Там лужи перед подъездом, они не хотели машину марать. Вот и остановись далеко. Пока добежали, стали дверцу открывать… Ключ заело. Захаренко ключ сломал в замке. Потому что волновался. Он так объясняет во всяком случае… Когда сели в машину в конце концов, она некоторое время не заводилась. Двигатель старый, давно не перебирали… А когда поехали, той машины и след простыл. Не догнали.

Фишер все сказал и замолчал опять.

— Номер хоть запомнили?

— Какой номер?

— Ну, номер этого «Москвича»? — объяснил я.

— Нет, не запомнили. Говорят, не было времени посмотреть. Спешили, дверцу машины отпирали… Потом заводили… Не посмотрели номер. Машина красного цвета.

— Сейчас все машины красного цвета, — вмешался в разговор полковник. Он был красен и опять вспотел…

— Да, — сказал я. — Замечательно. У нас убийца-маньяк разбрасывает по городу головы убитых, а патрульные милиционеры ездят квас пить, в лужи боятся заезжать… Дверцу собственной машины открыть не могут, ключ ломают при этом… Прекрасно. Хоть в газету помещай!

Было действительно очень обидно. Преступник был уже почти в руках. И вот теперь из-за этих ослов его упустили. Такого случая может долго не повториться.

Пришли следователь и врач-эксперт, который делал вскрытие трупа Валентины.

Некоторое время мы все подавленно молчали. О чем было говорить?

— Мы их накажем, — сказал наконец полковник. — Обоих гадов накажем по всей строгости. Они у меня запомнят тещин квас… Я им покажу!

Что теперь было говорить об этом… Такова жизнь.

Я живо представил себе, как полковник Соколов со всей отработанной в годы советской власти грозностью топал ногами на патрульных-дураков и кричал, багровея: «Убью, сукины дети, душу выну!» И крыл по матери на все РУВД… Ну и что? А завтра мы получим еще одну голову…

Как бы отвечая на мои мысли, Фишер сказал, понурив голову:

— Одним словом, надо уже его поймать… Пора пришла, — он сказал это так значительно, что все засмеялись.

— Вы считаете, что уже пора? — спросил я, — Или, может быть, еще подождем?

— Мы сейчас пойдем ко мне, — сказал полковник. — Устроим совещание. Выработаем меры. Потом утром вам Макс Рудольфович доложит. Идет? — Он сделал движение встать, но я остановил его:

— Давайте совещаться здесь. Тут все собрались, так что не нужно никуда еще ходить. Давайте подумаем, что надо делать.

— Устроим мозговую атаку, — улыбнулся эксперт из своего угла, где он сидел у стены.

— Вот именно, — сказал я и закурил пятую за эти полчаса сигарету…

— Проведем операцию, — сказал Соколов. — По всей форме. Привлечем людей побольше и поймаем. Не может быть, чтоб не поймали. Он маньяк. Людоед. А мы — нормальные люди. Не может быть, чтобы нормальные люди не смогли психа-людоеда поймать.

Интересная логика! Все опять улыбнулись.

— Большинство жертв мы не можем идентифицировать, — сказал Фишер, — Это о чем-то говорит… О чем? — Он замолчал и обвел всех присутствующих глазами. — Это говорит о том, что людоед сознательно выбирает себе жертвы из людей, которых не будут искать. Правильно?

Все кивнули, и мне показалось, что я догадался, куда клонит капитан. Он вообще очень умный. Только иногда дураком прикидывается. Они там, в уголовном розыске все такие…

— А где легче всего найти человека, которого не будут долгое время искать? Очень просто — либо на вокзале, либо на дороге. Ты едешь в машине. Голосует с обочины человек. В данном случае — женщина. Ты сажаешь ее в машину и спокойно убиваешь… И имеешь гарантию, что во всяком случае ее не будут искать несколько часов или даже дней. Она ведь уехала… Родственники так и думают.

— Позвать сюда начальника ГАИ! — грозно сказал Соколов и посмотрел на следователя. — Пусть явится немедленно.

Следователь вышел звонить, а полковник добавил:

— Расставим посты на всех дорогах. Останавливать все машины с пассажирами. Все узнавать: кто и куда едет. Зачем едет… Документы проверять… Салон машины осматривать на предмет обнаружения следов крови.

— Есть еще вокзалы, — сказал Фишер. — Их два, железнодорожный и автобусный. Туда поставим на круглосуточное дежурство сотрудников в штатском. Особое внимание обращать на мужчин средних лет и среднего роста… Всех, кто заговаривает с женщинами, задерживать. Выяснять, есть ли у гражданина машина «Москвич» и какого цвета… Это тоже проверять через ГАИ.

— Согласен, — сказал я. — Задерживать вообще всех мужчин, которые шатаются по вокзалам без дела. Проверять наличие билета. Если билета нет, а человек ходит по вокзалу — задерживать для выяснения обстоятельств.

— Ордера на обыски будут? — спросил у меня капитан. — Без обысков тут не обойтись.

— Почему? — напрягся я. Ордена на обыск жилых помещений прокурор всегда дает неохотно. Но тут было такое дело…

— Потому что кучу лишнего народа загребем, — пояснил Фишер. — Всех, кто шатается по вокзалу без билета — представляете сколько это народу? Бомжи, цыгане, алкоголики. Те, кто просто не сумели купить билет… Толпа народу получится. И почти все будут подозрительные.

Я. подумал.

— Дам ордера…

В середине нашего совещания открылась дверь, и я увидел Марину. Она пришла как мы и договаривались. У меня защемило сердце.

Я вышел к ней в коридор и объяснил, что не смогу пойти к Францу. Плевать мне было в тот момент на Франца, конечно… Я так хотел быть с Мариной, так ждал этого вечера!

Она ушла, а я вернулся в кабинет. Присутствующие странно поглядели на меня непонимающими глазами. Ко мне приходила молодая женщина, явно не по делу. Весь район же знал мои строгие нравы.

Скоро вам предстоит вообще удивиться, гордо подумал я. Всех вас на свадьбу приглашу…

Когда все ушли и я остался один, то вспомнил про Франца. Он ждет нас с Мариной, бедняга. И не дождется. Я опрометчиво пообещал прийти… Кто же знал?

Надо было как-то облегчить ему жизнь. Я позвонил участковому и попросил его подменить Франца на сегодня.

— Ладно уж, — ответил лейтенант. — Только в последний раз. Потому что потом сами же будете голову мылить за беспорядок на моем участке. А откуда же будет порядку взяться, если я буду в клубе сидеть?

Я заверил его, что больше не обращусь к нему с такой просьбой. Конечно, он был совершенно прав. Франц сам виноват в том, что превратил танцульки в своем клубе в постоянный источник драк и подростковых «разборок». В РУВД уже лежали заявления от родителей и даже письмо от директора школы, расположенной в том микрорайоне. Все просили прикрыть это безобразие.

В старое время все решилось бы просто, в один момент. Последовал бы звонок из райкома партии в районный отдел культуры, и начиная со следующего дня в клубе работали бы только кружок мягкой игрушки и военно-патриотическое объединение для школьников…

А директора клуба с того дня при слове «танцы» трясло бы, и лицо покрывалось бы аллергической сыпью.

Теперь не те времена. Пойди и запрети… Легко сказать. По закону этого сделать нельзя. По закону этого, конечно, и раньше было нельзя, но в прежние времена разговоры о законе попахивали диссидентством, и никто из здравомыслящих людей вообще старался этого сомнительного слова не употреблять.

Например, была у нас Конституция СССР. Была. Даже изучалась в школе, как сейчас помню.

Но если ты взрослый человек и употребил публично слово «Конституция» больше двух раз за год, точно можешь считать, что ты взят на заметку… Потому что Конституция — это права человека, а о них говорить вообще не полагалось. О них говорили только Сахаров и Солженицын — известные «враги народа»…

Так что и францевскую дискотеку сейчас прикрыть трудно, сколько бы ни возмущалась «общественность»…

Я сидел один в своем кабинете. Сотрудники все разошлись, и мне было пора уходить. Заглянул водитель и спросил, не собираюсь ли я ехать домой. Это он имел в виду, что его рабочий день окончен и либо я поеду домой, либо должен отпустить его.

Я сказал ему, что останусь еще поработать, и он уехал.

«Пойду на вокзал, — решил я. — Все равно нужно самому посмотреть. А дома мне делать нечего. Родители привыкли, что я прихожу поздно, так что волноваться не будут».

Я закрыл кабинет, попрощался с дежурным милиционером, который читал, сидя у своего стола, толстый роман про Анджелику, и вышел на улицу.

Было уже темно, людей стало гораздо меньше. Население разбрелось по своим домам. Рабочий день окончен, покупки сделаны. Теперь можно запереть все двери и сидеть дома, слушая крики пьяных с улицы и глядя с воодушевлением на очередную серию «Дикой Розы» или какой-нибудь «Просто Марии»…

Как долго у нас наперебой все говорили о том, что наш человек — самый культурный, самый читающий…

Говорили, что у нас самый высокий образовательный уровень в мире. Показывали диаграммы роста культуры, количества театров, тиражи литературной классики.

Время все поставило на свои места.

Теперь ясно, на каком уровне культуры в действительности находится наша страна. Поистине страстью русского народа сделались дешевые сериалы из слаборазвитых стран…

И замелькали на экранах любимые русским населением белозубые красотки, которые, судя по выражению дебильных лиц, толком читать-то не умеют.

Луис Альберто — мечта сибирской спекулянтки с рынка… Мария Лопес — воплощение грез безработного алкоголика Васи…

Вокзал был довольно далеко от прокуратуры, но я решил прогуляться. Нельзя же целыми днями сидеть в прокуренном кабинете.

Что мы сделали с тех пор, чтобы поймать маньяка-убийцу? Очень немного, если задуматься. Мы больше вздыхали и охали. И ужасались, конечно…

Первым делом, после находки третьей головы, мы поняли, что это скорее всего, ненормальный. Значит, следовало обратиться к психиатрам. Может быть, этот урод состоит на учете…

К районному психиатру ездил лично начальник УГРО Фишер. Он провел там много времени, беседуя с врачихой.

Сначала она категорически отказалась дать Фишеру сведения о своих больных. Правильно делала, между прочим. Когда он позвонил мне и доложил об этом, я даже заочно стал уважать эту женщину.

Мало ли, что угрозыск… Закон есть закон. Разглашение медицинской тайны — грязное дело. Пришлось мне писать официальную бумагу и звонить этой достойной даме по телефону.

Я рассказал о преступлениях, о том, что творится в городе. Откровенно рассказал. Психиатр согласилась со мной, что тут дело явно похоже на поступки ненормального. И согласилась дать Фишеру информацию.

Если бы она знала то, что мы знаем теперь… Людоед… Не просто псих, а людоед. О таком можно докторскую диссертацию написать. Впрочем, врачиха, кажется, старая. Ей диссертация ни к чему…

Психов на учете оказалось много. Фишер с помощью врачихи потом полдня выбирал тех, кто мог быть опасен.

Таких оказалось шестьдесят четыре человека. То есть шестьдесят четыре человека по мнению врача в принципе могли сделать что-то в этом роде. Не должны были, но теоретически могли.

— Как же их держат на свободе? — спросил я потом у Фишера, когда он рассказал мне о результатах своей работы.

— Они могли бы это сделать теоретически, — сказал капитан. — Я специально получил разъяснения по этому поводу… Тут имеется в виду, что их заболевания могут привести к состоянию повышенной агрессивности. Или могут привести к состоянию невменяемости в том смысле, что они совершат поступки, значения которых не понимают. Но пока что их болезни до этого, по мнению врача, не дошли…

— Интересно, — ответил я. — И что же мы будем делать с шестидесятью четырьмя подозреваемыми? К каждому милиционера не приставишь…

— Это так, — согласился Фишер. — Я именно так и подумал. Так что я отобрал из них группу наиболее вероятных.

— По какому принципу вы действовали? — поинтересовался я.

— Я исходил из того, что все пострадавшие — женщины. И сделал вывод, что преступления совершены на сексуальной почве. А это означает, что из группы больных я выделил тех, кто страдает сексуальными расстройствами.

Это уже было что-то. Я кивнул головой, одобряя действия капитана.

— Таковых оказалось четыре человека. Причем двое — женщины.

— Женщин тоже нельзя исключать, — заметил я. — Психозы бывают разные…

Тут мне стало стыдно за свое глубокомыслие, и я решил больше не перебивать Фишера. Он очень опытный работник, и без моих подсказок все понимает.

— Я и не исключаю, — ответил он спокойно. — Просто у данных больных женщин заболевания вряд ли связаны с возможностью насилия. Так врачиха сказала…

— Это мы еще посмотрим, — произнес я. — Потребуется дополнительная проверка. Очень может быть, что нам придется прибегнуть к помощи областных психиатров. Один ум — хорошо, а два — лучше.

— Пока что я занялся для начала мужчинами, — сказал Фишер, игнорируя мои слова и продолжая свой неторопливый рассказ — Один сразу отпал. Он обратился к врачу сам полгода назад… У него непреодолимое влечение к мальчикам. Он это заметил и сам обратился к врачу с просьбой помочь ему.

— Порядочный человек, — сказал я. — Такое редко встречается. Хоть и сексуальный маньяк, а честный парень.

— Я тоже так считаю, — коротко ответил капитан. — Кстати, он уже пошел на поправку.

— Да? — изумился я. — Интересно, что врачиха с ним сделала?

Фишер улыбнулся своим обветренным лицом.

— Я тоже спросил, — произнес он. — Любопытно все же стало, как можно вылечить такое.

— Ну, и что вы узнали?

— Да ничего интересного, — ответил он. — Оказалось, что в психиатрии рецепты еще примитивнее, чем у нас в работе.

— То есть? — не понял я.

— Да такой же шаблон и грубость в подходе к проблеме, — сказал грустно начальник УТРО. — Мне даже скучно стало, как узнал. Оказывается, везде одно и то же.

— Что вы имеете в виду? — все еще не понимал я его разочарования.

— Да она сказала, что лечит его по схеме… Сначала колола средство, которое вообще подавляет половое влечение. К кому угодно и к чему угодно, — пояснил капитан. — Я так думаю, что-то вроде брома… Просто сделали парня бревном без всяких желаний.

— Ну, а потом?

— А потом стала формировать «правильную» сексуальную ориентацию. Так она сказала во всяком случае. Картинки там показывала, и всякое другое… Беседы вела, про нормальную жизнь рассказывала. Тоска одним словом.

— Почему тоска? — с интересом спросил я. Не ожидал я от заскорузлого Фишера такой сложности мировосприятия…

— Да потому что не должно такое помогать по-настоящему, — сказал он с досадой, — Ежу понятно… Взрослый человек хочет мальчиков. Это же серьезное отклонение. На высоком уровне. Гены там, гормоны, воспитание, условия жизни… Я же говорю: ежу понятно. А тут сначала химию вкололи. Довели до отупения. Одним словом, если своими словами называть — сломали человека. Уничтожили. А потом стали создавать, лепить заново. И кто лепит? Врачиха… Да будь она сто раз умной, все равно, что она — Господь Бог, что ли?

Фишер замолчал на секунду, а потом развел руками и добавил огорченно:

— Не-ет… Я думал, хоть у них там посерьезнее все поставлено.

— Не отчаивайтесь, — успокоил я его. — Про нас тоже такое говорят… А что второй больной?

Второй, как выяснилось, мог вполне это сделать. Женоненавистник, агрессивен, взрывного темперамента.

— Но тут два фактора, — в конце сказал капитан. — Во-первых, врачиха сказала, что он прошел курс лечения у нее и сейчас опасен быть не может. Уж не знаю, какое лечение… Наверное, тоже бревном сделала… А во-вторых, главное. У него больная печень, кроме всего прочего. И он уже две недели в санатории в Ессентуках. Так что он быть не может. Его тут не было все это время.

— Мог приезжать? — насторожился я.

— Я, конечно, проверю, — ответил начальник УГРО мрачно и безнадежно. — Теоретически, наверное, мог и приезжать. То есть сел утром в самолет, прилетел, убил, расчленил, спрятал все. Потом на машине в аэропорт, и обратно на самолете в Ессентуки… К следующему утру он на месте.

— Вы рассчитали по времени? — спросил я.

— А что тут рассчитывать? — сказал Фишер. — Сам отдыхал в Ессентуках года три назад… И так он сделал три раза уже. Три ведь жертвы. Он, этот парень, инженер на хлебозаводе. На путевку денег еле наскреб. Теперь такие цены на самолет, что ахнешь. И три раза проделывал такое? На самолете туда и обратно? Да еще на машину от аэропорта в оба конца… Это же миллионером надо быть… Да и зачем ему сюда летать за этим? Убивал бы там прямо… Как говорится, не прерывая заслуженного отдыха и курса лечения… Нет, это не он. Хотя я проверю.

Так бывает всегда. Это будни сыскной работы. Каждый день появляются ниточки. Ты радуешься, хватаешься за них, и все они рвутся в самом начале. Все они ложные…

От такой работы охватывает отчаяние. Фишер трудился в кабинете психиатра над картотекой целый день в общей сложности. И что? Ничего… Есть результат его работы? Есть. Теперь мы твердо знаем, что найти маньяка таким путем мы не сможем. Вот результат.

С другой стороны, следовало проделать эту работу. Мало ли что? Никто не знает, где лежит успех.

Рассчитывать на него не особенно приходилось с самого начала. Дело в том, что мы ведь не в Америке живем. Это там каждый человек спокойно в случае чего обращается к психиатру.

Так вообще любой мало-мальски обеспеченный человек имеет своего личного психиатра и беседует с ним еженедельно. Просто так, для тонуса… Там считается хорошим тоном в обществе сказать: «Я с вами завтра в пять часов встретиться не могу. У меня беседа с моим психиатром…» И фраза эта сразу вызовет к вам повышенное уважение и доверие. Значит, вы серьезный уважаемый человек. Небедный, разумный, цивилизованный.

А у нас? Попробуйте скажите кому-нибудь, что вы ходите к психиатру… От вас шарахнутся все друзья и знакомые, а на службе через неделю выяснится, что ваша должность, ну, просто непременно сокращается по производственной необходимости.

Вот так. У нас обратиться к психиатру — это пятно на лицо. Не дай Бог, кто-нибудь увидит вас в очереди к кабинету психиатра. Это — конец. Гражданский и социальный…

То, что убийца — псих, сомнений не вызывало. Но наверняка он никогда не обращался к врачу. Наверняка!..

Вокзал темной массой вырос мне навстречу. Он был освещен изнутри, но окна были маленькие и матовые, так что свет еле пробивался наружу.

Привокзальная площадь, вся заставленная ларьками, была теперь, поздним вечером почти пустынна. Ветер гнал через нее мусор, консервные банки, полиэтиленовые пакеты.

«Может быть, именно сегодня мы найдем убийцу», — подумал я с надеждой.

По правде сказать, такая надежда посещала меня каждый день. Три дня назад мне сообщили, что дело поставлено на контроль областной прокуратурой и областным управлением внутренних дел.

Из области позвонили и сказали об этом. Так всегда бывает в случае серийных преступлений, или особо тяжких случаев.

Это называется «взять расследование под контроль и оказать практическую помощь…»

На самом деле все, конечно, сводится к тому, что из области звонят два раза в день и требовательно спрашивают, пойман ли уже преступник. И когда отвечаешь, что еще нет, так удивляются и возмущаются, как будто преступник стоит под дверью прокуратуры…

Мне каждый раз хочется сказать областному куратору: «Если вам так странно, что мы еще не поймали маньяка, можете приехать и попробовать сделать это сами».

Полковник Соколов признался мне как-то, что испытывает точно такое же чувство по отношению к своему куратору из областного УВД.

«Но, может быть, сегодняшняя ночь станет решающей?» — еще раз с надеждой подумал я и шагнул в помещение вокзала. Попав в зал ожидания, я огляделся. Интересно, угрозыск уже расставил людей, как мы договаривались?

В зале ожидания людей было довольно много. Были транзитные пассажиры, женщины с детьми, одинокие командировочные, толстые тетки с обилием набитых сумок и чемоданов.

Все это людское многообразие постоянно находилось в некоем броуновском движении. Люди циркулировали по залу ожидания, входили и выходили, хлопали дверями туалетов. Они сновали между скамьями, на которых сидели и лежали, и буфетом, который торговал жидким чаем, страшно дорогой пепси-колой и холодными чебуреками подозрительного вида.

Агентов среди масс я не заметил. Может быть, это новые люди и я просто не знают их в лицо?

Я осмотрелся еще раз. Сколько тут мужчин? Два десятка, или три? Некоторые выходят наружу, некоторые, наоборот, заходя внутрь… Сколько их тут? Как уследить за ними?

Любой из них может быть этим самым маньяком-людоедом. У него на лбу ведь не написано.

Я прошел в пикет милиции. Там за столом сидел дежурный сержант в форме, а напротив него — двое в штатском, в которых я узнал агентов уголовного розыска.

Все трое курили и весело о чем-то переговаривались. Моего появления они совершенно не ожидали.

Я прошел, поздоровался и сел за стол рядом с сержантом. Конечно, все меня узнали и даже попытались потушить свои сигареты при моем появлении.

Я закурил сам, как бы давая понять, что проблема не в этом…

— Как дела? — поинтересовался я.

— Двоих проверили, — отозвался старший агент, одетый в куртку из кожзаменителя и мятую кепку. — Вот записи, — он протянул мне блокнот, в котором были записаны данные на проверенных граждан. Я взглянул. Один из проверенных был бомжом цыганской национальности. Другой — азербайджанцем, приехавшим, как он сказал, на рынок с десятью мешками мандаринов…

— Почему вы их проверили? — спросил я. — Что они делали?

— Цыган подходил к женщинам и говорил с ними. Был настойчив. Мы его задержали. Выяснилось, что он предлагал купить у него золотые женские часы. Вот и все.

— А второй? — поинтересовался я, решив не уточнять судьбу часиков. Если ты не хочешь, чтобы тебе лгали, не задавай острых вопросов…

— Второй приставал к женщинам с обычной целью, — ответил агент и ухмыльнулся.

— Успешно? — спросил я.

— Что «успешно»? — не понял он.

— Успешно приставал? — уточнил я.

— Не особенно, — сказал агент. — Он дикий совсем… С гор только что спустился. Говорить почти не может. Только глазами вращает и сразу к женщине под юбку лезет руками. Да мы его потому и задержали, что женщина одна закричала. Он ее прямо в зале ожидания стал руками лапать. Прямо на людях. Он же не соображает ничего. Она стала возмущаться, потом милицию закричала. А мы тут как тут… Повязали голубчика.

— Где он теперь?

— В дежурную часть отправили. Он кричал, матерился, — ответил агент. — Он по-русски совсем не говорит почти что. Только матом может. Вот мы его и отправили. Пусть десять суток получит за мелкое хулиганство.

— А почему вы сейчас тут сидите? — мой голос стал строгим, а лицо приняло отчужденное выражение. Я при необходимости умею напустить на себя соответствующий вид. — Может быть, маньяк-убийца как раз в зале сейчас… А вы тут сидите.

Мужиков как ветром сдуло. Они вышли в зал ожидания, а я стал звонить домой, чтобы предупредить родителей, что задерживаюсь, но, наверное, скоро приду. Из-за двери доносился гомон людей из зала ожидания. Плакали дети на руках у матерей, диспетчер что-то громко говорила по трансляции.

Через пять минут агенты явились, ведя под руки задержанного. Не мной еще замечено, что в присутствии начальства активность подчиненных многократно возрастает.

Наверное, если бы я, или Фишер, или Соколов сидели тут каждый день с утра до вечера, агенты бы работали, не переставая, и преступник был бы давно задержан…

Задержанный оказался парнем лет шестнадцати, с всклокоченной головой и мокрыми слюнявыми губами неправдоподобно красного цвета.

— Документы есть? — обратился к нему сержант за столом. Парень молчал и тупо смотрел на него, не отводя взгляда. — Я тебя спрашиваю, у тебя есть документы?

Ответа не последовало. Парень наконец понял вопрос и замотал головой.

— Как тебя зовут? Фамилия, имя, отчество, — сказал сержант, подвигая к себе лист бумаги и беря ручку.

— Я больше не буду, — вдруг басом сказал подросток. — Простите меня, дяденьки, — плаксиво добавил он каким-то деревянным голосом. Казалось, что эта фраза была для него привычна. Видимо, она многократно спасала его, и теперь он произносил ее как магическое заклинание совершенно автоматически. — Простите, дяденьки, больше не буду, — повторил он и остекленел весь, ожидая действия своих слов.

— Что он делал? — спросил я у старшего агента.

— Подходил к девушкам и женщинам без разбора возраста и предлагал посмотреть.

— Что посмотреть? — сначала не понял я, хотя не понимать этого было с моей стороны совершенно непрофессионально.

— Посмотреть, — ответил агент. — Давай, говорит, я штаны расстегну, а ты посмотришь… Забыл, как это по научному называется. Экс… Экс…

— Экспроприация — подсказал сержант из-за своего стола.

— Да нет, это что-то другое, — отозвался старший. — Экс… Экс…

— Поллюция, — вставил второй агент, наморщив лоб и вспомнив мудреное слово.

— Эксгибиниционизм, — подсказал я, вмешавшись. — Это называется эксгибиниционизм.

— Вот-вот, — обрадовался старший и облегченно улыбнулся. — Я где-то читал про такое.

Пока мы говорили о терминах, парень стоял молча. Взгляд его был неподвижен и устремлен в одну точку. Красные мокрые губы были раскрыты. Явный дебил, совершенно ненормальный.

— Назови фамилию, — настаивал сержант. Парень как бы очнулся.

— Виталик, — сказал он сиплым басом.

— А фамилия как твоя, Виталик? — издевательски спросил агент и тихонько подтолкнул его в спину: —Фамилию говори и год рождения. Адрес тоже.

— Я не помню, — ответил парень, и голос его истерически задрожал. — Я не знаю.

— Как к женщинам приставать, ты знаешь, — наставительно сказал сержант. — Как безобразия предлагать, ты помнишь… Сволочь, говори фамилию и не придуривайся!

Парень заплакал. Штаны его были расстегнуты, руки тряслись. Они были крупные, и почему-то все в ссадинах…

— Отправьте его в КПЗ, — сказал я, вставая. — Пусть он там сидит. Утром с ним Фишер займется.

Агенты усмехнулись презрительно:

— С ним доктор должен заниматься. Он идиот совсем.

Вообще-то они были правы. Но Фишер и сам догадается отправить парня на экспертизу. Пока сержант звонил в РУВД и просил прислать машину за задержанным, агенты снова юркнули в дверь. Я догнал их и строго сказал, чтобы они дурака не валяли и всю ночь были в зале ожидания.

— Видите, как у вас хорошо пошло, — добавил я. — Может быть, этот парень и есть убийца.

Надо же было как-то ободрить их. Но агенты с сомнением посмотрели на меня. Они не верили, что этот пацан мог отрезать головы у женщин.

В общем-то и я не был уверен, что парень — большая находка. Скорее всего, просто больной. Такие идиоты кучкуются на вокзалах, в электричках. Они ходят от женщины к женщине и жалобно, невнятно бормоча, предлагают «посмотреть». Чувства опасности у них почти нет. Оно притуплено болезненной страстью, которая и гоняет их по вечерам сюда…

Но чем черт не шутит. Может быть, это и он. Впрочем, я был уверен, что наутро Фишер разберется.

Я почувствовал усталость. Оглядел еще раз многолюдный зал ожидания и пожалел агентов, которым предстояло торчать тут всю ночь до подхода сменщиков. Этак они человек пять задержат за ночь. И все будут обычные приставалы…

Сколько работы и сил многих людей уходит впустую. Но это и есть оперативная работа.

Я шел домой и думал о том, что убийцей-людоедом мог оказаться кто угодно. Этот вот парень мог. Мог тот азербайджанец, который из всего великого и могучего русского языка счел нужным выучить только матерные слова. Вполне мог…

А мог быть и вполне приличный на вид человек. Одним словом, кто угодно. Причем, скорее всего, это как раз и есть внешне приличный человек. У него есть машина, это мы теперь точно знали. Так что парень по имени Виталик, скорее всего, ни в чем не виноват…

Когда я был маленьким, у нас была очень счастливая семья. Да-да, я это отлично помню.

Я был единственным ребенком, и папа часто сажал меня на одно колено, а маму — на другое. Он обнимал нас с обеих сторон руками и, прижимая к себе, говорил:

— Посмотрите, какая у нас отличная семья получилась. Мы очень даже похожи друг на друга. Видишь, Лизхен, — говорил он, обращаясь к моей матери. — У Франца твои глаза и мой подбородок. А щеки он унаследовал от дедушки Мартина.

Мама возражала. Она говорила:

— Нет, мои глаза гораздо темнее, чем у Франца. У него они совсем небесно-голубые. А подбородок и вправду твой, но только у тебя он больше выдается вперед.

— У него тоже со временем будет выдаваться, — отвечал отец. — Выступающий вперед подбородок означает мужественность и решительность характера. Ты вырастешь решительным человеком, Франц?

Это он уже обращался непосредственно ко мне. Я молчал в ответ и только улыбался. Мне тогда еще было непонятно значение этого слова, но я очень хотел вырасти и стать именно таким, каким хотели меня видеть родители.

Потом я стал подрастать, и главное, что осталось в моих воспоминаниях — это именно атмосфера счастливой и благополучной во всех отношениях семьи.

Наверное, даже, мало кто может с такой уверенностью говорить о своем счастливом детстве. Я могу.

Мои родители никогда не ссорились между собой. Во всяком случае, я никогда не бывал этому свидетелем. Иногда мама начинала что-нибудь резковато говорить отцу, но он всегда останавливал ее рассудительными словами:

— Оставь сейчас, Лизхен. Мы потом это обсудим.

Папа водил тяжелый грузовик, и был даже некоторое время бригадиром в автоколонне. А мама работала музыкальным руководителем в детском саду при швейной фабрике.

Это был хороший детский сад, и им требовался музыкальный руководитель. Поэтому мама тоже отдала меня туда же, чтобы я всегда был у нее на глазах. Мне там нравилось. Особенной гордостью наполнялось мое детское сердце, когда у нас в группе были музыкальные занятия. Тогда мы садились на маленьких стульчиках в круг, а моя мама — у рояля посередине… Мне было очень приятно, что моя мама — такой уважаемый человек в детском саду, а я — ее сын. Ведь музыкальный руководитель — это очень большой человек. Почти что такой же, как сама воспитательница нашей группы…

Дома у нас тоже было пианино, и мама занималась со мной по вечерам. У меня неплохо получалось.

Папе были неинтересны мои музыкальные успехи. Он ничего в этом не понимал и занятия искусством считал бесполезным для мужчины делом. Поэтому он хотя и не ворчал, что мы с мамой мешаем ему смотреть телевизор, все же никак не приветствовал эти занятия.

Я же их очень любил. Главным образом потому, что это был тот час в течение дня, когда моя мама полностью находилась со мной. Она была рядом — и в переносном, и в прямом смысле. Она занималась только мной.

Мама всегда пользовалась одними духами. Я не помню сейчас их название, но когда мы из вечера в вечер сидели рядом за пианино, аромат этих духов обволакивал меня. Он стал как бы символом моей близости с мамой, символом нашей любви…

Нельзя сказать, чтобы мама была слишком уж мягка и нежна со мной. Она была довольно требовательной учительницей. Если я ошибался в гаммах, она очень сердилась. Если я ошибался вторично, она лишала меня сладкого.

Благодаря этому, может быть, она довольно быстро добилась желаемых результатов. В восемь лет я уже вполне прилично играл на пианино.

Отлично помню, как в одно из воскресений в нашей церкви пресвитер обратился ко мне лично и сказал, что просит меня попробовать аккомпанировать пению гимна. Мама, конечно, заранее предупредила меня об этом. Она заранее договорилась с пресвитером.

Ей хотелось, чтобы я осознал таким образом важность наших музыкальных занятий. Чтобы я понял их, так сказать, прикладное значений. И почувствовал, что умение играть на пианино делает меня как бы старше, как бы приближает меня к обществу взрослых уважаемых людей.

С тех пор я иногда играл на богослужениях. Это заставило меня страшно гордиться собой. В то время, как мои сверстники сидели рядом с родителями в зале, я выходил к пианино и исполнял гимны…

Вообще это был мой триумф. Как последний аккорд его было признание отца. Он после первого же раза, когда мы вернулись из церкви, посадил меня за пианино у нас дома и попросил исполнить специально для него гимн «Бог с тобой, доколе свидимся».

Когда я сыграл его, он не мог сдержать подобие слез на лице.

— Вот, я и дождался, — сказал он тогда, — Это большое счастье для меня… Хоть музыка и не профессия для мужчины, все же теперь я понимаю, что вы с мамой не зря старались и сотрясали комнату по вечерам.

Много ли нужно слов, чтобы окрылить восьмилетнего мальчишку? С тех пор я стал заниматься с еще большим рвением.

Мама решила, что ее занятий со мной недостаточно, и меня отдали в музыкальную школу по классу фортепиано.

В этом же году мой папа погиб в автомобильной аварии.

К нам домой приехал начальник автоколонны Ковалев — грузный мужчина в прорезиненном плаще. Он долго сидел молча, опустив красное лицо вниз. Потом привлек меня к себе и крепко прижал рукой к своему боку.

— Не пугайся, Франц, — сказал он тогда. — Мы будем вам помогать… Ты вырастешь хорошим человеком, таким же, как был твой папа.

Потом те же самые слова мне сказал пресвитер на похоронах. Комья земли стучали ритмично и глухо о крышку гроба. Мама почти без сознания опиралась на руки соседок. Хор запел в ту минуту:

На Твоей груди успокоюсь я, Успокоится сердце мое…

А пресвитер взял меня за плечи и сказал, глядя в глаза:

— Ты очень похож на отца, Франц. Ты обязательно должен вырасти таким же хорошим человеком, каким был он…

Моросил мелкий дождик, наползали по небу со всех сторон тучи, и над наполовину заболоченным нашим райцентровским кладбищем надрывался хор:

И когда придет тот последний час, Знаю, встретишь с любовью меня. На Твоей груди успокоюсь я…

После смерти отца нам с мамой много помогали. Выписали деньги из кассы профкома, несколько раз приходили мужики из автоколонны, помогали по хозяйству — рубили дрова на зиму, чинили крышу, сарай.

Мама продолжала работать все в том же детском саду, и там ей тоже все сочувствовали.

Я же стал очень быстро взрослеть. Наверное, по своему моральному развитию я в тот год сильно обогнал своих сверстников. У многих не было отцов, но мало кто хоронил их, видел своими детскими глазами всю эту процедуру.

Неприятности начались только через год.

Мама, оставшись одна, вероятно, «сломалась». Теперь я понимаю, что, наверное, этого следовало ожидать. У нее не было близких подруг. Муж заменял ей их. Теперь же она остро почувствовала одиночество.

Помощь по хозяйству от соседок и товарищей отца — это все же не то, что участие близких подруг.

Может быть, она бы не так болезненно переживала все это, если бы много времени тратила на меня. Но я был к тому времени на редкость хорошим ребенком, и ей просто не приходилось слишком уж много времени уделять мне. Я всю жизнь был до обидного «самодостаточным» человеком…

Короче говоря, мама начала выпивать. Довольно банальная история, если посмотреть вокруг…

И не то, чтобы она пила так уж много. Нет, конечно. Просто она выпивала в одиночку каждый день. Как она говорила, «чтобы развеселиться». Так оно и было. Спиртное приносило ей облегчение, щеки ее розовели, в глазах появлялся прежний блеск.

Постепенно это стало заметным. Мама не ходила по улице пьяной, не шаталась и вообще не делала ничего такого. Но город маленький, а наша и прилегающие улицы — это совсем тесный мирок. Так что люди стали замечать за мамой ее вновь открывшуюся «слабость».

Мы перестали ходить в церковь по воскресеньям. И не потому, что кто-то гнал маму оттуда. Нет, конечно… Просто достаточно было посмотреть на поджатые губы старух в молитвенном зале, когда мама появлялась, и все было понятно.

Несколько раз к нам домой приходил пресвитер с женщинами из прихода, но потом эти визиты прекратились. Кому же неизвестно, что если человек сам хочет пить, его от этого не отговоришь…

Впрочем, поскольку ничего криминального мама не совершала и нарушения общественного порядка не происходили, больше никто этим вопросом не занимался. Мама даже ходила на родительские собрания в мою школу, и там вообще никто ни о чем не догадывался. Школа была в другом микрорайоне, и нас там плохо знали.

Правда, мама ушла с работы в детском садике. Теперь она работала официанткой в ресторане при гостинице.

Она объяснила мне это тем, что там можно гораздо больше заработать, а нам ведь теперь особенно нужны были деньги. На самом деле, ей просто хотелось начать как бы новую жизнь.

Вероятно, мама чувствовала, что ей уже не удастся вести прежний образ жизни, и она решила сама принять решение, которое казалось ей правильным.

Мне было уже десять лет, когда случилось самое главное. То, что и определило, в известном смысле, мою дальнейшую жизнь…

Однажды утром, когда я встал пораньше и вышел на кухню завтракать, я увидел там кроме мамы еще незнакомого дядьку. Он сидел за столом на моем месте в одной майке и ел яичницу. Мама же в халате, растрепанная, стояла рядом и наливала ему кофе.

От неожиданности я оцепенел. Мне сразу стало ясно, что человек этот ночевал у нас дома. А поскольку комнат у нас было две, значит он ночевал в комнате у мамы.

— Заходи скорее, Франц, — сказала мне мама веселым голосом, как бы делая вид, что не замечает моего смущения. — Яичница остынет. Ты хочешь яичницу?

Сын, даже маленький, всегда может различить состояние матери по ее голосу. Мама напрасно притворялась, что ничего страшного не произошло и что все в полном порядке.

— Я не пойду, — ответил я и сделал попытку убежать к себе в комнату. Что-то подсказывало мне, что не следует проходить в кухню и присоединяться к завтраку. Да и место мое за столом было занято…

Мама догнала меня и все же усадила за стол. Я давился яичницей, думая только о том, как бы поскорее убежать и не видеть всего этого. Тогда я еще не мог сформулировать для себя, чего же я не хотел видеть… Просто чувствовал, что мне нужно уйти.

Я и ушел, после того, как съел завтрак, и мама проводила меня до двери.

— Сразу после школы приходи домой, — сказала она строгим голосом. — Нам с тобой нужно поговорить.

Я и сам понимал, что нам нужно поговорить.

Все уроки в тот день я провел в подавленном состоянии. Почему-то помню, что я все время был мокрый от пота, хотя была зима и совсем не жарко в классе. Моя спина была потной и рубашка прилипала к ней.

Естественно, в школе я никому не сказал о том, что было у меня утром. Только после уроков я сразу побежал домой, а не пошел в музыкальную школу, как должен был. Я чувствовал, что мама не будет меня за это сильно ругать на этот раз…

Мама теперь была дома одна. Она собиралась на работу, но ждала меня. На ней было нарядное платье, и она сделала красивую прическу. В последнее время она вообще стала особенно тщательно следить за собой…

— Садись сюда, Франц, — сказала она, указывая мне на место рядом с собой на диване, — Я хотела поговорить с тобой.

Я сел, и мама некоторое время молчала, как бы собираясь с силами. Конечно, она готовилась заранее к этому разговору, и вот в решительный момент смутилась.

— Мы ведь с тобой должны понимать друг друга, — сказала она, пытаясь настроить разговор на спокойный и добродетельный лад. — Я ведь еще довольно молодая женщина. Мне всего тридцать лет… И мне тяжело одной. Вот я и привела вчера ночью мужчину. Своего знакомого. Мы с ним провели время вместе, и он остался ночевать. Не могла же я выгнать его ночью на улицу.

Мама замолчала и сглотнула слюну. Ей трудно давался этот разговор.

— Я очень не хотела, чтобы ты увидел это, — произнесла она извиняющимся робким голосом. — Я специально разбудила его и попросила позавтракать и уйти до того, как ты проснешься. Так что ты сам в каком-то смысле виноват в том, что вы с ним встретились.

В десять лет некоторые мальчики уже кое-что соображают… И я прекрасно понял, что мама имеет в виду, когда говорит «мы провели с ним время». Они занимались тем, что так долго и грязно рассказывают мальчишки из старших классов в школьном туалете… Неужели и моя мама тоже этим занималась?

Я посмотрел на маму и впервые увидел ее, как женщину. Раньше мне как-то в голову не приходило, что мама вполне молодая женщина, как многие, которых я встречал на улице.

Она поймала мой взгляд и улыбнулась виновато. Я же при этом подумал: «Она хочет спать в одной кровати с мужчиной». Парни-старшеклассники говорили однажды: «Все бабы — телки. И каждая телка хочет спать с мужиками. Хочет получить в себя дубинку покрупнее…»

Какой ужас испытал я, вспомнив эти слова и мгновенно связав их с сидящей передо мной матерью…

Неужели моя мама — телка? И она хочет получать в себя «дубинку»? Неужели она этим самым занималась прошлой ночью?

Я вспомнил дядьку в майке, которого не успел рассмотреть, потому что сидел за завтраком, уткнувшись в тарелку. Почему мама не познакомила меня с ним, если считала, что все идет нормально?

— Кто этот мужчина? — спросил я у мамы, и она тут же покраснела. Наверное, она только и ждала случая, чтобы залиться румянцем. — Ты выйдешь за него замуж? — задал я второй вопрос. У нас в классе был один мальчик, чья мама вышла недавно замуж. Об этом все говорили, а мальчик злился. Теперь я начал его понимать…

— Нет, Франц, — сказала мама. — Не беспокойся. Я не буду выходить за него замуж. Просто я нуждаюсь в том, чтобы хоть иногда ко мне приходил мужчина.

Не знаю, зачем она это сказала. Вернее, зачем она сказала так прямо. Потому что бомба разорвалась в моей голове.

Мама вышла вторично замуж — это было бы для меня тяжело осознать. Но все же в этом не было бы пугающе-непонятного. Не было этих страшных, убивающих слов: «Я нуждаюсь в том, чтобы ко мне приходил мужчина…» Это было немыслимо.

— А почему ты не хочешь выйти замуж? — спросил я жалобно, пытаясь хоть как-то уцепиться за иллюзии. Я на самом деле совершенно не хотел, чтобы мама выходила замуж вообще, но это еще как-то примирило бы меня с действительностью.

Наверное, моя бедная молодая мама была слишком одинока. Поэтому она ответила мне так, как ответила бы подруге, если бы она у нее была и спросила такое. Мама должна была кому-то это сказать, да было некому. Вот тут «подвернулся» я, и она вдруг ответила:

— Я не могу выйти за него, даже если бы очень захотела. Он ведь женат. И вообще он не женится на мне.

— Почему? — все еще не понимая, спросил я. Как будто густой туман волной накатывал на меня. — Почему? — ослепленный ее неожиданным ответом повторил я.

— Потому что я нужна ему только для забавы, — сказала мама горько, — Только чтобы поиграть моим телом…

Некоторые вещи нельзя говорить вообще, а своему ребенку — в особенности. Чужой дядька играет телом моей мамы? Как это?

И она сама об этом говорит… Вероятно, она тогда только становилась на этот путь и потому говорила эти слова впервые. Мама еще сама не представляла, как они звучат.

В противном случае, я уверен, она никогда не сказала бы их своему сыну. Мама бы никогда не позволила себе…

Конечно, она и сама была растеряна перед жизнью. Наверное, сама не знала, как называется ее поведение, как объяснить те чувства, что овладели ею?

Сейчас мне самому столько лет, сколько было ей тогда, и я прекрасно понимаю, что и в этом возрасте человек точно так же как и в детстве не может понять многих вещей. О себе самом, например…

— Что же будет? — спросил я тогда маму, едва не теряя сознание от охвативших меня мучительных чувств.

Как хотелось бы маме сказать мне тогда в ответ: «Больше этого не повторится. Я больше не буду поддаваться слабости.

Ты больше никогда не увидишь ничего подобного. Поэтому просто забудь об этом навсегда и не вспоминай».

Она наверняка больше всего на свете в ту минуту хотела сказать так. И чтобы это было правдой.

Но мама была честной женщиной. Честной перед собой. И передо мной тоже. И она понимала, что вечером ей больше всего на свете захочется, чтобы рядом с ней в постели лежал мужчина… Поэтому она не могла позволить себе лгать и напрасно давать обещания собственному сыну.

Она решила со мной договориться. Это еще один пример отсутствия у нее педагогических знаний.

В таких вопросах с ребенком договориться нельзя. Не в том смысле, что это аморально. Это само собой. Нет, я имею в виду, что это невозможно практически. Детская психика не может с этим смириться. А с психикой, как известно, договоры не действуют…

Потом я вспомнил об этом. В девятом классе мы в школе проходили пьесу Островского «Гроза». Как известно, все учителя становятся на точку зрения Добролюбова и утверждают, что изменившая постылому мужу Катерина — это «луч света»… И значит, ее поступок можно понять и в чем-то оправдать.

Естественно, наша старая учительница Берта Карловна говорила о такой возможности оправдания Катерины очень осторожно, мягко, иносказательно — словом, в лучших традициях иезуитской советской школы…

И все же мальчики и девочки в классе доходили до истерики, до пены на губах доказывая обратное. Даже не доказывая — просто кричали остервенело: «Нет, нет, она плохая! Ее нельзя простить! Нельзя такое прощать!»

Берта Карловна очень удивлялась такой категоричности. Она просто не понимала одной простой вещи.

Я-то к тому времени все эти вещи уже прекрасно, к сожалению, понимал и с усмешкой смотрел на кипятившихся одноклассников… Я-то еще и не то видел уже.

А дело заключается в том, что Катерина в «Грозе» — замужняя женщина. А образ замужней женщины у школьника естественно ассоциируется с матерью. С кем же еще? А мысль о том, что мать может изменить отцу — невыносима для ребенка. Пусть даже это уже не ребенок, а подросток.

Так что школьники никогда не согласятся оправдать Катерину. Школьные учителя могут не стараться понапрасну. А если вдруг какой-нибудь десятиклассник скажет, что может оправдать замужнюю женщину, которая завела любовника, пусть не радуются, а скорее тащат его к психологу. У парня тяжелое психическое нарушение на сексуальной почве…

И обязательно стоит поинтересоваться, как ведет себя его мать. И какие именно «фрагменты» ее поведения видел этот мальчик…

— Мы должны с тобой договориться, — сказала мне мама в тот, первый наш разговор, — У меня есть своя комната, и я делаю там ночью, что хочу. А у тебя есть своя, и ты не должен мне мешать. Я же обещаю тебе, что не буду беспокоить тебя… Ты меня понял?

То есть, мама сказала мне, что она будет и впредь продолжать… Это мне было понятно.

С тех пор я словно превратился в мумию. Я так даже и представлял себя мумией. Я просто превратился в безмолвного наблюдателя. Больше мы с мамой об этом не говорили.

Я тогда говорил себе, что мне просто «стыдно» разговаривать с мамой о таком. Я стал мумией. Играл в мумию.

По вечерам, когда мама должна была прийти с работы в ресторане, я глядел на часы. Перед ее приходом, я говорил себе: «Сейчас она придет, и все будет как обычно». После этого я лежал в своей кровати и ждал. Постепенно тело мое деревенело, руки и ноги наливались тяжестью… Приходила мама. Я слышал, как поворачивает она ключ в замке. Потом слышались ее шаги по коридору мимо моей кровати. Следом были еще другие шаги, тяжелые, иногда нетвердые…

Иногда при этом слышался шепот мамы:

— Только потише, пожалуйста… У меня сын здесь спит, за дверью. Потише, я тебя прошу…

Я лежал, не шевелясь, и только думал про себя: «Я играю. Какая это интересная игра. Там что-то происходит, пришла мама. С ней мужчина. Сейчас они разденутся и лягут в постель. И будут заниматься этим самым, стыдным… Но меня это не касается. Я этого вообще не знаю, потому что я — мумия. Я лежу и ничего не знаю, не вижу, не слышу. Я — египетская мумия…»

Мы тогда как раз проходили в школе про Древний Египет, так что мумии были очень кстати.

За стенкой слышались голоса, шаги. Иногда — звук откупориваемой бутылки шампанского.

Потом начинались другие звуки. Я лежал тихо, кругом была ночь, стенка была не слишком толстая.

Чем отчетливее были звуки, тем больше я замыкался в себя, тем больше и настойчивее уверял себя, что я — мумия. И не более того. Это была как бы защитная реакция на происходящее. Происходящее, которое я не мог вместить в себя…

Кровать в соседней комнате скрипела изо всех сил. Ее ножки иногда стучали об пол.

Мама стонала все громче с каждой минутой, пока не начинала выть и захлебываться…

Иногда и мужчина начинал громко сопеть или говорить что-нибудь. Но хуже, невыносимее всего было, когда маму словно «прорывало» и говорить, бормотать громко и сбивчиво, начинала она.

Наверное, иногда она так сильно распалялась под мужчиной, что просто переставала себя контролировать. Тогда она почти кричала:

— Бери меня… Сильнее, трахни меня посильнее, вот так… Да, только сильнее, умоляю тебя…

В конце она могла еще долго упрашивать мужчину поиметь ее еще хоть один раз. Она умоляла его, срывающимся хриплым от страсти голосом:

— Ну, еще разик, ну, пожалуйста, я прошу тебя… Дорогой, милый, любимый, мой господин… Ну, мой добрый, мой хороший, ну, трахни меня еще разочек, я умоляю тебя. Посмотри, как я хочу тебя, как я возбуждена под тобой… Потрогай вот здесь…

Мама задыхалась, просила, унижалась до тех пор, пока этот боров не соглашался выполнить ее просьбу. Тогда вновь за стенкой начинались стоны и всхлипы мамы, скрипела кровать, и мама бормотала, вскрикивая:

— Да, да… Милый, вот так… Да, спасибо тебе, вот так… Мой милый, как я тебе благодарна…

Как я зажимался каждую ночь, как умолял мысленно маму воздержаться от слов, или сделать хотя бы так, чтобы я не слышал. Я лежал и, сжав онемевшие кулаки под одеялом, думал: «Господи! Только бы мама опять не начала просить и унижаться. И чтобы она не упрашивала трахать ее. Только бы я не слышал этого! Господи, сделай так, чтобы я этого не услышал…»

Иногда мама удерживалась от слов, но это было нечасто. Обычно к середине сношения она начинала выть и бормотать. Тогда я начинал думать о том, какая я мумия — Рамзеса или Тутанхамона…

Ах, если бы та стенка была потолще! Если бы мама догадалась ее чем-то обложить… Но ведь она ничего не знала. Я не говорил ей о своих терзаниях, а сама она не догадывалась о них. Наверное, она полагала, что я просто сплю и ничего не слышу. Днем внешне все оставалось по-прежнему. Мы о чем-то говорили, мама придирчиво проверяла мой дневник, о чем-нибудь спрашивала. Она старалась быть хорошей матерью…

Наверное, она и оставалась ею в отношении меня. Вот только стенка была слишком тонкой.

Мы разговаривали с мамой о моих делах, а я старался не смотреть на нее. Мне было стыдно с ней говорить и видеть ее — ее фигуру, ее лицо, ее губы. Ну, как мне было слушать ее слова о погоде, о работе, о моей школе, если я все время думал о том, что было прошлой ночью?

Я смотрел на эти губы, на этот красивый рот и вспоминал, как слышал из-за стенки, как она упрашивала очередного мужчину. Однажды она так долго просила его о ласках, что он в конце концов согласился продолжить начатое. Только сказал довольно громко:

— Надоело мне в ротик тебе давать. Ползи вниз и ноги целуй. Будешь хорошо целовать — может быть, дождешься награды…

И спустя еще минуту или две:

— Так… Так, молодец, сучка… Давай понежнее язычком. Люблю, когда бабы мне ноги лижут…

Я лежал у себя, помертвев от этих слов, и мне показалось, что я даже слышу, как мама причмокивает и постанывает от страсти. А потом она, уже после всего, когда заслужила ласку и кровать некоторое время тряслась, благодарила мужчину. И тогда я слышал, как она слабым от вожделения и благодарности голосом говорила:

— Спасибо, милый, спасибо…

В школе мне стало трудно общаться с ребятами. У них были свои дела и заботы. Мне было трудно понять их, понять их разговоры между собой, все то, что их занимало.

Я как бы жил в другом мире. Даже нет… В другом измерении. Мне исполнилось пятнадцать лет. Это самый опасный возраст. В него я вошел, будучи совершенно раздавленным.

Вероятно, я никогда не узнаю, догадывалась ли моя мама о том, как я переживаю и что чувствую в связи с ней. Конечно, она испытывала неловкость передо мной. Ей было неприятно и стыдно. Она придумывала разные штучки, чтобы продемонстрировать мне свою любовь.

Все это было напрасно. Наверное, она все же до конца не понимала, как травмировала меня. Потому что каждый день, из месяца в месяц и из года в год на протяжении всей своей юности я ощущал свою брошенность, ощущал, что я предан и обманут.

Нет, я не думал о том, что мама изменяет папе. Он ведь был уже мертв, то есть закончил свой земной путь и дела мирские его уже не волновали. Я думал о себе, о том, как одинок и покинут…

Я был в девятом классе, когда у мамы появился постоянный любовник. До этого мужчины менялись. Бывали те, кто приходил несколько раз подряд, бывали просто совсем случайные люди.

Иногда мы сталкивались все же по утрам, как мама ни старалась не допускать этого.

Среди этих маминых мужчин были совершенно разные люди. Встречались, как я теперь понимаю, и неплохие. Они старались заговорить со мной, поиграть. Наверное, они ощущали какую-то вину передо мной за то, что пользовались моей мамой как подстилкой.

Играя и ласково разговаривая со мной, они пытались бессознательно как бы искупить свою вину. Но со мной у них это не выходило. Я дичился их всех и не вступал ни в какой контакт. Это было бы слишком невыносимо. Может быть, если бы мама просто вышла замуж и у меня появился бы отчим, все было бы иначе. Я даже не могу исключить, что при определенных обстоятельствах он смог бы заменить мне настоящего отца. А что? Бывают же такие случаи…

Но ничего этого не было.

Постоянный любовник мамы работал где-то в торговле. Он был приезжий, просто в Белогорске он часто бывал по делам. Его звали Олег.

Всякая женщина стремиться к тому, чтобы иметь семью и постоянного мужчину. Маме здорово надоело «ходить по рукам» и она с благодарностью восприняла желание этого Олега жить с нами, как с семьей. Она была просто вне себя от радости, если говорить честно.

Мне Олег с самого начала не понравился. Так что с моей стороны не было никаких иллюзий и никаких разочарований.

Это был молодой парень, гораздо моложе моей мамы. Ей было уже тридцать семь, а ему, наверное, не было и тридцати. Он был здоровенный бык. По квартире он всегда ходил в расстегнутой рубашке, и мне отлично запомнились его волосатая грудь и мускулистые руки. Потом такие руки я видел только в кино с участием Сильвестра Сталлоне и каждый раз при появлении на экране этого артиста вспоминал Олега.

Мама уже была не слишком молодой женщиной. Это было еще одной причиной, почему она так вцепилась в этого молодого и красивого мужчину. Он же был полным подонком. Я и теперь так считаю, хотя прошло немало лет.

Зачем ему была нужна мама? Не знаю. Скорее всего, по двум причинам. Во-первых, он имел возможность жить в полном комфорте с женщиной, которая его боготворила и готова была на все, чтобы его удержать. Это очень удобно для молодого и наглого мужчины.

Во-вторых, он был, конечно, прирожденный фашист. Я имею в виду, что ему нравилось показывать свою власть. Нравилось унижать людей. А поскольку не все люди позволяют так с собой обращаться, он нашел мою маму, которая позволяла ему все. Даже не знаю, что мне было тяжелее: смотреть на маминых случайных гостей, или на эту отъевшуюся наглую рожу Олега — постоянного сожителя.

К чести мамы надо отметить, что она ни разу не заговорила со мной о нем. Она ни разу не сказала, что Олег может стать членом нашей семьи. Он был только ее слабостью и ее проблемой…

Помню, как однажды я пришел домой из школы и увидел маму в новом домашнем наряде. Она ждала Олега и принарядилась, чтобы понравиться ему.

Мама стояла передо мной смущенная. Она сама понимала непристойность и глупость своего поведения. Но у нее была тяжелая и неблагодарная задача. Она страшно боялась, что Олег найдет себе женщину помоложе, чем она, и старалась соответствовать в данных обстоятельствах…

Ей было нужно непременно соблазнять Олега своим видом. А поскольку он терпеливо приходил к нам домой и проводил иногда у нас вечера, она принуждена была обдумать свой домашний наряд.

Мне было мучительно на это смотреть. На маме был короткий халат красного цвета. Он был не только короткий, но еще и обтягивал мамино пополневшее тело так, что даже тугие груди высовывались наружу из глубокого запаха.

На маме не было лифчика, я заметил это и обмер в очередной раз. Когда она ставила передо мной тарелку с супом, одна грудь выскочила наружу и мелькнул темный сосок…

— Извини, пожалуйста, — смущенно буркнула она и тут же заправила грудь обратно в халат.

На мамином лице был наложен буквально килограмм косметики — от компактной пудры и помады до синих теней на глазах. Волосы она завила, и они болтались кудельками.

Моя мама в ожидании сожителя была похожа на дешевую проститутку. Я тогда не видел проституток никогда, но представлял себе их именно так. Потом выяснилось, что мои представления были очень недалеки от истины.

— Почему ты дома в туфлях? — спросил я ее, пряча глаза. Мама, работая официанткой, все время проводила на ногах, бегая с подносами и посудой с кухни в зал ресторана. При этом она, конечно же, как и все там, была в туфлях на высоком каблуке и постоянно жаловалась, что у нее от этого очень болят ноги. Она даже делала себе теплые ванны по вечерам и дома старалась вообще ходить в мягких тапочках.

Теперь же я увидел, что она надела туфли на высоченном каблуке и ковыляет на них по кухне.

— Это для красоты, — объяснила мне мама робким голосом. — Сейчас ведь придет Олег, а ему нравится, когда я изящно выгляжу. Он ведь такой молодой, — и мама вздохнула.

На что только она не была готова, чтобы удержать этого гнусного типа! Как она лебезила перед ним, как терпеливо сносила его грубости, его хамство, его измены ей с кем попало…

Нельзя сказать, чтобы он был уж такой глупый человек. Нет, пожалуй, от природы он был довольно умен.

Прежде всего это выражалось в том, что он никогда не лез ко мне. Он почти ни разу не заговорил со мной. Это было очень мудро с его стороны — не пытаться играть какую-то роль в моей жизни.

Мне просто в то время некуда было деваться, и поэтому я продолжал жить дома и оставался невольным свидетелем всего этого непотребства. Но я был весь как сжатая пружина, и лучше было меня не трогать.

Можно сказать, что какое-то время у нас в доме царил «вооруженный нейтралитет». Я был совершенно безразличен Олегу, а сам старался вообще поменьше видеть его.

О, эти случаи, когда я по необходимости заходил в мамину комнату по вечерам! Когда я заставал идиллическую картину, которая, наверное, повергала в сладостный трепет маму… Олег сидел, развалясь в кресле, и смотрел телевизор, а мама в своем коротком халатике, накрашенная, сидела, как собачка у его ног и преданно заглядывала ему в тупые сонные глаза, готовая выполнить любое его желание.

Она даже перестала стыдиться меня. Когда я входил и заставал эту сцену, переворачивавшую мое сердце, и, заикаясь, спрашивал о чем-то, мама даже не меняла своей позы. Так и отвечала мне, припав к руке этого скота и вертя перед ним почти оголившимся задом…

Эта тягостная ситуация все равно должна была рано или поздно разрешиться. Моя психика активно сопротивлялась тому, что происходило. Я должен был взорваться, как взрывается котел, в который накачали слишком большое количество атмосфер…

И это произошло.

В одну из ночей, когда я не спал, события в соседней комнате приобрели слишком бурный характер. Олег с вечера был раздражителен и зол. Он молчал почти все время и только покрикивал на маму, которая буквально сбивалась с ног, обслуживая его за ужином.

— Неси скорее! — бросал он, и мама семенила на кухню, спотыкаясь на своих дурацких высоких каблуках и тряся в вырезе халата обнаженными грудями.

— Пойди, подай пепельницу! — тут же командовал он, и мама бежала за пепельницей.

Вероятно, я уже чувствовал, что что-то назревает, так что сразу закрылся в своей комнате и стал ждать. Интуиция подсказывала мне, что сегодня непременно что-то произойдет и что, вероятно, я сорвусь и сделаю наконец что-то.

Это «что-то» случилось ночью…

Я лежал в кровати и слышал из-за стены крики мамы и непривычные стуки. Крики ее становились все пронзительнее. Мама так жалобно кричала, как будто плакала.

И в какой-то момент у меня наступил внутренний взрыв. Наверное, тогда я даже не осознавал того, что со мной происходит. Про взрыв я понял гораздо позже…

Я встал с постели, на которой все последние годы лежал в такие часы неподвижно, плача и сжимая в бессилии кулаки, и вышел в коридор.

Дверь в мамину комнату была прямо перед моими глазами. Несколько секунд я стоял перед ней, как бы раздумывая, стоит ли открывать ее. На самом деле, я не размышлял ни о чем, а действовал совершенно автоматически, подчиняясь какой-то дьявольской интуиции…

Потом я открыл дверь…

Есть двери, которые никогда не нужно открывать, что бы ни происходило. Теперь, после всего, я это хорошо знаю.

Если тебе невыносимо, если ты больше не можешь переносить муки, то плачь. Плач, рви на себе волосы, топай ногами… Все, что угодно, но только не открывай дверь.

Потому что, что бы ты ни сделал, это все равно будет лучше, чем заглянуть туда.

Я вошел в комнату и в первую секунду даже не понял, что вижу.

Кровать была смята. На ней стояла моя мама. Она стояла на четвереньках, опираясь на колени и локти. Голова ее была низко опущена, и волосы упали на лицо.

Сзади ее стоял Олег и резко двигался взад и вперед. На всю комнату раздавались громкие резкие шлепки…

Эта скотина трахала мою маму сзади! Ноги ее разъезжались по кровати, она сотрясалась всем телом при каждом толчке, а голова ее каждый раз ритмично ударялась о стену. Похоже, мама в порыве страсти этого даже не замечала.

Олег входил в нее, и слышавшийся при этом шлепок имел двойное происхождение. Во-первых, его бедра со всей силой ударялись в мамины ягодицы, а во-вторых, мужчина при каждом толчке размахивался и звонко шлепал маму по попе ладонью. Каждый раз при этом мама взвизгивала, и тут же этот визг переходил в болезненный и одновременно сладострастный стон…

При моем появлении дверь комнаты заскрипела, и они оба одновременно увидели меня.

С Олегом мы вообще оказались лицом к лицу. Я видел его красное распаренное лицо и зверские глаза.

Мама подняла опущенную голову, и наши взгляды встретились в эту минуту. Лицо мамы было залито потом, как и все ее мокрое тело, упавшие на лоб волосы прилипли прядями. Глаза мамы источали стыд, муку и вожделение…

Этих ее глаз я никогда не забуду.

Увидев меня, мама сделала попытку слезть с жезла на который была насажена. Она дернулась всем телом, и мне показалось, что она хочет уползти от мужчины. Но он этого не позволил.

Схватив ее сзади за бедра, он опять поставил ее в прежнюю позу и еще решительнее насадил на себя.

— Франц, уйди отсюда, — почти закричала она, глядя на меня глазами полными позора и отчаяния. — Уйди отсюда, милый… Милый, уйди, — умоляла она меня, продолжая сотрясаться от непрекращающихся ударов сзади.

Я остолбенел и не только не мог пошевелиться, но даже не понимал, что она мне говорит. Это потом я уже восстановил все, что произошло, в своей памяти и осмыслил.

— Милый, не смотри, — молила мама. — Не смотри, отвернись, мой мальчик… Отвернись, на это нельзя смотреть…

Мои же глаза только расширялись с каждым мгновением.

И тут вмешался Олег. Вероятно, он давно уж недолюбливал меня. Попросту говоря, я его раздражал, потому что был лишним в доме, где он, благодаря своей власти над мамой, чувствовал себя полным хозяином.

Оставался еще я, и подсознательно Олег уже начал ненавидеть меня, как своего соперника.

Теперь, в эту минуту, когда все чувства были обострены и ситуация разворачивалась так неожиданно, у него это прорвалось.

— Отчего же? — вдруг сказал он наглым голосом, ни на секунду не прекращая трахать маму, — Зачем же ему отворачиваться? Не надо, раз уж пришел… Ему любопытно стало. Вот пусть мальчишка поглядит, — Олег на секунду замолчал, видимо, подбирая слова, которые могли бы побольнее ранить меня и маму. Потом он нашел эти слова и сказал: — Гляди, гляди, как трахают в зад твою мамочку… Ты не видел еще такого? Погляди, я тебе разрешаю, — тут он переключил внимание на онемевшую женщину под ним и прикрикнул грубо: — А ну, расслабься, Лизка… Ноги шире растопырь, кому сказано!

И тут, к моему несказанному удивлению произошло то, чего я никак не мог ожидать тогда. Я ожидал любой маминой реакции, но только не этой. Мама, поняв, что я все равно все увидел и не отвернусь, смирилась с этим и, опустив голову вниз, покорно расставила коленки, как ей было велено…

Но Олег этим не удовлетворился. Ему показалось унижение моей мамы недостаточным. Он вновь еще сильнее, чем прежде, шлепнул ее по заду, и от этого шлепка мама сжалась всем своим голым телом и зарыдала в голос. А Олег прикрикнул на нее:

— А ну, задницу оттопырь, кобыла!

Продолжая рыдать, мама вскинула зад повыше, как он требовал, и задвигалась ему в унисон. Постепенно рыдания ее перешли в сладострастный хрип… Лица ее я больше не видел, она спрятала его в подушке, да ей в такой позе и невозможно было поднять голову…

Олег смотрел при этом на меня с победным видом, как бы желая сказать: «Вот, полюбуйся, как я объездил твою мамашу». Он ведь действительно называл ее при мне шлюхой и кобылой…

Наконец, я пришел в себя от оцепенения и выскочил из комнаты, захлопнув за собой дверь.

Бежать к себе я не хотел. Мне вслед неслись все те же звуки, и я понимал, что они будут преследовать меня. Поэтому я, как был, в одной майке и трусах, убежал на кухню, отделенную от комнат коридорчиком.

На кухне было холодно, и я довольно быстро замерз, сидя там на табуретке и поджав голые ноги.

Я закоченел, но не обращал на это внимание. Мне было не до этого. Закоченела моя душа, что-то там, внутри меня…

Не помню, сколько прошло времени, и вот звуки из маминой комнаты прекратились. Через пару минут в коридоре послышались мамины шаги. Она шла по коридору, нетвердо ступая на высоких каблуках.

«Он отпустил ее, — подумал я. — И теперь она идет ко мне, чтобы как-то объясниться… Она будет просить прощения за свое свинство. За все свое свинство… За то, что своим поведением оскорбляет себя, меня и память отца… Всю нашу семью. Эта скотина трахает ее в зад. И только что делал это на моих глазах».

Тогда я еще не говорил себе это словами, но отчетливо чувствовал, что Олег как бы дал мне понять своими гнусными словами, что он трахает в зад не только маму. Но и меня. И моего Покойного отца. И всех нас вообще…

«Мама будет каяться сейчас, — думал я. — Может быть, это был кризис. И теперь все это прекратится. Весь позор, невыносимый, немыслимый для меня…»

Человеку всегда свойственно надеяться на лучшее. Особенно ребенку, подростку. И как бы ни был я уничтожен и потрясен до глубины души, она же все-таки была моя мама, и я втайне от самого себя надеялся, что она сейчас осознает весь ужас того, что она делает, и у нее наступит отрезвление.

«Сейчас она войдет сюда, робкая и убитая горем, и сядет рядом со мной, — так я не думал словами, так я чувствовал. — И мы посидим вот так, рядом, как давно не сидели, и потом все изменится. Ведь после очень плохого, после самого плохого, всегда наступает что-то хорошее…»

Не всегда.

Мама вышла на кухню, и я увидел ее. Она по-прежнему была совершенно голая. Ее полное белое тело еще сверкало капельками пота. Я увидел груди в синяках, чуть отвислые ягодицы тоже в синяках, бесстыдно-голый живот… И содрогнулся от ужаса, от внезапного отвращения…

Мама показалась мне такой отвратительной, такой бесстыжей, такой отталкивающе-безобразной.

Когда мы еще ходили в церковь, то я слышал однажды, как пресвитер во время проповеди говорил о том, что грех имеет свое лицо. «Грех — не абструкция, — говорил он. — Грех — не дым, не туман. Он имеет свою отвратительную рожу, материальное воплощение…»

Тогда я еще подумал о том, как же это так. И что же это за рожа у греха. Теперь я воочию убедился, что пресвитер был прав. Я увидел материальное лицо греха. И оно предстало передо мной злобной маской дьявола, разрушившего мою жизнь.

Мама увидела меня, сидящего с поджатыми ногами на табуретке, и опустила глаза. Теперь она уже не хотела сталкиваться со мной взглядом.

Она стыдливо прикрылась рукой и засуетилась у плиты.

— Олег хочет выпить чаю, — сказала она сквозь зубы, торопливо, как бы невольно оправдываясь. — Сейчас я уйду, не буду тебе мешать…

Из одежды на маме были только туфли. Даже после всего этого она хотела быть изящной и соблазнительной…

Я смотрел на ее обнаженное тело, на подрагивающие ягодицы со следами шлепков, на икры крепких стройных ног и меня трясло от отвращения. Мама налила чай и перед тем, как уйти, обернулась ко мне.

Наверное, я не успел спрятать свои глаза, и она увидела их. Меньше секунды мы смотрели в глаза друг другу и после этого оба одновременно опустили взгляд.

Через мгновение я услышал мамины торопливые шаги по коридору.

Наверное, этот взгляд и решил все без слов. Нам не о чем было разговаривать, и мое выражение глаз, замеченное мамой, не осталось для нее скрытым и непонятным.

На следующий день мама сказала мне, что решила отправить меня к бабушке в Красноярск.

— Там школы даже лучше, — добавила она, по-прежнему не глядя на меня. Вообще с тех пор мы избегаем смотреть друг на друга. Только слова. Мы обмениваемся репликами. Это очень удобно, и ни к чему не обязывает.

Великий поэт Федор Тютчев как-то сказал: «Мысль изреченная есть ложь…»

— Ты закончишь там школу, — сказала мама. — А потом поступишь в институт. Это очень удобно. Тебе все равно после десятого класса пришлось бы уезжать отсюда.

Это было так на самом деле.

Стоит ли говорить о том, что я нисколько не возражал?

Через несколько дней мама проводила меня в путь, и мы попрощались. Со школьными товарищами я даже не простился. Что мог я им сказать?

В Красноярске я закончил школу и после этого успешно поступил в институт культуры. Все оказалось очень удобно, как мама и говорила… Не зря я так долго учился в нашей музыкальной школе.

За все время учебы в институте я ни разу не навестил мать в родном городе. Конечно, я каждый раз находил предлоги для того, чтобы не ехать. То был стройотряд, то учебная практика, то еще что-нибудь, столь же веское.

Письмами мы обменивались, но они с обеих сторон были вялыми и безжизненными. Как будто мы оба просто отдавали дань прошлому и неким условностям.

Не думаю, что мать это сильно тяготило. Потому что и она ведь ни разу не приехала в Красноярск. Она писала мне: «Франц, приезжай на каникулы повидаться. Я очень соскучилась и хочу посмотреть, как ты вырос и возмужал…» И все в таком роде. Я ж отвечал ей нечто невразумительное про стройотряд, и она присылала мне следующее свое письмо со словами: «Как жалко…» Но сама тоже не приезжала.

В конце концов мама прислала мне письмо о том, что она собралась переезжать в другой город, далеко. Она сообщала, что вышла замуж, правда, не писала, за кого. И уезжает к новому мужу.

Дом она оставила мне и извещала, что ключи от дома оставляет соседке тете Клаве.

«Может быть, дом тебе пригодится, — писала она. — Я решила его не продавать, потому что у мужа есть квартира. И мы едем туда. А вдруг ты захочешь после института вернуться в родной город…»

И не то, чтобы я очень уж хотел возвращаться в Белогорск. Нет, конечно. Просто жизнь диктует нам свои суровые законы.

Мне после окончания института вдруг сказали, что могли бы рекомендовать меня директором клуба в Белогорске.

— Вы ведь, кажется, оттуда родом, — любезно сказал мне декан факультета.

Да, я оттуда родом.

Странно было бы отказываться, Я прекрасно помнил этот клуб. Он всегда был развалюхой, сколько я его знал. Но что мог требовать для себя выпускник института? Все же директорская должность, хоть это одна фикция…

К девушкам я все эти годы оставался совершенно индифферрентен. Первоначальное отвращение прошло. То, что так явственно пронзило меня в ту ночь на кухне при виде потасканной мамы, отступило и не то, чтобы забылось, а как-то стерлось, смазалось в памяти. Осталось какое-то размытое пятно грязи и мрака…

Теперь, по прошествии нескольких лет, я стал просто равнодушен к женщинам. Меня не посещали романтические видения, не мучили томительным предчувствием грезы…

Я оставался девственником. Для института культуры это довольно дико. Сколько возможностей у меня было для того, что стать полноценным мужчиной. Сколько предложений на этот счет я получал…

И ни одно из них не было заманчивым для меня.

Передо мной стояло лицо греха — такое, каким я его увидел тогда, в ту проклятую ночь.

И это лицо было отталкивающим, оно вогнало меня в шок от омерзения, которое я сразу начинал испытывать. Не против женщин, а просто против самой идеи прелюбодеяния. Я был примером целомудрия и непорочности. После первых приглядываний ко мне товарищи по институту, преподаватели, кураторы — все осознали, что я чураюсь женщин и веду безгрешный образ жизни не потому, что я гомосексуалист или еще какой-нибудь извращенец. Все убедились с течением времени в моих искренних намерениях остаться чистым. Это не прибавило мне уважения и не сделало меня популярным. Теперь к этому не так относятся, как прежде.

Но и неприятия со стороны окружающих я тоже не встречал. Конечно, товарищи-студенты подшучивали надо мной за мое упорное воздержание, но это не носило злобного характера. Просто постепенно все окружающие привыкли к тому, что я такой, и успокоились.

Девушки из моей группы поняли, что от Франца Бауэра толку не добьешься, и оставили свои притязания на мою невинность. Если бы я продолжал посещать церковь, то я наверняка стал бы примером для подражания всей общине и пастор ставил бы меня в пример…

Когда я был на пятом курсе, умерла моя бабушка, мать моего бедного отца. Несколько месяцев я жил один, но вот тут меня и поджидала ловушка…

Студентка с параллельного курса расставила мне свои сети, и я попался в них.

Дело в том, что Валентина поняла меня. Может быть, потому что она была сиротой с детства, воспитывалась в детском доме и от этого научилась замечать многое в окружающих, подмечать незаметные другим детали поведения.

Она пять лет наблюдала за мной, как потом выяснилось. И Валентина раскусила меня. Она поняла про меня то, чего я сам про себя не понимал до самого конца.

Я был чист и больше всего дорожил своей чистотой. Это стало моей защитной реакцией на то, что случилось. Так моя психика защищалась от самой себя.

И Валентина была чиста. На самом деле, наверное, мы стоили друг друга, потому что были двумя самыми добродетельными студентами в институте.

Валентина взяла меня своей чистотой, невинностью. Чистотой не только внутренней, но и физической. В общении с ней я вдруг понял, что больше всего меня отталкивает и пугает в сексе именно телесная нечистота.

Конечно, я должен быть благодарен Валентине за то, что она сделала меня мужчиной. Именно с ней я потерял девственность.

И не то, чтобы эта пресловутая девственность тяготила меня. Нет, слишком уж я настороженно относился к женщинам, чтобы хотеть их по-настоящему. Слишком часто они бывали мне страшны и неприятны.

Несколько раз я пытался настроить себя на нужную волну… Попадалась хорошенькая девушка. Она строила мне глазки и давала разные авансы. Мне казалось, что с ней у меня получится.

Но стоило ей повернуться как-то не так, или сказать что-то, как я тут же вспоминал мокрое от пота голое тело мамы, вылезшей из-под чужого мужика, и все мое настроение пропадало. И я понимал, что просто ничего не смогу с этой девушкой…

Валентина же что-то такое про меня понимала. Поэтому она совратила меня при тщательно продуманных обстоятельствах. Комната ее была прибрана и вымыта до блеска.

Постель была разостлана и сверкала подсиненным и отглаженным до блеска бельем…

Светило солнце в открытое окно, откуда доносилось пение птиц, а сама Валентина пахла шампунем и дезодорантом. Она была робка и нежна. Она была сама стыдливость…

Валентина оказалась девушкой, как я и ожидал. Это был союз двух невинных сердец. И тел, хотя и в меньшей степени.

Мы поженились с Валентиной почти перед самым окончанием института. Была свадьба, к немалому изумлению моих институтских товарищей. Они даже как-то немного обиделись на меня. Так бывает. Люди часто обижаются невольно, когда мы ломаем их сложившиеся стереотипы.

Товарищи привыкли к тому, что я девственник, и не хотели расставаться со своим мнением…

Валентина была первой девушкой, с которой я лег в постель, и у меня все получилось. Тем не менее, я все равно был всегда очень слаб и требователен к антуражу. У меня были условия, при которых я мог быть состоятельным в постели. Если эти условия не соблюдались, я оставался равнодушным и брезгливым.

Белье должно было быть абсолютно стерильным, вокруг должна была царить тишина, мы с Валентиной должны были молчать во время полового акта… Иначе у меня наступал «ступор», и я терял свои мужские способности.

Валентина понимала все это, но мирилась всегда с большой нежностью, и терпеливо сносила все мои причуды. И то сказать, как в народе говорят: «Назвался груздем — полезай в кузов»… Она же знала, что со мной будет непросто. Она же знала, когда выходила за меня замуж, как требователен я к чистоте внешней и внутренней…

Утро у капитана Фишера выдалось тяжелым. И как обычно бывает в таких случаях, он ничего не успевал.

Хотелось самому допросить всех задержанных за ночь на автобусном и железнодорожном вокзалах.

«Нельзя никому доверять, — ворчливо думал он, пыхтя папиросой. — Все сотрудники — мальчишки и сопляки. За ними самими глаз да глаз нужен. А тут дело такое серьезное». Ведь большинство задержанных следовало освободить после разговора.

А вдруг среди них и окажется настоящий убийца?

Фишер именно и собирался лично допросить каждого. Он поинтересовался, сколько народу задержано за ночь по поводу приставания к женщинам.

— Шестнадцать человек, — гордо сообщил дежурный. — Держать негде, все камеры забили.

Фишер пожал плечами и подумал: «Однако, сколько же людей дурью мается… Никогда бы не подумал, что такое количество мужиков болтается по вокзалам и электричкам и лезет к женщинам… Хотя, конечно, мы сети расставили широко. Может быть, там кого и лишнего забрали. Может быть, человек просто подошел на вокзале к женщине и спросил, не знает ли она, с какого пути отправляется поезд… Его тут же цап-царап… Приказ был строгий: всех задерживать, кто приближается к женщинам. А оперативникам, как говорится, “до кучи” собрать только и надо… Ладно, разберемся».

Фишер вошел в свой кабинет и уже настроился вызывать задержанных по одному, как тут же явилось сразу два человека.

Первый — начальник штаба. Он сегодня утром проводил «развод» постовых и теперь горел желанием что-то сообщить.

Второй был врачом-экспертом, который только поздно вечером закончил вскрытие тела Валентины Бауэр…

Оба они вошли к Фишеру одновременно и теперь неприязненно косились друг на друга, и капитан заметил это. «Замечательно, — решил он. — Значит, оба имеют что-то интересное сказать». Он улыбнулся скупо, отчего прорезавшие лицо глубокие морщины превратились просто в шрамы, пересекавшие щеки и лоб.

— Садитесь оба, — сказал он радушно. — Все равно от своих секретов нет.

— Так вот, — начал начальник штаба. — Я сегодня на разводе показал, как вы просили, фотографии мертвых голов… Я их каждое утро показываю постовым, на предмет опознания.

Фишер кивнул. Фотографии были не слишком качественные, да и мертвая полуразложившаяся голова вряд ли могла быть узнана кем-то. Ведь если даже кто-то и видел эту женщину, он видел ее живой…

Надежда все же, хоть и маленькая, но была, и поэтому Фишер настаивал на том, чтобы на каждом разводе демонстрировались эти фотографии.

— Противно мне, — возражал начальник штаба каждый раз. — Мерзко в руках держать.

— Надо, — настаивал Фишер. — Я вас очень прошу. Это же одна минута, что вам стоит.

— Да я и так делаю, Макс Рудольфович, — отвечал начальник штаба с досадой. — Каждое утро, как вурдалак какой, трясу этими фотографиями перед носом у людей. А им на дежурство заступать. Я им настроение порчу с утра. Они теперь как видят меня, сразу смеются. Говорят: «Вот капитан Смирнов идет, фотографии мертвецов несет…» Главное, это бессмысленно. Никто никого не узнал. А число фотографий только растет и растет. Я даже скоро, наверное, папку заведу специальную…

Теперь же лицо Смирнова сияло, и он выглядел победителем.

— Так вот, — продолжал он. — Сегодня на разводе сержант Гусаров опознал вот ее, — и Смирнов кинул на стол Фишеру фотографию последней головы, которая была найдена только вчера.

— Ну да? — не поверил Фишер, — Это удача. Где он?

— Кто — убийца? Не знаю, дома сидит, наверное, — засмеялся весельчак Смирнов.

— Нет, этот сержант… Как его?

— Гусаров, — подсказал начальник штаба. — У меня сидит. Вас дожидается.

Сержант Гусаров оказался здоровенным молодым парнем с внешностью дурака и деревенского ловеласа. Его глупые черные глаза дополнялись глупыми же щегольскими усиками, закрученными наверх, как у парикмахера начала века. Внешность у него была молодцеватая и вызывающая. «Привык там на вокзале перед приезжими красотками выступать петухом, — подумал Фишер. — Этакий гусь…»

— Я позавчера дежурил, — начал Гусаров, усевшись за стол и наслаждаясь возможностью поразглагольствовать в присутствии внимательно слушающего его начальства. — И вдруг вижу — стоит Надька. А она жена Вадика Фролова… Вы его не помните? Он у нас служил раньше. Потом уволился. Где он теперь работает, я не знаю. А жену его Надьку хорошо помню — она к нему часто на пост приходила. Я ее несколько раз видел. И сразу ее узнал. Хоть и не видел с тех пор давно. Но она видная такая женщина была… Думаю: «Куда это Надя собралась?» У нее в руке чемоданчик был, она явно на поезд собиралась. Я тех, кто хочет ехать, от тех, кто просто так шатается, сразу могу отличить. Привычка, опыт.

— Это понятно, — сухо сказал Фишер. — А что было дальше?

— Ничего дальше не было, — сказал Гусаров, — Она пошла, и все. Я к ней не Подходил.

— Она одна пошла? — уточнил капитан.

— Нет, с ней какая-то женщина была. Я ее не знаю. Накрашенная такая.

— Они сели на поезд? На какой? Вдвоем сели? — вдруг прорвало Фишера. Гусаров заморгал и ответил растерянно:

— Нет, они пошли на улицу… Ну, мало ли, может быть до поезда еще время было. Они могли просто пойти прогуляться.

Фишер вызвал по телефону оперативника:

— Узнайте адрес этой женщины. Мы теперь знаем, что убитая — это Надежда Фролова, жена нашего бывшего сотрудника. Найдите его адрес в отделе кадров. Наверное, у них сохранился. Они любят старые бумаги хранить… Выясните, почему родные не сделали заявления об исчезновении. Куда она собиралась ехать?

Фишер повернулся к Гусарову:

— Когда вы ее видели? В котором часу?

— Трудно сказать, — ответил сержант, напрягаясь. — Я же на часы не смотрел… Вечером уже было, это я точно помню. Вечером, темнело уже.

— Вы ту женщину помните? — спросил капитан. — С которой ушла Надежда?

— Помню, — сказал Гусаров.

— Узнаете ее, если увидите?

— Наверное, — ответил сержант.

— Сейчас составите вот с опером словесный портрет этой женщины. И пойдете потом на свой пост. Если ту женщину увидите, задержать немедленно!

— Думаете, это она убила Надьку? — спросил глубокомысленно Гусаров.

— Не знаю! — отрезал Фишер. — Этого никто не знает. Но если это было вечером, да еще на вокзале, то скорее всего та женщина — последняя, кто видел Надежду живой. Это по крайней мере. Так что задержите непременно.

— Слушаюсь! — сказал Гусаров и ушел с оперативником составлять словесный портрет.

«Так что это вполне может оказаться и женщина, — подумал про себя Фишер озадаченно. — Вот уж не ожидал никто.

А впрочем, почему бы и нет? Мы все ищем мужчину, а это может быть женщина. Вполне может, кстати. Ее жертвы — женщины. Они охотнее идут с ней. Женщина женщину меньше опасается, чем мужчину… Очень даже удобно. А мы всю ночь мужиков хватали. Аж шестнадцать человек нахватали. А в это самое время, вполне возможно, эта женщина-людоедка спокойно выбрала себе новую жертву и увела ее с собой. И завтра мы вновь найдем голову убитой. Правда, теперь вряд ли на помойке. После того случая убийца будет поосторожнее. Значит, у женщины во всяком случае есть напарник-мужчина. Потому что патрульные твердо говорили, что в машине был мужчина. Вряд ли они до такой степени ненаблюдательны, чтобы перепутать мужчину с женщиной».

Фишер тяжело вздохнул. Ситуация осложнялась. Сейчас оперативник все проверит, и может оказаться, что действительно главная подозреваемая — женщина, а не мужчина.

Так что же получается? Приказать задерживать не только всех мужчин, которые разговаривают на вокзалах с женщинами, но и женщин, разговаривающих между собой?

Это полный абсурд. Женщины везде и всюду только и делают, что болтают без умолку друг с дружкой. Особенно на вокзалах, в поездах. Да и везде… Они легко знакомятся и судачат часами о чем угодно. Что же, всех задерживать, что ли? Тогда надо просто всех людей из зала ожидания вокзала сразу вести в изолятор. И что получится? Ничего…

Мужчина, который заговаривает с женщиной, все же привлекает какое-то внимание. Его можно заметить. Но женщина, разговаривающая с женщиной?..

Начальник штаба ушел к себе, и Фишер остался наедине с врачом-экспертом. Старенький Лазарь Давидович работал экспертом уже много лет. Как он сам говорил: «Я резал мертвецов еще при наркомах… При Ягоде резал, при Ежове резал, при Берии резал… О, как я резал при Берии! Тогда был такой всплеск преступности!»

При этих словах Лазарь Давидович всплескивал руками и заводил глаза к потолку. Непонятно было, что он имеет в виду — горе или восхищение таким количеством работы…

Теперь он сидел за столом перед Фишером и ждал своей очереди сказать что-то важное.

— И таки я вам скажу, Макс Рудольфович, — начал он своим высоким, почти пронзительным голосом. — Я вскрыл этот труп. И я осмотрел его. И что вы думаете?

Он поднял брови и замолчал.

— И что я думаю? — спросил Фишер, уже успевший за годы привыкнуть к повадкам Лазаря Давидовича.

— И вы полагаете, от чего она умерла, это бедная женщина? — спросил, вновь повышая голос, эксперт. — Она истыкана ножом. Длинным кухонным ножом. Множественные ранения грудной клетки. Она скончалась от этого. Что вы об этом думаете?

Фишер насторожился. Он пока ничего об этом не думал, но уже начинал понимать, куда клонит Лазарь.

— Почему вы мне вчера вечером об этом не сказали? — спросил он взволнованно и быстро.

— А вы меня спросили? — Лазарь Давидович сидел на стуле и качал ногой в стареньком замшевом ботинке. — И еще я имею вам сказать, — продолжил он. — Что вы будете очень смеяться, но голова у нее отрублена топором. Вам смешно?

Теперь Фишер понял все, что хотел сказать ему эксперт.

— Или я не смотрел другие трупы, которые остались от этого маньяка? — спросил Лазарь Давидович, — Или я не вижу разницы? Или я не отличу удара топором от резания ножом? Чтоб вы знали, я могу написать книгу о том, как убивают людей топором. Да-да, толстую книгу…

Дело было ясное. Все трупы женщин, которые нашли в том могильнике, который устроил людоед, не имели на теле никаких повреждений. Маньяк просто перерезал своей жертве горло.

Потом уже у убитой он вырезал части тела — ягодицы, груди и прочее «деликатесное»…

Ни один из найденных в могильниках трупов не имел ножевых ранений в грудь. Кроме всего прочего, маньяк отрезал головы ножом. Это оставляет характерные следы, потому что нужно перерезать хрящ…

Голова же Валентины была отрублена топором. Что совершенно не характерно для людоеда.

И, наконец, самое главное… То, о чем как-то с самого начала Фишер просто не подумал. У Валентины не были вырезаны из тела куски мяса…

То есть, если предположить, что у маньяка целью и мотивом убийства служит добыча мяса жертвы, человечины, то в случае с Валентиной отсутствует мотив. Зачем людоеду было ее убивать, если он все равно не воспользовался ее мясом?

— Вы хотите сказать, что это убийство очень не похоже на все остальные в серии? — спросил Фишер гордо замолчавшего эксперта.

— Спрашиваете! — ответил он с презрительным видом. — Это же небо и земля… Если все это — один и тот же человек, то я вам тогда скажу, что у него большая фантазия…

— Так вы считаете, что убийство Валентины не имеет отношения к серии? — впрямую задал вопрос Фишер. Надо же было с кем-то посоветоваться, а видавший виды Лазарь Давидович подходил для этого как нельзя лучше. — Вы думаете, что ее убил другой человек?

— А я знаю? — поднял плечи старый эксперт. — Нет, вы скажите: я знаю?

Он так и остался сидеть на несколько секунд, удивленно подняв брови и разведя руки…

В этот самый момент, когда Фишер предавался горестным раздумьям, раздался телефонный звонок. Это был заместитель прокурора Кротов. Он хотел немедленно видеть капитана.

Едва я утром переступил порог прокуратуры, как увидел в коридоре перед моим кабинетом человека в очках и с толстым портфелем под мышкой.

«Интересно, ему не тяжело таскать под мышкой такую тяжесть? — подумал я. — Ведь у портфеля есть ручка. Держать его за ручку было бы гораздо удобнее. Какие только чудаки не встречаются на свете».

Человек между тем увидел меня и посмотрел мне в глаза. Он стоял посреди коридора и, вероятно, как и я, раздумывал, обратиться ко мне или нет.

Однако стоило мне достать ключ от кабинета и ткнуть его в замочную скважину, как человек отбросил сомнения и сказал:

— Это вы и есть?

Я открыл дверь кабинета и, уже окончательно уверившись в том, что передо мной законченный чудак, ответил:

— Это я и есть. Тут нет сомнений.

Человек сделал движение, намереваясь войти в кабинет вместе со мной.

Терпеть этого не могу. Приходит такой вот посетитель в прокуратуру, дело у него пустяковое. И вообще, ему скорее всего надо вообще не к нам, а к участковому. И занимает массу времени своими рассказами, бреднями и сутяжничеством. Да еще лезет прямо к прокурору, минуя следователей, потому что считает, просто убежден, что у него серьезнейшее и не терпящее отлагательств дело…

— Вам что? — спросил я неприязненно. Еще лишних придурковатых посетителей мне только не хватало. — Что вы хотели? — добавил я. Это коронная фраза, придуманная в партийных и советских органах во времена застоя.

Никто не замечает, потому что все к этой фразе привыкли, но она очень многозначительна. По ней можно изучать историю советского государства и его политической системы. Почему? Да вот почему…

Приходит человек в учреждение с каким-то делом. А его спрашивают: «Что вы хотели?» Не «что вы хотите», а именно в прошедшем времени. Тут имеется в виду, что бедный человечишко если и хотел чего-то прежде, то как только он попал в соответствующее учреждение, должен так онеметь от ужаса и почтения к власти, что все желания у него естественным образом немедленно улетучиваются… Он может только вспомнить с помощью грозного чиновника о своей нуждишке и робко ее изложить. Подразумевалось, что это он раньше чего-то хотел, а теперь может только уповать на милость начальства и его благорасположение.

«Что вы хотели?» Эта фраза — просто памятник тоталитарной системе!

— Я — психиатр, — ответил человек и улыбнулся обезоруживающей улыбкой. — Меня зовут Иван Антонович. Меня прислали из области, чтобы помочь вам с расследованием. Вот я и приехал. Только что из автобуса вышел.

Я распахнул дверь на всю ширину и пригласил Ивана Антоновича проходить в кабинет.

Вот, дождались все-таки. Наверное, в области уже «доехали», что это сложное дело нуждается в квалифицированном психологическом аналитике.

Мы познакомились поближе. Иван Антонович оказался очень милым человеком лет пятидесяти, с симпатичным брюшком и толстыми короткими пальцами.

— Я провожу обычно экспертизу арестованных, — сказал он. — И специализируюсь на сексуальных маньяках. Вот меня и попросили съездить к вам. Помочь разобраться.

— Это очень хорошо, — сказал я. — Только вот пока поле деятельности для вас маловато… Для того, чтобы получить рагу из зайца, надо иметь хотя бы кошку. Это я к тому, что трудно разбираться с психикой преступника, пока он не пойман.

Иван Антонович улыбнулся опять. Он вообще почти все время улыбался.

— Конечно, желательно было бы иметь человечка в натуре, — заметил он. — Но размышлять о нем можно было бы и сейчас. А поймать, я думаю, вы его и так поймаете. Судя по интенсивности его деятельности, преступник вошел в стадию аффекта.

— То есть? — не понял я.

— Он так втянулся в эти убийства, что уже перестал думать об опасности. Настоящий преступник, я имею в виду — профессионал, так не действует. Он убьет, а потом затаится… А этот ваш просто как с цепи сорвался. Город у вас все равно небольшой. В таком городе вы все равно скоро поймаете. Даже не умением, а просто числом задавите… — Иван Антонович поправился. — Я не хотел сказать ничего плохого о вашем умении… Просто вы можете обложить его, как зайца… Он же маньяк, он не может удержаться от убийства. И значит, будет продолжать выходить на охоту до тех пор, пока вы его не поймаете.

Я рассказал психиатру вкратце о мерах, которые мы принимали. Он кивнул головой и произнес со значением:

— Поймаете… Никуда он не денется.

— А почему вы думаете, что он обязательно сексуальный маньяк? — спросил я его.

Он удивленно посмотрел на меня:

— А какой же еще? Доктор Фрейд вообще считал, что в основе любого преступления да и вообще любого деяния человека лежат сексуальные причины… Представляете, в основе любого поступка? Вообще любого, а не только криминального.

— Но вы же знаете, что преступник — людоед? — спросил я.

— Ну и что? — ответил психиатр. — При чем тут это?

— А вы не допускаете, что преступник ест человеческое мясо просто из экономии? Пристрастился к человечинке и вот…

— Теоретически допускаю, — сказал Иван Антонович. — Но в вашем случае — нет.

— Я имею в виду, например, компанию бомжей, — предположил я. — Нищие, бездомные люди… Озверевшие от тяжелой жизни. Могут они есть человечину? Были ведь такие случаи.

На самом деле я и сам это исключал, просто мне хотелось окончательно утвердиться в правильности своего мнения.

— Такие случаи были и есть, — сказал психиатр. — Известно, например, что иногда заключенные, которые бегут из лагеря зимой по тундре, могут съесть своего товарища. С голоду. Выбирают того, кто послабее, и едят… Но дело в том, что бомжи и им подобные, о которых вы говорите… Видите ли, они ведь и едят себе подобных. Вот в чем дело. А у вас почти все жертвы — нормальные женщины. Все известные вам, во всяком случае… А нормальная женщина никуда с бомжом не пойдет. Она позовет милиционера. Тем более, что вы убеждены — преступник уводит своих женщин с вокзалов.

Он ищет отъезжающих, которых никто не станет искать… Наверное, вы правы. Так вот — обычная женщина с бомжом не уйдет… Они, эти несчастные, потому и шли спокойно, что человек на вид очень приличный. Он не вызывает никаких страшных подозрений. Нет, это не бомж.

— Кто же он? — не выдержал я. — Как вы думаете, среди кого следует искать? Кто он, этот убийца-людоед?

Взгляд Ивана Антоновича сделался совсем мягким, и он ласково посмотрел на меня через стекла своих очков:

— Людоед в данном случае — это, как говорится, ваш друг, товарищ и брат.

— Кого вы имеете в виду? — даже чуть не подпрыгнул я от этих слов, пораженный их неожиданностью.

— Я имею в виду, — сказал психиатр, — что это какой-то нормальный на вид человек. Благополучный, имеющий дом и, может быть, даже семью. Как это ни странно на первый взгляд… — Иван Антонович вновь хитро посмотрел на меня и закончил, сверкая стеклами очков: — Это может быть прокурор, например… Ха-ха-ха! Или глава районной администрации.

Соображения областного специалиста не утешали… Явился Фишер. Я пригласил его, чтобы он рассказал о ходе расследования и еще для того, чтобы познакомить его с психиатром.

Начальник уголовного розыска огорошил нас сообщением о том, что, во-первых, постовой сержант опознал одну из убитых в последние дни женщин. А кроме того, тем, что людоедом может быть женщина.

— Наверное, поэтому все те мужчины, которые были задержаны сегодняшней ночью, отпущены нами, — закончил он свой печальный рассказ. — Мы допросили их всех, записали их данные, но что еще можно было сделать? Машин ни у одного из них нет, — сказал Фишер. — Других зацепок мы все равно не имеем. Кстати, человек круглосуточно дежурит в лесу у раскопанного могильника. Ждет, что убийца появится там с новым трупом. Но пока что и это тщетно.

— Куда-то же убийца все равно будет девать трупы жертв, — сказал я. — Не станет же он складировать у себя дома… Усильте контроль на дорогах. Пусть ГАИ проверяет все без исключения машины на предмет обнаружения следов крови. На вокзалах пусть постовые и ваши агенты проверяют всех граждан, шатающихся без дела… Вообще всех, у кого нет билета.

— Вы представляете, сколько для этого потребуется людей? — сказал Фишер. — Нам придется оголить все остальные участки работы. Снять людей со всего и бросить только на это. Имейте в виду, кстати, что мы и так ориентировали все патрульные машины главным образом следить за помойками у домов. Расписали поквартально помойки за каждым патрулем. Смирнов лично на разводе объявил, что если еще одна голова обнаружится в помойке и патруль проморгает, как это произошло, он строго взыщет…

— Не беспокойтесь, — вдруг встрял в наш разговор психиатр. — Это скоро кончится. Вы его поймаете… Правда, я еще не знаю, как вам это удастся, но…

— Так почему же вы так считаете? — спросил Фишер довольно резко. По нему было видно, что он изнервничался и вообще пал духом. На него произвело огромное впечатление то, что маньяком может оказаться женщина, что нужно искать неизвестно кого, без различия пола. Раньше мы хоть точно знали, вернее думали, что убийца — мужчина…

— Потому что он сумасшедший, — спокойно ответил Иван Антонович. — А значит, прежде всего — больной человек. А больной человек только до известной степени может контролировать свои поступки. Теперь этот людоед окончательно «вошел во вкус». Он больше не может остановиться. Он будет искать и искать новые жертвы для удовлетворения своей болезненной страсти. И его не остановит чувство опасности.

— Почему?

— Потому что болезнь сильнее. Этот человек не может с ней бороться. Так что ждите — он непременно попадется.

Фишер подумал немного, и складки на его лице немного разгладились.

— Тут еще одно дело, — произнес он и с сомнением посмотрел на меня. Он не знал, с чего начать, и поэтому сначала помялся. — Дело в том, что эксперт считает, что Валентина Бауэр не является жертвой людоеда, — наконец сказал он как можно мягче. — У нее голова не отрезана ножом, как у всех остальных жертв, а отрублена. И все тело у нее в целости и сохранности. Мясо не вырезано. Л, кроме того, — добавил Фишер, — она убита до того, как у нее была отрублена голова. Сначала ее убили ножом ударом в грудь. Вернее, ударами ножа… Их много. А только после этого у мертвого тела отрубили голову. — Капитан перевел дух и произнес: — Эксперт считает поэтому…

— А вы что считаете? — перебил я его не слишком вежливо. — Что вы сами об этом думаете?

— Думаю, что наша задача усложнилась, — сказал Фишер. Он поправил форменный галстук и продолжил свою мысль: — Вероятно, эксперт прав. Очень уж это не похоже на то, что сделано с остальными жертвами… Но если это так, то…

— Если это так, — сказал я, — то расследование убийства Валентины нужно выделить в отдельное производство. И искать не маньяка, а кого-то другого. Конечно, это сильно утяжеляет задачу.

— Тем более, все люди мои заняты только людоедом, — сказал горестно Фишер.

— Все равно надо искать, — произнес я строго. — Ведь если это так, то поимка людоеда все равно нам не поможет в смысле убийства Валентины. Так что давайте, Макс Рудольфович, пусть один из ваших людей займется обстоятельствами гибели Валентины. Отдельно от других дел.

Фишер тяжело вздохнул и надел фуражку. Ему стало еще тяжелее…

Утром я проснулась поздно. Голова болела и была как каменная. Я слишком поздно заснула ночью. Все лежала и думала. Мысли были самые разные: от страшных и таинственных людоедов, которые вдруг ни с того, ни с сего объявились в нашем городе, до того, что произошло у нас накануне с Францем. «Вот, — думала я с горечью, — стоило однажды расслабиться и после стольких месяцев воздержания позволить себе Что-то, и такая неудача. Так обидно все получилось. Конечно, и Франц виноват. Если не можешь — не берись. Если чувствуешь, что еще не пришел в себя, что еще не оправился от потрясения — то и незачем соблазнять женщину».

Наверное, от этого у меня и болела голова, и было так противно на душе. Не хотелось вставать с постели, не хотелось завтракать и не хотелось никуда идти. Хотелось закрыться с головой подушкой и лежать так до самого вечера. А вечером сесть в кресло и сидеть в уютной комнате рядом с мамой у телевизора.

Однако такой распорядок дня мне не подходил по деловым соображениям. Ведь Павлик вчера сказал мне: «Приходи завтра утром». Значит, он имеет, что сказать мне о ходе расследования. А ведь это мое главное дело здесь.

Если я сумею собрать интересный материал и хорошо напишу статью, это будет означать мою социальную и профессиональную реабилитацию. Тем более, что я чувствовала — материал позволяет написать даже не одну, а несколько статей. Цикл.

Недавно я видела в одной газетке статью про современных людоедов. Она называлась очень смешно: «Человек человеку суп»…

Вот так бы и назвать цикл статей в нашей газете. Человек человеку суп. Или шашлык, например…

Только надо дождаться момента, когда Павлик и милиция поймают этого изверга. Тогда можно будет узнать еще много интересных фактов и подробностей. Читатель любит подробности. Он только на это и клюет в последнее время.

«Побольше бытовизмов, — говорит Беня на редакционных летучках, — Побольше живой жизни, реальных подробностей. Читатель любит ощущать аромат подлинности».

Вот я и насыщу сбои статьи ароматом подлинности. Чтобы читатели почувствовали правду жизни…

В конце концов я уговорила себя встать и начать одеваться. Мамы дома не было. Она оставила мне записку, что отправилась на рынок. Мне это было на руку. Мое настроение не способствовало общению со старенькой мамой.

Я выпила подряд две чашки крепкого кофе, и моя бедная головушка перестала болеть.

«Это все от шоколадного ликера», — подумала я, вспомнив вчерашнее угощение у Франца. Хотя не так уж много я выпила этого ликера. Так, рюмочку…

Я вспомнила о том, что меня, наверное, ждет Павлик. Как он был расстроен, бедный, что вчера не смог пойти со мной в клуб.

Я чувствовала себя немного виноватой перед ним. Не по какой-то причине, а просто так, подсознательно.

Вот ведь как бывает. Павлик хотел пойти со мной в клуб и там, вероятно, или по дороге обратно, объясниться со мной окончательно. Так сказать, предложить руку и сердце.

Но он оказался занят на работе. И из-за этого служебного рвения он потерял меня. Можно сказать, в каком-то смысле сам толкнул в объятия другого. Ничего не поделаешь, судьба…

Чтобы как-то поднять свое настроение и приобрести «форму», я решила привести себя в порядок и красиво одеться.

Наверное, мне в глубине души хотелось как-то загладить свою смутную вину перед Павликом и хотя бы выглядеть хорошо, когда приду к нему, хотя бы порадовать его своим внешним видом. Пусть ему, трудяге, будет от этого полегче работать.

Я вымыла волосы шампунем «Эльсев», от чего они приобрели пышность и блеск, как и обещала реклама. Я привезла этот шампунь с собой из дома. Потом накрасилась и обновила лак на ногтях.

В конце концов я даже накрасила ногти на ногах.

«Для чего? — подумала я при этом. — Я же все равно буду в туфлях…» Я не хотела признаваться себе в том, что делаю это уже для Франца… Хоть я старалась дисциплинировать себя и держать в руках свою разбуженную чувственность, все же у меня было ощущение, что я увижусь с Францем очень скоро и он непременно увидит мои голые ноги…

Из одежды я выбрала строгий костюм деловой женщины. Собственно, я ведь и есть деловая женщина, и направлялась по делу. Так и должна выглядеть журналистка из областной газеты.

С удивлением я обнаружила, что за эти несколько дней пребывания у мамы я поправилась. Юбка костюма, прежде сидевшая на мне нормально, теперь плотно обхватывала мои бедра. Я с трудом застегнула застежку и повернулась перед зеркалом.

Юбка сидела на мне в обтяжку, почти до неприличия, ткань натянулась на бедрах и так облегала мои ягодицы, что при каждом шаге было отчетливо видно, как они движутся и перекатываются…

Я усмехнулась: «Ничего, пусть Павлик порадуется… Да и вообще я еще молодая и очень-очень привлекательная дама».

Я встала на каблуки, перекинула через руку плащ и вышла на улицу. До прокуратуры идти было недалеко, и я решила не надевать плащ. Мое настроение улучшилось, и я подумала: «Пройдусь так… В плаще совсем не такой вид. Пусть все на улице видят, что идет красивая женщина».

Я шла по улице и буквально ощущала, как мужчины пожирают глазами мою фигуру, и в особенности покачивающиеся бедра. Это повысило мой тонус еще больше.

Павлик был в кабинете не один. Рядом с ним, через стол, сидел пожилой мужчина в очках.

— Это психиатр из области, — представил мне его Павлик, и мы поздоровались. — Марина собирается писать статью об этом убийце, — пояснил Павлик психиатру, и тот кивнул задумчиво:

— Это благодарная тема. Только сложная. В ней необходимо разобраться.

— Но вы же не откажетесь помочь мне разобраться в ней, — сказала я и улыбнулась ему. — Вы, должно быть, специалист в этой области.

— Конечно, я готов вам помочь написать квалифицированно, — ответил Иван Антонович. — Только для начала мы должны иметь предмет, так сказать. Нужно найти преступника.

— Вот Иван Антонович утверждает, что мы совсем скоро его поймаем, — вмешался Павлик. Я удивленно посмотрела на пожилого человека, но Павлик тут же добавил: — Просто мы все надеемся, что он потеряет осторожность, бдительность, и мы арестуем его. Все-таки город маленький сравнительно, а сети расставлены широко. Рано или поздно попадется.

— Насчет рано или поздно — это не утешает, — сказала я в ответ, наверное, слишком резко. — Каждый день сидеть и ждать новую жертву маньяка — это так ужасно. Да и слухи о том, что он людоед, скоро все равно просочатся. Так не бывает. Кто-нибудь проболтается.

— И тогда начнется паника, — заметил психиатр печально. — А паника всегда непредсказуема. Этого нельзя допустить.

— А как можно этого не допустить? — спросила я.

— Нужно скорее его поймать, — ответил Павлик решительно.

— Кстати, ты собирался рассказать мне о ходе расследования, — сказала я.

Мне очень хотелось быть в курсе событий. Но Павлик покачал головой:

— Мы делаем все возможное, но сдвигов пока нет. То есть, конечно, мы идем по следу, но находим пока только новые следы злодеяний. Так что мне нечего сейчас сказать тебе.

— А когда будет, что сказать? — нетерпеливо спросила я.

— В любую минуту могут поступить сведения, — произнес Павлик, разводя руками. Потом он посмотрел на меня, окинул взглядом меня всю и улыбнулся: — Может быть, даже сегодня вечером. Мы могли бы увидеться сегодня… — Павлик смотрел на меня так, словно готов был немедленно проглотить. Его даже не смущало присутствие постороннего человека. — Если ты свободна сегодня вечером, мы могли бы встретиться, — сказал он, и голос его сделался умоляющим. Я взглянула на его лицо и буквально почувствовала, как же он хочет, чтобы я согласилась.

Сердце не камень…

— Хорошо, — сказала я. — Ты можешь позвонить мне домой после того, как закончишь работу. Ты ведь заканчиваешь в половине седьмого?

— Да, — просиял Павлик, и мне стало приятно, что удалось обрадовать его согласием. Пусть человек хоть немного порадуется… Правда, у меня уже есть Франц, но нельзя же расстраивать хорошего человека.

— Мы можем пойти куда-нибудь прогуляться, — сказала я.

— Я покажу тебе новый причал на реке, — произнес облегченно Павлик. — Его недавно построили, там очень красиво. Ты наверняка еще не видела причал. Ведь правда?

— Правда, — согласилась я. — Причал я еще не видела.

Я встала и направилась к двери, кивнув психиатру, молчаливо слушавшему наш разговор.

— Так я позвоню? — сказал Павлик мне вслед.

Я кивнула опять и улыбнулась.

Мужчины продолжили свой серьезный разговор, а я вышла на улицу. «Опять не повезло, — подумала я. — Опять ничего. Зря только пришла. Теперь еще придется вечером идти с Павликом на прогулку. Хотя это и не самое неприятное времяпрепровождение…»

В Павлике меня подкупала его открытая искренняя влюбленность в меня. Да и решительность, пожалуй. Не всякий мужчина станет при постороннем человеке назначать свидание. Вдруг я бы отказалась? Ему могло бы быть неудобно потом. Но Павлик твердо поставил себе цель добиться моего расположения, и сознание этого мне льстило.

Я побрела домой. Теперь мне даже некуда было спешить. Дома меня никто не ждал, кроме мамы.

«Сейчас выпью еще кофе и лягу с книжкой, — подумала я, — Нечего шляться по городу. Должна же я отдыхать. Пусть милиция пока ищет преступников, а я должна отдохнуть».

Только отдохнуть у меня не получилось. Когда я пришла, мама была дома. Она сидела на кухне и рылась в сумках, разбирая то, что принесла с рынка.

— Ты вчера пришла так поздно, — укоряющим голосом сказала мама. — Я даже не смогла тебя дождаться, заснула.

— Ну, я же не маленькая, — ответила я. — За меня можно не волноваться. Тем более, что у меня был провожатый.

— Да уж я отругала этого провожатого, — смеясь, сказала мама. — По-матерински… Не посмотрела, что он прокурор. Отругала, что так поздно по улицам с моей дочкой ходит.

— Как отругала? — оторопела я, — Кого отругала? Когда?

— Да он только сейчас позвонил, — сказала мама, удивляясь моему недоуменному виду. — Только сейчас… За пять минут до твоего прихода.

— Кто позвонил? — не понимала я.

— Павлик позвонил, — сказала мама. — Он позвонил, представился… Я его голос даже не узнала, не слышала с тех пор, как вы в школе учились. Он тогда еще на выпускном вечере выступал от всех выпускников. Я помню хорошо… Голос такой звонкий был, а сейчас хрипит. Он курит много, наверное…

— А что он хотел? — прервала я маму, которая впала в воспоминания и разболталась.

— Он хотел с тобой поговорить, — сказала мама. — Какая ты странная, Мариночка… Зачем бы ему звонить еще? Он век мне не звонил до твоего приезда. Спросил, пришла ли ты уже. Что-то такое хотел тебе сказать.

— И что ты ему рассказала? — нетерпеливо спросила я.

— Да ничего я ему не рассказала, — даже немного обиделась мама на мою резкость и торопливость расспросов, — Что мне ему рассказывать? Я только пошутила с ним. Говорю: «Что же ты, Павлик, дочку мою только поздно-поздно ночью домой-то привел? Что тебе, дня не хватает? Я уж устала ее дожидаться, спать легла». Вот и все, что я ему сказала.

«О, Господи, — подумала я. — Вот ведь черт дернул Павлика позвонить вдруг именно сейчас. И маму тот же черт дернул распустить язык. Теперь Павлик узнал, что я вчера без него где-то шлялась допоздна и пришла домой так поздно… Что он обо мне подумает? Павлику, наверное, было очень обидно это услышать…»

— И что он тебе ответил? — спросила я наконец у растерянной мамы, которая сидела и с недоумением смотрела на меня. Она не могла понять, что она сделала неправильно…

«Сама виновата, — подумала я тут же. — Я же сама сказала маме, что пошла с Павликом… Что же ей было думать? Она же не знала, что диспозиция изменилась и я была вовсе не с Павликом».

— Он ничего особенного не сказал, — ответила мама. — Засмеялся только и ответил, что теперь будет возвращать тебя вовремя. Вот и все. Он на меня нисколько не обиделся, не думай. Да я же по-матерински… — Мама помолчала и добавила: — Да у него и голос был такой веселый…

«Да уж, очень веселый», — подумала я, представив себе обескураженное лицо Павлика, когда он случайно узнал такое…

Мне вспомнилась сцена из одного фильма. Там к полковнику, Герою Советского Союза пришла одна противная женщина. И рассказала ему о том, что его любимая жена изменяет ему с другим.

А полковник выслушал это и продолжал улыбаться. Улыбка, правда, была деланная, натянутая, но все же он улыбался и молчал. И тогда эта женщина смешалась на секунду и вдруг сказала с уважением: «Да, товарищ полковник, теперь я понимаю, за что вам Героя дали…»

— Он просил что-нибудь передать? — спросила я у мамы, решив не вдаваться в объяснения. Какой смысл говорить ей, раз уж она проболталась невольно… Я же сама виновата. Надо держать маму в курсе событий. Или вообще не говорить ничего.

— Да, — сказала мама. — Павлик сказал, чтобы ты ему позвонила, когда придешь.

Мне не хотелось ему звонить. Он наверняка обижен. Звонить и чувствовать, что человек дуется, я не хотела.

«Вот еще, — в конце концов смело подумала я. — Я ничего ему не обязана. Мы посторонние люди, что бы он там себе не выдумывал. И не должна же я, взрослая женщина, отчитываться перед ним… Какое ему дело, где я была и чем занималась?..»

Надо было позвонить. Зачем-то Павлик звонил мне сразу же после моего ухода из прокуратуры… Может быть, там какие-то новости о расследовании. Он же обещал держать меня в курсе дела.

Я уже совсем собралась позвонить и даже подошла к телефону, как телефон затренькал сам.

Я сняла трубку. Это был Франц.

— Как дела? — спросил он и замолчал.

— Отлично, — в тон ему ответила я и тоже замолчала. Я ждала развития событий. Чего он хотел от меня после своей вчерашней неудачи?

— Мы увидимся сегодня? — наконец после молчания спросил Франц.

— Когда? — уточнила я. Хотя теперь это, наверное, не имело большого значения. Ведь Павлик наверняка не захочет теперь идти со мной вечером на прогулку… Он наверняка отменит свое приглашение. Придумает что-нибудь. Скажет, что срочно занят, что много дел вечером по работе. Так что я была, вероятно, свободна…

— Когда? — переспросила я еще раз.

— Сейчас, например, — ответил голос Франца в трубке. — Ты можешь прийти ко мне. Я сижу дома и жду тебя.

«Свидание днем… Какой он скорый», — подумала я.

— Ну, так что? — поторопил он меня, не дождавшись ответа.

А почему бы и нет? Пусть я несерьезно отношусь к Францу и всей этой истории, но любое дело надо доводить до конца.

После вчерашней неудачи у меня потому и остался такой неприятный осадок. Уж если ты согласилась отдаться мужчине, то сделай это до конца. Хоть один раз, но сделай. А иначе ты сама становишься какой-то комической фигурой из анекдота…

— Прямо сейчас?.. — переспросила я нерешительно.

— Ну да. Я жду тебя, — повторил Франц.

— А ты не порвешь мне опять блузку? — спросила я, пользуясь тем, что мама вышла из комнаты.

— Не беспокойся, — ответил Франц. — Твоя блузка останется в целости и сохранности. Приходи.

— Хорошо, — сказала я после некоторого колебания. — Скоро я приду.

С самого утра я как будто знала о том, что непременно увижусь сегодня с Францем…

Перед уходом из дома я решила все же позвонить Павлику. Вдруг у него появилась интересная информация. Может быть, уже пойман людоед?

Голос Павлика был ровный и спокойный.

— Я хотел тебе только сказать, чтобы ты зашла ко мне вечером сама, — попросил он. — Дело в том, что я буду, наверное, очень занят, у меня может быть народ. Так вот, ты приди и сядь. И тогда все поймут, что к чему, и уйдут. И я освобожусь. А то я придумал на сегодня одну вещь для нас с тобой, так хотелось бы ее осуществить.

— Какую вещь? — спросила я. — Что ты надумал?

— Это будет сюрприз, — ответил Павел. — Ты и сама, наверное, удивишься.

— Это будет приятный сюрприз? — допытывалась я. Всегда же хочется знать наперед, что тебя ожидает.

— Естественно, — засмеялся Павлик. — Кто же приглашает женщину на свидание и готовит ей неприятный сюрприз?

— А что должны будут понять твои товарищи, когда я приду в твой кабинет вечером? — не отставала я от Павлика. — Ты сказал, что они поймут, что к чему. А что к чему?

Павлик секунду подумал и отрубил в трубку:

— Они поймут, что я тебя люблю и что ты пришла ко мне на свидание. Так тебя устраивает?

— Ты все никак не успокоишься, — сказала я с легкой укоризной. — Все шутишь и шутишь…

— Так ты придешь? — спросил Павлик напряженным голосом.

— Приду, — ответила я и повесила трубку. Жаль, конечно, что Павлик не сообщил мне никаких новостей о расследовании. Но тут уж ничего не поделаешь…

Надо будет пойти к нему на свидание. Что же человек так мучается… Может быть, это даже мой долг — пойти к нему и развеять все его фантазии. Это ведь в моих руках.

Хоть я и не давала ему никаких авансов, меня несколько тяготило то, что Павлик так нежно и преданно любит меня.

«Надо объяснить ему, что я обыкновенная женщина, вовсе недостойная такой преданной любви, — думала я, — Может быть, тогда Павлику станет легче забыть меня и попросту перестать думать обо мне. И мне будет морально легче жить, зная, что никто не питает ко мне чистых и трепетных чувств. Это ведь само по себе тоже довольно обременительно. Пойду, обязательно пойду и поговорю с Павликом серьезно. Просто мой долг сделать так, чтобы он выбросил из головы всякие химеры».

По правде говоря, я впервые в жизни столкнулась с такой настойчивостью, какую проявлял Павлик в отношении меня.

Это было даже удивительно. И приятно, не скрою. Только меня мучило то, что я не ощущала в себе взаимного чувства.

Павлик нравился мне, но нисколько не больше, чем многие другие молодые и недурные собой мужчины. Я не прочь была бы пофлиртовать с ним, но ведь я понимала, насколько это для него серьезно, и не хотела выступать в роли вертихвостки. Не хотела играть с чувствами человека, чтобы потом просто растоптать их…

Когда после моей смерти меня спросят на Небесах, есть ли у меня заслуги перед ближними, я обязательно сошлюсь на этот случай. Я скажу: «О Боже, Отец Небесный! Был в моей жизни мужчина, который любил меня нежно и преданно. И на многое был готов ради меня. И велико было мое искушение поиграть с ним. Но я поняла, что это будет “игра в одни ворота” и нашла в себе силы воздержаться».

И Отец Небесный простит мне многое за это, потому что Он знает, как тяжело красивой одинокой женщине держать себя в руках и отказываться от приятного приключения…

Я вышла на улицу, сказав маме, что сегодня, наверное, опять приду домой поздно.

Впереди меня по улице шла кошка. Она была серая, с черными полосками. Настоящий маленький хищник. При ходьбе она покачивала бедрами точно так же, как и я.

Я шла за этой кошкой и думала о том, как много живых существ живут рядом друг с другом. Они ходят по разным своим делам, волнуются, переживают, и никто по-настоящему не интересуется друг другом.

Куда направляется эта кошка? По каким своим неотложным кошачьим делам? А куда идет этот человек в дорогом костюме и с ярким галстуком? Что у него на уме?

А куда иду я — красивая женщина, областная штучка? Чего я хочу и что думаю про себя?..

Франц стоял у окна. Он смотрел на улицу и явно высматривал меня. Лицо его было бледно и напряженно.

«Бедняга волнуется, — подумала я с сочувствием. — После вчерашней неудачи он переживает и боится повторения. Но тут я должна быть умной женщиной и помочь ему чувствовать себя нормально».

Я помахала ему рукой, и в ответ через стекло Франц улыбнулся. Улыбка у него получилась уверенная, и это меня порадовало.

«Значит, у меня все-таки будет свидание с мужчиной, а не с куском вареной колбасы», — подумала я.

В комнате было аккуратно прибрано, а на столе стояла вчерашняя бутылка шоколадного ликера, наполовину пустая. Специально для меня была приготовлена пепельница.

— Ты простила меня за вчерашнее? — спросил Франц, едва мы сели за стол.

— Я уже не помню об этом, — дала я единственно возможный ответ и постаралась ободряюще улыбнуться. — Советую и тебе не вспоминать о разных неприятностях. Тем скорее все пройдет.

— Это верно, — промолвил Франц, пристально глядя на меня через стол. — А ты красивая.

— Я и сама знаю, — ответила я, тряхнув волосами. — Это не новость. Как ты себя чувствуешь?

— Это мы сейчас выясним вместе, — ответил Франц, и глаза его стали суровыми. Я понимала его. Он не мог успокоиться до тех пор, пока не продемонстрирует себе и мне, что он нормальный мужчина.

Это естественно. До тех пор, пока недоразумение будет существовать, нормального разговора и нормальных отношений не получится. Ведь, если говорить откровенно, он затем и пригласил меня сейчас к себе, чтобы загладить вчерашнюю неловкость.

— Проверим? — спросил меня Франц.

— Что проверим? — сказала я, хотя уже догадывалась, что он имеет в виду.

— Проверим, как я себя чувствую, — сказал он уже утвердительно. Ему явно не терпелось утвердиться.

Чтобы утвердиться в мире, ему нужно было утвердиться в себе самом, а значит — в моем теле…

— Раздевайся, — сказал он мне вдруг, не вставая со своего стула.

— Прямо так? — удивилась я. Мне показалось, что последует какая-то преамбула к близости. Как вчера, например.

Но, видимо, Франц заранее продумал весь сценарий, и этот сценарий не предусматривал преамбулы и предварительной любовной игры…

Меня стало занимать происходящее. Я встала и сняла с себя жакет. Потом как бы случайно несколько раз повернулась перед Францем, чтобы он мог оценить мою фигуру как следует.

Он молчал и напряженно смотрел на меня.

— А ты не собираешься раздеваться? — спросила я его после того, как сняла бюстгальтер.

— Нет, — ответил Франц коротко и добавил чуть погодя: — Потом.

Я чуть тряхнула освободившимися грудями. В двух местах на них остались синяки после вчерашних событий здесь же, в этой комнате. Я показала Францу на синяки и сказала:

— Вот, полюбуйся, что осталось от твоих рук.

Он криво усмехнулся:

— После сегодняшнего останутся еще большие, чем эти. Продолжай.

Голос его был отрывистый, глаза возбужденно горели.

Меня волновала ситуация, волновали слова мужчины, его голос и особенно его пылающий взгляд. Я почувствовала сильный прилив возбуждения.

Юбку я стащила через голову. Она еле слезла с меня, настолько была узкая. Когда я осталась совсем обнаженной и стояла перед Францем, не зная, что делать дальше, он сказал:

— Теперь пойдем на кровать.

Я смутилась:

— Ты все-таки совсем не хочешь раздеться? — спросила я. — Ведь не ляжешь же ты со мной в одежде. Это нелепо.

Но Франц ничего мне на это не ответил и опять усмехнулся. Он взял меня рукой за локоть и подвел к кровати.

— Ложись, — произнес он серьезным голосом и без улыбки. — Ложись на кровать.

Я села на постель, потом легла поверх одеяла, но тут Франц вдруг сказал мне, как бы раздумывая:

— Нет, ты не поняла меня. Или, точнее, я тебе не объяснил. Ты должна встать на четвереньки. Потому что я буду находиться сзади тебя.

— Но я так не хочу, — возразила я. — Может быть, потом… Но сначала я бы не хотела так, в этой позе.

— Я прошу тебя, — настойчиво сказал Франц. — Я очень прошу тебя, очень. Пожалуйста, сделай это.

— Это поза для очень близких людей, — возразила я. — Меня она будет смущать. Я не смогу до конца расслабиться… Давай сделаем это потом.

Франц нетерпеливо тряхнул меня за плечо.

— Марина, — сказал он, сдерживая себя и начиная трястись, как в лихорадке. — Я прошу тебя слушаться… Потому что я смогу только так, только в этой позе. Я знаю себя. Ну, пожалуйста, не упрямься.

Я вздохнула и сделала то, что он просил. Встав на четвереньки на кровати, я мысленно представила себя в этой позе. Как бы увидела себя со стороны.

Нет, недаром я никогда не любила эту позу. Мне всегда казалось, что она — самая унизительная для женщины. Стоишь, как овца, подставившись, и ждешь…

Франц у меня сзади что-то делал, пыхтя.

«Ну скорее же, давай скорее, — мысленно просила я его. — Франц, миленький, ну не заставляй меня так стоять долго, давай сделай что-нибудь скорее…»

Через секунду или две Франц наклонился ко мне сзади и вошел в меня… При этом он схватил меня руками за повисшие груди и стал ожесточенно мять их.

Нет, на этот раз он был вполне мужчиной, я это сразу почувствовала. Да еще каким!

Я не могла сохранять спокойствие и благодарно задвигалась бедрами ему навстречу. Боли в сминаемой груди я не чувствовала, все мои ощущения переместились в другое место.

— Не так сильно… Синяки будут, — простонала я, но Франц не обратил на мои слова внимания.

Спустя несколько минут он вдруг прохрипел надо мной: — Говори…

— Что говорить? — не поняла я. Мне казалось, что я и так достаточно громко стенаю от удовольствия.

— Говори: не надо, оставь меня, отпусти, — объяснил Франц, задыхаясь от страсти.

— Но я не хочу, чтобы ты меня отпускал, — проговорила я, изнемогая от подступающего оргазма.

— Говори, — почти выкрикнул Франц, и я подчинилась. Дело в том, что я испугалась, что Франц может сейчас выйти из меня и бросить… Тогда я не получила бы всей порции наслаждения.

Поэтому я послушно стала выкрикивать:

— Отпусти меня! Оставь! Не надо, прошу тебя…

Я поняла, что Франц почему-то хочет инсценировать нечто вроде изнасилования. Что ж, у каждого свои «закидоны», но если ему это помогает так хорошо и сильно меня «обрабатывать», то что же… Пусть, я согласна поиграть в его игру…

— Громче! — приказал Франц. Он буквально озверел. Его руки просто рвали мои груди, напор его сделался таким сильным, как будто судьба хотела вознаградить меня сразу за несколько месяцев воздержания.

— Отпусти меня! — кричала я и под конец делала это отчасти сознательно, потому что напор был уж слишком силен.

А потом все мгновенно закончилось.

Франц опустошился и тут же вышел из меня. Он убрал руки с моей талии, которые держал все время там, заставляя сильнее прогибаться. Я осталась все в той же позе, но теперь уже предоставленная самой себе. Несколько секунд я продолжала стоять так, упираясь на локти и колени. Я ждала, не захочет ли Франц еще чего-нибудь.

Только потом я догадалась, что никакого продолжения не будет. Когда я подняла голову, то увидела, что Франц отошел от кровати и застегивает свои брюки.

Я села на постели, не веря своим глазам. Мне казалось странным и диким, что после любовного акта Франц стал таким равнодушным и холодным. Он вообще не смотрел на меня, и я чувствовала, что это не деланное, нет…

Просто я стала ему совершенно безразлична, и он думал о чем-то своем.

— Дай мне сигарету со стола, — попросила я.

— Не надо тут много курить, — вдруг сказал Франц. — Я не люблю, когда в комнате накурено.

— Но я хочу покурить, — почему-то настаивала я.

— После, — мягко, но равнодушно отозвался мужчина. — Выйдешь на улицу, там и покуришь.

Он стоял у окна, уже застегнувшись, и глядел вдаль. На лице его были разлиты спокойствие и умиротворенность.

— Теперь ты доволен? — спросила я его. — Ты получил то, что хотел?

Франц обернулся и посмотрел на меня.

— Да, вполне, — сказал он. Потом помолчал. Я тоже больше ничего не говорила, потому что не знала, что сказать. Мне было очень обидно, что он так быстро потерял ко мне интерес. — Мне кажется, что ты можешь идти, — неожиданно сказал Франц.

— Так сразу? — даже не поняла я его поначалу. Настолько его слова и вообще все поведение сейчас не вязались с нашими отношениями. Я не ожидала ничего подобного.

— Сразу, — ответил мужчина. В глазах его я прочитала полное безразличие ко мне и желание, чтобы я ушла.

Что ж…

Я встала и начала одеваться. Перемена в отношении ко мне Франца была столь очевидна, сколь и неожиданна для меня. От смущения движения мои сделались медленными и неуверенными. Я двигалась, как во сне…

Есть две вещи в жизни женщины, которые кажутся мне одними из самых постыдных и неприятных. К сожалению, почти каждой женщине случается проходить через них.

Первая — это когда тебя прогоняют. У меня уже был однажды в жизни эпизод, когда это случилось со мной.

Как-то я была в редакционной командировке. Командировка была на три дня в один из райцентров. Там я должна была встретиться с несколькими людьми и написать после этого проблемную статью о сохранении памятников истории и архитектуры…

Хотя городок и был небольшим, мне приходилось ездить также по окрестным деревням. Ведь в провинции именно там еще сохранились старинные храмы, которыми и интересуется общественность.

Поэтому в исполкоме мне по просьбе редакции выделили на один день «газик» с шофером. Вот о шофере-то и пойдет речь.

Мы ездили с ним целый день. Побывали в одной деревне, потом в другой. Заехали к разным людям, и я взяла у них интервью. День уже почти заканчивался, и пора было ехать обратно.

Мы так и поступили, и уже когда мы въехали в город, шофер вдруг сказал:

— Вы сейчас в гостиницу пойдете?

— Ну да, — рассеянно ответила я. — Куда же еще?

— А там буфет вечно не работает? — сказал водитель, поглядывая на меня.

— Лучше бы он вообще никогда не работал, — ответила я сердито, — То, чем они торгуют, лучше бы вообще не продавать.

— Мы можем заехать ко мне перекусить, — сказал он. — У меня обед готовый. Я бы вас угостил. А то целый день проездили и никак не познакомились.

Он посмотрел на меня и улыбнулся. Я несколько раз ловила себя в течение дня на том, что мы с ним обмениваемся взглядами. Наверное, я ему понравилась. В общем-то, это и неудивительно. Я на самом деле неплохо выгляжу. Да и вообще я должна была интересовать его. Все-таки журналистка из газеты…

Что же касается меня, то незадолго до этого мой муж уехал в отпуск на две недели. И в тот день, когда он вернулся, я получила редакционное задание ехать на три дня сюда.

Так что с мужем мы только увиделись утром, когда он пришел с поезда, а я собиралась в дорогу.

Я уже говорила, что я порядочная женщина и никогда не стремилась изменять своему спутнику жизни. Но посудите сами — что должна чувствовать молодая женщина после двух недель воздержания? Да еще когда она знает, что впереди еще три дня одиночества? Какими глазами она может смотреть на мужчин?

Так что после того, как мы обменивались взглядами целый день, и после недвусмысленного предложения шофера, все встало на свои места.

Водителя звали Володя. Он был крепкий здоровенный мужик лет сорока, что называется «в самом соку». Не мой, конечно, тип, но что же поделаешь… Дареному коню в зубы не смотрят…

— Но мне неудобно, — сказала я и почему-то инстинктивно сжала ноги под юбкой.

— Что же тут неудобного? — возразил Володя. — Человеческое общение… Должны же мы с вами познакомиться как следует…

Он уже вел машину в сторону от гостиницы, к своему дому неподалеку.

— А ваша жена? — спросила я робко. — Что она скажет? Мы ей не помешаем?

Бывает же такое лукавство у людей… Как будто я не понимала, что о жене речи идти не может вообще…

— Жена работает на маслозаводе во вторую смену, — сказал Володя спокойным голосом, — Она у меня начальник смены на маслозаводе. Инженер.

Стоит ли говорить, что ни до какого обеда дело не дошло? Он сказал:

— Обедать потом, — и увлек меня в комнату, где сразу повалил на незастеленную кровать…

Пообедать мне в тот день так и не пришлось.

В самый разгар второй по счету схватки открылась дверь и вошла его жена. Уж не знаю, что там случилось. То ли смена раньше закончилась, то ли соседки позвонили и рассказали, что муж привел в дом какую-то…

Женщина посмотрела на нас и сказала грозно, обращаясь ко мне:

— Убирайся отсюда, сука.

Никогда не забуду этих минут. И считаю такие минуты самыми тягостными в жизни каждой женщины.

Когда ты торопливо одеваешься под тяжелым ненавидящим взглядом другой женщины. Знаешь, что она рассматривает твою фигуру, презирает тебя. И она в своем праве. Она — у себя дома и выгоняет тебя.

А ты, бормоча что-то жалкое и нелепое, трясущимися руками натягиваешь на себя белье…

— Извините… — бормотала я. — Я сейчас уйду… Сейчас… Простите меня, уйду…

Я суетилась вокруг кровати, собирая свое раскиданное белье, а потом все никак от волнения не могла попасть ногами в колготки, а головой — в вырез комбинации…

Володя молчал и только с ужасом смотрел на грозную жену. Он не сказал ни слова, и вся сцена прошла в молчании, прерываемой только моим лепетом.

В конце концов я схватила сумку и метнулась к двери. В этот момент супруга не выдержала.

— Пошла вон, шлюха! — крикнула она громко.

Я закрыла за собой дверь и оказалась на крыльце. Ну и вид у меня был тогда! Ну и повеселились многочисленные соседи, которые как специально столпились возле калитки и увидели меня, выскочившую, как ошпаренная, из дома… Я не смогла как следует одеться и привести себя в порядок. Когда я вскочила с кровати при появлении жены, я была вся взмокшая под Володей. Поэтому комбинация и платье не налезали на мокрое от пота тело. Теперь платье сидело на мне скособочившись. Оно было не застегнуто на спине… Сама я была растрепанная, с красным лицом. Подтягивать колготки и поправлять платье пришлось уже на глазах у десятка злорадно наблюдавших за мной соседей.

Как я бежала потом по улице! Как дрожала весь вечер и половину ночи от того, что со мной приключилось…

Тогда только три таблетки «элениума» помогли мне заснуть ночью. Три последующих дня командировки стали сущим кошмаром для меня. Я ходила по городку и все время боялась встретить Володю или его жену.

Мне казалось, что весь городок знает теперь, как оскандалилась областная журналистка и как она была опозорена доблестной местной женщиной — хранительницей семейного очага.

Теперь, когда я одевалась перед брезгливо смотревшим на меня Францем, я вспомнила всю эту историю.

— Вот это тебе не нужно, — вдруг сказал Франц, шагнув ко мне и вырывая у меня из рук трусики, которые я собиралась надеть.

— Почему? — недоуменно спросила я.

— Пусть они останутся у меня, — сказал он. — До следующего раза.

— Ты думаешь, что будет следующий раз? — спросила я иронично.

— Конечно, — ответил Франц невозмутимо. — Мы же с тобой теперь любовники. С сегодняшнего дня… Почему бы не быть следующему разу?

Он был даже удивлен моими словами.

— А зачем тебе мои трусы? — спросила я, решив не вдаваться в глубину вопроса.

— Просто я так хочу, — ответил Франц.

— Чего ты хочешь? — спросила я, ничего не понимая. — Ты сам сказал мне, чтобы я уходила и оставила тебя одного. Какая тебе разница, уйду я в трусах или без них?

— Для меня есть разница, — сказал мужчина, и лицо его побледнело, — Для меня это очень важно. Я хочу, чтобы моя любовница уходила от меня без трусов.

Он держал этот невинный предмет туалета в руках, крепко сжимая его, и я поняла, что так или иначе, а сейчас с ним лучшее не спорить… Пока он не придумал чего-нибудь нового и не потребовал отдать ему платье, например…

— Хорошо, пусть будет так, — сказала я. — Но если я простужусь, ты будешь отвечать.

— Ничего, — ответил Франц. — Сейчас не так холодно. А до твоего дома тут близко.

Франц смотрел на меня, и я, взглянув ему в глаза, поняла, что ноги моей тут больше не будет. Секс сексом, а никто не хочет лишних приключений…

— Я тебе позвоню, — сказал Франц. — Надеюсь, завтра мы вновь увидимся.

«Ну и дурак, — подумала я про себя и вышла на улицу. Я была в бешенстве. Больше всего я ругала себя — Дура, — говорила я себе. — Что ты за дура несчастная… Подумаешь, ты стала одинока. Подумаешь, у тебя проблемы с сексом, и ты страдаешь без мужчины… Это же совсем не повод, чтобы ложиться в постель со всякими сумасшедшими».

Мне было ясно, что несчастье с женой сильно повлияло на психику Франца.

«Конечно, он несчастный парень, — объясняла я себе. — У него убили и съели жену… Он видел ее отрезанную голову… Естественно, он повредился в рассудке. Он сам может сколько угодно говорить о том, что ему стало лучше, что он хорошо себя чувствует. Но факты налицо. Он нездоров».

Я вспомнила его неудачу прошлой ночью. И это было неспроста. Ведь я приложила немало усилий для того, чтобы восстановить его потенцию…

И сегодня. Эти странные требования — встать именно в позу на четвереньках, потом эта история с трусиками…

Да и то, как он сразу утратил ко мне интерес и как почти тут же выгнал меня — разве это не патология? Явная патология…

«А после этого он спокойно говорит, что теперь мы стали любовниками и он хочет видеть меня каждый день, — говорила я себе и злобно хохотала. — Надо же совершенно помрачиться в рассудке, чтобы полагать, что после его поведения я приду к нему завтра… Он просто не понимает смысла своих поступков и неадекватно оценивает их. Например, он не понимает, что нанес мне оскорбление, выгнав из дома сразу после…»

Я шла по улице быстро, широкими шагами, размахивая сумочкой. По пути мне вдруг пришла в голову одна занятная мысль: «А ведь трусы были тоже как бы "гвоздем программы”,— подумала я. — Франц ведь потому и заставил меня сразу одеваться и уходить, что нетерпеливо ждал именно этого момента. Этот момент, — когда он отправит меня домой без трусов, — планировался им как акт его наивысшего торжества… Да-да. Сначала ему было нужно, чтобы я кричала нелепые слова, будто он меня насилует, а потом вот это, с трусами. Да и сама поза… Все сходится один к одному. Франц сдвинулся на насилии и торжестве над женщиной. Бедный парень! Бедный, бедный… Несчастье с женой так странно преломилось в его психике. Вот ведь как бывает. Ну, что же. Каждый, как говорят, сходит с ума по-своему».

В конце концов я успокоилась. Вечерние прогулки по Белогорску, наверное, вообще очень полезны для нервной системы.

Я подумала о том, что во всем, что со мной происходит, виновата прежде всего я сама.

Стоило сохранять достоинство все эти последние месяцы, чтобы почти сразу же по приезде сюда связаться с малознакомым человеком, про которого я знала, что он пережил тяжелую душевную травму…

Так что, как говорил в знаменитом фильме Глеб Жеглов, «наказания без вины не бывает»…

Ну и черт с ним, с этим несчастным уродом, решила я. В конце концов, я свободная женщина и могу распоряжаться собой сама. Плюнуть и забыть.

Отдав себе такое приказание, я пошла помедленнее и стала обращать внимание на происходящее вокруг.

А происходили самые обыкновенные вещи. Люди шли с работы, кто-то тащил вырывающихся детей. Дети вопили, и сопли текли у них по замурзанным физиономиям.

Кроме очевидно спешащих домой, остальные люди на улице разделились на два лагеря — по половому признаку. Женщины стояли в длинной очереди к киоскеру, торгующему сгущенным молоком. Такое молоко есть в каждом киоске навалом, и для того, чтобы купить его, не нужно нигде стоять. Тебе еще спасибо скажут благодарные продавцы.

Но в этом киоске одна банка стоила на три копейки дешевле. Уж не помню точно, но она была дешевле совсем на какую-то малость. Столь незначительную, что было очевидно — даже если купить всю партию этого молока, на бюджете семьи разница в цене не отразится.

Однако женщины стояли длинной очередью, очень оживленной. Из задних рядов все время выкрикивали что-то возбужденное. Жизнь кипела.

Зачем же они стоят? Что заставляет их унижаться, стоя в очереди из-за копеек?

Нет, не бедность, конечно. Все прилично одеты, у всех сытые лица. Нищих в этой толпе не видно.

Просто привычка. Социальная привычка. Стоят от скуки. Стоят потому, что стояние в очереди — образ жизни. Уродливый, страшный, но, кажется, уже окончательно сформировавшийся.

В наше время всеобщего дорогого изобилия нужно старательно и долго искать место, где есть очередь. Но русская женщина будет искать это место. И найдя, тут же встанет в унылую очередь. И будет стоять в ней час или два с озлобленным понурым лицом. А потом придет домой, озверевшая от усталости, издерганная, и-будет кричать на мужа и давать подзатыльники детям. Которые и так уже на всю оставшуюся жизнь отупели от этих подзатыльников и бранных криков родителей на загаженной кухне…

И можно построить сколько угодно красивых магазинов и кафе. И украсить все вокруг рекламными щитами. И вообще все отделать мрамором… И все равно посреди этого великолепия будут толкаться, плевать на пол и наступать на ноги, не имея понятия об извинениях. И женщины будут визгливыми голосами кричать: «Вы тут не стояли!», а мужчины, замордованные своим ничтожеством, будут по-прежнему с остекленевшими глазами мычать свое вечное: «Ну, я тебе, бля, в рыло дам…» Не верите? Я преувеличиваю? Это не так?

Поезжайте в любую, самую богатую страну. И посмотрите на русских туристов… Вы их сразу узнаете, не беспокойтесь. Узнаете по беспокойно рыщущим глазам, по мгновенно создаваемой толчее и беспрерывному грязному мату из уст мужчин, женщин и детей…

А если вы сейчас скажете, что я не люблю свой народ, я обижусь. И напомню вам слова великого Некрасова:

И мой народ — это Петр Великий и Павел Первый, Менделеев и Столыпин… А не эта мечущаяся толпа любителей мексиканских телесериалов.

Зайти домой я уже не успевала. Ровно в половине седьмого я была уже в дверях прокуратуры, где меня ждал Павел.

Мое настроение сильно изменилось с того момента, когда я разговаривала с ним в последний раз. Кое-что произошло. Кое-какие события…

Теперь я шла к нему с удовольствием и ожиданием приятного вечера, а не с затаенной скукой и чувством выполняемого долга.

В кабинете вновь было сильно накурено, но на этот раз Павел был один.

— Все только что ушли, — сказал он, поднимаясь со своего места.

— Ты разочарован? — спросила я его.

— Почему? — не понял он, и тогда я, улыбнувшись, объяснила:

— Тебе не удалось продемонстрировать коллегам, какая красивая женщина приходила к тебе сюда. Они не увидели моего появления.

Павел посмотрел на меня и тоже улыбнулся.

— Это не беда, — сказал он спокойно. — Тут были капитан Фишер и врач-эксперт. Мы все равно пригласим их на свадьбу. Так что они тебя так или иначе скоро увидят.

Я никак не могла привыкнуть к этим «прихватам» Павлика и вновь онемела от таких слов. Ну и нахальство!

Или это не нахальство? Я заглянула ему в глаза и увидела там, что он на самом деле нисколько не сомневается в том, что говорит. Удивительный человек… Он на самом деле верит в то, что говорит. Я так и спросила его об этом:

— Неужели ты сам в это веришь?

— Во что? — уточнил он. Очень по-прокурорски. Павлик любил точность в выражениях.

— Ну в то, что ты только что сказал… В эту нелепость. В то, что у нас будет свадьба. И вообще…

Павлик надел плащ и закрыл дверь кабинета снаружи. Мы стояли в пустом коридоре. Только постовой у самого входа, низко склонившись, читал какую-то толстую книгу.

— Конечно, верю, — ответил Павлик. — Ты что же, хочешь без свадьбы? Это нехорошо… Люди обидятся, что их не пригласили. Да и вообще — это все же торжественный момент.

Он глядел на меня своими голубыми глазами. Отчего они вдруг стали голубыми? Ведь у Павлика всегда были серые глаза…

— Так что без свадьбы не обойтись, — продолжил он, вздохнув. — Хоть это и дорогое удовольствие сейчас, но что же поделаешь? Таковы традиции. Правда, в свадебное путешествие поехать не удастся. Мне вряд ли дадут скоро отпуск.

Я засмеялась и взяла его под руку. Мы шли по улице. Я сказала:

— Я не об этом тебя спросила. Неужели ты и вправду думаешь, что это возможно? Что у нас будет свадьба, что мы поженимся и что это будет скоро?

— Но я же люблю тебя, — ответил Павлик удивленно. — Причем ждал тебя все эти годы. Я как чувствовал, что ты все-таки разведешься. Хотя я и не желал тебе этого. Представляю себе, как это неприятно.

— Да уж… — пробормотала я, — Так куда мы идем? Ты что-то придумал на вечер? Ты обещал мне какой-то сюрприз. Будет сюрприз или твои планы опять поменялись?

— Все будет, — сказал Павлик, пытаясь подстроить свой широкий шаг к моей походке, — Расскажи лучше, чем ты занималась все эти годы?

— Все эти годы? — переспросила я.

— Ну да, — ответил Павлик серьезно. — Все эти годы, что ты жила без меня.

— Работала, — сказала я. — Сначала училась, потом работала в газете. В промежутках между делами вышла замуж.

— У тебя ведь нет детей? — спросил Павлик.

— Нет, — покачала я головой. — Как-то не дошло до этого.

— Но ты ведь можешь иметь детей? — обеспокоенно спросил он, — Потому что я очень хотел бы, чтобы ты родила мальчика и девочку.

Он спросил так озабоченно и серьезно, что у меня перехватило дыхание. Я на секунду вдруг представила себе, что это могло бы быть правдой.

— Я могу иметь детей, — ответила я, наконец справившись с собой. — Просто не было времени.

— Ладно, — сказал Павлик, немного помолчав. — Теперь у тебя будет время для этого. У меня приличная зарплата, так что ты не должна будешь так много работать.

На этот раз я промолчала. Я стала поддаваться магии его слов…

Мы шли по улице уже довольно долго. С реки подул холодный ветер. Тем и коварна золотая осень. Днем тепло, как летом, солнце, а ближе к вечеру начинаешь чувствовать перемену времени года.

Ветер забирался мне под юбку, и я отчетливо ощутила, что я без трусиков. А вспомнив, где они остались и при каких обстоятельствах, залилась краской стыда.

— Мы скоро придем? — спросила я вновь, так как начала замерзать снизу.

— Уже почти пришли, — ответил Павлик и остановился, — Только сначала зайдем в магазин, — предложил он и показал на стекляшку с рекламой «Сникерса».

Мы зашли в магазин, где почти никого не было, кроме двух подростков, приценивавшихся к бутылке ананасового ликера. Подросткам было лет по пятнадцать. Это были плохо одетые пареньки, тщедушные и бледные. Они смотрели на одиноко стоящую заморскую бутылку с яркой этикеткой и пересчитывали мятые сторублевки.

Я представила себе, что будет с ними после того, как они выпьют эту польскую отраву, и мне стало плохо самой.

Кроме подростков, в магазине был только продавец. Увидев входящего Павлика, он приосанился и картинно гаркнул на пацанов:

— А ну, брысь отсюда! Несовершеннолетним спиртное не продаем!

Подростки сначала не обратили на эти слова никакого внимания и только потом, увидев Павлика, ухмыльнулись и отошли от прилавка.

— Привет, Витя, — поздоровался Павел с продавцом. — Дай пачку «Мальборо» и бутылку шампанского.

Продавец Витя достал сигареты и полез за бутылкой, но Павлик остановил его.

— Да нет, — сказал он мягко — Не эту. Вон ту дай.

Витя посмотрел, куда Павлик указывал, и оценивающе усмехнулся:

— Это настоящее французское. Сорок восемь тысяч. Ты посмотрел на ценник?

— Вот и дай ее. В первый и последний раз покупаю по твоим грабительским ценам.

— У меня нормальные цены, — обиделся Витя. — Это у французов ненормальные. И у вашей налоговой инспекции ставки ненормальные.

Он достал бутылку с красивой этикеткой, сразу указывающей на дороговизну напитка, и спросил:

— Праздник, что ли, какой? День прокурора? Красная дата календаря?

— Семейное торжество! — отрезал Павлик, роясь в бумажнике. — У тебя пакеты есть? Чтоб бутылку положить?

— Есть, — сказал Витя, поглядывая на меня. — Тебе какой? Есть с лесной картинкой, а есть с розами.

Павлик задумался:

— С розами. Это больше подходит.

Витя дал ему пакет и чуть заметно подмигнул мне:

— Погуляете…

Мы вышли из магазина, и сквозь витрину я увидела, как пацаны вновь приблизились к прилавку. На этот раз они уже насчитали свои деньги и теперь протягивали их Вите.

Тот, следивший за нами через стекло, поймал мой взгляд и, заговорщицки улыбнувшись, подал пацанам бутылку.

— Пойдем к реке, — сказал Павел и повел меня по дорожке, ведущей вдоль обрыва. Мне уже было сильно холодно, ветер забирался под юбку, и я невольно съеживалась от этого, но все же шла.

— Мы шли на реку? — спросила я Павлика, так и не понимая, куда же мы направляемся.

— В том числе, — промолвил он, подводя меня к краю обрыва. Внизу в темноте сверкала и переливалась река. Она у нас широкая и полноводная, на ней еще не успели построить электростанции. У коммунистов просто руки не дошли поставить тут очередной «маяк коммунизма»…

Прямо под нами, под обрывом, на котором мы стояли, река была темной, и вода в ней казалась фиолетовой и иногда зеленой, как на некоторых картинах Куинджи. Зря его бранят за то, что такой воды в природе не бывает. Бывает, и он это знал.

Стояла тишина кругом. Вокруг нас, на дорожке никого не было, и даже ветер вдруг перестал шевелить листьями на деревьях. Внизу, под нами, было море кустарника, и дальше — тихая широкая река.

Вдали, ниже по течению, было много огней. Это было, как будто там расположен целый небольшой город.

— Что это? — спросила я у Павлика. Как изменился Белогорск за все время моего отсутствия. Я и не догадывалась об этом…

— Эти огни? — переспросил он.

— Ну да. Я помню, что раньше там ничего не было. Мы ходили туда собирать ягоды в нашем с тобой детстве.

— Там причал. И склады, — ответил Павлик. — Почти что маленький порт. Сверху сплавляют лес по реке, а здесь его уже встречают, обрабатывают… Есть паромная переправа.

Яркие огни светили в темноте, как светлячки. Это было целое море огоньков. Работа там, видимо, не прекращалась и ночью, так что над рекой, над нашим простором далеко разносились шумы, скрип лебедок, гудки корабликов у причала.

Это было, как если бы картину Куинджи «Ночь на Днепре» озвучить свистками, грохотом металла и подсветить портовыми прожекторами…

— Пойдем дальше, — сказал Павлик и приобнял меня свободной рукой за талию, — Нас ждут и уже, наверное, заждались.

— Кто нас ждет? — удивилась я. Это было весьма неожиданное сообщение для меня в ту минуту.

— Мы уже почти пришли, — сказал мой спутник. — Осторожно, не упади с дорожки. Тут очень крутой обрыв…

Я остановилась.

— Куда ты меня ведешь? — спросила я впрямую. — Я хочу это знать. Скажи сейчас же, иначе я никуда не пойду.

Павлик остановился напротив меня и достал сигареты.

— Я веду тебя к себе домой, — ответил он спокойным и уверенным голосом.

— Зачем? — спросила я, и мне стало стыдно глупости заданного вопроса. Зачем еще может мужчина звать женщину домой?

— Не за тем, зачем ты думаешь, — сказал Павлик, и я покраснела еще сильнее. Хорошо, что этого не было заметно в темноте. — Нас ждут мои родители. Ты ведь не знакома с ними, — произнес Павлик, глубоко затягиваясь. — Вот я и решил тебя с ними познакомить. Ты ведь не против, я надеюсь?

Я опешила и была вообще крайне озадачена. Если было сегодня что-то, что могло повергнуть меня в изумление, то оно случилось. Я не знала, что сказать.

— А они не против? — вдруг спросила я, наверное, из чувства противоречия.

— Зачем же им быть против? — сказал Павлик. — Наоборот, им даже интересно. Ты будешь первая женщина, которую я приведу домой к себе и познакомлю с родителями. До этого ничего подобного не было, так что, когда я днем позвонил им и сообщил о планах на вечер, они были страшно заинтригованы.

— Ты полагаешь, что это стоит делать? — спросила я с сомнением в голосе. — Ты полагаешь, что я — это та самая женщина, которая заслуживает того, чтобы быть первой женщиной, которую ты познакомишь со своими родителями? Именно я — та, которую стоило ждать так долго?

— Я знаю, чего я хочу, — твердо ответил Павлик и как бы в подтверждение своих слов решительно затоптал окурок на дорожке.

И тут в меня словно бес вселился. Наверное, от неуверенности в себе, или еще от какого-то нехорошего чувства, вползшего в мою душу, я сказала неожиданно:

— А ты так уверен в этом? Ты так уверен во мне? Ты так самонадеян, что…

— Что ты хочешь сказать? — перебил меня Павлик, и его голос стал жестким.

Меня же буквально понесло.

— Ты даже не знаешь, где я была прошлым вечером и откуда пришла домой ночью. Моя мама тебе проговорилась, потому что думала, что я была с тобой. А ты, даже узнав о том, что я где-то была, не спросил меня ни о чем… — произнесла я быстро, — Ты ничего не знаешь, а так уверенно говоришь о нашей свадьбе. Ведь ты не знаешь…

— Отчего же, — спокойно сказал Павлик все тем же жестким голосом. — Я знаю.

— Что ты знаешь? — осеклась я и замолчала. Наступила пауза, во время которой мы оба думали, что сказать дальше.

— Ты спросила меня, знаю ли я, где и с кем ты была прошлой ночью, — ответил Павлик. — Но я знаю. Если тебя интересует лишь факт моей осведомленности, то должен тебя разочаровать. Городок маленький, и, конечно же, я знаю, где ты была.

— Ну и что? — спросила я, сама не зная при этом, какого ответа я ожидаю. Чего я вообще хотела добиться?

— Ничего, — сказал Павлик строго. — Я не хочу об этом говорить.

Он стоял вполоборота ко мне и смотрел на реку внизу, на ее разноцветное течение и на огни вдали.

«Он просто блефует, — подумала я. — Он говорит, что знает, чтобы выудить у меня самой признание. Очень профессионально, очень по-прокурорски… На самом же деле ему ничего не известно. Потому что, если бы он знал правду, то вообще не стал бы сегодня со мной встречаться. И тем более, забросил бы свои мечты о нашей свадьбе. Пусть даже это его заветная мечта. Есть же вещи, которые мужчина не может воспринимать спокойно. С которыми он не может примириться».

А вслух я сказала:

— Ты этого знать не можешь. И говоришь просто так.

Павлик не обернулся ко мне. Он по-прежнему глядел на реку. Потом заговорил тихо и размеренно. Таким голосом прокурор сообщает арестованному, что найдены неопровержимые улики, указывающие на его виновность, и что его теперь ждет смертный приговор.

— Утром мне позвонил участковый, которого я попросил подежурить у Франца в клубе. И сказал, что, по его мнению, директор клуба больше не нуждается в государственной опеке… Что у него кабинете он, участковый, когда явился, обнаружил красивую молодую женщину, с которой Франц мило беседовал. Участковый так и сказал: «Кажется, наш директор не так уж опечален. И мы напрасно беспокоимся за его моральное состояние. Он довольно быстро нашел замену». Вот так он сказал. Не так уж много у нас красивых молодых женщин. А Франц никогда не бывал замечен в особой легкости в общении с женским полом… А потом твоя мама сообщила мне невольно, что ты пришла домой необычно поздно. Не нужно так уж много ума, чтобы связать воедино эти два факта. Дедукция — даже слишком мудреное слово для столь простого умозаключения… Элементарно, Ватсон, как говорил в подобных случаях Шерлок Холмс.

Я подавленно молчала. Что я могла сказать, кроме того, чтобы извиниться за свои опрометчивые и агрессивные слова?

— И ты ничего не хочешь сказать мне больше? — вдруг спросила я и сама услышала в своем голосе жалобные нотки.

— Нет, — ответил Павел. Потом он подумал, и, вероятно, ему показалось, что он ответил слишком кратко и сурово. — Зачем я должен что-то говорить? Если ты захочешь мне что-нибудь сказать, то ты скажешь. А если ты не говоришь, то почему мне нужно говорить?

— Тебя это совсем не интересует? — спросила я настойчиво.

Павел повернулся ко мне и усмехнулся. Возле рта пролегла глубокая складка.

— Отчего же, — медленно произнес он. — Интересует, конечно. Но я не стану ни говорить что-либо, чтобы спровоцировать тебя на откровенность, ни, тем более, задавать вопросы.

— Чего же ты хочешь? — почти выкрикнула я, удивляясь накатившему на меня какому-то странному и неожиданному состоянию. Я заметила, что сильно волнуюсь.

— Ты же прекрасно знаешь, чего я хочу, — ответил Павел. — Я хочу жениться на тебе. Хочу жить с тобой и иметь детей. Хочу, чтобы ты любила меня и была счастлива. И делаю для достижения этого все, что в моих силах.

Я поняла его. Он поставил себе цель и действовал в интересах достижения этой цели. Кстати, он заодно дал мне понять и причину своего нелюбопытства.

Павел делал все то в отношении меня, что считал рациональным, то есть способствующим женитьбе. А задавать мне острые вопросы о моем поведении — это было попросту нерационально, так как не способствовало достижению заветной цели.

Павлик — очень рациональный человек. Зачем вести разговор с непредсказуемыми последствиями, если его можно избежать?

Павлик вдруг взял меня за руку. Впервые за все время. Впервые с тех пор, как мы поцеловались в первый и последний раз в нашем школьном дворе.

— Пойдем, — сказал он. — Стало прохладно, и ты можешь замерзнуть. Да и вообще — нас ждут.

Он не отпустил мою руку, а, прижав ее к себе, повел меня дальше вдоль берега, навстречу огонькам. Теперь мы шли молча, тесно прижавшись друг к другу. На этом этапе мы все сказали друг другу.

Царило вдруг наступившее безветрие, и ни один листок не шелохнулся на фоне темного неба со звездами. Я вспомнила стихи Игоря Северянина, которые, как мне показалось, точно соответствовали не только нашему настроению, но даже окружающему нас пейзажу. Как специально… И я прочла их Павлику.

А Павлик, выслушав, вдруг засмеялся облегченно и сказал:

— Как здорово, что ты сейчас это вспомнила… А ты помнишь, как дальше там?

Я часто вспоминал это стихотворение, когда по вечерам возвращался с работы домой этой дорогой. И все вспоминал тебя и думал о том, что ты строишь где-то свои невозможные замки и ищешь кружевные сады… И спешишь за синей птицей. А ведь поблизости себя ты не замечаешь ласточек, пеночек и стрижей…

Я остановилась и, не вынимая своей руки из его, сказала:

— А ты кто — ласточка, пеночка или стриж?

— А ты как считаешь? — спросил в ответ Павлик и повернулся ко мне.

Мне хотелось обнять его и поцеловать в то мгновение. Я вдруг поняла причину своего странного состояния.

Я стала по-иному относиться к Павлику. Может быть, я не случайно вспомнила это стихотворение… А он не случайно продолжил его. Это была судьба.

Тогда я удержалась и не поцеловала его. Я только крепче сжала его руку в своей и сказала:

— Теперь нужно идти. Твои родители, на самом деле, наверное, заждались, пока мы с тобой тут болтаемся.

Мы были почти у самого дома. Просто за деревьями его было не видно. Как только мы прошли еще немного и чуть свернули, показался дом. Он одиноко стоял на крутом берегу, как одинокий замок над рекой.

— Вот здесь, — сказал Павлик, указав на дом рукой, и я увидела его зажженные окна.

— Здесь ты живешь? — спросила я удивленно. Я никогда не бывала у Павлика дома. И никогда не видела его родителей. Только его собственная настойчивость привела меня сюда.

Дом был довольно большой, двухэтажный. Вокруг него стояло еще несколько хозяйственных построек из силикатного кирпича.

Мы вошли, и сразу же в ярко освещенную прихожую вышли родители Павла.

Я тут же вспомнила, что видела несколько раз прежде его отца. Павел Петрович был секретарем райкома партии в Белогорске, и я видела его, еще когда была девочкой. Однажды, на открытии нового здания школы, где он даже выступал. И тогда все вокруг шептались, что это папа нашего Павлика.

Еще несколько раз я видела его, вылезающим из машины или, наоборот, садящимся в нее возле разных учреждений в центре города. Собственно, он меня никогда не интересовал. Я просто понимала, что он — большой начальник, но на большее моего любопытства не хватало.

Это естественно. Что за дело было девочке-школьнице до лысого дядьки в галстуке и помятом сером костюме?

С Павликом у нас не было близких отношений, так что и факт, что это папа моего одноклассника, меня не интересовал.

Маму я тоже видела. Она несколько раз приходила в школу. Но прошло уже столько лет с тех пор, и так много воды утекло… Столько иных лиц заслонили эти, что, встретив их на улице, я даже под угрозой немедленной казни не смогла бы вспомнить, кто это такие…

Мы официально познакомились и даже пожали друг другу руки. И тут «выступил» Павлик. Он приблизился ко мне вплотную и положил руку мне на плечо.

Это было сделано так неожиданно и так решительно, что я просто не смогла отстраниться. Не успела я сказать ни одного слова, как Павлик выпалил громко и торжественно:

— Папа и мама! Это Марина, моя бывшая одноклассница. Вы ее помните. Я люблю ее всю свою жизнь. И никогда ее не забывал, вы сами знаете, что я ждал только ее. Теперь Марина приехала, и я пришел с ней сюда, чтобы познакомить вас с моей будущей женой.

Он сказал это четко и ясно, звонким голосом, не терпящим возражений. Наверное, именно так рапортовал он в свое время своему кагэбистскому начальству…

И расчет его был верен. Успешное и детальное планирование операций — это профессия Павлика.

Мать первая, почти не дожидаясь окончания торжественной речи сына, бросилась обнимать меня. Она плакала, я почувствовала слезы на своей щеке…

Отец, крякнув, довольно улыбался и держал меня за руку. Он не плакал, конечно, однако и на его лице было написано сильное впечатление.

— Наконец-то, — произнесла мама. — Мы так долго ждали и надеялись… Ждали, когда же Павлик покажет нам свою избранницу. Все никак дождаться не могли. И вот… — Она плакала, уже не скрываясь.

— Ждал, ждал, и вот дождался, — произнес Павел Петрович, хлопнув сына по спине. — Постоянство — это по-нашему… Поздравляю, — он тоже поцеловал меня, уколов щеточкой своих подстриженных усов.

Мы прошли в гостиную к заранее накрытому столу. Причем мама Павлика обнимала меня за талию, а сам коварный соблазнитель держал за руку с другой стороны. Папа зашел вперед и уже пододвигал мне стул…

Что я должна была сделать? Что я должна была сказать? Как я должна была себя вести?

Старики сидели целый вечер и ждали… Сын позвонил им днем и сказал, что придет не один. Учитывая то, что Павлик не имел любовниц, не заводил знакомств и вообще был не влюбчив, такое сообщение его имело совершенно определенный смысл.

Значит, старики стали готовиться. Они накрыли стол. Папа трясущимися стариковскими руками доставал из погреба соления и маринады. Мама готовила утку в яблоках — свое фирменное блюдо.

Потом они приготовили все и сидели напротив друг друга, и делали вид, что смотрят телевизор. На самом деле ничего они не могли смотреть. Все мысли их были заняты только одним. Они перебрали всех знакомых молодых женщин. Обсудили знакомых дочерей своих друзей и бывших коллег…

Потом вздохнули одновременно и решили, что все равно не стоит гадать, на ком остановился выбор их придирчивого сына.

И вот пришел сын и со счастливым видом представил им долгожданную невесту. Старческие сердца дрогнули. Они не смогли дождаться окончания речи и кинулись со слезами счастья к своей новой дочери…

Вот и скажите мне… Что же мне было делать после всего этого? Сказать, что все это неправда и Павлик говорит необоснованно и самонадеянно? Сказать дрожащим от волнения и счастья старикам, что это ложь и я вовсе не невеста их сына?

Если какая-то читательница могла бы так поступить на моем месте, пусть она не читает дальше. Значит, мы сделаны с ней из слишком разного теста…

Родители Павла торжественно молчали, инициативу взял на себя сын. Он откупорил принесенное нами шампанское и разлил его по бокалам.

— Желтое, — с уважением сказал Павел Петрович, разглядывая бокал с вином на свет. — Как на обкомовском банкете…

Нас с Павлом поздравили, и я выпила свой бокал со смешанным чувством. Я ощущала себя самозванкой. Этаким Геккельбери Финном в гостях у тети Салли…

Я изо всех сил сжимала ноги под юбкой, чтобы хоть на секунду забыть о том, что я без трусов. И почему…

Но, с другой стороны, я не могла не признаться себе, что все происходящее мне приятно. Какой женщине не приятно выходить замуж и принимать поздравления?

— Да, — сказал Павел Петрович. — Вот уж не ожидал… Ожидал, конечно, но чтобы так внезапно… Я все думал да гадал, кого же приведет в дом наш Павлик? — Он оглядел меня еще раз и добавил одобрительно: — Красавица, настоящая красавица.

— Марина работает в газете в области, — вставил Павлик, который сидел рядом со мной, гордый, что его замысел так великолепно удался. — Она приехала сейчас сюда для того, чтобы написать статью о нашем убийце, про которого все говорят…

— И которого вы все никак не можете поймать, — добавил его отец, хмуря брови. — Позор на всю область. Раньше бы такого не было.

— Вы хотите сказать, что прежде не могло появиться убийцы-маньяка? — спросила я, решив немного поработать, раз уж представился случай, и взять как бы интервью у представителя старой власти Белогорска.

Павел Петрович задумался.

— Да нет, — ответил он после некоторого размышления. — Маньяк мог появиться, конечно… Но его бы поймали гораздо быстрее. У него не было бы базы для существования сколько-нибудь длительное время.

— Социальной базы? — уточнила я, внутренне усмехнувшись. Мы все хорошо помним социалистические разговоры про социальную базу преступности и ее неуклонное сокращение по мере строительства коммунизма.

— Нет, — поморщился старик. Он оказался не так глуп, как я, ничтоже сумнящеся, предполагала. — Социальная база тут ни при чем. У маньяка не может быть социальной базы нигде и никогда… Тут дело не в формации общества, а просто в его организации.

— То есть? — не поняла я.

— Было меньше возможностей, — пояснил Павел Петрович. — Каждый человек был на виду. Не у властей, а хотя бы у соседей, у сослуживцев. Про каждого человека было всем точно известно, кто он и чем занимается. Чем живет, как отдыхает. Каково его семейное положение… Каждый имел работу. Если не имел — заводилось уголовное дело о тунеядстве. Должна была быть у каждого трудовая книжка. И она лежала в определенном месте. Восемь часов рабочего дня. Субботники, воскресники, общественная работа. Партийные собрания, профсоюзные, комсомольские… Все это вместе и отвлекало человека от лишних мыслей и, заодно, дисциплинировало его. Как бы ставило под общественный контроль.

— Полицейское государство? — спросила я, рискуя вызвать неудовольствие пожилого человека.

Но он не поддался на провокационный вопрос на политическую тему. Он пожал плечами и сказал:

— А вы посмотрите вокруг себя. Выйдите днем на улицу и посмотрите. На все эти толпы молодых мужчин и женщин, которые днями, неделями и месяцами шляются из магазина в кабак и обратно. Где они зарабатывают деньги? Чем они зарабатывают их? Что-нибудь перепродают, где-нибудь украдут… Дело-то нехитрое — украсть или перепродать. Есть еще «челноки». Поехал в Китай, привез всякого дерьма в пяти сумках… Продал, и живешь полгода безбедно. И вот они сидят в кафе, в ресторане, еще где-нибудь… Глаза пустые, думать не надо и не о чем. Внутри полная пустота. Я недавно в пивную зашел. Тут недалеко. И вижу — среди бела дня сидят пять здоровых парней лет по двадцать пять. На них пахать можно. И нужно, они от этого только здоровее были бы. А они сидят и смотрят, как кошка катает по полу пустую бутылку. И дико хохочут… Они развлекались звуком катающейся пустой бутылки, понимаете? Это какую же пустоту внутри себя надо иметь…

— Вы думаете, что маньяк — один из таких? — поинтересовалась я.

— Не знаю, — ответил Павел Петрович. — Но почему бы и нет? Вы можете сказать, что придет в голову этим парням в любую минуту? Человек перепродал что-то, а потом полгода пьет пиво. Вы понимаете, какая у него в голове образуется духовная база для свершения чего угодно? И так живут сейчас многие. Даже у нас, хоть и городок наш невелик. Но и тут все это заметно. Может быть, даже заметнее, чем в большом городе.

— Ничего, — сказал Павел. — Так или иначе, все равно скоро поймаем.

— Поймаете, — согласился Павел Петрович. — Только потом новый появится. Просто не может не появиться. У него, у потенциального маньяка-убийцы нет другого выхода. Он станет им от пустоты, от бесцельности существования.

Мама Павла все время беспокойно смотрела на нас, беседующих, и наконец не выдержала и попыталась перевести разговор на другую, более близкую ей тему.

— Ладно вам, — сказала она. — Что в такой вечер все о глупостях да о неприятном говорить… Отец, налей еще по рюмочке. — Потом она обратилась ко мне: — Мариночка, а когда же вы жениться собираетесь? Когда свадьба-то будет?

Старики еще чувствовали себя скованно в моем присутствии, но я заметила, что Павел одобрительно смотрит на них и как бы говорит им всем своим видом: «Сейчас не надо вопросов. Слишком ответственный момент. Первое знакомство. Подробности я вам потом объясню». Все это было в его глазах.

И сейчас он в очередной раз понял, что настал ответственный момент и пришел мне на помощь.

— А что тянуть? — сказал он. — В понедельник я буду очень занят. А во вторник подадим заявление в ЗАГС. И вечером устроим вечеринку. Позовем всех наших одноклассников, которые остались в городе.

Павел сказал это, и по его сверкнувшим глазам я поняла, что он давно об этом мечтал. Именно так он планировал все сделать. Именно об этом он мечтал, и это помогало ему ждать меня столько лет с завидным и внушающим уважение упорством. Нельзя же было отнимать у него эту минуту торжества…

— А свадьба? — спросил отец.

— По закону через два месяца, — ответил Павлик. Потом подумал секунду и добавил рассудительно: — Хотя это не закон, конечно, а просто правила. А чем отличается закон от правила? — Он посмотрел на отца глазами опытного и строгого экзаменатора.

— Ничем, — ответил Павел Петрович и усмехнулся в усы. — И то можно нарушить, и другое… Для пользы дела можно нарушить что угодно, — видно, он вспомнил что-то и еще раз хитро усмехнулся своим мыслям.

— Закон нарушать нехорошо, — сказал назидательно Павлик. — Как говорит наш начальник милиции, «нарушение закона влечет чреватые последствия». Вот чтобы не было этих «чреватых последствий», мы и не будем нарушать закон. А правила — это другое дело. Правила для того и пишут, чтобы их все нарушали, кому не лень.

— Так ты нарушишь правила? — спросил отец.

— Нарушу, — признался Павлик и покачал головой с деланно-сокрушенным видом. — Не станем мы ждать эти два месяца. Это глупо… После стольких лет… Во вторник подадим заявления, а поженимся через неделю. Незачем тянуть.

— Правильно, — хлопнул его по плечу отец. — Нечего церемониться. Подумаешь, правил понаписали… Это для дураков правила. А в церкви венчаться будете? — он хитро посмотрел на нас. Я продолжала молчать, а Павлик ответил:

— Нет уж. Туда я не пойду.

— Почему так? — еще более хитро улыбнулся Павел Петрович. — Атеист, что ли? Я думал, атеизм после августа девяносто первого запретили под страхом смерти, — он издевался и не скрывал этого.

— Да нет, — сказал спокойно Павлик. — Просто теперь как телевизор включишь, так на экране бывшие секретари обкомов и члены ЦК со свечками стоят и лбы жирные крестят… Всю жизнь с Богом боролись, а теперь вместо ЦК в церковь ходят. Разве это церковь, куда таких пускают? Нет уж, пускай долгополые без наших денег обойдутся…

Потом Павлик посмотрел на часы и спохватился.

— Уже половина первого, — сказал он. — Пора проводить Марину домой. Отец, машина у тебя на ходу?

Старики переглянулись. Наступила немая сцена. Они что-то хотели друг другу сказать, но не не решились. Зато они поняли друг друга без слов, по выражению глаз. Вот что значит долгое супружество.

— А может быть… — начала мать.

— Ты выпил сегодня, — сказал, прервав ее, Павел Петрович, — Зачем прокурору пьяному по улицам ездить? Мало ли что… Зачем рисковать и нарываться?

Наступила вновь тишина.

— Может быть, Мариночка у нас останется? — наконец решилась предложить мать Павлика и, как бы оправдываясь перед собой, добавила: — Если уж все решено… Да и вам ведь не по восемнадцать лет.

— Если бы восемнадцать было, мы бы не предложили, — строго сказал Павел Петрович.

Павлик посмотрел на меня. Потом все стали смотреть на меня. Румянец залил мои щеки. Я опустила глаза.

Павлик молчал и ждал моего решения. Он один в этой комнате понимал, насколько оно серьезно и неожиданно для меня.

Тикали часы, с реки раздавались гудки и свистки парома. Как написал Блок: «Мчится мгновенный век…»

— Мне нужно только позвонить маме, — тихо сказала я.

Когда мы остались одни в комнате Павла на втором этаже, он тщательно закрыл дверь за пожелавшими нам спокойной ночи родителями, и сказал:

— Теперь мы наедине. И ты можешь сказать мне, что ты обо всем этом думаешь.

Он стоял передо мной, как провинившийся школьник. Он ждал любой моей реакции. Конечно, он надеялся на лучшее. Ведь я молчала целый вечер и не препятствовала осуществлению им своего замысла…

— Ну, так что? — нетерпеливо спросил он, видя, что я молчу. — Что ты об этом скажешь?

Я сидела на кровати и качала сползшей с ноги туфелькой. Потом я вспомнила его собственные слова на берегу реки над обрывом, когда я настойчиво добивалась от него каких-то слов. И решила ответить ему тем же.

— Ничего не скажу, — произнесла я и встала ему навстречу. Я откинула волосы назад и наши губы встретились.

Какой он все же коварный мужчина!

Дорога расстилалась далеко, и, казалось, она идет бесконечно за горизонт. Движение по ней было не очень оживленное из-за воскресного дня.

Весь тяжелый грузовой транспорт стоял в гаражах, и ездили в основном только легковые автомобили.

С утра прошел основной поток тех, кто ехал за грибами. Конец лета и сентябрь были дождливыми, и ягоды сгнили на корню, зато для грибов это была самая подходящая погода.

Лейтенанту Чуркину, пока он стоял тут на своей машине и следил за потоком машин, устремившихся из Белогорска к ближайшему лесу, казалось, будто все жители города решили посвятить свой выходной день собиранию грибов.

«Если бы не дежурство, я бы, наверное, тоже поехал», — подумал он и тут же вспомнил, что его «Запорожец» стоит на приколе уже второй месяц. Ребята из гаража обещали починить, да все никак не соберутся… А ехать собирать грибы на автобусе — это совсем не так приятно. Гораздо меньшая получается мобильность.

Ведь если ты на своей машине, то легко можешь перемещаться по лесу. Приехал в одно место, увидел, что тут мало грибов, и можешь тут же сесть в машину и ехать искать другое место.

А если ты на своих двоих и связан с автобусом, то все гораздо затруднено. Пока ты выходишь из леса, пока идешь к остановке, пока ждешь автобуса — так полдня и пройдет.

А на обратном пути втиснуться в автобус вообще невозможно. Там грибников как сельдей в бочке. И все с корзинами — ступить некуда.

«Все равно выбраться надо, — подумал Чуркин. — Как-никак осень скоро кончится, грибы пройдут и ку-ку… А на зиму заготовки делать все равно придется».

Чуркин больше любил соленые грибы, а его жена — маринованные. В этом супруги не находили общего языка.

«Маринад же весь вкус грибной отбивает», — говорил Чуркин жене. Но она с ним никак не соглашалась. Ей хотелось, как на говорила, «чего-то остренького»…

Когда основная масса грибников проехала, на шоссе стало гораздо меньше машин. Теперь оживление ожидалось только ближе ко второй половине дня, когда грибы будут уже собраны и сосредоточенные грибники поедут назад, чтобы посвятить весь вечер чистке грибов и всяким операциям по их консервированию.

Чуркин встал и вышел из машины, чтобы размять затекшие от долгого сидения ноги.

«Сидеть еще долго придется, — подумал он. — Только к концу дня разомнусь. Надо будет пяток машин остановить, тормоза проверить. И вообще… Оштрафовать кого-нибудь». Но все это ожидалось только к вечеру, а тогда и смысла разминаться уже нет. Там скоро и конец его дежурства.

Издалека послышалось гудение мотора. Приближалась машина. По звуку он легко определил, что это легковая.

«Остановить, проверить…», — лениво подумал он. Вообще-то не хотелось. Скорее всего, не имело смысла.

Когда машина показалась из-за поворота, лейтенант увидел, что это «Москвич» красного цвета.

«Что-то такое говорили про красный “Москвич”,— вспомнил он как бы нехотя. — Говорили, чтобы проверять все машины… Да мало ли что начальство выдумает. Пойди-ка, проверь все машины… Идите и сами проверяйте за мою зарплату… В кабинете легко сидеть и команды давать».

Но про красный цвет у него что-то запало в голову. Правда, он никак не мог вспомнить, что…

Если бы машина была синего или белого цвета, Чуркин не стал бы дурака валять и преспокойно продолжал бы прохаживаться по обочине, помахивая снятой фуражкой. День был довольно жаркий для сентября, и приятно было пройтись с непокрытой головой…

Но машина была красная, и Чуркин что-то вспомнил. Он решил не связываться с начальством и взмахнул жезлом, останавливая машину.

«Ну их всех, — подумал он злобно. — Если хотят, чтоб красные машины проверялись, пусть… Идиоты, начальнички называются… Пусть, подавитесь своими приказами…»

От сознания, что он выполняет какую-то непонятную и, как всегда, ненужную работу, настроение у лейтенанта испортилось. Он сверкнул недоброжелательным взглядом по остановившейся машине и медленно, вразвалочку, подошел к ней.

За рулем сидел знакомый. Чуркин не знал, вернее, не помнил его имени, но он знал этого мужика.

Год назад Чуркин на служебной машине попал в аварию и разбил себе нижнюю челюсть. Рот не открывался и не закрывался. Очень смешно было. Окружающим, конечно…

Челюсть ему в больнице более или менее поправили, и он мог бы жевать, но беда заключалась еще и в том, что у него оказались выбиты почти все нижние зубы. Так что открывать-то рот он мог, но жевать… Это была проблема.

Зубы надо было вставлять. Точнее, делать и вставлять искусственную челюсть. Лейтенант обошел все начальство снизу доверху, добиваясь, чтобы ему оплатили все это. Теперь зубы вставить, а тем более соорудить челюсть — дело дорогое. Не то, что прежде…

Он ходил по всем инстанциям и доказывал, что повредился на службе и поэтому ему должны материально помочь. С ним все соглашались и долго на прощание жали руку.

Денег никто не дал. Наплевать им потому что на простой народ. Так решил лейтенант Чуркин.

Пришлось зубы делать за свой счет. А куда денешься? Не станешь же с пустыми деснами ходить в тридцать семь лет.

Дорого вышло, но все же сделали неплохо. И как раз этот самый мужик и помог. Чуркину объяснили, что в таком деле, как искусственная челюсть — самое главное, чтобы попался хороший протезист.

«Если с протезистом договоришься, — говорили ему, — тогда все будет нормально. Врач уже потом вставит как надо. Был бы сам протез хороший…»

Вот Чуркин и познакомился с протезистом. Довольно молодой мужик, а постарался. Челюсть вышла на славу. Теперь лейтенант даже научился смешно клацать ею, если хотел рассмешить детей. Спасибо протезисту.

Теперь он сидел за рулем перед Чуркиным и, похоже, тоже узнал его. Он приветливо улыбался через ветровое стекло.

— Здравия желаю, товарищ лейтенант, — приветствовал он его, когда Чуркин подошел поближе.

— Привет, — ответил Чуркин намеренно фамильярно, как бы желая показать, что узнал своего благодетеля и не собирается ставить встречу на официальные рельсы.

— Как ваша челюсть? — спросил мужчина за рулем. — Работает нормально? — При этом он улыбался все приветливее. Чуркин лязгнул зубами и ощерился, показывая, как замечательно работает его нижняя челюсть.

— Красавец, — прокомментировал шутливо водитель.

— Конечно, — согласился, смеясь Чуркин. — Теперь, с такими зубами все бабы — мои.

Оба засмеялись еще веселее. Скучно стоять одному на дороге. Скучно ехать одному по дороге. Приятно же встретить знакомого…

— Если что — приходите, — сказал водитель радушно. — Подправим, если что не так.

— Спасибо, — ответил лейтенант. — Если что — только к вам. Как к классному специалисту.

— Вот-вот, — поддакнул водитель, и заулыбался во все лицо, как бы показывая, что на этом разговор исчерпан. Он уже потянулся к рулю и изготовился к тому, чтобы махнуть рукой лейтенанту.

— Счастливо дежурить, — сказал он, искрясь обаянием.

— Ваши права, пожалуйста, — вдруг сказал Чуркин деревянным голосом. И зачем он захотел проверять права у этого приятного человека, которого знал? Он сам не понимал…

«Дурак ты, Гриша», — часто говорила ему в сердцах жена после очередного необъяснимого поступка. Он не обижался, потому что и сам замечал за собой некоторую придурковатость. Мог сказать что-нибудь невпопад. Мог разрушить веселье в компании каким-нибудь идиотским замечанием…

Жена каждый год опасалась перед очередным психологическим тестом мужа на службе.

— Не пройдешь ты тест, Гриша, — с тревогой говорила она. — Точно тебе скажу — не пройдешь. Вот прошлый раз случайно проскочил, а в этот — нет. Не может такого быть.

И действительно после каждого теста приехавший из областного УВД психолог говорил, сокрушенно качая головой:

— У вас просто, знаете ли, на грани… Полное отсутствие логики и последовательности… Это же почти что неадекватность в поведении… — Психолог качал головой, но Чуркина все еще держали на службе. Где же найдешь замену в наше время?

Вот и сейчас в глубине души лейтенант понимал, что совершает глупость, очередной неадекватный поступок. Хороший знакомый, улыбается, трезвый, приглашает заходить, если что… А ты ему грубое и бесцеремонное: «Предъявите права…» После такого уже не обратишься сам. Он тебе в ответ тоже что-нибудь скажет в этом роде. Например: «Предъявите направление», или еще что-нибудь…

— Права? — улыбнулся вновь водитель с легкой грустью, как бы сожалея о такой бестактности лейтенанта. — Пожалуйста, — и он протянул свои права в потрепанной обложке Чуркину. Тот, проклиная свою глупость, стал читать эти права.

«Мурашов Сергей Викторович», — прочитал он. И вспомнил. Ну да, конечно, его же и звали Сергеем… Все правильно… Год выдачи прав… Так… Штамп, отметка о техосмотре…

— Все в порядке? — спросил Сергей, чуть высовываясь из окна и нетерпеливо поглядывая на лейтенанта.

— Да, — сказал тот, смущенно вглядываясь в строчки прав водителя. — Все нормально, конечно… Это я просто так, — от смущения и стыда за свое тупоумие и бестактность лейтенант совсем потерял голову и лишился сообразительности.

«Надо извиниться за беспокойство и попрощаться», — подумал он и собирался так и сделать. Но видно, так дураку дураком и остаться на всю жизнь… Против воли вдруг губы сложились так, что он глупо улыбнулся и сказал:

— Багажник откройте, пожалуйста.

Чуркин и сам за секунду до этого не ожидал от себя такой выходки по отношению к знакомому человеку. Теперь он даже как бы растерялся и стоял с открытым ртом и растерянной улыбкой на широком лице…

— Багажник? — переспросил Сергей, и в лице его появилось задумчивое выражение.

— Ну да, нам велят… Требуют, чтоб… — забормотал лейтенант, костеря себя за отсутствие здравого смысла. — Велят, чтоб проверяли… Кто их знает, говорят… — Он так бормотал еще несколько секунд, и в мозгу его как на табло вспыхивали слова: «Ну, все! Теперь, если челюсть сломается, не к кому обращаться будет. Этот Сергей теперь нарочно мне хуже сделает… Сам я виноват». А вслух опять произнес:

— Вы того… Этого… Багажник-то, того… Предъявите для досмотра.

— Пожалуйста, — ответил Сергей и медленно вылез из-за руля. Он оставил дверцу машины открытой и пошел назад, к багажнику. Открыв его, он отступил на шаг, предоставляя лейтенанту рассматривать содержимое.

Чуркин заглянул внутрь багажника. Он сделал это совершенно автоматически. Еще не хватало бы ему выискивать что-то. Довольно уж, что и так обидел человека.

В багажнике лежал большой сверток, закрученный в серый полиэтилен. Сверток был объемистый и перевязанный веревками.

— Удобрения купил на дачу, — сказал равнодушным голосом Сергей, стоя чуть позади Чуркина. — Фосфатные. Говорят, для клубники хорошо.

— Не-а, — задумчиво сказал Чуркин. — Фосфатные — это лучше для картошки… У нас в деревне всегда картошку на фосфате выращивают. А клубнику он придушит, горькая станет…

Тут взгляд его упал чуть в сторону, и он, уже почти отвернувшись от багажника, вновь обернулся туда. Ему что-то показалось непривычным… Что-то было слегка не так в картине, которую он увидел.

Что?

Чуркин не насторожился. Нет. Просто машинально как бы еще раз хотел убедиться в том, что ему просто показалось…

Из задравшегося серого плотного полиэтилена сбоку торчала почти незаметная белая человеческая пятка.

Ступня и пятка. В багажнике темновато, пятка торчала с краю, ее можно было и не заметить. Видно, грузили неаккуратно, вот полиэтилен и задрался с одной стороны…

Мгновение Чуркин смотрел на пятку. Потом заговорил.

— Бля-я-я… — медленно и задумчиво протянул он тенорком, все еще не поворачивая головы к Сергею, — Бля-я-я-я, — еще раз сказал он, и рука его потянулась к кобуре на боку. Одновременно он повернул голову к Сергею, но его встретил короткий мгновенный удар в живот.

Чуркин согнулся от удара и застонал.

«Умеет же бить, собака», — мелькнуло у него в голове. И в ту же секунду водитель ударил его снизу вверх кулаком в лицо. Искусственная челюсть вылетела, лейтенант испытал чудовищную боль. Словно бомба разорвалась в голове Чуркина. Он не смог даже застонать от такой страшной боли и молча повалился на землю.

Чуркин, скорчившись лежал на обочине у шоссе и почти ничего не соображал. Пистолет он вытащить так и не успел. Нечего было сейчас и думать о том, чтобы дотянуться до кобуры сейчас.

Сергей же метнулся к машине и вскочил за руль. Но не для того, чтобы уехать прямо сейчас.

Он дал задний ход и машина стала пятиться, чтобы наехать на лежащего Чуркина. Движение колес не укрылось от глаз лейтенанта.

«Голову хочет раздавить», — понял он и испугался. Ему стало страшно. Ведь еще никто не хотел раздавить ему голову… Ведь это его, Чуркина, голова…

От этой непривычной и дикой мысли лейтенант вдруг нашел в себе силы и, резко подбросив свое тело, как будто его ударило током, перекатился на другое место.

Это было буквально последнее мгновение.

Машина тут же слегка скорректировала курс и опять стала наезжать на него.

«Хоть бы поехал кто по дороге, — сказал с отчаянием себе лейтенант. — Может, хоть это спасло бы меня…»

Доставать пистолет все так и не было времени. Срочно пришлось прыгнуть в сторону, но Чуркин уже понял, что в третий раз ему не увернуться.

И вдруг перед глазами в спасительной зелени показался кювет. И не какой-то, а глубокий и крутой. Если «Москвич» заедет туда, ему самостоятельно оттуда не выбраться.

Чуркин напрягся и прыгнул в кювет. Он упал вниз головой и весь тут же оказался в какой-то липкой воде. Кювет был заболоченным.

Лейтенант почти ничего не видел. Перед глазами все время шли черные и оранжевые круги. Голова вся была как не своя, она гудела от боли. Боль не прошла, удар был нанесен мастерски.

Машина наверху, над кюветом, перестала урчать и замерла.

«Может, уедет? — мелькнула у Чуркина безумная мысль. Сейчас он ничего так не желал на свете, как того, чтобы эта машина уехала отсюда. Потому что она — смерть. Настоящая. Реальная. И не чья-то там, а непосредственно его смерть. Гриши Чуркина… — Не уедет, — обреченно понял он, когда услышал как сквозь вату звук хлопнувшей дверцы. — Как он может уехать и оставить меня в живых? Нет, конечно… Он меня в живых не оставит». Правой рукой он дергал за кобуру и сам стонал от боли и напряжения. Кобура не поддавалась…

Сверху на него упал водитель-убийца. Он был тяжелым, и Чуркин ощутил на своем лице его прерывистое дыхание.

Сергей схватил лейтенанта за горло и впился цепкими пальцами в «яблочко». Чуркин захрипел и задергался от удушья.

Вдруг он судорожно дернул рукой и обнаружил, что она как раз попала в промежность нападающего. Из последних сил лейтенант растопырил ладонь и, схватив побольше в штанах водителя, отчаянно сжал кулак.

В ту же секунду над своим лицом лейтенант услышал страшный вопль.

«Ага, — мелькнуло у него, — Подействовало. Я хоть перед смертью тебе яйца оторву», — и он еще крепче, как только мог сжал кулак и рванул его вверх…

— А-а-а! — неслось над ним бешеное завывание. Сергей кричал от страшной боли, но не убирал пальцев с горла лейтенанта, надеясь задушить его прежде, чем тот успеет привести в исполнение свое намерение…

Но из этого ничего не вышло. Пальцы скользили по залитому кровью, текущей изо рта, горлу Чуркина. Тот постоянно дергался и водитель все никак не мог до конца сцепить пальцы.

В последнюю секунду водитель как бы не удержав равновесия, склонился вниз и в ту же секунду почти задушенный и захлебывающийся кровью Чуркин, воспользовался этим.

Он понимал, что это, во всяком случае, последнее его движение. Последний ход в игре за жизнь. Поэтому он вложил всю оставшуюся силу в то, что сделал.

Чуркин одним коротким движением ударил противника лбом в склоненный лоб. Водитель крякнул, и крик его прекратился. Правда, и Чуркин больше не выдержал и отпустил свою железную хватку внизу.

Но дело было сделано. Сергей отвалился в сторону, и глаза его сделались мутными, бессмысленными.

Все еще не веря, что все закончилось и что он остался жив, хотя этого не должно было случиться, Чуркин, шатаясь, встал сначала на четвереньки, а потом и на дрожащие, подгибающиеся ноги.

Стоять так у него не получилось. Голова кружилась, перед глазами все было темно.

«Нет, по собачьи пока сподручнее», — подумал он и опустился обратно на четвереньки. Опираясь на четыре конечности, он в этом состоянии чувствовал себя увереннее.

Сергей почти не шевелился и не делал попыток встать или переменить положение своего тела.

Лейтенант достал наконец пистолет на всякий случай и ткнул его в лицо преступнику.

— Видал? — Тот не отреагировал, и тогда, засунув оружие обратно, Чуркин связал ему руки за спиной. Наручников ему не выдавали. Правда, никогда прежде они Чуркину и не требовались. Для того, чтобы штрафовать водителей за езду в нетрезвом состоянии, наручники не требуются…

Сергей лежал, открыв глаза и глядя в небо безучастным взглядом. Чуркин, морщась от боли, присел рядом.

«Он хотел меня убить, — опять подумал он, пытаясь осознать происшедшее. — Он хотел машиной раздавить мою голову. Если бы я не увернулся, он сделал бы это».

Чуркин еще раз взглянул на лежащего молча задержанного. Тот не шевелился, а только, казалось, шевелил чуть заметно губами.

«Молится, что ли? — подумал лейтенант, но тут же прогнал от себя эту глупую мысль. — Какое там… Такие не молятся… И кто бы мог подумать? Такой милый человек был. Челюсть мне сделал так хорошо. А теперь вон что». Чуркин вспомнил про труп в багажнике машины, который он чудом заметил, после чего так же чудом остался жив.

Встал с трудом, выкарабкался из кювета и пошел еще раз посмотреть. Открыл захлопнувшийся багажник, потом отогнул осторожно край задравшегося полиэтилена и увидел голую белую ногу…

Нога была явно женская, с узкой ступней, и совсем белая, как будто восковая. Несколько секунд лейтенант смотрел на эту ногу, потом ему стало плохо. Из желудка поднималась муть и его затошнило.

«Это от нервной нагрузки, — подумал Чуркин, наклоняясь возле открытого багажника. — Все болезни от нервов, правильно говорят… И вообще…»

Остановилась сзади машина. Чуркин услышал шорох шин по шоссе.

«А если это сообщник?» — подумал он и полез опять за пистолетом. Теперь он уже понимал, что такое настоящая опасность.

Но это был его, Чуркина, старый приятель, двоюродный брат жены на своем старом «газике». Он увидел Чуркина, склонившегося возле какой-то машины, и решил остановиться.

Когда лейтенант обернулся и знакомый увидел его окровавленное лицо, залитую кровью форменную рубашку и китель, то сначала испугался. Потом стал расспрашивать, что же произошло, но Чуркин только мычал в ответ и махал рукой в сторону кювета.

Заглянув туда, приятель увидел связанного человека и кое-что понял.

— Ты тут побудь, — успокаивающе сказал он. — Я сейчас поеду обратно в город, сообщу, что тут произошло. Понял?

Чуркин кивнул и опять что-то замычал окровавленным ртом.

— Потом скажешь, — махнул рукой приятель. — Я мигом. Ты жди, и этого не упусти, — он кивнул на лежащего в кювете.

Чуркин так и сделал. Он достал все-таки пистолет, сел возле задержанного и тыкал ему пистолет под нос. При этом он что-то говорил невнятно и угрожающе, но слов все равно было не разобрать…

Так он сидел и бормотал до тех пор, пока не приехали сразу две милицейские машины.

Нападение на милиционера в Белогорске все-таки еще крупное событие.

«Надо поехать, — решил капитан Фишер, когда по РУВД разнесся слух, что на выезде из города ранен лейтенант Чуркин. — Все равно это по моей части. Хоть и ГАИ, а если совершено нападение, разбираться придется мне».

Стоило ему сразу по приезде выскочить из машины и увидеть Чуркина, указывающего рукой на багажник задержанной машины, он все сразу понял. Даже не стал разворачивать серый куль, лежавший в багажнике…

К тому времени, когда Сергея привезли в РУВД, он уже вполне пришел в себя. Правда, он отказывался отвечать на вопросы. Но это было уже не так важно сейчас.

Установили его адрес, и капитан Фишер с двумя оперативниками помчались к дому преступника.

Важно было не терять времени. Ведь нельзя было исключить возможность, что у преступника есть сообщники и, узнав о задержании, они могут уничтожить все следы и улики. И тогда Сергей Мурашов окажется просто человеком, пытавшимся скрыть одно совершенное убийство.

За это ему, конечно, можно накрутить восемь-десять лет, но не больше. От всего остального он может открутиться. Фишеру же хотелось расследовать всю серию зверских убийств и людоедства.

Дверь квартиры открыла миловидная женщина. Увидев возбужденные лица милиционеров, она все поняла и побледнела.

Фишер лично кинулся в комнаты и стал осматривать их. Обнаружили следы крови между плитками пола. Кровь была старая, засохшая.

В объемистом холодильнике лежали огромные куски мяса неестественно-красного цвета. Капитан при виде их содрогнулся, а один из оперативников выскочил в туалет. Его вырвало при одной только мысли о том, что это за мясо.

— Хорошая хозяйка, — сказал Фишер женщине. — Мясо впрок заготовила. Да как много-то по нашим временам.

Вероятно, было что-то такое в его голосе, что женщина сразу поняла, что он все знает. Она побледнела еще сильнее и бессильно упала на табуретку.

— Где нож? — спросил капитан, не обращая на это внимание. Женщина не ответила, и тогда решено было забрать из дома все ножи, какие найдутся, и потом уже пусть эксперты разбираются, какой из них был орудием преступления.

На всякий случай один оперативник остался дежурить в квартире до выяснения обстоятельств, а остальные, вместе с женщиной, онемевшей от неожиданности разоблачения, поехали в РУВД обратно.

Видимо, пока ездили задерживать жену преступника и обыскивали квартиру, кто-то уже позвонил домой заместителю прокурора, так что когда Фишер вернулся в свой кабинет, Кротов уже сидел там.

— Подтвердилось? — только спросил он, глядя в лицо капитана, светившееся облегчением.

— Подтвердилось, — сказал Фишер довольным голосом. — Это они и есть. Людоеды те самые.

Павел просиял.

— Слава Богу… Как камень с сердца упал. — Потом серьезно добавил: — Но вы так заранее не говорите. Они же еще не признались. Теперь самое главное — добиться признания. И не только его. Нужна полная картина их деятельности. Сейчас сюда придет Иван Антонович. Он остановился в гостинице, я за ним послал. Вы его тоже используйте при допросах.

— Это понятно, — рассеянно ответил Фишер. — Но это уже так… Тонкости. Улик вполне достаточно и без всякого признания.

— Труп — не улика в людоедстве, — сказал Павлик. Фишер скривился:

— Не улика? Труп, у которого вырезаны куски мяса из тела, — это не улика? А человеческое мясо в холодильнике — тоже не улика?

— А вы в том уверены? — парировал Павел. — Вы делали экспертизу этого мяса?

— И так видно, — сказал Фишер. — Экспертизу сейчас делают. Но тут все ясно, не беспокойтесь. Мы не случайных людей арестовали…

Сергей и Ирина поженились сравнительно недавно. И вышло все как-то само собой. Просто они работали в одной поликлинике. Сергей — протезистом, а Ирина — стоматологом.

Ирина на два года старше Сергея, так что хотя они и помнили друг друга по институту, но там не общались. Общих знакомых у них тоже не было. Да и по работе они почти что не сталкивались.

Дело в том, что Ирина была детским стоматологом и работала только с детьми. А им, как правило, еще не нужны зубные протезы.

А познакомились случайно. На Восьмое марта в поликлинике устроили вечер, и потом вдруг — танцы. Никогда такого не было, но тут то ли водки с вином было многовато, то ли настроение было у всех хорошее… Вот и начались танцы. Мужчин, конечно, не хватало, как всегда бывает в подобных коллективах.

Но Сергей сразу, как говорится, приметил Ирину. Она была в очень красивом платье — коротком и нарядном. Для ее возраста, наверное, слишком даже коротком. Но Ирина сделала правильно, надев это платье в тот праздничный день. Ноги у нее были очень красивые. Хоть и полноватые уже, но стройные и приятных очертаний.

Сергей сразу это заметил. И косметики на лице было многовато. И грудь тяжеловата. И бедра крупноваты…

Может быть, именно все это и привлекло внимание мужчины. До этого он не обращал на Ирину никакого внимания, когда встречался в коридоре поликлиники.

Именно эта нарочитая вульгарность ее облика делала ее такой чувственной на вид, такой волнующей…

Весь вечер они танцевали вместе, и все это заметили. Но они не обращали на это внимания. И когда Сергей во время медленного танца приблизил свое лицо к уху Ирины и стал покусывать ее мочку, она сказала:

— Не надо… На нас смотрят.

— Кто смотрит? — спросил Сергей, не отрываясь.

— Все смотрят, — со смешком произнесла Ирина, не отстраняясь от партнера при этом.

— Ну и пусть все смотрят, — решительно сказал Сергей, продолжая обсасывать мочку уха женщины. Она продолжала прижиматься к нему всем телом, и эта близость женщины и тепло, исходящее от нее, волновали Сергея еще больше.

— Пусть все смотрят, как ты мне нравишься, — повторил он, действительно замечая краем глаза, что многие присутствующие за ними наблюдают.

А почему он должен был скрываться? Он — одинокий мужчина, неженатый. Что же с того, что он является предметом вожделений многих незамужних медсестер и докториц?

На всех его все равно не хватит. А эта женщина так волновала его…

— А я действительно тебе нравлюсь? — спросила Ирина, вдавливая свой живот в его так сильно, что он просто ощутил жар, исходящий от ее бедер.

— Нравишься, — ответил Сергей, и тогда Ирина вдруг повернула голову и, открыв коралловые густо накрашенные губы, своими зубами чуть прикусила его ухо.

Рот ее был горячим, как и все ее тело.

— Ты мне тоже нравишься, — произнесла она, оторвавшись от него и сверкнув своими черными блестящими глазами.

— Пойдем отсюда? — спросил Сергей. — А то все уж слишком уставились.

— А у тебя есть куда пойти? — спросила вдруг Ирина совершенно откровенно. Женщина не должна первой да еще при первом знакомстве задавать такие вопросы… Но Ирина задала его совершенно бесстыдно, и это также подействовало на Сергея возбуждающе.

— Есть, — ответил он. — У меня домик, только далековато отсюда. На самой окраине, у старой балки.

— Это далеко, — сморщилась Ирина. — Пойдем ко мне. Это гораздо ближе и удобнее.

Отчего же и не пойти? Тем более, что этот праздничный вечер в коллективе уже заканчивался и все равно уже выполнил свою функцию. Они познакомились на нем.

И это стало фактом их жизни.

Ирина привела Сергея в свою двухкомнатную квартиру у самого железнодорожного вокзала.

Было чисто, уютно, много ковров на стенах. Скатерть, которую Ирина постелила на низкий столик у дивана, куда усадила Сергея, была покрыта очень красивыми вышивками. Красное с зеленым.

— Это я сама делаю, — сказала Ирина. — Меня еще бабушка научила.

— И ты занимаешься вышиванием? — спросил пораженный Сергей. Очень уж не вязалось вышивание со всем ее обликом…

— Да, почти все свободное время, — ответила женщина спокойно. — Эти узоры — от бабушки. Мордовский узор. Много зеленого и красного…

— Твоя бабушка — мордовка? — спросил Сергей. В общем-то в этом не было ничего не только удивительного, но даже интересного. Почему бы и не быть бабушке мордовкой? Это один из самых больших народов в России… Просто нужно же было о чем-то спросить.

— Я и сама мордовка, — ответила Ирина и улыбнулась. — Ты не смотри, что у меня черные волосы. Мордва светлая, а я брюнетка. Но это просто у нашей семьи порода такая — темная. Наверное, чувашская кровь примешалась…

Она поставила на стол бутылку ликера и конфеты. Сергей не так уж любил ликер, не мужской это напиток. Но тут отказываться было неудобно.

И у себя дома Ирина проявила завидную уверенность в себе и полное отсутствие внешней закомплексованности.

«Вот бы все женщины были такими», — с восхищением подумал Сергей, когда Ирина закурила сигарету и, откинувшись на спинку кресла, вдруг сказала размеренным голосом:

— Мне самой тебя раздеть? Или ты разденешь меня? — Она помолчала, наслаждаясь произведенным эффектом, а потом выдохнула вместе с сигаретным дымом: — Или мы разденемся вместе?

Не у каждого мужчины найдутся нужные и правильные слова в такую минуту…

— У нас ведь есть время…

— Да, — сказала Ирина, вдруг переходя на громкий шепот, отчего ее слова сделались еще более значительными. — Но ведь я уже сейчас хочу.

— Чего ты хочешь? — оторопел Сергей. Хоть он и был одиноким мужчиной и не чурался женщин, к такой откровенности он не был готов и поэтому даже отказывался верить своим ушам.

— Я хочу тебя, — прошептала Ирина, неотрывно глядя на него своими черными глазами.

При этом она, не меняя позы, все так же откинувшись в кресле, медленно развела в стороны свои стройные полные ноги…

Когда к середине ночи страсть улеглась и они, утомленные, задыхающиеся, оторвались друг от друга, Сергей встал со смятой постели и откинул в сторону промокшую от пота простыню.

— Это твоя квартира? — спросил он у Ирины, раскинувшейся в сладострастной позе на кровати.

— Чья же еще? — сказала она. — Это мне осталось от родителей. Они переехали, на новом месте им дали новое жилье, а эта квартира осталась мне. Мой папа — он строитель. Главный инженер. Теперь они живут далеко отсюда.

— Ты была раньше замужем? — поинтересовался Сергей, закуривая сигарету и с наслаждением вдыхая дым после нескольких часов тяжелых физических упражнений.

— Нет, никогда, — сказала Ирина, потягиваясь. — А почему ты спрашиваешь?

Сергей решил быть откровенным. Таким же, как и она…

— Ты такая страстная женщина, — сказал он. — Я просто подумал о том, что такой горячей женщине, как ты, наверное, трудно жить без мужа.

— Ха-ха-ха, — рассмеялась совершенно искренне Ирина. Она смеялась довольно долго, и Сергей даже подумал о том, что своей нелепой фразой, наверное, поставил себя в неловкое положение.

— Ты действительно полагаешь, что замужество и семейная жизнь могут иметь какое-то отношение к страсти? — сказала Ирина, закончив весело смеяться. — Сразу видно, что ты сам никогда не был женат. Да, я угадала? Ведь не был женат?

Сергей промолчал, что дало повод Ирине вновь рассмеяться:

— Вот поэтому ты так и говоришь. Если бы ты был женат, то знал бы, что семья и страсть, подлинная страсть — никакого отношения друг к другу не имеют.

— Как это? — растерянно спросил Сергей.

— А вот так, — твердо сказала Ирина. — Иди опять ко мне. Я тебе объясню, как могу, — и с этими словами женщина опять привлекла его к себе, обхватив горячей рукой…

Таково было начало их знакомства и длительной связи. Спустя три месяца они поженились.

Сергей впервые в жизни столкнулся с такой бешеной волной страсти. И не только своей. Ирина была как молния, как гроза…

Она так сжимала его в своих объятиях, что он опасался, что в один прекрасный день она задушит его.

Крики Ирины, ее счастливые вопли будили по ночам соседей многоквартирного дома. Она орала, как кошка весной, и страсть вырывалась у нее, будто фонтан неутоленных желаний.

Сергей вообще не знал, может ли что-либо в мире принести удовлетворение этой женщине.

Когда она впивалась в него своими коралловыми губами, обжигала горячим дыханием, всем жаром своего пышного тела, он чувствовал себя внутри циклона, в эпицентре торнадо…

В ее криках, в судорогах тела, в конвульсиях была даже не страсть. Это было яростное безумие. Спина Сергея была исполосована глубокими царапинами, некоторые из которых превратились почти что в постоянные раны. Грудь и плечи были искусаны крепкими белыми зубами…

— Ну, хотя бы не до крови, — просил он Ирину потом, разглядывая в зеркале свое тело.

— Это невозможно и бессмысленно, — отвечала Ирина спокойно.

— То есть? — удивлялся он. — В каком смысле — невозможно, и в каком смысле — бессмысленно?..

— Невозможно потому что я все равно не смогу удержаться в этот момент, — объяснила женщина, — А бессмысленно потому, что если не до крови, то и кусать нет никакого смысла. Разве ты не понимаешь?

Сергей не понимал. Тем не менее лестно было осознавать, что близость с ним приводит женщину в такое бешенство, при котором она неспособна себя контролировать.

Какому мужчине не понравится такое?

После всего, когда они оба падали без сил, Ирина становилась нормальной женщиной, уравновешенной, спокойной, ироничной.

Вообще, она нравилась Сергею. Он называл это любовью и так это и ощущал. Ирина была прекрасная хозяйка, она великолепно готовила. Кроме того, каждый вечер она проводила за вышиванием, и весь дом ее был украшен мордовскими узорами.

Даже интересно было видеть, как Ирина, еще тяжело дышащая после очередной любовной схватки, садится в кресло с вышиванием и сразу приобретает такой умиротворенный, домашний вид…

Просто женщина с картинки про здоровую советскую семью.

Сама Ирина смеялась над своими перевоплощениями и приводила старую немецкую поговорку: «Настоящая женщина должна быть матерью в детской, женой на кухне и проституткой в постели».

Когда они поженились, Сергей переехал к Ирине. Она сама так предложила. Она пошла даже дальше и сказала:

— Ты мог бы продать свой дом.

— А зачем? — спросил он, еще не понимая. — За него не так уж много денег можно выручить. Пусть будет.

— Ты ничего не смыслишь, — сказала Ирина. — На эти деньги мы могли бы купить машину. Пусть не новую, но все же неплохую. Ты ведь хотел бы иметь машину?

— Но тогда я поселюсь здесь окончательно, и тебе уже не удастся выгнать меня, если ты вдруг захочешь это сделать, — шутливо предупредил ее Сергей.

Он и сам в это не верил. Такая возможность представлялась ему маловероятной. Ему было хорошо с этой женщиной, он находился как бы в перманентном возбуждении.

«Еще ни одна женщина не приводила меня в такое состояние», — думал он и был искренен с самим собой.

Судя по всему, и он ее удовлетворял. Так что никаких оснований для опасений не было.

Сергей продал дом и купил машину «Москвич» — хотя и не новую, но еще очень хорошую. Теперь исполнилась его старая мечта водить машину. Заработков протезиста вполне хватало для того, чтобы содержать машину и покупать нужные детали.

— Почему ты не работаешь со взрослыми? — как-то спросил Сергей жену. — Ведь на детях много не заработаешь.

Он имел в виду, что детский зубной врач, как правило, принимает детей организованно — из школ, детских садов. Родители приводят своих детей, как правило, редко.

Ничего серьезного у детей с зубами обычно не бывает, и родителям не приходит в голову что-либо заплатить или подарить доктору. Поэтому детский стоматолог сидит на одной зарплате.

Иное дело, если ты лечишь зубы взрослым. Тут все по-другому. Пациенты бывают разные. И на десять бедных старушек приходится всегда один богатый человек, который готов заплатить приличные деньги за то, чтобы все было сделано без боли и с гарантированным качеством.

Бывшие советские люди еще в большинстве своем не осознали, что «лечиться даром — это даром лечиться»… И бесплатно хорошо не бывает. Все-таки со взрослыми пациентами во всех отношениях спокойнее.

И тогда Ирина в ответ на вопрос мужа вдруг сказала такое, что он чуть было не подпрыгнул. Сначала он решил, что это какая-то профессиональная шутка. Не могла же Ирина сказать такое серьезно.

А сказала она буквально следующее:

— Конечно, лечить зубы взрослым и выгоднее и легче. Но ты знаешь… — Ирина замялась, подыскивая нужные слова. — Ты знаешь, когда я лечу зубы детям, мне это доставляет удовольствие. Даже не знаю, что тогда со мной происходит. Но я уже давно это заметила.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Сергей, заметив на ее лице при этих словах какое-то странное мечтательное выражение.

— Я имею в виду, что мне доставляет удовольствие лечить детям зубы, — спокойно ответила Ирина. Потом чуть подумала и добавила: — Во время лечения я невольно причиняю боль. Ну, ты понимаешь, это неизбежно в стоматологии… Так вот, когда я причиняю ее и ребенок в кресле кричит, то тогда я даже не знаю, что на меня находит… Я испытываю не то, чтобы радость, но какое-то волнение в крови.

— Да? — удивлению Сергея не было предела. — Ты серьезно это говоришь?

— Конечно, — сказала Ирина. — В моем теле появляется дрожь, как будто я. испытываю желание… Ты понимаешь, что я хочу сказать… Это как половое возбуждение. То же самое.

Серей молчал, как бы ждал продолжения откровений жены. Но она молчала, прислушиваясь к себе.

Потом она сказала, как будто себе в оправдание:

— Нет, ты не подумай… Ты не подумай ничего особенно плохого. Я не причиняю боль намеренно. Нет. Я, конечно, все равно стараюсь сделать все так, чтобы ребенку не было больно. Так нас учили. Просто в последнее время, когда я приобрела опыт, мне становится сделать это все труднее и труднее.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Сергей, хотя уже прекрасно понимал, что имеет в виду Ирина.

— Я стараюсь избежать боли для ребенка, — объяснила жена. — Но в то же самое время, я понимаю, что если ребенок в кресле закричит от боли, то я испытаю некое наслаждение… Мне очень трудно бороться с этим. Именно из-за этого я и работаю детским стоматологом.

Сергею было непонятно, как можно продолжать работу на этом месте. Непонятны были ему устремления Ирины. Но он решил, что со временем разберется в этом самостоятельно.

Случилось, однако, так, что ему не удалось этого сделать. Обстоятельства разобрались с ним самим…

Сергею наскучило однообразие. Не то, чтобы ему не хватало секса. Нет, чего-чего, а секса в его жизни хватало. Нет, ему стало скучно каждый вечер удовлетворять женщину, про которую он уже все знал. Знал, чего она хочет, чего желает от жизни, к чему стремится… Что нужно ей для того, чтобы испытать оргазм...

Сергей стал заглядываться на девушек так же, как и прежде, до женитьбы.

Это вовсе не означало, что он охладел к Ирине. Вовсе нет. Она, как и раньше, волновала его.

Правда, он иногда вспоминал их разговор, и ее признание в том, что касалось маленьких пациентов. Сначала Сергея это потрясло, и он не мог уложить такую возможность в своем сознании, но потом… Потом эта сторона натуры жены даже стала интриговать его…

Ему было совершенно очевидно, что ее желание причинять боль имеет сексуальную причину. И теперь он часто с удовольствием и интересом думал о том, как его жена в своем зубоврачебном кабинете терзает малышей, как они плачут, а она испытывает возбуждение…

Но бес все-таки попутал молодого мужа. Однажды он освободился с работы рано. Гораздо раньше обычного.

Было лето, стоял теплый июнь. Сергей вышел из поликлиники и прошелся по улице по направлению к дому. Машину он оставил у подъезда, так что у него была замечательная возможность подышать воздухом по дороге домой.

Девушку он заметил, едва только подошел к вокзалу. Она стояла возле киоска и рассматривала выставленные через пыльное стекло вещи. Одета она была в легкое платье, и ветер слегка трепал его подол…

Самым трогательным в ее облике была шляпа. Она была широкополая, от солнца. Только поля ее были широкими, и сама шляпа от этого казалась большой, слишком большой по сравнению с маленькой девчушкой.

На вид ей было лет восемнадцать. Совсем почти еще ребенок.

«А фигурка ничего», — взглядом знатока и ценителя оглядел ее Сергей. Он сначала бросил на девушку только беглый взгляд. В голове у него не было никаких дурных мыслей. Но потом, когда он вдруг рассмотрел ее, в нем всколыхнулись иные желания…

Запретный плод сладок.

«А что Ирина? — мелькнуло у него мысль. — Что будет, если она узнает? — Но тут же он успокоил себя: — Не узнает. Это невозможно. Лишь бы сейчас получилось». И он шагнул к девушке.

Познакомиться с ней не составило большого труда.

— Тоня, — представилась она, когда Сергей назвал свое имя. Она училась в техникуме на первом курсе.

Разговор завязался и шел на удивление легко. Сергей даже сам удивлялся. Не было тягостных пауз, неловкостей… Девушка Тоня оказалась очаровательным существом. Она бойко разговаривала с мужчиной, поминутно стреляя в него карими круглыми глазками.

Она не скрывала, что он заинтересовал ее.

— У нас в техникуме мальчишки — такие сопляки. Маменькины сыночки. Такая тоска с ними, — и выразительно посмотрела при этом на Сергея…

Это было как раз то, что нужно одинокому скучающему мужчине, у которого пустая квартира и жена придет с работы только через три часа. Чего еще желать от жизни?

Глупенькая восемнадцатилетняя девочка с приятно налитыми округлостями фигуры, любопытная, снедаемая неудовлетворенным желанием. Не случайно у нее возле губ и на подбородке чуть заметные аккуратно припудренные, прыщики… В народе их так и называют — хотимчики…

Сергей, как опытный соблазнитель, знал, что следует делать и говорить в таких случаях.

— Давай зайдем ко мне, — сказал он. — Я тут живу совсем рядом. Вот мой дом, — и он указал рукой на свои окна.

— А вы один живете? — осторожно спросила Тоня и робко взглянула на него.

— Сейчас — один, — соврал Сергей. — Так идем? Сейчас только вот бутылку сухого вина купим и пойдем. Чтоб не скучать… Да и день сегодня жаркий.

Он не ошибся. Если молодая девушка сразу идет в дом к незнакомому мужчине, она готова на все.

Это был замечательный секс — легкий и беззаботный. Тонечка отдалась без лишних слов, едва только они пришли в квартиру.

Она сама сняла с себя всю одежду и благодарно припала к груди Сергея. Ей действительно очень хотелось, и она знала, чего хочет, зачем идет сюда…

Сергей же чувствовал себя превосходно. Комната была залита солнечным светом, что создавало праздничное настроение. У него и был праздник. Он неторопливо прыгал на молоденькой девушке, предоставившей в его полное распоряжение свои прелести.

Тоня тихонько стонала при каждом его вторжении, сладко закрывала глаза, а под конец, когда они одновременно испытали оргазм, даже открыла пухлые губки и пустила слюну…

«Совсем ребенок еще», — подумал Сергей, глядя с трогательным чувством, как тягучая слюна течет изо рта девушки по щеке на подушку. Она этого даже не замечала, вся отдавшись переживаемому наслаждению…

И тут открылась дверь.

Беда в том, что квартира была устроена так, что, распахнув входную дверь, можно увидеть все две комнаты сразу. Конечно, если двери открыты. А Сергей и не подумал о том, чтобы их закрыть. Он ведь не ожидал прихода жены так рано…

Ирина вошла в квартиру и сразу увидела всю сцену. Она стояла на пороге, и смотрела, как завороженная, на лежащих на супружеской ее постели мужа и молоденькую голую девчонку.

Какое-то мгновение все молчали. А что тут можно было сказать? Все было так очевидно, что не нуждалось ни в комментариях, ни допускало глупых оправданий…

Что можно соврать, если жена стоит на пороге и видит, как ты вынимаешь свой «инструмент» из лежащей с раскинутыми ногами девушки?

— Ой! — вскрикнула Тоня и попыталась натянуть на себя простыню, но у нее ничего не получилось.

— Милая… — начал смущенно Сергей, обращаясь к молчаливо стоящей жене, и замолчал. Он не знал, что тут можно сказать…

«Теперь все, — подумал он. — Теперь конец. Это развод. Ирина — такая страстная натура. Она не сможет забыть и простить. Особенно теперь, после того, как сама увидела. Нет, она этого не перенесет».

Сергей смотрел в окаменевшее лицо жены и старался предугадать ее поступки.

Ирина вдруг поставила на пол в прихожей свою тяжелую хозяйственную сумку и пошла почему-то на кухню. Там она пробыла несколько секунд. За это время Сергей и Тоня встали с постели, и девушка начала, всхлипывая, натягивать на себя бельишко…

Никто из них не сказал ни слова. Да и о чем было говорить? Оправдываться? Или утешать друг друга?

Ирина вновь появилась в комнате. Она медленно пересекла ее, направляясь к кровати, где стояла Тоня, торопливо собирая раскиданную одежду.

— Ты… Как тебя зовут? — вдруг спросила Ирина, останавливаясь перед девушкой.

— Тоня, — робко ответила та, не поднимая глаз.

— Ты часто ходишь к чужим мужчинам? — продолжала Ирина, и ее голос задрожал от еле сдерживаемого гнева. Она вся кипела, и это было видно.

— Нет, — пролепетала Тоня. — Я больше не буду, — добавила она виновато, как школьница. — Честное слово, я больше не буду, — сказала она как бы извиняясь.

— Конечно, не будешь, — ответила Ирина с внезапно появившейся у нее на лице дьявольской улыбкой. — Конечно, не будешь, — повторила она и крикнула громко, с яростью: — У тебя больше не будет такой возможности!

С этими словами, выкрикнутыми с невероятной ненавистью, Ирина вдруг выбросила вперед руку, которую держала до этого за спиной.

Сергей как-то не обратил внимания, что жена что-то держит за своей спиной. Теперь он увидел, что в руке у нее зажат длинный кухонный нож, которым она резала мясо. Он сам недавно по ее просьбе наточил его заново и отлично знал, что нож стал острым, как бритва…

Сергей не успел даже крикнуть, все произошло в одно мгновение. Нож погрузился по самую рукоятку в горло девушки. Брызнула фонтанчиком кровь…

— Что ты сделала?.. — сдавленно проговорил Сергей, уже сразу поняв, что удар нанесен смертельный и ничего сделать уже нельзя. Горло девушки было перерезано, и кровь хлестала из него, заливая белое обнаженное тело и пол вокруг…

Тоня упала на пол и затихла.

Огромная лужа крови, увеличивающаяся с каждой секундой, расползалась вокруг неподвижного тела.

Ирина стояла с ножом в руке над трупом, и Сергей поразился ее спокойному, удовлетворенному виду. Она стояла с безмятежным теперь выражением лица.

— Зачем? — проговорил Сергей. — Что ты наделала?

Он не мог найти слов, и просто онемел от неожиданности. Ведь эта девушка только что была жива, он только что обнимал ее горячее тело. А теперь это был просто труп. Не человек уже, а труп.

— Почему? — не мог он успокоиться. Его не оставляло ощущение неадекватности происшедшего. Ну, пусть Ирина застала мужа с любовницей… Пусть… Можно устроить скандал, можно развестись в конце концов… Девушку нужно было просто выгнать из дома. Ну, в крайнем случае, если ты такая уж горячая женщина, можешь выкрикнуть ей в лицо разные оскорбления. Но вот и все, что относится к разряду адекватных реакций.

А Ирина взяла и убила ее!

— Как же быть? — спрашивал он и не мог пошевелиться, возвышаясь над трупом. — Что теперь делать?

Ирина наконец как бы пришла в себя и решила ответить ему.

— Пойди в машину, — сказала она ровным зловещим голосом. — И принеси оттуда брезент. Ты знаешь, он в багажнике. А я пока все приготовлю.

Сергей механически двинулся к двери, но жена окликнула его:

— Ты что, так и собираешься на улицу идти? Посмотри на себя!

Действительно, Сергей был совершенно голый…

Он повернул обратно и нацепил на себя одежду. Действовал он, как автомат. Никогда прежде Сергей вообще не видел убийства. А тут — в его доме, его собственная жена, на его глазах…

Голос Ирины был командный, железный. Она твердо отдавала приказания. Как будто заранее готовилась к такому повороту событий.

Сергей спустился во двор дома, где держал машину, и достал оттуда кусок серого брезента. Спотыкаясь, почти ничего не соображая, он поднялся к себе в квартиру, и, когда пришел, Ирина сказала ему:

— Ты пойди, посиди в той комнате. Я сама управлюсь. Когда все будет готово, я тебя позову.

Сколько времени Сергей просидел в соседней комнате? Он не может этого сказать. Он просто сидел, уронив руки на колени, и ждал.

Наступил момент, когда Ирина вошла в комнату, где он сидел, и с деловым видом сказала:

— Собирайся.

— Куда? — спросил он. — Что ты еще задумала?

Он не исключал мысли, что следует пойти в милицию и все рассказать. Все равно ведь могут найти.

— Я упаковала тело, — сказала Ирина. Руки ее были в крови, но ножа у нее уже не было. — Ты отвезешь его куда-нибудь в лес и там закопаешь. Никто ничего не найдет. Скоро станет темно, так что тебе самое время ехать.

— А если увидят? — спросил Сергей безучастным голосом. Ему было не то, чтобы страшно, а как-то муторно. Он не понимал ничего из происходящего. Почему Ирина пришла в такую ярость, что убила девушку? Уж тогда логичнее было бы убить его самого… Все же он был мужем, и это он изменил Ирине. Девушка-то вовсе не при чем.

И куда ехать? Как закопать тело так, чтобы этого никто не увидел? Но Ирина все растолковала. Она, оказывается, все продумала уже.

— Выедешь к дороге, которая ведет к озеру, — сказала она. — Там почти сразу начинается лес. Сейчас уже вечер, и, скорее всего, в лесу никого нет. Сделаешь все и возвращайся скорее. Только не забудь лопату с собой взять.

Сергей так и сделал. Он взвалил на плечо показавшийся ему очень легким спеленутый куль и пошел вниз, к машине.

— Я буду тебя ждать, — крикнула ему Ирина вслед, когда он уже миновал два пролета лестницы.

«Зачем? — подумал тупо Сергей. — Зачем она меня будет ждать? Чтобы и меня тоже потом убить? Ведь не думает же она, что мы сможем продолжать жить вместе после этого?»

Не только жить, но и смотреть друг другу в глаза нельзя после такого, что она сделала…

Он погнал машину к выезду из города. Ему все время казалось, что вот сейчас его остановят и потребуют открыть багажник, куда он положил невыносимый кулек… Никто его не остановил, и скоро он был уже в лесу.

Сергей оглянулся по сторонам. Было уже довольно темно, и никого не было вокруг. Только шумел ветер над головой, в высоте деревьев, только перебирал листву берез и осин кругом.

«Как страшно, — подумал он, — Как в страшной сказке про лесных демонов и злодеев». Его охватывал нестерпимый ужас.

Может быть, это все — кошмарный сон? Может быть, он сейчас проснется в своей постели и обнаружит, что все это просто спьяну привиделось?..

Яма копалась плохо. Сначала пришлось снять большое количество дерна вместе с тонкими корнями, которые переплели всю землю возле поверхности.

Отодрав лопатой дерн, Сергей быстро стал рыть землю. Руки дрожали, в ногах чувствовалась слабость.

Он свалил труп вместе с брезентом вниз и быстро засыпал землей. Сложил сверху пласты дерна. Огляделся вокруг. Никого не было видно поблизости. Только слышался шум проезжавших невдалеке отсюда машин по шоссе.

«Дурак! — вдруг с ужасом вспомнил Сергей. — Я же не выключил фары у машины. Меня могут в любой момент заметить». Ужас охватил его и почти лишил последних сил. Лопата вывалилась из рук и упала на землю.

«Это конец», — решил Сергей и закрыл глаза. Некоторое время он так и стоял, с закрытыми глазами, слушая шум ветра в кронах деревьев над головой и звуки едущих по дороге машин.

Нет, никто не заметил его. Никто не появился поблизости. От сердца немного отлегло.

Приехав домой, Сергей долго не мог заставить себя выйти из машины и подняться в квартиру. Туда, где всего часа два назад он оказался свидетелем такого ужасного события…

Туда, где теперь ждала его Ирина — женщина с руками, по локоть испачканными в крови. В человеческой крови.

Как спокойно она распоряжалась. Как ловко она упаковала труп девушки, которую убила. Как вообще ловко она убила ее! Это ведь тоже надо было постараться.

И не убьет ли она теперь его?

Вполне может, решил Сергей. Отчего бы и нет? Сначала она убила девушку, но он был нужен ей для того, чтобы помочь избавиться от трупа. А теперь, может быть, пришел и его черед.

Тут он увидел освещенные окна своей квартиры. И в освещенном окне показалась фигура Ирины. Она вглядывалась в темноту на улице. Потом, как будто, узнала машину и сделала движение рукой.

«Она зовет меня подняться, — подумал Сергей. — Она видит меня и зовет к себе. Зачем?»

Но он больше не имел сил сопротивляться судьбе. Он оказался слишком слаб для этих игр. С безвольной покорностью он закрыл машину и поплелся в дом.

«Будь что будет», — решил он и успокоился на этом. Испытание оказалось гибельным для него.

Ирина встретила его в прихожей. Он посмотрел на нее и поразился происшедшей в ней перемене.

Теперь перед ним стояла совсем другая женщина. Не та, которую он оставил тут всего час назад. Нет, это был другой человек.

Ирина приняла душ, накрасилась, оделась в короткий халатик, который недавно купила и в котором она всегда выглядела особенно привлекательной и соблазнительной.

— Ты устал? — неожиданно ласково сказала она, обращаясь к мужу, остолбеневшему от удивления. — Иди в душ, и мы будем ужинать, — продолжала она.

Сергей стоял и безучастно смотрел на жену, не зная, что сказать и как реагировать на происшедшую метаморфозу.

— Милый, — вдруг произнесла Ирина и, шагнув вперед, обняла Сергея за шею своей полной горячей рукой. — Милый, — сказала она. — Все прошло. Не беспокойся. Я простила тебя. Мне было очень больно увидеть тебя с этой девчонкой, но теперь я уже все простила. Переоденься, помойся и пойдем ужинать. Я так ждала тебя.

Сергей пошел в душ. Он разделся и встал под горячие струи. Несмотря на то, что было тепло, его колотила дрожь. Ноги дрожали так, что грозили подкоситься.

«Что происходит? — вертелась в голове назойливая неотступная мысль. — Почему Ирина так себя ведет? Какая перемена с ней произошла? Что она готовит? Ведь это она неспроста так себя ведет. Мне нужно быть начеку».

Но он не знал, с какой стороны следует ждать подвоха.

Сергей вышел из ванной и увидел, что в большой комнате накрыт стол. Они всегда накрывали его, только когда к ним приходили гости, да и то по торжественным случаям. Обычно же они ужинали на кухне.

Стол был накрыт на двоих. Ирина сидела уже и наливала вино в бокалы. Сергей увидел бутылку и вспомнил, что он действительно купил это вино пару недель назад и потом забыл о нем. Ирина нашла бутылку и сочла сегодняшний ужин подходящим поводом, чтобы продегустировать напиток.

— Садись, — сказала Ирина, и Сергей без слов подчинился. Вообще он чувствовал, что в данной ситуации Ирина является безусловным лидером и ему нужно повиноваться ей.

Только она точно знала, что происходит.

— Ты поверил мне? — спросила Ирина, наполнив бокалы до краев красным сухим вином. — Ты больше не думаешь, что я сержусь на тебя за твою глупую измену? Я и вправду больше не сержусь. Ты сделал это просто по глупости. И уже раскаиваешься. Ты ведь раскаиваешься?

Муж кивнул со всей искренностью, на которую был способен в тот момент.

— Тогда все в порядке, — резюмировала жена и подняла бокал. — За нас с тобой. За нашу любовь. За то, что мы всегда будем вместе.

Они выпили вина, и после этого Ирина встала, сказав:

— Это хорошо, что нашлось именно красное вино. Оно хорошо подходит к мясу. Сейчас я принесу…

Ирина вернулась из кухни с большой глубокой сковородкой. Она поставила ее на столик рядом со столом, за которым они сидели, и разложила мясо по тарелкам.

— Сейчас ты скажешь мне, вкусно ли я приготовила, — сказала она, улыбаясь соблазнительной улыбкой. — Я очень старалась сделать все вкусно, чтобы не омрачить наш праздник.

— Какой праздник? — все же выдавил из себя Сергей. Это были почти что первые его слова после того, как он вернулся домой из своей короткой, но такой страшной поездки.

— Какой? — еще обольстительнее улыбнулась Ирина. — Праздник нашей вечной любви. Праздник того, что ты хочешь меня так же сильно, как и прежде. А я так же сильно хочу тебя. И никто не разлучит нас с тобой.

Ирина положила на тарелку Сергею большой кусок мяса и сама нарезала его на мелкие куски.

Потом так же положила и себе, после чего села напротив. Сергей, хоть и не понимал, что происходит, осознавал все же, что скандала не будет и его жизни, во всяком случае, пока, ничего не угрожает.

Он отметил про себя, что Ирина действительно постаралась. Она приготовила роскошный ужин и так красиво все сервировала. Весь стол бы украшен салфетками с ее собственной мастерской вышивкой — с яркими мордовскими узорами по белому ПОЛЮ.

Да и сама она была удивительно хороша. Накрашенная, завитая, в нарядном платье — такой он всегда любил и всегда хотел ее.

Поэтому, когда Ирина сказала тост о том, что они всегда будут хотеть друг друга, он поверил. Она на самом деле была не только особенно хороша сейчас, но и вся как будто светилась изнутри неугасимым пламенем страсти.

«Вот только почему она так легко меня простила? — размышлял он, жуя отлично приготовленное мясо. — И почему ведет себя так именно сегодня? Отчего она держится так, словно ничего серьезного не произошло? Ведь это все-таки странно. Другой человек был бы страшно подавлен и удручен. А она, наоборот, устроила праздник. Отчего все это?»

Ирина явно взяла на себя всю инициативу за столом. Она сама вновь наполнила бокалы и сказала с хитрой улыбкой:

— Теперь, когда мы уже почти все съели, я хотела бы сказать еще один тост. Только в начале я расскажу тебе одну красивую легенду.

«Что за чушь? — подумал Сергей. — Отродясь не рассказывала она никаких легенд… Она и не знает легенд никаких. Вот фантазии…»

— Какую легенду? — все же осторожно спросил он, боясь, что Ирина рассердится и этот странный, но обворожительный вечер закончится.

— Мне рассказывала ее бабушка, — пояснила Ирина, сверкая своими большими черными глазами. — Это старинная мордовская легенда. Мне кажется даже, что это и не легенда вовсе, а быль… Мне хочется верить в то, что все, о чем там рассказывается — правда.

— Ну, расскажи, — Сергей откинулся на спинку стула и приготовился спокойно слушать.

— Так вот, — начала Ирина. — Жил-был в средние века мордовский князь по имени Пургас. Всю свою жизнь он проводил в военных походах и битвах. И у него не находилось времени для того, чтобы жениться. В конце концов ему приглянулась красавица Лишме из рода Канателень. Он женился на ней, и они зажили счастливо. И вот однажды красавица Лишме заметила, что муж ее, князь Пургас, стал к ней охладевать. Наверное, ему наскучила ее нежная и преданная любовь. Лишме очень опечалилась и стала невольно следить за мужем. Ей было очень обидно, и она захотела узнать, в чем дело. И она узнала о том, что ее прекрасный супруг Пургас увлекся другой девушкой. Ее звали Лохья, и она приворожила князя колдовскими чарами. Долго плакала несчастная Лишме, а потом собралась и пошла в глухое лесное урочище, туда, где стоял священный Вяргис-камень, и стала там просить помощи у богинь. Лишме принесла с собой большие дары богиням и просила двух из них, самых главных, чтобы они помогли ей и подсказали, что же ей делать. И вот ответили ей обе богини — Вирява и Ведява. Они явились к Лишме в столбах дыма от костра, который та развела, и сказали что ей следует сделать… Лишме подстерегла коварную Лохью в лесу и убила ее. Но она сделала все так, как научили ее Вирява и Ведява. Она не просто убила ее, она сделала это по правилам. Она перерезала ей горло и отделила голову от туловища. А после этого она вырезала из тела соперницы лучшие куски ее мяса и приготовила его. А потом Лишме позвала мужа своего Пургаса на праздничный ужин. Она накормила его мясом соперницы. И это придало им обоим такую силу любви, что они сами удивились. Потому что богини сказали тогда в лесу Лишме: «Если ты сделаешь так, как мы говорим, и накормишь своего мужа мясом соперницы, и сама будешь его есть, это сделает вас обоих непревзойденными мастерами в любви».

Ирина закончила свой рассказ, а Сергей сидел на стуле, совершенно оцепенев.

— Ты хочешь сказать… — начал он и поперхнулся. — Ты хочешь сказать… — проговорил он опять и вновь остановился. Он не мог выговорить этих слов.

— А теперь ты можешь сказать мне, — произнесла со значением в голосе Ирина. — Теперь ты можешь сказать мне, понравилось ли тебе мясо этой глупенькой девчонки… Как ее звали? Тоня, кажется?

— Ты приготовила?..

— Да, — сказала спокойно Ирина. — Я сделала все так, как Лишме из легенды. Тебе положила то, что я вырезала из ее ягодиц. Полненькие такие были, симпатичные. Мясо ведь было мягкое, не правда ли?

Сергей молчал.

— А себе я положила ее левую грудь. Она такая нежная, просто как лучшая филейная мякоть. Даже лучше. Жалко, что тебе досталась только ягодица. Но правая грудь лежит в холодильнике. Я приготовлю ее завтра.

Ирина встала со стула и подошла к мужу. Она села к нему на колени, высоко подняв подол своего нарядного халатика.

— И на тебя подействовал этот ужин, да, милый? — проворковала она, прижимаясь к нему. — Вот ведь как я хорошо придумала. Честно говоря, я даже ждала момента, когда застигну тебя с любовницей. Мне всегда, с юности не терпелось попробовать тела красивой девушки… Мне нравилась эта легенда про Лишме и своим содержанием, и идеей. Что-то есть приятное в том, чтобы отведать молодого и красивого женского тела.

Сергей промычал нечто нечленораздельное и замолк. Он был так потрясен, что не мог еще разобраться в охвативших его чувствах.

Все было бы проще, если бы он еще не ел этого мяса. Потому что тогда он бы возмутился и категорически отказался.

Теперь же, когда он съел… Теперь все было иначе.

— Ты еще не чувствуешь, как тебя охватывает вожделение? — зашептала ему Ирина возбужденно. — Потому что я просто горю, как в огне. Я так хочу тебя.

И в эту секунду, стоило ей это сказать, Сергей понял, что она права и он на самом деле страшно возбужден. Просто он не осознавал этого. Сразу после ее слов они бросились друг другу в объятия…

Они оба словно пришли в исступление. Снова и снова кидались они друг на друга. Комната наполнялась криками, рычанием, урчанием, завываниями страсти.

— Ты будешь любить только меня теперь, — удовлетворенно сказала Ирина, когда все закончилось. Она лежала на постели и улыбалась. — Я сделала еще то, о чем тебе сразу не рассказала.

— Что же это? — содрогнулся вновь Сергей.

— Это тоже секрет, который мордовские богини передали Лишме. Они сказали, что нужно вырвать из тела соперницы матку и съесть ее. Тогда у тебя не будет соперниц.

Сергей посмотрел на жену, и ему показалось, что ее красный накрашенный рот испачкан кровью…

С одной стороны он в глубине души ужасался тому, что она сделала. Это казалось ему чудовищным. Но с другой…

С другой стороны он понимал, что и сам теперь стал соучастником ее деяния. И не только потому, что поехал зарывать в сырую землю труп несчастной девушки. Конечно, это тоже. Но еще и потому, что принял участие в ужасной трапезе, которую приготовила Ирина.

И ведь он имел перед собой результаты этого. Пусть она поступила нечестно и открыла ему происхождение съеденного им мяса слишком поздно, когда ужин был уже закончен. Пусть так, и он не имел выбора.

Но ведь Сергей видел свою собственную реакцию на этот ее поступок. Да, он ужаснулся, но в то же самое время его тело послушно подчинились ее страстному желанию. Он пошел у нее на поводу и откликнулся на зов жены. На зов крови…

Он испытал бешеную, всепоглощающую страсть. Теперь он, Сергей, стал орудием удовлетворения вожделения Ирины.

— Ты знаешь, — сказала она ему потом, — я ела ее грудь, грудь этой Тони, и думала о том, как ты ласкал эту самую грудь всего час или два назад… И мне показалось, что поедая эту нежную плоть, я как бы поглощаю то наслаждение, которое вы оба испытывали при ласках. Съев ее, я окончательно успокоилась и почувствовала себя победительницей. А тебе понравилась ягодица?

Сергей промычал что-то. Он не мог говорить на эти темы.

— Так понравилась? — настаивала Ирина. — Правда, она была очень мягкая и нежная?

Женщина помолчала мечтательно, подняв глаза к потолку, и потом добавила к сказанному:

— Ты помнишь, какая эта ягодица была, когда ты гладил ее рукой? Помнишь, какое ты получал от этого наслаждение? Теперь я думаю, что ты получил не меньшее удовольствие от блюда…

Сергей ничего не отвечал жене, но чувствовал, что она права в том смысле, что верно понимает его реакции.

Кто бы мог подумать, что он так легко превратится в зверя? В каннибала? Ту же он вспомнил о том, что рассказывала жена о том, как ей доставляет удовольствие причинять боль детям в зубоврачебном кресле.

«Наверное, это как-то связано между собой, — решил он. — Вероятно, Ирина как бы с самого начала была подготовлена к тому, чтобы заниматься поеданием человеческой плоти. А как же я? Я никогда об этом не думал…»

Прошло некоторое время после разговора, и Сергей сидел все так же в прежней позе до тех пор, пока сладострастная жена не позвала вновь насытить ее.

Потом, когда все было закончено, Ирина вдруг сказала:

— Теперь тебе придется вновь прогуляться, милый.

— Зачем? — спросил Сергей. — Ведь уже так поздно…

— Это и хорошо, — промолвила Ирина, вставая с кровати и потягиваясь удовлетворенно. — Так и должно быть.

С этими словами она подошла к телевизору, который стоял в углу комнаты. Только теперь Сергей неожиданно для себя заметил, что на телевизоре стоит поднос, а на нем что-то, накрытое красивой вышитой салфеткой.

Прежде он был слишком подавлен вначале, а затем слишком возбужден, чтобы заметить это.

Ирина подошла к подносу и театральным жестом откинула салфетку.

Сергей отшатнулся и вытаращил глаза.

На подносе стояла мертвая голова Тони, отрезанная ножом. Открытые остекленевшие глаза смотрели прямо на него.

Из головы вытекло довольно много крови, и она скопилась на подносе, отчего края салфетки вымокли и стали темно-багрового цвета, как бы в тон вышитому узору…

Сергей почти не узнал Тоню. Волосы на голове обмякли и повисли тонкими прядями вдоль лица, приобретшего восковой цвет. Оно было как будто пергаментное, бело-желтое.

— Зачем? — хрипло сказал мужчина, не отрываясь глазами от этой ужасающей картины. — Зачем это?

Он хотел спросить, зачем Ирина сделала это, и вообще как ей это удалось, но не смог подобрать слов и закончить фразу.

— Это входит в программу, — пояснила Ирина. — Лишме в легенде сделала то же самое. Вирява сказала ей: «Отрежь голову у соперницы и возьми ее с собой. Пусть эта отрезанная голова присутствует при вашей любви, пусть она видит это… Голова мертвой женщины придаст сил вашей страсти». Ты ведь заметил, дорогой, как мы оба были страстны. Как были горячи наши объятия, и как возросла твоя мужская сила.

Сергей действительно заметил это и теперь вынужден был признать, что объяснения Ирины не лишены оснований. Значит, это мертвая голова бедной Тони сделала их вечер таким жарким.

И, значит, мертвая голова присутствовала в комнате в то время, пока они с Ириной поедали мясо с тела жертвы…

— Теперь голову нужно выбросить, — сказала Ирина. — Больше в ней нет необходимости. Оденься и выброси ее подальше.

Сергей послушался жену. Они вместе положили голову в полиэтиленовый пакет, и мужчина вынес его в кошелке на улицу.

Довольно долго он бродил в ту ночь по темным улицам и дворам. Все никак не решался избавиться от своей проклятой ноши.

Ему казалось, что стоит вытащить голову из кошелки и бросить ее в мусорный бак, как тут же появится какой-нибудь жилец дома и непременно увидит все.

В конце концов Сергей остановился в одном месте возле мусорного бака, который стоял в самом темном месте, куда не доставали свет фонаря и свет из окон.

Никого не было рядом, да и быть не могло, потому что час был уже поздний и все спали.

Сергей вытащил голову из кошелки. Но тут его вновь охватило чувство ужаса от происходящего.

«Я съел ее мясо, — подумал он, вглядываясь в мертвое лицо за полиэтиленом. — Я ел ее тело», — повторил он с дрожью страха и вновь охватившего его непонятного вожделения.

Он вытащил голову за волосы из пакета и заглянул опять в мертвые глаза. Голова болталась в его руке и раскачивалась на пряди волос.

— Прости меня, Тоня, — сказал вдруг неожиданно для себя самого Сергей и, поднеся голову повыше, крепко поцеловал ее в одеревеневшие губы. Рот был закрыт, но при поцелуе губы безвольно и мягко разъехались в стороны. Сергею вдруг показалось, что он ощутил вкус смерти…

Он оторвался от головы и торопливо выбросил ее в мусорный бак. Она упала туда со стуком и покатилась в сторону, как мяч.

Сергей вернулся домой и сказал жене, что все в порядке и никто его не заметил.

Сергея и Ирину допрашивали отдельно.

Они не отпирались и все рассказывали подробно. Улики были слишком вескими, чтобы оставалась хоть какая-то надежда на спасение.

Сергей иногда впадал в прострацию и не мог говорить. Он тупо смотрел перед собой и не был способен продолжать. Тогда за него принимался психиатр Иван Антонович…

Из области приехала сразу целая следственная бригада. Эти люди посидели на допросах несколько часов, а потом сказали, что поедут обратно и просто хотят получить подробную информацию о ходе следствия.

Заместитель прокурора Павел Кротов заверил их, что будет сообщать ежедневно обо всем новом, что удастся узнать.

Подробно разбирался каждый из пяти эпизодов. Каждое из пяти совершенных убийств.

— Когда вы сами стали приводить жертвы домой и сами стали отрезать им головы? — спросил прокурор у Сергея.

— Уже со второго раза, — ответил он. — Вторую женщину я тоже нашел на вокзале, По просьбе Ирины. Она сказала, что было бы хорошо повторить…

— Вы сами вызвались убить ту, вторую женщину, или жена вас попросила об этом?

Сергей замялся. Он и сам не знал точный ответ на этот вопрос.

— Ирина сказала мне, что я могу это сделать… Я согласился.

— При каких обстоятельствах вы убили Валентину Бауэр?

Сергей вытаращился на прокурора.

— Я не убивал ее, — сказал он. — Меня уже спрашивали на первом допросе, когда только арестовали… Я вообще ничего не знаю про эту женщину.

— Напоминаю вам, что запирательство только повредит вам, а чистосердечное признание — это знак вашего раскаяния. Признайтесь во всем, и суд примет это во внимание.

Сергей хотел было ответить, что после пяти съеденных женщин суд вряд ли станет что-либо принимать во внимание, но промолчал. Он просто покачал головой и повторил, что не имеет представления, о чем его спрашивают…

Все трупы женщин он возил к той, первой могиле, которую выкопал для Тони. Теперь он просто каждый раз раскидывал землю и клал новое тело.

Инициатором оргий всегда была Ирина. Сергей превратился в послушный инструмент в ее руках. Он только слушал ее и шел, как сомнамбула, на вокзал, чтобы вернуться с очередной жертвой.

Он точно знал, что следует делать. Едва только он с жертвой ступал на порог, как под взглядом гипнотизирующих его глаз жены, становился как робот. Он освоил удар ножом, при котором удается сразу почти полностью отрезать голову. Хрящ он перерезал уже потом, когда тело лежало на полу.

Постепенно супруги усовершенствовали процесс. Ирина придумала расстилать полиэтилен на полу в комнате еще до прихода жертвы. Это было очень удобно, потому что в этом случае на пол не проливалось ни капли крови и не нужно было потом оттирать…

— Но ведь это как-то странно, — возразил Сергей, когда жена предложила сделать это в первый раз.

— То есть? — не поняла она. — Что странно? Что тебя смущает?

— Но это будет подозрительно, — сказал он. — Женщина может что-нибудь заподозрить… Почувствовать что-то.

Ирина жестко усмехнулась:

— Это не имеет никакого значения, что она там почувствует или заподозрит… В тот момент, когда она переступает порог нашей квартиры, можно считать, что она уже готовый труп. Совершенно неважно, что она там может подумать в те несколько минут, что еще будет жива.

А потом Ирина вообще сказала, что ей кажется, что было бы лучше всего давать жертве понять, что ее ожидает. Чтобы она за минуту или за две уже знала, что ее ждет неминуемая смерть.

— Почему? — спросил Сергей, который так никогда и не мог поспеть мыслью за изощренной фантазией супруги. — Зачем тебе это надо?

— Дело в том, — сказала Ирина, — что если жертва умирает в мучениях или в смертельном страхе, ее мясо потом приобретает приятный вкус. И оно делается мягче, нежнее.

— Почему ты так думаешь? — удивился Сергей.

— Во первых, я читала об этом, — ответила Ирина, — В одной книге рассказывается о том, как во Вьетнаме едят собак и непременно делают так, чтобы собака умерла в страхе и мучениях. Это — закон вьетнамской кухни. А кроме того, — добавила она, — я сама это уже почувствовала в прошлый раз.

Сергей не стал спорить, и теперь Ирина в последнюю минуту давала женщине время для того, чтобы она успела по-настоящему осознать свое положение и испугаться.

Не спорил и Сергей, все исполнял по одной простой причине. Он теперь действительно «втянулся» и знал, что Ирина права — то ли сыграл секрет мордовского волшебства, то ли что еще… Но ему было известно — после трапезы их непременно ждет неслыханная, безмерная, безграничная страсть…

Оба супруга превратились в своего рода наркоманов. Вкус крови, запах человечины дурманил их. Они тянулись к нему каждый день, и с каждым разом тяготение становилось все сильнее.

Сергей при этом продолжал ходить на работу и выполнять свои обязанности. Только он перестал поддерживать отношения с товарищами. Это закончилось. Кто-то из прежних приятелей обиделся, кто-то забыл о нем, но его это больше не волновало. Теперь он жил как бы в своем особом мире, где не было места ничему, кроме отчаянных глаз жертвы, кроме ярких кусков нежного мяса на полу… И кроме непременного прощального поцелуя в мягкие податливые губы мертвой холодеющей головы…

Ирина уволилась с работы. Она сказала, что теперь так вошла «во вкус», что боится иметь дело с маленькими пациентами.

— Боюсь, что просто могу кинуться и загрызть прямо в кресле, — усмехаясь, призналась она мужу. — Сидит ребеночек, кричит в кресле. А горлышко беленькое так и трепещет… Вот я и думаю: «Сейчас брошусь и зубами разорву. Вот прямо сейчас». Так что лучше я дома буду сидеть, так безопаснее.

Последнюю жертву — женщину с вокзала — она привела сама. Ей захотелось немного поговорить с мертвой перед тем, как съесть ее.

Мы с Валентиной приехали в Белогорск сразу после свадьбы и окончания института.

Клуб, в который меня назначили директором, оправдал мои самые худшие опасения. Я прекрасно помнил его, но за время моего отсутствия в родном городе он еще больше обветшал и превратился просто в большой сарай.

В отделе культуры исполкома мне сказали, что средств на ремонт нет и не предвидится. Что если я сам найду спонсоров, то могу ремонтировать его, да и вообще делать что угодно. Но какие спонсоры в нашем Белогорске?

А даже если бы и нашлись потенциальные спонсоры, они предпочли бы помочь кому-нибудь другому, а не морально устаревшему клубу на окраине…

Днем клуб стоял совсем пустой, по вечерам в одном маленьком зале проходили занятия аэробикой для семи престарелых женщин, и еще были два кружка для подростков — макраме и вязания. Ходили туда по десять девочек от двенадцати до семнадцати лет.

Это называется «платная сеть», за счет которой умные методички из министерства советуют мне выживать и содержать учреждение культуры… Да этих копеек, что выручались от трех кружков, не хватало даже на то, чтобы заколачивать щели в стенах нашего клуба.

Правда, мне повезло в том, что была ставка художественного руководителя. Все эти штатные расписания, оставшиеся от застойных времен, сейчас не имеют никакого смысла, но могут подчас служить некоторым подспорьем для нуждающихся.

Так что я оформил свою жену художественным руководителем. В отделе культуры хмурая тетка-заведующая, правда, сказала мне, что это называется «семейственность», но я не стал ее слушать.

Слово «семейственность» пришло из пятидесятых годов, как и сама хмурая заведующая.

И если власть не способна меня прокормить своей зарплатой и не способна вообще обеспечивать мне хотя бы нормальную жизнь, она теряет право что-либо запрещать и указывать…

Работы у Валентины почти совсем не было. Так, иногда напечатать что-нибудь на машинке. Как, впрочем, и у меня. Платили нам ровно столько, чтобы мы не умерли с голоду на улице, по дороге на работу.

Много времени мы потратили на то, чтобы привести в порядок дом, в котором поселились.

С каким странным чувством я входил в него сразу по приезде. Взяв у соседки ключ, я отпер дверь и первое, что ощутил, был запах, который ударил мне в нос

Даже не знаю, что это было, но в каждом доме, в каждой семье есть свой запах. Это был запах моего детства. Я уже забыл его, но стоило мне ощутить его, как все воспоминания детства набросились на меня.

Воспоминания были смешанные. Сначала я вспомнил отца, потом себя у него на коленях. Потом музыкальную школу… Затем была мама, с которой мы занимались на фортепиано.

Потом пришли, как будто по хронологии, неприятные, ужасные воспоминания. Я гнал их от себя, но они не уходили. Каждый раз, когда я наталкивался на оставленные мамины вещи, я шарахался от них, и меня пробирала дрожь.

Моя подростковая кровать оказалась безнадежно мала сейчас. Валентина в первый вечер постелила нам на маминой кровати в ее бывшей спальне.

Это была та самая кровать, на которой я увидел маму в ту памятную ночь. Мы с Валентиной легли. Теперь она уже хорошо знала, как все нужно делать, чтобы не спугнуть меня.

Белье на кровати было белоснежное, оно хрустело крахмалом. Сама Валентина была ласкова и обнимала меня, шептала удивительные нежные слова.

Она вообще была всегда очень инициативна в постели. Что же ей оставалось делать с таким мужем, как я?

Меня ведь каждый раз нужно было долго «обрабатывать» предварительно и как бы усыплять мои мысли, чтобы я что-то смог…

Но в ту, первую ночь, я вообще не смог ничего. Эта кровать, на которой мы лежали, наводила на меня такие мрачные мысли и такое отвращение к женщинам, что все усилия Валентины остались напрасными. Я оставался холодным, бесчувственным и равнодушным.

Она под конец заплакала, уткнувшись в подушку. Она все-таки ничего не понимала про меня. Но не мог же я рассказать ей правду?

Первые полгода мы с Валентиной влачили довольно жалкое существование. Денег ни на что не хватало. В общем-то даже на еду. В этом неприятно сознаваться, но я не вижу в этом ничего постыдного.

В конце концов мы с женой оказались в самой обычной ситуации. Мы были предоставлены сами себе, своим возможностям.

Это ведь только в нашей стране кажется диким и непривычным. У нас люди до сорока лет сидят на шее престарелых родителей и при этом отлично себя чувствуют. И продолжают называть себя мужчинами, например…

У человека уже давно свои дети, он лысеет и седеет, а все пользуется помощью стареньких родителей. Живет в их квартире, с ними, берет у них деньги. У русских это называется «крепкая дружная семья». Разве это вообще семья?

Семья — это когда во главе ее стоит муж и отец. А мужем и отцом мужчина становится, только если он способен полностью обеспечить свою жену и детей.

А если он этого не может, то он — не мужчина, и это — не семья…

Так вот, мы с Валентиной жили в нормальных условиях. Никто нам не помогал, да и некому было.

А поскольку деваться было некуда, мне пришлось что-то придумывать для того, чтобы выжить.

И я придумал проводить дискотеки.

На это меня натолкнул здравый смысл. Я прошелся по городу, посмотрел, что делается по вечерам.

Второй в Белогорске клуб — профсоюзный, танцев не проводил. Там была мощная сеть платных кружков, и директору просто не было резону усложнять себе жизнь дополнительными хлопотами.

Моя же жизнь была слишком проста, чтобы я чего-то боялся. Либо я найду способ зарабатывать деньги, либо нет. И если нет, то никто не придет мне на помощь.

Итак, я нашел парня по имени Женя, который сказал, что у него есть хорошая музыкальная аппаратура и что он может проводить дискотеки в качестве диск-жокея.

— А ты пробовал это делать? — спросил я его, разглядывая рыжие патлы и серьгу в ухе.

— Конечно, — ответил он, но кроме этого ничего не сказал. Впрочем, вид у него был бойким, так что диск-жокей производил нужное впечатление. Тем более, что то, чему всех нас учили в институте, — как правило, никогда не пригождается. Нас ведь тоже учили этой сложной науке — как проводить дискотеки. Старенькие профессора читали нам об этом лекции. Мы старательно записывали, потом приходили практику.

Ничего этого в жизни не нужно. Пьяная толпа подростков с окраин вовсе не ждет от диск-жокея мудрых и тонких сентенций. Им не надо цитировать Сенеку и даже Джона Леннона.

Им не нужно специально подбирать музыку по стилю. Куриные от рождения мозги, да еще залитые дешевым портвейном, ничего этого не воспринимают.

Мы с Женей начали проводить дискотеки. Расклеили афиши по округе, и молва разнеслась.

Старенькая кассирша тетя Феня продавала билеты, Валентина стояла на контроле, я следил за порядком в зале. Женя бодро, надев наушники, орал в микрофон всякие глупости.

Быстро мы стали популярны. Мы планировали проводить одну дискотеку в неделю, но вскоре поняли, что можем проводить их по три. Так мы и стали поступать.

Я страшно гордился собой. Ведь все это придумал я сам. Я самостоятельно создал бизнес, который мог прокормить меня и Валентину. У меня даже остались деньги на то, чтобы починить крышу над залом, где занимались аэробикой, и на то, чтобы вставить стекла кое-где…

Да и вся деятельность оказалась не хитрой. Даже Валентина удивилась вначале.

— Ты же совсем почти не знаешь музыки, — сказала она мне. — Как можно организовывать дискотеки, если ты не разбираешься в музыке?

На это я ответил:

— Я походил по окрестностям и посмотрел в лица здешней молодежи. Все очень просто. Им нужно, чтобы было погромче… Если музыка будет грохотать, то им все равно, что это будет — Бетховен или какой-нибудь там Бари Алибасов… Им совершенно все равно, от чего тупеть. Главное, — чтобы было темно в зале и грохотали какие-то звуки.

— Как ты циничен, — сказала Валентина, но я только улыбнулся в ответ. Я отлично знал, о чем говорил.

Все именно так и происходило. Набивалось человек сто или сто пятьдесят от пятнадцати до двадцати пяти лет. Все они покупали билеты и дальше несколько часов прыгали в духоте и тесноте под то, что «врубал» им диск-жокей Женя.

Молодежь была, как я уже сказал, разного возраста — от подростков до моих ровесников. Но у этих людей с окраины после десяти лет разницы в возрасте не чувствуется. Примерно в двенадцать лет они все равно останавливаются в своем развитии, и поэтому их поведение почти одинаковое.

Что пятнадцатилетние пацаны-пэтэушники, что их старшие братья за двадцать лет — никакой ощутимой разницы. То же самое можно сказать об их сестрах и подругах. Бессмысленные глаза, слюнявые рты, жующие жвачку, расхлябанность в движениях. Я не уверен, что большинство из них знает, например, что столица нашей страны — город Москва…

И пусть не спорят со мной разные педагоги и прочие записные гуманисты. Я вижу толпу этих молодых людей почти каждый день и вижу подолгу. И общаюсь с ними. Так что мое мнение — это мнение знающего человека.

Все написано на лицах этих юношей и девушек. Страшные следы вырождения уже не проступают, они явственны.

Когорта русских писателей, начиная от Вересаева и заканчивая Федором Абрамовым, предупреждала об опасности вырождения. Зря старались. Это уже произошло.

И когда я смотрел на них, бессмысленно прыгающих в душном зале под грохот аппаратуры, я все это видел. Видел свершившийся, необратимый факт.

Детство с пьяным папой и озлобленной мамой, которые двух слов связать не могут и в основном общаются друг с другом и с окружающим миром при помощи мычания. Потом школа, первые драки в туалете. Потом юность — с портвейном и «Беломором». И все это на фоне скудного нерационального питания и полного отсутствия морали вокруг.

Потому что без семьи морали быть не может. А то, что называют семьей «эти», — не семья, а в лучшем случае животное стадо.

Все это я прекрасно понимал, но делать было нечего. Если они несли в мою кассу деньги, я продолжал дискотеки. Это был мой единственный бизнес.

Вот только незаметно с двух сторон подступала опасность. Поначалу я не замечал ее.

Прежде всего на меня озлобились все городские власти. Народное образование слало письма о том, что я своими танцами отвлекаю детей от учебы. Милиция приходила и ругалась, говоря, что у меня теперь рассадник преступности…

С народным образованием я разобрался быстро. Я пригласил инспектора роно на дискотеку. Когда она пришла, я провел ее в зал и показал то, что происходит. Потом мы заглянули в туалет, где можно было вешать топор — так было накурено. Стоял мат до неба, и прямо в незапертых кабинках пацаны трахали девчонок по очереди.

В довершение всего мы еще стали свидетелями драки на улице, перед входом. Я посмотрел в глаза испуганной инспекторши и сказал:

— Это ваши дети? Вот эти скоты — те дети, о которых вы так трогательно заботитесь?

Она не нашлась, что сказать. Не могла же она в самом деле признаться мне, что вот эти — плоды их педагогических усилий за много лет.

— Но права ребенка… — сказала она и замолчала.

— Какого ребенка? — спросил я. — Посмотрите вокруг. Если он курит, пьет и трахается, а потом бьет кирпичом в лицо человека — разве это ребенок? Ребенок сидит дома и учит уроки. Вот его права и защищайте. Но здесь таких нет, так что можете больше сюда не приходить.

Что касается милиции, то я сказал:

— Отлично. Вы можете присылать сюда своих сотрудников хоть каждый вечер. Вы говорите, что тут собирается все хулиганье. Наверное, это действительно так. Но для вас это даже очень удобно. Вот, приходите и хватайте их прямо тут. Искать не надо… Совсем легко вам стало работать — пришел на танцы и арестовывай, сколько угодно.

Но они только обозлились на меня за это и сказали, что порядок я должен обеспечивать сам.

Но милиция и народное образование — это была только одна, первая опасность. Вторая заключалась в том, что официальные органы, конечно, были совершенно правы. У меня действительно собиралась вся шпана Белогорска.

И в первую очередь эта шпана угрожала мне самому. Не сразу, но вскоре я сам почувствовал это.

Дело в том, что всякие хулиганские компании стали чувствовать себя здесь, в клубе, хозяевами.

Такого поворота событий я не предвидел.

Дело в том, что хулиганы имеют тенденцию собираться в стаи. Чем ниже уровень развития человека, тем ближе он стоит к животному. Это известно всем со школьной скамьи.

А животные, в особенности агрессивные и голодные, всегда сбиваются в стаи. Так же и хулиганы.

А кроме того, когда они этими своими стаями несколько раз где-нибудь побывают, то инстинктивно начинают считать это место как бы своим. Как бы принадлежащим им.

Как кошки «метят» места своего пребывания, так и компании шпаны «прилипают» к постоянным местам. Вот так произошло и с моим клубом, вернее, с дискотеками. Вся эта шушера стала считать дискотеки «своими».

Убедить их в чем-либо обратном невозможно. Они же не понимают такие слова, как «собственность на недвижимое имущество», или «административное право».

То, что у них есть мотоциклы и магнитофоны, не должно никого обманывать. Это только видимость. Они — не жители двадцатого века. Нет, они все еще живут в девятом веке, еще до эпохи крещения Руси.

Их сознание еще не поднимется выше кулачного права.

Вот тут и вышла «закавыка». Дело в том, что все они, эти компании, приезжали к клубу по вечерам на мопедах или мотоциклах. Они ни с чем не хотели считаться. Уговоры и доводы они не слушают, так как не привыкли доверять словам вообще.

Они били стекла в клубе, они не желали расходиться после того, как в полночь мы с Женей пытались закончить танцы.

Долго рассказывать о том, что они делали и чего не делали. Вступить с ними в контакт было практически невозможно.

Их даже бить бесполезно. Они так к этому привыкли, что, кажется, стали совершенно нечувствительны к побоям. Наверное, если бы я расстрелял десятка два из автомата Калашникова, это подействовало бы на остальных. Хотя, полагаю, ненадолго. Памяти у них тоже нет. Как и представления о ценности человеческой жизни.

Но автомата у меня не было, так что и говорить о такой возможности не стоит.

Я здорово измотался от всех этих малолетних преступников. В какие-то моменты мне казалось, что я уже не хочу этих паршивых денег.

Когда я приходил домой после каждой дискотеки и валился на постель, мне приходила в голову мысль о том, что «бедность — не порок»…

Ведь мне ни одного раза не удавалось заканчивать дискотеку в полночь. Никто не уходил. Перепившиеся, одуревшие от грохота парни и их подружки просто не понимали, что я говорил им в микрофон.

— Дискотека окончена, — говорил я. — Уже полночь. Мы заканчиваем. Прошу всех выйти.

Это просто вызывало беспорядочный рев, и в меня летели огрызки яблок, кожура апельсинов, и слышался мат из всех углов зала…

В результате каждая дискотека продолжалась до пяти часов утра, пока основная толпа посетителей не выползала на улицу. Тогда мы с Женей выводили остальных и, наконец, запирали двери.

Вот тогда я и познакомился с Быком…

Как его зовут по настоящему, я до сих пор не знаю. Бык — это его кличка, потому что он всегда ходил в рубашке, расстегнутой на груди. Он делал это намеренно, а не потому что было жарко.

На голой груди у него была татуировка — голова быка с большими глазами, как будто смотрящими угрожающе на человека, стоящего напротив.

Бык был невысокого роста, примерно метр шестьдесят пять. Зато плечи у него были как у Шварценеггера, отчего он производил абсолютно квадратное впечатление. Особенно дополняли его облик короткие кривые ноги, на которых он как будто катился по земле.

Бык приезжал во главе своей компании хулиганов. Он был их лидером. Это были самые взрослые из моих посетителей. Самому Быку было, наверное, лет двадцать пять, хотя я и не смотрел в его документы…

Бык ездил на мотоцикле и славился как самый сильный парень в округе. Сначала он просто приезжал на танцы и вместе со своей компанией «тусовался» до утра. Они «снимали» местных девок, везли их куда-то… Еще чаще они заводили драки и всегда выходили из них победителями.

Начало одной такой драки я видел собственными глазами. Никакого повода для нее не было. Но это не беда. Повод найти всегда очень легко.

Просто Бык вразвалочку на своих кривых ногах подошел к нескольким парням лет восемнадцати и сказал им вдруг:

— А вы кто такие? Что вам тут надо?

Те опешили и ничего не нашлись ответить. Вопрос явно не имел ответа. Что им могло быть надо на танцах? Праздный вопрос. То же, что и самому Быку.

— Убирайтесь отсюда, — сказал им Бык. — И чтобы я вас тут больше не видел.

Чем не понравились Быку именно эти парни? Наверное, он и сам бы не мог сказать. Просто ему почему-то показались неприятными их лица, и он вообще был в настроении избить кого-нибудь. Вот и весь повод…

Парни те ничем не отличались от остальных. Такие же испитые лица в восемнадцать лет, красные глаза, всклокоченные немытые волосы… Как и у их подружек-пэтэушниц.

Но они уходить не захотели, и Бык со своими парнями вытащили их на улицу и долго, с улюлюканьем били ногами.

А однажды Бык вдруг подошел ко мне и сказал, что хочет поговорить.

— О чем? — спросил я, думая, что это недоразумение. О чем мы с ним могли вообще говорить?

— Пойдем, — коротко сказал Бык и сам пригласил меня в мой же кабинет в конце зала.

— Тебя Францем звать? — спросил он меня, усаживаясь на стул.

Я кивнул.

— Порядка у тебя нет на дискотеке, — сказал Бык, не считая нужным представляться самому. Наверное, он считал, что он — гораздо более уважаемая и известная персона в нашем околотке, чем я.

Может быть, он был прав.

— Стекла бьют пацаны, — продолжал Бык. — Вовремя расходиться не желают. Бардак, одним словом.

Бык сказал это и длинно сплюнул в угол моего кабинета. Я хотел сделать ему замечание, но подумал и воздержался.

— А ты что — заведующий отделом культуры? — спросил я его в ответ и постарался улыбнуться. — Почему ты мне об этом говоришь? Тебе-то что до этого?

Не мог же я показать ему, что я его побаиваюсь.

— Жалею тебя, — ответил Бык, осклабившись. — Ты — парень хилый. Денег хочешь заработать, а как — не знаешь. Тебе твой клуб скоро по щепочкам разнесут. Ты и охнуть не успеешь.

Я промолчал. Мне еще было непонятно, к чему этот странный разговор и чего этот хулиган от меня хочет.

— Ты понял? — спросил он после некоторой паузы.

— Нет, — сказал я. — Не понял. Объясни, — что ты хочешь. Тогда Бык объяснил мне свое предложение.

— Я тебе сделаю порядок, — сказал он. — У меня авторитет. Ты сам не справишься. А я сделаю так, что все будет в порядке. Понял?

— А что ты хочешь взамен? — спросил я.

— Двадцать тысяч за вечер, — ответил Бык, — Я тут посчитал — это половина того, что ты сам имеешь с этого. Половина — это будет по справедливости.

Предложение было заманчивое. Если бы не «беспредел» подростков, можно было бы сказать, что мой дискотечный бизнес идет успешно. Только хулиганство мне мешало чувствовать себя нормально.

В том, что Бык, если захочет, сможет урезонить всех, я не сомневался. У него действительно был авторитет среди шпаны. Вот только двадцать тысяч — слишком большая сумма. Отдать половину этому бандиту я не хотел.

— Это слишком много, — ответил я после секундного размышления. — Давай поменьше. А то у меня семья… Мне же жить как-то надо.

Бык опять сплюнул на пол и ухмыльнулся:

— Семью твою я видел… Красивая она у тебя. Ничего…

Он опять ухмыльнулся, и его глупые круглые глаза уставились на меня оценивающе.

Бык, кроме всего прочего, славился своими мужскими достоинствами. Парни говорили о его победах и о том, что ни одна местная девка не может устоять против его чар.

Мне стало неприятно, и я сказал:

— Так давай поменьше?

— Нет, — отрезал Бык, глядя на меня наглыми глазками и покачивая головой. — Двадцать тысяч. И можешь больше о порядке не беспокоиться.

— Не могу, — покачал я головой. — Двадцать тысяч — слишком большая сумма для меня. Будем считать, что я не согласен с твоим предложением. Мы можем вернуться к нему, если ты еще подумаешь.

Бык встал со стула и покачался на своих коротких кривых ногах.

— А это не предложение, — сказал он. — Это условие. Понимаешь?

— Нет, не понимаю, — ответил я, тоже вставая. — Подумай о цене. Если будет реальная, то я согласен.

— Хорошо, — произнес Бык угрожающе. — Как бы тебе самому не подумать как следует.

— И не угрожай мне, — ответил я. — Здесь я хозяин. Я директор клуба. Дискотека — это мой бизнес.

Бык ничего мне на это не ответил. Он выплюнул окурок сигареты мне под ноги и ушел из кабинета.

Наутро я обнаружил, что в клубе разбиты вообще все стекла в окнах. Осколки аккуратными кучками лежали под каждым окном. Входная дверь в клуб была взломана, и каждая створка болталась на одной петле…

С ужасом вошел я в клуб. Ограбление, подумал я. Только этого мне не хватало в моем положении.

«Как хорошо еще, что Женя каждую ночь уносит домой свою музыкальную аппаратуру», — мелькнула у меня мысль.

Собственно, кроме аппаратуры ничего особенно ценного в клубе не было. Но все же ограбление — это всегда неприятно.

Оказалось, однако, что ничего не украдено. Похоже было, что в клуб вообще никто не заходил. Просто демонстративно сорвали с петель двери и ушли.

Самое интересное — это то, что вокруг клуба стоят жилые дома. Пока хулиганы били окна и ломали дверь, никто не вышел. Никто не сообщил в милицию. Никто не позвонил мне по телефону.

И сейчас мы с Валентиной бродили вокруг клуба вдвоем. На нас, несомненно, смотрели из-за занавесок соседних домов, но никто не вышел и теперь. Было ясно, что произойдет в том случае, если я обращусь в милицию.

Во первых, отношение ко мне в милиции уже сложилось совершенно определенное. Участковый так меня ненавидит за мой, как он выражается, «гадюшник», что будет только рад, что у меня, наконец, случились неприятности.

А даже если он возьмется хоть для вида разобраться в этом деле, не окажется ни одного свидетеля. Жители окрестных домов были злы на меня еще больше, чем милиция.

Я представил себе, с каким злорадством они смотрели ночью на разорение «гнезда разврата»…

Дело было плохо. Еще хуже оно было оттого, что я точно знал, кто это сделал. Оставалось, конечно, радоваться, что ничего не пропало и у меня есть только проблемы с окнами и с установкой двери на место.

Но мне стало ясно, что Бык не любитель много говорить и упрашивать… Мы посоветовались об этом с Валентиной.

— Двадцать тысяч — это половина всего, что мы имеем, — сказала она грустно. — Но ведь если такой беспорядок будет продолжаться, нашу дискотеку все равно скоро прикроют. Тогда мы потеряем все.

Она еще подумала и сказала:

— Наверное, нам действительно не обойтись без этого Быка.

Вечером на дискотеке появился сам Бык. Он вошел в зал и с победной улыбкой посмотрел на меня, стоящего возле пульта диск-жокея.

Я кивнул ему и указал на дверь моего кабинета. Бык улыбнулся еще горделивее, чем в первый раз.

В кабинет ко мне он вошел так, словно сделал одолжение. Вероятно, такое лицо было у Бонапарта, когда он въезжал в Москву…

— Я слышал, у тебя неприятности, — сказал он, разваливаясь на стуле.

Я молчал и смотрел на него, в его наглую рожу. Вот бы никогда не подумал, что мне когда-нибудь придется иметь дело с этим подонком.

Но такова современная жизнь. Седые почтенные профессора остались в институте. Вообще все хорошие приличные люди остались где-то там, в далекой прошлой жизни.

Конечно, есть хорошие люди и в Белогорске. Наверное, до них рукой подать. Только они вряд ли помогут мне.

Заместитель прокурора Павел Кротов, мой одноклассник, да тот же участковый, заведующая отделом культуры — все они хорошие порядочные люди. Я могу пойти к каждому и буду принят как равный, уважительно и хорошо. Но что они все мне скажут?

«Закрывай свою поганую дискотеку. Не позорься», — скажут они. И будут правы по-своему.

А я куда денусь? На рынок носками торговать пойду? Что я могу сделать, если я работник культуры и это — единственное, что я умею делать? Это — моя профессия. И другой у меня нет. Разбавлять бензин водой на бензоколонке я все равно уже как следует не научусь… Для этого надо иметь склонность. Да и не напрасно же я пять лет учился… Этот клуб и эта дискотека, мною придуманная, — это единственное мое подспорье в жизни. Мой кусок хлеба, который теперь стал, ой, как дорог…

И последним человеком, который мне остался в качестве соломинки, за которую хватается утопающий, стал Бык. Только этот негодяй мог реально помочь мне в работе.

Так я считал тогда.

Правда, он хотел половину…

— Могло и хуже быть, — сказал вдруг Бык, посмеиваясь. — Могли и спалить твой клуб. Нынче народ, знаешь, какой… Спалят, и все. Ку-ку. Понимаешь?

— Понимаю, — ответил я.

Никто не придет мне на помощь. Действительно, спалят клуб… Вот я и остался в своей жизни один на один с Быком.

— Так ты подумал? — спросил он, закуривая.

— Я согласен, — сказал я и в эту минуту стал отвратителен самому себе.

— Я и не сомневался, — произнес Бык со значением. — Хорошо, что ты согласен. Умный мальчик. А то ведь столько негодяев вокруг… Прямо сегодня ночью и спалили бы твою халупу.

Он посмотрел в мои глаза и успокаивающе добавил:

— Ничего, не бойся. Теперь все будет хорошо. Давай сюда двадцать тысяч.

Я отсчитал ему деньги, и он, засовывая их в карман, ухмыльнулся покровительственно:

— Деньги ваши — будут наши… Не дрейфь, Франц. Теперь будешь, как у Христа за пазухой.

Вот так состоялось наше знакомство. Надо сказать, что в первое время я не особенно жалел о том, что появился Бык. Потому что порядок, относительный, конечно, он поддерживал.

Бандиты не могут обеспечить порядок в европейском понимании этого слова. Но нечто, похожее на субординацию и дисциплину лагерно-блатного типа они могут организовать.

Дискотеки теперь заканчивалось более или менее вовремя. Я получил возможность спать по ночам. За несколько последних месяцев я совершенно от этого отвык.

Другое дело, что все эти отношения с Быком и его «людьми» производили на меня очень тяжелое впечатление. Теперь он больше не пугал меня, наоборот, шутил и помогал, если надо, утихомирить разбушевавшихся юнцов. Просто каждый раз он приходил в начале ко мне в кабинет и получал свои двадцать тысяч. Он при этом улыбался и сразу уходил потом.

Но меня каждый его визит «вгонял» в состояние истерики. Мне был гадок, мерзок Бык. Мне был гадок и мерзок я сам. Сама ситуация. Сама эта проклятая моя жизнь.

Не все люди могут так жить. Не каждый рожден для этого.

Наверное, я был рожден для того, чтобы служить библиотекарем. Или музыкантом в оркестре. Тогда я прожил бы свою жизнь сам с собой, более спокойно. И не произошло бы того, что случилось со мной дальше.

Я вновь перестал быть мужчиной в постели. Не так уж много мне было нужно для этого.

Пара визитов Быка, разговоры с ним, пусть краткие… Ощущение мерзости и страха… После этого никакие чистые простыни и нежные слова Валентины уже не могли меня сделать мужчиной.

Стоило мне посмотреть на Быка, на его рожу, и я сразу вспоминал Олега — маминого сожителя. Да и не его одного. Это был собирательный образ. Олег из моего детства, Бык сейчас — это как общий образ грубой, циничной силы, похотливой и наглой, которая ломает мою жизнь. Перед которой я бессилен…

Иногда по ночам я просыпался и слышал, как Валентина плачет в подушку. Бедная, она так старалась быть хорошей женой.

Не ее же вина в том, что у меня с детства сложилось такое отношение к сексу.

Я видел, что Валентина ломает себя, когда берет инициативу в постели в свои руки. Она — человек совсем иного типа. Как женщина, она более податлива, чем агрессивна.

Просто раз в две недели ее терпение и ожидание ласки заканчивались, и она была вынуждена сама лезть ко мне и «заводить». Сколько нежных и чистых слов она сказала мне в эти горькие и мучительные для нее минуты. Сколько слов и ласк ее рук было потрачено на то, чтобы возбудить меня… Наверное, не меньше, чем крахмала на простыни…

Я жалел Валентину и вообще чувствовал себя очень неловко перед ней, но что же я мог с собой поделать?

Сексопатолога в райцентре нет. Не полагается по штату… Психиатра из поликлиники я прекрасно знал с детства. Она одно время, когда я еще был маленьким, жила от нас через дорогу.

Не к ней же было идти. И вообще, весь город говорил бы только о том, что Франца Бауэра видели, когда он выходил из кабинета психиатра… Решили бы, что я тайный алкоголик, и поставили на мне крест.

А Бык постепенно стал наглеть. Однажды во время дискотеки, когда я вышел из кабинета, то увидел, что он стоит возле моей жены и что-то ей говорит. Рожа его при этом была самая ненавистная для меня — игриво-похотливая. С такой рожей он «цеплял» тут на танцах пэтэушниц и работниц швейной фабрики…

Теперь с таким же выражением он о чем-то говорил с Валентиной. Я уже было кинулся туда, где был контроль и где они стояли, но в этом отпала необходимость. Мой взгляд, устремленный на него, вероятно, прожег лоб Быка, и он увидел меня.

Он тут же отошел от Валентины. Она же вообще не видела меня в ту минуту. Я решил, что это была случайность, и даже не сказал ей ни о чем.

Однако через неделю Бык вдруг пригласил мою жену на какой-то танец. Она отказывалась. Я сам это видел. Валентина мотала головой и что-то говорила, указывая на свое рабочее место — контрольный пост у входа в зал.

Бык же тянул ее за руку и в конце концов действительно вытянул из-за конторки.

Они стали танцевать, если это можно назвать танцем. Валентина, естественно, умела это делать, а Бык «танцевал» как все тут. То есть если это быстрый танец, он прыгал на месте, а если медленный — прижимал к себе обеими руками партнершу и раскачивался вместе с ней не в такт музыке…

Танец был медленный. Именно так все и произошло. Когда я увидел Валентину в объятиях этого монстра, я просто ошалел. Руки гориллы трогали тело моей жены!

В ту же минуту Бык увидел меня. Наши глаза встретились, и он усмехнулся. Что эта обезьяна сумела прочитать в моих глазах?

Я отвернулся. Мне было невыносимо видеть эту картину. Сразу после танца я подошел к Быку и предложил ему пойти в мой кабинет. Он прекрасно понял зачем и вновь усмехнулся.

— Слушай, — сказал я ему, едва мы остались наедине. — Кажется, мы так не договаривались. Ты получаешь деньги и обеспечиваешь порядок. При чем тут моя жена?

— А что? — нагло спросил Бык. — Чего ты так боишься?

Он спросил это таким голосом, что я испугался. Это было совершенно невероятно, но я вдруг подумал о том, что он говорит это таким тоном, как будто знает о моей мужской слабости. Конечно, это было невозможно. Просто мужчины иногда чувствуют такое друг про друга бессознательно. Особенно такие, как Бык.

Он представляет собой самый ненавидимый мною тип мужчины. Таких довольно много, и они всегда бывают очень довольны собой. Этакий тип мужчины-сперматозавра. Мужчины, до краев наполненного спермой. Глупые, агрессивные. Вместо сердца и мозга — сперма. Вот-вот, к она польется из ушей…

Ему совершенно все равно — кого и как… Лишь бы побольше. Испанцы называют таких «производителей» красивым словом «мучачо»… Не человек, а мускулы, плавно переходящие в фаллос…

— Чего ты боишься? — вновь спросил Бык, нагло рассматривая меня в моем возмущении.

— Я не боюсь ничего, — ответил я, сохраняя достоинство. — Просто говорю тебе — не приближайся к моей жене. Что тебе — других мало? Тут, кажется, достаточно прошмандовок…

— Порядочную хочется, — мечтательно сказал Бык. — Она у тебя красивая, порядочная, образованная… Совсем другое дело. Человек ведь должен тянуться к прекрасному. Вот я и тянусь.

— Ты меня понял? — пытаясь придать себе грозный вид, спросил я. — Или тебе нужно подробно объяснять, что я тебе это запрещаю делать?

— Что ты мне запрещаешь? — с ленивой наглостью спросил Бык, как бы потягиваясь передо мной…

Этот его жест означал две вещи… Он как бы показывал мне, насколько скучно ему со мной говорить, а с другой — как будто говорил мне: «Ну, вот он я. Попробуй, ударь меня…» Это напоминало крик шпаны в годы моего детства: «Я больной! У меня справка есть! Я тебе что хошь сейчас сделаю, и мне ничего не будет…»

Потом Бык сказал;

— Ладно. Не трепыхайся. Не стану пока…

— Что не станешь? Что пока? — взвизгнул я, чуть не подпрыгнув перед ним. Может быть, я даже ударил бы его, если бы он тотчас же не отступил на шаг и не сказал примирительным голосом:

— Да я пошутил… Не хочешь, не надо. Успокойся, не кипятись.

— Ты меня понял? — продолжал я наступать на него, сжимая кулаки в бессильной ярости.

— Понял, — ответил Бык, выходя из кабинета. — Я тебя понял.

Дискотека в ту ночь закончилась вовремя — ровно в двенадцать. Мы с Женей закрыли клуб, и я пошел домой по тихим, пустынным улицам. Валентина всегда уходила пораньше.

На улицах было темно. Освещаются более или менее хорошо только три улицы в центре. А у нас, на окраине, света почти нет. Я шел в темноте, разбирая дорогу. Была зима, вокруг лежали глубокие сугробы. Некоторые были так высоки, что превышали человеческий рост.

Видно вокруг было плохо. Обычно, несмотря на отсутствие фонарей, свет падает на улицу из освещенных окон. Сейчас же была ночь, и все окна были темны.

Вдруг из-за сугроба появились две фигуры. Они вышли так внезапно, что я даже не сообразил, кто это, и продолжал двигаться им навстречу.

Один из мужчин неожиданно бросился на меня и ударил кулаком в лицо. Я упал в снег на спину. Нападения я совершенно не ожидал.

«Только бы не били ногами, — подумал я. — Это самое страшное». Но именно это и произошло. Я не успел встать, а только перевернулся на бок, как ощутил страшную боль в правой руке.

Надо мной стоял человек, и я увидел в его руках доску. Доска была неширокая, почти как палка. Это ею он меня ударил по руке.

В глазах у меня стало темно от боли. Я закричал, надеясь, что, может быть, хоть кто-то услышит и придет на помощь. Хотя на это, конечно, надежды мало.

«Давай еще!» — крикнул второй человек, и палка опустилась на меня во второй раз.

«Только бы не по голове», — промелькнула у меня нелепая надежда. Как говорят, надежда умирает последней…

Но тут все оказалось благополучно. Второй удар был тоже не по голове. Я пытался бессознательно отползти и, видимо, переместился, так что второй удар пришелся по ноге…

Видимо, он был еще болезненнее первого. Я задохнулся в крике боли и потерял сознание. Теряя сознание, я был абсолютно уверен в том, что умираю. Мне показалось именно так.

Перед глазами плыли сначала красные, потом фиолетовые круги. Затем круги стали распадаться и превратились в разноцветные шары, которые ослепительно блестели.

«Как в цирке», — подумал я и почему-то в то мгновение пожалел, что так мало ходил в цирк в своей жизни. Почему-то именно это показалось мне самым горьким в те секунды, что я прощался с жизнью…

Была пустота, чернота, в которую я провалился. Вспомнив книгу доктора Моуди и его рассказы о впечатлениях людей, переживших клиническую смерть, я все время ждал появления черного длинного туннеля и света в его конце. Там меня должен был встречать Бог.

Я подсознательно ждал этого момента, но он все не наступал. Вместо этого я почувствовал, что меня кто-то трясет за плечо.

«Значит, я не умер, — подумал я. — Удивительно… Я был уверен, что умру». Надо мной склонилось старческое лицо, и я узнал тетю Феню, мою клубную кассиршу. Она трясла меня и испуганно говорила:

— Что с вами?.. Да вы живы ли?..

Оказалось, что я упал прямо напротив ее дома. Там напали на меня эти двое. Даже палку они выдернули из забора тети Фени.

Старуха по старческой манере не спала и сидела у окна. Она услышала мой крик с улицы, увидела, что там происходит. Меня она не узнала и вообще никого не узнала.

Конечно, выйти из дома она не могла, боялась, но как только нападавшие убежали, оставив меня на снегу, как тетя Феня тотчас же выскочила, накинув пальто. И с изумлением увидела своего директора…

Она рассказала, что меня ударили всего три раза палкой. Один раз — по руке, один раз — по ноге, и после того, как я перестал шевелиться — еще один раз по спине. Третьего удара по спине я вообще не почувствовал. Наверное, я был уже без сознания, да и толстое пальто защитило меня.

Пока ехала «скорая», я лежал в доме тети Фени, куда она меня затащила. «Скорая» ехала долго, так что успела прибежать Валентина, которой тетя Феня позвонила тотчас.

— Кто это тебя? — спрашивала Валентина поминутно.

Потом тоже самое у меня спрашивали в больнице, и еще несколько дней спустя — участковый.

Откуда я мог знать? Я же не готовился к нападению и не имел возможности рассмотреть хулиганов. Они ничего не отняли у меня, ничего не сняли с меня из одежды. Они как будто просто напали для того, чтобы изувечить меня.

В больнице мне сделали рентген, и выяснилось, что несмотря на то, что я остался жив, дела мои не так уж хороши.

Выяснилось, что у меня сломаны рука и нога. Когда я падал, то упал на левый бок. Вот и досталось моим правым руке и ноге.

В палате я провел всего несколько дней, а после этого Валентина договорилась, и меня перевезли домой на медицинской машине. После нашей районной больницы я почувствовал себя в раю.

Раза два приходил участковый. Он старался скрывать свою неприязнь ко мне. Все-таки человек пострадал…

Тем не менее он не мог сдержаться и говорил сквозь зубы: «Танцы ваши до добра не доводят… Сначала они друг друга избивали, а теперь до вас дошли».

Я понимал, что в целом он совершенно прав. Хотя не мог понять, за что я так изувечен. И кто это сделал. Некоторые подозрения у меня стали появляться только спустя неделю.

Я лежал на кровати почти без движения. Нога и рука у меня были еще в тяжелом гипсе. Их поднимать-то было тяжело, не то, чтобы пошевелиться.

Как-то днем пришел диск-жокей Женя. Он явился с килограммом апельсинов и бутылкой коньяка.

— Проведать больного, — пояснил он, садясь на стул рядом с моей кроватью. — Тебе выпить-то можно? — спросил он, оглядываясь на Валентину, которая стояла за его спиной.

— Ему нельзя, — строго сказала она. — Вот поправится, тогда и выпьете.

Голос ее почему-то вибрировал, и чувствовалось, что она вся напряжена.

Тогда я не обратил на это внимания.

— Ладно, — миролюбиво сказал Женя. — Я тогда коньяк сейчас заберу. Потом, когда ему можно будет, я лучше новый принесу. А ты, Франц, ешь пока апельсины.

Мы засмеялись, и Женя стал рассказывать о своей жизни.

Валентина вышла из комнаты и стала прибирать вещи в другой. Мы слышали, как она ходит там взад и вперед. Ее негромкие шаги не привлекали моего внимания, но я заметил, что Женя как-то странно напряжен. Он будто ощущал себя скованным.

Разговор наш велся неторопливо, но что-то словно мешало Жене говорить. Он поминутно оглядывался на дверь. Тогда я не мог понять, отчего он чувствует себя не в своей тарелке.

Вдруг хлопнула входная дверь. Это Валентина вышла зачем-то на улицу. Скорее всего, она пошла в сарай за углем для того, чтобы топить печку. Стояли сильные морозы.

Женя услышал это и вдруг, наклонившись пониже ко мне, сказал:

— Хочу тебе сообщить… — Он замялся, но потом твердым голосом быстро произнес почти мне в самое лицо: — Валентина твоя… Пока ты тут лежишь, она ведь вместо тебя там, в клубе, на дискотеке командует…

— Ну и что? — спросил я и почувствовал сразу, как сердце у меня захолонуло.

— Да то, — ответил Женя, торопясь сказать то, зачем пришел. — Мы с тобой вместе работаем. Можно сказать, товарищи. Ты мне никогда ничего плохого не делал. Вот я и решил тебя предупредить. Конечно, это не мое дело…

— Да что ты, — прервал я его сбивчивую речь. — Говори, что ты хочешь сказать. Что там с Валентиной?

И Женя рассказал мне, что последний раз на дискотеке он сам видел, как Валентина вдруг пошла танцевать. Да не с кем-то, а с Быком. И они танцевали долго, и Бык ее лапал.

— А она? — спросил я, заранее как бы чувствуя ответ.

— А что она? — отмахнулся Женя. — Она — ничего. Танцевала. А потом к тебе в кабинет пошли.

И он сообщил, что по его подсчетам, пробыли они там час или даже больше. Он, Женя, в кабинет не заходил, конечно, не видел, что дверь была заперта изнутри…

— Он к ней давно подкатывался, — сказал Женя. — С первого же дня, как ты заболел и Валентина стала одна приходить. Раньше-то он тебя все-таки стеснялся, а теперь… Вчера вот прямо у всех на глазах увел ее в твой же кабинет.

Женя беспокойно зыркнул глазами в сторону двери и добавил:

— Мое дело — сторона. Я тебе ничего не говорил. Просто мне за тебя обидно стало. Вот и решил прийти и предупредить.

Так вот оно что…

Мгновенно я связал все воедино и понял, кто на меня напал. Это были подручные Быка. После нашего жесткого разговора он все же решил добиться своего. У таких, как он, это в крови — настоять на своем, обязательно унизить и победить соперника…

И он послал своих хулиганов, чтобы они изувечили меня. Они так и поступили. Теперь все получилось так, как хотел Бык. Как он запланировал.

Я, беспомощный, лежу тут в кровати, а Валентина попала ему в руки. И он «обработал» ее. Как он обрабатывает регулярно приглянувшихся ему девок на танцах.

Но ведь моя жена — не девка. Как же она пошла на это? На унизительную для себя близость с этим подонком?

Как могла, как посмела она изменить мне? Это же подлость — изменить мужу, когда он беспомощен…

Загрохотало ведро в прихожей. Это вернулась Валентина. Женя замолчал с довольным видом. Он успел все же сказать мне то, что собирался.

Валентина вошла в комнату с напряженным лицом. И тут я понял, отчего она так нервничала, когда пришел Женя. Она понимала, что он заметил ее взаимоотношения с Быком и боялась, что он расскажет мне о них.

Правильно боялась… Теперь я все знал.

Женя сразу засуетился и сказал, что ему пора. Он встал, пожал мне левую руку и ушел, стараясь не встречаться глазами с Валентиной.

Я некоторое время лежал, закрыв глаза и раздумывая, что сказать жене. И стоит ли вообще что-то говорить…

Все мое прошлое всколыхнулось во мне. Я вновь был обманут, вновь мне изменили.

Сначала это была мама, теперь оказалось, что и жена. Не случайно этот Бык так напоминал мне Олега…

— Как ты можешь? — спросил я наконец Валентину, не открывая глаз. — Как ты можешь… С этим Быком… С этой дрянью. Ты — образованная женщина, ты замужем. И с каким-то гнусным хулиганом, который тебя наверняка ни в грош ни ставит. Он же использует тебя, а потом смеется над тобой. Как ты можешь?

Я всхлипнул невольно.

— Когда твой муж лежит беспомощный… Ты изменяешь ему с хулиганом…

По щеке у меня потекла слеза. До этого я даже не подозревал, что вообще умею плакать…

Валентина сидела в ногах у меня на кровати и молча слушала мою тихую истерику.

— Как ты можешь… — бормотал я горько, не обращая внимания на то, что слезы текут по моему лицу.

Я ожидал, что Валентина будет оправдываться. Конечно же, в глубине души я надеялся на то, что она вообще рассмеется мне в лицо и скажет, что Женя все придумал и во всяком случае, преувеличил. Что она ничего подобного не делала, и что я просто сошел с ума…

Но она молчала и напряженно смотрела на меня. Открыла рот, чтобы что-то сказать. Потом передумала и сомкнула губы.

— Это правда? — спросил я наконец, как бы моля ее сказать мне, что это неправда.

— Не знаю, — ответила Валентина и еще крепче сжала губы.

После этих слов она встала и начала собираться на работу. В клуб. На дискотеку.

— Не ходи, — сказал я. — Не ходи туда. Останься со мной.

Но она только строго посмотрела на меня, обернувшись, и ничего не ответила.

Она ушла, громко стукнув дверью, а я остался лежать на своей кровати.

Некоторое время я пытался уговаривать себя.

«Она идет, потому что нужно же проводить дискотеки, — говорил я. — Оттого, что я лежу, прикованный к постели, работа не должна останавливаться. В конце концов я сам попросил Валентину подменять меня, чтобы не оставлять Женю одного. Может быть, Женя все преувеличил. А Валентина — гордая женщина, и просто была оскорблена моими подозрениями. Поэтому она и отказывалась даже говорить на эту тему. Поэтому она и молчала. Поэтому и смотрела на меня так странно. Но отчего же тогда она смотрела, как я плачу, и даже не попыталась успокоить меня?»

В конце я все же понял, что Женя рассказал мне правду. Теперь я впал в тоже состояние, что и в детстве. Не думал я, что мое прошлое, мое несчастное прошлое вернется ко мне в образе нынешнего дня.

Этот Бык и моя Валентина… В голове не укладывалось. Теперь я был так же беспомощен, как и в детстве. Только тогда я был просто маленький мальчик, а сейчас я не мог ходить. Нельзя побежать туда, в клуб, нельзя остановить, прекратить это…

Ничего нельзя. Можно только лежать и думать. И вдруг я вспомнил замечательный способ, которым пользовался с детства. Я стал египетской мумией. Бесчувственной, мертвой мумией. Которой нет дела до всего на свете, тем более до таких пустяков, как близкий человек и то, что он меня предает.

Какое дело до этого мумии? Я мумия. Я лежу, спеленутый, мертвый, сухой… Я — не от мира сего, я — просто предмет. Мне ничего не нужно. У меня нет потребностей. У меня нет чувств, желаний, разочарований. Мне хорошо. Спокойно. Легко. Я заснул. Наверное, я был еще слаб, так что мне удалось себя усыпить. Я отключил себя от действительности.

Проснулся я ночью. Кругом была темнота, и только из-под двери в соседнюю комнату пробивалась полоска света. Я сразу понял, что Валентина уже вернулась домой.

Из комнаты доносился ее голос. Он звучал явственно. Сначала мне показалось, что она что-то говорит мне. Потом я понял, что это не так.

Валентина была там не одна.

И вдруг я все понял. Я даже не поверил этому. Такому чудовищному совпадению. Жесточайшим образом судьба повторила свою пытку. Что это — судьба? Или рок? Как вообще называется та сила, которая выбирает одного человека и заставляет его дважды проходить через один и тот же мучительный кошмар?

Звуки, которые я услышал из соседней комнаты, входили мне в уши, но не достигали моего сознания. Не так-то легко человеку поверить в то, что жизнь подбросила ему буквальное повторение уже пройденного и пережитого…

С трудом я встал на одну ногу. Потом стащил с кровати вторую, пятикратно утяжеленную гипсом. Помогать себе я мог только одной рукой. Вторую я вынужден был держать на весу.

Нужно было сделать несколько шагов к двери.

«Главное — не потерять равновесия, — говорил я себе. — Сейчас я открою дверь, и дьявольское наваждение уйдет. Я увижу, что это обычная слуховая галлюцинация. Просто я ослаблен и расстроен глупыми мыслями, вот психика и сыграла со мной злую шутку…»

Я открыл дверь и застыл на пороге.

Валентина стояла на кровати на четвереньках. Она была в платье, в котором ушла вечером из дома.

Платье было задрано до самой груди. Сзади ее сильными движениями имел мужчина. При каждом ударе сзади она сотрясалась и громко болезненно стонала. Валентина стояла, опустив голову, и не видела меня. Дверь открылась бесшумно.

Зато я встретился глазами с увидевшим меня сразу Быком…

Бык в моем доме, в соседней комнате имел мою жену Валентину.

Вероятно, он был вполне готов к такой встрече. Я даже думаю, что он специально подготовил программу для меня. Потому что едва только я появился, Бык сказал мне, издевательски улыбаясь:

— Ну что, доволен? Это тебе развлечение, чтоб ты не скучал.

Наверное, он репетировал заранее эту фразу.

При этих словах Валентина подняла голову и тоже увидела меня. Лицо ее было красным от прилившейся к нему крови и от естественного возбуждения. Стыд и мука были написаны на нем. И страсть, сладость вожделения… Это тоже я сумел прочесть на ее лице.

— Уйди, — прохрипела она мне, сотрясаясь от ударов входившего в нее подонка. — Не смотри… Франц, пожалуйста, не смотри…

Она заплакала, и слезы потекли по ее и так залитому потом лицу.

— Не надо, — громко стонала она, непонятно к кому обращаясь, ко мне или к нему. — Не надо так… Стыдно… Я не могу…

Но на Быка все это не произвело никакого впечатления. Вернее, произвело как раз обратное.

— Можешь, — отвечал он, с силой вгоняя свою плоть в мою жену. — Еще как можешь. Покажи муженьку, как ты любишь это дело… А ты смотри, как она налезает на меня…

Видимо, на моем лице отразились такие сильные чувства, что Бык вообразил, что я могу броситься на него. Может быть, я бы так и сделал. Потому что в ту минуту я ненавидел его по-настоящему, и меня не остановил бы даже страх перед его кулаками. Но я почти не мог двигаться и еле стоял на одной ноге…

— Ну, ударь меня, — издевательски сказал Бык. — Подойди сюда и ударь меня.

— Не надо так, — стонала Валентина и рыдала в голос.

Я пошатнулся и закрыл за собой дверь. Что я мог сделать? Я лег обратно в постель и зажал уши рукой. Но одно ухо у меня все равно оставалось открытым, и я был вынужден слушать звуки, которые были слишком непереносимы для меня.

Все это продолжалось примерно еще минут пятнадцать. После этого Бык ушел. Вероятно, он пришел сюда специально для того, чтобы показать все мне, а после того, как я все увидел и ушел к себе, Бык утратил всякий интерес к ситуации. Он ушел.

Предварительно он засунул голову в дверь моей комнаты и сказал:

— Ну, ты поправляйся… Теперь будешь поскромнее.

С этими словами он ушел.

Спустя примерно минуту в комнату вошла Валентина. Она была все в том же платье с измятым подолом. Тушь на ее глазах размазалась, и теперь лицо Валентины было все в черных полосах. Она села на моей кровати и некоторое время молча смотрела на меня.

Она ждала от меня каких-то слов. Чего она ждала? Осуждения? Брани? Жалоб и увещеваний?

Она не знала, что однажды я уже прошел через все это. И у меня не было иллюзий.

Если бы она знала мое прошлое, она бы поняла, отчего я так осторожно отношусь к женщинам. И я оказался прав. Она сама невольно подтвердила это.

Поскольку я молчал и только смотрел на нее, как каменный, она вдруг сама начала говорить.

В первый же вечер, когда Валентина пришла в клуб без меня и началась дискотека, Бык позвал ее танцевать с ним. Она отказывалась, но он был настойчив.

— Только один танец, — сказала она.

— Посмотрим, — тоном хозяина ответил он и повел ее в круг.

Почти сразу он стал щупать ее и тискать, мять повсюду. Она пыталась отстраниться от его рук, но это было невозможно. После нескольких безуспешных попыток, Валентина ослабела. К тому же его ласки, грубые ласки хулигана с улицы подействовали на нее.

Она изнемогала от них…

— А что я могла с собой поделать? — сказала жена, и глаза ее вдруг блеснули обидой. — Ты не живешь со мной уже больше месяца. Да и раньше, до этого… Сколько я могу стараться и возбуждать тебя? Сколько я могу возиться с таким бревном в постели, каким являешься ты с самого начала нашей совместной жизни?

Она сказала, что сначала, сразу после брака, она надеялась, что ей удастся «раскачать» меня и сделать так, чтобы я жил с ней нормально. Действительно, она приложила для этого много усилий.

— Но потом я поняла, что у меня все равно ничего не получится, — сказала она горько. — Ты оставался таким же слабым и холодным в постели. А в последнее время ты уже вообще ничего не мог. Я извелась. Ты слышал, как я плакала по ночам? Уверена, что слышал… Я — порядочная женщина. И никогда бы не бросилась сама на шею мужчине. Но тут я ничего не могла поделать. Я обезумела от его рук, которые щупали меня. Ведь еще никогда в жизни ко мне так не прикасался мужчина. У меня был всегда только ты — только твои равнодушные прикосновения, твои бесполые поцелуи… И все эти чистенькие простыни, чистенькие наволочки… И только тихо, только без лишних слов и движений. Только стерильно… Ты себе представить не можешь, как мне надоела эта стерильность. А Бык повел меня в кабинет и там овладел мною просто на полу. На грязном полу. Такого у меня никогда еще не было. И он действительно меня хотел. Он сорвал с меня белье, он терзал мои груди, он заставлял меня кричать и стонать. Ты хоть раз заставил меня стонать?

Валентина с гневом посмотрела на меня, и я понял, что она перешла в наступление.

Она не раскаивалась в своем поведении. Наоборот, она хотела, чтобы я понял ее и одобрил ее поступки… Странное желание.

Валентина продолжала свой рассказ. Она была как разъяренная фурия и каждое слово бросала мне в лицо, как обвинение.

Это я был виноват в ее падении.

— Потом он оставил меня на полу и вышел. Я некоторое время еще лежала в той позе, как он меня бросил, удовлетворившись. А потом встала, привела себя в порядок и вышла в зал… Я старалась не встречаться с ним взглядом, но он сам подошел ко мне. И сказал: «Понравилось?» Я молчала и не смотрела на него. Тогда он взял меня рукой за подбородок и, подняв мое лицо, сказал: «Перед закрытием опять приду к тебе. Жди меня в кабинете своего муженька». И я ждала его. С трепетом желания, если тебе это интересно… Да-да… Это мой первый мужчина. Не ты — слабак и зануда, а он. Пусть он хулиган и подонок. Я знаю, что ты можешь сказать об этом… Но он, а не ты, может заставить женщину кричать и плакать. Может заставить подчиняться себе. Я рыдала и смеялась. В первый раз в жизни я ласкала мужчину, стоя перед ним на коленях. Ты никогда этого у меня не просил. И не позволил бы, если бы я предложила. Ты ведь такой стерильный… Где тебе понять…

Валентина встала и с презрением посмотрела на меня.

— Ты сам во всем виноват, — сказала она злобно. — Своей слабостью, брезгливостью ты сам толкнул меня в объятия этого мерзавца. Ты думаешь, я не знаю, что он мерзавец? Прекрасно знаю… Ты думаешь, я хоть капельку люблю его? Конечно, нет… Но из-за тебя, из-за того, что ты никогда не мог удовлетворить меня, я просто обезумела и не могла противиться ему. И сейчас не могу… Ты думаешь, это я привела Быка в наш дом? Просто я сегодня рассказала ему о том, что ты стал догадываться о нашей связи. А Бык просто озверел. Он сказал мне: «Пойдем к нему». «Зачем? — спросила я. — Ведь ты уже трахнул меня и можешь делать это сколько захочешь… Но не ходи домой». Именно этого, однако, ему и было нужно. Бык специально привел меня сюда, чтобы ты посмотрел, как он меня трахнет… Разве мне это приятно? Но ты все равно сам во всем виноват.

Валентина сказала свою обвинительную речь и некоторое время еще ждала, не скажу ли я чего-нибудь в ответ.

Ее ожидания оказались тщетны. Я молчал.

Поняв, что я ничего и не собираюсь говорить, Валентина ушла в другую комнату, в сердцах стукнув дверью. Она стала ложиться теперь спать там, вдали от меня.

Конечно, по-своему она была в какой-то мере права. В конце концов, это ее единственная жизнь, и она хочет прожить ее как нормальная женщина. У нее есть телесные желания, которые не дают ей покоя и требуют исполнения. Ее женское тело требует мужчину, и с каждым месяцем все настоятельнее. Это ясно, и странно, что я сам этого не предвидел. Мне надо было лучше понять самого себя и просто не жениться, когда она мне предложила. Надо было предвидеть, что я не смогу принести женщине удовлетворение. Потому что мои комплексы — это мои проблемы, и я напрасно обрек ни в чем не повинную Валентину на страдания. Почему она должна мучиться, живя с мужем, который почти ничего не может. А если может, то обставляет все такими требованиями, что с ним и любовью заниматься расхочется…

Для Валентины виноватым был я. Но разве сам я был виноват в том, что мое детство и юность были изуродованы и я стал состоять из одного сплошного сексуального комплекса? Разве был я виноват в этом?

Виновен я был только в том, что захотел попытаться стать нормальным человеком и женился на Валентине. И не справился со своим комплексом, так нормальным и не стал. Сделал жену несчастной и действительно толкнул в объятия первого, кто протянул к ней руку. А руку протянул подонок…

Валентина же считала меня виновником своего падения и унижения. Совершенно справедливо, наверное…

Поэтому она не считала нужным меня щадить. Теперь она измывалась надо мной. Из своего падения и унижения она сделал способ унизить меня. И заставить страдать меня.

На следующий день она явилась домой с гордым видом и, меняя мне подушку и белье на кровати, сказала как бы между прочим, что теперь она стала сильно замерзать на улице.

Я не мог совсем не разговаривать с ней — это было практически нереально. Ведь я был почти беспомощен, а она ухаживала за мной. И мы жили в одном маленьком домике. Поэтому, когда она мирно сообщила, что стала замерзать на улице, я все же решил ответить ей и спросил, отчего — ведь морозы спали. Я не ожидал от нее подвоха. Но он был — этот подвох.

Валентина молча, не говоря ни слова, подняла свою юбку и показала мне свои голые ноги.

— Я так и хожу теперь, — сказала она, поясняя. — Сегодня же пойду покупать чулки и пояс, но вряд ли это сильно поможет.

Теперь я уже понял, что этот разговор будет продолжением вчерашнего, и замкнулся в себе. Но слушать ее мне приходилось все равно. И смотреть — тоже.

Валентина сказала, что Бык теперь, после того, как окончательно подчинил ее себе, заставляет ее ходить с голой задницей, без трусов.

— Он просто отнял их у меня в первый же раз. А на следующий день отнял другие, которые я надела, — сказала Валентина. — И сказал, чтобы я не смела носить и колготки тоже. Он требует, чтобы у меня всегда под юбкой была голая попа. Чтобы можно было сразу ее пощупать, если захочется.

Валентина подняла юбку еще выше и продемонстрировала мне свой голый зад. Она сделала это неторопливо и с чувством явного наслаждения. Ей хотелось, чтобы я разделил вместе с ней это унижение…

— Только теперь нужно купить чулки, — продолжала она. — Ноги голые замерзают, но все равно это вряд ли поможет. Зима холодная, ветер так и залезает под юбку, когда идешь.

Я представил себе, как Валентина бежит с работы домой. Вся сжавшись, съежившись под юбчонкой, держа ее руками, чтобы ветер не задирал подол… Дрожа от холода и воспоминаний от пережитых только что оргазмах на грязном полу кабинета и под пьяный хохот за дверью.

— Зачем же ты согласилась на это? — вдруг спросил я безразличным голосом. Мне просто захотелось услышать ее объяснение, почему же она слушается этого мерзавца.

— А что мне остается делать? — взорвалась Валентина, опуская юбку и поворачиваясь ко мне. — Он трахает меня каждый день, и я наслаждаюсь под ним. Такого у меня никогда не было в жизни. И не будет с тобой вовек… Я уже отчаялась узнать, что такое настоящий оргазм. Теперь я это знаю…

Она постеснялась опять заговорить о том, что ей стоит все это. Ведь свои мучительные оргазмы она переживала, проходя через позор, через стыд. Через то, что она теперь принадлежала этому грязному скоту.

Теперь она придумала для меня новую пытку. Новое унижение. Она стала собираться на работу в клуб при мне, в той комнате, где я лежал.

Я принужден был смотреть, как она тщательно приводит себя в порядок, как завивает волосы, как натягивает чулки и пристегивает их к поясу… Я смотрел на это молча, ничем не выдавая своих чувств.

Валентина не скрывала от меня своего положения. Наоборот, сразу после возвращения с дискотеки, она приходила ко мне и рассказывала о том, что у нее было с Быком.

Да и рассказывать было не обязательно — все было написано на ней самой. Я и без слов отлично себе все представлял. Как Валентина стоит на четвереньках, с задранным платьем на полу кабинета, как ее завитые волосы лежат на полу и как она сладострастно стонет и визжит от проникновений и шлепков по отставленному заду.

И как потом бежит с голым задом домой, еще разгоряченная и пылающая от страсти…

Не буду говорить о том, в какой кошмар, в какую повседневную пытку превратилась моя жизнь. Ведь я был уже не маленьким мальчиком. За что судьба послала меня в мир таким слабым и беззащитным? Почему все это случалось именно со мной? Сначала мама, потом жена предали меня.

Наверное, мне суждено все время пить горечь измены и оскорбления. Неужели я сам не могу измениться и стать таким же, как Олег или Бык? Почему я не могу так же подчинять себе женщину и дарить ей наслаждение? Такое, чтобы она плакала и смеялась одновременно?

Я хочу, чтобы и от меня женщина уходила без трусов, поджав голый зад, и при этом еще благодарила меня…

Все закончилось довольно быстро. Бык бросил Валентину. Она попросту ему надоела. Этого, конечно, следовало ожидать. Не столько сама Валентина была ему нужна. Нет, он хотел утвердиться над ней и, значит, надо мной. Ему хотелось из принципа подчинить себе приличную замужнюю женщину и трахать ее, да еще сделать это на глазах ее мужа.

Это ведь он не только Валентину трахал у меня на глазах. Это он трахал нас обоих.

Теперь, когда он так легко и быстро добился своей цели, Валентина стала ему неинтересна. Он сделал с ней все, что хотел. Он унизил ее и меня так, как только подсказывала ему его фантазия уличного подонка…

Бык, наверное, вообще не отличался постоянством. Так что однажды вечером Валентина пришла домой мрачнее тучи. Она чуть не плакала.

Я сразу понял, в чем дело. Она не скрывала этого и рассказала, что Бык нашел себе какую-то девчонку восемнадцати лет и послал Валентину подальше.

— Ну вот, — сказал я язвительно. — Теперь ты можешь опять носить трусы.

Валентина посмотрела на меня ненавидящим взглядом.

Это событие примерно совпало с днем, когда с меня сняли гипс и я начал ходить. Первое время с костылями, потом с палкой. Я стал добираться до клуба и теперь мог сам дежурить на дискотеках.

Мне было невыносимо смотреть на Быка. Хотя, к его относительной чести надо сказать, что он больше не напоминал мне о том, что произошло. То ли он был пьян в тот вечер, когда заставил Валентину вести его к нам, домой, то ли ему стало неинтересно вообще вспоминать о пройденном этапе.

Он понимал, что я укрощен навсегда и больше ему совсем не опасен. Он добился своего и, кажется, успокоился.

— Привет, начальник, — сказал он мне при моем первом появлении. — С выздоровленьицем.

Он сказал это даже без издевательской улыбки, как будто это не его люди искалечили меня.

Я промолчал и пошел к себе в кабинет, в место, где моя жена так долго в мое отсутствие служила игрушкой и забавой Быку…

С Валентиной мы почти не общались. Она готовила обед, я топил печку. Мы вместе ходили в клуб на работу, но общения между нами больше не было. Да и что мы могли сказать друг другу?

Было совершенно очевидно, что долго так жить нельзя и что ситуация должна так или иначе разрешиться.

Валентина должна была уйти от меня. Теперь, когда я поправился, у нее не оставалось даже формального повода быть со мной. Решительного разговора и разрыва следовало ожидать со дня на день. Но я не мог отпустить Валентину просто так. Я понимал, что если сейчас она от меня уйдет и я останусь один, то никогда больше не стану мужчиной. Никогда. Мой комплекс окаменеет, и я прекращу быть мужчиной окончательно.

Нельзя было отпускать ее. Я должен был что-то сделать, чтобы остаться с высоко поднятой головой. Сколько можно быть униженным и растоптанным? Сколько можно позволять издеваться над собой?

Мне нужно было вытеснить из себя то, что я видел и знал. Мне нужно было заместить в своем сознании Быка и Олега. Заместить собой.

И этот день настал. С утра я ходил гулять на реку, смотрел на мощное течение, на крутые берега. Лето подходило к концу. Кошмарное лето, которое я прожил, как в страшном сне — отверженный, отринутый, брошенный. Обманутый и оскорбленный.

Желтые листья рассыпались по кустарнику над берегом реки.

Вечером в клубе не было дискотеки, так что я был совершенно свободен. Вернувшись домой, я застал Валентину за приготовлением обеда. Мы не обменялись ни одним словом. Я прошел в комнату и стал смотреть на нее через открытую дверь.

Она была мне отвратительна. Как и мама после всего, что я видел. Я понимал, что не смогу утвердиться, не поимев ее как следует перед расставанием навсегда.

А сделать это я решил обязательно. Отодрать ее, как следует, и только после этого прогнать. Чтобы я оставался победителем, а не она. Не они…

Но я глядел на Валентину и понимал, что не хочу ее. Вся она стала мне противна со своим похотливым телом, с его постыдными желаниями… Она была виновна в том, что не хотела побороть свои грязные постыдные желания. Более того, она не смогла взять себя в руки и еще издевалась надо мной, когда я лежал беспомощным в кровати.

Она показывала и рассказывала мне все. Она хотела сделать из меня полного импотента!

Теперь я должен отомстить. Я должен показать ей, что я не импотент. Отодрать ее и выгнать вон!

Только так…

И тут я понял, что мне следует делать. Все стало ясно, как день. Как я раньше до этого не дошел? Ведь все так просто. Мне нужно стать Олегом или Быком. Вести себя так же, как они, так же относиться к Валентине…

Если делать все так же, как эти «мучачо», то все получится так же, как у них. Только нужно все выполнить в точности и соответственно себя настроить.

Несколько секунд я собирался с духом. Представил себя в чужой роли, взглянул на жену новым, непривычным взглядом и увидел ее по-новому.

— Иди сюда, — сказал я ей твердым голосом. — Побыстрее, — поторопил я ее тоном, которого у меня прежде никогда не было.

Она подошла и встала передо мной, не понимая, что случилось и чего я от нее хочу.

Я оглядел ее быстро, чужим взглядом. Я смотрел на нее глазами своего соперника. Своих соперников. Миллионов своих соперников — «мучачо». И я увидел нечто новое для себя.

Кто она, эта женщина? Передо мной стояла обычная бесстыжая шлюха. Которая только и мечтает о том, чтобы ее прижали покрепче. Только и думает о своих поганых оргазмах… Грязная женщина, одним словом.

— Становись на карачки, — сказал я ей, вставая и толкая ее на кровать.

Валентина посмотрела на меня расширившимися глазами и замерла, не двигаясь.

— Ты не слышала? — спросил я. — Становись на карачки. Быстро.

Она послушалась и, нелепо засуетившись, встала, как я велел.

— Подол задери, — сказал я и закинул подол платья ей на затылок.

Валентина промолчала. Я только заметил, как она низко опустила голову к подушке и как задрожало ее тело…

— Трусы спусти, — сказал я, и она, после некоторого замешательства, завела руки назад и стащила с себя трусики. Делать это, стоя на карачках, было неудобно, и ей пришлось лечь грудью на кровать при этом.

Я встал сзади и осмотрел то, что представилось моему взору. Валентина покорно ждала, подрагивая белыми ягодицами. Теми, что так послушно раздавались перед натиском Быка…

Я подумал об этом и сразу же почувствовал возбуждение. Странное дело, раньше меня нужно было «заводить» не меньше часа той же Валентине, чтобы хоть что-то сумел. Теперь же я вдруг почувствовал прилив мужских сил. Я шлепнул жену по заду и сказал:

— Ишь, как расставилась. Привычка, да?

Валентина ничего мне не сказала. Она стояла в позе и ждала развития событий. На меня же все это производило самое нужное впечатление.

Когда я вошел в нее, она охнула и засучила ногами…

Я делал это с ней не меньше получаса. Мы оба взмокли, и комната поминутно оглашалась криками моей жены.

Лучше бы она молчала! Эти крики мне были слишком хорошо знакомы с самого детства…

С другой стороны, они помогали мне, так как позволяли почувствовать тождественность ситуации. Только теперь я был в роли самого победителя. Я. Я. Я.

Когда все закончилось и мы сели напротив друг друга на кровати, мы оба тяжело дышали. Валентина с непониманием смотрела на меня своими ставшими мутными глазами.

Я же решил дойти до конца. Мне нужно было смыть с себя свое унижение, в котором я жил с самого детства.

— Теперь ты опять не будешь носить трусы, — сказал я, — Никогда. Будешь ходить в чулках и без трусов. Я тебе запрещаю. И каждый вечер ты будешь приходить ко мне в кабинет на дискотеке и становиться раком на полу… И ждать, когда я тебя возьму. Ты поняла?

Я замолчал и строго, испытующе смотрел на Валентину. Многие чувства боролись в ней, и все это отражалось на ее лице.

Она отдышалась, поправила волосы. Потом чуть улыбнулась.

— Нет, — сказала она спокойно, оправляя платье и натягивая обратно спущенные трусы. — Нет, Франц. Ничего этого не будет.

Она помолчала, как бы раздумывая, что можно мне сказать, а потом добавила тихо:

— Франц, ты больной человек. Ты слабый человек. Ты ничего не можешь и не представляешь интереса для нормальной женщины. Пора бы тебе это понять.

Мы смотрели в глаза друг другу. Она — в мои голубые, я — в ее серые…

— То, что ты сейчас так удальски смог, — продолжила Валентина, — это лишь подтверждает твою ненормальность. Ты смог только после того, как представил себя Быком. После того, как занял его место… Но это неестественно, Франц… И я не буду выполнять твои требования. Ты для меня — не мужчина, которому счастлива починяться женщина. Не думай, что стать таким — легко. Для тебя это вообще, скорее всего, невозможно.

Валентина встала с кровати и подошла к окну. Глядя в него на улицу, она сказала:

— Я уйду от тебя все равно. Ты — слабак. В кровати и в жизни. Что бы ты себе не воображал. Бык меня бросил, как и следовало ожидать. Но я найду другого со временем. Того, который действительно подчинит меня себе и заставит служить ему, как мужчине… А не тебе, который взялся играть несвойственную роль.

Валентина оказалась слишком умной женщиной. И слишком хорошо меня знала, И она твердо сказала, что уйдет от меня.

Я сделал все, что мог, чтобы утвердиться. Я сделал все, что мог, чтобы показать себя, наконец, мужчиной. И так провалился…

Она меня раскусила. И сказала, что опять изменит мне. Опять я буду брошен один. Какая подлость, какая подлость… Эти слова я так часто повторял в годы моего детства. И вновь они пришли в мой измученный ум.

Я осознал, что Валентина не должна уйти от меня. Если она уйдет, я буду растоптан окончательно.

На столе лежал широкий кухонный нож. Он был сантиметров двадцать в длину. На кухне столик был старенький, колченогий, и Валентина часто резала мясо или рубила капусту здесь, на обеденном столе. Наверное, она и забыла тут этот нож. На свою беду…

Я подошел к Валентине сзади. Когда она услышала мои шаги и обернулась, я ударил ее.

Нож вошел в грудную клетку и сразу застрял там. Я рванул обратно, послышался хруст. Странно, но этот хруст я услышал гораздо отчетливее, чем крик Валентины прямо над моим ухом.

Я ударил второй раз, и крик сразу оборвался. Наверное, я вторым ударом дошел до сердца.

Если бы вторым ударом я не убил ее и она не замолчала, то на крик наверняка сбежались бы соседи. Потому что крик после первого удара был страшный…

Валентина обмякла, но не упала, потому что я прижимал ее своим телом к стене комнаты. Тогда я вытащил темный маслянисто поблескивавший нож и ударил в третий раз. Туда же. Даже не знаю, зачем. Мне уже и так было ясно, что она мертва.

И больше никто в мире не знает о моем позоре…

Бык знает только, что он трахнул мою жену. Но он наверняка перетрахал столько чужих жен… Кроме этого, он больше не знает ничего. Самое главное ему неизвестно.

Валентина наконец упала на пол. Ее тело со стуком повалилось и застыло. Я встал над ним на колени. Платье на груди ее промокло от крови и прилипло.

Сожалений я не испытывал. Она заслужила смерть от моей руки. Она не должна была жить…

Я встал и побежал закрыть входную дверь. Вдруг кто-нибудь придет и все увидит.

Нужно было как-то отделаться от трупа. От этого окаянного и постылого тела.

Валентину же будут искать. Все равно мне придется заявить о ее исчезновении. Проще всего сказать, что она уехала. Тогда и искать никто не станет. Она же сирота, и близких у нее нет.

Концы в воду.

А куца девать тело? Сжечь невозможно, печка маленькая, захоронить? Могут все равно найти…

И тут я вспомнил о том, что все говорили вокруг. В городе появился какой-то преступник. Он убивает молодых женщин. Повсюду находят головы его жертв…

Тел, правда, не нашли. А головы мертвые находят.

Вот Валентина и пала жертвой этого преступника. Он убил троих или четверых, ну вот пусть будет пятая… Он за все ответит перед лицом закона!

Дальше я все делал совершенно спокойно. Принес брезент, подложил под тело. Потом притащил топор из сарая. Аккуратно примерился и отрубил голову. После этого выбросил в печку прилипшие к топорищу волосы.

Оставалось дождаться ночи, когда будет темно.

Сидеть в одной комнате с трупом не так уж приятно, но в общем-то меня это не слишком беспокоило.

Валентину я не ощущал, как жену. Это была просто женщина, которая посмела надсмеяться надо мной, над моим горем, над моей бедой.

Конечно, она не знала о том, что мне пришлось пережить в детстве… Но все равно, она должна была держать себя в руках и не изменять мне. Потому что секс — это грязь. Это порок.

Заниматься сексом можно только для того, чтобы иметь детей. И только в лоне семьи. Иначе это аморально, совершенно безнравственно. И куда только власти смотрят? Сейчас столько развелось всякого разврата… В каждом фильме, в каждой книжке… Все о развратном пишут. Вот потому и упала нравственность. Как воспитывать молодежь?..

Голову я выбросил на помойку далеко от дома. Жена в последний раз посмотрела на меня своими серыми глазами из мусорного бака. Так ей и надо!

Тело же я завернул в брезент и под покровом темноты донес до заброшенного колодца и выбросил туда. Пусть ищут.

Туда ей и дорога, проклятой развратнице! Больше меня никто не обманет и не бросит…

Весь понедельник я провела с мамой.

Что и говорить о том, насколько она была потрясена тем, что я ей сообщила. Надо сказать, что я и сама была смущена и удивлена тем, что произошло.

Утром в воскресенье, когда мы проснулись, я некоторое время смотрела на Павлика, лежавшего радом со мной в кровати. Я с изумлением глядела на его комнату с веселыми обоями на стенах, на старинную кровать с резными завитушками и, конечно же, на него самого.

Передо мной был человек, который добился своего. Причем добился в самой, казалось бы, безнадежной ситуации…

Я удивлялась и на себя самое, так смело и бестрепетно сказавшую «да»… Пусть я и не сказала этого словами, но мое поведение вчера вечером и то, что случилось ночью, говорило о том, что я согласна стать его женой.

Я — жена Павлика! Как это странно звучит.

Я покатала эти слова на губах, как бы прислушалась к ним. К моему удивлению, звучало неплохо, и у меня не возникло никакого внутреннего протеста.

Насколько к месту мы с Павликом вчера вспомнили это стихотворение о ласточках над поросшим черной смородиной обрывом…

Это было очень многозначительно. Вот эта ласточка — Павлик. Я посмотрела на него новым взглядом, действительно, что это я настроилась искать «кружевные сады» и строить «воздушные невозможные замки»? Вот ведь он — красивый, умный, сильный мужчина, который любит меня все эти годы.

Люблю ли я его в ответ?

А зачем усложнять вопросы? Зачем думать о химерах и предаваться пустым глупостям?

Люблю. Правда, еще вчера днем я этого не знала. Но ведь не случайно я все время тянулась к Павлику… Нет, не случайно. Сердце говорило мне это, сердце толкало меня к нему.

Ведь я пришла вчера к нему на свидание, хотя была, прямо скажем, не в лучшем виде — моральном и физическом. И он пришел мне на помощь. Да что там говорить — он родил меня заново. Теперь я заглядывала внутрь себя и не узнавала там ничего.

Он дал мне счастье, самоуважение, дал мне надежду на будущее. Это дорого стоит.

Не псих Франц с его «закидонами», а именно он — верный и преданный, сильный, благородный мужчина. Герой моего романа. Как я могла раньше не замечать его и посмеиваться над его чувствами? Наверное, теперь я всю жизнь буду немного стыдиться этого.

— Мне нужно домой, — сказала я, вставая с постели.

— Зачем? — спросил Павлик, и глаза его сделались тревожными. Он все еще беспокоился, что я могу передумать и все, что было вчера, рухнет. От такой, как я, можно чего угодно ждать…

Но это было прежде. Теперь я не хотела сумасбродствовать.

— Мне же нужно поговорить с мамой, — объяснила я. — Я должна ей все рассказать.

— О чем? — быстро спросил Павлик. Ах, как он любит ясность во всем…

— Как о чем? — улыбнулась я, — Разве ты забыл? О нашей свадьбе.

— Я-то не забыл, — пробормотал смущенно Павлик, — Просто я боялся…

— Что я забыла? — засмеялась я. — Как плохо ты думаешь о своей будущей жене… — Отвернись, — попросила я.

Павлик взглянул на меня с уважением и отвернулся. Я все правильно сделала. В приличных семьях муж никогда не смотрит на раздевающуюся и одевающуюся жену. Это признак дурного тона и безнравственности.

Мне это помогло ночью, когда я тоже попросила Павлика не смотреть на меня перед тем, как я лягу в постель. Теперь же его уважение ко мне возросло.

Мне же нужно было как-то скрыть от него, что на мне нет трусов… Зачем ранить любящего человека в самое сердце? Ведь как он ни храбрится, есть некоторые вещи, которые ему не следует ни знать, ни видеть.

Я быстро натянула на себя юбку, блузку и жакет.

— Так когда свадьба? — спросила я полушутливо. — К какому дню мне готовить свадебный наряд?

Павлик любовался мной, стоящей перед ним. Солнце заливало всю комнату, и я стояла в солнечных лучах, как богиня победы…

— К понедельнику, — ответил Павлик. — Ровно через неделю. Ты успеешь?

— Конечно. Мама поможет мне, — сказала я. — Мы с мамой обе хорошо шьем. Правда, машинка у нас одна, но мы все равно успеем за неделю.

— Ну, иди, — сказал Павлик. — Шей нарядное платье. Я хочу позвать всех и показать тебя. Чтобы все видели, какая ты у меня красивая.

Когда я спускалась из его комнаты вниз по лестнице, то услышала как он набирает телефонный номер. Внизу, у порога гостиной я встретилась с родителями Павлика. Они предложили мне остаться позавтракать с ними, но я отказалась. Я ответила, что спешу к маме сообщить ей новость, и дала слово, что на днях познакомлю их.

Пока мы говорили внизу, я слышала, как Павлик сообщает кому-то о том, что женится и что приглашает на свадьбу. Это он выполнял свое намерение позвать на нашу свадьбу всех бывших одноклассников.

«Интересно, как отреагирует Франц на такое приглашение? — злорадно подумала я. — Как бы он в сердцах не сказал что-нибудь непотребное по моему адресу Павлику… Он ведь псих, от него можно чего угодно ожидать». Но даже эта мысль не показалась мне ужасной.

Павлик не изменит своего мнения обо мне. Он так долго добивался этого не для того, чтобы обращать внимание на какого-то Франца и его сентенции.

Мне даже стало приятно от мысли, что Франц будет терзаться и переживать. «Пусть терзается, — решила я. — Нечего было глупостями заниматься. И пусть отдает трусики назад. Они дорогие, от финского гарнитура…»

Я пришла домой новым человеком. Вчера еще из этой двери выходила какая-то непонятная дамочка. Одинокая, брошенная мужем, связавшаяся от отчаяния с каким-то идиотом…

Бог знает, до чего бы я докатилась, падая все ниже. Хорошо известно, как это бывает с одинокими бездетными красивыми женщинами. Сначала один, потом другой, потом ты начинаешь «ходить по рукам», а заканчивается все тем, что ты, выпив портвейна, делаешь минет пьяным подонкам…

Не знаю, дошла ли я бы до этого, но то, что я уже встала на этот путь, было очевидно.

Теперь же в дом возвращалась другая женщина. Гордая, любимая прекрасным уважаемым человеком…

Мама, конечно, обрадовалась. Павлика она помнила и знала. Знала и то, что Павлик стал крупным начальником. Она не очень хорошо понимала слова «заместитель прокурора», но звучание этих слов действовало на нее успокаивающе.

— Надо шить платье, — согласилась она со мной. — Только нужно купить материи. Но это уж ты сама сделай, я сейчас в ценах не разбираюсь. Завтра пойдешь с утра и купишь. И начнем шить. Фату ведь не нужно?

— Нет, фату не нужно, — сказала я, подумав о том, что надевать символ невинности в моем положении было бы цинизмом…

Мама не находила себе места. Она только и говорила о том, как она удивлена и обрадована. Я ее понимала, потому что и моя радость была не меньшей.

Днем я позвонила Павлику, но его отец сказал мне, что его срочно вызвали на службу.

— Что-то срочное, — сказал он, — Машину прислали из милиции, и он помчался.

Вечером Павлик позвонил мне сам и сказал, что поймали людоедов, и что сейчас как раз идут допросы. Павлик собирался просидеть со следственной бригадой столько, сколько нужно, а это значит — всю ночь…

— Пока они подавлены и не говорят, — пояснил он. — Надо их «раскручивать»…

Так что Павлик извинился и сказал, что мы не сможем увидеться и завтра он все мне подробно расскажет.

Ну что же, я не особенно расстроилась, что мы не увидимся именно вечером в воскресенье.

Мне нужно было действительно побыть одной, привести в порядок свои чувства. Все было так неожиданно. Мне требовался тайм-аут.

А то, что удалось поймать проклятых людоедов — это было просто великолепно. Это ведь означало две вещи — я смогу написать большую статью об этом. Павлик мне поможет и предоставит все материалы расследования. Он и раньше бы это сделал, а теперь тем более — собственной жене-то…

Второе, что было хорошо — это то, что поймал людоедов Павлик. Теперь он должен был стать моим мужем, и мне уже стала небезразлична его карьера.

«После поимки людоедов, его наверняка повысят, — подумала я. — И либо он станет районным прокурором, либо, если прокурору еще рано на пенсию, то Павлика назначат с повышением в областную прокуратуру. Что будет даже еще лучше. Какой же он молодец».

Я и сама не заметила, как стала думать о нем с подлинной нежностью и заботой.

«Мой Павлик», — эти слова уже теперь свободно, без всякого усилия складывались на моем языке, что самое главное — в моем сердце…

Утром в понедельник Павлик позвонил мне сам. Голос его был усталый. Как я и ожидала, он не спал всю ночь.

— Как идут дела? — спросила я.

— Отлично, — ответил он. — Только тут еще одна закавыка осталась. Но мы и с ней разберемся… Знаешь, — радостно продолжил он. — У меня приятная новость. Вышел из отпуска мой начальник. Он уже был тут, мы с ним виделись. Я ему, кроме всего прочего, рассказал о том, что женюсь, и он обещал отпустить меня в отпуск. Так что мы с тобой поедем в свадебное путешествие. Ты довольна?

Конечно, я была довольна… Так хотелось поехать куца-то.

— А куда ты хочешь поехать? — поинтересовался Павлик. — В Париж или в Индию? Или в Египет?

— Это дорого, — ответила я робко. — Ты знаешь, сколько это стоит?

— Ха-ха-ха, — торжественно сказал мой жених. — За столько лет, сколько я ждал этого момента, я сумел собрать столько, что могу позволить себе выполнить любое желание моей жены.

— Правда? — обрадовалась я. Это было больше, чем я могла ожидать от судьбы. Я не заслужила такого подарка в жизни…

— Так Париж или Египет? — спросил Павлик. — Или ты предпочитаешь Италию?

Я замешкалась с ответом. Это было так неожиданно.

— Ты пока подумай, — деловым голосом сказал Павлик. — Через пару часов я тебе позвоню, и ты мне скажешь, куда мы поедем в свадебное путешествие. Я так тороплю, потому что свадьба уже скоро и мне нужно заказать путевки.

Он повесил трубку, а я, в самых радужных планах, уселась на стул. Это была сказка! Я не могла поверить в то, что все это правда, а не сон. Через неделю будет свадьба, и после этого мы уедем отсюда в Италию… Или в Париж… Хотя пирамиды — тоже забавно, хоть там и жарко, говорят… Ничего, оденусь полегче…

Надо будет взять зонтик… И где мой дорожный чемодан?

Я сложила руки и обратилась со словами благодарности и недоумения:

— Господи, Отец Небесный! За что мне такое? Ты ведь знаешь, что я недостойна всего этого…

Мама была тут же в комнате, она слышала наш разговор с Павликом и плакала от счастья. Бывают ведь счастливые минуты и у бедных одиноких вдов… Конечно, если у них есть такие дочери, как я…

И тут раздался телефонный звонок.

— Сними трубку, это наверное, опять Павлик, — сказала мама.

Это был Франц. Голос его был спокойным и размеренным.

— Я тебя поздравляю, — сказал он. — Я очень рад за тебя. Павел — прекрасный человек.

Я, предчувствуя неприятный разговор, сказала сухо:

— Спасибо. Это Павлик тебе сказал?

— Я приглашен на свадьбу, — ответил Франц. — Ведь мы одноклассники. Очень мило со стороны Павла было позвать меня. Тем более, что у меня есть свадебный подарок.

— Какой? — не поняла я, но тотчас же догадалась.

— Твои трусы, — сказал Франц и хихикнул. — Я вручу их жениху при всем честном народе. Как это вам понравится?

Какой негодяй! Какой мерзкий негодяй! И это ему я делала минет, стоя на коленях, а потом отдавалась в позе раком?

— Тебе никто не поверит, — спокойно ответила я, но почувствовала, как голос мой задрожал от ненависти. — Ты сам же поставишь себя в идиотское положение. А после этого тебе придется вообще убираться из Белогорска.

— Почему? — не понял меня Франц.

— Потому что у Павлика достаточно друзей и коллег. Кто ты и кто он? Только посмей сделать это, и тебя сотрут с лица земли вместе со всем твоим клубом. Мокрое место останется…

Я вся кипела. Теперь, впрочем, я уже была не та, что прежде. Сейчас я могла разговаривать с Францем с позиции силы. Я была невестой заместителя прокурора.

— Я пошутил, — сказал Франц. — Я просто неудачно пошутил. Извини меня, пожалуйста.

— Дурацкая шутка, — не сдавалась я.

— Тебе уж и слова не скажи теперь, — с обидой произнес Франц.

— Вот и не говори мне слова! — опять взорвалась я. Потом слегка поостыла, успокоенная его ставшим робким голосом и извинениями. В конце концов, пришло мне в голову, я сама поставила себя с ним в такое положение, что он имеет некоторое право на вольные шуточки.

Наверное, не такой уж грех немного посмеяться над женщиной, которая еще позавчера уходила от тебя с голой попкой… Не надо быть такой строгой к бедному психу. Ему и так, вероятно, очень тяжело и обидно. Ему во всяком случае, хуже, чем мне сейчас. Надо быть милосердной. Тем более, что он извинился.

— Ладно, — сказала я. — Спасибо тебе за поздравления. Но больше ты сюда не звони. И если ты не придешь на свадьбу, то знай, что я ничего не буду иметь против. И скажу Павлу, чтобы он за это на тебя не обижался.

— Хорошо, я не приду, — ответил Франц. — Если ты не хочешь, то я не приду. Только у меня есть к тебе дело.

— Какое дело? — удивилась я. Что за дела у нас с Францем?

— Дело серьезное, — сказал он. — У меня есть важная информация об этих преступниках, которые убивают людей в городе.

— Их уже поймали, — сказала я раздраженно.

— Но у меня есть такие сведения про них, которых нет ни у кого, — сказал Франц тихо. — Они сами этого никому все равно не расскажут. А ты могла бы использовать эту информацию в своей статье.

— Пойди в милицию и расскажи там, — отрезала я. — Они там будут очень тебе благодарны. Вот, кстати, заодно восстановишь свои отношения с милицией. Иди и расскажи им.

— Я не хочу рассказывать им, — ответил Франц. — Я их терпеть не могу. А к Павлу не пойду, потому что мне теперь неприятно на него смотреть. После того, как я узнал, что вы женитесь и что он мой счастливый соперник.

— Ну и что ты предлагаешь? — спросила я.

— Я хочу рассказать об этом только тебе, — ответил Франц. — Против тебя я ничего не имею. Вот ты и воспользуйся этой информацией. Она такая интересная и неожиданная, что твою статью перепечатают все газеты страны. Пусть это будет мой свадебный подарок тебе.

Предложение, конечно, заманчивое. Тем более, что причины нежелания Франца идти в милицию или к Павлику были весьма убедительными…

— Приходи ко мне домой, — предложил Франц. — И я тебе все расскажу. Такого ты больше нигде не узнаешь.

Я заколебалась. Прийти к нему? Домой? Опять?

Я очень этого не хотела. Ведь теперь я уже была невестой уважаемого человека, и ходить по домам одиноких мужчин мне не пристало. Довольно уж я виновата перед Павликом…

— Приходи скорее, — сказал Франц. — Я тебя жду. Прямо сейчас. И ты узнаешь что-то потрясающее.

Не зря Франц закончил институт культуры. Кое в чем он разбирался неплохо. Например, в психологии журналиста.

Это у нас профессиональное. Если есть возможность добыть интересную уникальную информацию, нет таких преград, какие не проделал бы настоящий журналист. Тем более, что прийти к Францу — это не такая уж преграда…

«Я, конечно, невеста, — подумала я. — Но в первую очередь я — журналистка. И не должна упускать такую возможность».

— Хорошо, — ответила я — Я приду, но только ненадолго. И предупреждаю тебя, что в позу становиться не собираюсь.

— Я и не думаю об этом, — сказал он. — Это действительно будет свадебный подарок для тебя. Я тебя жду.

Мне захотелось позвонить Павлику и сказать ему об этом разговоре. Что-то говорило мне, что я должна сообщить ему об этом.

Я набрала номер, но никто не отвечал. Павлик вышел из кабинета. Я посидела у телефона минут десять и набрала номер опять. Долгие гудки. Нет, Павлик ушел куда-то.

Я оделась и вышла из дому. Только маме я сказала, что пошла к Францу.

— Если позвонит Павлик, скажи ему, что я пошла по делу, — сказала я. Потом подумала и добавила: — Мне позвонил по делу Франц. По важному делу. Так и скажи Павлику. Ладно? Только не забудь сказать, что по важному делу.

Мама кивнула, и я пошла.

Я хотела «обернуться» за час, не больше. Поэтому почти бежала ставшей почти знакомой дорогой к дому Франца, моего несостоявшегося любовника.

При этом я думала о том, как судьба мудро все устраивает. И о том, как она переменчива.

Вот и дом Франца. Отсюда я позавчера выходила униженная, раздавленная, злая на себя, на Франца, на весь свет. Все было беспросветно. Теперь же я иду сюда совсем другим человеком.

Франц встретил меня в прихожей и сразу же закрыл на ключ дверь. Мне это не понравилось.

— Открой, — сказала я тотчас.

— Зачем? — серьезно спросил у меня Франц. Он не улыбнулся мне, и я, присмотревшись к нему, заметила, как сосредоточенно и бледно его лицо.

— Как зачем? — уже более раздраженно сказала я. — Чтобы я смогла выйти, когда захочу.

— Для тебя это уже не имеет значения, — ответил Франц и заглянул мне в глаза. — Тебе не придется отсюда выходить…

Как только я поговорил с Мариной о нашем предстоящем свадебном путешествии, я тут же принялся размышлять о свадьбе.

В ресторане теперь дорого. Слишком дорого. Поэтому отмечать будем у меня дома. Гостиная у нас очень большая. Когда отец строил этот особняк, он так и хотел — чтобы гостиная была большая, вместительная.

Построиться ему тогда было легко. Он был секретарем райкома, а кто жил в небольших городах, знает, что это означало. Означало это, что стройматериалы везли отовсюду. Сами материалы стоили копейки, транспорт вообще обходился бесплатно. Строительные работы оформлялись за полцены, да и те потом как-то списывались.

В те времена для каждого хозяйственного руководителя было просто делом чести помочь секретарю райкома построить свой дом. И не потому что папа был какой-то рвач или хапуга. Вовсе нет. Просто время было такое. Он и не думал просить выписывать ему кирпичи, например, за пол цены с оформлением их как брак. Он даже не задумывался об этом. Он — честный человек. Все это делалось за него.

Построить почти за бесплатно народными руками и за народные деньги дом для партийного руководителя — это для всех советских и хозяйственный руководителей было, выражаясь языком тех лет, «делом чести, доблести и геройства»…

Так что дом получился на славу. Ну и заживем же мы в нем с Мариной!.. Мои приятные размышления прервал телефонный звонок. Это был Фишер. Голос у него был мрачный и тревожный.

— Что вы такой мрачный, Макс Рудольфович? — спросил я его. — Ведь людоедов поймали, теперь все хорошо. Вам — звезду на погоны, мне…

— Вам — свадьба, — сказал Фишер, прервав меня. — Я уже слышал. Поздравляю вас.

— Спасибо, — поблагодарил я немногословного Фишера. — Так что у вас случилось, Макс Рудольфович? Что такой печальный?

— Не печальный, а озабоченный, — сказал капитан. — Вы не могли бы приехать сейчас сюда?

— А что случилось? — поинтересовался я. Обычно, если бывала нужда, Фишер приходил ко мне сам.

— У меня тут задержанный, — сказал Фишер сухо, и я понял, что задержанный находится сейчас в его кабинете. — Не хочется с конвоем связываться, машину свободную искать, — сказал Фишер спокойно. — Но информация интересная. Если бы вы подъехали, мы бы с вами могли посоветоваться.

Мне не хотелось вставать и тащиться в РУВД, но делать было нечего. Макс Рудольфович — серьезный мужчина и зря не станет просить прийти. Он — скромный и рассудительный человек.

Значит, надо идти.

В кабинете у капитана сидел задержанный. Маленького роста, кривоногий, широкоплечий. Так на картинках обычно изображают Квазимодо — героя французского романа.

Урод, да и только…

— Вы с ним не знакомы? — спросил Фишер, указывая мне на этого типа, как только я вошел и мы поздоровались.

Я пригляделся. Нет, вроде бы, не попадался.

— Не имею чести, — ответил я и сел, ожидая объяснений, что это за фрукт.

Фишер позвал сотрудника и попросил вывести задержанного в коридор.

— Вчера мой оперативник, который занимается делом Валентины Бауэр, пошел в клуб, где она работала. И стал допытываться у работников клуба, что они думают по поводу ее убийства.

— Это следовало сделать на следующий же день, — сказал я раздраженно. — Вы так не считаете, Макс Рудольфович? Не прошло и десяти дней после убийства, и ваш оперативник наконец «раскачался» для того, чтобы совершить то, что обязан был сделать с самого начала.

— Вы же сами знаете, — ответил Фишер мягко. — Мы все считали, что Валентина — это дело рук людоедов. И вы так считали.

— Мое дело — считать, — ответил я. — А ваше — совершать необходимые мероприятия по раскрытию преступления. Что бы мы не предполагали прежде, опросить сотрудников клуба следовало в любом случае.

Фишер посмотрел на меня и грустно вздохнул. Я понял, что он хотел сказать.

«Были бы вы на моем месте, — хотел он сказать. — И было бы у вас пять оперов-мальчишек, и висело бы на вас сто дел сразу, посмотрел бы я на вас, как бы вы совершали необходимые мероприятия…» Вот какие слова рвались у него из сердца.

Но Фишер только вздохнул.

— Так вот, — продолжил он тихо, размеренным голосом. — В клубе попался ему человек. Он работает диск-жокеем на дискотеке. Его зовут Малышев Евгений Федорович, тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения, русский, образование… И так далее. Так вот, этот Малышев сказал любопытную вещь.

— Знаю я эти ваши разговоры, — сказал я. — Что вы думаете — мне люди ничего не рассказывают? Оперативник ваш, как только пришел в клуб, выискал глазами мужчину покрупнее, уволок его куда-нибудь в закуток и давай на него кричать благим матом: «Говори, за что Валентину убил!» Некоторые со страху сознаются, я сам такие случаи знаю. Так что могу себе представить, что сказал этот несчастный диск-жокей…

— Да нет, — возразил Фишер. — На этот раз никто на него не кричал. Просто он, помимо всего прочего, сообщил, что Валентина Бауэр некоторое время была любовницей некоего Быка. Бык — это кличка. Глава местных хулиганов.

— Валентина? — не поверил я. — Валентина была любовницей какого-то хулигана? Что за чушь? Я ее знал лично, и мужа ее Франца хорошо знаю…

Мне это показалось невероятным. Глупость какая-то.

— Может, вы не так уж хорошо ее знали? — спросил капитан, хмурясь. — Может быть, вы могли всего и не знать про ее личную жизнь?

Ему не понравилось слово «чушь», которое у меня вырвалось.

— Извините, — сказал я. — Не буду настаивать. Конечно, не так уж хорошо я ее знал. Продолжайте, пожалуйста.

— Так вот, этот диск-жокей показал, что покойная Валентина некоторое время была любовницей этого Быка. Дело в том, что Франц Бауэр долгое время лежал больной с переломом ноги. Он не мог ходить на работу, и его замещала его жена — Валентина. Вот Бык и воспользовался отсутствием мужа…

— Так, — сказал я, словно подводя итог сказанному капитаном. — Вы это мне зачем рассказываете? Давайте ближе к делу.

— Сейчас будет совсем близко к делу, — ответил Фишер. — Потом муж поправился, и любовные отношения Валентины с Быком прекратились. Надо полагать, что муж, узнав обо всем, устроил жене неплохую взбучку, и она порвала с хулиганом. Диск-жокей рассказал все это и высказал предположение, что Валентину мог убить этот самый Бык. Она же с ним порвала, значит, у него мог быть мотив — из мести.

Это уже было что-то. Настоящая «зацепка»… Так я и сказал капитану:

— Вот видите, Макс Рудольфович. Стоило вашим людям чуть-чуть напрячься, и уже сразу есть результат. Работать надо…

Фишер улыбнулся печально, и вновь, как это всегда бывало в таких случаях, морщины глубокими бороздами перерезали его лицо.

— Работать надо, — согласился он. — Еще как надо работать… Вот мы и стали искать этого самого Быка. Как его звали, диск-жокей не знал. Расспрашивать опасно — он мог узнать об этом и скрылся бы. Поэтому, пошли по самому простому пути — подкараулили его прямо вчера вечером на дискотеке. Он, как мы узнали, там каждый раз появляется.

— Какая оперативность, — с иронией сказал я. — И вообще — замысел на уровне Шерлока Холмса.

— Вчера вечером на танцах мы его и взяли, — сказал Фишер, не обращая внимания на мои реплики. Но я не мог угомониться.

— Это было опасно? — с деланным сочувствием спросил я. — Он, наверное, отстреливался?

Но Фишер твердо решил не обращать на меня внимания. Он хотел довести начатое дело до конца.

— Дело в том, что он ни в чем не признается, — сказал капитан. — Допрашивали его ночью сразу после задержания. И сегодня с утра… Он от всего отказывается.

— От факта связи с Валентиной он тоже отказывается?

— Нет, это признает. А дальше смеется и говорит, что за это дело в тюрьму не сажают…

— А зачем вы меня позвали? — спросил я раздраженно. В самом деле, дергают по любому пустяку. Работать не дают… Только собрался поразмышлять о свадебном путешествии, а тут какие-то быки, коровы…

— Видите ли, — произнес Фишер, — Если он не признается, мы его должны будем отпустить. А это психологически очень неблагоприятно. Если отпустим, уже раз задержав, он потом точно ни в чем никогда не признается. Будет думать, что мы — дураки, и стоит только ничего не признать, и тебя отпустят.

— Это так именно и есть, — мрачно подтвердил я. — Тут просто все дело в выдержке. Вы и сами это знаете, Макс Рудольфович.

— А кроме него у нас других хороших вариантов не будет, — сказал Фишер. Он полистал бумаги у себя на столе и сказал: — Сейчас мы работаем с людоедами, пока их от нас в область не забрали. Так вот, они категорически отказываются от эпизода с гражданкой Бауэр. Не признают ни в какую. Все эпизоды признают, а этот нет. Да и то сказать — на них непохоже. Я это вам и прежде говорил, еще до того, как их поймали. Эксперт говорит…

— Про эксперта я знаю, — прервал я его, — Так вы считаете, что нужно «добивать» этого Быка по делу Валентины?

— Больше некого, — убедительно, прижимая руки к груди, сказал Фишер. — Он так замечательно подходит. Вы только посмотрите, — он развернул свои записи и показал их мне, — Кличка Бык. По паспорту гражданин Быков Иван Степанович, тысяча девятьсот семидесятого года рождения… Привлекался к уголовной ответственности дважды. Один раз — за кражу. Освобожден от ответственности по малолетству… Потом — за драку… Осужден на год условно. Не работает, не учится. Проживает с матерью, пенсионеркой… В восемьдесят шестом осуждена за самогоноварение. Имеет четыре привода в милицию. В последний раз — полгода назад. Вот все документы.

Фишер гордо посмотрел на меня и добавил умоляющим голосом:

— Видите — самая что ни на есть подходящая кандидатура в убийцы. Только признание осталось получить.

— Да, — согласился я. — Такой вполне мог. Мотив у него есть. На почве ревности и обиды… Моральный облик преступника очевиден. Антисоциальный тип. В суде пройдет несомненно.

— Вот и я говорю, — обрадовался Фишер. — Только признание получить. Пусть будет явка с повинной. И мы его живо убийцей назначим…

— А орудие убийства? — спросил я.

— Найдем, — быстро, не моргнув глазом ответил Фишер.

— А способ убийства? А обстоятельства?

— Напомним, — грозно сказал капитан. — Если он сам забыл — мы ему напомним. Главное, — чтоб чистосердечно признался.

Если бы Бык признался, это было бы замечательно. Тогда у нас была бы самая высокая раскрываемость в области. Да еще такие громкие дела… Что одно, что другое.

— Давайте его сюда, — сказал я капитану. — Будем его «колоть».

Фишер с уважением посмотрел на меня и удовлетворенно усмехнулся. Он добился своего, заставил-таки меня принять участие в работе.

Стул поставили посреди комнаты. Быка ввели и посадили на него. Фишер зашел сзади и встал за спиной предполагаемого убийцы. Я остался сидеть перед ним, глядя ему в дебильное испуганное лицо.

Два оперативника встали по бокам от Быка, возвышаясь над ним. Нам предстояло серьезное и ответственное дело, и все следовало сделать по правилам, по испытанной энкавэдешной схеме…

— Гражданин Быков, — начал я грозным замогильным голосом. — Вы признали, что вступили в связь с потерпевшей гражданкой Бауэр… Вы подтверждаете это?

Быков посмотрел на меня жалобными глазами и неожиданно тонким голосом ответил:

— Подтверждаю.

— Я обвиняю вас в убийстве гражданки Бауэр, — сказал я уже громче, на всю комнату.

И тут по всем правилам вступил Фишер:

— Расскажите, как и при каких обстоятельствах вы убили гражданку Бауэр, — почти закричал он, наклонившись сзади в самое ухо Быкова.

Тот попытался мотнуть головой назад, но Фишер прикрикнул на него:

— Не оборачиваться!

Тут опять наступила моя очередь, и я крикнул, повторив вопрос капитана:

— Расскажите, как вы убили Валентину Бауэр!

И Фишер тут же закричал сзади:

— Быстро и подробно! Быстро и подробно!

Бык опять сделал движение головой, и тут в дело вступили оба оперативника. Они положили свои руки ему на плечи и закричали одновременно:

— Не оборачиваться! — кричал один, нависая над Быковым.

— Чистосердечное признание облегчит тебе участь! — выкрикивал второй через равные короткие интервалы времени.

Потом они оба замолчали, и Фишер, приблизившись совсем близко к затылку Быкова, заорал:

— Признавайся, гад, прокурору!

Быков оторопело молчал. В газах его стояли слезы страха. Это все они такие, я знаю.

Хулиган вообще именно такой. Он гордый и сильный, пока на воле. А в такой ситуации он перестает вообще быть личностью. Это слизняк. На первом же серьезном допросе часто оказывается, что гроза местных улиц и тупиков — просто жалкий маменькин сынок. Он плачет и размазывает слезы по щекам. Никогда в такие минуты и не подумаешь, про такого, на что он был способен, пока был на воле…

— Это не я, — наконец сказал он. Губы его тряслись, но он еще раз повторил: — Я ее не убивал. Даже и не думал.

Я встал перед ним, расставив ноги и покачиваясь на носках.

— Сейчас подумаешь, — сказал я угрожающе. — Я тебе расскажу. Когда Валентина Бауэр послала тебя подальше, ты почувствовал какое ты дерьмо на самом деле. Она вернулась к мужу, а ты, гад, решил ее убить.

Наступила тишина. Теперь все молчали и ждали последующих событий.

— И ты ее убил, — продолжал я. — Мы это знаем. И вообще все про тебя знаем. У нас есть свидетели, что это ты убил. Ты не знал, что есть свидетели, как ты убивал? А у нас есть такие.

— Где ты ее убил? — задал вопрос Фишер, все так же стоя сзади.

— Где ты взял топор, чтобы отрубить ей голову? — спросил тут же я со своего места…

Так продолжалось минут пятнадцать. С крика мы переходили на шепот. Иногда мы задавали вопросы сразу вчетвером, одновременно — спереди, сзади и в оба уха с двух сторон.

Бык не сказал нам ничего. В конце концов у него случились судороги от страха. Это произошло во время того, как два лба-оперативника, наклонившись к нему, кричали, что можно сделать с ним в одиночной камере, если он не сознается. От этих подробностей Быку стало дурно… Лицо его стало белым, и он сполз со стула.

— Готов, — сказал один оперативник. — Спекся, собака… Теперь подпишет.

Второй оперативник вылил стакан воды на голову Быка и сильно тряхнул его за плечо.

Бык открыл мутные глаза и сказал несколько слов, из которых ни одного мы не поняли.

Вода стекла по его одежде, и на полу разлилась маленькая лужица. Мокрые волосы прилипли ко лбу.

— Садись к столу, — сказал все так же грозно Фишер — И пиши признание.

В пальцы Быку вставили ручку, а Фишер, садясь с удовлетворенным видом за свое место, сказал:

— Пиши, я тебе диктовать буду. Чтоб ты все правильно написал, как было…

Он закурил, и выдохнув дым в лицо Быка, сказал:

— Пиши. Я, гражданин Быков, признаюсь в том, что убил гражданку Бауэр… Пиши, когда ты ее убил, и как. Где, тоже не забудь.

— Дайте закурить, — попросил Бык сиплым голосом. Это тоже было его ошибкой.

— Я тебе покажу, сука, как сигареты просить! — закричал внезапно Фишер, опять вставая со своего места и делая жест, как будто собирался ударить Быка через стол кулаком. — Я тебе покажу! — крикнул он еще раз в тишине комнаты, так что Бык втянул голову в плечи и опустил глаза, в которых застыл ужас.

— Пиши, когда напишешь, получишь сигарету, — сказал твердо Фишер, садясь на место.

Расчет его был прост. Нужно было запугать задержанного до невозможности, до истерики. «Показать ему его место», — как сам это называл опытный Фишер. Чтобы он осознал себя полным ничтожеством, червем, уже наполовину раздавленным.

Было ясно, что испытанный фишеровский метод и на этот раз дал свой результат. Бык был полностью деморализован. Вот-вот, и он трясущейся рукой напишет «явку с повинной». И дело будет блестяще раскрыто.

Но тут произошло неожиданное. Бык заплакал и выронил из пальцев ручку.

— Я не убивал, — захныкал он. — Это не я… Я сам ее бросил. На фиг она мне сдалась. Она старая… У меня молодых сколько хочешь…

Быка прорвало. Слезы текли по лицу, оставляя мокрые бороздки на щеках.

Тут мне пришла в голову одна мысль. Я быстро обошел стул, на котором сидел плачущий Бык, и сказал строго:

— А кто убил? Кто Валентину убил? Ты говоришь, что не ты. А мы знаем, что ты. Вот и докажи, что не ты. Кто ее убил?

Я старался изложить ему свою мысль по яснее, чтобы он понял своим воспаленным умом.

В конце концов, если убил действительно он, это все равно выяснится очень быстро. Посадить его мы теперь уже всегда успеем.

Но если у него есть что сказать еще, пусть скажет сейчас, пока он в шоке… Пусть скажет, что может. Мы потом выберем, что записать в протокол.

— Это не я, — повторил Бык машинально, но лоб его наморщился, и было видно, что задержанный мучительно пытается шевельнуть своей единственной извилиной…

— А кто? — повторил я, не отступая.

— Мне на нее наплевать было, на Вальку-то, — сказал Бык, как бы раздумывая. — Я только мужа ее хотел проучить…

— За что проучить? — быстро спросил я. Тут надо было не терять времени на размышления. Размышлять можно потом, когда Быка уведут.

— Так, — ответил он, глядя на меня бессмысленными глазами. — Чтоб знал…

— Чтоб он что знал? — настаивал я, пытаясь получить связный ответ.

— Ну… Что я круто стою, — ответил Бык, и я понял, что добиться внятного ответа невозможно. — Может, это он ее и убил. Почем я знаю? — вдруг сказал Бык, продолжая трястись от напряжения.

Фишер вскинул глаза на меня, а я в ту же секунду посмотрел на него. Вот. Мы сразу поняли друг друга. Это и было решение. Наверное, мы оба подсознательно ходили вокруг такого подозрения.

Муж сам сделал заявление об исчезновении жены… А что мы, собственно, о нем знаем? Что он за человек?

Друзей близких у него нет. Детей у них с Валентиной тоже нет. Нелюдим. Нелепая попытка инсценировать убийство маньяком. Подделаться, так сказать, под серию… Попытка наивная, обличающая полную неосведомленность о маньяках-людоедах. Убийца Валентины не знал, что они людоеды. И не знал, что для отрезания головы используют нож, а не топор…

В комнате наступила тишина. Стало слышно только тяжелое дыхание оперативников, которые дышат на службе всегда, как гончие собаки. Странно, что они при этом не высовывают языки…

Мы с Фишером смотрели друг на друга полминуты. После этого капитан сказал своим людям, кивнув на Быка:

— Уведите задержанного. Пусть пишет.

— Что пишет? — спросил оперативник, поднимая за локоть Быка со стула.

— Пусть пишет все, что знает, — сказал грозно капитан и распорядился: — Машину быстро нам с прокурором… Вы ведь поедете сами? — спросил он у меня.

— Нет, — покачал я головой, — Я вам дам ордер. А сам не хочу — мы с ним одноклассники.

Я хотел еще добавить, что вчера утром я пригласил его на свадьбу, но промолчал.

Однако это воспоминание подтолкнуло меня к еще одному — неприятному. Я вспомнил о том, что Франц пытался «перебежать мне дорогу» с Мариной. Я вспомнил о том, что она провела с ним по крайней мере один вечер…

Я старался вообще об этом не вспоминать, но теперь все это вдруг всплыло в моей памяти.

С одной стороны, это было еще одной косвенной уликой против Франца. Если человек действительно скорбит о погибшей жене, он не станет немедленно «крутить» роман с другой женщиной.

Если же он это делает — значит, он либо не скорбит о жене, потому что сам виновен в ее гибели… Либо он сумасшедший и не контролирует себя…

Может быть, это и не так, но мне почему-то стало вдруг тревожно. Отчего? Не знаю. Потом, пытаясь объяснить причину возникшего у меня чувства, я не мог придумать ничего иного, как говорить об интуиции. Может быть, это и так…

Пока Фишер искал машину, я подошел к телефону на его столе и набрал номер Марины. Почему я вдруг сделал это? Не знаю. Интуиция.

— А ее нет, — сказала ее мама. Потом подумала секунду и сказала: — Она просила передать, что ее позвал к себе Франц по делу.

— По какому делу? — тупо спросил я, еще не до конца поняв значение этих слов.

— Я не знаю, — ответила старушка. — Я думала, вы знаете… Мариночка просила вам передать…

Я не дослушал до конца. Бросил трубку и побежал в коридор. Фишера там уже не было.

Во дворе стояла машина, куца он как раз садился вместе с еще одним оперативником и милиционером в форме.

— Подождите! — крикнул я, подбегая к машине, — Я поеду с вами.

— Наблюдать за соблюдением законности при обыске? — усмехнулся Фишер, пододвигаясь на сиденьи и давая мне место.

Интересно, что мы еще не обменялись ни одним словом о Франце, Мы просто поняли друг друга по выражению глаз. Теперь, пока ехали по улицам, мы могли обменяться впечатлениями…

— Проходи в комнату, — сказал Франц, подталкивая меня вперед.

Дверь на улицу все равно была уже закрыта, и мне не оставалось ничего иного, как последовать его приглашению.

— Сядь на стул, Марина, — почти торжественно сказал Франц. Он был необычайно бледен, и даже губы его побелели в ту минуту.

Я села на стул и почувствовала, что спина моя внезапно покрылась холодным потом. Наверное, так бывает, когда ты еще точно не знаешь, чего тебе бояться, но страх входит в тебя помимо твоего сознания…

Да и эти слова Франца о том, что мне не придется выходить отсюда… Что это значило?

Но Франц не стал долго мучить меня неизвестностью. Он был возбужден, и я заметила, что он весь дрожит. Волосы на его голове были всклокочены. Они торчали, как солома, в разные стороны. Наверное, так выглядел гоголевский Поприщин на последней стадии своего безумия…

Франц быстро-быстро заговорил. Чувствовалось, что он заранее приготовил речь и теперь стремился ее проговорить поскорее.

— Марина, — сказал он. — Ты не поймешь всего. Я не буду тебе рассказывать. Да это и не имеет смысла… Ты изменила мне. Я так надеялся на тебя, а ты предпочла мне другого.

— Что ты говоришь, Франц, — возразила я, стараясь говорить спокойно и рассудительно. — Подумай сам… Я ведь тебе не жена и не невеста. И даже не любовница. То, что у нас было — это нельзя назвать даже связью… Так, эпизод. Да и то ты сам его так грубо прервал… Причем тут измена?

— Молчи, — ответил Франц, возбуждаясь еще больше и бледнее, сильнее, — Ты такова, как и остальные женщины. У меня еще была надежда, а теперь нет и ее. Вы все развратны, бесчестны… Женщина — это грязь, это похоть. Вы все таковы, и ты оказалась не исключением.

— Знаешь что, Франц, — сказала я, вставая. — Мне все это не нравится. Ты пригласил меня по какому-то делу. Я пришла, а ты несешь какую-то чушь про женщин. Причем тут это?

Сказав это, я сделала движение пройти к двери. У меня не было никакой надежды, что мне удастся дойти до нее и тем более, открыть ее, но не стоять же было, сложа руки…

Конечно, все так и получилось. Стоило мне сделать шаг к двери, как Франц метнулся ко мне и преградил дорогу.

— Я ничего не могу сделать со всеми вами, — сказал он, тяжело дыша. — Но могу постоять за себя. За свою честь и свое достоинство. Хватит его попирать!

Мы стояли лицом к лицу. Я заглянула ему в голубые глаза и вдруг ужаснулась увиденному.

Как я раньше не поняла? Как не увидела этого? Франц безумен! Или это он только в последние часы сошел с ума, а раньше этого не было?

— Франц, — сказала я тихо, — Я и не думала попирать твое достоинство. Ты ошибаешься. Выпусти меня, пожалуйста.

Тут я проявила себя плохим психологом. Или психиатром. Или как там еще называется человек, знающий повадки агрессивных безумцев?

Нельзя было говорить ему о том, чтобы он меня выпустил. Это только подтолкнуло его к действиям.

Он рассмеялся горьким смехом и сказал:

— Нет, теперь я знаю, как защитить себя. У меня есть способ наказать порок и распущенность женщин. У меня есть средство, чтобы пресечь ваше бесстыдство.

С этими словами он вынул руку, которую держал до этого за спиной. В ней был зажат огромный нож-секач…

Франц держал его на весу и при этом смотрел на меня. Он как будто хотел впитать в себя мою реакцию, хотел в полной мере насладиться моим страхом. Он внимательно изучал меня.

Вероятно, теперь это было ему необходимо. Он хотел в полной мере утвердить себя.

— Не делай этого, — сказала я как можно спокойнее, хотя голос мой дрожал. — Тебя посадят в тюрьму. Надолго.

— Никто не узнает, — ответил он с дьявольской улыбкой на бледных бескровных губах и поиграл ножом.

— Все знают, что я пошла к тебе, — произнесла я, и тут же подумала мельком о том, какая же я дура…

— Ты не дошла до меня, — сказал Франц. — По дороге ко мне ты стала жертвой убийцы-маньяка. И твою голову найдут на помойке.

— Маньяка нашли, — сказал я. — Он сидит уже в камере. Так что все поймут, что это сделал ты.

Глаза Франца блеснули.

— Ладно, — сказал он. — Посмотрим. Все равно… Кто меня защитит, если не я сам? Что будет, то будет, а ты умрешь сейчас.

Он занес нож, как будто хотел ударить им меня со всего размаха по шее. В этот момент я отскочила назад и спряталась за стол. Теперь нас разделял стол.

— Это глупо, — сказал Франц, рассматривая меня через стол. — Ты только продлишь свои мучения. Все равно я тебя поймаю и достану ножом. Лучше иди сюда сама. И прими смерть добровольно.

Он вдруг изменился в лице и бросился прямо через СТОЛ. Он вскочил на него мгновенно, как обезьяна.

Я шарахнулась в угол комнаты, пытаясь защититься попавшим под руку стулом. Изо всех сил я, подняв этот стул, бросила его во Франца.

Он упал со стола, но стул его не сильно задел.

Рядом со мной было окно. Я краем глаза взглянула в него. За окном был палисадник и улица, но ни души…

Кричать соседей и звать на помощь? Но сколько времени надо это делать, чтобы кто-то сообразил в чем дело и решился хоть на что-то?

Нужно кричать минут пятнадцать для этого, а такого времени у меня не было.

Франц, потирая ушибленную стулом коленку, стал опять приближаться ко мне. Смертельным тусклым блеском мерцало нацеленное на меня широкое лезвие ножа.

Я поняла совершенно ясно, что ничто меня не спасет. Никто не придет мне на помощь. И я сама виновата во всем.

Не надо было ходить сюда. Любопытство меня подвело. Оно часто подводит журналистов, но как правило, все это не заканчивается смертью. Хотя как когда…

Я даже представила себе, что будет говорить наш редактор Беня на печальной редакционной летучке в нашей газете, посвященной этому случаю. Я представила себе лица коллег. И маму, и Павлика…

«Вот это да! — будут говорить посторонние люди. — Это надо же, какое несчастье…» Так всегда говорят посторонние в таких случаях.

Хорошо говорить, хорошо возмущаться, хорошо делать печальные лица и сочувствовать.

Плохо быть жертвой. Плохо лежать зарезанной и мертвой. Плохо, когда преступник трогает руками твое холодеющее тело, когда он, пыхтя, отрезает твою голову а ты при этом — беззащитное мертвое тело.

Франц надвигался на меня медленно. Он был уверен в том, что я никуда не денусь и уже через полминуты буду просто безмолвным туловищем…

Я посмотрела на его лицо и удивилась, как это никто прежде не замечал в этих белесых чертах примет дьявольской злобы и агрессии. Или они только сейчас появились?

И тут в дверь застучали. Стук был громким и решительным. Франц замер, полуприсев с ножом в руке. При этом он не отрывался от меня взглядом.

Стук еще раз повторился. Он стал непрерывным. Вот тут я поняла, что другого случая у меня не будет. Сейчас или никогда. Кто бы там ни был за дверью. Все равно, это последняя случайная надежда. Может быть, мне суждено еще пожить.

— Помогите! — дико завизжала я и одновременно бросилась под стол. Это был единственно возможный и неожиданный для Франца маневр. Кричала я так, что, вероятно, меня было слышно далеко от дома…

Стук в дверь на несколько секунд прекратился. Прошло мгновение, потом еще одно мгновение. Я сидела под столом и видела ноги Франца. Он стоял.

«А если он ушел? — подумала я с тоской смерти. — Если человек был просто случайным знакомым, или старушкой-соседкой… Он испугался и убежал. И больше никто не придет мне на помощь… А Франц сейчас нагнется под стол и с дьявольской улыбкой всадит мне нож в горло».

В это мгновение, когда я уже содрогнулась от предчувствия стали, послышался страшный удар о дверь, и она разлетелась, сорвавшись с замка.

Из-под стола я не видела дверь — только упавшие доски и железяку от замка. Послышался крик:

— Бросай нож!

И топот многочисленных ног…

Потом был крик Франца — яростный, пронзительный. И после этого — выстрел. Никогда прежде не слыхала я выстрелов, но сразу поняла, что это был за грохот.

Франц продолжал кричать, и почти сразу после выстрела я увидела, как он упал рядом со столом, под которым я сидела.

Вернее даже не упал, а был повален. Выглянув, я увидела, что все кончено. Сначала мне показалось, что в комнате целая толпа народу. Потом я сообразила, что людей не так уж много.

Когда взломали дверь, первым вбежали в дом Павлик и капитан Фишер. Франц, окончательно обезумев, бросился на них с ножом. На что он рассчитывал? Думаю, что ни на что. Просто у него в последний миг отняли игрушку — меня.

Тогда капитан выстрелил ему в руку. В ту, в которой был зажат нож. Нож выпал, и Франца, раненого в предплечье, повалили на пол оперативник и милиционер. На него даже не стали надевать наручники — он был уже не опасен.

Просто он впал в кому и теперь молчал и даже не реагировал на происходящее. Павлик схватил меня в охапку и вытащил из дома во дворик.

Выстрел был громкий, его услышали, и вокруг дома стали собираться соседи.

— Как ты? — спросил Павлик, обнимая меня. — С тобой все в порядке?

— Да, — еле шевеля языком, ответила я. — Вы успели вовремя. Еще бы полминугы, и все было бы кончено. Он позвонил мне и сказал, что у него есть информация для меня. Я решила пойти, только предварительно сказать тебе. Но тебя не было на месте, и вот я пошла так…

— Ладно, — прервал меня Павлик. — Ты мне все потом расскажешь. После…

— После чего? — не поняла я.

— После свадьбы, — ответил он, не раздумывая. — Нам будет о чем поговорить во время свадебного путешествия. До Сингапура путь не близкий…

Свадьбу сыграли ровно через неделю. Как Павлик и намечал. Когда он чего-то хочет, то всегда добивается своей цели.

А инспектора ГАИ лейтенанта Чуркина представили к высокой правительственной награде за поимку опасного преступника, особую бдительность и рвение по службе.

Конец

С.-Петербург. 1995