Расплата за ошибку

I

Был поздний вечер.

Из виллы «Розмари», утопающей в зелени на возвышенном берегу Штарнбергерского озера, струился свет десятков люстр, лампочек, лампионов, возвещая посвященным, что празднество, которое Розмари Кейтель ежегодно устраивает в честь прихода лета, началось. Непосвященные могли лишь констатировать, что наверху опять происходит что-то, не являющееся ни чем-то необычным, ни чем-то удивительным. Частенько именно здесь устраивали свои сборища отпрыски мюнхенского газетного магната Юлиуса Кейтеля и их приятели, в то время как их «предки» появлялись в «Розмари» не чаще, чем три-четыре раза в год. Июньский праздник в честь прихода лета стал уже традицией как в жизни Розмари Кейтель, так и в жизни виллы, носящей ее имя. Уже лет десять этот праздник отмечался с неизменной регулярностью и помпой.

Ганс Крюгер, фланирующий в просторном зале первого этажа от одной дискутирующей группки к другой, помнил почти все летние банкеты, состоявшиеся на вилле «Розмари». Его пригласили сюда как-то в конце пятидесятых годов, когда он еще значился в мюнхенском «Квике» репортером номер один, и с тех пор он появлялся здесь из года в год. Он и сам толком не знал, кому или чему обязан тем, что Розмари Кейтель продолжала его приглашать, хотя он уже давным-давно не являлся репортером номер один ни в «Квике», ни где-либо еще.

В настоящее время Крюгер работал в отделе писем иллюстрированного еженедельника и отвечал на письма читателей, о которых заявлял без стеснения, что в подавляющем большинстве это идиоты. Ни один нормальный человек не будет выставлять свои чувства напоказ, утверждал он. Тем более что в редакциях полно циников, не имеющих ничего святого. Тот, кто это делает, по меньшей мере придурок или псих.

Так заявлял Ганс Крюгер, однако в своем отделе он строго следил за тем, чтобы каждое письмо было внимательно изучено и автору был дан ответ. Злые языки в редакции даже утверждали, что падение с журналистских высот принесло Крюгеру большую пользу, что теперь он стал куда человечней и к делу относится с большей ответственностью, чем тогда, когда был репортером…

Ганс Крюгер достиг вершины своей журналистской карьеры к середине пятидесятых годов, причем успех к нему пришел относительно легко и быстро. Крюгеру везло. Ему досталось несколько дел о нашумевших в ФРГ убийствах, и он сумел выжать из них максимум. Два или три раза ему удалось получить какие-то дополнительные сведения, которых не имела даже полиция, и он приобрел известность.

Слава вскружила Крюгеру голову, он начал зазнаваться, а это всегда опасно: достаточно чуть оступиться, и сразу найдется кто-нибудь, кто подтолкнет к краю пропасти. Крюгер изведал это на собственном опыте. Несколько раз он задел в своих репортажах кого-то из сильных мира сего, пришло несколько жалоб, а следом за ними — лавина разносов. Звезда Ганса Крюгера исчезла с журналистского небосклона так же быстро, как и взошла.

Теперь, в минуты слабости, Ганс Крюгер говорил, что он похож на старый изношенный автомобиль, на котором никто не рискнет выехать из гаража. На таком автомобиле не отважился бы поехать даже он сам. У него уже не хватает смелости и честолюбия, а также дерзости — качеств, без которых нельзя существовать в репортерской среде.

Несколько минут назад Крюгер, никем не замеченный, вышел из зала на террасу «Розмари» и теперь сидел в одиночестве в плетеном кресле перед рюмкой шотландского виски. Через широкие окна он мог следить за тем, что происходит в самой вилле и в саду.

Ганс Крюгер знал большинство гостей виллы лучше, чем они могли предполагать. Разумеется, и потому, что Мюнхен, будучи столицей Баварии, все равно оставался большой деревней, где можно было утаить лишь очень немногое из того, что нужно скрыть. А из этого немногого тайной для репортера-профессионала оставалось совсем уж мало.

Крюгер с удовольствием попивал виски, время от времени затягиваясь сигарой. Но при этом от его взгляда не ускользало ничего заслуживающего внимания.

Несмотря на то что ему не все было видно, он прекрасно знал, что сейчас делалось в многочисленных помещениях виллы. Он мог бы с кем угодно побиться об заклад, что в задней части виллы, где устроен роскошный бар с танцплощадкой и откуда доносились дикие звуки ультрасовременной музыки, сейчас выламывает коленца охочая до танцев хозяйка, обнимая свою очередную жертву. Другие же танцоры откровенно подыгрывают вошедшей в раж Розмари и, изображая на лице глуповатую улыбку, наверняка отмечают про себя ее необычайную жизнеспособность и тупость. Так, конечно, думают и пузатый банкир Кроль, и фабрикант-кондитер Перси, о которых известно, что они предаются всем существующим порокам. В баре виллы «Розмари» чаще других танцевали именно эти двое, хотя было известно, что оба они ненавидели танцы. Никто, однако, этому не удивлялся, потому что логичность не являлась у здешней публики чем-то достойным внимания.

Крюгер допил рюмку своего излюбленного шотландского виски и обернулся, ища глазами официанта, чтобы спросить следующую. Вместо официанта он увидел в дверях, ведущих на террасу, болтливого адвоката Шютца. А рядом с ним молоденькую девицу из мюнхенского кабаре, имя которой он, как ни старался, никак не мог запомнить. Стареющий селадон повел ее куда-то в направлении садовой беседки, и бывший репортер мысленно прокомментировал это, не стесняясь в выражениях. Гуляка Курт опять идет убедиться в том, что он еще мужчина. Паршивый старикашка, и когда он перестанет…

Ганс Крюгер равнодушно посмотрел через окно в зал, где в кожаных креслах развалились двое мужчин. Высокий и худой профессор Шмидт, археологические экспедиции которого в Турцию и Грецию уже не раз финансировал Юлиус Кейтель, что-то рассказывал грузному Францу Рихтеру — предпринимателю, связанному со строительством. Эту пару объединяла любовь к истории и предметам старины. В то время как Шмидт копался в пожелтевших манускриптах и раскапывал древние метрополии, пытаясь доказать, что Троянской войны вовсе не было, Франц Рихтер был настроен явно более практично: он собирал старинное оружие. В его коллекции было уже много экспонатов. Так много, что она вызывала зависть не одного европейского музея.

«Впрочем, в этом обществе Франц Рихтер не был единственным, кто интересовался старинным оружием, — глядя в пустую рюмку, вспоминал Крюгер. — Там было еще два страстных любителя оружия: Юлиус Кейтель и полковник Шварц».

Полковник Шварц… Так он называл себя, когда знакомился, но ни в коем случае нельзя было верить всему, что говорили эти люди. Здесь, в «Розмари», он всякий раз Шварц (Черный), но кто знает, может, на другом конце Мюнхена он какой-нибудь Грюн (Зеленый) или Рот (Красный)? А если случайно вы спросите его в этом их распрекрасном Центре, то окажется, что полковник Шварц носит совершенно другое имя, не похожее на то, под которым он выступает в этом обществе.

Полковник Шварц… С ним ему тоже пришлось когда-то общаться, вспоминал Крюгер. Но не по вопросам, связанным с предметами старины. Это было в тот период, когда его счастье в «Квике» стало ему изменять. В 1961-м?.. Или в 1962-м? Тогда он и познакомился с полковником. Причем именно здесь, в «Розмари». Но переговоры, которые они потом вели, проходили в другом месте… Шварц пригласил Крюгера на рюмку вина в кафе отеля «Кайзер». Будто бы для дружеской беседы… А там взял сразу быка за рога и стал уговаривать его поступить в Федеральную разведывательную службу. Шварц был хорошо информирован о том, что у Крюгера дела обстояли плохо, и поэтому выступил с великодушным предложением: не желает ли Крюгер отправиться пожить на Восток? Говорил что-то насчет Будапешта, Софии, а также Белграда. Официальным занятием будет журналистика, неофициальным… Шварц обрабатывал его добрых полчаса. А когда кончил, Крюгер послал его вместе с его предложением ко всем чертям. Вежливо, но послал, поскольку знал кое-что об этом способе существования от коллег, а также из официальных сообщений, время от времени появлявшихся в печати. Не составляло никакой тайны, что многие из журналистов, кого завербовали на такую работу, попались с поличным как раз в Венгрии или в Болгарии, и дело не обошлось обычным выдворением из страны. Несколько коллег Крюгера получили там довольно-таки длительный срок тюремного заключения. Разумеется, не за свои корреспонденции. И влипнуть в такую историю Крюгер решительно не желал. Он отказался.

И вот теперь он отвечал на идиотские письма. Очень может быть, что не без участия господина полковника Шварца. Он наверняка на него донес: в то время он уже дружил с его шефом. Как и теперь. Липнет к шефу, как оса на мед, и вечно ему что-то нашептывает. Наверняка и сейчас он отвел его куда-нибудь в угол и знай долбит свое…

В то время как Ганс Крюгер в одиночестве размышлял о жизни, полковник Шварц и Юлиус Кейтель стояли в одном из просторных помещений виллы, которое без колебаний можно было назвать арсеналом. На стенах комнаты были развешаны сабли и шпаги, палаши и тесаки, старые винтовки и ружья. Все указывало на то, что Кейтель занимается коллекционированием оружия не первый год и, судя по всему, вложил в него кругленькую сумму.

Близкие друзья Кейтеля знали и кое-что еще. Ну, например, что сначала он специализировался на холодном оружии, но с тех пор как познакомился с полковником Шварцем и его собранием старинного огнестрельного оружия, распространил свой интерес и на эту сферу. И теперь он с поистине бульдожьим упорством старался наверстать упущенное. Не проходило и месяца, чтобы в его коллекции не появлялся новый экспонат, которому Кейтель радовался, как малое дитя, и которым он непременно должен был похвастаться.

Именно это он и делал в данный момент, с сияющим лицом открывая перед полковником старинный футляр.

— Внимание, полковник, это один из сюрпризов сегодняшнего вечера, подготовленный как раз для вас…

Перед взором офицера предстала пара старинных дуэльных пистолетов со всем, что к ним полагалось.

— О какие прекрасные экземпляры! — с искренним восхищением воскликнул полковник Шварц. С минуту он рассматривал пистолеты, не прикасаясь к ним руками, и добавил: — Австрия! Первая половина девятнадцатого века, не так ли?

— Точно, полковник. Вы, как всегда, попали в яблочко. Это Вена, но мастерскую пока определить не удалось. Похоже на одного из братьев Цельнеров…

— Или на Штекеля…

— Вы думаете? Но ружейная мастерская Штекеля прекратила существование где-то в конце восемнадцатого века…

— О Цельнерах тоже так говорят, но на самом деле все было иначе. Эти мастерские существовали еще долго после того… Разрешите рассмотреть эти экземпляры получше?

— Разумеется, полковник, кто же еще может оценить их лучше, чем вы?

— Ну, например, тот, кому они принадлежат. Признаюсь вам, Кейтель, я чертовски вам завидую. Такие пистолеты со сменным стволом теперь достать почти невозможно… Можете мне признаться, где раздобыли это сокровище?

— Отчего же нет? Но вы, полковник, очень удивитесь. Эти пистолеты привезены не из ФРГ, и не из Австрии. Их на прошлой неделе привез мне один мой редактор. И откуда? Не падайте, пожалуйста, в обморок: из Будапешта!

— Но… Я не знал, что кто-то от вас ездил в Венгрию.

— Этот человек был там частным образом. Я, собственно говоря, даже и не знал, что он туда поехал… Пока он не объявился у меня с этим сокровищем.

— Ах так, понимаю… Кстати, раз уж мы про это заговорили… У вас нет кого-нибудь, кто хотел бы работать журналистом в странах Юго-Восточной Европы?

— Вы имеете в виду: журналистом и для вас?

Полковник Шварц сосредоточенно рассматривал гравировку на металлических деталях пистолета и делал вид, будто не расслышал вопроса Кейтеля. Когда пауза слишком затянулась, полковник произнес вполголоса:

— Для нас и за наши деньги.

— Да, понимаю… В данный момент ничего не могу вам сказать, но я подумаю и попробую подыскать подходящую для этого дела кандидатуру.

— Благодарю вас, Кейтель. Но, разумеется, этот человек должен действительно уметь писать, чтобы публиковать статьи и комментарии в нашей прессе. И он не должен поливать грязью жизнь в Восточной Европе. Скорее наоборот. Чтобы ему там доверяли…

— Понимаю, полковник, и надеюсь, что мне удастся найти подходящую фигуру.

— Прекрасная работа… Лучше мог, наверное, сделать разве только пражский Лебеда. Вы знаете его дуэльные пистолеты? Божественные! Но мы их можем видеть лишь во сне! Или, в лучшем случае, на картинках…

— Послушайте, полковник, мне, кажется, пришла в голову мысль. Я знаю человека, который вам нужен. Но он не из Мюнхена…

— Слушаю вас, дружище.

— Этот человек возглавляет одно информационное агентство в Гамбурге. «Дер норд шпигель», если вам это что-то говорит.

Полковник молча кивнул, и Юлиус Кейтель продолжил:

— Его фамилия Гегенман, и он толковый парень. Я имею в виду его журналистские способности. Но сейчас он оказался в затруднительном положении и буквально стоит на краю пропасти. Очень похоже на полное фиаско, и он вряд ли выкарабкается сам. Если вы ему поможете, он наверняка захочет вас отблагодарить… Я проверю все еще раз, полковник, и дам вам знать…

— Благодарю, Кейтель. Я очень вам признателен. А теперь, пожалуй, вернемся к другим гостям.

Полковник Шварц выглядел даже более довольным, чем счастливый владелец старинных пистолетов. На лестнице он с улыбкой повернулся к Кейтелю:

— А что Рихтер? Он не будет ревновать, что я первый имел честь лицезреть ваше новое приобретение?

— Будет, разумеется, полковник, но это мне как раз и нужно. Я хочу отомстить ему за пистолет с восьмигранным стволом. Я как-то сказал ему про него и не успел оглянуться, как он у Кюльберга буквально увел его у меня из-под носа.

Веселье было в полном разгаре. Особенно шумно было в задней половине дома.

Ганс Крюгер между тем выпил еще три рюмки шотландского виски, а адвокат Шютц убедился, что он все еще мужчина.

Раут в честь прихода лета еще будет продолжаться долго. Предстоит еще много съесть и много выпить, и кое-кто испортит себе желудок.

Впрочем, это происходит в «Розмари» из года в год. И не является ни чем-то необычным, ни чем-то удивительным.

II

Официально эти регулярные воскресные встречи пражских филателистов в кафе «У Новаков» именовались встречами для обмена марками. Но в разговоре знатоков зубчатых картинок часто упоминался другой термин: филателистическая биржа. Последнее название, безусловно, точнее, потому что в воскресное утро «У Новаков» активнее шла купля-продажа, нежели обмен. Маленькие пестрые картинки в этой неповторимой атмосфере превращались в некое подобие акций.

На столиках кафе продающие выставляли марки, давно уже утратившие свою почтовую функцию и ставшие ценными бумагами.

Покупатели прохаживались между столиками, у некоторых останавливались, доставали из кармана лупу и пытливо разглядывали заманчивый товар. По просторному залу медленно проходили люди, метрики которых были заполнены где-то в начале нашего столетия, и зеленые юнцы, только что закончившие школу. И каждый специализировался в какой-то узкой области. Один собирал преимущественно Францию, или Советский Союз, или Австрию, другой интересовался марками с изображением художественных творений, третий искал марки Италии, Испании или Чехословакии.

Поистине неповторимая и достойная внимания атмосфера царила в эти воскресные дни в кафе «У Новаков».

Йозеф Рудольф регулярно ходил сюда уже много лет. Сидящим за столиками примелькалась его невысокая сухонькая фигурка, быстрый взгляд глаз сквозь толстые стекла очков, от которого не ускользал даже самый незначительный дефект марки, обесценивающий ее. Они знали, что у Рудольфа — обширное собрание марок Австрии и Чехословакии и что в последние годы он занялся и Венгрией. Однако нельзя сказать, чтобы за столиками встречали его с большой радостью.

Йозеф Рудольф был капризным клиентом. И не только потому, что тщательно рассматривал каждую марку, но, что гораздо неприятнее, потому что он никогда не соглашался на назначенную цену. Он торговался, спорил, называл цены, указанные в разных каталогах. И, как правило, добивался своего. Может быть, поэтому те, кто продавал тут марки уже многие годы, прозвали его скопидомом. Йозеф Рудольф тоже знал об этом своем не очень-то лестном прозвище, но это его нисколько не волновало. «Лучше быть скопидомом, чем дураком», — сказал он как-то одному своему знакомому, когда тот при бурном обмене мнениями припомнил ему его прозвище.

Вот и сегодня, в это сентябрьское утро, Йозеф Рудольф курсировал среди столиков, ничего при этом, однако, не покупая. Он, скорее, наблюдал за теми, кто покупает, и запоминал, какие марки кто спрашивает. Это тоже было чертой характера Рудольфа, за которую его не очень-то жаловали «У Новаков». Уже не раз случалось так, что когда человек не находил на столиках желаемого, к нему вдруг подкатывался Рудольф и предлагал марки из своего обменного фонда. Казалось бы, в этом не было ничего дурного, однако в мире филателистов это считалось предосудительным поступком, потому что таким образом уводили клиентов у продавцов, заплативших за столики на бирже установленную таксу.

Сейчас Йозеф Рудольф прислушивался к разговору: иностранец по-немецки спрашивал у одного из продавцов марки так называемого протектората «Чехия и Моравия».

— Таких марок вы теперь не достанете, — объяснял ему человек за столиком. — У нас они не продаются.

— А по какой причине?

— По многим причинам. Одна из них заключается в том, что мы охотно забыли бы об этом периоде нашей истории. Мы не любим о нем вспоминать.

— Понимаю, но это ничего не меняет в том факте, что период такой был и в протекторате выпускались свои почтовые марки, — возразил иностранец.

— Был, к сожалению. Против воли большинства граждан нашей страны. Поэтому сегодня мы не заинтересованы в том, чтобы демонстрировать марки с изображением Гитлера или Гейдриха и вообще марки с фашистской тематикой. Мы не желаем их продавать. Ни я ни мои коллеги не сможем вам помочь в этом деле.

Вот так необычно резко закончился этот разговор. Но человека, так решительно говорившего с иностранцем, можно было понять — большую часть военного времени он провел в концлагере «Маутхаузен» и имел совершенно определенный взгляд на данный вопрос.

Иностранец растерянно улыбнулся, кивнул головой и перешел к столику напротив. А Йозеф Рудольф, который и на этот раз был внимательным слушателем, последовал за ним. Когда они оказались где-то в задней части зала, Рудольф обратился к иностранцу.

— Простите, я совершенно случайно услышал, что вы интересуетесь нашими марками военного времени, — начал он разговор. Он говорил на хорошем немецком языке, в голосе его слышались подобострастные нотки. Возможно, поэтому иностранец ответил несколько сурово:

— Да, но мне сказали, что их здесь не продают.

— Открыто нет, но если они вас в самом деле интересуют, я могу вам предложить почти полный набор марок протектората.

— Отлично. Они у вас с собой?

— Нет, господин…

Йозеф Рудольф на минуту замолчал: возможно, он искал подходящее слово для следующей фразы, но иностранец воспринял это как предложение представиться.

— Шерппи. Я швейцарский журналист и время от времени наезжаю к вам в Чехословакию.

— Очень приятно с вами познакомиться, господин Шерппи. Моя фамилия Рудольф. Йозеф Рудольф. Я могу продать вам эти марки, они у меня дома.

— Дома… Как жаль! Дело в том, что у меня очень мало времени. Завтра днем я улетаю…

— Только завтра? Прекрасно! Я могу сегодня после обеда занести марки в гостиницу. Или, если вас это не затруднит, вы можете зайти ко мне домой. Там вы спокойно выберете экземпляры, которые вам нужны.

— Пожалуй, я так и сделаю, сегодня у меня есть несколько часов свободного времени.

— В таком случае я вас жду, господин Шерппи. Вот моя визитная карточка.

Йозеф Рудольф подал швейцарскому журналисту свою карточку, из которой явствовало, что он живет в пражском районе Малешице, Почерницка улица, 23. Он объяснил Шерппи, как доехать, после чего они простились. Их беседа длилась недолго. С учетом того значения, которое она будет иметь для дальнейшей судьбы Йозефа Рудольфа, это была, пожалуй, даже слишком короткая беседа.

Шесть часов спустя новые знакомые встретились вновь — на квартире у Рудольфа. Норберт Шерппи был сейчас гораздо разговорчивее, чем утром среди филателистов «У Новаков». Он оживился при виде превосходной коллекции австрийских марок и всей обстановки квартиры. И главным, что заставило Шерппи оставить свою суровость и высокомерие за порогом, были разнообразные изделия из хрусталя, расставленные по всей квартире.

«И кто бы мог подумать, что у такого старичка может быть такое, — удивился Норберт Шерппи, оглядевшись, — Там, среди столиков с марками, он выглядел как нищий, который считает каждую копейку, а здесь вы узнаете, что он прямо-таки Ротшильд! Одна обстановка этой комнаты стоит столько же, сколько шикарный автомобиль новейшей марки. Не говоря уже о капитале, заключенном в почтовых марках. А хрусталь! Ведь это наверняка выставочные экземпляры…»

Так думал Шерппи, склонившись над марками протектората, ради которых он, собственно говоря, и пришел. Вслух он, однако, произнес:

— Я вижу, вы не только хороший филателист, но и любитель красивых вещей. Например, вот эта огромная шлифованная хрустальная ваза — действительно мастерская работа. Честь и хвала ее создателю. А также, разумеется, тому, кто решился заплатить за нее огромную сумму, которую она, вне сомнения, стоит. Я в этом немного разбираюсь. Я как-то готовил серию статей о чешском стекле, поэтому имел возможность видеть, как такие вещи рождаются. Потрясающая работа! Я был не только «У Мозера» в Карловых Варах, но и в Подебрадах и в Новом Боре. И потом, еще где-то на Шумаве. Забыл, как называется…

— Не «Ленора»? — подсказал Рудольф своему гостю.

— Нет, на «Леноре» я тоже был, но сейчас имею в виду не ее: то была совсем маленькая мастерская. Где-то около Сушице…

— А… так это, наверное, «Анин».

— Да-да, «Анин»! Забытая деревенька с церквушкой, в которой давным-давно нашли массу человеческих скелетов… Об этой мастерской мало где слышали, но там делают великолепные вещи. Я там познакомился с одним прекрасным мастером. Однако для вас это вряд ли представит интерес, вы разбираетесь в стекле гораздо лучше, чем я. Все эти экземпляры служат тому подтверждением.

— Когда-то я работал в этой области. Я служил в министерстве внешней торговли, и экспорт стекла был на моем попечении. Теперь я второй год как на пенсии, а это всего лишь память о тех временах.

— К чему такая тоска, пан Рудольф? Часть этого сказочного хрупкого мира всегда перед вами, и связи с мастерами «стекольных дел» тоже у вас, наверное, сохранились…

— Да что говорить, связи у меня сохранились не только там, но к чему мне они теперь? Если вы не занимаете должность, вам не предложат даже пустячного образчика. В лучшем случае скинут с цены крон десять, но при этом вы должны смотреть в оба, чтобы вам не подсунули чего-нибудь второго сорта. Дилетант этого и не заметит, но специалисту такой дефект сразу бросается в глаза. Стекло — то же самое, что марки. Знаете ли вы, сколько среди редчайших экземпляров, за которые порой люди платят тысячи, встречается «инвалидов» — марок, которым в «филателистических клиниках» подклеивали зубчик или уголок? Вы и представить себе не можете…

Норберт Шерппи согласно кивнул головой и вдруг резко изменил тему разговора:

— Послушайте, пан Рудольф, у меня есть к вам предложение. Не хотели бы вы со мною сотрудничать?

— Какое сотрудничество вы имеете в виду, господин Шерппи?

— Я хотел бы использовать ваши таланты и, может быть, ваши знакомства для своей работы. Мне нужен здесь человек, который регулярно информировал бы меня о том, что происходит в Чехословакии. Я имею в виду все интересные события, включая те, о которых в печати не пишут. Вы могли бы также организовать для меня встречи в ваших учреждениях и на предприятиях, о которых я буду писать. До сих пор я пользовался услугами иностранного отдела здешнего Союза журналистов, но там, как правило, мне не удавалось договариваться обо всем, чего я хотел. Уж слишком часто мне отвечали, что то, о чем я хочу писать, является государственной тайной… Возможно, они и правы, но мне это непонятно, ведь меня секретные вещи совершенно не интересуют. Но, к сожалению, этот отдел — официальный орган для связей с зарубежными журналистами, и я не могу обойтись без него в своей работе. Словом, мне нужен в Чехословакии человек, который бы пробивал мои заявки, все время напоминал о них. Понимаете меня?

— Очень хорошо понимаю, господин Шерппи…

— Кроме того, вы могли бы быть мне полезны и в качестве переводчика, когда я езжу по Чехословакии как репортер. Разумеется, все ваши услуги будут оплачены. Итак, что вы на это скажете?

— Это очень заманчивое предложение. А если учесть, что я теперь имею довольно много свободного времени, я думаю, господин Шерппи, что мы с вами договоримся…

В тот же воскресный вечер они обговорили все детали своего будущего сотрудничества.

Йозеф Рудольф при этом узнал помимо прочего, что Норберт Шерппи снабжает своими статьями и репортажами сразу несколько швейцарских газет. Причем пишет он не только о Чехословакии, но и обо всей Центральной Европе. Поэтому он обосновался в Вене. Именно туда и должен Рудольф посылать регулярно свои сообщения. А время от времени и доставлять их лично, используя для этих целей поездки к брату, который живет в столице Австрии уже более сорока лет.

— Вы знаете, господин Шерппи, у нашей семьи интересная судьба, — говорил, улыбаясь чуть иронически, Йозеф Рудольф. — Мы родились в Словакии неподалеку от Мартина еще во времена Австро-Венгрии. А когда монархия развалилась, мы трое разъехались по трем государствам, которые возникли на ее развалинах. Брат уехал в Вену, сестра вышла замуж и переехала в Будапешт, а я поселился в Праге. И в этих городах мы закрепились надолго.

— Значит, у вас есть родные и в Будапеште?

— Да, сестра. Она на несколько лет старше меня, но все еще бодра и полна сил. Впрочем, когда вы поедете в Венгрию, вы можете к ней зайти, я дам вам адрес…

Первоначальная цель визита Шерппи к Йозефу Рудольфу была почти забыта. В конце концов иноземный гость ушел, унося с собой марки, на которые, по его мнению, совершенно напрасно в Чехословакии наложен запрет. Но завязанное знакомство представлялось ему куда более ценным, чем если бы он раздобыл целый счетверенный блок «розовых меркуриев».

III

В гамбургской холостяцкой квартире Вернера Гегенмана было тепло и уютно, хотя в стекло большого окна барабанил дождь и дул холодный осенний ветер. Скверной погоде соответствовало и настроение пятидесятичетырехлетнего хозяина квартиры.

Вернер Гегенман лежал на широкой французской тахте, смотря отсутствующим взглядом в потолок.

На стенах квартиры были видны несколько картин, лишь одна из них содержала некоторые реалистические элементы. Гегенман говорил, что на этой картине изображен разрушенный город, в котором вместо домов — руины, но это не обычные развалины, в них пульсирует жизнь, готовая вырваться из-под обломков. Полотно, на первый взгляд полное уныния, светится внутренним теплом. Гегенман видел в картине Германию первых послевоенных месяцев 1945 года — тогда она тоже лежала в руинах, но готовилась жить.

Полки напротив любимой картины Гегенмана привлекали взгляд пестрыми обложками книг. Их тут было сотен пять-шесть. Классики мировой литературы здесь уживались с малоизвестными авторами дешевых детективов, ученые труды стояли рядом с зачитанными юмористическими книжонками, толстые научные словари и энциклопедии соседствовали с продукцией, которая мало чем отличалась от порнографии. Среди книг там и сям виднелись фотографии полуобнаженных женщин и несколько «древнеегипетских» статуэток.

На большом рабочем столе стояла портативная пишущая машинка, а около нее были сложены аккуратные стопки разных иллюстрированных журналов и бюллетеней. Тут же лежали в беспорядке несколько курительных трубок, различных по размерам и форме.

В квартире были еще предметы, привлекающие внимание, но Вернер Гегенман ничего в эту минуту не видел. У него трещала голова, как после хорошей попойки. Но на этот раз причина головной боли крылась не в ночном кутеже. В это дождливое осеннее утро Вернер Гегенман переживал несколько иное похмелье, нежели обычно. Над ним висел дамоклов меч, который уже завтра или, самое позднее, послезавтра должен был упасть на его голову. К нему в Гамбург прибывал кто-то из руководящей верхушки, и с ним — целая свора ревизоров.

В голове Гегенмана крутилась бешеная карусель. Он уже слышал, как приехавшие требуют от него документы на оплату десятитысячных счетов, деньги по которым никогда и никуда не посылались. Они будут допытываться, куда девались десятки тысяч марок, истребованные им как гонорары для сотрудников, на которые также нет документов. Они обязательно спросят, где редакционная автомашина и почему он два года не оплачивал телефонные разговоры и аренду редакционных помещений. Зачем он, собственно, ездил в Стокгольм и Париж, если из этих командировок не прислал для агентства ни строчки…

О чем еще они спросят и сколько раз повторят: почему?

Почему?

Глава гамбургского филиала агентства «Дер норд шпигель» знал ответ на этот простой вопрос. Но он ничего не мог сказать этим сухарям-цифроедам, которые делают важный вид только потому, что копаются в миллионах, до которых им так же далеко, как ему до путешествия на Луну. Но даже если бы он им и ответил, они все равно не поняли бы его. Как и сам он не понимал того, что случилось с ним полтора года назад, когда он начал жить именно так, как живет сейчас.

Может быть, виной тому был страх перед приближающейся старостью, подумалось Вернеру Гегенману. Она подкралась к нему, как тать в ночи, сразу же после празднования его пятидесятилетия и с тех пор преследовала его по пятам. Его все чаще стала посещать мысль, что жизнь свою он прожил вечным слугой и рогоносцем, что впереди у него — пятнадцать, в лучшем случае, двадцать лет, не обещающих ничего лучшего. Какое-то время он боролся с этими нагоняющими тоску мыслями, пытался подавить их, но они со временем становились все назойливее и назойливее. И в один прекрасный день настал поворот. Что-то в нем разом перевернулось, и он перестал быть тем серьезным и пунктуальным главным редактором, каким был до той поры. Он начал пользоваться «радостями жизни». На всю катушку. Надо было урвать от жизни хоть что-нибудь из того, в чем он полвека себе отказывал. Он открыл в себе вкус к спиртному, перед которым всегда испытывал панический ужас, и научился пить. Он пил часто и помногу. Алкоголь, в отличие от девиц, с которыми он проводил ночи, был всегда хорош. Собственно, все было хорошо. Только стоило слишком дорого. А лишних денег у него никогда не водилось. И тогда он стал приглядываться к кассе филиала, которым руководил. Сначала он брал не очень большие суммы, но они увеличивались из месяца в месяц. Они росли как снежный ком. А когда он познакомился с группой молодых художников и начал играть роль мецената, снежный ком превратился в лавину. Но отступать назад было уже поздно. Почти у каждого из них он купил какую-нибудь картину, заплатив за нее гораздо больше того, что она стоила. Несколько оригиналов он подарил знакомым, некоторые до сих пор висят на стенах его квартиры…

Вернер Гегенман перестал смотреть в потолок, заложил руки за голову и посмотрел на картину, висевшую напротив.

«Хиршнер, — мысленно произнес Гегенман, — «Упоение чувств». Я заплатил ему за эту картину три тысячи. Но заслуженно!» Он вряд ли смог бы объяснить, почему он это делал. Может быть, в благодарность за то, что они так естественно приняли его в свой круг, что с удивительным тактом сумели перебросить мостик через пропасть, разделяющую его поколение и поколение молодых. Они сделали его на тридцать лет моложе. Он чувствовал себя одним из них и был счастлив. Он ни о чем не жалеет. Наоборот, если бы ему пришлось решать заново, он опять сделал бы то же самое. Но те, которые приедут завтра или послезавтра, чтобы предъявить ему счет, никогда не поймут этого. Для них он будет самым обыкновенным неплательщиком налогов, вором… Преступником.

Самым обыкновенным преступником…

И Вернер Гегенман начал играть этим словом. «Преступник Гегенман», — повторил он несколько раз. Что сказал бы об этом покойный отец? Он, уважаемый издатель и главный редактор газеты «Мангеймер тагеблатт», — отец преступника… А мама? Эта вечно испуганная, робкая женщина, никогда не чувствовавшая себя уверенно в роли супруги шеф-редактора… С его Кэти все было совсем по-другому. Она стала играть роль шеф-редакторши еще до того, как его сделали главным редактором. Из-за этого все так и получилось…

Воспоминание о родителях и жене, с которой Гегенман был уже пятнадцать лет в разводе, возвратило его мысли в прошлое. Как на экране, проходили перед его мысленным взором события, предшествовавшие этому хмурому сентябрьскому утру, Гегенман вспоминал и подводил некоторые итоги…

Сначала школа в Мангейме. Счастливые годы юности. Он был единственным ребенком в семье, и родители холили его, как редкое оранжерейное растение. Им не приходило в голову, что однажды настанет день, когда ему придется покинуть тихую гавань семьи и жить в среде, весьма далекой от той, в которой он рос. Он вышел в мир хрупким и неподготовленным и скоро узнал почем фунт лиха.

Это началось уже в Гейдельбергском университете. Он поступил на философский факультет, проучился три семестра и понял, что не тянет. Философский факультет он оставил по собственному желанию. А вот факультет журналистики, на который он перешел, его уже вынудили покинуть. После четырех семестров он получил последнее предупреждение: «Если до начала нового учебного года Вы не ликвидируете академическую задолженность, Вы будете исключены».

Задолженность он, конечно, не ликвидировал.

Его выгнали, и на какое-то время он опять вернулся под крылышко родителей. Именно тогда он стал писать свои первые статьи. Позднее, познакомившись с Кэти, и стихи. Стихи были слабыми, но влюбленным все кажется лучше, чем на самом деле. А они были влюблены друг в друга. Так сильно, что через четыре месяца он женился на Кэти. Должен был жениться. Она ждала ребенка, а его отец был человек в этом отношении принципиальный. Он великодушно простил ему то, что в то время Вернер не был в состоянии прокормить даже себя самого, не то что семью.

Не успел он найти работу, как его призвали в армию. Ему было тогда двадцать два года, и два года службы стали для него первой настоящей школой. Они дали ему больше, чем вся предшествовавшая учеба. Прежде всего в том, что касалось самостоятельности. Он перестал быть хрупким, субтильным созданием, потому что таких людей не терпели в создававшейся гитлеровской армии. Он не стал громилой, но перестал быть тем нерешительным наивным юношей, который не знает, чего хочет, и со всем соглашается.

Вернувшись в 1935 году из армии, он стал искать работу, которая давала бы больше, чем писание статей. По-видимому, он занимался этим слишком долго, что не понравилось новым властям Германии. Его в принудительном порядке послали на строительство Западного вала, который создавался на немецко-французской границе. Он поехал туда без особых огорчений, потому что нуждался в деньгах, которые, как считалось, можно было там заработать. Он пробыл там целых два года. Возможно, выдержал бы и дольше, если бы не лопнула афера с мисками. В столовой было похищено несколько сотен мисок, которые Вернер вместе со своим приятелем Бушем помогали сбывать. Его уволили и отдали под суд. Но на пороге была уже война, и у немецкого судопроизводства появились другие заботы, более важные, чем дело о нескольких сотнях украденных мисок.

Его забрали в армию в июле 1939 года. Через несколько месяцев он уже имел чин унтер-офицера и хорошее место в резервной пехотной дивизии вермахта, стоявшей в Пфальце. Он работал в разведотделе штаба, и эта работа ему нравилась. Хотя офицеры и не посвящали его тогда в тайны операций против французов, он все-таки имел возможность слегка заглянуть за кулисы событии. Эта работа притягивала его, волновала своей таинственностью.

Он учился зашифровывать и расшифровывать донесения, а также многим другим вещам, необходимым для работы в разведывательной службе. Возможно, он так бы и просидел всю войну в штабе этой дивизии. Но его самого это не устраивало. Когда осенью 1940 года в вермахте стали искать добровольцев на курсы планеристов в люфтваффе, он был среди вызвавшихся.

Этот курс он окончил успешно. Видимо, поэтому его сразу же по окончании направили в офицерскую школу. И опять он попал в поток, связанный с разведкой. Люфтваффе также нуждалась тогда в разведчиках.

Год спустя Вернер Гегенман уже сидел в штабе авиаполка, действовавшего в южной части Советского Союза. Вернеру хватало работы как в воздухе, так и на земле. Он часто летал над советской территорией, добывая материал о передвижении войск, о строительстве оборонительных сооружений, о состоянии коммуникаций. Прежде всего их интересовало Черноморское побережье. Его нога ни разу не ступала по этой земле, но он до сих пор может отчетливо себе представить некоторые заливы и многие города, расположенные на побережье. Это была интересная работа. Пожалуй, самая интересная из всех, которые он когда-либо выполнял. И он старался делать ее хорошо. Никогда потом не работал он с такой ответственностью и четкостью. Именно тогда Вернер привык к педантичному порядку. Однако за последний год он сумел поддерживать его только вот в этом своем дупле…

А потом началось немецкое отступление. Вернер попал в плен к американцам. Несколько дней они его допрашивали, а когда узнали все, что им было нужно, перебросили в английскую оккупационную зону. Кое-что он им сказал, но далеко не все, что знал. С англичанами, тоже взявшими его в оборот, он обошелся так же. По-видимому, это было самое разумное, потому что, скажи он им всю правду, они бы с ним так скоро не расстались. А так они сунули его в Гольштенский лагерь для военнопленных, и в конце лета 1945 года он был уже на свободе.

Он отправился в Мюнстер, куда к тому времени перебралась Кэти с детьми. Детей уже было двое: Петер и Лизель. Когда он вернулся домой, Лизель как раз исполнилось три года. Военное дитя… Он до сих пор не уверен, его ли дочь Лизель, или Кэти заимела ее от какой-нибудь тыловой крысы. Какое-то время он ломал голову над этим вопросом, но потом плюнул и перестал, решив оставить все как есть.

В Мюнстере ему нравилось. Может быть, и потому, что там жил давнишний приятель его отца Ашендорф, который сразу же по окончании войны стал добиваться разрешения издавать в городе газету. Он пообещал Вернеру взять его к себе в редакцию редактором и выполнил это обещание. Когда осенью 1946 года Ашендорф получил разрешение издавать «Вестфелише нахрихтен», он назначил Вернера главой филиала в Ленгерихе. Вот тогда, собственно, Вернер и стал знакомиться с подлинной журналистской работой. В филиале он занимался всем: был редактором и машинисткой, экономистом и главным редактором. Кэти предпочитала называть его главным редактором. Работа ему правилась, но прежде всего ему доставляло радость сознание того, что он наконец сам содержит семью. За четыре года, прожитые им в Ленгерихе, он весьма поднаторел в журналистской работе. В 1950 году его перевели в центральную редакцию в Мюнстере, где он познакомился со всеми тайнами журналистской профессии. И когда он уяснил себе, что учиться ему уже нечему, он поблагодарил господина Ашендорфа и ушел на вольные хлеба.

В 1954 году они переехали в Гамбург, и Вернер начал сотрудничать в различных северо-немецких газетах. Работать приходилось много, чтобы прокормить семью: в 1956 году к Петеру и Лизель прибавился Оливер. Он появился на свет так же неожиданно для него, как и Лизель, но Вернер признал его своим сыном. Он был его любимцем. Сейчас он единственный оставшийся с ним ребенок. Кэти ушла от него в 1960 году, Петер и Лизель уже устроили свою личную жизнь, с ним остался только Оливер. Оливер и работа. После пяти лет работы в Гамбурге фон Мор, которому принадлежал «Дер норд шпигель», предложил ему место главного редактора здешнего филиала. Вернер согласился. В его жизни мало что изменилось. Только к писанию статей добавились заботы по руководству филиалом. Он тянул лямку шесть лет. Шесть лет он был ответственным и серьезным главным редактором, на которого господин фон Мор мог положиться на сто процентов. А потом все пошло вкривь и вкось…

Вернер Гегенман очнулся от воспоминаний. Он по-прежнему лежал на широкой тахте, прикрыв ладонями глаза, и, казалось, не замечал, что дождь перестал монотонно барабанить по стеклам окон, потому что думал о смерти.

«По-видимому, это единственный способ выйти из этой проклятой ситуации с честью, — думал Вернер Гегенман. — И даже если не с честью, то все равно это выход. Решительный и простой. Нужно только чуточку смелости, чтобы нажать на спусковой крючок… Пистолет лежит в ночном столике, никто не помешает протянуть к нему руку… Или лучше принять розовые порошки, про которые Ирма говорила, что достаточно трех-четырех, чтобы тебя перестало интересовать все, что совершается вокруг? Да, пожалуй, лучше порошки». При его характере это будет легче. Но тогда надо позвонить Ирме…

Нет, он никому не будет звонить, ни с кем не будет прощаться, только Оливеру напишет несколько строчек. Ему он должен объяснить, почему все это случилось. Может, он поймет. Он должен понять! Он молод и…

В этот момент нить его размышлений прервал пронзительный телефонный звонок. С минуту он еще медлил, но потом все-таки решился подойти к аппарату…

IV

Было еще светло, но у входа в ночной ресторан брненского отеля «Слован» уже висела табличка с надписью «мест нет». Несмотря на это, стайка молодых людей, желающих потанцевать и повеселиться, уже довольно давно уговаривала швейцара пустить их внутрь.

— Сожалею, уважаемые, но сегодня у нас нет ни одного свободного местечка, — повторял уже не в первый раз швейцар. И привычно добавлял, поясняя: — Вы же понимаете, сейчас время осенней ярмарки, к нам слетелись гости со всей Европы…

— Каждый раз новая причина, — возразил один из юношей. — Сегодня осенняя ярмарка, вчера конкурс, завтра будет какая-нибудь выставка почтовых марок, а нам, выходит, и повеселиться нельзя в своем ресторане…

— Я вас понимаю, ребятки, — оправдывался человек у дверей, — но что делать: на нет и суда нет. Ни одного свободного местечка.

— А как же те двое, которых вы только что впустили? Они что, на коленях у кого-нибудь будут сидеть? — опять возразил кто-то из толпы.

— У них столик был заказан.

Двое, о которых шла речь у входа, действительно заказали столик с утра. Инженер Зденек Росицкий и его коллега из «Стройимпорта» Бедржих Видлак уже многие годы регулярно ездили на Международные осенние ярмарки в Брно и поэтому приобрели опыт получения мест в вечерних увеселительных заведениях. Нельзя сказать, чтобы они были их завсегдатаями, но у них сложилась своего рода традиция: хотя бы раз за период работы ярмарки как следует погулять. Первый раз они так «гуляли» девять лет назад, когда приехали сюда впервые, и с тех пор старательно поддерживали традицию. Заслуга в этом принадлежала прежде всего Зденеку Росицкому с его донжуанскими замашками, прославившими его на службе. Он не хотел отказываться от них ни в прошлом, хотя кадровики неоднократно грозили ему, тогда еще молодому человеку, пальцем, корили и уговаривали, ни теперь, когда ему перевалило за сорок. Он носил свое прозвище «бабник» даже с какой-то гордостью и, в отличие от многих ему подобных, готов был понести за это любое наказание.

Его коллега Бедржих Видлак был прямой его противоположностью. Ему не было присуще стремление покорять женские сердца, он был более сдержан, и не будь Росицкого, он давно бы нарушил традицию «одного великого вечера». На его лице лежала печать эконома. Нельзя сказать, чтобы он был скрягой, но тратить деньги зря он не любил. И если один раз в году он и отправлялся вместе с Росицким в «ночной объезд Брно», как некогда назвал инженер эти вечера, то делал это не только по установившейся традиции, но и из опасения, что Росицкий раззвонит по всему учреждению, что он сухарь и нелюдим. Ни тем ни другим он себя решительно не считал, хотя ему было уже под пятьдесят. Впрочем, столько ему нельзя было дать — он выглядел почти ровесником Росицкого. Он был высок и строен, волнистые волосы темны и густы, черты продолговатого лица приятны и выразительны. Он наверняка мог бы пользоваться у женщин таким же успехом, как и Росицкий, но, по-видимому, это его не интересовало.

Хотя инженер заказал на вечер отдельный столик на двоих, их с извинениями провели в кабинет, где уже сидела одна парочка.

Зденек Росицкий тут же сделал вывод относительно этих двоих: сидящие напротив не муж и жена. Этим открытием он поделился с Видлаком, когда начала играть музыка и их визави отправились танцевать.

— Надеюсь, тебе ясно, Бедржих, что этот парень всего лишь ухажер. Он ведет себя так же, как в прошлом году наш приятель Кадлец, когда он ухлестывал за той вечно непричесанной австрийкой.

— Думаю, что ты прав. Кстати, а где же редактор Кадлец? Неужели не приехал?

— Не знаю, я его тоже не видел, но вряд ли он пропустит такое удовольствие. Наверное, приедет позже.

— И сразу примется наверстывать упущенное.

— Ты что, завидуешь ему, Бедржих? Впрочем, я думаю, что сегодня и тебе фортуна улыбнется. Прямо здесь, за столом. Так что хватай ее за гриву.

— Будто ты меня не знаешь… Во-первых, эта дама меня совершенно не волнует, а во-вторых, в отличие от тебя я не спец по этим делам.

— Да, ты прав. Послушай, Бедя, держу пари на бутылку мавруда, что этот усатый типчик даже не знает свою красотку по имени.

— Я совершенно с тобой согласен, так что заключать пари не имеет смысла…

— Так я и думал. Боишься, что придется поставить бутылку красного вина?..

— А зачем мне швырять деньгами, если я думаю то же, что и ты? Если уж тебе непременно хочется побиться об заклад, давай поспорим вот на что: если тебе удастся сегодня отбить у него эту красотку, ставишь бутылку ты, в противном случае — я.

— Постой, постой, Бедржичек, ты что-то малость перепутал. Ты, видимо, хотел сказать наоборот? Если мне это не удастся, плачу я, а если удастся — ты. То, что предлагаешь ты, не совсем логично. Ведь для того, чтобы выиграть, просто-напросто ничего не надо делать. А?

— Это верно, но я ведь, пан инженер, знаю вас как облупленного. Неужели ты из-за какой-то бутылки мавруда пойдешь против своей натуры и лишишь себя шанса продемонстрировать прекрасному полу свои таланты? Никогда! Пари заключается в предложенном мной варианте. Покоришь ее — платишь ты. Не покоришь — плачу я.

— Ну, как хочешь… Принимаю!

— Однако похоже на то, что ситуация не очень тебе благоприятствует. Посмотри, как она к нему льнет…

— Провокатор!.. И все равно, я тебе скажу, она стоит бутылки.

— Еще бы! Я думаю, ей лет тридцать пять… Хорошо сохранившаяся, приятная, холеная… И не похоже, чтобы она бывала тут часто. Скорее наоборот. По-моему, она учительница, разведенная, и ее единственная цель — снова выйти замуж.

Вскоре стало ясно, что Росицкий прав. Коткова и Гофмейстер действительно виделись сегодня впервые. Но познакомились они не по объявлению, а способом несколько необычным. Йозеф Гофмейстер был из Остравы. Он работал на Витковицком металлургическом заводе и тоже приехал в Брно в командировку на осеннюю ярмарку. «Чедок»[4] гарантировал ему жилье, но, поскольку в это время мест в гостиницах обычно не хватало его поместили в квартире пани Котковой, которая в таких случаях сдавала одну из своих трех комнат. А там слово за слово и Йозеф Гофмейстер пригласил Квету Коткову поужинать вместе.

В битком набитом ресторане опять зазвучала танцевальная мелодия, и Гофмейстер со своей партнершей снова пошли танцевать.

— Как ты оцениваешь положение? — спросил Росицкий Видлака, как только парочка отошла от столика.

— Пожалуй, на этот раз я поставил не на ту лошадь, Против этого парня у тебя маловато шансов. Он спит с ней под одной крышей, и это, по-видимому, будет решающим фактором в дальнейшем развитии событий.

— Я вижу, Бедржих, ты трубишь отбой раньше, чем началась атака. Помнишь, что говорил покойный Голубек?

— Ну как же! Обделаться, братцы, всегда успеете!

— Да, только не в столь приличных выражениях. Знаешь, ты мне напомнил юмористический рисунок — два парня сидят за столом, а под столом лежит вдрызг пьяная женщина. И один говорит другому: «Только без неприличных шуточек, пан коллега, — среди нас дама…» Что, хорошо? Ты тоже выражаешься так, словно здесь присутствует дама, хотя ее и нет за столом.

— Я вижу, пан инженер, ты начинаешь деградировать.

— Как это?

— Ты только погляди вокруг себя. Не меньше полдюжины нетанцующих дам, а ты мне тут пересказываешь анекдоты. Может, тебе стоит изменить направление атаки, раз ты здесь натолкнулся на глухую защиту?

— Во-первых, Бедржих, тут и не пахнет глухой защитой. А во-вторых… эта Квета так покорила меня своими чарами, что у меня нет желания атаковать на других фронтах. Впрочем, времени у нас еще вполне достаточно, не так ли?

В течение нескольких следующих часов Зденек Росицкий превзошел самого себя. Видлак видел, что он вполне оправдывает свою репутацию. Он был тактичен, но действовал наступательно. Стоило ему два раза выйти с Кветой на танцплощадку — и ее глаза цвета незабудок уже не отрывались от него.

Кто знает, что говорил ей Росицкий и что слышал в ответ. Факт остается фактом: в результате Росицкий и Видлак получили приглашение к ней домой на утренний кофе. Или, если есть охота, она предложила пойти к ней сразу после ресторана, отведать домашней копченой колбасы и крепкого бульона, который после ночного кутежа действует как бальзам на тело и душу.

Росицкий и Видлак приняли второе предложение.

В ту ночь их постели в гостинице пустовали. Отправляясь утром из квартиры Кветы Котковой прямо на выставку, они были убеждены в том, что побывают еще в доме 26 по Битовской улице.

Они были в восхищении от новой знакомой. Зденек Росицкий восхвалял ее прелести, Бедржих Видлак преклонялся перед ее самостоятельностью и решительностью. Она импонировала ему и тем, что, разведясь с мужем, смогла сама накопить денег на машину, сумела найти дополнительный заработок. В течение ночи Видлак несколько раз провозглашал, что с такой женщиной, как Коткова, не страшны никакие испытания, что таких женщин вообще мало на белом свете. Причем совершенно искренне. Потому что дома у него была прямая ее противоположность: кислое, вечно больное существо, для которого мир — юдоль слез.

Они уже забыли о своем пари. На следующий вечер оба, Росицкий и Видлак, купили по бутылке шампанского и отправились к Квете Котковой — поблагодарить за приятно проведенный вечер. И за то, что утром она сама отвезла их на выставку на собственном «фиате».

Ну что же, дружба, если здесь применимо это слово, рождается при различных обстоятельствах.

V

«Боинг-727», выполняющий рейсы по маршруту Гамбург — Мюнхен, вскоре после старта пробил толстый слой облаков, висевших над аэродромом, и теперь купался в солнечных лучах. После этого обычного, но всегда впечатляющего полетного пролога прояснились и лица большинства пассажиров. Лишь постоянные клиенты авиакомпании «Люфтганза» уткнулись в газеты и не обращали никакого внимания на окружавшую их красоту.

Вернера Гегенмана, который тоже был в самолете, в это январское утро 1967 года не привлекли ни сообщения гамбургских газет, ни романтический вид небес и снежно-белых облаков. У него хватало забот, хотя теперь это были совсем другие заботы, чем несколько месяцев назад.

Бывший главный редактор гамбургского филиала агентства «Дер норд шпигель» уже в который раз воспроизводил в памяти ту роковую сентябрьскую встречу с человеком, которому он, несомненно, обязан тем, что еще жив. И сейчас он летел для новой встречи с этим несколько загадочным человеком.

Все началось с того неожиданного телефонного разговора.

— Добрый день, господин Гегенман, — раздался в трубке мужской голос. — С вами говорит Штейнметц. Мое имя вряд ли вам что скажет. Я не из Гамбурга, и мы лично с вами не знакомы. Но мне хотелось бы сейчас с вами встретиться. Дело в том, что я хотел бы вам кое-что предложить. Это очень выгодное предложение. Но было бы желательно переговорить с вами об этом при личной встрече.

— Если это касается написания статьи или комментария, то я должен вас, господин Штейнметц, разочаровать. У меня нет ни времени, ни…

— Речь идет не о статье и не о комментарии, господин Гегенман, — живо прервал его незнакомец, — речь идет о вашем будущем существовании.

— Как-как? О моем будущем существовании? Да что вы можете знать о нем, когда я сам…

— Кое-что я о нем знаю, потому и хочу с вами встретиться, — произнес твердо и решительно мужчина. — Я буду ждать вас в одиннадцать часов на втором этаже ресторана «Мюлен кампер фархаус». Полагаю, вы знаете адрес. Это в районе Улен Хорст на углу Мюлен Камп и Корнштрассе!

— Да, но как вас…

— Не беспокойтесь, я найду вас сам. Итак, в одиннадцать в «Мюлен кампер фархаус», второй этаж. До скорой встречи, господин Гегенман.

Он произнес это столь решительно, что человек, три минуты назад думавший о самоубийстве, сразу забыл о том, что жизнь его уже не интересует.

Через полтора часа условленная встреча действительно состоялась. Йозеф Штейнметц уже сидел в ресторане «Мюлен кампер фархаус». Однако вид его никак не соответствовал голосу, звучавшему по телефону энергично и властно. Это был мужчина лет пятидесяти, невысокий, склонный к полноте, с круглым лицом, похожий скорее на сельского трактирщика, нежели на человека, способного влиять на судьбы людей.

Но это была лишь видимость, как обычно, обманчивая. Как только Штейнметц заговорил, Гегенман сразу же вновь почувствовал его решительность и властность.

— Садитесь, господин Гегенман, — строго сказал Штейнметц. — Что будете пить? Коньяк? Вино? Пиво?

— Ничего спиртного не хочу — голова болит. Я выпью кофе.

— Несколько необычно для вас, господин Гегенман, — с нескрываемой иронией произнес Штейнметц. — У нас в Аугсбурге говорят, что клин клином вышибают.

— Ну, это говорят не только в Аугсбурге. Но если вы думаете, что голова моя трещит только от вина, то вы ошибаетесь.

— Я не хотел вас обидеть, господин Гегенман. Кофе так кофе. Это не принципиально. Главное, на чем мы с вами сойдемся.

— Я тоже так считаю и потому слушаю вас, господин Штейнметц.

— Хорошо, тогда я приступаю к делу. Я сотрудник международного экономического института в Аугсбурге и приехал сюда специально, чтобы пригласить вас работать в этом институте…

— Не понимаю, почему ваш выбор пал на меня.

— В этом нет, господин Гегенман, ничего удивительного. Просто мы узнали, что истекает срок вашего договора с агентством «Дер норд шпигель», и вот я здесь.

— Вы хорошо информированы. Вам даже известно, когда истекает срок моего контракта.

— Скажите прямо, если договор с вами будет расторгнут, можем мы рассчитывать на сотрудничество с вами?

— На какое сотрудничество, позвольте вас спросить?

— Наш институт, господин Гегенман, хотел бы поручить вам подготовку материалов о некоторых государствах Юго-Восточной Европы. Прежде всего речь идет об экономических вопросах, но, разумеется, со всеми вытекающими отсюда политическими аспектами.

— Не совсем понятно. Нельзя ли поподробнее?

— С удовольствием сейчас вам все объясню… Насколько нам известно, вы принадлежите к тем журналистам, которые занимаются преимущественно экономическими вопросами. Так?

— Да, так.

— Теперь… В процессе своей работы вы собираете самый различный фактический материал. Ну, например, вы собираетесь написать статью о строительстве плотины. Вы собираете материал об этом как на месте ее строительства, так и в разных организациях, которые эту стройку проектируют и финансируют. Определенную часть того, что вы выясните, вы используете для своей статьи, но кое-что, разумеется, остается неиспользованным. Наш институт интересуют все данные, включая те, которые вы не используете при написании статьи. А также те, которые вы при сборе материалов найдете специально для нас. Эти данные вы можете позднее подать в виде сводки и получить вознаграждение согласно договору. Разумеется, это будет касаться различных областей экономики того или иного государства.

— Я начинаю кое-что понимать, господин Штейнметц. Но эта работа предполагает регулярное посещение государств, о которых я буду писать.

— Разумеется. Вы постоянно обосновываетесь где-нибудь, ну, скажем, в Вене, и оттуда ездите то в одну, то в другую страну по соседству. Мы рассчитываем на то, что вы будете продолжать свою обычную журналистскую практику и писать статьи и комментарии для некоторых немецких газет и журналов.

— Вот это я не очень понимаю, господин Штейнметц. Я буду сотрудником вашего института или корреспондентом? Кто будет оплачивать мое пребывание в Вене? Мои поездки в страны?

— Разумеется, наш институт. Гонорары за статьи были бы довеском к зарплате.

— Интересно… Еще один вопрос…

— Пардон… Официант, принесите этому господину кофе по-венски! Простите, господин Гегенман… Вы хотели о чем-то спросить?

— Да, хотел. Этот ваш международный экономический институт… государственная или частная организация?

— Отчасти государственная, отчасти частная…

— Хорошо, господин Штейнметц, скажу вам откровенно: это предложение столь же заманчиво, сколь и неожиданно. Я полагаю, вы не ждете от меня немедленного ответа. Я должен тщательно взвесить все.

— Конечно, я ничего не имею против. Но было бы неплохо, если бы вы сделали это поскорей. Нам хотелось бы с началом наступающего года уже иметь на этом месте человека.

— Понимаю… Какую сумму, вы говорили, ассигнует ваш институт на мою работу, господин Штейнметц?

— Об этом, господин Гегенман, я еще не говорил ничего. Это будет зависеть от вашего решения и от качества материалов, которые вы будете передавать нашему институту. Но, во всяком случае, это будет не менее двух тысяч марок в месяц. Не считая сумм, предназначенных для покрытия специальных расходов.

— Хорошо, я дам вам знать. Вы можете сообщить мне точный адрес вашего института?

— Я сам позвоню вам, господин Гегенман.

Ровно через две недели Йозеф Штейнметц действительно позвонил…

«Он позвонил… — размышлял сейчас, летя в Мюнхен, Вернер Гегенман. — И я сказал ему, что принимаю его предложение».

Он согласился, хотя к тому времени уже знал, что никакого международного экономического института в Аугсбурге нет и никогда не было. Но об этом он не сказал Штейнметцу. Выбора-то у него не было… Все его дела с агентством закончились именно так, как и предполагал Йозеф Штейнметц. Он должен был радоваться, что у него появился новый интерес к жизни, и благодарить судьбу, что все случилось именно так. Гегенман никак не ожидал от господина Мора такой снисходительности. Его обязали в двухгодичный срок расплатиться со всеми долгами. Только и всего. Весьма великодушное и неожиданное для него решение. Вряд ли это было связано только с его прошлыми заслугами в «Дер норд шпигель»…

Вернер Гегенман откинулся в кресле и закрыл глаза. Но в эту минуту он услышал голос стюардессы, предлагавшей пассажирам пристегнуть ремни и не курить, ибо «Боинг-727» шел на посадку в аэропорту Мюнхена.

Зал на первом этаже мюнхенского ресторана «Шпатенброй» был почти пуст, когда сюда вошел Вернер Гегенман. Те, кто тут завтракал, уже ушли, а те, кто будет обедать, еще не пришли. Что и говорить, Йозеф Штейнметц имел опыт в организации неофициальных встреч. А что речь идет о встрече именно неофициальной, Вернер Гегенман сейчас был абсолютно уверен.

Йозеф Штейнметц уже ожидал его. Он выглядел куда свежее, чем тогда, когда приезжал к Гегенману в Гамбург. С его лица исчезло и напряжение, которое было заметно во время первого их разговора.

— Приветствую вас, господин Гегенман, в этом славном городе, отличительной чертой которого является хорошее пиво и прекрасное настроение его жителей. Надеюсь, что и у вас хорошее настроение. Как вы долетели?

— Спасибо, ничего…

Они сели за столик в нише и несколько мгновений испытующе смотрели друг на друга. Потом заговорили одновременно. Вернер Гегенман вовремя остановился. Штейнметц продолжал:

— Так с чего начнем, господин Гегенман? Я бы посоветовал с пива. Говорят, оно развязывает язык и раскрывает сердце.

— Но это, разумеется, говорят не только у вас в Аугсбурге, — прокомментировал с легкой усмешкой и явной иронией Вернер Гегенман.

— Это говорят и в других местах, но здесь, в Мюнхене, правильность этой поговорки постоянно доказывают на практике.

— Ладно, тогда давайте, господин Штейнметц, сразу же попробуем это сделать. Не знаю, из Аугсбурга ли вы или из Мюнхена, но в одном я уверен твердо: никакого международного экономического института, от лица которого вы предложили мне сотрудничество, в Аугсбурге нет…

Произнося эти слова, Вернер Гегенман внимательно следил за своим собеседником.

Но Йозеф Штейнметц остался совершенно спокойным. На его полных губах даже появилась улыбка.

— Я ждал, господин Гегенман, что вы выложите этот козырь. Вы опытный журналист, и я предполагал, что вы проверите все, что я говорил вам в Гамбурге. Международного экономического института в Аугсбурге действительно не существует. Но все прочее, что я вам предлагал, остается в силе.

— Но тогда какую же организацию вы, господин Штейнметц, представляете?

— Федеральную разведывательную службу… — Штейнметц проговорил эти слова вполголоса, но с соответствующим ударением. И остановился, чтобы дать Гегенману время переварить сказанное. Тот, однако, спокойно отнесся к услышанному.

— Я так и думал… Только не понимаю, зачем надо было из этого делать такую тайну…

— Каждая игра имеет свои определенные правила, и эти правила мы должны соблюдать и в данном случае. В ту пору, когда я приезжал к вам в Гамбург, все было далеко не так ясно, как сейчас. Сегодня мы можем говорить откровенно…

— Что-то похожее вы говорили, насколько я помню, и тогда, однако…

— На этот раз я говорю совершенно серьезно. Вот, господин Гегенман, мое служебное удостоверение…

С этими словами Йозеф Штейнметц вынул из кармана удостоверение с фотографией, на котором виднелась четкая печать Федеральной разведывательной службы.

— Итак, что вы скажете мне теперь, господин Гегенман? Вы готовы принять наше предложение?

— Я не имею ничего против, однако считаю, что сейчас надо более детально рассмотреть условия нашего дальнейшего сотрудничества. До сих пор мы говорили о них в общих чертах.

— Именно для этого мы, господин Гегенман, здесь сегодня встретились. Прежде всего о наших требованиях. Их я наметил вам уже в Гамбурге. Нам нужен человек, который регулярно поставлял бы нам информацию политического, экономического, а иногда и военного характера о странах Юго-Восточной Европы. Конкретно речь идет о Чехословакии, Венгрии, Румынии, Болгарии и Югославии. Самым подходящим для такой работы человеком, на наш взгляд, является журналист, аккредитованный в этом регионе. Собирая материал для своих статей, он имел бы доступ к многим другим важным сведениям, и его интерес к этим вопросам не бросался бы никому в глаза. Получение информации — один из основных моментов в профессии журналиста.

— Все это мне, господин Штейнметц, ясно. Я когда-то делал подобную работу — во время войны, что вам, очевидно, известно. Пожалуйста, поподробнее о той информации, которую я вам должен поставлять.

— Прежде всего нас интересует информация экономического характера. Вам следует интересоваться всеми решающими отраслями промышленности в странах, где вы будете работать, и главным образом вопросами машиностроения, энергетики, строительства, производства товаров широкого потребления, транспорта и внешней торговли. В сфере вашего внимания следовало бы также держать все, что касается Совета Экономической Взаимопомощи, как они именуют свое экономическое сообщество. Вам надо интересоваться методами координирования народнохозяйственных планов отдельных стран — членов СЭВ, и, конечно, вообще хозяйственными и политическими отношениями между этими государствами. Разумеется, в процессе вашей работы мы будем уточнять наши требования…

— Не кажется ли вам, господин Штейнметц, что это многовато для одного человека, к тому же уже немолодого?

— Я бы выразился иначе. Это немало, но вам не надо беспокоиться, господин Гегенман. Как только наши требования будут конкретизированы, все ваши проблемы исчезнут сами собой. И потом, речь ведь идет не о каком-то кратковременном визите; у вас на всю эту работу будет много времени… Мы были бы рады, если бы вы проработали у нас до пенсии…

— Я как-то слышал, что люди на такой работе обычно не выходят на пенсию. Говорят, эта профессия сопряжена с риском…

— Болтовня, господин Гегенман. Я лично знаю не один десяток людей, которые много лет выполняют эту работу, и могу сказать, что они довольны и чувствуют себя прекрасно. Если время от времени кто-нибудь из них и проваливается, то большей частью это происходит или из-за женщин, или из-за алкоголя. Агенты начинают жить на широкую ногу, бахвалиться… А главное в этой профессии — умение остаться незаметным. Чем больше людей будет знать о том, чем вы действительно занимаетесь, тем меньше вероятность того, что вы проработаете на этой работе до старости. Что касается вас, то тут, я думаю, все опасения излишни. У вас есть кое-какой опыт, приобретенный в годы войны. А кроме того, против журналистов, если они мало-мальски осторожны, обычно невозможно выдвинуть обвинение в том, что они собирают не только ту информацию, которая им нужна для работы.

— В Гамбурге вы говорили, что я должен продолжать писать как журналист. Из этого следует, что мне надо договариваться с некоторыми здешними журналами и газетами о сотрудничестве, которое будет прикрывать мою работу на вас…

— Именно так мы это себе и представляем.

— А теперь обсудим финансовые аспекты нашего сотрудничества. В Гамбурге вы мне намекнули…

— Теперь я буду совершенно конкретен, господин Гегенман. Вы будете получать от нас две тысячи марок в месяц и еще три сотни на дополнительные расходы, в которых вы не должны будете отчитываться. Кроме того, вам будут возмещаться все расходы, связанные с поездками в страны, нас интересующие, а именно билеты на поезд, самолет и тому подобное, проживание в гостиницах, деньги, передаваемые лицам, с которыми вам придется сотрудничать. На эти суммы вы будете представлять документы. Кроме того, вы будете получать командировочные — сто марок в день. Довольны?

Вернер Гегенман молча кивнул. Но, казалось, он опять о чем-то раздумывал. Медленным движением он извлек из кармана и положил на стол кожаный футляр, в котором лежали курительные принадлежности. Гегенман стал набивать трубку, говоря о вещах, никак не относящихся к тому, о чем они только что беседовали со Штейнметцем. Лишь выпустив первое облачко дыма, он возвратился к обсуждаемому вопросу.

— У меня, господин Штейнметц, есть еще одна проблема… Мне надо в ближайшее время переселиться в Вену…

— Мы так и предполагали…

— Да, но я в настоящее время не располагаю никакими средствами…

— Мы и это учли, господин Гегенман. Ваш переезд в Вену оплачивает наш институт. Кроме того, мы можем предоставить вам кредит на покупку машины, которая вам, очевидно, понадобится для работы. Продумайте все как следует и представьте нам ваши предложения. А пока…

Йозеф Штейнметц опустил руку в карман и вытащил оттуда конверт и листок бумаги, на котором было написано всего несколько строчек. И то и другое он положил перед Вернером Гегенманом.

— Прочтите это. Это соглашение о сотрудничестве. А в конверте — тысяча пятьсот марок. Для начала…

Вернер Гегенман достал ручку, чтобы подписать свое обязательство перед учреждением, которое представлял Йозеф Штейнметц.

— Было бы неплохо, господин Гегенман, если бы вы выбрали себе какой-нибудь псевдоним, которым и подписали бы это соглашение… и который в будущем служил бы вам при нашем общении…

— Псевдоним?.. А вы сами не предложите что-нибудь? Что-то мне сейчас ничего в голову не приходит…

— Вы можете взять какое-нибудь имя.

— Ну, тогда пусть будет Карл, согласны?

— Это ваше дело…

Пиво, принесенное официантом, давно уже было выпито этими господами, но они все не уходили. Они остались в ресторане «Шпатенброй» на обед и просидели еще почти целый час после него. Им было о чем поговорить, было что уточнить. Но главное было сказано до полудня. И то, о чем они договаривались, касалось не только их двоих…

VI

По дунайской набережной Будапешта все еще гулял колючий ветер, а от реки веяло морозным холодком. В этом не было ничего удивительного, ведь до конца зимы оставался почти целый месяц.

Работы у Вернера Гегенмана со дня его мюнхенской встречи с Йозефом Штейнметцем было по горло. События, имеющие непосредственное отношение к его персоне, после беседы в «Шпатенброй» стали развиваться с бешеной скоростью, размышлял он, сидя за рулем новенького «Пежо-404», который мчал его по проспекту Бечи к центру города.

Сначала он улаживал в Гамбурге свои личные дела, кое-что продавал, а то, с чем он не хотел расстаться, готовил к перевозке, потом объезжал издательства, предлагая им свои услуги в качестве собственного корреспондента в странах Юго-Восточной Европы. Честно говоря, он нашел гораздо больше желающих, чем ожидал. Особенно ему повезло в Вюрцбурге. Тамошнее издательство «Фогель-ферлаг», издававшее целый ряд специальных журналов по вопросам экономики, даже предложило ему стать постоянным корреспондентом. Теперь он должен был посылать ему самые различные заметки и статьи. Вюрцбургские газеты «Дойче тагеспост» и «Майн пост», напротив, интересовались только политической хроникой. Вернер Гегенман договорился также с журналами и дневными газетами в Мюнхене, Билефельде, Реклингхаузене и некоторых других городах о написании для них материалов по интересующим их вопросам.

За прошедшие полтора месяца Вернер Гегенман еще несколько раз встречался с Йозефом Штейнметцем, а также с тремя другими сотрудниками разведывательной службы, которые хотя и назвали ему свои имена, но запоминать их не стоило труда, поскольку это были псевдонимы. Его Штейнметц представил им как Карла. Встреча с этими людьми имела для Гегенмана большое значение. Они говорили мало, но по существу, давая конкретные указания Гегенману о том, что нужно выяснить о состоянии энергетики, транспорта и планирования в Венгрии и Чехословакии.

Пройдя все беседы и инструкции, Гегенман начал оформление дел, связанных с аккредитацией, и параллельно стал подыскивать себе жилье в городе вальсов — Вене. Пока он поселился на Кроттенбахштрассе у госпожи Гесснер, решив, что, немного осмотревшись, найдет себе другую квартиру, куда постепенно перевезет и некоторые свои вещи.

Так что дел с устройством было у него немало. Теперь худшее осталось позади, и Гегенман наконец смог приступить к выполнению своего первого задания. Он собирался пробыть в Будапеште четыре — пять дней, потом заехать в Белград, Софию и Бухарест и возвратиться в Вену. Во всех этих столицах ему как корреспонденту известных газет предстояло вступить в контакт с союзами журналистов, а также с некоторыми организациями, с которыми в дальнейшем он хотел бы поддерживать сотрудничество.

Кофейно-коричневый «Пежо-404» выехал у Западного вокзала на проспект Ленина и остановился неподалеку от Будапештской музыкальной академии.

В гостинице «Рояль» Гегенману забронировали номер. Администратор, к которому он обратился, утвердительно кивнул, попросил паспорт и затем подал ему ключ.

Вернер Гегенман поднялся на лифте на третий этаж. Когда он отпирал двери своего номера, к администратору подошел мужчина, тоже живущий в гостинице «Рояль», до этого сидевший на диванчике в холле.

— Кажется, приехал мой земляк? — сказал мужчина администратору, не скрывая любопытства.

— Скорее коллега, господин Шерппи. Журналист, как и вы.

— Не может быть! Вот это случай… А откуда?

— Господин Гегенман прибыл из Вены, но паспорт у него западногерманский.

— Прекрасно, господин Сабо, я вижу, что сегодня вечером мне обеспечена компания. В каком он номере? Я ему позвоню…

Телефон в номере 206 зазвонил в ту минуту, когда Вернер Гегенман собирался принять душ.

— Слушаю, — проговорил он устало.

— Добрый день, господин Гегенман, с вами говорит редактор Шерппи из Цюриха. Точнее, из Вены, где я аккредитован… Простите за беспокойство, но я случайно узнал, что мы коллеги, и потому хотел бы с вами встретиться. Надеюсь, вы не откажетесь выпить со мной рюмку коньяку?

— Напротив, с удовольствием, господин…

— Шерппи, Норберт Шерппи.

— С удовольствием, господин Шерппи, встречусь с вами, но я… только что приехал. Если вам удобно, давайте встретимся через часок…

— Прекрасно, коллега, я за вами зайду. Я живу с вами на одном этаже, в двести четырнадцатом номере. Значит, через час. До свидания.

Вернер Гегенман положил трубку и недоуменно покачал головой. «Не успеешь в окошко выглянуть, — подумал он, — а про тебя уже известно. Одно из двух: или этот господин Шерппи из тех людей, которые узнают все сразу, или эта гостиница такое решето, в котором ни одна новость не удерживается в тайне дольше пяти минут. Для меня, конечно, был бы лучше первый вариант. Если Шерппи — то, что я думаю, он может быть мне полезен. В общем, увидим…

Через полтора часа оба журналиста уже сидели в ресторане гостиницы и дружески беседовали. Точнее, поначалу говорил преимущественно Норберт Шерппи. Он не скрывал радости, что встретился в Будапеште с Гегенманом, рассказывал ему о газетах, в которых работал, о том, почему он, собственно, сейчас находится в Будапеште.

Коллега Шерппи говорил гораздо меньше… Он сидел, откинувшись в кресле, курил трубку и слушал Шерппи. Порой он кратко отвечал на его вопросы. Когда ему показалось, что Шерппи наговорился, он начал сам прощупывать почву:

— Как я понял, коллега, вы ездите в Будапешт в течение длительного времени, — произнес Вернер Гегенман, и в голосе его прозвучало что-то похожее на восхищение.

— Шестой год пошел, — тотчас откликнулся явно довольный Шерппи. — Однако нельзя сказать, что здесь можно написать что-нибудь сенсационное. Пятьдесят шестой год, когда этот город был подобен вулкану, давно канул в Лету, и теперь мы обречены на роль вечных искателей жемчуга, занятых поисками перлов среди тусклых и, скажем честно, весьма скучных фактов действительности…

Вернер Гегенман выпустил клуб дыма из трубки и намеренно польстил коллеге:

— Очень удачное сравнение… Слушая вас, господин Шерппи, я подумал, что вы сами, вне всякого сомнения, принадлежите к удачливым искателям жемчуга.

— Не совсем так, господин Гегенман. Я приезжаю сюда раза три-четыре в год, как правило во время международных ярмарок или важных государственных визитов. А иногда вот как сейчас, когда какая-нибудь из моих газет заказывает конкретное интервью. Если вы надеетесь послать из Будапешта что-нибудь сенсационное, то я считаю своим долгом вас предупредить: здесь не бывает ни политических, ни прочих скандалов. Разве что мы с вами вдвоем что-нибудь организуем… Как говорится, «Оставь надежду всяк сюда входящий».

— Скандалы — не моя специальность, господин Шерппи.

— Однако, скажу я вам, хорошенький политический скандальчик не помешал бы. Если бы нашелся…

— Меня больше интересует венгерская экономика, и здесь, я полагаю, всегда можно о чем-нибудь пронюхать. Или я ошибаюсь?

— Да, пожалуй, нет… Если вам удастся проникнуть в среду экономистов, не исключено, что вы сможете обнаружить и какой-нибудь желательный для читателей перл. Мне это пока не удалось.

— Похоже, мое положение здесь будет не из легких. А в Чехословакии как, не проще в этом смысле?

— Ну, в Чехословакии найдутся люди, которые пойдут вам навстречу во всем и когда угодно, но вы должны знать, с кем имеете дело.

— В таком случае я был бы вам, коллега, весьма признателен, если бы вы подсказали мне, как лучше действовать.

— С превеликим удовольствием, господин Гегенман. Я охотно передам вам мой дорогой ценой добытый опыт, но сначала… Не кажется ли вам, что мы слишком долго разговариваем, не промочив горло? За наше знакомство и за ваши успехи!

Рюмки с коньяком, которые уже давно стояли на столе, оказались в руках обоих журналистов. Потом говорил преимущественно Норберт Шерппи. Вернер Гегенман внимательно слушал и время от времени что-то записывал в блокноте. В нем появились названия организаций и фамилии людей, которые могли оказаться полезными в его будущей работе. Швейцарский журналист в самом деле оказался бескорыстным и любезным информатором.

День клонился к вечеру. Вернер Гегенман уже исписал несколько страниц в своем блокноте. Он все еще слушал Шерппи, хотя мысли его были обращены к завтрашнему дню. Он решил завтра же отправиться в отдел информации министерства иностранных дел, а также в приемную «Хунгаро-экспресс» и познакомиться с тамошними работниками. Ему было ясно, что в обход этих организаций он в Венгрии ничего не сможет предпринять. Но он и не собирался их обходить…

Четыре февральских дня, прожитых в венгерской столице, Вернер Гегенман провел с максимальной пользой. Норберт Шерппи был несколько удивлен и снисходительно улыбался при виде необычайной активности своего коллеги. «Новая метла чисто метет», — говорил он про себя.

Вернер Гегенман не только завязал необходимые знакомства в официальных организациях, отвечающих за связи с иностранными журналистами, но и получил одно из незапланированных интервью с инженером Вашем из министерства транспорта. Интервью на тему о состоянии и строительстве шоссейных дорог, данное ему Вашем, превзошло все его ожидания. Он узнал гораздо больше, чем ему было необходимо. Эта беседа также укрепила его в первоначальном мнении, что Норберт Шерппи как журналист не отличается особой расторопностью и его методы несколько тяжеловесны.

На пятый день рано утром «Пежо-404» отправился дальше. Из Будапешта его путь лежал на юго-восток — в Белград.

VII

Пресс-центр для журналистов, аккредитованных на конференции европейских коммунистических и рабочих партий в Карловых Варах, напоминал в эти апрельские дни 1967 года гудящий пчелиный улей. Стук пишущих машинок перемежался с речью репортеров, говоривших на многих языках мира. Хотя заседание в большом зале карловарского отеля «Империал» начиналось только в десять, наиболее опытные корреспонденты уже знали от секретарей делегаций гораздо больше, чем было сообщено в утреннем информационном бюллетене. И теперь они старались быстро обработать полученный материал и передать по телефону в свои редакции, прежде чем начнется осада телефонных кабин.

У Вернера Гегенмана не было таких забот. Ему не нужно было спешить в отличие от журналистов агентств печати и корреспондентов дневных газет. Ему не нужна была информация, предназначенная для немедленной передачи ее радио и телевизионными станциями. У Вернера Гегенмана были совсем другие намерения и цели…

Многие иностранные корреспонденты, собравшиеся в Карловых Варах, знали друг друга не первый год. Поэтому сейчас они посиживали за чашкой кофе или чая, обменивались мнениями и сведениями о предстоящей конференции. Вернер Гегенман, работавший в журналистике более двух десятилетий, еще ни разу не был на такой большой международной встрече. Однако нельзя сказать, чтобы он действовал в Карловых Варах как новичок. Напротив, его блокнот пополнился новыми именами, и он щедро раздавал свои визитные карточки. Вернер Гегенман быстро установил, что кроме работников ЧТК[5] здесь присутствуют и руководящие деятели Союза чехословацких журналистов, с которыми он собирался познакомиться по окончании конференции, в Праге. Но, следуя принципу: что можно сделать сегодня, не откладывай на завтра, он сразу же установил с некоторыми из них дружеские контакты.

Уже в воскресенье днем он обедал с заведующим иностранным отделом Союза журналистов Франтишеком Цюркнером, а вечером пригласил на рюмку вина и его заместителя Иржи Швеца. И тому и другому он представил в самом выгодном свете себя и свою работу. При этом Гегенман несколько раз подчеркнул свою заинтересованность в том, чтобы давать западногерманскому читателю правдивую информацию, что он ни в коем случае не намерен чернить Чехословакию, как иной раз делают некоторые его коллеги на Западе.

Франтишек Цюркнер и его заместитель независимо друг от друга заверили Вернера Гегенмана, что иностранный отдел Союза журналистов предоставит ему всю информацию, которой располагает, чтобы он мог в полной мере осуществить свои журналистские замыслы. Они пообещали также, что при первой же возможности познакомят его с работниками отдела печати министерства иностранных дел, с которыми ему непременно нужно будет наладить соответствующие деловые контакты.

Вернер Гегенман был удовлетворен своими первыми шагами в области завязывания знакомств. Труднее оказалось наладить контакт с директором карловарского пресс-центра Верой Бенешовой. Не потому, что она не обеспечила его всем, что полагалось ему как аккредитованному журналисту, а потому, что никак не могла выбрать минутку, чтобы посидеть с Гегенманом за рюмочкой вина. А это для него, было очень важно, и не только по деловым соображениям.

Вера Бенешова привлекала его как женщина. Он часто крутился около стола, за которым Бенешова «выполняла свои руководящие функции», но каждый раз, когда он просил ее уделить ему несколько минут, у нее оказывались какие-нибудь неотложные дела. Однако Вернер Гегенман добился от нее обещания, что по окончании конференции она в Праге посвятит ему целый день или по крайней мере один вечер. Она согласилась показать ему в городе на Влтаве не только некоторые культурно-исторические памятники, но и один уютный погребок в Старе-Месте[6].

Если учесть, что Вернер Гегенман находился в Карловых Варах всего двадцать четыре часа, то можно сделать вывод, что поработал он на благо своей будущей журналистской и нежурналистской деятельности более чем достаточно. Он даже успел прогуляться под главной карловарской колоннадой и попробовать не слишком приятную на вкус воду целебных источников, а также очень приятные на вкус карловарские «облаки»[7]. Он посидел в прелестном кафе под названием «У слона» и выяснил, где находилась книжная лавка Карла Германа Франка. Он мог бы узнать об этом знаменитом курорте гораздо больше, мог бы познакомиться с целым рядом достопримечательностей, но для него важнее было узнать, где находится дом, в котором орудовал нацистский палач, расправлявшийся с чешским народом.

Вернер Гегенман испытывал удовлетворение и сейчас, прохаживаясь среди групп журналистов, беседующих под стук пишущих машинок.

Потом Вернер Гегенман сел поближе к тому месту, откуда до него доносилась родная речь. Очень быстро, однако, он установил, что ни один из трех собеседников не был его земляком; просто венгерский корреспондент Пауль Вайде, его чешский коллега Роман Кадлец и румынский репортер Станеску говорили на немецком языке, знакомом каждому из них.

Гегенман быстро подключился к дебатам о повестке дня открывающейся конференции. Он узнал, что уже во вводной части речь будет идти не только о главных принципах европейской безопасности, но и о проблемах, связанных с борьбой вьетнамского народа за свое освобождение. Несколько делегатов будут говорить о событиях, связанных с государственным переворотом в Греции, и на эту тему должно быть опубликовано специальное коммюнике, которое, как утверждает редактор Кадлец, уже готовится.

Хотя Вернера Гегенмана не волновал ни один из этих пунктов, он делал вид, что ему это интересно, и время от времени вставлял в дискуссию свое словечко. И не зря: постепенно его список пополнялся новыми знакомыми.

Вера Бенешова сдержала слово, которое опрометчиво дала в Карловых Варах несколько назойливому западногерманскому журналисту. Когда он позвонил ей в Праге, она мысленно пожалела о своем обещании, но деваться было некуда. Она повела Вернера Гегенмана в Старе-Место, выступая в роли гида. Вера очень хорошо знала Прагу. Дело в том, что ее уже со школьной скамьи привлекала история Праги. Она даже мечтала стать экскурсоводом. Но мечте не суждено было сбыться. Как-то во время каникул она вместе с несколькими другими старшеклассниками была на практике в иностранном отделе ЧТК, и вот тогда ее покорила журналистика. Со временем она заочно окончила факультет журналистики и теперь работала заместителем заведующего в том самом отделе, в котором школьницей проходила практику. Но она осталась верна своему увлечению — истории Праги, и, хотя профессия заставляла ее ездить по другим городам Европы, ее личная коллекция все время пополнялась новыми экспонатами о Праге.

Обо всем этом Вернер Гегенман, конечно, не подозревал. Его мужское тщеславие не давало ему покоя. Ему казалось, что он еще в Карловых Варах произвел на Веру Бенешову впечатление своим умом и обаянием. К тому же он довольно строен, и хорошо сшитый костюм скрывает округлившийся животик. Выглядит он моложе своих лет. Правда, несколько морщинок на его высоком челе говорят о том, что кое-что он в своей жизни видел, но в быстрых зеленоватых глазах все еще горит молодой огонь. А седина на висках? Ну, она делает человека скорее интересным, чем старым…

Вера Бенешова со знанием дела рассказывала Вернеру Гегенману о Староместской ратуше, о ее прославленных курантах и Староместской площади — арене многих событий, сыгравших значительную роль не только в истории Праги, но и в судьбе всей страны.

Она говорила об Иржи Подебрадском, который 2 марта 1458 года был избран чешским королем как раз в Староместской ратуше. Так сторонник гуситского движения стал властителем Чехии, несмотря на сопротивление папы римского. После голосования народ повел Иржи из ратуши через площадь в Тынский храм. А оттуда по Целетной улице прямо в королевский двор, который находился тогда на том месте, где сейчас стоят Пороховые ворота. Это было настоящее триумфальное шествие.

Она рассказывала о том, как на этой площади в июне 1621 года построили эшафот, обтянув его черным сукном, на котором Ян Мыдларж, пражский палач, снял головы двадцати семи чешским дворянам, виновным только в том, что они препятствовали Габсбургам в их продвижении к власти.

Она говорила о майских днях 1945 года, когда на Староместскую ратушу и на площадь падали бомбы, сброшенные фашистскими фанатиками, которые до последней минуты яростно уничтожали все вокруг, рассказывала о морозном февральском дне 1948 года, когда на этой площади тысячи пражан слушали речь Готвальда.

Потом они пошли по Парижской улице в направлении Старо-Новой синагоги. Но прежде чем они подошли к месту, где по древней легенде, должен был почивать мифический Голем, Вернер Гегенман обратился к своему эрудированному гиду:

— Пани Вера, могу ли я вас кое о чем спросить?

— Пожалуйста…

— Вы член коммунистической партии?

— Конечно!

Вера Бенешова сказала это с такой твердостью, что Вернер Гегенман даже остановился в замешательстве. На лице его гида появилась легкая улыбка.

— Вы ждали, что я скажу иное? — спросила она с иронией.

— Не знаю, я об этом не думал, но, признаюсь, я несколько озадачен…

— Чем вы озадачены?

— Честно говоря, не знаю. Мне, пожалуй, уже давно пора было понять, что у вас тут много коммунистов…

— Много. Больше полутора миллионов. Но среди них есть и такие, которые только числятся коммунистами…

Сказав это, Вера Бенешова вдруг спохватилась. Она внезапно осознала, что не обязательно делиться с иностранцем своими мыслями.

— Я не очень понимаю. — Гегенман ухватился за эти слова, ненароком оброненные Верой.

— По правде говоря, я тоже, — смущенно проговорила Вера, пытаясь уклониться от этой темы.

Но Вернер Гегенман уже увидел возможность отыграться за свое первоначальное замешательство и засыпал свою спутницу вопросами, которые нельзя было просто оставить без ответа.

— Вы думаете, что у вас в партии много таких, которые вступили в нее только из корыстных побуждений?

— Их не так много, но, к сожалению, они есть.

— А вы считаете, их быть не должно?

— Конечно нет.

Вера Бенешова ответила неожиданно резко, и Вернер Гегенман почувствовал это. Поэтому он немного изменил тактику.

— Такие люди, милая пани Вера, встречаются повсюду. Со временем ситуация проясняется, корыстные и лживые люди разоблачают себя, и все налаживается.

Услышав эти слова, произнесенные вкрадчивым голосом, Вера Бенешова снова пожалела, что пообещала ему эту экскурсию по Праге. Однако вслух она сказала:

— Наверное, вы правы.

Она надеялась, что эти слова положат конец неприятному разговору, но Гегенман упорно продолжал свое:

— Я бы сказал, что лживые люди опаснее расчетливых. Я имею в виду не только в партии, но и вообще в жизни. В Карловых Варах мы как раз об этом говорили с редактором Кадлецем. Он поплакался в жилетку, что сейчас у вас слишком много людей, пекущихся лишь о собственном благополучии, которым чужды интересы общества. И таких людей можно встретить не только среди беспартийных, но и среди коммунистов. Не знаю, насколько это верно, но, если такая ситуация действительно возникла, у вашей партии есть причина для озабоченности…

— Как-нибудь мы с этим, господин Гегенман, сами разберемся… Взгляните, вот это та самая знаменитая синагога, в которой Эгон Эрвин Киш искал мифического Голема…

— И не нашел… Знаю, я читал его репортаж. Блестящий…

Вера Бенешова повела дальше Вернера Гегенмана по своему родному городу. Они вместе пообедали, а потом, после осмотра Градчан, зашли поужинать и выпить пива в небольшой ресторан «Золотой горшок». Ужин прошел весело, но утренний разговор около синагоги оставил у Бенешовой неприятный осадок. Гегенман несколько раз пытался вернуться к этой теме, но его приятная собеседница сразу становилась замкнутой и неразговорчивой. И видимо, поэтому у нее уже больше не нашлось времени для Вернера Гегенмана, хотя западногерманский журналист провел в Праге еще три дня.

Самолюбие Вернера Гегенмана было уязвлено, однако другие пражские знакомства позволили ему быстро забыть очаровательную Веру, потому что кое-кто из тех, с кем он в эти дни знакомился, охотно беседовали с ним о положении в Чехословакии и о ситуации в компартии этой страны. А это было для него очень важно.

VIII

Лето 1967 года было на исходе. По календарю до осени оставалось меньше недели.

Вернер Гегенман провел эти дни в Вене. Позади остались напряженные недели в Румынии, Венгрии и Чехословакии. Но и сейчас он не отдыхал. Напротив, из его квартиры на Кроттенбахштрассе с раннего утра до позднего вечера каждый день слышался стук пишущей машинки. Только в часы еды, когда экономка Мицци Циллингер накрывала стол в столовой пансиона, Вернер Гегенман присоединялся к прочим постояльцам госпожи Гесснер. Перед сном он совершал ежедневную прогулку в одном из парков северного предместья Вены. Но и во время этих прогулок он продолжал обдумывать свои статьи.

Первые дни по возвращении в Вену он работал над статьями, обещанными вюрцбургскому издательству «Фогель-ферлаг». Это была довольно сложная работа, потому что ему пришлось разрабатывать три совершенно различные темы. Сначала он написал статью о движении по шоссейным дорогам и строительстве автострад в Венгрии, потом репортаж о добыче нефти в Румынии и, наконец, подготовил комментарий на основе своих материалов о строительстве атомных электростанций в странах Юго-Восточной Европы. Именно этот комментарий был для него особенно важен, потому что его публикация широко открыла бы ему двери к другим специалистам в Югославии и Чехословакии. Он тщательно обдумывал каждую фразу, стараясь придать статье видимость объективности.

Окончив эту работу, он взялся за другую, весьма далекую от журналистики. Весь отпечатанный на тридцати страницах материал предназначался Йозефу Штейнметцу и содержал больше информации, чем подготовленный для публикации текст. Впрочем, эти материалы он тоже приложит.

Времени у Гегенмана было в обрез. Йозеф Штейнметц вчера уже звонил ему. Он приедет в Вену послезавтра. Гегенман должен его встречать около десяти часов утра на Западном вокзале. Ясно, что он приедет подводить итоги трехмесячной работы Гегенмана.

«Мне кажется, он будет доволен, — подумал Гегенман, сворачивая с шумной улицы в тихий парк. — Особенно информацией из Чехословакии, где я провел последние две недели перед возвращением в Вену. Прага сейчас как паровой котел, а в Румынии и Венгрии этим летом мало что произошло, хотя и из этих стран я приехал не с пустыми руками».

В Румынии кроме официальных контактов с сотрудниками Союза журналистов и отдела печати министерства иностранных дел ему посчастливилось встретить своего давнего знакомого еще по военному времени — Михала Шнелля. Это была удача…

Михал был немцем по происхождению, и похоже было, что он этого не забыл. Он вышел на пенсию — до этого работал инженером — и жил в городе Галати у румынско-советской границы, но часто наезжал в Бухарест, так как сотрудничал в нескольких столичных специальных журналах.

Это была удача, думал Гегенман. Счастливый случай. Счастливый потому, что Шнелль согласился во всем ему помогать. Он пообещал не только переводить для него материалы, но и постоянно снабжать информацией. У него достаточно времени, чтобы следить за всеми специальными журналами, выходящими в Румынии, и готовить по ним для Вернера обзоры.

«Михал, наверное, догадывается, почему я интересуюсь информацией такого рода, — размышлял Гегенман. — Он даже дал мне это понять… Тем не менее он заявил, что для земляка и старого сослуживца готов кое-что сделать. Разумеется, за деньги. Он сразу намекнул, что где-то в ноябре ему понадобятся доллары на поездку к сестре в Италию и поедет он во Флоренцию через Вену… Ну, если он привезет все, что я ему сказал, то получит свои доллары. Вот если бы найти такого человека и в Праге, и в Будапеште…»

Вернер Гегенман уселся на свободную скамейку, достал из кармана трубку и табак. На соседней скамье сидела в обнимку юная парочка. Как-то незаметно мысли Вернера унеслись в недавнее прошлое. Он думал о Вере Бенешовой, с которой ему так и не удалось посидеть в каком-нибудь уютном ресторанчике во время второго визита в ЧССР.

Он тогда даже заказал два места на террасе очаровательного ресторана на Малой Стране, который непонятно почему называется «Золотой колодец». Освещенная Прага была видна оттуда как на ладони. Но он ждал напрасно. Вера не пришла. Она позвонила ему по телефону и сообщила, что у нее срочная работа.

Вернер Гегенман выпустил легкое облачко ароматного дыма и вернулся мыслями к информации для Штейнметца.

Материал о строительстве атомных электростанций в Чехословакии был весьма неплох. В нем содержались факты, по которым в Пуллахе смогут составить точную картину того, как в Чехословакии обстоят дела с использованием не только ядерной энергии, но и других энергетических ресурсов. Инженер Гоуска из министерства энергетики, с которым он беседовал на эту тему, к счастью, оказался достаточно разговорчивым… Первую атомную электростанцию, в Богунице, строят без малого девять лет. Уже несколько раз они были вынуждены передвигать сроки сдачи ее в эксплуатацию, а теперь к тому же приверженцы атомной энергетики очутились под огнем критики. Любопытная ситуация… Кто-то из Братиславы публично выступил с заявлением, что за то время и за те деньги, которые были вложены в строительство атомной электростанции, можно было завершить каскад гидроэлектростанций на Ваге. Сейчас у них там не хватает, кажется, четырех ступеней. Да, четырех, так сказал Гоуска… Между Мадунице и Комарно. Есть и еще весомые аргументы. В частности, с завершением каскада Ваг становится судоходным от Жилины до Дуная. Все это вошло в его информацию, включая данные о капиталовложениях в электроэнергетику, росте потребления электроэнергии в Чехословакии и о дальнейших перспективах развития в этой отрасли промышленности…

Юная пара на соседней скамейке заметила непрошеного соседа и ушла дальше, в глубь парка. Гегенман еще с минуту покурил, потом аккуратно выбил трубку о спинку скамьи и тоже поднялся. Неторопливой походкой пошел по направлению к дому на Кроттенбахштрассе.

«Сегодня не буду больше писать, — пообещал он себе, — но завтра сразу же после завтрака возьмусь за ту часть информации, которая касается идей некоторых пражских экономистов о внедрении рыночного механизма в чехословацкое хозяйство. В Пуллахе наверняка этим заинтересуются. В Чехословакии пока по этому вопросу идет полемика, но, если бы такой замысел удалось осуществить, это означало бы не что иное, как постепенную ликвидацию того, что они называют всенародной собственностью… Разумеется, если бы предприятия сами начали организовывать производство и сбыт, со временем можно было бы ограничить влияние государства на планирование и руководство их экономикой… Да, это наверняка означало бы ликвидацию всенародной собственности. Но допустят ли это коммунисты? Поживем — увидим… Все равно осенью мне опять придется ехать в Прагу. Съезд писателей невероятно взволновал общественность страны. О нем много говорят, надо постараться раздобыть все выступления, которые вызвали эту бурю. Может быть, редактор Кадлец… Пообещал приехать, но что-то не подает голоса. Он утверждал, что материалы съезда будут опубликованы, но кто знает…»

Гегенман медленно шел по венской Кроттенбахштрассе, но думал о Праге.

Скорый поезд из Линца, прибывающий на венский Западный вокзал, опаздывал почти на двадцать минут. Вернер Гегенман, прохаживаясь по вестибюлю, терпеливо ждал, когда из выхода с платформы появятся первые пассажиры. Он долго искал среди них знакомое лицо. Йозеф Штейнметц шел последним. Гегенман снова подумал, что он похож на добродушного сельского трактирщика. И по виду, и по разговору.

— Доброго здоровьица вам, господин Гегенман. Простите, что мы немного задержались, я никак не мог уговорить машиниста поддать пару… Как житье-бытье?

— Спасибо, лучше некуда.

— Чудно, я вижу, вы бодры и веселы. Так куда вы меня, Гегенман, пригласите в этом прекрасном городе?

— Честно говоря, у меня еще не было возможности подыскать подходящее место, где бы мы могли беседовать совершенно свободно. Я ведь больше был в разъездах, чем здесь…

— Машина у вас есть? Я вам покажу один кабачок, где нам наверняка никто не помешает. Вы знаете, где Гринцинг?

— Знаю. Это недалеко от дома, где я живу…

— Ну, тогда поехали в Гринцинг.

Оба сели в машину Гегенмана, и «Пежо-404» отправился в путь, ведущий к летнему ресторану. Когда они выехали на Лерхенфельдштрассе, Штейнметц начал разговор, ради которого он приехал в Вену:

— У вас были трудности?

— Никаких. Везде ко мне относились очень дружелюбно.

— Только не сглазьте. Перед моим отъездом из Мюнхена как раз был разговор о том, что кое-кого из тех, кто делает такую же работу, как и вы, выставили из Чехословакии в два счета.

— Так, значит, их выдворили?

— Да. Один некто Разумовский из «Франкфуртер альгемайне цайтунг», другой Кольшюттер из «Нойе цюрихер цайтунг». Вам что-нибудь говорят эти имена?

— Совсем немного. Они были аккредитованы в Праге, я с ними особенно не общался. С Кольшюттером один раз ужинал в пражском Клубе журналистов. Его взгляды показались мне чересчур экстремистскими. Он мне показал тогда то, что написал о событиях, связанных со съездом писателей. Я ему сразу предсказал, что коммунисты этого не потерпят и быстренько отправят его восвояси…

— И отправили… Но вы, надеюсь, не привлекли к себе в Праге особого внимания?

— Напротив, я снискал их особое доверие. А теперь, когда будет опубликована моя статья о чехословацкой энергетике, мои акции еще больше поднимутся в цене.

— Не забудьте послать им ее…

— Не беспокойтесь. Они всегда будут получать все в наилучшем виде. Даже в более лучшем, чем есть на самом деле. Я пишу так, чтобы мои выводы совпадали с их представлениями, а не так, как есть в действительности, понимаете?

— Хорошо, Гегенман. Надеюсь, что в той информации, которая предназначается мне, вы даете все как оно и есть…

— Конечно!.. Ведь именно за это вы и платите мне деньги, не так ли? Это все у меня здесь в портфеле. Все как есть. Включая фамилии людей, которых я привлек.

— Открытым текстом?

— Да…

— Я забыл вам сказать, Гегенман, что вы и своим сотрудникам тоже должны дать псевдонимы.

— Хорошо, но как мне тогда оформлять выплату им денег?

— В этом случае вполне достаточно псевдонима. Кто знает, не сидит ли в бухгалтерии Центра кто-нибудь оттуда? Понимаете?

— Понимаю.

«Пежо-404» уже ехал по Гринцингу, району, известному своими кабачками и ресторанами. Йозеф Штейнметц показал водителю дорогу к ресторану, на вывеске которого было написано: «Кобенцель».

Выбрав себе подходящий столик в полупустом зале, они сели за него. Штейнметц принял от Гегенмана помимо объемистой информации различные платежные документы из чехословацких, румынских и венгерских гостиниц.

Оба на первый взгляд производили впечатление коммивояжеров, которые обмениваются опытом в деле заключения торговых сделок. Они и в самом деле были торговыми дельцами, хотя разговор, который они вели, не имел никакого отношения к торговле.

— А что вы сами, Гегенман, думаете об этом пражском съезде писателей? — спросил Йозеф Штейнметц.

— Я высказал свое мнение в информации, которую вам передал. Нельзя недооценивать это событие. Я мог не раз убедиться, что многие пражане считают сейчас писательскую организацию чем-то вроде парламента, депутатов которого никто не выбирал. К ее заседаниям в кругах интеллектуалов проявляется больший интерес, чем, скажем, к сессии Национального собрания. Их союз считают как бы организованной оппозицией. И во время июньского съезда это проявилось в полной мере. На нем выступили несколько человек, очень резко критиковавших нынешнюю политику центрального комитета коммунистической партии. Это породило раскол… Поднялась политическая буря.

— Вы сказали, что выступления оппозиционеров вам не удалось получить?

— Я получу их в ближайшее время. Я только слышал, что там говорили в кулуарах самые радикальные…

— То, что говорят в кулуарах, хорошо знать, но для нас, Гегенман, важны конкретные факты. То, что вы слышали, было хорошо для Кольшюттера и Разумовского. Для нас же важны документы. Нам необходимо раздобыть протоколы съезда, нам нужно знать, кто выступил против политики коммунистов, а кто продолжает ей симпатизировать, понимаете?

— Конечно. Протокол я получу, мне обещал его один пражский редактор. Он либо пришлет мне его, либо передаст, когда я снова поеду в Прагу.

— Значит, вы рассчитываете вскоре опять туда отправиться?

— Да. Может быть, уже в будущем месяце…

— Чем раньше, тем лучше. Центр интересуется сейчас преимущественно Прагой. Болгария, Румыния и Югославия могут подождать. Но будьте осторожны, мы не хотели бы вас лишиться. Газетные утки не ваша забота. Выясняйте прежде всего факты! В настоящее время нас больше интересует политика, нежели экономика, хотя одно от другого нельзя отделять.

— Нет, я не согласен. Я убежден в том, что именно экономические проблемы послужили причиной того, что Чехословакия начала бурлить. В этом плане очень важна, я думаю, полемика, которую ведут сейчас чехословацкие экономисты… Поэтому я подробно остановился на ней в своей информации…

Гегенман и Штейнметц просидели в ресторане «Кобенцель» почти до вечера. Гость из Мюнхена расспрашивал о самых разных проблемах, требовал подробностей. Гегенман иногда чувствовал, что Штейнметц знает гораздо больше, чем говорит, но снова и снова проверяет данные.

Когда на Вену начал опускаться вечер, они возвратились в центр города, оба в отличном настроении. И не только потому, что выпили две бутылки прекрасного австрийского вина, но и потому, что приятно поговорили.

IX

Был хмурый день декабря. Светловолосая администратор пражской гостиницы «Флора» молча вписывала в книгу фамилии трех новых постояльцев и отмечала про себя, что сейчас, в конце года, западногерманские, австрийские и швейцарские журналисты буквально наводнили Чехословакию. Раньше во «Флоре» постоянно останавливался один только Норберт Шерппи, теперь их тут не меньше полдюжины.

Вернера Гегенмана администратор уже знала, потому что он останавливался у них во время последнего визита в Прагу.

— Вижу, господин Гегенман, что вам у нас нравится, если решили снова здесь остановиться, — заводит она обычный в таких случаях разговор.

— Да, мне у вас нравится, думаю, что понравится и моим двум знакомым журналисткам из Вены, которым я усиленно расхваливал вашу гостиницу.

— Очень мило с вашей стороны. Надеюсь, вы не потребуете с меня за это комиссионных.

— О нет, только два хороших номера. Один для меня, другой для дам.

— Постараюсь, господин Гегенман.

— А что новенького в Праге?

— Да, по-моему, ничего особенного, но вы, наверное, другого мнения, иначе зачем бы вам брать подкрепление.

— Трое журналистов — это не так много.

— Трое, конечно, немного, но кроме вас тут уже четверо других. Господин Шерппи живет у нас уже вторую неделю…

— Как? Шерппи в Праге?

— Да. Я думаю, вы найдете его наверху, в кафе. Он вернулся с полчаса назад.

— Благодарю, я к нему загляну, — сказал Вернер Гегенман и повернулся к своим спутницам: — Я думаю, милые дамы, что вечером развлечение нам обеспечено. Коллега Шерппи — выдающийся специалист по ночным заведениям Центральной Европы, и я не сомневаюсь, что он с удовольствием будет нашим гидом.

— Если он так же мил, как эрудирован в этом вопросе, мы охотно примем его в свое общество, — чуть высокомерно бросила тощая корреспондентка газеты «Дейли телеграф».

«Будь у меня такое лицо, — подумала администратор, услышав слова журналистки, — я была бы рада и не такому обществу, как господин Шерппи». Но вслух произнесла:

— Прошу вас, вот ключи от комнат и ваши паспорта.

Они разошлись по номерам, договорившись о встрече в ресторане через час.

Через час — это значит в пятнадцать часов. Но Вернер Гегенман вошел в ресторан, едва пробило половину третьего. Он распаковал свои вещи, ополоснулся и сразу направился на место условленной встречи. Его влек сюда прежде всего Норберт Шерппи. Гегенман жаждал узнать новости, которых у его швейцарского коллеги всегда хоть отбавляй.

И он не ошибся.

Норберт Шерппи буквально обрушил на него поток информации, едва они успели пожать друг другу руки.

— Я вижу, коллега, что у вас хорошее чутье газетчика. Вы приехали в самое время. Вы помните, что я вам говорил в будапештском «Рояле»?

— Не знаю, что вы имеете в виду.

— Я вам говорил, что ни политические скандалы, ни аферы не случаются в столицах социалистических стран.

— Да, теперь вспоминаю. Вы даже предлагали самим что-нибудь подобное организовать, если не ошибаюсь…

— Именно так, коллега… И видите теперь, что человеку свойственно заблуждаться. Вот он, тут как тут. Роскошный политический скандал. И без всякого с нашей стороны воздействия.

— Не понимаю вас, господин Шерппи.

— Как, вы ничего не знаете? В Праге состоялась политическая демонстрация. Случилось нечто такое, чего не было в этой стране двадцать лет. Демонстрация со всеми ее атрибутами, коллега, включая участие полиции. Студенты против полиции! Как вам нравится такой заголовок? Звучит, не так ли? Я только что вернулся из студенческого общежития на Страгове. Побеседовал там по душам с несколькими молодыми людьми, которые все видели сами, и теперь жду не дождусь, когда распишу все это на бумаге. Гвоздь сезона, коллега, честное слово!

— Я все-таки не совсем понимаю, господин Шерппи, о чем речь, — сказал несколько уязвленный Вернер Гегенман. — Я приехал с двумя коллегами из Вены час назад. Я еще и оглянуться не успел, а вы уже на меня выходите с такой бомбой.

— Правильно, братец, это и есть бомба. Я нисколько не сомневаюсь, что уважаемые читатели нашей «Бунте иллюстрирте» попадают в обморок, когда будут читать мой репортаж. Ничего подобного тут не было, коллега, двадцать лет! Вы когда-нибудь слышали, чтобы кто-нибудь в Чехословакии отважился принять участие в демонстрации?

— Нет, не слышал. А какова, собственно, причина этой демонстрации?

— Ужасные условия в студенческих общежитиях. Не было света, горячей воды. Вот они и вышли на улицу. А полиция против них. Разве это не сенсация?

Вернер Гегенман пожал плечами. Он вынул свои курительные принадлежности и с некоторым сомнением произнес:

— Может быть…

— Как это «может быть»? Наверняка! Вы что, Гегенман, не понимаете? Это же камешек, который может вызвать лавину!

— А что вам говорили студенты, с которыми вы встречались, господин Шерппи?

— Да ведь я вам уже сказал! Они недовольны условиями в общежитиях. У них часто отключают свет, часто не бывает горячей воды, поэтому они и вышли на демонстрацию.

— Только и всего: несколько раз отключали воду и свет?..

— Гегенман, я вас не узнаю. Разве в том дело, сколько раз отключали воду или свет? Дело в самой демонстрации, в стычке с полицией! Вы не думаете? Если к этим фактам добавить немного соответствующей приправы и каплю фантазии, получится репортаж, острый как бритва.

— Или легкий как воздушный шарик…

Норберт Шерппи разразился смехом. Небрежным жестом он вытянул из пачки «Астора» сигарету и закурил.

— Господин коллега, — сказал он через какое-то время несколько раздраженно, — если бы я не знал, что вы западногерманский журналист и только что приехали из Вены, я мог бы предположить, что вы постоянный корреспондент московской «Правды».

— Благодарю за комплимент, господин Шерппи… Мне кажется, вы меня не очень понимаете. Или не хотите понять. Послушайте… Вы напишете репортаж, приправив его фантазией, это не сложно. Там будут свистеть дубинки, обрушиваясь на чьи-то головы или спины. Вы можете нафантазировать и еще с три короба. Ведь у полицейских, утихомиривавших студентов, наверняка было оружие, а? По меньшей мере, пистолеты… Их тоже можно пустить в ход в вашем репортаже. Но когда его опубликуют, — а я не сомневаюсь, что это будет именно так и что это будет как раз тот самый перл, о котором вы давно мечтали, — то в каком положении можете оказаться вы? Жемчужина увидит свет, но вы сами можете лишиться благодатного поля, на котором подбираете эти жемчужины.

— Вы думаете, они сделают со мной то же, что с Кольшюттером и Разумовским?

— Не сомневаюсь. Они тут же выдворят вас или не дадут вам въездную визу в следующий раз. И представьте себе, что это случится как раз тогда, когда ваши коллеги будут находить здесь перлы каждый день и на каждом шагу. Вам не было бы этого жаль?

— Я вас в самом деле не понимаю, Гегенман. Неужели вы не заметили, что сейчас обстановка совсем не та, что была здесь с полгода назад? Сегодня о таких вещах пишут уже в здешних газетах. Извольте почитать «Руде право». Там изложены все факты, касающиеся данного инцидента, которые я предложу нашим уважаемым читателям, только с соответствующим комментарием.

— Как хотите. По-моему, Шерппи, вы играете с огнем и можете обжечься, прежде чем успеете сообразить, что к чему.

— Не беспокойтесь за меня, коллега. Это пламя не так велико, чтобы об него можно было обжечься. Ну, а если… Не я первый, не я последний.

— Как хотите, Шерппи. Мне только было бы жаль лишиться приятного собеседника во время моих поездок по странам Европы.

— Не лишитесь, Гегенман, не лишитесь. Я думаю, что напрасно вы и ваши коллеги приехали сюда именно сейчас. С вашим подходом вам здесь в данный момент делать нечего. Вы думаете, что в области экономики тут теперь тишь да гладь? Как раз наоборот, господин Гегенман. Чехословацкая экономика сейчас напоминает штормящее море, и если вы собираетесь что-нибудь извлечь из этого моря, то вам тоже придется побегать. В отличие от меня вы, может, и не погорите, но наверняка намокнете, и весьма изрядно.

— Я буду осторожен, господин Шерппи. За свою жизнь я уже дважды оказывался в воде не по своей воле и один раз даже тонул, так что теперь я не допущу этого. Я уже стар для подобных развлечений…

«Да, это верно. Старый запуганный дедок. До того трусливый, что я удивляюсь, как ты вообще можешь работать в журналистике», — подумал про себя Норберт Шерппи. Вслух же он сказал совсем другое:

— А что за коллеги приехали с вами, господин Гегенман?

— Это две дамы, я привез их из Вены. Они узнали, что я еду сюда, и попросили меня взять их с собой. Это Хауснер, венский корреспондент голландского радио, и Аннелизе Глюкфельд из «Дейли телеграф».

— Первую не знаю, а вот с Глюкфельд я имею честь быть знакомым. Велеречивая, высокомерная и…

— Тише, коллега, каждую минуту они могут войти. Кстати, они уже узнали, что вы здесь, и надеются, что сегодня вечером вы составите им компанию.

— Гегенман, что я вам плохого сделал? Я вас встречаю хлебом-солью, а вы мне подкладываете свинью. Зачем мне в Праге нужны эти Хауснер и Глюкфельд? Здесь же полно хорошеньких женщин! Вы что, не знаете этого?

— Эту информацию, господин Шерппи, я пока не могу подтвердить. Может, позднее… А сейчас вот что… Когда-то в «Рояле» вы говорили о некоем Рудольфе, припоминаете? Вы обещали познакомить меня с ним. Он мне сейчас очень нужен…

— Да, да, вспоминаю… Рудольф… Я вас познакомлю. Но только это, Гегенман, не тот человек, который поставляет спутниц…

— Могу вас заверить, что я и не думаю использовать его в этих целях.

— Простите, я пошутил. Завтра я приглашу Рудольфа на обед и познакомлю вас. Идет? Или поднять его по тревоге сегодня?

— Нет, лучше завтра. Я хотел бы попросить его помочь устроить мне несколько встреч в Праге, а также сопровождать меня иногда по Чехословакии в роли переводчика. Надеюсь, это не нарушит ваши планы?

— Не беспокойтесь, господин Гегенман, тут мы с вами всегда договоримся. Я в нем нуждаюсь нечасто. А что касается организации встречи и перевода, то в этом деле ему опыта не занимать. У него есть связи, и он прекрасно говорит по-немецки…

— И много он берет за свои услуги?

— Нет, не слишком. Я с ним обычно расплачиваюсь марками.

— Марками?

— Да, почтовыми марками. Рудольф — филателист. Что-то я у него беру, что-то ему привожу, и он доволен. Кроме того, у Рудольфа в Вене есть брат, которому он изредка что-нибудь передает или, наоборот, что-то от него получает. Я охотно выполняю эти его поручения, и он умеет это ценить.

— Благодарю за информацию, коллега Шерппи. Если не ошибаюсь, на этот раз моя очередь угощать вас коньяком?

— Пожалуйста… Но я вижу, что вместо двух рюмок вам придется поставить четыре. Приближаются наши милые коллеги.

Дамы подошли, познакомились и сели за стол. Остаток дня они провели вместе…

Йозеф Рудольф пришел на следующий день в гостиницу «Флора» за добрых полчаса до назначенного Норбертом Шерппи времени. Официант сначала удивился, когда этот бедно одетый человек заказал коньяк, но потом, с приходом двух журналистов, понял, что тому не придется платить самому за столь дорогой напиток.

Норберт Шерппи представил мужчин друг другу и сразу же приступил к делу.

— Господин Рудольф, коллега Гегенман хотел бы воспользоваться вашими услугами. Он работает журналистом в несколько иной области, чем я. Его интересует прежде всего экономическая тематика… Строительство, транспорт, машиностроение и так далее. Ну так как, господин Рудольф, возьметесь помочь моему коллеге?

Карие глазки заморгали за толстыми стеклами очков. Потом Рудольф бросил несколько выразительных взглядов на иностранных журналистов. Шерппи сразу понял, что волнует Рудольфа.

— Господин Гегенман, конечно, не хочет пользоваться вашими услугами даром. Финансовая сторона вопроса будет решена для вас вполне удовлетворительно, господин Рудольф.

— Разумеется… — осторожно проронил Йозеф Рудольф.

Вернер Гегенман, который был не в восторге от внешнего вида Рудольфа, молчал. Честно говоря, он представлял себе его несколько иначе. Неужели этот сухонький старичок будет договариваться о встречах с министрами или их заместителями? Будет сопровождать его в поездках по Чехословакии? А уж о том, что он сумеет отобрать нужный материал из специальных журналов, вообще не могло быть и речи!

Таково было первое впечатление Вернера Гегенмана о Йозефе Рудольфе. Но оно тут же изменилось, как только Йозеф Рудольф заговорил. Он вдруг почувствовал, что этот худенький старичок далеко не так прост, как ему сначала показалось.

Йозеф Рудольф очень скромно представился как некогда безупречный сотрудник министерства, потом рассказал о своих знакомствах с целым рядом лиц. Под конец он сказал:

— Господин Гегенман, я охотно окажу вам содействие в организации встреч и как переводчик, но что касается отбора и перевода статей, интересующих вас в наших специальных журналах, никаких обязательств я взять на себя не могу. Это гораздо более сложная работа, чем та, которую я делаю для господина Шерппи. Но я могу вам рекомендовать одного моего доброго знакомого, который сможет выполнять эту работу вполне добросовестно.

— А что это за человек?

— Как я уже сказал, мой хороший знакомый. Его зовут Бедржих Видлак, работает он экономистом в «Стройимпорте».

— Прекрасно, господин Рудольф, я согласен. Буду вам признателен, если вы познакомите меня с этим господином.

— Это не проблема, господин Гегенман. Сегодня, я ему позвоню, а завтра вечером мы можем встретиться…

На следующий день Гегенман убедился в том, что Рудольф действительно отличный организатор и хороший переводчик. Они сходили в иностранный отдел Союза чехословацких журналистов, где Рудольф с должным тактом и уверенностью договорился о том, что уже в ближайшие дни Гегенман будет принят одним из руководителей государственной плановой комиссии. К вечеру он познакомил западногерманского журналиста с Бедржихом Видлаком.

Уходя из кафе «Альфа» после встречи с Видлаком, Вернер Гегенман был убежден в том, что в лице этого человека он нашел своего второго Михала Шнелля.

X

И опять было летнее солнцестояние. Но на календаре был уже 1968 год.

Вилла «Розмари», как всегда вечером в этот день, сияла тысячью огней. Сияла и хозяйка дома Розмари Кейтель. Собственно, в хорошем настроении пребывали все, кто пришел сегодня в этот дом. Даже Ганс Крюгер оставил за дверью свою меланхолию и мило улыбался.

И вот, пока в задней половине виллы гремела музыка и танцы были в разгаре, на террасе уселись в плетеные кресла Юлиус Кейтель и полковник Шварц. Официант, знавший, что оба вечером пьют только вино, разбавленное водой, молча поставил на столик две новые рюмки. Когда он отошел на несколько шагов, хозяин дома обратился к гостю:

— Вы хотели поговорить со мной, полковник, с глазу на глаз — прошу, сейчас для этого прекрасная возможность. Слушаю вас.

Но гость не торопился. Он медленно вынул из кармана пачку сигарет, закурил и только после этого начал говорить, понизив голос:

— Не знаю, дружище, скажу ли я вам что-нибудь новое. По моим сведениям, есть люди, пытающиеся мутить воду в кругах западногерманских журналистов.

— Не понимаю вас, полковник.

— Постараюсь быть конкретней. Я узнал, что в среде журналистов раздаются голоса, усиливающие недовольство действиями нашего Центра. Они говорят, что мы используем иностранных корреспондентов для своих нечистоплотных целей и слишком часто бросаем их на произвол судьбы, отдавая в руки органов безопасности стран Востока.

— Я тоже кое-что об этом слышал. Эти разговорчики начались в связи с высылкой нескольких западногерманских корреспондентов из Чехословакии и арестом ряда западногерманских журналистов в Польше и Югославии.

— Правильно… И что вы, Кейтель, думаете на этот счет?

— Откровенно говоря, я об этом как-то не думал. Такие разговоры были, есть и, очевидно, будут. В том, что наша разведывательная служба использует журналистов в своих целях, я лично не вижу ничего плохого. А то, что некоторые из них попадают иногда впросак, вовсе не довод, чтобы прекратить эту практику.

— Я хотел бы вас заверить, что далеко не все журналисты работают на наш Центр.

— В этом вы меня, полковник, можете не убеждать. Я понимаю, что далеко не каждый годится для такой работы…

Последнюю фразу Юлиус Кейтель произнес с усмешкой, которая несколько озадачила офицера пуллахского Центра. В голосе его уже не было прежней доверительности и интимности.

— Кейтель, я говорю серьезно. Вы же сами отлично знаете, сколько людей едет от вас за границу и что только определенная часть из них имеет для нас значение.

— Разумеется… Именно поэтому я не хотел бы, полковник, этим заниматься.

— Тут я не могу с вами согласиться. Некоторые из этих людей грозят, что, если использование журналистов в нечистоплотных целях не прекратится, они опубликуют сведения о том, как их вербовали. Кроме того, они, кажется, собираются использовать и тех журналистов, которые были осуждены на Востоке.

— Это, конечно, было бы крайне неприятно…

— Крайне. И для нас обоих тоже. Потому что эти люди располагают некоторыми аргументами, которыми они могут оперировать и против вас.

— Не думаю, что они рискнули бы ими воспользоваться. Да и вряд ли им удастся найти издателя, который предоставил бы им свою газету или журнал для пропаганды таких взглядов.

— Никогда нельзя недооценивать противника, Кейтель. Не забывайте, что журналистов, отказавшихся иметь с нами дело, довольно много. Что, если они соберутся и побеседуют на тему, как их вербовали и что им при этом обещали?..

— Это означало бы скандал.

— Вот именно. А его ни вам, ни мне не нужно. Потому-то я и хотел поговорить с вами сегодня наедине. Главой этих оппозиционеров, как нам удалось выяснить, является некий редактор Вильке в Гамбурге. Где-то в первой половине пятидесятых годов он уже был осужден за то, что систематически критиковал экономическую политику Бонна, чем вредил нашим государственным интересам. Но он так и остался оппозиционером до сего дня. Как и бывший главный редактор «Гамбургер фольксцайтунг»… Фамилию его я сейчас не помню, но он тоже имел дело с нашим судом за какие-то протесты против официальной политики. Что касается Гамбурга, то мы уже предприняли некоторые шаги. Сейчас меня волнует Мюнхен. Я должен вам сказать, Кейтель, что и у вас есть людишки, которые не умеют держать язык за зубами. К сожалению, это именно те, кого мы приглашали сотрудничать с нами, но получили отказ.

— Об этом вы, полковник, мне до сих пор ничего не говорили.

— Это была ошибка с моей стороны.

— Так давайте исправляйте ее, называйте конкретные фамилии!

— Возможно, для вас это будет неожиданностью, дружище, но один из них — ваш постоянный гость на этих летних приемах…

— Вы имеете в виду Ганса Крюгера?

— Да, Ганса Крюгера! Когда-то он отклонил наше предложение о сотрудничестве, а теперь принадлежит к тем смутьянам, которые довольно часто выступают с заявлениями, что, мол, Федеральная разведслужба посылает западногерманских журналистов в коммунистические страны с разведывательными заданиями.

— Мне не хочется в это верить, полковник.

— А мне нет смысла рассказывать вам сказки. Я могу представить доказательства. Крюгер — один из главных рупоров этих взглядов. А Рихард Гофман и еще какой-то Бессер охотно ему в том помогают.

— Это невероятно… Я немедленно его уволю! Уволю их всех троих!

Юлиус Кейтель, известный своей уравновешенностью и спокойствием, вдруг начал страшно волноваться, в то время как полковник Шварц, достигший своей цели, теперь спокойно выжидал. Он даже стал успокаивать Кейтеля:

— Выгонять их с работы, дружище, было бы неразумно, да и тактически неправильно. Напротив, вы оказали бы медвежью услугу всему нашему делу. Вы можете себе представить, какой поднимется шум?

— Я вам говорю, что они не найдут никого, кто предоставил бы им место в газете для выпадов против вашего Центра.

— Да нашли уже, Кейтель, нашли… Не в наших интересах притворяться, будто у нас нет врагов. Скорее наоборот. В настоящее время Пуллах для многих как бельмо на глазу. И не только для каких-нибудь рядовых граждан Федеративной Республики. Когда во главе Центра стоял генерал Гелен, оппозиция не поднимала голову, как сейчас. Это началось с выборов преемника Гелена. Насколько мне известно, кандидатов на его место было трое. При содействии генерала Гелена шефом Центра стал генерал Вессель. Но оба его противника не отказались от надежды занять место шефа Пуллаха. Поэтому они пользуются сейчас любой возможностью, чтобы подставить нам ножку. Этот скандал с журналистами они, конечно, максимально используют против генерала Весселя.

— Понимаю… Так как же, по-вашему, следует поступить с этими людьми, полковник?

— Я считаю, что разумнее всего будет с ними просто поговорить. Прежде всего с Крюгером. Намекните ему, что он может вылететь со своего места. А потом пригласите на ковер двух других крикунов. После хорошего промывания мозгов они станут как шелковые, не такие уж они храбрые.

— Заверяю вас, полковник, что я разберусь с этим делом в ближайшее время. Крюгером я займусь уже сегодня.

— Это в наших общих интересах, дружище, поверьте мне… Да, а этот человек из Гамбурга, которого вы мне тогда рекомендовали, оказался замечательной находкой!

— Вы имеете в виду Гегенмана?

— Ну зачем же сразу называть имена, Кейтель? Я сказал: «Этот человек из Гамбурга», и этого нам совершенно достаточно.

— Да, вы правы. Я очень рад, полковник, что хоть в чем-то оказался вам полезен.

— Я не хочу быть плохим пророком, но думаю, что именно при помощи этого человека мы сможем отыграться за ту «ведьму», которую нам когда-то подсунул Восток и которая до сих пор не дает спокойно спать многим нашим людям.

— Мне известно это дело?

— Не знаю. Когда-то об этом было кое-что написано, но в открытую печать просочилось немного. Те, кто делает нашу работу, не хотят особенно этим хвалиться…

Полковник Шварц замолчал и закурил новую сигарету. Только после этого он задал Юлиусу Кейтелю вопрос:

— Вам что-нибудь говорит имя Френцель? Альфред Френцель?

— Да-да, припоминаю… Депутат бундестага, который лет семь-восемь назад был замешан в каком-то деле, если не ошибаюсь, связанном со шпионажем…

— Нет, не ошибаетесь, Кейтель. Но это было не «какое-то дело, связанное со шпионажем», а взрыв, подобный извержению Везувия. Это было одно из величайших фиаско, какие я пережил за время своей службы. Пятнадцать лет этот человек работал у нас на чехословацкую разведку, а мы о том не имели ни малейшего представления. Канцлер Аденауэр награждал его за успешную депутатскую деятельность, а может быть, и за его работу в военном комитете бундестага. Надо признать, что этот человек работал безукоризненно, и я готов снять перед ним шляпу. Именно от него Чехословакия получала самую секретную информацию. Все военные, планы и бюджеты нашего министерства обороны, полные данные об организации и численности отдельных родов войск, программы авиации и флота… Можете себе представить?

— Фантастика…

— Смею утверждать, что Альфред Френцель был звездой разведки первой величины в послевоенное время. Жаль только, что эта звезда светила не нам…

— А как тогда обнаружилось, что Френцель шпион?

— Случайно. Совершенно случайно. Один из связных Френцеля допустил маленькую оплошность, а это в нашей работе не прощается. И вот эта оплошность парнишки, которого Френцель, наверное, толком и не знал, привела к главному звену в цепи. Я думал, генерала хватит удар. Пятнадцать лет работать у всех на виду! Если бы хоть один человек заинтересовался его прошлым, то сразу бы все стало ясно…

Полковник Шварц поднял к губам рюмку, выпил вино и с минуту молчал, очевидно, думая о прошлом Альфреда Френцеля…

Человек, оказавшийся для западногерманской разведывательной службы «ведьмой», родился в последнем году XIX столетия в Йозефодоле в Яблонецком районе. Уже в молодом возрасте Альфред Френцель принимал активное участие в рабочем движении. Позднее, когда в пограничных районах Чехословакии стал поднимать голову фашизм, он был с теми чехословацкими гражданами немецкого происхождения, которые активно выступили против фашизма. Уже в то время Френцель сотрудничал с чехословацкой разведывательной службой, участвовал в формировании организации немецких антифашистов «Роте Вер», члены которой были полны решимости сражаться бок о бок с чехословацкой армией против гитлеровцев в случае агрессивных действий Германии против ЧСР.

После оккупации гитлеровскими войсками чешских пограничных территорий Альфред Френцель попал в список лиц, которые подлежали немедленному отправлению в немецкие концентрационные лагеря. Он спасся от ареста, бежав за границу. Через Польшу переправился в Англию, вступил там в чехословацкую авиационную часть.

После войны Френцель вернулся в Чехословакию, но ненадолго. По договоренности с работниками чехословацкой разведки он перешел на территорию нынешней Федеративной Республики Германии. Там он обосновался и постепенно начал принимать участие в политической жизни страны. Был избран депутатом баварского ландтага, позднее получил мандат депутата бундестага. В течение нескольких лет был членом военного комитета.

В голове полковника пронеслись основные моменты биографии человека, доставившего им столько неприятностей.

Когда молчание слишком затянулось, полковник Шварц снова обратился к хозяину дома:

— Знаете, Кейтель, я лелею в душе одну мечту: отплатить им за Френцеля! Подсунуть им на Востоке такую же «ведьму». И последнее время у меня такое чувство, что моя мечта начинает постепенно сбываться…

Всего за несколько часов до того, как полковник Шварц заговорил с Юлиусом Кейтелем о человеке из Гамбурга, на территории ЧССР неподалеку от Гавличкув-Брода произошла серьезная автомобильная авария.

Вернер Гегенман, ехавший в своем кофейно-коричневом «Пежо-404», не справился с управлением на мокрой дороге, машину занесло на повороте и перевернуло.

Так что пока в вилле «Розмари», купающейся в зелени над Штарнбергерским озером, говорили о появлении классного разведчика в западногерманской разведке, чехословацкие врачи боролись за его жизнь в одной из больниц Гавличкув-Брода.

I

В то июльское утро 1968 года капитан чехословацкой контрразведки Милан Немечек возвращался к себе в кабинет от начальника в подавленном настроении, которое нельзя было объяснить одной только холодной и дождливой погодой, подходящей больше для апреля, чем для июля. Нет, погода его не смущала, отпуск он все равно берет в сентябре, когда его нестареющая любовь — Шумава — превращается в самое прекрасное место на земле. В лесах вокруг Кашперских гор уже почти нет людей, зато полно грибов, склоны гор пестрят самыми фантастическими красками, а от Белого ручья иногда доносится боевой и любовный клич оленей. Милан Немечек ездит в Кашперские горы уже с тех пор, когда, служа в пограничных войсках, узнал Шумаву и полюбил ее всем сердцем.

Плохое настроение капитана нельзя было объяснить и тем, что как раз сегодня на него свалилось дело, которое он уже в кабинете начальника отнес к категории «сизифаков». Слова этого вы не найдете ни в одном словаре. Милан Немечек сам изобрел его когда-то для обозначения дел, которые требуют приложения невероятных усилий, но конечный результат при этом, как правило, бывает минимальным, если не нулевым.

Что дело, порученное ему сейчас, принадлежит к разряду «сизифаков», капитан Немечек определил сразу же, как только начальник стал объяснять ему, о ком идет речь.

— Это какой-то западногерманский журналист, зовут его Вернер Гегенман. Он ехал из Праги в Брно, по дороге потерпел аварию в нескольких километрах от Гавличкув-Брода. Жив остался, но основательно поломал себе скелет. В обломках его машины служба безопасности движения обнаружила вот эту записную книжку. Тут полно разных адресов, а также уйма всяких сведений, которые могут нас заинтересовать. Ты найдешь тут данные о нашей экономике из разряда тех, что в наше время не выходят за пределы страны. Он явно получил их от кого-то здесь, у нас, а что он собирался с ними делать, остается под вопросом. Интересно также то, что он очень торопился покинуть нашу страну. Доктора в Гавличкув-Броде еще не успели его как следует склеить, а из Вены уже приехала за ним санитарная машина и увезла в Австрию…

Милан Немечек слушал подполковника, предлагавшего ему посмотреть на эти записи и на людей, с которыми общался Гегенман или которые сами искали с ним знакомства, но продолжал думать о том, что в конечном счете это дело окажется «сизифаком». «Даже если нам удастся установить, — размышлял он, — что этот тип собирал сведения о нашей экономике, чтобы потом использовать их не только для своих статей, мы вряд ли сможем что-нибудь доказать. К тому же он теперь за пределами страны… Ну а что касается людей, которые с ним сотрудничали, то мы можем, конечно, узнать, кто они и что из себя представляют, но чтобы кто-нибудь из них признался, что сотрудничал с господином Гегенманом, выходя при этом за рамки закона, право, трудно предположить».

Капитан Немечек поделился своими соображениями и опасениями с подполковником. Но причиной его хмурого настроения были все-таки не эти опасения. Немечека беспокоило нечто иное. Уже в течение нескольких недель его беспокоила политическая атмосфера, царящая в стране, в партии, а также в отдельных подразделениях министерства внутренних дел.

«Все вдруг стало как-то странно запутываться, — думал он, вернувшись к себе в кабинет. — Каждый критикует все и всех на свете, и постепенно тебя охватывает чувство, что ты должен посыпать пеплом голову только потому, что ты коммунист и работаешь в системе внутренних дел».

Немечек положил на стол записную книжку Гегенмана и сел. Раньше он сразу же раскрыл бы ее и углубился в чтение, но сейчас он не спешит. Он вынимает из кармана пачку «Марицы», машинально берет сигарету, щелкает зажигалкой.

«С каждым днем обстановка все тревожнее». Эту фразу он повторяет про себя всякий раз, когда перед его мысленным взором проходят события, происшедшие в стране с конца прошлого года вплоть до этих июльских дней.

«Партии необходимо исправить недостатки, накопившиеся за последние годы, — рассуждает он, — но сейчас, похоже, она уже не контролирует положение в стране. Тон в политике вдруг стали задавать те, кто всегда был против нас и только и делал, что вставлял нам палки в колеса. А кое-кто и стрелял. Там, в шумавских лесах, я пару раз испытал это на собственной шкуре…»

Капитан Немечек энергично погасил в пепельнице окурок и медленно раскрыл записную книжку Гегенмана. Имена, адреса, телефоны лиц, проживающих в Чехословакии, Венгрии, Болгарии, Югославии и Румынии… Дальше идут страницы с данными о чехословацких шоссейных дорогах, о строительстве какой-то плотины…

Не успел капитан выяснить, о какой именно плотине идет речь, как на его столе зазвонил телефон. Немечек поднял трубку и произнес свое обычное «алло».

— Приветствую тебя, Следопыт… — послышалось из трубки, и Милан Немечек тотчас узнал голос. Это прозвище он получил в пограничной роте на Шумаве. Однажды зимой 1954 года он вел группу пограничников по следам двух нарушителей. Те шли с большим отрывом, но их удалось настичь благодаря его умению читать следы. И тогда тот, кто сейчас ему звонит, Ирка Черногорский, назвал его Следопытом. Это прозвище сохранилось за ним и потом, когда оба сняли пограничную форму и осенью 1955 года пришли работать в министерство внутренних дел. Они попали в разные отделы, но сохранили верность своей дружбе. Окончив курсы, Милан стал контрразведчиком, а Иржи Черногорский занялся криминалистикой. — Что-то ты не звонишь. Уж не замерз ли у тебя телефон? А то лето такое, что всего можно ожидать.

— Да нет, до этого еще дело не дошло, просто я стараюсь пользоваться им как можно меньше.

— Ай-яй-яй… Это что же значит? Не иначе как и ты поверил в этот треп о подслушивании телефонных разговоров?

— Нет, в это я не верю. Извини, Ирка, у меня сейчас нет ни времени, ни настроения болтать с тобой.

— Да ну? Ты что, опять соскучился по шумавскому воздуху?

— Пожалуй… Да и не только по шумавскому, но и по другому… Трудно сказать…

— Слушая тебя, Милан, я прихожу к выводу, что звоню вовремя. От имени и по поручению своего верховного командования напоминаю тебе, что завтра вторая суббота месяца и в нашем уютном доме состоится обычный прием.

«Обычный прием»… Так называли они регулярные встречи в семейном кругу, устраиваемые уже не первый год. Собственно, с той поры, как оба женились. В определенные дни Черногорские приходили к Немечекам, Немечеки к Черногорским. Программа, за малыми исключениями, была всегда одна и та же. Сначала они разговаривали о горестях и радостях жизни, потом на столе появлялась закуска, какое-нибудь коронное блюдо, которым одна кулинарка хотела похвалиться перед другой, и третьим пунктом повестки дня шла канаста, сопровождаемая распитием одной, а то и двух бутылок вина и приятными разговорами.

— Да, да, завтра же прием у тебя, — после короткой паузы отозвался Милан Немечек. — На этот раз не только я забыл, но и Иржина…

— Вот этого мы вам ни за что бы не простили! Власта ждет не дождется этого вечера! Она уже три дня ищет специальное мясо для какого-то китайского блюда.

— Ладно, Ирка, завтра вечером часов в восемь мы придем, — несколько резко закончил телефонный разговор капитан Немечек. Он и сам толком не знал, что было тому причиной. Уж конечно не то, что ему не о чем поговорить с приятелем. Наверное, он просто вспомнил о своих недавних размышлениях.

Дом, стоящий недалеко от Нусельского моста, помнил две мировые войны. И вид у него тоже был соответствующий. Несмотря на многочисленные лепные украшения, он выглядел донельзя убого и уныло.

Семья Черногорских жила здесь с той самой поры, когда построили дом. Иржи родился в нем, сюда же в 1958 году он привел свою Власту.

Вскоре после этого у Иржи умерли родители: сначала отец, потом мать. Но затем пришла пора радостных событий. Вначале Власта родила синеокую Зузану, а через два года — глазастого Владю. Этот второй потомок являлся предметом некоторой зависти Милана, потому что у него дома была настоящая дружина Шарки[8].

Немечеки, как и Черногорские, начали с дочки. Ее назвали Либуше. Потом настал период некоторого замешательства, потому что вместо ожидаемого сына родились двойняшки. И обе девочки. Та, что выбралась на свет первой, получила имя Шарка, ее сестренка, на три часа моложе, была названа Властой.

Если учесть, что у Немечеков в доме, кроме того, были еще две женщины — жена Милана Иржина и ее мать, — то, как со смехом иной раз утверждал Милан, в случае возникновения женской войны, из них можно было бы сформировать боеспособное отделение. К счастью, их семья не страдала от недостатка жилой площади. Они жили в двухэтажной вилле на холме по соседству с Баррандовом, и, по словам Милана, его женщины все время глядели на Девичьи горы, чтобы не пропустить момент, когда там появятся амазонки: дружине Немечеков не терпелось прийти им на подмогу.

Но как только посетитель из темного коридора вступал в квартиру Черногорских, он оказывался в другом мире. Уже в прихожей его встречала веселая современная стенка, первое значительное творение мастера интерьера Иржи. Первое, но далеко не последнее, потому что украшение семейного гнезда стало для криминалиста Иржи Черногорского способом разрядки. Все, кто приходил к ним в дом, восхищались его необыкновенной работой. Он говорил, что ловкость рук унаследовал от отца, а вкус от матери. Оба природных дара он развил уже сам, работая до призыва в армию в мастерской по оформлению одного из пражских универмагов.

После окончания срока службы он собирался вернуться в эту мастерскую, но судьба распорядилась иначе. Виноват в этом был некий следователь госбезопасности, который несколько раз приезжал к ним в пограничную часть за пойманными нарушителями. Во время одного такого визита он долго беседовал с Иржи Черногорским и Миланом Немечеком. В результате оба пограничника подали заявления о приеме на работу в министерство внутренних дел. Иржи простился с мастерской по оформлению, а Милан, с некоторой долей грусти, — с наборными кассами одной смиховской типографии.

Сегодня Иржи применял свои таланты только у себя дома да иной раз — у Немечеков.

Впрочем, свои эстетические познания он мог углублять прямо на работе. Начальство Иржи, учитывая его талант, включило его в группу криминалистов, расследующих правонарушения в области искусства, а также филателии.

Милану Немечеку в плане применения его старой профессии повезло меньше. Работа контрразведчика не имела с ней ничего общего. Она скорее напоминала деятельность репортера. Репортер в своих поездках тоже ищет ответы на главные вопросы, где, когда, кто, что, как и почему, а найдя их, предоставляет материал читателю. Обычно при этом он должен быстро усваивать сумму знаний из той области, о которой будет писать, чтобы так же быстро ее потом забыть, ибо на следующий день или через неделю ему придется проникать уже в тайны иной профессии. И контрразведчик вынужден вращаться среди людей самых разных специальностей и нередко овладевать тайнами профессий, которые принято считать уделом узкого круга специалистов. Это, бесспорно, интересная, но и сложная работа, требующая постоянного интеллектуального роста человека.

Может быть, именно поэтому у Милана Немечека было не одно хобби, как это бывает у большинства людей. Он очень хорошо знал литературу, он проник в тайны филателии и альпийской флоры, на службе он считался самым эрудированным микологом, который мог обнаружить съедобные грибы где угодно, даже на стадионе злиховского «Слована», куда он ходил болеть за футболистов в черно-белой форме. Круг интересов Милана был очень широк, но его единственной истинной страстью оставалась Шумава. С этим пришлось со временем смириться и его жене Иржине, и она не сердилась, когда в начале сентября Милан на пару недель уходил в дремучие леса Шумавы.

В удобные мягкие кресла синего цвета, стоящие вокруг низкого круглого стола, где обычно рассаживаются две супружеские пары, на этот раз уселись только мужчины; их жены были в кухне, где Власта Черногорская завершала свой эксперимент с китайским блюдом, а Иржина Немечкова ей ассистировала. Не исключено, что Иржи специально подстроил это, потому что друзьям надо было посекретничать друг с другом.

— Ну, давай, Следопыт! — без предисловия обратился Черногорский к Немечеку. — Что тебя так мучит, если тебе некогда позвонить даже своему лучшему другу? У тебя неприятности на службе? Или в кого-нибудь влюбился?

Милан Немечек грустно усмехнулся:

— Ни то, ни другое. Просто все мне опостылело. Я ничего не понимаю. То, что я всегда считал истиной, сейчас оказывается ложью, некоторые категории вовсе теряют смысл, мне кажется, я сплю и вижу дурной сон. Как будто на меня опустилась гигантская ночная бабочка и я не в силах стряхнуть ее с себя…

— Тебя мучает то, что происходит у нас в стране, да? Тебе неприятно, что кое-где у нас из честных и заслуженных людей делают мишень и бьют по ним из тяжелых орудий? Не так ли?

— Пожалуй, да… — кивнул Милан Немечек.

— И я в таком же положении, дружище. Но только я стараюсь не принимать это близко к сердцу. Я делаю свое дело и не смотрю по сторонам.

— Но так же нельзя…

— Можно, Милан, можно. Вот например, вчера, когда я тебе звонил, я поставил точку на одном деле, которое сидело у меня в печенках добрых полгода.

Иржи открыл деревянный ящичек с сигаретами, предложил Милану и закурил сам. Потом продолжил:

— Это дело поступило к нам из Карловарского района. Начиная с января там пошли ограбления церквей — одно за другим. Цепочкой… Сначала этим занимались ребята из Карловых Вар, потом попросили помощи у нас, потому что дело приняло серьезный оборот. Слишком уж много было украдено позолоченных чаш, дарохранительниц, статуй святых и так далее. Мы провели там почти две недели, облазили все чуть ли не на карачках, расспрашивали людей, а потом побеседовали со всеми известными нам в прошлом ворами, которые специализировались на таких кражах, но все напрасно. Даже ухватиться было не за что. Создавалось впечатление, что воры имели клиентуру среди иностранцев, потому что к нам не поступило ни одного сигнала о том, чтобы кто-то пытался краденые вещи сбыть, хотя мы и разослали описания вещей во все места, где их можно было продать. При каждой новой краже мы предупреждали все пограничные посты, но вещи как сквозь землю проваливались. И вот на прошлой неделе…

Иржи Черногорский замолк. И не только для того, чтобы затянуться сигаретой. Ему пришла в голову идея.

— Что на прошлой неделе? — спросил Милан Немечек.

Но его друг как будто не слышал вопроса и начал издалека:

— Ты меня, Милан, знаешь, я не очень-то верю в судьбу, но в этом деле она сыграла прямо-таки фантастическую роль. Представь себе… В прошлый четверг захожу в антикварный магазин в Старе-Месте. Я туда уже две недели заглядывал — полюбоваться на один старинный кубок, который мечтал купить… Замечательная вещь, только вот никак денег на нее не могу наскрести…

Милан Немечек покосился на шкафчик, за стеклами которого поблескивало несколько чашек в том же стиле, и с пониманием кивнул.

— Так вот, захожу я, значит, в магазин, посмотрел на свой кубок, а потом стал рассматривать статуэтку из майсенского фарфора. И тут вдруг в лавку входит здоровый парень в кепчонке с битком набитым портфелем. Сразу же бросилось в глаза, что родом он не из нашей матушки Праги. Но странное дело… Парень вел себя в лавке как постоянный посетитель. Продавщица, увидев его, сразу заюлила вокруг него, залебезила. Мы, мол, по вас уже соскучились, что это вы так долго не приезжали. Тут же появился заведующий и тоже залебезил. А потом увел дорогого пана Сикору, как они его называли, куда-то в заднее помещение. Я смотрел на это представление, и вдруг меня осенило. Я постарался с осторожностью расспросить продавщицу, не принес ли этот господин какой-нибудь фарфор, наплел ей с три короба, уже не помню что. И знаешь, что она ответила? Где там, пан Сикора эксперт по другим вещам: подсвечники, распятия и так далее…

— Ладно, Ирка, не закручивай детектив! Это и было карловарское привидение?

Черногорский скорчил кислую мину:

— Ах, друг мой, я вижу, у тебя не хватает терпения выслушать до конца своего ближнего.

— Хватает, хватает, только говори скорей…

— Нет, уже не получится, ты оборвал нить моего повествования, как выражался старик Кодытек… Короче говоря, он действительно оказался, как ты его окрестил, карловарским привидением. Он со своим зятьком и совершал эти церковные кражи. И знаешь, кем они были? Рабочими по ремонту громоотводов. Громоотводы по понятным причинам они чинили преимущественно в костелах.

— Постой, а как же заведующий? Он что, не знал, что вещи краденые?

— Очень даже знал. И поэтому предлагал их только тем покупателям, у которых мы не могли их обнаружить. Он был с ними заодно. Сам он тоже хорошо грел на этом руки, потому что воры не разбирались в том, что крали.

— Так что теперь твои карловарские привидения сидят под замком, а ты — довольный и счастливый человек, не так ли? Поздравляю!..

— Милан, не издевайся!

— Ну что ты, какая издевка! Слушая тебя, я скорее готов издеваться над самим собой. И если говорить откровенно, я немного тебе завидую. Ты вчера аккуратно оформил свою документацию, передал ее прокурору и испытываешь удовлетворение от честно выполненной работы. Ты даже можешь подсчитать, какие ценности ты сберег для страны. Начальство твое будет довольно, и даже люди, которые сейчас поливают нас грязью, тоже признали бы твои заслуги… У нас же все намного сложней, Крутимся мы так же, как и вы, и нам тоже не раз удавалось сберечь ценности, исчисляемые миллионами.

— Я тебя понимаю… Тебе кажется, что люди, непосвященные в эту работу, не могут ее оценить. А посвященных очень мало… Но так и должно быть, ведь о ней нельзя ни рассказывать по телевидению, ни писать в газетах, так что не удивляйся. Такова уж судьба твоей работы…

— Нет, ты меня не понимаешь, Ирка. Я вовсе не хочу, чтобы о нас писали в газетах, меня волнует другое…

— Что же?

— Скажи мне, неужели так трудно понять, что в наше время государство, не имеющее разведки и контрразведки, не может быть сильным? И чем лучше функционируют эти органы, тем больше преимуществ имеет оно перед своими противниками. Неужели это трудно понять? Мне сейчас кажется, что для наших людей вдруг перестали существовать такие понятия, как «шпион» и «агент», они согласны принимать их только в детективах. Они отказываются признавать, что против нас работают иностранные шпионские центры, собирающие о нас всевозможные данные и самые различные секретные сведения. Некоторые журналисты дошли до того, что уже пишут, будто мы придумываем этих противников как пугало, чтобы не лишиться куска хлеба. Это, мол, сказки для малых детей, пережиток эры «холодной войны». Я даже как-то на днях прочел, что у нас в стране, собственно, и скрывать нечего, потому что промышленность наша так отстала, что о ней на Западе известно все… Понимаешь?

— Понимаю. И, будь я на твоем месте, я высоко оценил бы работу конкурирующей службы, пустившей в ход эту мысль. Ведь это гениально, а? Это подготавливает превосходную почву для работы агентуры. Приходите и собирайте у нас информацию, потому что скрывать нам нечего!..

— Смеешься, а ведь у нас так обстоят дела на самом деле. Стоит проехаться на трамвае или посидеть в какой-нибудь забегаловке, переброситься с кем-нибудь парой слов — и ты можешь получить самые секретные сведения, не прилагая никаких усилий.

— И ты удивляешься? Да сейчас секретные сведения публикуются прямо в газетах, и на это никто даже внимания не обращает. По крайней мере у нас. За границей, конечно, очень даже обращают. Им-то секретные данные как раз нужны. Наверняка в Пуллахе потирают руки…

— Вот видишь, и ты еще хочешь, чтобы я веселился. Мне даже иногда кажется, что я делаю работу, в настоящее время никому не нужную и бесполезную. Ты, по крайней мере, хоть препятствуешь расхищению художественных ценностей нашей республики.

— Отчасти, братец, отчасти…

— Хорошо, пускай отчасти, а вот я чувствую себя совершенно бессильным.

— Милан, перестань хныкать! Не может же это продолжаться до бесконечности. Настанет момент, когда кто-то скажет: хватит!.. Хватит болтать, хватит науськивать, хватит натравливать… Ну и вообще…

— А не ответишь ли ты мне, кто это скажет?

— Кто-нибудь наверняка найдется…

— Прежде всего это должна сказать партия, не так ли?

— Да, ты прав. Но для нас, Милан, самое главное даже в этой неразберихе — сохранить чистую совесть и чистые руки, согласен?

В эту минуту в дверях появилась Власта Черногорская. Услышав последние слова мужа, она тут же подхватила:

— Прекрасно, спорщики. Если у вас чистые руки, прошу проследовать в столовую. Кушать подано.

Мужчины поднялись, но оба чувствовали, что разговор не разрешил мучивших их сомнений.

Далее все шло как заведено. Только вино, которое они попивали за канастой, казалось друзьям не таким вкусным, как всегда.

II

В тот момент, когда Йозеф Штейнметц вошел в приемную кабинета Шварца в Пуллахе, над обитой дверью светилась красная табличка с надписью «не входить». Секретарь Шварца попросил Штейнметца немного подождать, объяснив, что шеф ждет его, но совещание, которому давно пора бы кончиться, неожиданно затянулось. Как, впрочем, и большинство других совещаний, проходящих в эти дни в кабинете полковника.

Пожалуй, никогда еще за все время существования пуллахского Центра сотрудники чехословацкого сектора не имели столько работы, как в последнюю декаду августа и теперь, в первой половине сентября 1968 года. Это кое-что да значит, если учесть, что в декабре будет уже двадцать один год, как разведывательная служба Гелена переехала в Пуллах.

Двадцать один год…

В начале второй половины тридцатых годов, когда этот обширный комплекс зданий был только что построен в десяти километрах к югу от Мюнхена, в нем расположился тогдашний заместитель Гитлера Рудольф Гесс, который приказал оборудовать пуллахскую резиденцию в соответствии со своими вкусами. Все двадцать двух- и трехэтажных домов, ряд одноэтажных строений и бункеров были обнесены высокой стеной общей протяженностью в полтора километра. Уже тогда комплекс был снабжен автоматической сигнализацией и бдительно охранялся эсэсовцами.

Рудольфа Гесса сменил в Пуллахе Мартин Борман со своим партийным аппаратом. А в самом конце войны здесь нашел прибежище штаб фельдмаршала Кессельринга.

После падения третьего рейха американцы разместили в Пуллахе свою военную цензуру. Но военные цензоры недолго тут загорали. Уже 6 декабря 1947 года за пуллахскими стенами обосновался генерал Гелен со своими людьми и сразу же начал перестраивать здесь все по-своему. Своей резиденцией шеф зарождавшейся разведывательной организации, носившей его имя, выбрал небольшую трехэтажную виллу в центре территории. Эта вилла получила тогда неофициальное название «Белый дом». Вскоре сюда начала стекаться информация не только из Германии, но и со всех концов земли.

Разумеется, при строительстве пуллахского Центра Рейнгард Гелен думал не только о своих удобствах. Он создал прекрасные условия работы и для всех своих сотрудников и их семей, постепенно переселявшихся в дома за высокой стеной.

Разведывательная организация Гелена, насчитывавшая сначала 200 человек, быстро стала расти, и вскоре в ней было 3000 сотрудников. Рейнгард Гелен следил за тем, чтобы его люди имели оптимальные условия жизни, то же касалось и членов их семей. Поэтому со временем внутри тщательно охраняемой территории Центра появились разные магазины, ясли, школа и даже больница.

Более двадцати лет Рейнгард Гелен руководил из пуллахского «Белого дома» своей разведывательной организацией. В апреле 1968 года он простился с Центром, уйдя на пенсию. Его место занял генерал-лейтенант Герхард Вессель.

Новый шеф пуллахского Центра был известен своей ненавистью к консерватизму, но при этом он вовсе не собирался менять то, что оправдывало себя долгие годы. Центр будет и впредь базироваться на старых принципах — так он решил, когда принимал от Рейнгарда Гелена пост директора Федеральной разведывательной службы.

После двадцатиминутного ожидания красный свет над дверью кабинета полковника сменился наконец зеленым, и вслед за тем из кабинета Шварца вышла группа молчаливых людей.

Йозеф Штейнметц вошел в прокуренный кабинет. Полковник даже не счел нужным как-то извиниться за задержку.

— Садитесь, Штейнметц! — приказал он.

Тот, к кому были обращены эти слова, сел на один из стульев, стоящих вокруг длинного стола заседаний, и стал ждать дальнейших указаний начальника. Но полковник не торопился. Он перекладывал на своем столе какие-то папки с документами, потом посмотрел на Штейнметца.

— Я прочел ваши последние донесения… — начал он. Потом замолк и опять переложил одну из папок. Штейнметц молча за ним наблюдал. Полковник, по-видимому, размышлял, как продолжить разговор. — Они неплохие… — добавил он через некоторое время.

— Благодарю, господин полковник. Я рад…

— Погодите, Штейнметц, — оборвал Шварц подчиненного. — Если я говорю, что они неплохие, это еще не значит, что все в идеальном порядке. Меня беспокоит ситуация, в которой очутился Карл. Насколько мне известно, вы были на этой неделе в Вене. Как там обстоят дела?

Йозеф Штейнметц устроился на стуле поудобнее, провел ладонью по гладко выбритой щеке и начал:

— Как я уже сообщал в своих донесениях, господин-полковник, состояние здоровья Карла не слишком обнадеживающее. Во время аварии он получил серьезные травмы: переломы ног, ребер и в дополнение к этому еще какие-то внутренние повреждения. По заключению врачей, ему предстоит полугодовая госпитализация с последующими двумя-тремя месяцами курортного лечения или хорошего отдыха.

— Черт, и надо же такому случиться именно сейчас, — прервал полковник Штейнметца, — когда Карл нужен нам в Праге больше чем когда-либо. Вы уверены, что авария не была подстроена?

— Абсолютно, господин полковник. Карл сам говорит, что это целиком его вина. Он просто не справился с управлением на мокрой дороге и врезался в дерево.

— Материал, который был при нем, сможет его в будущем как-то скомпрометировать?

— И в этом плане вроде бы все в порядке. То, что осталось в машине, почти все сгорело. Да и там у него были только обычные журналистские записи.

— Ладно, Штейнметц. Как вы намерены вести это дело дальше?

— Карл заверил меня, господин полковник, что информация будет поступать к нему, как и прежде. У него в Праге есть несколько лиц, которые согласны на него работать. Они будут посылать ему сведения до тех пор, пока он сам не сможет отправиться в путь.

— Это я уже прочел в вашем докладе, теперь я хотел бы слышать подробности. Вы знаете, что за люди эти его пражские информаторы? Нет ли опасности, что они поставят под угрозу его деятельность в Чехословакии?

— Карл заверил меня, что все в полном порядке. Один из его информаторов — псевдоним Вильгельм — работает в каком-то учреждении, связанном с экспортом и импортом машин, и имеет возможность довольно часто выезжать за рубеж. Он падок на деньги и за них готов на все. Кроме того, он не любит коммунистов.

— Ладно, а другие?

— Еще Карл рассчитывает на некоего Руди. Это псевдоним человека, у которого есть родственники в Будапеште и Вене и которых Карл рассчитывал использовать в будущем.

— Хорошо. Хотя это и слабая компенсация. Я прошу вас, Штейнметц, и впредь уделять Карлу первоочередное внимание! Мы приобрели хорошего агента. Как насчет его финансовых дел?

— Я сделал все согласно вашим приказаниям, господин полковник. Транспортировку из Чехословакии и лечение в больнице оплачивает Центр. Условленное вознаграждение мы будем переводить на его банковский счет в течение всего периода лечения и долечивания. Об этом мы с ним договорились уже в больнице. По выздоровлении он составит подробный отчет о своем последнем визите в Чехословакию и перешлет его мне…

— Хорошо, Штейнметц. Сколько мы платим ему сейчас в месяц?

— Две тысячи триста марок. Не считая оплаты дополнительных расходов и командировочных.

— Командировочные он теперь не получает. Постарайтесь, чтобы во Франкфурте с ним продлили контракт вместо двух лет до четырех, и договоритесь в административном отделе — пусть повысят ему зарплату до двух с половиной тысяч…

— Я позабочусь об этом, господин полковник.

— В данном случае мелочная экономия неуместна. Все, что мы выплатим Карлу, через некоторое время вернется к нам с лихвой. А теперь пойдем дальше. Как там дела с вашей троицей, ответственной за операцию «Адлер»? В последнем донесении вы не указали, отозвался ли кто-нибудь из них?

— К сожалению, господин полковник, до сих пор от них нет никаких вестей. По-видимому, на их деятельность в Чехословакии оказали воздействие последние тамошние события.

— Вы говорите как новичок, Штейнметц. При таких обстоятельствах они должны были проявлять наибольшую активность, вы не думаете? Сходите к их родным и напомните о себе!

— Есть, господин полковник.

— Теперь о Рихтере. Вы уже говорили с ним?

— Говорил, и он готов принять наше предложение, но у него несколько более высокие требования по сравнению с тем, что я ему предложил.

— Какие?

— Он согласен ездить за наш счет туристом в Чехословакию, но за каждую такую поездку требует вознаграждение в пятьсот марок.

— Вот паразит! Ему устраивают бесплатные поездки за границу, а он еще требует вознаграждение!

— Сначала он требовал тысячу марок за каждую поездку, но я отказал.

— Что он себе позволяет, этот парень? — взорвался Шварц.

— Он сказал, что у него сейчас много работы не только в Мюнхене, но и в Нюрнберге, и потому такие поездки сопряжены для него с финансовыми потерями.

— Паразит, — повторил полковник Шварц. — Но ничего не поделаешь. Соглашайтесь на его условие, и пусть он выезжает с первой же группой, которая отправляется в Чехословакию. Инструктаж ему организуйте как обычно. И если будет возможность сбить с него спесь, воспользуйтесь ею. Но я не хотел бы, чтобы это дело затягивалось. Чехословакия сейчас для нас — первоочередная задача, и чем больше там будет наших людей, тем лучше. Месяца через два-три это наверняка будет сложнее.

— Понимаю, господин полковник.

— Ну тогда все, Штейнметц. Жду вашего доклада в ближайшее время. И еще раз вас предупреждаю: Карл должен и впредь быть в центре вашего внимания. До свидания.

— До свидания, господин полковник.

Йозеф Штейнметц вышел из кабинета Шварца. Полковник нажал кнопку, и табличка над дверью его кабинета загорелась зеленым светом: к нему могли входить новые посетители для доклада и получения приказаний.

Середина сентября 1968 года. В пуллахском Центре по горло работы. Особенно у тех, кто занимается Чехословакией.

III

Август 1969 года в Будапеште был теплым. В воскресный день горожане дружно высыпали на берега Дуная. Особенно многолюдно было на пляже «Палатинус», что на острове Маргит. Люди стремились позагорать напоследок. Кто знает, долго ли еще будет таким щедрым солнце? В этом году погода не особенно баловала будапештцев. Почти весь июль шли дожди.

Поэтому сейчас берега Дуная и остров Маргит заполонили все, кто не хотел мириться с тем, что летний отпуск из-за плохой погоды не удался и теперь остается ждать следующего лета. Однако на травке «Палатинуса» загорали не только жители венгерской столицы. В дальнем углу пляжа, где было меньше народу, на широкой пестрой подстилке сидели четверо мужчин, оживленно разговаривая. Разговор велся на немецком языке, хотя единственным немцем в этой четверке был Вернер Гегенман. Его собеседниками были Норберт Шерппи, Йозеф Рудольф и Бедржих Видлак.

Им было о чем поговорить, ведь эта четверка встречалась последний раз более года назад, незадолго до того, как Вернер Гегенман попал в эту злосчастную аварию у Гавличкув-Брода. А в течение этих тринадцати месяцев в интересующей его и Шерппи Чехословакии произошло много событий.

Именно об этой стране и шла в основном речь. Особый интерес проявлял Норберт Шерппи, который уже девятый месяц был лишен возможности посетить Чехословакию. Сбылось все точь-в-точь как предсказал ему когда-то в кафе «Флора» Вернер Гегенман. В ноябре 1968 года Шерппи был выдворен из страны, и теперь его надежды в скором будущем вновь полюбоваться Прагой практически были равны нулю. Поэтому он уже битый час бомбардировал обоих пражан вопросами о событиях, которые произошли в Чехословакии после его отъезда. Он кормился теперь только тем, что писал ему Йозеф Рудольф в своих регулярных, но куцых ежемесячных сообщениях. Но ведь и самая буйная фантазия не может заменить личных контактов.

Сегодня Норберт Шерппи полностью признал правоту своего западногерманского коллеги. Он был слишком неосторожен и шел на неоправданный риск, хотя… решающим фактором в выдворении его из Чехословакии были вовсе не его статьи об этой стране. Шерппи был выслан из Праги за действия, с журналистикой никак не связанные.

Просто ему очень не повезло, сказал Норберт Шерппи Вернеру Гегенману, рассказывая, как все получилось. Он случайно оказался замешан в уличных беспорядках, когда группа юнцов срывала на Летенском поле флаги.

Случайно оказался замешан…

Норберт Шерппи не похвалился перед своим западногерманским коллегой, что именно он платил за угощение этой «группы юнцов» в ресторане, что именно он подговорил двух из них, выпивших пива больше других, залезть на шесты с флагами и сорвать их. К чему детали — Гегенман все равно не сумеет их оценить и, чего доброго, опять начнет читать свои нудные проповеди о пользе осторожности. «Он все такой же осторожный дедок, каким был тогда, когда я с ним встречался в «Рояле», а потом в пражской «Флоре». Осторожный и хитрый как черт», — думал Шерппи, искоса поглядывая на загорелое тело Гегенмана.

«Осторожный, хитрый дедок», — повторял Шерппи про себя, внимательно слушая при этом Бедржиха Видлака, рассказывавшего о том, что за несколько дней до их отъезда в Будапешт в Праге опять была какая-то заварушка. Несколько групп молодежи столкнулись с органами охраны общественного порядка, и как будто в разгоне молодых людей участвовала и народная милиция.

— Значит, Прага все бурлит?.. — нетерпеливо допытывался Норберт Шерппи.

— Бурлит?.. Вряд ли это можно так назвать, — оценил ситуацию в Праге Видлак и после некоторого раздумья добавил: — Скорее, это отдельные эксцессы, на которые идет та или иная группа молодежи. На что-нибудь серьезное мы уже не можем рассчитывать. Это последние отголоски…

— Вы слишком быстро сложили оружие, — ехидно заметил швейцарский журналист.

— Может быть, господин Шерппи, но ничего другого нам не оставалось делать. Плетью обуха не перешибешь. А сегодня коммунисты опять крепко сидят в седле, их из него не выбьешь. Те, что стояли у руля в прошлом году, постепенно уходят, и обстановка, как пишут газеты, консолидируется.

— Это ваша вина, приятель, вы упустили уникальную возможность избавиться от власти коммунистов. Если бы это удалось, американцы не только рукоплескали бы вам, но и засыпали бы вас товарами, пользующимися большим спросом. Вроде джинсового костюма, который коллега Гегенман должен привезти вам для сына…

Норберт Шерппи сказал это так ядовито, что Видлак даже вздрогнул. Он растерянно улыбнулся и беспомощно пожал плечами. Он пожалел о том, что высказал свою просьбу Гегенману в присутствии Шерппи. Ведь вечером они встретятся с Гегенманом наедине, вот тогда он и мог бы попросить его об этом без свидетелей.

Вернер Гегенман, выступавший до сих пор в основном в роли слушателя, почувствовал, что пора помочь своему пражскому информатору, и перевел речь на другую тему:

— Должен вам, друзья, признаться, что я заскучал по Праге. Вы не можете себе представить, какое это мучение — лежать все время в кровати и не видеть вокруг себя никого, кроме врачей и сестер. Я, как мог, пытался бороться с беспомощностью и скукой, часто вспоминал изумительные пражские улочки, мысленно переносился на террасу ресторанчика «Золотой колодец» и видел перед собой живописные крыши Малой Страны[9] и величавую, спокойную Влтаву…

После такого излияния чувств Вернер Гегенман на минуту замолк и принялся чистить давно погасшую трубку. Его швейцарский коллега подумал про себя: «Ну, ну, дедуля, смотри только не раскисни в сладкой истоме».

Бедржих Видлак также молча выслушал воспоминания Гегенмана, думая о чем-то своем. Только Йозеф Рудольф согласно кивнул:

— Это вы очень хорошо сказали, господин Гегенман. Как видно, Прага вам действительно запала в душу. Меня это, впрочем, не удивляет. Я живу в этом городе уже почти полвека и все время им восхищаюсь…

Интернациональная четверка некоторое время говорила про Прагу, затем речь зашла о новом «мерседесе», на котором Гегенман приехал в Будапешт, поговорили о его предстоящей поездке в Румынию и вернулись к обсуждению последних политических событий. Постороннему человеку их встреча могла бы показаться сердечной, но в действительности они уже давно не питали никаких иллюзий в отношении друг друга — для этого они слишком хорошо друг друга знали.

О главном, из-за чего эта четверка встретилась в Будапеште, разговор все еще не начинался. У каждого из них были для этого свои причины. Шерппи пока не вступал в разговор с Йозефом Рудольфом потому, что любопытный Гегенман мог позаимствовать у него какую-нибудь идею, которую можно было бы воплотить в статье или репортаже. Пара Видлак — Гегенман также имела свои причины отложить беседу на вечер.

И поэтому человек, который в течение всего этого воскресного утра пролежал рядом с ними, делая вид, что его ничто не интересует, кроме увлекательной книги, так и не узнал того, ради чего был сюда послан.

В то время как Норберт Шерппи шел на встречу, которая должна была состояться в квартире сестры Рудольфа Илоны Бордаши, Вернер Гегенман с Бедржихом Видлаком прогуливались по набережной Дуная.

Стоял теплый летний вечер, подходивший больше для поэтических бесед, чем для разговора, который вела эта парочка, бродившая между величественными зданиями парламента и Венгерской академии наук.

— Я хотел бы еще раз поблагодарить вас, господин Видлак. Вы оказали мне неоценимую услугу. В прошлом году вы блестяще справились со своей задачей. Разумеется, я в долгу не останусь. Пока что, в соответствии с нашим уговором, я положил на ваш счет в венском банке пятьсот марок. После возвращения из Румынии я переведу на него еще двести.

— Благодарю вас, господин Гегенман. Они мне пригодятся. В конце года я собираюсь съездить в Швейцарию. Правда, не знаю, удастся ли. У нас на работе начались кое-какие перемены, боюсь, что это затронет и меня.

— Что вы имеете в виду?

— Наверное, мне придется поменять работу.

— Это было бы нежелательно…

— Не столько для вас, сколько для меня, но похоже, что так и будет. Я не хотел на пляже в присутствии остальных говорить об этом. Вероятно, мне придется уйти из «Стройимпорта».

— Вас увольняют?

— Да нет, рекомендуют найти другое место. Весной 1968 года я немного прижал к стене некоторых наших членов парткома, когда был руководителем группы активных беспартийных. Ну а теперь, видимо, бумеранг возвращается.

— Да, это очень нежелательно, — повторил еще раз Вернер Гегенман, — но я надеюсь, что это не скажется на нашем сотрудничестве.

— Наоборот, господин Гегенман, я бы с удовольствием его продолжил.

— Я тоже, поскольку ваши материалы оказались просто замечательными. Скажем, то, что вы мне послали в прошлом месяце о проблематике СЭВ. Следите, дружище, и в дальнейшем за работой этой организации и собирайте для меня всевозможную информацию, связанную с интеграцией. И еще об одном я хотел бы вас попросить. Не могли бы вы узнать некоторые подробности, касающиеся вашей химической промышленности? Я имею в виду данные о мощности заводов, о планах, которые намечаются на ближайшие годы в этой отрасли…

— Не знаю, господин Гегенман, эта область для меня незнакома, но я попытаюсь.

— Господин Видлак, это не спешное дело. Меня устроит, если вы соберете эту информацию через три-четыре месяца. Все равно в Чехословакию я попаду только в конце года. Сначала я хотел заехать на ярмарку в Брно, но теперь у меня появились кое-какие неотложные дела в Румынии, поэтому поездку в Чехословакию пришлось отложить.

— Я попробую за это время что-нибудь раздобыть, господин Гегенман. Кстати, я собираю интересующие вас данные о строительстве. Их у меня уже очень много, в том числе о применяемой технике и новых методах строительства.

Беседуя, они подошли к Цепному мосту и снова повернули назад. Разговор шел уже о других отраслях промышленности, интересующих Гегенмана.

Походив так часа два, они зашли в небольшое летнее кафе. Заказали кофе, потом коньяк. Разговор о чехословацкой экономике, проблемах СЭВ был окончен. Мимо них проходили веселые молодые люди, рядом, за соседним столиком, оживленно беседовали пожилые жители венгерской столицы. Вторая рюмка коньяка подняла настроение Бедржиха Видлака. В последний раз он чувствовал себя так же хорошо в уютной комнатке Кветы Котковой. Бог знает почему, но он вдруг вспомнил об этой женщине. Воспоминания были настолько живыми и яркими, что он не выдержал и начал рассказывать Гегенману о Квете Котковой. Он говорил о ее красоте и очаровании, о ее непосредственности и энергичности, а также о ее необыкновенном гостеприимстве. А затем, желая хоть как-то отблагодарить своего знакомого за приглашение в Будапешт, он предложил ему, когда тот будет в Брно, зайти при случае к Квете Котковой.

— Она будет очень рада вашему визиту, господин Гегенман, вот увидите. А жизнь у нее — сплошной комфорт, со всеми приложениями…

Вернер Гегенман лукаво улыбнулся:

— Говорите, со всеми приложениями?.. Не знаю, что вы имеете в виду, но я весьма признателен вам за ваше любезное предложение. Я обязательно как-нибудь зайду к пани Котковой…

— Вы можете сослаться на меня, господин Гегенман. Я убежден, что вы останетесь довольны. Если хотите, запишите адрес: Битовская, 26.

В новенькой записной книжке Гегенмана появились адрес Кветы Котковой и ее телефон.

Около двенадцати часов ночи они разошлись. Вернер Гегенман направился в гостиницу «Рояль», а Бедржих Видлак поплелся на улицу Мессароша, где ему было предложено переночевать в квартире сестры Рудольфа.

IV

Город только просыпался, а Милан Немечек уже шел вдоль спортзала «Соколовна» к остановке трамвая. Было холодное январское утро 1970 года, и чистое небо говорило о том, что и днем ртуть термометра не поднимется выше нуля. Капитана это не пугало. Когда-то в лесах Шумавы он пережил и более сильные морозы, чем нынешние, оказавшиеся сюрпризом для пражан. Он шел быстрым шагом и через некоторое время догнал мамашу с малышом, спешивших, очевидно, в детский сад. Пожалуй, это слишком спартанское воспитание, мысленно пожалел малыша Милан, обгоняя их и ободрительно улыбаясь шустрому мальчонке.

Выйдя на главную улицу, он замедлил шаг, потому что до остановки было уже недалеко, и задумался о предстоящем рабочем дне.

Теперь служба не вызывала у него таких душевных мук, которые он некогда переживал. Его уже оставило тягостное чувство, будто он зря старается, потому что результаты его труда никого не интересуют. Он вновь всерьез боролся с теми, кто противостоял ему на невидимом фронте, снова скрещивал оружие с противником, выступавшим против социалистической Чехословакии, и делал все для того, чтобы сорвать его планы. И можно сказать, что это ему удавалось.

Подошел трамвай. Милан сел в полупустой вагон и мысленно стал перебирать некоторые дела, которые он расследовал за последние месяцы.

Сначала был Арношт Петрлик… С тех пор прошло уже около года. Этот либерецкий текстильщик пришел к ним тогда сам… Капитан Немечек мысленно переносится в Либерец, в здание районного отдела госбезопасности. Вот перед ним сидит Арношт Петрлик. Невысокого роста коренастый мужчина, сильно взволнованный. Волнение его вполне понятно: кто знает, что пришлось пережить Петрлику, прежде чем он решился переступить порог районного отдела госбезопасности? И тут он произносит такое, что у Немечека дыхание перехватывает.

— Я агент разведки ФРГ, номер сорок девять, — проговорил Петрлик, словно желая выложить сразу самое трудное. Затем запнулся и начал немного сбивчиво объяснять: — То есть я не агент, но они хотели, чтобы я им был… Они готовили меня к этому… Четыре дня меня готовили…

В эту минуту Милан Немечек отказался от своей привычки дать возможность выговориться допрашиваемому и начал помогать растерявшемуся человеку:

— Давайте, пан Петрлик, начнем с самого начала. Насколько мне известно, в июле прошлого года вы были в гостях у своей матери в Федеративной Республике Германии, так?

— Да, в Бабенхаузене. Понимаете, я из немецкой семьи, но еще до войны мы были антифашистами и поэтому после 1945 года остались здесь. Кроме Рудольфа, моего брата… Он во время войны женился в Германии и после ее окончания остался в Бабенхаузене. Когда в 1949 году у него умерла жена, он попросил мать переехать к нему, поскольку у него был небольшой дом. Ну, мать так и сделала. Но знаете, как говорится, беда никогда не приходит одна. Через два года брат попал под грузовик и умер. Мать осталась там одна. Я хотел, чтобы она вновь вернулась к нам, но она боялась обременить нас, потому что у меня в доме семеро детей. Поэтому она там осталась, а я ездил к ней один-два раза в год.

— Последний раз вы были там в июле прошлого года?

— Да. Из Либереца я выехал 3 июля. Примерно на четвертый день моего пребывания в Бабенхаузене ко мне пришел какой-то человек. Он назвался работником Информационной службы из Штутгарта и сказал, что его интересует, доволен ли я своим пребыванием в ФРГ и не испытываю ли недостатка в чем-либо. Меня это немного удивило, потому что до сих пор ничего подобного никогда не было, а потом я подумал, что, вероятно, это какой-нибудь новый пропагандистский трюк, но продолжал слушать этого человека. Он спрашивал меня, правится ли мне в ФРГ, лучше ли здесь, чем у нас в Чехословакии, и наконец заговорил о моей матери. Сказал, что ему жаль ее, что живет она трудно и обещал помочь ей через какую-то католическую секцию. Я против этого не возражал. Мать действительно жила в трудных условиях, а поскольку он хотел помочь ей, то зачем ему было мешать в этом? Он предложил мне приехать к нему во Франкфурт-на-Майне, чтобы там все оформить. Товарищ капитан, это была ловушка, и я в нее попался. Как мы и договорились, встреча состоялась во Франкфурте. Только этот человек повел меня не в католическую секцию, а в отель «Адлер». Там он пригласил меня на обед и вместо того, чтобы говорить об улучшении условий жизни моей матери, принялся болтать о том, что я немец и что мне следовало бы это доказать на деле. Он рассказывал о том, что границы ФРГ все равно будут изменены, что в ближайшие годы все переменится и что если я буду вести себя с умом, то мог бы на этом выиграть. Хотите верьте, хотите нет, но у меня в этот момент появилось огромное желание схватить этого типа за горло и выкинуть его на улицу…

Во время этого монолога Арношт Петрлик так распалился, что даже покраснел.

— Но вы ведь не выкинули его на улицу?

— Нет, я ему просто сказал, что такое сотрудничество для меня было бы рискованным, так как на текстильном заводе у меня приличное место начальника отдела эксплуатации, дома — жена и семеро детей, и мне не хотелось бы этого всего лишиться… Представьте себе, товарищ капитан, он начал мне угрожать. Говорил, что у меня в ФРГ живет мать и что если я ее действительно люблю, то мне надо хорошенько подумать. А то может случиться так, что я в последний раз приехал к ней в гости. Он даже сказал, что может добиться того, чтобы мать лишили тех ста пятидесяти марок пенсии, которую она получала, и что тогда ей придется еще хуже, чем сейчас. Должен вам сказать, что во мне все кипело, но что я мог сделать? И тогда я спросил его, что мне нужно делать, чтобы доказать, что я настоящий немец. Вместо разъяснений он расплатился за обед и пиво и провел меня наверх, в комнату, где уже сидели два каких-то типа. Тому, что мне надо делать, они учили меня четыре дня…

Арношт Петрлик замолчал и вытащил из кармана пачку сигарет.

— Закурите? — предложил он, и Немечеку показалось, что сидевший напротив него человек уже вполне успокоился. Взяв предложенную сигарету, капитан прикурил сам и дал прикурить Петрлику. А тот продолжал:

— Хотите знать, чем они там меня напичкали?

— Да, да, конечно.

— Ну, прежде всего они рассказали мне, что я должен для них делать. Их интересует, где у нас расположены воинские части, как они вооружены, когда и каким образом осуществляется переброска войск, фамилии командиров и вообще офицеров. Они посоветовали мне получать эти сведения как путем собственных наблюдений, так и у разных болтливых людей, с которыми мне придется сталкиваться. Потом долго разъясняли, как нужно посылать эти сведения. Я должен был писать матери письма на бумаге в клеточку, причем каждое слово следовало начинать со следующей клетки. Это было бы для них сигналом, что я не работаю под контролем. Прежде чем заклеивать конверт, нужно было вставить в середину заклеиваемой части с правой стороны полоску бумаги шириной в пять миллиметров и только потом заклеивать конверт. После этого полоску надо было вытащить. Тогда в правой части конверта осталась бы маленькая незаклеенная часть, что также свидетельствовало бы о том, что у меня все в порядке. Вы понимаете меня?

— Понимаю…

— Ну а мать должна была эти письма открывать с левой стороны и, прочитав их, отсылать по адресу, который ей должны были сообщить. Да, и еще меня проинформировали о том, как я буду получать от них инструкции для шпионской деятельности. Предполагалось использовать для этого различные открытки, которые будут мне приходить из ФРГ. Я уже получил две открытки, они у товарища, с которым я говорил раньше…

— Да, я их уже видел.

— А к ним был такой ключ. Если я получал видовую открытку, причем черно-белую, то это означало, что мне нужно послать сведения об общем положении в Либереце. Если же приходила цветная, то это значило, что инструкции мне направляются особой посылкой, в которой будет чай, сигареты или печенье. Черно-белая открытка с лесным пейзажем должна была сигнализировать мне о том, чтобы я перестал посылать сведения, но продолжал наблюдения. А открытка с изображением какого-нибудь животного означала приказ уничтожить все материалы по связям и немедленно прекратить работу… Все эти премудрости они вдалбливали мне в голову четыре дня, а потом еще устроили экзамен. Мне пришлось зашифровать с помощью шифровального ключа, который я получил, несколько сообщений. Они остались довольны. На четвертый день мне было сказано, что за эту работу я буду получать деньги. За каждое сообщение — пятьдесят марок. Я должен был давать о себе знать два раза в месяц и получать за это соответственно около ста марок. Тот, кто приезжал ко мне в Бабенхаузен, предложил половину заработка перечислять на мой счет, который я должен был открыть в каком-нибудь франкфуртском банке, а вторую половину они переводили бы матери, якобы как помощь от католической секции. Потом они дали мне номер, под которым я буду у них числиться, — сорок девять. Вот, наверное, и все… Понимаете, я не знал, что мне делать. С одной стороны, мне было ясно, что я никогда не стану врагом собственного народа, но, с другой стороны, я опасался за мать. Я выжидал, что будет, а теперь, после Нового года, все решилось само собой. Мать умерла…

— И вы даже не были на похоронах?

— К сожалению, когда мы получили извещение о смерти, ее уже похоронили…

В тот день Немечек узнал от Арношта Петрлика еще некоторые подробности. Это, по сути, было лишь началом открыточной операции, как он назвал это дело. Петрлик был первым. Затем пришли Клингер, Шмид и некоторые другие, которых специалисты Центра также обучали во франкфуртском отеле «Адлер». Да, нелегкая была работка у сотрудников разведки ФРГ. Выбрать из тысяч граждан, побывавших в ФРГ, подходящих людей…

Через полчаса Милан Немечек уже подходил к зданию управления. Как всегда, он пришел на работу на четверть часа раньше.

Встретив у входа своего начальника, он поприветствовал его. Подполковник Тесарж дружески махнул ему рукой:

— Хорошо, что я тебя поймал с утра, Милан. Есть к тебе одно дело, зайди ко мне сейчас.

— Сразу же иду к вам, товарищ подполковник, только сниму пальто.

Через минуту он уже по всем правилам доложил о своем приходе подполковнику Тесаржу. Подполковник начал сразу, без всякого вступления:

— Помнишь дело некоего Гегенмана, которым ты занимался, если не ошибаюсь, летом шестьдесят восьмого года?

Капитан Немечек кивнул. Как не помнить, тогда все получилось именно так, как он и предполагал, — стопроцентный мартышкин труд.

— Я помню эту аварию у Гавличкув-Брода. Я тогда вместе с Крейчиком довольно тщательно проверил все, связанное с пребыванием у нас в стране этого западногерманского журналиста, но ничего не обнаружил. Люди, которые встречались здесь с Гегенманом, оказались в порядке. По крайней мере, тогда они были в порядке. Пожалуй, только у одного из них, некоего Рудольфа, нашлись кое-какие грешки, но все больше связанные с валютными спекуляциями, а в остальном, насколько я помню, это дело было не по нашей части…

— Говоришь, не по нашей части… Не знаю, старина… Вчера я получил сообщение из Будапешта, длинное, как роман. Похоже, что тебе вновь придется тщательно покопаться в этом деле. Главное, проверить людей, крутившихся около Гегенмана. Вот перевод того, что пишут товарищи из Будапешта. Потом проштудируешь… Они сообщают нам, что в августе прошлого года Гегенман встречался именно с Рудольфом и еще с каким-то Видлаком. Там же крутился этот швейцарец, Шерппи, которого мы выставили осенью шестьдесят восьмого. Будапештским товарищам эта компания сразу не понравилась, и они за ними последили. Они подозревают, что этот Гегенман под видом корреспондента занимается шпионажем. И не только в Венгрии, но и у нас. Более того, довольно часто он бывает в Болгарии и Румынии. Ну, что ты на это скажешь?

— Конечно, это не исключено, но в то время порученное мне дело действительно было похоже на мартыш…

— Ну, договаривай, не бойся, на мартышкин труд, да? Было похоже, Милан. Откровенно говоря, я тоже тогда так думал и поручал тебе это дело только для того, чтобы чем-нибудь тебя занять, дабы отвлечь от тех мыслей, которыми у тебя была забита голова. Но теперь, как видишь, ситуация изменилась, и дело это, на мой взгляд, весьма серьезное. Сообщи в Будапешт венгерским товарищам, что мы знаем о Гегенмане и о тех двоих, что с ним встречались. Подготовь план своих действий и заходи ко мне…

— Когда я должен представить план действий?

— Как можно раньше, желательно сегодня вечером. Так что поспеши…

Была середина января 1970 года…

V

Вернер Гегенман лежал на уютном диване и, широко открыв глаза, смотрел на причудливые очертания теней, отбрасываемых на стену неярким красноватым светом настольной лампы. Рядом с ним на белоснежной подушке покоилась рыжеволосая головка Кветы Котковой. Ее глубокое и ровное дыхание говорило о том, что она спала.

За окнами стояла лунная апрельская ночь. Вернер Гегенман никак не мог уснуть. Он думал о Квете Котковой.

«Замечательная женщина, — в который уже раз пронеслось у него в голове. — Она не притворяется и не прячется за лицемерными условностями, которые так часто воздвигают непреодолимую преграду между влюбленными. Она вся отдается любви — пылко и страстно». У него еще не было такой женщины. Ирма из Гамбурга тоже была хороша, но не идет с ней ни в какое сравнение.

И обязан он этой радостью Видлаку… Видлак… С его стороны это был замечательный подарок. Она будет очень рада вашему визиту, говорил он тогда в будапештском кафе. А жизнь у нее — сплошной комфорт со всеми приложениями. Со всеми…

Видлак…

Мысли Гегенмана моментально унеслись от любовных мечтаний. Завтра надо попросить Квету позвонить Видлаку. Нужно, чтобы он договорился в Праге о встрече в министерстве транспорта. Штейнметц теперь интересовался прежде всего чехословацкими контейнерными перевозками, их методами, перегрузочными пунктами, планами на предстоящие годы… Потом еще нужно записаться на прием к Швецу в иностранный отдел Союза журналистов. Ему надо передать все статьи и репортажи о чехословацкой экономике и промышленности, которые за последние месяцы были им опубликованы в западногерманских газетах. Их набралось достаточно, и, самое главное, все они настроены вполне позитивно по отношению к государственному строю ЧССР. А статьи о чехословацком строительстве и нефтехимии? Разве это не вершина серьезности и рассудительности? С точки зрения коммунистов они совершенно безобидны…

Рыжеволосая головка на соседней подушке повернулась, из губ спящей женщины вырвался глубокий вздох. Мысли Гегенмана вновь вернулись к Квете Котковой.

«Надо будет тебя, мой рыжеволосый ангел, должным образом вознаградить. Ты делаешь для меня больше, чем тебе кажется. И не только в постели. Надо тебя отблагодарить за те контакты, которые ты помогла мне установить вчера и позавчера на ярмарке… Первая международная ярмарка товаров широкого потребления в Брно, о которой я напишу, наверняка станет еще одной блестящей дымовой завесой. В этом случае не нужно будет даже много добавлять или приукрашивать. Это действительно отличная выставка, и организаторы пытаются превзойти самих себя. Кое-что будет и для Штейнметца. Главным образом то, о чем удалось узнать во время неофициальных бесед на самой ярмарке и потом, в этом роскошном ресторане… Как называла его Квета? Ах да, «Мысливна»[10].

Клянусь, моя милая, что я по-царски тебя награжу. Ты заслужила это не только за все уже сделанное для меня, но и за то, что еще сделаешь. А сделать ты можешь немало. Битовская улица, 26 могла бы стать моей базой, откуда можно предпринимать поездки не только в Прагу, но и в Словакию. Хорошо бы и в Братиславе найти такого человека, как Видлак. В Братиславе или Кошице. Нужно съездить в эти города: Братиславу, Банска-Бистрицу, Кошице, Прешов, а может быть, на пару деньков заглянуть и в Высокие Татры…

Туда можно было бы поехать с Котковой, — вдруг мелькнуло в голове у Вернера Гегенмана. Он тут же ухватился за эту мысль и начал ее развивать. — Почему бы ей не сопровождать меня по всей Словакии, она могла бы быть моей переводчицей. Немецкий она, правда, знает не так хорошо, как Видлак или Рудольф, но для неофициальных встреч ее знаний хватит.

Отличная идея, Вернер, совместишь приятное с полезным, — похвалил он себя. — Да, и еще одна приятная деталь. Ведь вчера она мне предложила пользоваться ее машиной во время поездок по Брно, чтобы не слишком мелькать на своем белом «мерседесе». Наверняка она не будет возражать против поездки в Словакию на ее «фиате». Так для меня будет лучше…»

В этот момент он спохватился. «Почему Квета решила, что мне надо меньше мелькать на своем «мерседесе»? Неужели она подозревает, что я занимаюсь еще кое-чем кроме журналистской деятельности?»

Гегенман беспокойно заворочался на диване. В памяти его всплыли слова Штейнметца, сказанные когда-то в мюнхенском ресторане «Шпатенброй»: «Чем больше людей будет знать, чем вы занимаетесь в действительности, тем больше опасность того, что на этой работе вы не состаритесь…» И потом, он еще что-то говорил о женщинах и алкоголе, вспоминал Вернер Гегенман. Как это? «Если время от времени кто-то и проваливается, то в большинстве случаев в этом бывают повинны женщины или алкоголь. Наибольшее искусство в нашей работе — остаться незаметным».

Гегенман вновь заворочался на диване и еще раз повторил: «остаться незаметным»… Это ему удавалось, не так ли? Пока что о его действительных занятиях кроме Штейнметца и его Центра знали только двое: Видлак в Чехословакии и Шнелль в Румынии. А они очень осторожны, чтобы болтать об этом где попало. Впрочем, они замешаны в этом деле так же, как и он, и выпутаться из него безнаказанно уже не смогут.

Вернер Гегенман щелкнул выключателем настольной лампы, и комната погрузилась в темноту. Но мысль о том, что Квета Коткова могла о чем-либо догадываться, продолжала вертеться у него в голове. Лишь окончательно решив сказать ей, кто он и чем занимается, он успокоился и уснул. Это было уже на рассвете.

Предполагаемая трехдневная остановка в Брно затянулась на неделю, на семь восхитительных дней, о которых Вернер Гегенман не мог забыть даже в Праге, куда он заехал всего на пару дней.

Времени было не так уж много, чтобы успеть сделать все, что он запланировал, но самое главное ему удалось осуществить.

Благодаря Бедржиху Видлаку он был принят в иностранном отделе Союза чехословацких журналистов, где вручил все свои опубликованные статьи о Чехословакии, и в министерстве транспорта.

Вернер Гегенман уезжал чрезвычайно довольным. Он вез с собой массу заслуживающей внимания информации, которую можно было использовать для написания дальнейших статей о Чехословакии.

VI

Сначала это была сторожка, потом ее переделали в охотничий домик, а теперь здесь снова сторожка. Много лет назад ее построили по приказу графов Шварценбергов. Такие сторожки служили маяками в необозримом море шумавских лесов.

Сегодня уже никто, наверное, не мог бы с уверенностью сказать, сколько лесников прошло через эту сторожку. Их было много. Может быть, немногим меньше, чем форелей, резвящихся в кристально чистой воде в месте слияния Белого ручья и Лосенице. Милан Немечек мог сам назвать по меньшей мере полдюжины лесников, с которыми там познакомился.

При смене они заочно передавали его друг другу, словно он входил в инвентарь сторожки. Сменявшийся лесник говорил своему преемнику, что в сентябре в сторожке на пару дней появится постоянный клиент Немечек. Он из Праги, но тем не менее приличный парень. Приезд его отмечался всегда. Или в трактире на Свойше, или где-нибудь еще. Со временем это даже превратилось в некий ритуал, хотя Милан Немечек, по обыкновению, оставался в сторожке лишь на два-три дня, обходил свои места и потом продолжал свой путь, который вел к Модраве или же к Кашперским горам.

Коренной пражанин, Немечек был твердо убежден, что отпуск надо проводить только так. И действительно, он всегда возвращался в Прагу в приподнятом настроении, отдохнувший, заряженный новой энергией, которой обычно хватало на год. Своим «возрождением», как он называл это отпускное время, он был обязан не только многоцветию красок шумавского бабьего лета, навевавшему какое-то особое спокойствие; Шумава неоднократно встречала Немечека и дождливой погодой, которую ей может простить лишь тот, кто ее действительно любит. Своим физическим и духовным возрождением он был обязан также людям, с которыми встречался. У него было там много друзей, которых он ценил, и они ценили его. У них были различные профессии, но все они были искренни и доброжелательны. У каждого были свои слабости и свои достоинства, были там люди суровые и мягкие, застенчивые и безудержно веселые. Жили они без притворства, открыто, не переносили фальши, потому что в этом краю для нее не было места ни в природе, ни среди людей.

Милан Немечек как-то попытался разобраться в том, почему же именно этот забытый богом уголок земли так очаровал его. Он отыскал много причин, но дать точный и исчерпывающий ответ так и не сумел. И тут он вспомнил одно высказывание Есенского: «Если человек знает, почему он любит, значит, он не любит». Больше он уже не занимался таким философствованием. Просто он любил этот край таким, какой он есть, и все в этом краю.

Проводил здесь свой отпуск Милан и сейчас, в первые сентябрьские дни 1970 года. Он проснулся рано утром, как обычно просыпался в Праге. Только здесь ему не нужно было вскакивать с постели, чтобы проглотить наскоро приготовленный завтрак и бежать на трамвай. Здесь у него была уйма времени. Он мог полежать и насладиться тишиной, спокойствием и утренней негой. Подосиновики, белые и лисички, за которыми он хотел пойти после завтрака, все равно никто не соберет. Нынешний хозяин этой сторожки Индра Баум, который сейчас уже наверняка бродит где-то в лесу, грибов почти не собирал. Он позволял себе нагнуться только за особо выдающимися экземплярами. А больше здесь никого во всей округе не было.

Как назло, проснулся сегодня рано, подумал он. А ведь можно было бы прихватить еще часика два, тем более что вчера с Индрой просидел до полуночи. Но было здорово. Этот парень — отличный рассказчик. Весь вечер он так и сыпал различными историями и приключениями. Милан подумал о бородатом леснике и сразу же вспомнил его вчерашние рассказы.

— Когда я впервые появился в этих краях и познакомился с братьями Гофбауэрами, мне показалось, что я очутился среди каких-то сказочных героев, — так начал он один из своих вчерашних рассказов. — Вот сидим мы, к примеру, в пивной на Червеной, Гофбауэры в полном составе, и все, как один, молчат. Серьезно, если за вечер эти парни произнесут пять-шесть фраз, так это уже много. А если случайно наговорят больше, то Голечек, старший официант, уже делает вывод, что сегодня эти Гофбауэры заболтались!

Однажды там с ними произошел такой анекдотичный случай. Сидели они все за одним столом, цедили пиво и… молчали. Час, быть может, два. Вдруг один из братьев по имени Милош поднялся, обошел вокруг стола на ту сторону, где сидел Пепик, и влепил ему такую оплеуху, что тот едва удержался на скамье. Пепа даже не пикнул, а Милош, не говоря ни слова, пошел и сел на свое место. Примерно через три минуты, допив пиво, поднялся уже Пепик и направился с пустой кружкой к Милошу. Размахнулся и… Вашек едва успел перехватить его руку с кружкой над головой Милоша. И тут я впервые увидел, как самый старший из них, Станда, разозлился. Он стукнул кулаком, которым можно было гвозди забивать, по столу, и Пепа, словно овечка, сел на свое место, а пустую кружку подал Голечеку, чтобы тот налил в нее пива.

И на работе они ведут себя так же. Представь себе, что случилось однажды. Подхожу я как-то к ним в лесу, они там рубили деревья, смотрю, а их только четверо. Где же Станда? Они все только плечами пожимают. Посмотрел я вокруг и вижу — лежит Станда в пятнадцати — двадцати метрах от нас. Подошел к нему, а у него нога зажата между бревнами. Причем бревна такие, что мы все в поте лица поработали, пока его высвободили. Видишь, вместо того чтобы позвать на помощь кого-нибудь из братьев, он ждал, пока они его найдут сами. Если бы не я, так он там и лежал бы до вечера.

Теперь он вновь уже бегает, а тогда на ногу пришлось накладывать гипс. Начал этот Станда одно время ухаживать за какой-то девушкой. До сих пор ездит к ней, а она живет возле Праги. Не знаю, как они познакомились — по объявлению или еще как-нибудь. Одним словом, раз в месяц он к ней ездит. И вот в последний раз, представляешь, опоздал он на местный поезд, что идет из Клатовы до Сушице, а следующий шел только в четыре утра. Так он взял и пошел пешком, всю ночь шел, больше сорока километров…

«Эти его истории стоило бы записать», — улыбнулся про себя Милан и с наслаждением потянулся в постели. Хорошо, что в последние дни он совсем перестал думать о работе.

Встав и быстро позавтракав, он вышел из сторожки и начал подниматься по тропинке в горы. Оглянувшись, он вдруг почувствовал очарование и тишину, окружившие его, и позавидовал местным жителям. Они живут здесь намного спокойнее, чем мы в этой городской суматохе. Им не надо пересаживаться с одного трамвая на другой, на них не обрушиваются эти ужасные шумы, их не отравляют всевозможные вредные выбросы в атмосферу, им не надо бегать с совещания на собрание, с собрания на занятие, их не беспокоит то, что в эту минуту делает некий Франц Рихтер…

Немечек глубоко задумался и остановился. «Погоди, Милан! Ты ведь торжественно обещал целых две недели не думать об этих проклятых Гегенмане и Рихтере… Да, обещать-то обещал, но что поделаешь, если они преследуют его и здесь, в этом оазисе спокойствия. Гегенман продолжает сбор интересующей его информации, а у нас нет ни одного доказательства его разведывательной деятельности. Он не сделал ни одного неверного шага, ни единой ошибочки, за которую можно было бы ухватиться. Да и те, кто с ним сотрудничает, тоже. Если бы не пришло донесение о том, что Пуллах располагает достоверной информацией о нашей промышленности и обо всей экономике, то Гегенман мог бы носить нимб святого. Статьи, которые он публиковал на Западе, были настолько хвалебны, что даже закрадывалось подозрение. Но попробуй сказать против него что-нибудь — сразу такой шум поднимется: мы, мол, не позволяем иностранным журналистам писать о Чехословакии. Да, делает он все умно, только ведь, сколько веревочке не виться, а конец все равна будет. И господин Гегенман когда-нибудь споткнется… Споткнется, но когда? Хоть бы Видлак на чем-нибудь споткнулся… Или Коткова… И с Рихтером ситуация такая же. Приезжает к нам со всевозможными туристическими группами, осматривает наши крепости и замки, а сам при этом интересуется военными объектами. Это ясно как божий день. Но попробуй уличить его в чем-нибудь… Очень осторожен… Черт возьми, я снова начал думать об этой проклятой работе… Немечек, Немечек, здесь вокруг тебя тучи лисичек, а ты идешь словно слепой. И кто знает, сколько подосиновиков ты уже пропустил…»

Он начал собирать грибы.

В то утро его мысли уже не возвращались ни к Гегенману, ни к Рихтеру.

VII

Шварц метал громы и молнии. В роли его жертвы на этот раз выступал человек, к которому до сих пор в Пуллахе не имели особых претензий. Конечно, у Йозефа Штейнметца бывали время от времени провалы, что на жаргоне работников Пуллаха означало неудачу агента, однако по сравнению с остальными коллегами дела у него обстояли неплохо. За годы работы он заслужил уже не одно поощрение. Особенно он преуспевал в вербовке эмигрантов, приезжавших в ФРГ. Обработка и вербовка — вот те области, где Штейнметц чувствовал себя в своей стихии. Он умел говорить с людьми. Он знал, когда надо действовать напористо и энергично, а когда — осторожно и тонко. Его заметили и назначили на пост руководителя группы агентов. Однако на этом посту у него далеко не все получалось так, как ему хотелось бы. И вот теперь, сидя в кабинете Шварца, он думал, что дело его, видимо, дрянь, если шеф так разошелся.

— Все, чем вы в последнее время занимались, Штейнметц, — говорил Шварц, — развалилось как карточный домик. Все!.. Вы знаете, чем закончилась ваша многообещающая акция «Адлер»? Вся пятерка, которую вы готовили во Франкфурте, не принесла нам никакой пользы. Выброшены на ветер большие деньги. Но деньги — чепуха по сравнению вот с этим…

Полковник Шварц размахивал над головой какой-то газетной вырезкой, наклеенной на кусок плотной бумаги.

— Вы знаете, что это такое? Если нет, тогда я вам скажу. Здесь черным по белому изложен рассказ одного из тех, кого вы готовили к акции «Адлер». Петрлик, агент номер сорок девять! Он выложил все, без остатка. «Руде право» впору поставить вам памятник. Они здесь описывают каждый ваш шаг и каждое слово с тех пор, как вы приехали к этому типу в Бабенхаузен. Все, в чем вы его убеждали, что обещали и как ему угрожали. Вот это удача!

Вырезка из газеты вновь оказалась над головой полковника, потом полетела на стол.

— Я понимаю, Штейнметц, что в нашей работе не всегда бывают одни удачи, но выбрать человека, который выложил чехословацкой контрразведке всю систему нашей связи с помощью открыток, — это уже не просто недостаток способностей, это вопиющая глупость. Разве можно теперь удивляться тому, что никто из всей вашей пятерки не дал о себе знать?

Полковник Шварц замолчал, и Штейнметцу показалось, что он успокаивается, но тут Шварца снова взорвало:

— А этот ваш Разумовский Отто! Ничего не скажешь, хорошее приобретение! Слава богу, что вам не удалось его быстро обработать. Вы знаете, что это было бы за фиаско? Этого вашего Отто, как вам, вероятно, известно, посадили в Остраве на полтора года в тюрьму. Отличный выбор для нас! Что мне прикажете обо всем этом думать, Штейнметц? Ожидать, что теперь, ко всему прочему, провалится и Карл?

— Это исключено, господин полковник, — попытался несмело перебить Шварца Штейнметц.

— «Исключено»!.. — повторил полковник с явной иронией. — Насколько я мог убедиться, у вас не исключено ничего. А Рихтер? Не кажется ли вам, что эти его истории, которые он привозит с Востока, можно рассказывать только маленьким детям? Вы что, не могли за все это время сказать ему, что он идиот? Или же вы, как и он, считаете, что эта его болтовня имеет ценность для Центра? Что это, скажите вы мне, за информация, если он нам сообщает, что в какой-то там Лготе у них расположена казарма с солдатами? Этот тип даже не удосужился выяснить, какие войска там стоят. Такая информация нам не нужна. И при этом я отлично знаю, что этот мерзавец может блестяще работать, но ему недосуг. Там, на Востоке, он гоняется за антикварными вещами, и ему просто наплевать на то, чем следовало бы заниматься, получая наши деньги. Абсолютно наплевать, Штейнметц!

— С Рихтером я разберусь, господин полковник, — осмелился перебить Шварца Штейнметц.

— Вы, Штейнметц, не будете уже разбираться ни с чем и ни с кем! По крайней мере у меня! Вы вернетесь туда, откуда пришли. К майору Дитриху! Но прежде все свои дела передайте своему преемнику Тони Лотару, понятно? Он ждет в приемной…

У Йозефа Штейнметца потемнело в глазах, застучало в висках. В голове у него вертелась одна-единственная мысль: как же так, как же это могло случиться?

— Говоря о передаче всех дел, — вновь послышался голос Шварца, — я имел в виду прежде всего Карла, поняли? А также этого эмигранта, с которым вы начали работать. Вам понятно, о ком я говорю? Того, который недавно переехал из Чехословакии в Нюрнберг. Передадите Лотару и Рихтера. Он-то уж с ним разберется лучше вас. Вам ясно, Штейнметц?

— Да, господин полковник, мне все ясно.

Только теперь Шварц успокоился. Уже другим тоном он добавил:

— Честно говоря, мне неприятно, что мы расстаемся при таких обстоятельствах, но ничего не поделаешь. Со мной тоже не церемонятся… в подобных случаях.

Йозеф Штейнметц очень хорошо понимал Шварца. Жизнь полковника тоже нельзя было назвать безоблачной, как, впрочем, и у всех в Центре. А тут еще общественное мнение донимает Пуллах.

Это началось в мае 1968 года, когда Гелена сменил генерал-лейтенант Вессель. Штейнметц не помнит, чтобы за несколько месяцев случалось столько скандалов, непосредственно связанных с деятельностью Центра. И вершиной всего было самоубийство Вендланда. Генерал-майор Хорст Вендланд, заместитель Весселя, застрелился в начале октября 1968 года в своем кабинете в Пуллахе. Вместо того чтобы замять это неприятное для Пуллаха дело, некоторые газеты начали кампанию не только против Вендланда, но и против Центра. По их мнению, генерал-майор Вендланд застрелился потому, что был замешан в афере с похищением ракеты «Сайдуиндер» типа «воздух — воздух».

Генерал-лейтенант после самоубийства Вендланда приказал изучить все его связи, но результаты расследования были положены в сейф. Очевидно, Вендланд был действительно замешан в этом неприятном деле. Вместе с пилотом Кнопе и неким Линовским. Вполне возможно, что генерал-майор и был тем загадочным мистером X, о котором генеральный прокурор говорил на пресс-конференции в Карлсруэ. На нее съехались журналисты со всей Федеративной Республики. И именно после той пресс-конференции Центр начали связывать с похищением этой несчастной ракеты.

Похищение произошло в октябре 1967 года. Позже, во время разбирательства на суде, выяснилось, что пилот Кнопе из 74-й эскадрильи западногерманских ВВС вместе со слесарем, неким Линовским из Крефельда, проникли в ангар на аэродроме у Нойбурга и без труда похитили ракету типа «Сайдуиндер»…

Без труда? Трехметровую ракету весом семьдесят пять килограммов украли, будто какой-нибудь пистолет. Похитители вывезли ее на тележке за территорию аэродрома, где их с машиной ждал мистер X. Там ракету перенесли в автомобиль, и мистер X увез ее неизвестно куда. Ни Кнопе, ни Линовский о нем, по сути дела, ничего не знали. По крайней мере, так они заявили на суде. Они только сообщили, что он ездил в «мерседесе» и был весьма щедр. Настолько щедр, что денег, которые он им заплатил, могло бы хватить на долгое время, если бы, конечно, вся эта афера не провалилась.

Западногерманская контрразведка была поднята на ноги, но единственное, что ей удалось, — это разоблачить одну секретаршу, некую Гизелу Мок, из министерства обороны. Она состояла в любовной связи с агентом, который, видимо, работал на несколько разведок. Секретарша призналась, что передала ему копии некоторых писем и список сотрудников министерства обороны, но с похищением ракеты она явно не имела ничего общего. В этом деле, видимо, действительно был замешан генерал-майор Вендланд. Однако это были всего лишь догадки, а Центр молчал…

В день самоубийства генерала Вендланда с собой покончил еще один человек из западногерманского генералитета — адмирал Герман Людке, и это самоубийство тоже связывали со шпионажем.

В последние месяцы за адмиралом Людке следила контрразведка, и, как впоследствии выяснилось, вовсе не без оснований. Однажды Людке сдал в боннскую фирму «Даннкер» на проявление пленку, снятую специальной мини-камерой. Лаборант, который проявлял пленку, заметил, что на ней кроме совершенно невинных сцен отпускной жизни были также запечатлены военные объекты и различное вооружение. Фирма «Даннкер» не колеблясь предупредила об этом факте полицию, а та — контрразведку. Сотрудники контрразведки установили, что речь идет о тайно снятых объектах европейского командования НАТО, где Людке до 30 сентября 1968 года занимал пост начальника отдела вооружения и снабжения. По роду своей деятельности он был очень хорошо информирован о размещении войск, о складах оружия и военного снаряжения в ФРГ и во всей Западной Европе.

Адмирал Людке застрелился в лесу около своей машины, а через несколько дней после этого самоубийства прогремел еще один выстрел. На этот раз в министерстве обороны. Человеком, покончившим с собой, был полковник Гримм. Затем при загадочных обстоятельствах исчез важный чиновник министерства обороны Герхард Бём, оставив своей семье прощальное письмо, в котором намекнул, что ему не осталось ничего другого, кроме самоубийства. Вот тогда-то началась паника не только в военных кругах. Некоторые газеты воспользовались создавшейся ситуацией для критики Федерального бюро по охране конституции Центра.

Хотя ядовитые стрелы, направленные на Пуллах, отскакивали от его высоких стен, тем не менее за ними царила нервозность.

Йозеф Штейнметц знал эти обстоятельства очень хорошо. У него даже возник вопрос, не коснулась ли сложившаяся ситуация как-то и его. Уж слишком сурово с ним обошлись. Но ответить на этот вопрос он не успел, так как в кабинете Шварца появился человек, который должен был сесть на его место.

— Познакомьтесь, если вы еще не знакомы, — сухо сказал полковник Шварц.

Штейнметц подал руку сравнительно молодому человеку, который выглядел полной его противоположностью: высокий, стройный, с маленькими усиками на округлом лице и выразительными карими глазами.

Штейнметц промямлил свое имя, и у Тони Лотара, очевидно, с артикуляцией тоже дело обстояло не лучшим образом. Тем более выразительно прозвучали на этом фоне слова Шварца:

— Штейнметц уже информирован о том, что ему надлежит передать вам все свои дела. Подробности вы обговорите позже. Хотел бы только вам, Лотар, напомнить, что Штейнметц уходит со своего поста, кроме всего прочего, еще и потому, что слишком цацкался с теми, кем руководил. Панибратство с подчиненными ни к чему хорошему не ведет. С ними надо обращаться строго и не распускать их…

Полковник, очевидно, считал необходимым сразу же дать преемнику Штейнметца как можно больше жизненных советов. Потом он говорил о Карле, в работе которого, и он не скрывал это от Лотара, был лично заинтересован.

VIII

В зимние месяцы поток иностранных туристов в чехословацкие замки ослабевает. Именно поэтому при появлении хмурым февральским днем 1972 года группы западногерманских туристов перед государственным замком Закупы ей было уделено особое внимание.

Туристам детально, со знанием дела рассказали обо всех экспонатах и даже о том, на что обычно не хватает времени в период сезона. Они узнали, как, бывшая некогда готической, крепость постепенно превратилась в замок в стиле ренессанса, сколько дворянских родов здесь сменилось и как в начале 50-х годов прошлого века замок приобрел свой нынешний вид.

Иностранные посетители с интересом познакомились с очаровательными картинами художника Йозефа Навратила, украшавшими главные комнаты замка, осмотрели обстановку, которая использовалась здешними господами во второй половине XIX века, многочисленные экспонаты, привезенные сюда после второй мировой войны, для того чтобы придать помещениям замка средневековый интерьер. К таким экспонатам относилась и редкая коллекция исторического оружия, рассказывая о которой, экскурсовод не жалел эпитетов.

— Уникальной в этой коллекции, — говорил он, — несомненно, является пара дуэльных пистолетов, называемых лебедовками. Около них за последние годы останавливался не один коллекционер пистолетов, восхищаясь работой известного пражского оружейника. Имя «А. В. Лебеда», выгравированное на этих экземплярах, принадлежит одному из известных европейских мастеров ручного оружия девятнадцатого века. Для многих видных дворян старого континента изготавливала его мастерская пистолеты и ружья, оснащенные «пражским замком» — изобретением самого Лебеды.

— А вы уверены, простите, — прервал вдруг один из туристов рассказ экскурсовода, — что эти дуэльные пистолеты не копии оригиналов Лебеды? Ведь в различных коллекциях фальсификаций гораздо больше, чем оригиналов!

Неожиданное замечание посетителя застало экскурсовода врасплох. Он смущенно улыбнулся, переведя взгляд с недоверчивого туриста на руководителя группы. Та моментально попыталась исправить возникшую неловкость:

— Извините, господин Рихтер — специалист по старинному ручному огнестрельному оружию… Его коллекция известна во всей ФРГ…

— Понятно, — кивнул головой экскурсовод, овладевая собой, — но меня тем более удивляют сомнения господина… господина Рихтера. Я могу вас заверить, что подлинность этих лебедовок и раньше и сравнительно недавно удостоверялась гораздо чаще, чем происхождение рода графов Герберштейнов, из коллекции которых эти дуэльные пистолеты попали к нам в Закупы…

— Браво, браво… — громко рассмеялся Франц Рихтер, — я вижу, что вы настоящий патриот, и ценю это.

— Патриотизм здесь ни при чем, господин Рихтер, однако для того, чтобы доказать подлинность наших экспонатов, я готов вытащить шпагу из ножен…

— Замечательно, — защебетали престарелые дамы.

Группа западногерманских туристов направилась в следующую комнату осматривать остальные экспонаты. В эту минуту Франц Рихтер пробился к экскурсоводу и спросил, можно ли ему сфотографировать пистолеты.

— Если уж нет самих пистолетов, хороши будут и их фотографии, — сказал он экскурсоводу с улыбкой, получив от него согласие.

Пока в соседней комнате продолжался рассказ, Франц Рихтер со своим фотоаппаратом фирмы «Никон» крутился у массивного стола, фотографируя изделия знаменитого оружейного мастера со всех сторон.

Май в том году был холодный и неприветливый. А если еще в придачу шел дождь, как в этот день, то не хотелось и носа высовывать на улицу.

Колоннада в Карловых Варах была пуста, в ресторанах — ни одного свободного места. В кафе «Элефант» было, как никогда, много народу. Единственный свободный стул вот уже более четверти часа бдительно охранял человек, настроение которого вполне соответствовало погоде. Всем, кто спрашивал, свободно ли место, он сухо отвечал: «Занято!»

Вплоть до десяти часов Франц Рихтер неизменно повторял всем, что пустой стул напротив него занят. Наконец в дверях появился молодой человек, при виде которого Франц Рихтер встал, махнул рукой и, убедившись, что вошедший его заметил, вновь сел. Из груди его вырвался вздох облегчения.

«Наконец-то, — подумал он. — Цейпек слишком серьезен для того, чтобы меня надуть, и он наверняка хорошо помнит, что я для него сделал там, у нас».

Яромир Цейпек действительно пришел в карловарское кафе «Элефант» только потому, что чувствовал себя в некоторой степени обязанным Францу Рихтеру. Примерно три года назад тот оказался единственным в ФРГ человеком, протянувшим ему руку помощи, когда Яромир оказался на мели.

Тогда, в 1969 году, Яромир Цейпек в составе футбольной команды «Баник» выезжал в ФРГ. А поскольку он был весьма высокого мнения о своем футбольном мастерстве, то решил не возвращаться на родину и начать жизнь профессионального футболиста. Ему казалось, что он закрепится в одном из западногерманских клубов бундеслиги и будет жить припеваючи. Сначала он попытал счастья в мюнхенской «Баварии», однако там с ним не стали и разговаривать. Тогда он поехал в Нюрнберг, пытаясь обосноваться в местном футбольном клубе. За ним наблюдали несколько дней во время тренировок, а потом без излишних разъяснений сказали, что им он не подходит. Он попытал счастья в других местах, но безрезультатно. После многих неудачных попыток он понял, что таких футболистов, как он, в каждом клубе бундеслиги ФРГ хватает по меньшей мере на две дублирующие команды, и с ужасом стал ждать, что его ожидает.

Вот тогда-то он и познакомился с Францем Рихтером. Это был счастливый случай. В Нюрнберге он встретил соотечественника из Соколовского района, работавшего мастером-строителем в филиале одной фирмы, шефом которой был Рихтер. И тот привел Цейпека к Рихтеру. Может быть, у господина предпринимателя тогда было особенно хорошее настроение, а может быть, тому были другие причины, однако он дал работу Яромиру Цейпеку в своей фирме и даже добился, чтобы его приняли в местную футбольную команду.

Тогда со стороны Франца Рихтера это был жест великодушия, тем не менее все это совершенно не отвечало представлениям Цейпека о жизни на Западе. Поэтому, узнав после трех месяцев пребывания в ФРГ, что в Чехословакии объявлена амнистия, он собрал свои пожитки и быстро вернулся домой. С тех пор он неоднократно заявлял, что хлеб нигде даром не достается и что он уже не хочет иметь ничего общего с Западом.

И видимо, так оно и было бы, если бы неделю назад не дал о себе знать его спаситель Франц Рихтер. Бог его знает откуда Рихтер вынюхал адрес Цейпека, но только он написал ему письмо, в котором очень просил приехать к нему в Карловы Вары.

Они пожали друг другу руки. Рихтер заказал две рюмки коньяка, и разговор начался.

Они разговаривали час, а может быть и больше, кафе постепенно пустело, и Рихтер подумал, что они поговорили уже обо всем, а еще не было сказано главного, ради чего он пригласил Цейпека в Карловы Вары. Только тогда, когда они остались в кафе почти совсем одни и наступило долгое молчание, Рихтер произнес:

— Что бы вы сказали, Цейпек, если бы я предложил вам одно небольшое дельце?.. Приличные деньги… Скажем, шесть-семь тысяч марок чистыми.

Цейпек с удивлением посмотрел на своего собеседника. Тот продолжал:

— Нет, нет, не бойтесь, я не намерен втягивать вас ни в какую шпионскую деятельность, ничего подобного…

— Так о чем идет речь?

— Я же говорю, дельце. Мне нужно достать у вас два старинных дуэльных пистолета, которые называются лебедовками. Что-то вроде этого…

Франц Рихтер вытащил бумажник, вынул из него три фотографии и подал их Яромиру Цейпеку. Тот посмотрел на снимки и пожал плечами:

— Не знаю… Дуэльные пистолеты… Я в них совершенно не разбираюсь.

— Ничего страшного, я вас просвещу. Так вот, если достанете мне эти игрушки, то семь тысяч у вас в кармане.

Цейпек вернул снимки, а Рихтер продолжал:

— Вам говорит что-нибудь название Закупы?

— Закупы? Да, это какое-то село в районе Ческа-Липы или где-то там.

— Правильно. Там есть очень симпатичный замок с коллекцией старинного ручного оружия. Частью этой коллекции как раз и являются эти дуэльные пистолеты. Вот они. — И он снова протянул Цейпеку фотографии.

Молодой человек еще раз просмотрел их.

— Так вы хотите, чтобы я эти лебедовки…

Движение руки Цейпека говорило само за себя.

— Это уж ваше дело, Цейпек. Если достанете, я плачу семь тысяч марок наличными! Я появлюсь здесь опять, наверное, во время кинофестиваля и деньги возьму с собой. Ну, что вы на это скажете? Разве не выгодное дельце?

— Дельце довольно интересное, а вот сказать, чтобы оно было выгодное…

— Цейпек, семь тысяч марок в пересчете на ваши деньги — это вполне приличная сумма, не так ли? На нее вы сможете купить хороший автомобиль, и еще кое-что у вас останется. За две лебедовки получить машину… Я думаю, что ради этого стоит немного рискнуть, как вы думаете?

— Вы говорите — лебедовки?

— Да, лебедовки, они выставлены в этом замке в Закупах. Вы наверняка видели их, а фотографии я привез только для того, чтобы вы случайно не перепутали…

И Франц Рихтер подробно проинформировал Яромира Цейпека обо всем, что он несколько месяцев тому назад узнал во время туристической поездки в Закупы.

А потом они подняли рюмки за успех будущей операции.

IX

Об уютном кафе «Савой», находящемся на окраине Нюрнберга, знают немногие. В большинстве своем его посещают люди из ближайших домов, а также те, кто хочет спокойно почитать газету или в уединении, без помех побеседовать о делах или о любви.

Двое мужчин, сидевшие в самом углу зала, вели явно деловой разговор, хотя обсуждаемая ими тема могла по меньшей мере вызвать удивление. Видимо, поэтому Вацлав Пешель говорил с Тони Лотаром вполголоса. Он докладывал о том, что ему удалось сделать во время своего недавнего пребывания в Чехословакии. Пешель рассказывал, строя неуклюжие предложения на немецком языке, о том, как обрабатывал в ЧССР одного человека с целью склонить его к сотрудничеству с западногерманской разведкой.

Бутылка виски была почти выпита. Однако Милан Шимон и Вацлав Пешель и не думали заканчивать разговор. Они сидели в комнате дома Шимона, который некогда принадлежал Пешелю, говорили об общих знакомых, о жизни в Чехословакии. Потом наконец гость Шимона заговорил о том, ради чего сюда пожаловал:

— Так вы говорите, Шимон, что на ремонт этой халупы угрохали деньги, отложенные на покупку «шкоды»? Да, это не совсем приятно. Особенно теперь, когда у вас достаточно свободного времени и вы могли бы вволю покататься не только по Чехословакии, но и за ее пределами. Что вы собираетесь делать?

— Ничего, я уже смирился с тем, что вместо машины у меня дом с вполне приличным садом. Теперь я выращиваю розы и картофель…

— Отлично, картофель и розы… Я хорошо помню эту песню. Когда я в здешнем ресторане работал администратором, пластинка с этой песней была в музыкальном автомате, и я слушал ее по меньшей мере раз двадцать в день… Сыт был ей по горло. «Картофель и розы росли в одном саду…» Так, да? Ну, серьезно, Шимон, не говорите мне, что вас удовлетворяет это копание в саду. Вы всегда были светским человеком, а не садоводом. Куда девалась ваша щедрость, с которой вы оплачивали счета половины посетителей пивной?

При этих словах Шимон иронично улыбнулся. С минуту он молча смотрел в пустую рюмку, а потом вздохнул:

— Что было, Пешель, то прошло. Теперь я уже не офицер, ушел в отставку.

— И из-за этого вы вешаете голову? Самое важное — это уметь делать деньги, а вы это умеете, Шимон, не так ли?

— Умел.

— Что значит умел? Вы с вашими знаниями и способностями не можете найти себе применения? Там, где я сейчас живу, у вас, конечно, было бы больше возможностей. Но вы только скажите — и старик Пешель поможет, и более того, хорошо заплатит.

— Еще скажите, что в марках…

— Разумеется, в марках, и за это многого не потребую. Мне нужна только свежая информация о том, что здесь происходит.

— Чем дальше, тем больше… Прямо как в дешевом детективном романе. К отставному офицеру приезжает иностранный турист и предлагает ему сотрудничать с зарубежной разведывательной службой. За предоставленную информацию он обещает ему щедрое вознаграждение. Вскоре оба оказываются за решеткой.

— Ошибаетесь, Шимон. Почему вы сразу о самом плохом? Смотрите, я занимаюсь этой работой с тех пор, как выехал отсюда, и никто об этом не подозревает. Приезжаю сюда на кладбище и к знакомым, а мне еще за это платят. Откуда, вы думаете, у меня деньги на такую машину, что стоит перед домом? Но на все у меня одного сил не хватит. Я предлагаю вам сотрудничать. Ведь вы далеки от симпатии к нынешнему режиму, не так ли?

— Да, все это — как в плохом детективном романе.

— Чтобы вам не казалось, Шимон, будто вы читаете роман, вот вам пятьсот марок. Это аванс…

— А что я должен сделать, Пешель?

— Ничего особенного. Узнайте дислокацию частей в шумавской области и данные о новой технике, поступившей на вооружение.

— Я подумаю, Пешель, и когда вы в следующий раз приедете, я сообщу вам свое решение.

— Хорошо, но от аванса, я надеюсь, вы не откажетесь?

— Нет, не откажусь.

Вот об этом и рассказывал теперь Вацлав Пешель Лотару. Заканчивая свой доклад о том, чем он занимался в шумавском пограничном городке, который был для него когда-то родным, он убеждал не только Лотара, но и себя:

— Если бы он не хотел с нами сотрудничать, то наверняка не взял бы деньги. В будущем на него вполне можно будет рассчитывать. Это солидный, знающий себе цену человек, и он никогда не забудет оказанной ему услуги. Он сам это несколько раз подчеркивал.

— Почему его уволили из армии? По политическим причинам или еще почему-нибудь? — строго спросил Лотар.

— Ну, если считать алкоголь политической причиной, то по политическим.

Пешель попытался шуткой разрядить напряженную атмосферу. Однако Лотар, видимо, не склонен был шутить.

— Что же мы можем ждать от этого человека?

— Всего, что касается тамошнего гарнизона, и прежде всего новой техники, которая сейчас туда поступает на вооружение. Шимон в этом отлично разбирается, и, я думаю, он согласится сделать для нас несколько приличных снимков. Ему нужно передать хороший фотоаппарат.

— Хорошо, в самое ближайшее время доставьте ему шифровальные таблицы и проинструктируйте, как и куда надо отправлять донесения. Шимон у нас будет проходить под именем Франц, а вы, Пешель, в переписке будете Геркуром, поняли? Вам следует поскорее отправиться к этому человеку. Нечего терять время зря…

— Хорошо, господин Лотар.

Затем на стол легли счета и квитанции. Уютное кафе «Савой» на время превратилось для этих двоих людей в кабинет бухгалтера.

X

Франц Рихтер сидел на террасе виллы «Розмари». Кругом царило веселье, поскольку опять был большой день Розмари Кейтель. Однако Франц Рихтер чувствовал себя одиноким в этой компании. И чувство это возникло у него в самом начале вечера — от нескольких холодных слов приветствия, адресованных ему Розмари Кейтель. А Юлиус Кейтель даже не удосужился подать ему руку, так же как и этот напыщенный офицер из Пуллаха Шварц. Никого больше здесь он не знал.

«Зачем меня сюда пригласили, — подумал он, — и зачем я сюда вообще пришел?»

За эти несколько лет здесь полностью изменился состав гостей, пришло вдруг ему в голову. Сплошь новые лица. Исчез бывший некогда постоянным участником вечеров в честь прихода лета Ганс Крюгер. Исчез, и никто даже не знает куда. Впрочем, этим никто и не интересуется. Нет также адвоката Шютца. Его уже здесь больше никогда не будет. Полгода назад он ушел туда, откуда не возвращаются. Поговаривали, что инфаркт случился с ним в тот момент, когда он этого меньше всего ждал — в постели с какой-то красоткой. Эту девицу потом таскали в полицию, о ней писали газеты. Но Шютц умер так, как, наверное, и хотел.

Толстый Кроль тоже перенес инфаркт. Правда, с тех пор он не показывается в обществе и пить, говорят, бросил. Конечно, живет не так, как прежде, но пусть и этому будет рад.

Но почему здесь нет фабриканта Перси? Почему этот лев салонов и неизменная душа компании Хорст Перси не отмечает у Кейтелей приход лета? Неужели и он впал в немилость? Это не исключено. Если он перестал помещать у Кейтеля рекламные объявления о своих баварских бубликах и печенье, занимавшие когда-то целые газетные полосы…

А где же девица из мюнхенского кабаре? Может, уже уехала из Мюнхена? Никому до нее нет сейчас дела.

Пришли и ушли. Такова жизнь. Однако Рихтер обойдется и без них. Не хватает, пожалуй, лишь профессора Шмида. Это был единственный человек, с которым он любил поговорить. Розмари Кейтель не могла его не пригласить, но он, очевидно, отказался, сославшись на занятость. Впрочем, он всегда здесь скучал и приходил только потому, что Кейтель вкладывал деньги в его исследования о Троянской войне. Теперь ему, видимо, уже не нужен покровитель. У него есть имя и, несомненно, какой-нибудь капитал, приобретенный наверняка благодаря трудам о Троянской войне.

Франц Рихтер погрузился в размышления, и все происходящее в «Розмари» перестало для него существовать. Он даже не заметил, как за его спиной на террасе появился полковник Шварц. Он вышел откуда-то из темноты сада, незаметно подошел вплотную к задумавшемуся Рихтеру и громко спросил его:

— Что, Рихтер, вы надоели обществу или оно надоело вам?

Франц Рихтер испуганно обернулся. В течение нескольких секунд он никак не мог прийти в себя. Шварц воспользовался замешательством собеседника и язвительно произнес:

— Вы, видимо, не нашли здесь никого, кому можно было бы похвастаться тем, что в вашей коллекции в ближайшее время появятся замечательные лебедовки?

— Откуда вам это известно, полковник?

— О, узнать об этом было совсем не трудно, особенно если вы болтаете о своих лебедовках везде, где бываете. Меня только удивляет, что вы еще не похвастались об этом господину Кейтелю…

— Да вот все не было подходящего случая.

— Ах, так! Могу заверить, что и господин Кейтель уже информирован о пополнении в скором будущем вашей коллекции.

— Я этого не скрываю…

— И зря, Рихтер!

— Наверное, вы правы, полковник. Очевидно, я сделал глупость…

— Мне кажется, что вы вообще делаете много глупостей.

Полковник Шварц с той же бестактностью, с какой говорил, сел к столу, вынул из кармана серебряный портсигар и предложил сигарету Рихтеру. Тот отказался. Закурив, Шварц выдохнул сизый дым и вновь обратился к Рихтеру:

— Я рад, что нам представилась возможность поговорить с глазу на глаз. Пуллах недоволен вашей работой, Рихтер. Я говорю вам это не только от своего имени.

— Мне очень жаль, полковник, но я делаю все, что могу и умею.

— В таком случае я должен вам сказать, что вы не слишком много умеете.

— С вашей точки зрения, может быть, и так…

— Дело не только в моей точке зрения, Рихтер. Мне кажется, что вы стали смотреть на сотрудничество с Центром не как истинный немец, а как вульгарный, хитрый торговец!

— Извините, полковник, что вы имеете в виду?..

— То, что я вам говорю. Вы вульгарный, хитрый торговец, использующий государственные деньги для того, чтобы пополнять свою коллекцию старинного оружия!

— Как вы можете говорить такое?! Оружие для моей коллекции я покупаю на свои деньги, и никто в этом смысле не имеет права предъявлять мне какие-либо претензии. И вы в том числе, полковник!

— Не будем спорить. Однако вспомните, сколько раз вы были в Чехословакии за счет Центра! А сколько денег вы получили от Центра в качестве премий? Теперь скажите, что вы дали нам взамен этих денег? Лично мне кажется, что ничего. Да, по сути дела, ничего.

— Я уже сказал вам, полковник, что я делаю все, что могу и умею.

— Нам не нужна такая работа, Рихтер! То, что вы пишите в своих информациях, — это глупости, о которых Центр может узнать из последних страниц чехословацких газет, где пишут о спорте. Вы потчуете нас слабеньким чайком, водичкой без вкуса и запаха.

— Тогда вам придется найти такого человека, который будет готовить для вас крепкий, душистый чай. Видимо, у меня для этого не хватает способностей!

— Скорее желания, Рихтер! Вы избегаете малейшего риска, чтобы вам, упаси бог, не прищемили пальчик. Но мы платим людям за то, что они поставляют нам ценные сведения и при этом рискуют, ибо совсем без риска в нашей работе ничего сделать невозможно. Должен заметить, что риск, как правило, бывает небольшим, минимальным, но у вас на этот счет свое мнение. Как хотите, убеждать вас мы не будем. Но и финансировать ваши экскурсии по чехословацким музеям и замкам тоже больше не будем.

— И не надо, полковник, ведь вы все равно не сможете заставить меня выполнять задания так, как вам хочется.

— Сможем, Рихтер, мы все сможем. Мы сможем, например, сделать так, что вы уже не поедете в Чехословакию за своими пистолетами. И я думаю, что мы так и сделаем.

Рассерженный, полковник вышел.

Франц Рихтер проводил его отсутствующим взглядом, затем потихоньку встал и вышел с террасы. До полуночи оставалось совсем немного времени, вечер в честь прихода лета был в самом разгаре, но Франц Рихтер уже шел к своей машине. Он уехал, ни с кем не простившись.

Примерно в то же самое время, когда Рихтер на своем «форде» отъезжал от виллы «Розмари», к задней стене замка в Закупах подошли двое мужчин. Остановившись, они довольно долго молча смотрели на темный силуэт здания. Потом тот, который был повыше, прошептал:

— Все в порядке, кругом тихо. Лезем по лесам на третий этаж, там есть окно…

— Понял, пошли…

Осторожно, не спеша оба человека полезли по лесам вверх. Им понадобилось около четырех минут, чтобы добраться до одного из окон замка. Бесшумно высадив его, они незаметно проникли внутрь.

В замке эти двое были менее получаса. Когда они тем же путем возвращались обратно, в портфеле у них лежали два редких дуэльных пистолета.

Ночь была темная и теплая. Под ее покровом двое похитителей направились к мотоциклу, спрятанному в нескольких сотнях метров от села Закупы.

Они выехали на серое асфальтированное шоссе, и в ночи замигал яркий свет мотоциклетной фары. Яромир Цейпек, сидевший за водителем, крикнул ему, пытаясь перекричать шум мотора:

— Это оказалось проще, чем я ожидал. Теперь, Штефан, у нас в кармане уйма денег!..

В то время как «форд» Рихтера приближался к Мюнхену, мотоцикл с Яромиром Цейпеком и его приятелем Штефаном Шандором на большой скорости катил в сторону Усти-на-Лабе.

Была теплая июньская ночь 1972 года.

XI

Стояла дождливая погода, но капитану Милану Немечеку она не мешала. Уже целую неделю он по распоряжению врачей сидел на больничном. И все из-за этих проклятых почечных колик. Отродясь у него не было ничего подобного. Приступ оказался очень сильным, по сравнению с ним зубная боль, например, была вообще пустяком.

Началось все совершенно неожиданно. Милан сидел у телевизора и вдруг почувствовал боли в животе. Он перестал смотреть концерт «Братиславская лира» и прилег. Ночью боль не утихла, но ему и в голову не приходило, что это может быть связано с ночками. К утру боли стали настолько сильными, что Иржине пришлось разбудить соседа и попросить его отвезти мужа в больницу.

Немечек не помнит, как его туда доставили. Ему сделали инъекции в вену и оставили на три дня для обследования. Теперь уже четвертый день он лежал дома, глотал порошки и капли и пил какой-то противный чай и пльзеньское пиво. Сначала ему хотелось наплевать на все и пойти на работу, однако доктор об этом и слышать не хотел. Он предупредил Немечека, что, пока тот не выпьет все таблетки и капли, которые ему были прописаны, не может быть и речи о его выписке.

«Наверное, доктор прав», — думал Милан Немечек, чувствуя слабость, которая мешала ему даже читать. Тем не менее Милан Немечек читал теперь гораздо больше, чем когда-либо ранее, и пил пльзеньское пиво, к которому до сих пор был почти равнодушен. А сейчас, словно в наказание, он должен был пить его как лекарство. Когда доктор рекомендовал ему это питье, Милан спросил его, нельзя ли вместо трех-четырех кружек пльзеньского пива выпить литр вина. Человека в белом халате вопрос Немечека явно обескуражил.

Газеты, которые ему приносила Иржина, он прочитывал от начала до конца. Он следил за международной жизнью, радовался успехам, достигнутым в экономике своей родной страны и в братских странах социализма. С неменьшим вниманием он изучал и спортивные рубрики газет, главным образом отчеты о матчах чехословацких футболистов в Бразилии. Ничьи на Маракане с хозяевами поля и с шотландцами в Порту-Алегри могли означать начало перемен к лучшему в чехословацком футболе.

Милан Немечек читал в газетах все сообщения, но это занимало у него максимум пару часов, а потом он снова думал, за что бы ему взяться.

Если бы дома были дети, ему было бы, конечно, веселей. Но девочки, к сожалению, в пионерлагере, где-то в Крконоше.

Он пробовал читать и детективы, которые были в библиотечке у тещи, но дальше середины книги дело не шло. Содержание рассказов казалось ему настолько нереальным, настолько далеким от того, чем он занимался в своей повседневной работе, что у него проходила всякая охота читать. В жизни все гораздо более прозаично и просто. Вовсе не бывает стольких убийств, как в детективах, зато полно неинтересной канцелярской работы. Но кто будет писать о такого рода работе криминалистов? Ведь читателю это не интересно. Как раз вчера они говорили об этом с Иржи Черногорским, который пришел его навестить.

— Ты понимаешь, — говорил капитан Черногорский, — автору детектива гораздо проще. Ему не нужно учитывать такие вещи, как нам, он просто комбинирует так, как ему нужно. Придумывает преступление и расставляет вокруг него фигуры, как на шахматной доске. Завязка есть, а остальное уже дело фантазии и мастерства писателя. Тут и ошибки следователей, хитроумные действия преступников, необычные орудия убийства и так далее.

— Да, ты прав, — поддакивал ему Милан Немечек, — в детективе автору без завязки не обойтись. А на практике зачастую бывает так, что нет никакой завязки, вот и ломай голову. Как мы, например, с одним проклятым западногерманским журналистом. Он приезжает к нам уже в течение целого ряда лет, ведет себя тихо, хорошо пишет о Чехословакии, но при этом — даю голову на отсечение — это стопроцентный шпион. Каждый раз, когда он к нам приезжает, мы глаз с него не спускаем, но ни одного прямого доказательства того, что он у нас шпионит, получить не можем. Классическое дело без завязки… Никакого движения вперед, а нервы уже на исходе.

— Да, дружище, жизнь — это не детектив…

— С ума сойти можно. Мне этот Гегенман уже по ночам снится.

— Какой Гегенман?

— Да тот журналист, о котором я тебе говорил.

— Ах да… А я думал, что это какой-нибудь герой нового романа Сименона.

— Ничего себе герой… А знаешь что, Иржи, интересно было бы знать, каким путем пошел бы известный мастер детективных романов, если бы ему в качестве основы для романа предложили вот это мое дело.

— Ну, это, дружище, я и сам могу тебе сказать, хотя я не Сименон и не Агата Кристи.

Капитан Черногорский уселся поудобнее в кресло и начал выдумывать:

— Во-первых, рядом с этим чертовым разведчиком должна быть какая-нибудь женщина. Не обязательно, чтобы она была самых строгих правил, но должна быть красивой. Экземпляр, похожий на Бриджит Бардо.

— Такая есть…

— Наш разведчик постепенно втягивает эту красавицу в свою игру. Способов осуществления этого — огромное количество. Само их знакомство может состояться в результате какого-нибудь происшествия. Например, они могут познакомиться при столкновении их автомобилей. В аварии, разумеется, будет виновата она, а он проявит себя истинным джентльменом. Потом они еще раз или два встретятся — и красотка в западне. Сначала она не предполагает, что ее, по сути дела, используют для установления контактов с нужными людьми, но со временем она сама случайно это обнаружит. Естественно, она спрашивает его об этом, назревает первый конфликт. Наш разведчик не знает, что ему делать: то ли убить ее, то ли сохранить ей жизнь. Наконец он склоняется к последнему, и больше того, он начинает использовать ее в сложных и опасных делах, в которых мужчины обычно терпят неудачу. Понимаешь, что я имею в виду? У автора рассказа про шпионов широкое поле деятельности. Он может сделать ее любовницей большого человека, которая при благоприятных обстоятельствах украдет у того совершенно секретные документы, или же телефонисткой в генеральном штабе. Возможностей тут очень много. Ну а потом она должна сделать какой-то ошибочный шаг. Достаточно небольшого промаха. Но тут уже на сцену выходит новый герой, который замечает этот промах. Это, конечно, не представитель закона, а хитрый и ловкий человек, который начинает шантажировать нашу красотку. Он может требовать от нее денег или любви, или же и того и другого. Вот тебе и первое убийство, потому что в шпионском романе это самый лучший способ избавиться от лишнего свидетеля. И более того, в каждом таком романе должен быть не один, а несколько трупов. А потом уже приходят представители закона и начинают искать мотивы убийства и, разумеется, преступников. Все, конечно, должно быть подстроено так хитро, чтобы подозрение пало не на этих двоих, а на совершенно иного человека. Криминалисты некоторое время будут топтаться на месте, прежде чем поймут, что они пошли по ложному следу, а между тем он и она будут продолжать свою шпионскую деятельность. Однако потом приходит…

— Хватит, Иржи, достаточно! Я вижу, что у тебя такая же фантазия, как и у авторов большинства этих шпионских романов, которые я дальше середины не дочитываю. Ты только начал, а уже один труп есть…

— Но ты же сам хотел знать, что с твоим прозаичным делом сделал бы автор шпионских романов, не так ли? А как дело обстоит в действительности, ты сам лучше меня знаешь.

На этом разговор был закончен. Однако сегодня, шагая по квартире, Милан Немечек мысленно все время возвращался к нему. Фантазии Иржи навели его на такую идею: а что, если кто-нибудь из их парней попробует установить контакт с Котковой? Может быть, удастся выведать у нее что-нибудь такое, за что можно было бы ухватиться?

Милан Немечек сел в кресло, в котором вчера фантазировал Иржи Черногорский, и стал взвешивать все «за» и «против». Затем он представил себе, как удивился бы его начальник, выслушав такое предложение.

Впрочем, кто знает, быть может, Коткова и не догадывается о шпионской работе Гегенмана, думал капитан Немечек. Может быть, она — лишь пешка в руках Гегенмана, которую тот двигает туда, куда ему нужно… А если она даже знает, чем занимается западногерманский любовник, то она все равно все будет отрицать, и опять у них не будет прямых доказательств, так же, как в деле Видлака и Рудольфа.

Подполковник Тесарж появился в тот субботний вечер у Милана Немечека как раз в те минуты, когда капитан сидел перед телевизором и выкрикивал непонятные для тещи слова: офсайд, мазила, дыра! Он был так поглощен игрой, что даже не услышал, как в прихожей раздался звонок. Милан оторвался от экрана только тогда, когда за его спиной раздался хриплый голос начальника:

— Так я и думал! Мы там работаем в поте лица, а товарищ капитан удобно устроился перед телевизором и смотрит футбол…

Милан Немечек быстро поднялся и дружески пожал руку подполковнику. Затем направился к телевизору, намереваясь его выключить, но подполковник задержал его:

— Оставь, не выключай, а то будешь потом упрекать, что из-за меня просмотрел отличный гол…

— Ну, в этом матче вряд ли будет забит гол. «Острава» ушла в глухую защиту, а «Дукла» не может взломать ее.

Милан Немечек повернул выключатель, экран погас, и оба мужчины уселись к столу.

— Ты говоришь, игроки «Дуклы» не могут ничего сделать с глухой защитой соперника? Значит, они в таком же положении, как и мы. Но об этом позже, а сейчас рассказывай, как ты себя чувствуешь.

— Спасибо, теперь уже хорошо. В понедельник схожу на прием к врачу — и на работу…

— Ты только не спеши, старина, с почками шутки плохи, тем более что Гегенман твой из страны уехал. А остальное может подождать…

— Так Гегенман опять у нас был? Черт возьми, почему мне никто не позвонил?

— Он был здесь все это время, пока ты болел. Приехал как раз в тот день, когда тебя отвезли в госпиталь.

— Вот не везет…

— Ребята хотели тебе позвонить сразу, как только ты вернулся из госпиталя, но я им запретил. Иначе ты прибежал бы к нам в одной пижаме…

— Чем он здесь занимался?

— Путешествовал с Котковой по Словакии.

— И больше ничего?

— Ничего. Все время был в глухой защите, как ты только что выразился. Мы снова не обнаружили ничего такого, за что можно было бы ухватиться.

— Чем же он на этот раз интересовался?

— Да многим… Ребятам, которые за ним следили, пришлось попотеть. Особенно в Словакии. Но должен тебе сказать, что поработали они на славу. Да ты узнаешь об этом, когда вернешься. У Крейчика скопилась для тебя целая стопка донесений.

— А Коткова была с ним?

— Да, и еще Рудольф. У Видлака, очевидно, на новой работе не очень-то попутешествуешь. Ездили в «фиате», принадлежащем Котковой. Гегенман оставил свой «мерседес» у нее в гараже. Я уже теперь, Милан, убежден, что эта женщина отлично знает, чем у нас занимается Гегенман. И не только знает, но и сознательно помогает ему в этом…

— И где они побывали?

— Из Брно через Высокие Татры они отправились в Попрад, там переночевали, потом поехали в Кошице. Оттуда компания направилась в Чиерну-над-Тисой. Гегенмана интересовало место встречи руководства КПСС и КПЧ, состоявшейся в 1968 году, но я убежден, что больше всего его притягивал железнодорожный узел, погрузка и разгрузка товаров. Он там довольно долго крутился с фотоаппаратом в руках, как докладывали ребята. Впрочем, он фотографировал все подряд. В Кошице ему понравился Восточнословацкий металлургический комбинат, но когда мы потом все проанализировали, то пришли к выводу, что это не повод для того, чтобы взять его с поличным. Он наверняка выскользнул бы из наших рук, и мы остались бы на мели. С востока страны они направились в Банска-Бистрицу, потом два дня отдыхали в пансионате в горах, после чего поехали в Братиславу. Там Гегенман развил бурную деятельность. Доставал различные проспекты, в Девине встречался с двумя журналистами, но, как показала проверка, интересовался главным образом развитием туризма в Словакии. Был весьма активен на международной химической выставке, но, кажется, его интересовали не сами химические изделия, а станки, используемые в нашей химической промышленности. Впрочем, все это есть в донесениях, так же как и фамилии людей, с которыми он встречался.

— Следовательно, и после этого визита мы не продвинулись ни на шаг?

— Это как посмотреть, Милан. Мы теперь более четко знаем область его интересов, начинаем проникать в его методы. Сейчас можно определенно сказать, что его интересуют промышленность и политика, военной разведкой он не занимается. Это и осложняет дело! Если бы в поле его деятельности оказались какие-нибудь военные объекты, нам было бы проще. Но все равно мне кажется, что он скоро провалится.

— Я тут знаете о чем подумал? Хорошо было бы кому-нибудь из наших парней познакомиться с Котковой. Может быть, она чем-нибудь похвастается…

— Посмотрим… Если не познакомиться, то уж, во всяком случае, глаз с них не спускать. Будапешт бомбардирует меня запросами почти каждый месяц, а теперь, когда мы информировали Софию, ходом дела, начинают интересоваться и болгары. Наверное, скоро откликнется и Бухарест, Гегенман, видимо, занимается всем этим регионом…

— Может, попытаться задержать ему на некоторое время визу? Или что-нибудь в этом роде…

— А что это даст, Милан?

— Думаю, что тогда пришлось бы поактивнее быть тем, кто с ним здесь связан.

— Может быть, они и стали бы активней, но в отсутствие главного действующего лица начинать операцию было бы нецелесообразно. Мелкую рыбешку переловим, а щука улизнет. Нужно что-то делать, но спешить нельзя. Когда ты познакомишься с последними данными, подумай хорошенько над ними, нужно составить план действий. Мы уже с ребятами кое над чем покумекали и, видимо…

Подполковник Тесарж не закончил фразу, так как в дверях появилась Иржина Немечкова, неся на подносе кофе.

Прощаясь с капитаном Немечеком, подполковник как бы мимоходом сказал ему:

— Быстрее поправляйся, поступили кое-какие сведения из Шумавы, которые тебя наверняка заинтересуют.

XII

То субботнее утро в конце октября было хмурым и холодным. Облака плыли так низко, что казалось, будто вот-вот зацепят за землю. По автостраде, протянувшейся от Нюрнберга до Байрейта, ехал темно-синий «мерседес». Вацлав Пешель равнодушно смотрел на обгонявшие его машины. Он не спешил. Ему нужно было к обеду попасть в один шумавский городок, из которого он уехал всего лишь два года назад, и его не покидала уверенность в том, что он будет там вовремя, даже не нажимая на педаль акселератора до отказа. Всю свою жизнь он ездил аккуратно, зачем же теперь менять свои привычки, когда ему скоро стукнет шестьдесят?

Он медленно ездил в 1944 году, когда на автокурсах вермахта его учили управлять грузовиками и танками, и потом, когда его посадили в пятнистый «тигр» и послали на западный фронт. На этом танке в апреле 1945 года он воевал так «героически», что американцы даже не сочли нужным его подбивать. Они только вытащили членов экипажа одного за другим из этого железного гроба и отправили в лагерь для военнопленных…

На стекло «мерседеса» Пешеля упали крупные капли дождя. Он нажал кнопку стеклоочистителя, а про себя пробурчал: «Дождь мог бы и подождать часа два…» Скоро дорога поведет его по Западной Чехии, к родным местам.

Родные места… Когда в 1946 году американцы выпустили его из лагеря, он сразу поехал туда, в родной уголок Шумавы, к матери, так как отец еще до того, как Вацлава призвали, погиб где-то под Сталинградом, а о Хильде с Гертой он вообще ничего не знал. Тогда они были в сложной ситуации. Мать должны были включить в список на выселение, но она везде показывала метрику, согласно которой считалась чешкой…

На лице Пешеля появилась ироническая улыбка: чешка… Может, она и была ею до тех пор, пока не вышла замуж за отца. Детей своих отец тоже превратил в немцев, послав их в «гитлерюгенд». А дальше уже все шло одно за другим: сестра Хильда работала в люфтваффе, он стал танкистом, а Герта перевязывала раненых в госпитале. В итоге все они, кроме отца, пережили тяжелые времена. Сестры после войны остались в Германии, а для него мать благодаря своей метрике добилась даже чехословацкого гражданства.

После смерти матери он попросил разрешения на выезд. Получив такое разрешение, он продал Шимону доставшийся ему от матери домик и выехал в Нюрнберг, туда, где жила одна из его сестер. Она подыскала ему приличную квартиру, и он начал искать работу. Это оказалось непростым делом: кому был нужен шестидесятилетний старик? Сначала он думал, что мог бы, как в Чехословакии, работать администратором в какой-нибудь гостинице, но куда бы он ни обращался, все было напрасно. В конце концов ему пришлось устроиться швейцаром. Работа, конечно, не ахти какая, заработок маленький, и он: так и влачил бы жалкое существование, если бы не повстречал Тони Лотара…

Раздумья Пешеля прервал предупреждающий знак, говоривший о приближении к границе. Он подстроился на своем «мерседесе» к колонне автомобилей, стоявшей перед таможней. Не прошло и десяти минут, как у окошка его «мерседеса» появился пограничник. Он взял у Вацлава Пешеля паспорт, внимательно просмотрел его и пошел к зданию таможни.

Через несколько минут он вернулся к «мерседесу» с представителем таможенного контроля и попросил Вацлава Пешеля заехать за здание таможни.

Пешель сделал удивленное лицо.

— Что происходит, господа? — спросил он по-чешски.

— Нам нужно выяснить с вами некоторые формальности, господин Пешель, — сказал пограничник, — поставьте машину за зданием и следуйте за мной.

В голове Вацлава Пешеля мелькнула мысль: что им от меня нужно? Неужели они о чем-нибудь догадываются? А вдруг Шимон…

Он поставил «мерседес» на указанное место и прошел за пограничником. Тот отвел его в какую-то комнату и попросил минуточку подождать, объяснив это тем, что им нужно кое-что проверить.

Представителям паспортного контроля, однако, не надо было ничего проверять. Они знали про Вацлава Пешеля все, что им нужно. В данных им инструкциях все было предельно ясно.

Меньше чем через час к Вацлаву Пешелю подошли два человека, представившиеся работниками чехословацкой службы безопасности.

— Но, господа, это какое-то недоразумение. Вы можете объяснить мне, в чем, собственно, дело?

— Конечно, объясним, господин Пешель, и в свою очередь потребуем объяснений и от вас.

— Ничего не понимаю, впрочем, пожалуйста, я к вашим услугам…

Вацлав Пешель делал вид, будто ничего не понимает, до тех пор, пока ему не стало ясно, что о его шпионской деятельности известно достаточно много, гораздо больше, чем он мог предполагать.

Он понял, что нет смысла ничего скрывать. Перед ним на столе были разложены неопровержимые доказательства его преступной деятельности: шифровальные таблицы, пособия для написания шпионских донесений, задания, подготовленные Центром в Пуллахе для агента Франца. Несмотря на хитрые тайники, придуманные теми, кто готовил Вацлава Пешеля в дорогу, сотрудники органов безопасности быстро их нашли.

Немечек, принимавший участие в допросе, слушал рассказ Пешеля о том, как его завербовали для работы в БНД, какие суммы ему выплачивались и кто им руководил. А затем Пешель подошел к той части рассказа, в которой все чаще слышалось имя «Шимон».

Шимон… Это имя капитан Немечек услышал, когда вышел на работу после болезни. Тогда начальник передал ему донесение, посланное сотрудником контрразведки из одного шумавского городка, в котором Немечек не раз бывал. В донесении содержался рассказ Милана Шимона, в котором он обращал внимание на шпионскую деятельность Вацлава Пешеля.

— Поезжай, разберись на месте, — сказал ему тогда подполковник, — расспроси Вопатека, который послал это донесение, а также Шимона…

В тот же день капитан Немечек выехал. Из разговора со своим давним знакомым Зденеком Вопатеком он узнал много интересного о жизни Шимона.

— Он был неплохой командир, — рассказывал Вопатек, — но у него был один недостаток: он любил выпить. Именно это его и подвело. Однажды весной 1969 года в субботу вечером он зашел в «Розу» с двумя или тремя солдатами. Они выпили по паре кружек пива и немного рома и разошлись. Однако менее чем через два часа в полку была объявлена тревога. Весь полк выехал в поле, и один из парней, с которым пил Шимон, попал со своим танком в аварию. Ну и Шимон, конечно, понес наказание…

Припомнили и некоторые его проступки из-за выпивок в прошлом. Короче говоря, получил он шесть месяцев условно и из армии, конечно, был уволен. Тогда он считал себя немного обиженным, но теперь все в порядке. Мы с ним откровенно побеседовали, как раз в связи о тем делом, из-за которого ты сюда приехал.

И Зденек Вопатек рассказал Немечеку, почему так быстро удалось разоблачить Пешеля…

В комнате дома Шимона, в которой некоторое время назад сидел Вацлав Пешель, в тот вечер был другой гость — Зденек Вопатек. Он сидел в кресле напротив хозяина и решительно не скрывал, что он не в восторге от этого визита. Это наложило отпечаток и на начало их разговора.

— Тебе может показаться удивительным, Зденек, — начал Шимон, — что после всего того, что произошло, я попросил зайти ко мне и поговорить именно тебя…

— У тебя, наверное, есть для этого причина?

— Конечно есть, иначе я бы не позвонил тебе…

— Подожди, Милан, если ты опять о своем деле, тогда лучше сразу же закончим этот разговор. Я тебе уже несколько раз высказывал свое мнение по этому вопросу и не хочу его повторять.

— Я знаю, что совершил ошибку, проявил какое-то ребячество. Выгони я тогда из пивной того парня — все было бы в порядке…

— Это, Милан, было не ребячество, а поразительная разболтанность, отсутствие всякой дисциплины, панибратство с солдатами наконец, за что несколько человек могли заплатить жизнью.

— К счастью, никто не пострадал, но меня тогда обвинили во всех грехах. Все, что я сделал за двадцать лет службы в армии, было забыто…

— Да, дело свое ты знал хорошо, но согласись, что и всяких ЧП у тебя хватало на почве злоупотребления алкоголем.

— Ну, хватит об этом, ведь я тебя, Зденек, не для этого пригласил к себе. Ты знаешь Пешеля, который года два назад смотался от нас в ФРГ? Кстати, дом этот когда-то принадлежал ему…

— Знаю, а что?

— Недавно он был у меня. Принес бутылку виски, много говорил и… Одним словом, он предложил мне сотрудничать с ним по шпионской линии, понимаешь?

— Вот оно что! То-то он к нам зачастил. Я думал, что он тоскует, а он… Ну а что ты? Надеюсь, отказался?

— И да и нет. Я сказал, что подумаю. Тем не менее он оставил мне пятьсот марок.

— Говорил, что ты за это должен сделать?

— Да, его интересует наша часть и вообще армия здесь, на Шумаве. В следующий свой приезд он хочет получить информацию о новых машинах, которые мы недавно получили. До сих пор он, по его словам, делал это сам, а теперь ему нужен специалист.

— Так вот оно что… Пешель занялся шпионажем, ловит рыбку в мутной воде и тебя задумал в ней поймать…

Шимон молча кивнул. В комнате воцарилась тишина. Наконец Вопатек сказал:

— Спасибо, Милан.

— Зачем ты меня благодаришь, это же мой долг. А может, ты думал, что если я теперь не ношу форму, так буду заодно с теми, кто выступает против нашей страны?

— Нет, так я не думал, но и не ожидал, что ты с подобным делом обратишься именно ко мне.

— Когда речь идет о таком деле, то, наверное, все равно, к кому обращаться, разве не так?

— Конечно, но тем не менее я тебя благодарю. Мне казалось, что после всего, что с тобой произошло, ты не хочешь иметь со мной ничего общего, что ты винишь меня…

— Может быть, и так, Зденек. Ведь это ты сказал, что видел, как я с теми парнями сидел тогда в «Розе» и выпивал. Но сейчас речь не об этом… Пешель говорил, что, прежде чем приехать сюда еще раз, он напишет письмо. Когда я получу его, то сообщу тебе…

Потом они еще раз подробно обсудили все, о чем тогда говорил Пешель с Шимоном. Разошлись они поздно вечером. Оставшись один, Милан Шимон вдруг почувствовал, что после визита Вопатека все его обиды исчезли.

Капитан Милан Немечек очнулся от воспоминаний. Пешель как раз рассказывал о том, что Шимону, как ему показалось, была ненавистна социалистическая власть в Чехословакии. «Какими сложными могут быть человеческие судьбы, — подумал капитан, — однако честный, порядочный человек навсегда останется патриотом своей родины».

Немечек задал арестованному Пешелю несколько вопросов, чтобы окончательно припереть к стенке этого агента, числившегося в разведке ФРГ под именем Геркур.

XIII

На совещании, проходившем в кабинете Шварца в Пуллахе, присутствовали четверо. Один из них — Тони Лотар — имел право говорить только тогда, когда его спрашивали. Тем не менее на совещании он должен был присутствовать, поскольку разговор касался его человека, а именно Геркура, который должен был вернуться из Чехословакии еще неделю назад. Но до сих пор от него не было ни слуху ни духу. Все говорило за то, что его в Чехословакии арестовали.

Об этом и шла речь на совещании. Ведь Геркур поехал в Чехословакию, будучи основательно «оснащенным».

— У него был специальный шифровальный ключ для Франца, — докладывал один из экспертов технической группы, — но, насколько мне известно, он был надежно спрятан, так что даже в случае ареста Геркура его вряд ли найдут.

— А что это за тайник, Ранкль? — спросил полковник Шварц.

— Он был в тюбике с пастой, которую применяют против запотевания стекол. При выдавливании пасты бумага с шифровальным ключом уничтожается.

— Хорошо, что еще?

— Еще в машине Геркура были спрятаны пособия по тайнописи. Мы их вмонтировали под ящичком в приборной доске, и если не делать особо тщательного осмотра, то заметить их вряд ли можно.

— Об этом и речи быть не может. Осмотр будет самым тщательным, в этом можно не сомневаться. Сейчас меня беспокоит вопрос, при каких обстоятельствах его задержали.

— По моему мнению, господин полковник, имеются две возможности: или же это случайность, и Геркур был арестован в то время, когда фотографировал какие-нибудь объекты, снимки которых он должен был привезти, или же проговорился Франц.

— С этим я согласен. Теперь нужно узнать, когда арестовали Геркура: до того, как он вручил шифровальный ключ Францу, или уже потом. Если Франц даст о себе знать, майор, его информацию нужно тщательно проверять и не очень ей доверять, ясно? Далее, в ближайшее время нужно выяснить, как обстоят дела с Францем. Кто мог бы провернуть это деликатное дело? На Рихтера мы уже не рассчитываем… Есть у вас, Лотар, какая-нибудь кандидатура для выполнения этого задания?

— В настоящее время, господин полковник… Может быть, кое-что в этом плане мог бы сделать Карл?..

— Вы с ума сошли! — взорвался Шварц. — Посылать Карла на такое скользкое дело! Хотите, чтобы и он провалился? Выходит, у вас больше никого нет? А что бюро путешествий?

— У меня есть там несколько человек, я попытаюсь…

— Мне кажется, Лотар, вы постепенно оказываетесь в такой же ситуации, в которой до своего ухода от нас очутился Штейнметц. Соберитесь с мыслями! И не думайте, что место здесь вам обеспечено до пенсии! Продолжаем, господа, вернемся к Геркуру… Что еще у него было с собой?

— Ну и, конечно, задания для Франца, также в специальном тайнике…

— Да, да, разумеется, сплошные специальные тайники. Мы должны исходить из того, что они найдут и самые надежные тайники. Что тогда попадет в руки их контрразведки?

— Полковник задал этот вопрос и тут же сам на него ответил:

— Прежде всего шифры, но это не должно нас беспокоить, потому что для Франца был разработан специальный ключ, который мы в других случаях не используем, так?

— Да, господин полковник.

— Однако если им в руки попадет ключ, то они определят метод, применяемый нами при шифровании, а это значит, майор, что вам придется поломать голову и как можно скорее разработать новый.

— Видимо, так.

— Станет также ясной область наших интересов. Это уже хуже, поскольку на Востоке быстро примут контрмеры, которые значительно усложнят нашу работу в будущем.

В течение всего совещания в кабинете Шварца царила гнетущая атмосфера. Его участники так ничего и не решили. Они лишь выяснили, какие последствия для их отдела принесет задержание Геркура.

Шварц и его помощники зарегистрировали еще один «провал». В следующие месяцы их предстояло немало, причем «провалы» эти будут настолько серьезными, что поколеблют положение и человека, сидящего сейчас за обитыми дверьми, над которыми попеременно горит то зеленый, то красный свет.

XIV

Лишь в майские дни 1973 года Вернер Гегенман в полной мере вкусил все прелести города вальсов. За шесть лет своего пребывания в Вене, если можно так выразиться, учитывая его частые отлучки, он наконец позволил себе настоящий отдых.

Идея отбросить на некоторое время все заботы и устроить себе хотя бы месячный отпуск родилась у него в день шестидесятилетия. Правда, исполнения своей задумки ему пришлось ждать примерно полгода, но тем не менее время это подошло, и теперь он пребывал в состоянии блаженства. Наконец-то удалось прервать нескончаемую цепь длительных поездок, которые он совершал по самым разным городам Восточной Европы. Кроме того, ему часто приходилось бывать в Мюнхене, Вюрцбурге и других городах Западной Германии. В Вене же в основном он проводил время за пишущей машинкой, печатая свои репортажи и «специальные» статьи, которые с нетерпением ожидал Тони Лотар.

Так продолжалось целых шесть лет. И вот наконец он мог уделить время себе, Вене, ее культурным памятникам, развлекательным заведениям, а также своей новой квартире. Ныне он уже не снимал угол у госпожи Гесснер на Кроттенбахштрассе, у него появилась своя квартира в восемнадцатом районе Вены на улице Варингер Гюртель. Удобная квартира с окнами, выходящими в сад университетской клиники, от которой до центра города к тому же было рукой подать.

Квартира уже начинала выглядеть так, как ему хотелось. Гостиная, кабинет и кухонька были обставлены со вкусом, рационально и по-современному. Гегенман перевез сюда из Гамбурга все, что ему было дорого и с чем он не хотел расставаться.

Поэтому и в новой его квартире в кабинете висела картина с видом мертвого города, рядом с ней нашла свое место работа Хиршнера «Упоение чувств». Эта картина имела особое значение для Гегенмана. Она напоминала ему о диких и безумных гамбургских днях и ночах, когда шаг за шагом он приближался к пропасти, в которую едва не свалился. Она висела здесь как предостережение.

В новой квартире были и «древнеегипетские» скульптуры, весьма далекие от времен фараонов. Гегенман когда-то купил их у одного знакомого, который пережил Эль-Аламейн и хотел затем быстро избавиться от всего, что напоминало ему этот ад.

Современная стенка была заполнена рядами книг, тут же стояли фотографии Ирмы из Гамбурга и Кветы Котковой.

В нишах стенки удобно разместились цветной японский телевизор и стереомагнитофонная аппаратура. На большом письменном столе и вообще во всей квартире был образцовый порядок.

Недавно в кабинете появилось старинное, но тем не менее удобное кресло-качалка, которое он купил у Норберта Шерппи. Швейцарский журналист переехал из Вены в свой родной Цюрих, поскольку и Будапешт недавно отказал ему во въездной визе. Расстроенный, он попытал счастья в посольствах Румынии и Болгарии, но и там ему сообщили, что, к сожалению, его журналистская деятельность в их странах нежелательна.

Вернер Гегенман часто отдыхал в кресле-качалке, куря одну из своих трубок, коллекция которых пополнилась несколькими прекрасными экземплярами табачных фирм «Данхил» и «Бульдог». Он качался, попыхивал трубкой и перебирал в мыслях самые различные события последних шести лет.

Вот и сегодня, прогулявшись после обеда по Лихтенштейнскому саду, Вернер Гегенман с наслаждением уселся в качалку и с удовольствием вспомнил, что вечером его ждут в одном из ночных заведений Вены. Он был доволен собой. Истекшие шесть лет прошли для него весьма успешно. Правда, некоторое время его беспокоила проблема уплаты долгов фон Мору, но в течение трех лет с помощью Пуллаха он привел в порядок свои финансовые дела. Если бы не эта злосчастная авария, он уладил бы все еще быстрее. К счастью, Центр тогда не только не отказался от него, как он того ожидал, а начал даже переводить на его счет больше, чем ему было обещано Штейнметцем, якобы в качестве аванса за дальнейшие услуги Пуллаху после выздоровления. Штейнметц тогда даже не потребовал никакой расписки за этот аванс, но Гегенман не остался перед ним в долгу. Впрочем, он продолжал работать на Центр и во время своей болезни. Пуллах получил все, что ему было нужно. Наверное, там немного людей, которые могли бы делать подобные квалифицированные анализы экономического положения стран СЭВ. От таких данных, которые доставал для него Видлак, у специалистов Центра, наверное, дух захватывало. Кто мог быть информирован об экономических трудностях Чехословакии или Венгрии лучше, чем знакомый Видлака, работавший в одном из руководящих органов СЭВ? Что же касается непосредственно Чехословакии, ее промышленности и экономики в целом, то в этом Видлака было превзойти трудно. Его информации о положении дел в строительстве, химической промышленности, контейнерных перевозках, энергоснабжении были верхом совершенства. Впрочем, Видлак, работавший под именем Вильгельм, это также понимал и в последнее время требовал за свои услуги все более крупные суммы. Лотар, по-видимому, не имел никаких возражений против их выплаты. Жаль, что Видлаку пришлось уйти из «Стройимпорта». Некоторое время он поддерживал контакты со своими бывшими коллегами, однако постепенно терял возможность доставать секретные материалы. Во время их последней встречи он даже сказал, что уже не будет получать вестники торговой палаты, из которых всегда можно было выбрать кое-что интересное. Ну что ж, поживем — увидим… Все равно Видлак вместе со Шнеллем в Румынии оставались его самыми лучшими источниками информации.

Вернер Гегенман встал с качалки и удивительно быстро для своего возраста направился к письменному столу. Выбив трубку в огромную пепельницу с надписью «Люфтганза», он положил ее на этажерку, взял другую, фирмы «Бульдог», и не спеша начал ее набивать.

Где-то за дверью, ведущей из кабинета в гостиную, часы с кукушкой известили о том, что уже пять часов вечера. Однако Вернер Гегенман никуда не спешил. Он опять расположился в качалке и закурил только что набитую трубку.

Да и Рудольф, продолжал он вспоминать, в последнее время работал неплохо. Лишившись хлеба у Шерппи, он приполз к нему на коленях и теперь занимался тем, что раньше делать не хотел — отбирал и переводил для Гегенмана статьи экономического характера из чехословацкой печати.

«Хорошо еще, что сначала ему хотелось этим заниматься, — с удовлетворением отметил Гегенман. — Если бы тогда во «Флоре» он согласился, то я не завербовал бы Видлака. Впрочем, Рудольфу я обязан целым рядом контактов в Праге. Например, знакомством с таким человеком, как инженер Зеленый, которое всегда может оказаться полезным. Он работает в министерстве внешней торговли и не скупится на неофициальные комментарии. Более того, последние полгода он снабжает меня докладами своего министра и различной информацией, из которой можно кое-что отсеять и для Центра».

Гегенман с удовольствием потягивал свою трубку, отмечая про себя, что в последние годы он завоевал прочные позиции в Чехословакии.

В иностранном отделе Союза журналистов Гегенман известен теперь как серьезный журналист, которому трудно в чем-либо отказать. Там получают все его статьи, публикуемые в западногерманской печати. Им довольны, и никому даже в голову не приходит, что у него могут быть не только журналистские интересы. Этого никак не мог понять Шерппи. Он гонялся за сенсациями, как футболисты за мячом, но в итоге забил гол в свои ворота. Это был урок для Гегенмана. Впрочем, еще в будапештском «Рояле» он понял, что гораздо выгоднее играть осторожно, как говорится, от обороны. Если хорошо освоить эту систему, то можно и голы забивать, и чувствовать себя в безопасности.

Если бы только везде везло так, как в Чехословакии. В Венгрии до сих пор приходится использовать в основном официальные источники. Правда, кое-что сверх этого можно было почерпнуть во время каких-либо официальных переговоров, но тогда приходилось рассчитывать только на то, что кто-нибудь сболтнет лишнее. Иногда добыча бывала заслуживающей внимания, иногда он оставался ни с чем. Пока что в Будапеште ему действительно не особенно везло, хотя он пытал счастья во многих ведомствах и организациях. В Институте международной экономики он был уже по меньшей мере трижды. Каждый визит приносил ему материал для какой-нибудь специальной статьи, но Центр это в восторг не приводило. Тем же заканчивались визиты в Будапештскую торговую палату. Венгры весьма любезны, в этом Шерппи был прав, но они очень осторожны с иностранцами. Ничего особенного ему не удалось добыть и при посещении будапештских ярмарок. «Хунгэкспо» предоставляет материалы, которых, конечно, достаточно для журналистов, каким он был когда-то в Гамбурге…

Вспомнив о Гамбурге, Гегенман взглянул на картину «Упоение чувств» Хиршнера. Название картины вернуло его мысли в Чехословакию, но не в Прагу, а в главный город Моравии.

Гегенман откинул голову на спинку качалки. Закрыв глаза, он вспоминал Квету Коткову.

Жаль, что ее нет сейчас здесь со мной, подумал Вернер Гегенман. Но тут же спохватился. Наверное, тогда он был бы слишком счастлив, а счастье непрочно. Достаточно того, что дает ему Квета, когда он приезжает к ней в Брно. Она ласкова и пленительна, нежна и полна страсти и, кроме того, чрезвычайно смела и самоотверженна. Чего только она не делала ради него! Например, с теми пленками, которые передал ему редактор Кадлец. Теперь, правда, он уже не редактор, так как ему пришлось сменить работу. Бог его знает чем он теперь занимается, но пленки заслуживали внимания. Он заснял их в то время, когда был на военных сборах. Гегенман все никак не мог набраться смелости перевезти их через границу. И Лотару пока о них ничего не говорил, чтобы тот его не подгонял. Пленки были спрятаны в надежном месте в комнатке на Битовской улице. Может быть, осенью он попытается как-нибудь переправить их в Вену. Хотя бы из-за Кадлеца. Он все время спрашивает, пригодились ли они, и пристает со своими произведениями, требуя опубликовать их в какой-нибудь венской газете. Но они написаны таким корявым немецким языком, что их нужно в корне переделывать, более того, они давно уже не актуальны, так что их трудно будет куда-нибудь пристроить. Подождем немного, а там видно будет, что можно сделать для этого человека. Коткова находит, что сотрудничество с ним может обернуться неприятностью, а Гегенман ей верит… Она умеет рассуждать весьма умно и рационально обо всем, в том числе и об их отношениях. Уже неоднократно она давала ему понять, что хорошо было бы им пожениться…

Вернер Гегенман выпрямился и раскурил трубку, которая во время этих размышлений погасла. Над качалкой вновь поднялись облачка дыма.

«Жениться на Котковой или же оставить все как есть?» — в который уже раз за последнее время подумал Гегенман.

Здесь были свои «за» и «против», свои положительные и отрицательные стороны. В пользу женитьбы на Котковой говорила ее преданность и любовь к нему. Она заботилась бы о квартире в его отсутствие. О квартире и об Оливере, которому приходилось в Вене жить в общежитии. В этом году он заканчивает гимназию и хочет поступать на факультет журналистики.

Против брака было то, что с женитьбой он потерял бы свою основную точку опоры в Чехословакии. И главное, смущал возраст Кветы. Она была на пятнадцать лет моложе его. Ей еще жить да жить. А ему?.. А вдруг с ним что-нибудь случится? У него теперь приличное состояние, и все должно достаться Оливеру, чтобы он мог завершить учебу и чтобы у него осталось кое-что на первое время, прежде чем он встанет на нога… Если он женится, то ситуация значительно усложнится. Кроме того, его месяцами не бывает дома, зачем же ему ломать голову над тем, чем в это время занимается его милая женушка? Сейчас она разведена и имеет право развлекаться как ей заблагорассудится, а если такая жизнь понравилась ей и она продолжит ее и после свадьбы? И если быть искренним с самим собой, то нынешняя жизнь вполне его устраивала. В Вене он сам себе хозяин, и если захочется, то всегда может немного развлечься. А Квета будет ждать его в Брно… Оставлю все как есть, решил он, а ей уж как-нибудь объясню, почему со свадьбой пока не получается. Приглашу ее летом в отпуск в Румынию и постараюсь объяснить. В Румынию? А может быть, лучше в Болгарию? Все равно ему придется заехать в обе эти страны. Правда, Шнелль регулярно снабжал его материалами и информацией из Румынии, но нет ничего лучше личных контактов. У него в Бухаресте появилось еще несколько знакомых, которые в будущем могли быть весьма полезны. Видимо, лучше будет съездить с Котковой в Румынию и при этом поближе сойтись с ними.

Из соседней комнаты вновь послышался бой часов с кукушкой, возвестивший о том, что прошло еще полчаса. Для Гегенмана это был сигнал начать подготовку к выходу в свет.

Выбив пепел из трубки, он положил ее обратно на этажерку, а затем не спеша направился в ванную бриться.

Во время бритья он с удовольствием думал о новых знакомствах, которые завел во время путешествий по странам Юго-Восточной Европы, причем не только в журналистских кругах, но и среди дипломатов.

Вернер Гегенман также отметил, насколько умно он поступал, посещая во время каждого приезда в одну из европейских столиц посольство Федеративной Республики Германии. Среди его сотрудников-дипломатов он приобрел много друзей, которые теперь оказывали ему всевозможные услуги. Интересно, догадывались они о его настоящей миссии или нет?

За эти шесть лет многие дипломаты вернулись домой, в Федеративную Республику, но их важное положение в политических кругах сохранилось. В будущем знакомство с ними не повредит, удовлетворенно подумал он. Двое из тех, что были в Венгрии и Болгарии, стали депутатами бундестага, а это факт немаловажный.

Одевшись, Гегенман бросил еще раз быстрый оценивающий взгляд в зеркало. В тот момент, когда неутомимая кукушка возвестила половину седьмого, он закрыл двери своей квартиры и окунулся в прохладу майского вечера.

XV

Пражские улицы были накалены июльским солнцем, но в квартире семьи Видлаков стояла приятная прохлада. Может быть, поэтому Томашу не хотелось выходить из дома.

Он сидел у большого стола, на котором были разложены кляссеры с почтовыми марками самых различных государств и каталоги. Юноша попеременно смотрел то на марки, то на страницы каталогов и внимательно сравнивал приведенные в них цены. Он переводил франки в кроны, а кроны в франки. В нем сразу был виден сын экономиста. Впрочем, он тоже изучал эту науку.

Для Томаша Видлака каникулы были тем временем, когда он наконец мог посвятить себя целиком своему филателистическому увлечению. Уже несколько лет он собирал почтовые марки, на которых были изображены произведения искусства. В последний год, ввиду огромного количества подобного рода марок, он начал специализироваться лишь на трех всемирно известных художниках — Рубенсе, Рембрандте и Гойе. Со временем он хотел собрать коллекцию марок с произведениями этих мастеров кисти, которую можно было бы направить на выставку. Теперь он выискивал данные о том, где то или иное произведение выставлено, или же какова его судьба. Все это, наряду с основными сведениями о художнике, временем создания произведения и другими фактами, должно быть в материалах коллекции.

В тот момент, когда он записывал данные о бельгийской марке 1939 года, на которой был изображен автопортрет Рубенса, в прихожей раздался звонок.

— Кого еще черт сюда несет? — пробубнил себе под нос Томаш и неохотно встал из-за стола.

Его недовольство еще больше возросло, когда, открыв двери, он увидел своего двоюродного брата Яромира Цейпека. Томаш превозмог себя и дружески улыбнулся:

— Здорово, Мирек, проходи. Какими судьбами?

— Привет, студент, хорошо, что ты дома, — с видимым облегчением сказал Цейпек.

Они вошли в прихожую, и Цейпек начал расстегивать свои сандалии.

— Я боялся, — сказал он, поднимая голову, — что ты куда-нибудь уехал. Каникулы ведь… Вчера целый день тебе звонил, но никто не подходил к телефону. Тогда я решил рискнуть и приехать…

— Какие там каникулы. Одно название только. Хотел с ребятами поехать на байдарках по Лужнице, но отец не разрешил. Снаряжение, видите ли, у меня недостаточное. Теперь каждый вечер поручает мне какую-нибудь работу.

— Вот черт, значит, я не вовремя…

— Да нет, что ты. Я рад твоему приезду!

— Когда ты узнаешь, зачем я приехал, то обрадуешься еще больше.

— Это интересно, да ты входи… Лучше всего, наверное, пойти на кухню, в комнате я разложил всю свою филателию…

— Все равно куда, Том, главное, чтобы мы смогли спокойно поговорить вдвоем.

— Вдвоем?

— Да, именно вдвоем.

Они расположились на кухне, и Яромир Цейпек, пришедший с массивным портфелем, поставил его на стол.

— Так чем ты меня хочешь обрадовать, Мирек? — с любопытством спросил Томаш Видлак.

— Речь пойдет о таком деле, Том, которое может принести тебе, скажем, тысяч десять…

— Ты что, Мирек?! А ну-ка, дыхни на меня!

— Я говорю серьезно.

— И я тоже. Выпил, наверное, кружек пять пива, а теперь и заливаешь, не моргнув глазом.

— Я говорю тебе, Том, не пил ни капли. У меня есть к тебе дельце. Если провернешь его, то уж точно тысяч десять получишь.

— Подожди, тогда это дельце не совсем чистое?

— Да нет. Послушай, я тебе все объясню. Весной прошлого года один тип из Западной Германии попросил меня раздобыть дуэльные пистолеты, лебедовки. Может быть, слышал? Редкие экземпляры, за которые коллекционеры платят сумасшедшие деньги. Он обещал дать мне за них семь тысяч марок. Я их ему достал. Он должен был приехать на кинофестиваль в Карловы Вары и забрать их. Однако там он не появился. В прошлом году он прислал мне письмо, б котором сообщал, что пошлет кого-нибудь за этими пистолетами. И действительно послал. Перед рождеством вдруг в Усти появилась какая-то старуха и сказала, что приехала за пистолетами, которые у меня есть для господина Рихтера. Мне уже казалось, что все идет отлично, но она… Приехала без денег и думала, будто я такой идиот, что отдам ей эти вещички под честное слово. Она уехала ни с чем, а Рихтер послал мне еще одно письмо с просьбой сохранить для него эти пистолеты, что при случае кто-нибудь за ними приедет и привезет обещанные деньги…

— И никто не приехал, да?..

— С той поры никто не появлялся, и от Рихтера тоже ни слуху ни духу. Видимо, он хотел меня провести… хотел получить их даром… Так что пистолеты остались у меня, и теперь мне их нужно продать. Лучше всего это сделать в Праге.

— За семьдесят тысяч крон? Хотел бы я, Мирек, видеть того безумца, который заплатит за них такие деньги.

— Погоди, во-первых, ты не знаешь этих типов, которые собирают такое оружие, они готовы отдать за него последнюю рубашку, а во-вторых, я вовсе не собираюсь продавать их кому-либо из наших, понимаешь? Поэтому я и приехал к тебе. Оставлю их у тебя, а ты попытайся их кому-нибудь сплавить…

— Ты имеешь в виду какого-нибудь иностранца, да?

— Именно иностранца. Походи по хорошим гостиницам, где живут иностранные туристы, потолкайся среди них, наверняка найдутся коллекционеры, заинтересованные в покупке таких вещей. Здесь, в Праге, это будет сделать проще, чем у нас в Усти. Я уже пытался, но у нас там ведь в основном туристы из ГДР, а с ними такое дельце не обстряпаешь.

— Слушай, Мирек, что-то не очень мне все это нравится…

— Ну, ну, не трусь! Если тебе удастся продать эти пистолеты, получишь десять тысяч на руки, обещаю. Можешь продать их дороже — это твое дело.

— Что и говорить, дело заманчивое, но провернуть его будет нелегко. Представь себе, как я прохаживаюсь по гостинице и показываю иностранцам пистолеты. Что, если на меня кто-нибудь капнет? Ведь мне могут пришить дело за недозволенную продажу антикварных вещей. Если они столько стоят, то это антикварные вещи, не так ли?

— Будь спокоен, Том. Никто на тебя не накапает, потому что с этими пистолетами ты ходить не будешь. Они будут лежать у тебя на квартире, а иностранцам ты будешь показывать только фотографии. Вот эти…

Яромир Цейпек вынул из бумажника фотографии, которые когда-то в карловарском кафе «Элефант» вручил ему Франц Рихтер.

Томаш Видлак посмотрел на снимки и кивнул головой:

— Ну, это другое дело… я попытаюсь. Покажи, как эти вещицы выглядят в натуре.

Цейпек вытащил из портфеля ящичек с дуэльными пистолетами.

— Да, они действительно хороши…

— Еще бы, ведь я тебе говорил, что Рихтер был без ума от них, только, вероятно, не собрал семь тысяч, хотя мне это очень и очень подозрительно…

— Так ты говоришь, Мирек, семьдесят тысяч, десять из которых мои? Ну что ж, договорились?

— Договорились, но ты можешь получить за них больше, это твое дело. Я назвал минимальную цену.

— Ясно… Только отцу ни слова, понял?

— Хорошо… Ну ладно, я побежал. Иди к своим маркам.

— Ты даже и кофе не выпьешь?

У Томаша Видлака вдруг пропало все недовольство, с которым он некоторое время назад открывал дверь. Теперь он был любезен и разговорчив.

Прошло около часа, прежде чем он снова засел за кляссеры и каталоги. Однако ему не удавалось сосредоточиться ни на Рубенсе, ни на Рембрандте, ни на Гойе. Он думал о сделке, в которой речь шла о десятках тысяч крон. Томаш догадывался, что дело это, конечно, не очень чистое, но это его не слишком смущало. Ведь он был сыном своего отца…

XVI

Первого воскресенья периода летних отпусков с нетерпением ждут все пражские филателисты. Точнее говоря, утренних часов, когда после двухмесячного перерыва они вновь встречаются в кафе «У Новаков», или, как чаще говорят, на филателистической бирже, для обмена марками.

В этот раз воскресенье оказалось вторым днем месяца. И вот второго сентября рано утром на Водичкову улицу потянулись люди с портфелями и чемоданчиками, в которых были спрятаны тысячи марок самых различных стран мира. Они поднимались на второй этаж и входили в большую комнату, которая в эти часы превращалась в царство филателистов, раскладывали свой товар на десятках столов, выставляя вперед последние новинки, выпущенные почтой летом. К девяти часам в кафе «У Новаков» приходили те, кто хотел купить или обменять почтовые марки. Среди них был и Томаш Видлак. В его бумажнике, к сожалению, пока не зеленели сотни крон, обещанные ему за продажу дуэльных пистолетов, потому что, несмотря на все попытки, ему до сих пор так и не удалось найти покупателя. Тем не менее Томаш не хотел уйти с филателистической биржи с пустыми руками. Он накопил немного денег, полученных за работу во время каникул, и был готов заплатить их за серию испанских марок с картинами Гойи, которая, как он узнал из каталогов, была выпущена еще в 1958 году и которой в его коллекции еще не было. Он хотел также посмотреть серию 1930 года, которая кроме автопортретов Гойи включала и три марки с его картиной «Обнаженная маха». Фиолетовый экземпляр стоимостью в одну песету он уже когда-то приобрел, а вот остальных марок этой серии у него не было.

Молодой Видлак затесался в говорливую толпу филателистов, стремясь найти марку, о которой мечтал все каникулы, и надеясь, что цена не будет слишком высокой. Прохаживаясь вдоль столов, он осматривал выставленные экземпляры и замечал марки, которые намеревался купить. Томаш не спешил. Он хотел обойти все столы, чтобы выбрать по возможности самые дешевые экземпляры интересующих его марок.

Потолкавшись с час по комнате, он наконец решил купить серию Гойи у мужчины, который выставил свои марки на угловом столике.

— Можно взглянуть на вашу Испанию? — спросил он.

— Пожалуйста.

Видлак вытащил из кармана пинцет и осторожно извлек из кляссера марки. Перевернув их на ладони, он внимательно изучал, не нарушен ли в каком-нибудь месте клей. Когда он осматривал четвертую марку из семнадцати, входивших в серию, рядом с ним остановился еще один филателист, иностранец. Его интересовали не иностранные, а чехословацкие марки, что было вполне объяснимо.

Молодой Видлак продолжал рассматривать испанские марки, прислушиваясь при этом к происходившему по соседству разговору.

— Я бы купил у вас эти марки со старинным оружием, — сказал иностранец, указывая на серию чехословацких марок, выпущенных в 1969 году, на которой были изображены различные типы огнестрельного оружия.

Продавец вытащил из кляссера серию из шести марок и положил их в целлофановый пакетик.

— Если вас интересует тема оружия, то у меня есть еще серия румынских марок 1965 года, — предложил он, — они были выпущены по случаю состоявшегося тогда чемпионата по стрельбе…

— Нет, благодарю…

— Или, если хотите, могу показать венгерскую серию с холодным оружием.

— Благодарю, — повторил еще раз иностранец и пояснил: — Я скорее коллекционер оружия, чем филателист, и эти марки ценны для меня именно как для коллекционера оружия…

— А, понятно, в таком случае разрешите мне преподнести вам в качестве сувенира проспект, рассказывающий как раз об этой серии старинного оружия…

Продавец вытащил из чемоданчика цветной проспект и вместе с марками протянул его клиенту. Заплатив деньги, иностранец попрощался и пошел к двери. Томаш Видлак торопливо расплатился и поспешил за иностранцем.

Он догнал его почти у выхода из кафе.

— Извините, пожалуйста, — остановил он иностранца в коридоре, — я слышал, что вы собираете старинное оружие… Не заинтересовала бы вас пара дуэльных пистолетов?

— У вас есть что-нибудь в этом роде?

— Да, я могу предложить вам два дуэльных пистолета, лебедовки.

Иностранец недоверчиво посмотрел на молодого человека и чуть заметно усмехнулся:

— Лебедовки? Не может быть…

— Настоящие лебедовки, я могу показать вам фотографии.

Томаш Видлак открыл портфель и вынул три фотографии. Мужчина надел очки, посмотрел на снимки и растерянно покачал головой.

— Они действительно похожи на оригиналы лебедовок.

— Я вам гарантирую, что это оригиналы.

— Сколько вы хотите за них?

Теперь уже улыбка появилась на лице Томаша Видлака, только не снисходительная, как раньше у иностранца, а растерянная. Он пытливо посмотрел на мужчину и медленно сказал:

— Это в зависимости от того, в какой валюте вы будете платить. Если в марках, то девять тысяч, если в чехословацкой валюте, то в десять раз больше.

— Девяносто тысяч?

Томаш Видлак кивнул и готов был уже сбавить, но вдруг обнаружил, что названная им сумма не слишком удивила иностранца.

— Так вы говорите девяносто тысяч? Это немало, но если это действительно оригиналы из пражской мастерской Лебеды, то я бы их купил. Когда я могу их увидеть?

— Увидеть… Понимаете, я в этом деле всего лишь посредник, но мы можем договориться… Я надеюсь, что владелец даст их мне, и тогда я мог бы принести их вам в гостиницу, скажем, сегодня вечером…

— Сегодня вечером меня не устраивает, я уже договорился с друзьями, мы поедем в Конопиште. А если завтра вечером? Сможете? Приходите ко мне в гостиницу «Ялта». Я живу в номере 31, фамилия моя Ульрих, Вальтер Ульрих.

— Очень приятно… Меня зовут Томаш Видлак.

— Вот мы и познакомились. Я только должен вам сказать, господин Видлак, что с собой в Чехословакии у меня нет такой большой суммы, но я могу через две недели сюда заехать за пистолетами с деньгами, я живу в Вене.

— Я понимаю, девяносто тысяч — это немало… Впрочем, я тоже не знаю, разрешит ли мне владелец принести эти пистолеты в гостиницу…

— В любом случае я хотел хотя бы до завтра оставить фотографии, чтобы спокойно их рассмотреть. Завтра вечером я сообщу вам свое решение. Можете ко мне прийти, скажем, часов в семь?

— Да, конечно.

— Я буду ждать вас на террасе около гостиницы. Если меня там не будет, позвоните мне в номер от администратора.

— Обязательно приду, господин Ульрих, мы наверняка договоримся.

— Я тоже надеюсь.

Оба новых знакомых попрощались. Вальтер Ульрих вышел на улицу, а Томаш Видлак вернулся на филателистическую биржу. Он бродил между столиками с выставленными марками и думал о том, что многие из этих миниатюрных произведений искусства, которые в данный момент для него совершенно недоступны, через три-четыре недели он, видимо, сможет приобрести. Вальтер Ульрих показался ему весьма серьезным человеком.

В то воскресное утро, когда пражские филателисты толпились у кафе «У Новаков», Милан Немечек тоже встал рано. Нет, он не собирался идти на филателистическую биржу, куда, впрочем, время от времени захаживал, он просто не мог дождаться, когда наконец сложит все свое богатство, как он любил говорить, в огромный туристский рюкзак, когда набросит его на плечи и направится к автобусному вокзалу «Флоренц», чтобы сесть на автобус, идущий по маршруту Прага — Кашперские горы.

Иржина немного поворчала, когда он встал с постели, не дождавшись семи часов: после возвращения от Черногорских можно было немного поспать, но он был непоколебим. Вчерашний их поход к Черногорским в гости сильно затянулся, но он не понимал, почему это должно было нарушать обряд его приготовлений к отпуску. Не вступая в пререкания с женой, он пошел в ванную комнату и начал бриться.

Вчерашний вечер действительно был особый. Капитан Черногорский отмечал свое производство в майоры. Поэтому пили не только традиционное белое вино, но и грузинский коньяк, и водку, а после полуночи мужчины взялись и за ром.

И теперь у Милана Немечека было такое ощущение, будто его кто-то хорошенько ударил по голове, но он рассчитывал, что холодный душ вернет его в нормальное состояние. А если это не произойдет, подумал он про себя, то вечером он наверняка отойдет на чистом шумавском воздухе. Он сбрил отросшую щетину и пустил себе на голову струю холодной воды.

Выйдя из ванной, он, не ожидая завтрака, начал сносить в угол, где уже стоял подготовленный рюкзак, различные предметы своего туристского снаряжения: белье и майки, пижаму и плотную водолазку, носки и любимые тапочки. Он отнес к рюкзаку еще множество других вещей, из которых ему обычно требовалась, в лучшем случае, половина, но которые он тем не менее всегда брал с собой.

Милан Немечек ждал этого момента с каким-то особым, радостным чувством. Вчера у Черногорских он все время говорил о Шумаве, так что Иржине пришлось напоминать ему, что он мог бы найти и другие темы для разговора.

Первые утренние часы Милана Немечека были заполнены суетой, потом, когда все вещи были собраны, он немного успокоился. Поговорил с Шаркой и Властой о том, что завтра в первый раз после каникул они пойдут в школу, а Либуше наказал уделять теперь больше внимания математике, а не волейболу, так как именно из-за этого предмета она не стала отличницей. Девочки одна за другой давали обещания, а про себя думали: скорей бы отец уехал, хоть десять дней в доме можно будет свободно разгуляться.

Потом Немечеки пообедали, и до отъезда Милана осталось всего несколько часов. И тут в прихожей зазвонил телефон. Подняв трубку, Милан услышал голос своего коллеги Гомолки:

— К сожалению, Милан, дела обстоят так, что тебе, видимо, придется на несколько дней отложить свой отъезд на Шумаву.

У Немечека сразу пересохло во рту.

— Вот те раз! А в чем дело, Йозеф?

— Приехал Гегенман.

— Не может быть… Ты шутишь, Йозеф?

— Нет, не шучу. Я сначала позвонил шефу, он, правда, не приказал тебя задерживать, но сказал, чтобы я тебе сообщил об этом до отъезда. Знает, что ты останешься…

— Большое спасибо…

— Не сердись, Милан, на меня. Я здесь, как ты понимаешь, ни при чем…

— Я понимаю, Йозеф. Что поделаешь, отъезд в Кашперские горы откладывается на неопределенное время. А что касается передвижения Гегенмана, все обеспечено?

— Все в порядке… Ну, будь здоров…

Милан Немечек положил трубку и выругался. Успокоившись, он ушел к себе в комнату и задумался над тем, что может ожидать его в предстоящие дни. Он считал, что Гегенман на какое-то время останется в Брно, а потом направится в Прагу.

XVII

За окнами кабинета новоиспеченного майора Черногорского было солнечное утро, которое способно подарить только самое хорошее бабье лето. Иржи Черногорский собрался открыть свой рабочий стол, но тут зазвонил телефон.

«Кому это, черт возьми, не спится», — проворчал майор и поднял трубку.

— Иржи, ты стоишь или сидишь? — спросил хорошо знакомый ему голос. Он принадлежал одному из видных чехословацких знатоков старинного огнестрельного оружия.

— Пока стою, но если ты, Франтишек, сразу с утра хочешь меня чем-нибудь огорошить, тогда я лучше сяду.

— Наверное, так будет лучше, потому что то, что ты сейчас услышишь, наверняка ошеломит тебя.

— Хватит испытывать мои нервы. Говори же!

— Ну тогда слушай… Представь себе, вчера вечером мне попал в руки снимок тех самых дуэльных пистолетов из Закуп, причем снимок-то совсем не тот, который рассылали вы…

— Те лебедовки? Не болтай! А как он к тебе попал?

— Странно, не так ли? А попал он ко мне совсем просто. Вчера вечером я встретился с одним своим знакомым из Австрии, который сейчас находится в Праге. Решили немного побродить по Конопиште, посидеть в каком-нибудь укромном местечке, поговорить в непринужденной обстановке. Это милый и порядочный человек, я знаю его по меньшей мере десять лет. Он заядлый коллекционер старинного оружия. Вот у него-то и была та фотография. Собственно, не одна, а целых три. Он показал мне их после ужина в ресторане, отчего я едва не свалился со стула. Ему хотелось услышать мой совет, потому что у него будто бы есть возможность эти лебедовки купить. За девяносто тысяч крон…

— Ты узнал адрес человека, который их ему предлагал?

— Нет, не узнал, но речь, по-видимому, идет о посреднике. Человека, который предлагал ему пистолеты, зовут Видлак. По словам этого Видлака, у него пока что имеются только эти фотографии…

— Черт… А когда этот твой австриец должен с ним встретиться?

— Сегодня вечерам. В семь часов вечера Видлак придет к нему в гостиницу «Ялта». Там они должны договориться об условиях…

— Отлично… У меня прямо камень с души свалился! Ну что ж, Франтишек, это прекрасная новость… Ты откуда звонишь?

— Из института. Думаю, что ты не заставишь себя ждать?

— Да, через полчасика я буду у тебя. А ты пока что разыщи этого австрийца, я с удовольствием поговорил бы с ним перед обедом.

Через полчасика, конечно, майор Черногорский не приехал. Во-первых, его непредвиденно задержали техники, готовившие ему фотоаппарат для цветных снимков, а во-вторых, пражские улицы и перекрестки в это время были совершенно забиты транспортом.

Потом, однако, все пошло как по маслу. Майор со своими коллегами в сотрудничестве с австрийским коллекционером быстро вели дело к завершению операции по обнаружению и изъятию у воров пистолетов, которые криминалистами уже считались потерянными.

Солнечный сентябрьский день сменился теплым вечером. У Вальтера Ульриха из Вены при разговоре с Томашем Видлаком выступил на лбу пот, однако не только по этой причине. Он боялся, все ли делает так, как просили его полицейские, не совершил ли какого-нибудь необдуманного шага. Пока что все шло прекрасно.

— Поймите, господин Видлак, девяносто тысяч крон — это далеко не пустячная сумма, поэтому мне бы хотелось увидеть оружие в оригинале или по крайней мере на цветном снимке. Я не хотел бы через две недели ехать в Прагу из-за каких-то подделок.

— Я все понимаю, но те фотографии, которые я вам одолжил, они ведь ясно дают понять, что речь идет об оригиналах, разве не так?

— Не совсем, Я надеялся, что сегодня вы будете в состоянии показать мне оригиналы, но, как вижу…

— К сожалению, вышло так, как я и предполагал. Владелец намерен передать их вам из рук в руки, получив взамен деньги…

— Все это понятно. Я и сам, по правде говоря, не исключал подобного варианта и поэтому принес вот этот фотоаппарат. Я одолжу его вам, господин Видлак, в качестве гарантии того, что я действительно заинтересован в приобретении этих пистолетов. А вы сделаете им несколько снимков… Постарайтесь, пожалуйста, запечатлеть на фотографиях как можно больше деталей, чтобы по ним можно было убедиться в подлинности пистолетов. В Вене мы проявим пленку, и, если речь на самом деле вдет об оружии А. В. Лебеды, я куплю их.

— За девяносто тысяч?

— Если это будут действительно оригиналы, то я дам за них девяносто тысяч. Я мог бы приехать за ними через четырнадцать дней…

— Согласен. Завтра утром я верну вам фотоаппарат с отснятой пленкой. Принесу его сюда, в гостиницу, примерно в половине восьмого…

Томаш Видлак взял фотоаппарат и направился к трамвайной остановке. Следом за ним устремились двое мужчин. Они шли за ним до самого его дома, потом узнали все, что им надо было знать о молодом Видлаке. Парень об этом, конечно, и понятия не имел. И он не будет ничего знать об этом до следующего дня…

Майор Черногорский долго раздумывал, брать ли ему разрешение у прокурора на обыск в квартире Видлака или подождать до завтрашнего утра, когда станет ясно, у Видлака хранится оружие или нет. Наконец он все же решил пока ограничиться наблюдением за домом. Если Видлак сегодня никуда не будет больше выходить из квартиры и утром на следующий день отнесет заснятую пленку Вальтеру Ульриху, то в таком случае пистолеты, очевидно, хранятся у него на квартире.

Домой майор попал только к полуночи. В кухне на столе Власта оставила ему записку: «Позвони Милану! Он на работе. Власта».

«Черт, что этот Следопыт вытворяет, — проворчал Черногорский, прочитав записку. — Ведь сегодня он должен был уже быть где-то под Кашперком…»

Он снял трубку и набрал номер служебного телефона Немечека.

— Ну, ты меня удивляешь, Следопыт, — сказал он вместо приветствия. — Ты же должен сейчас шагать по горным шумавским тропинкам, а торчишь на службе. Что случилось?

— Лучше не спрашивай. Опять приехал этот проклятый бумагомарака из Вены, о котором я тебе рассказывал…

— Да, да, припоминаю… Я уже вспоминал о тебе в этой связи. Как зовут того парня, с которым он так успешно сотрудничает в Праге?

— Рудольф?

— Нет, иначе…

— Видлак.

— Да, Видлак. Томаш Видлак…

— Нет, Бедржих Видлак.

— Неважно, это отец и сын.

— А что такое?

— Того парня мы засекли при попытке продать закупские реликвии.

— Подожди, я тебя не понимаю.

— А ты вспомни о тех пистолетах, которые примерно год назад выкрали из замка в Закупах. Помнишь, как у меня тогда голова шла кругом?

— Ну и что?

— Так вот, брат, они в наших руках. То есть еще не совсем, но скоро будут. И все говорит о том, что находятся они как раз на квартире у Видлака. Уверен в этом на девяносто девять процентов.

— Серьезно?

— Так же, как и в том, что я капитан Черногор… Черт, я еще не успел привыкнуть…

— Да… Если у тебя такая уверенность, то надо брать.

— Конечно, возьмем. Завтра утром. К утру мы будем уверены уже на все сто процентов.

— Ирка, только теперь до меня дошло… Боже мой, это же сенсация!.. Говоришь, завтра утром займетесь всей семьей Видлаков?

— Насчет всей семьи не знаю, но вот Видлаком младшим обязательно…

— Если пистолеты у него на квартире, то давать показания вам наверняка будет и Видлак старший, не так ли?

— Обязательно, в любом случае.

— Прекрасно… Мы используем этот случай в качестве повода для того, чтобы спросить его еще о некоторых вещах. Когда я все хорошо подготовлю, например… Ирка, это же фантастика! А теперь, прошу тебя, выслушай меня внимательно. Я должен знать обо всем, что вы будете предпринимать в отношении этой семьи. Если у меня будет хоть немного свободного времени, то я с удовольствием поприсутствую на допросах…

— Ну, брат, что касается времени, это уж твое дело, мы же со своей стороны обязуемся информировать тебя обо всем, что будет происходить…

— Ирка, ты даже не знаешь, какую доставил мне радость этими пистолетами!..

Капитан Немечек понял, что именно сейчас, в эту минуту, начал завершаться и их поединок с пауком, так далеко раскинувшим свою паутину.

XVIII

Во вторник утро было таким же ясным и очаровательным, как и накануне.

Томаш Видлак вышел из дома чуть раньше, чем обычно. Но направился он не в сторону школы, а к Вацлавской площади. И на этот раз за ним велось наблюдение. В отеле «Ялта» его ожидал Вальтер Ульрих. Но он был не один…

Томаша задержали.

Через двадцать минут, испуганный и ошеломленный, он уже сидел перед майором Черногорским и капитаном Немечеком. Без долгих проволочек он признался, что пистолеты находятся у него дома, и выразил желание добровольно их отдать. В то же время он решительно утверждал, что к похищению оружия он не имеет никакого отношения.

— Я действительно не знаю, откуда были взяты эти пистолеты. Это вам сможет объяснить мой двоюродный брат Мирек Цейпек. Это он их мне принес. Мирек говорил, что достал их для какого-то западногерманского коллекционера… Его зовут Рихтер или еще как-то. Этот человек должен был приехать за пистолетами во время Карловарского кинофестиваля, но не приехал. Тогда двоюродный брат попросил меня найти покупателя в Праге. Он говорил, что эти пистолеты стоят по меньшей мере семьдесят тысяч, но если мне удастся продать их дороже, то все остальное я могу забрать себе. И вот я нашел этого австрийца, который был согласен заплатить девяносто тысяч…

— Где живет ваш двоюродный брат?

— Он из Усти-на-Лабе. По крайней мере, сейчас он живет там. Спросите его, где он достал эти пистолеты и для кого.

— Правильнее будет спросить, для кого он эти пистолеты украл, — сказал майор, заканчивая предварительный допрос.

Через несколько минут по телефону из Праги в Усти-на-Лабе был отдан приказ о задержании Яромира Цейпека и немедленной доставке его в Прагу.

Прежде чем Яромир Цейпек предстал перед майором Черногорским и капитаном Немечеком, в кабинет майора были доставлены лебедовки. Задержанный грабитель ничего не отрицал. Он рассказал о своем пребывании в Федеративной Республике Германии, о Франце Рихтере, о том, как встретился с ним в карловарском «Элефанте» и о той самой июльской ночи семьдесят второго года.

Из Праги снова позвонили в Усти-на-Лабе. На этот раз речь шла о задержании сообщника Цейпека Штефана Шандора.

Первые же допросы дали кое-что интересное и для капитана Немечека. Имя Франца Рихтера, которое упоминал Цейпек, хорошо было ему известно.

К вечеру того лучезарного сентябрьского дня под крышей управления уголовного розыска оказались не только трое молодых людей вместе со своей «добычей», но и Бедржих Видлак.

Когда Бедржиха Видлака ввели в кабинет майора Черногорского, вид у него был очень растерянный. Еще в квартире ему сказали, что сын его арестован, и объяснили почему. Для него это известие прозвучало как гром среди ясного неба. Однако потом он быстро пришел в себя и начал повторять одно и то же, что речь, видимо, идет о мальчишеских шалостях, о которых он не имеет никакого понятия. Он надеется, что все станет на свои места в самое ближайшее время.

Это он утверждал и сидя в кабинете майора Черногорского, хотя его слова в защиту сына звучали уже не так убедительно.

— Уверяю вас, панове, что я не имел ни малейшего представления о существовании этих пистолетов. Я ничего не могу сказать вам по поводу того, как они попали к Томашу, но я убежден в одном: речь идет об обыкновенной мальчишеской проказе…

— Эта проказа, пан Видлак, по мнению экспертов, могла бы обойтись государству по меньшей мере в сто тысяч крон, не говоря уже об исторической ценности обоих экспонатов. Пистолеты были украдены из замка, государственного музея… Что вы можете нам сказать о своем племяннике Яромире Цейпеке?

— Ах, вот оно в чем дело! Эти пистолеты украл сын Ружены, так ведь? Он всегда был шалопаем. Сестра с ним хватила горя. А после того как она развелась с мужем, он совсем отбился от рук и делал все что хотел. Сестра после развода уехала из Праги в Соколов, Мира, то есть Цейпек, устроился там на работу. Только его интересовал больше футбол, а не работа. Яромир играл там за какой-то клуб. Однажды в 1969 году он с футбольной командой выехал в Федеративную Республику Германии, где и остался, то есть фактически эмигрировал. Но через несколько месяцев он вернулся…

— Все это мы уже знаем, пан Видлак. Нас интересует, когда вы в последний раз видели Цейпека.

— Панове, уж не думаете ли вы, что я тоже замешан в этом деле? Этого парня я не видел уже по крайней мере год. А может, и больше. От сестры мне известно только то, что сейчас он осел где-то в Усти-на-Лабе. Лично я о ним вообще не встречаюсь.

— Вы знаете Франца Рихтера?

— Франца Рихтера? Нет, это имя мне ни о чем не говорит.

До сих пор Видлака допрашивал майор Черногорский. Теперь к нему присоединился и капитан Немечек. Он подал Видлаку фотографию Франца Рихтера.

— Вы когда-нибудь видели этого человека? — спросил капитан.

Бедржих Видлак нацепил очки и посмотрел на фотографию. Потом отрицательно покачал головой и проговорил:

— Нет, с этим человеком я никогда в жизни не встречался. В этом я абсолютно уверен…

— А теперь посмотрите на этого человека. Его вы тоже не знаете? — спросил капитан Немечек и подал Бедржиху Видлаку следующую фотографию.

На этот раз, стоило только допрашиваемому бросить мимолетный взгляд на снимок, как он весь переменился в лице. В его глазах, увеличенных стеклами очков, неожиданно появилось выражение неуверенности и растерянности.

— Этого человека я знаю, — произнес он подавленно. — Это господин Гегенман, но он никак не может иметь ничего общего с этими пистолетами, это очень серьезный человек.

— Он такой же серьезный, как и господин Рихтер, который запечатлен на первом снимке, — медленно проговорил капитан Немечек. — Оба работают на разведку ФРГ. — Капитан делал акцент на каждом слове.

— Не может быть… Это исключено… Господин Гегенман журналист и…

— Господин Гегенман занимается у нас здесь, пан Видлак, шпионажем, — сказал капитан Немечек. — Уже в течение нескольких лет, и вы с ним сотрудничаете в этом деле!

— Нет, нет!.. — почти истерически закричал Бедржих Видлак. Однако тут же он попытался взять себя в руки: — Нет, это неправда.

— У нас есть столько доказательств, подтверждающих это, пан Видлак, что вы и представить себе не можете. Причем сведения о вашей преступной деятельности собраны не только в Чехословакии, но и в Венгрии и в Болгарии. И даже в Вене, где вы несколько раз встречались с Вернером Гегенманом.

— Но все это страшная ошибка. Мое сотрудничество с Гегенманом касалось исключительно его журналистской деятельности, — возразил Бедржих Видлак вяло.

— Журналистскую работу Гегенмана и его деятельность как шпиона можно легко разграничить, пан Видлак. Мы этим занимались довольно долго и кропотливо. Вот так мы и узнали о ваших связях с этим господином. Готовы ли вы, пан Видлак, рассказать о своей преступной деятельности вместе с Вернером Гегенманом?

— Я снова вам повторяю, панове, что никакой преступной деятельностью не занимался. О чем же мне тогда рассказывать?

— Ну, как угодно, пан Видлак. Я только хочу вас предупредить, что ваш сын в этом отношении был более благоразумным и разговорчивым.

— Что он может знать?.. — вырвалось непроизвольно у Бедржиха Видлака, но он вовремя спохватился, не докончив предложения.

— Несомненно меньше, чем вы, пан Видлак. Например, он не знает размеров гонораров, которые вы получали за свою службу от Гегенмана.

— Я получал от господина Гегенмана некоторые суммы за материалы, которые он использовал для написания статей о Чехословакии. И, насколько мне известно, статьи эти были весьма позитивными.

— Это нам известно. Так же, как и тот факт, что эти ваши материалы нередко содержали сведения, которые в нашей стране считаются секретными и не подлежат разглашению.

— Вам не удастся это доказать.

— Удастся, пан Видлак! Ваш сын…

— Черт возьми! Не подозреваете ли вы и Томаша в сотрудничестве с Гегенманом? Он об этом ничего не знает…

— Это мы еще увидим.

— Панове, клянусь вам своей честью, что Томаш о моем сотрудничестве с Гегенманом абсолютно ничего на знает.

— Если вы так бравируете своей честью, пан Видлак, то не лучше ли вам просто рассказать о том, как все это было! А также о том, какую роль в ваших делах выполняли Йозеф Рудольф, Квета Коткова и еще некоторые известные вам особы.

Капитан Немечек, называя эти имена, понимал, что рискует. Однако подсознательно он чувствовал, что идет по верному пути. И действительно, риск оказался оправданным. Едва Видлак услышал оба имени, как сразу же перестал запираться.

— Я вижу, что вы знаете больше, чем я предполагал. Придется рассказать вам все…

— Итак, пан Видлак, вы хотите давать показания?

— Да, но, честное слово, Томаш не имеет со всем этим ничего общего.

Майор Черногорский встал и подошел к столику с пишущей машинкой. Через минуту он начал заполнять графы специального стандартного листа, озаглавленного «Протокол допроса».

Бедржих Видлак начал свой рассказ: «С Вернером Гегенманом меня познакомил Йозеф Рудольф…»

Более двух часов в кабинете майора Черногорского слышался голос Видлака и стук пишущей машинки. За окнами день уже давно клонился к вечеру, люди города на Влтаве готовились к вечерним развлечениям или отдыху, однако капитан Немечек ни о чем подобном и подумать не мог. Он будет работать до самой ночи, так как сегодня сделать надо особенно много.

В первом часу ночи на столе подполковника Тесаржа появился ордер прокурора на арест Вернера Гегенмана, подозреваемого в шпионаже. Также были получены санкции прокурора на арест Кветы Котковой и Йозефа Рудольфа.

Гегенмана, однако, сотрудники органов безопасности не торопились задерживать. На коротком оперативном совещании было решено оставить его на некоторое время в покое. Вернер Гегенман в прочных сетях, и вырваться ему из них не удастся. А оставаясь на свободе, он может навести сотрудников органов госбезопасности на какие-нибудь ранее неизвестные связи. Поэтому брненская служба госбезопасности получила приказ задержать Гегенмана в том случае, если он попытается покинуть территорию Чехословацкой Социалистической Республики.

Но у Вернера Гегенмана такого намерения не было…

XIX

Белый «мерседес» с западногерманским номером мчался по новому шоссе к Праге. Вернер Гегенман, сидевший за рулем, встал сегодня рано. Шел только седьмой час утра, а он уже выехал из гаража, в котором обычно стоял «фиат» Кветы Котковой, и покатил в направлении на запад.

Западногерманский журналист не спешил. Встреча с Йозефом Рудольфом в пражском отеле «Палац» была назначена на одиннадцать часов, так что торопиться было некуда.

На приборной доске лежала погасшая трубка «Бульдог», однако водитель не обращал на нее ни малейшего внимания. Не потому, что трубка мешала ему управлять автомобилем, нет, он давно уже привык к курению во время езды, просто сейчас он погрузился в размышления.

Прошлый месяц удался на славу. Он провел его вместе с Кветой Котковой. Черноморское побережье Румынии, автомобильные путешествия. Несколько дней они прожили в Будапеште и Брно.

Да, это время они провели отлично, и к тому же с пользой для дела. Квета была очаровательна и очень тактична. В течение всего этого времени она и словом но обмолвилась о желательности их официального брака, хотя он думал об этом достаточно часто. Неожиданно в голову ему пришла мысль, что факторов, которые говорят за женитьбу на ней, больше, чем ему казалось раньше. Он должен снова все взвесить. Сначала он опасался, как бы у моря она не стала слишком кокетничать с разными франтами, каких там пруд пруди, но она вела себя примерно. А если какой-нибудь «красавец» и пытался завести с ней знакомство, она тут же охлаждала его пыл с такой вежливой решительностью, что Гегенман даже невольно улыбался.

«Мерседес» Гегенмана свободно обходил все машины, ехавшие в том же направлении, оставляя их далеко позади. Одна только темно-красная «симка» не отставала от него от самого Градец-Кралове. Гегенман зафиксировал этот факт, но не придал ему значения.

Он снова мысленно возвратился к дням прошедшим. Улыбнулся, вспомнив о том, как он ловко добился своего в Бухаресте и у Шнелля, да и Будапешт в этот раз отнесся к его нуждам с бо́льшим пониманием, чем в прошлый. Тони Лотар будет наверняка доволен, пронеслось в голове у Гегенмана. И, вероятно, это поможет ему укрепить свои пошатнувшиеся позиции в Центре. В последний раз он жаловался, что ему начинают наступать на пятки. Лотар даже сказал, что ему не помешал бы еще один такой Карл.

Вернер Гегенман самодовольно улыбнулся. Такого человека, как он, не прочь был бы иметь, очевидно, не только Тони Лотар, но и другие начальники в Пуллахе.

Подобного рода приятные размышления сопровождали Гегенмана до самой Праги. В городе Гегенман сосредоточил внимание на управлении машиной. Путь его лежал в центр города к гостинице «Палац».

Часы показывали десять с небольшим. Йозефа Рудольфа в кафе гостиницы еще не было, и Вернер Гегенман решил справиться о номере у портье.

Гегенман катался по Праге еще два дня, совсем не подозревая о том, что за ним организовано наблюдение. У него было много дел в главном городе страны. Сначала он заехал в иностранный отдел Союза чехословацких журналистов, потом побывал в отделе печати министерства иностранных дел, встретился с работниками министерства внешней торговли и транспорта. Все шло хорошо, но на душе у Гегенмана было неспокойно. Его волновал тот факт, что он никак не мог дозвониться Бедржиху Видлаку. Сразу же на другой день своего пребывания в Праге он несколько раз звонил ему домой, но никто не брал трубку. Тогда он послал Рудольфа узнать, в чем дело, почему Видлак молчит. Но и это не прояснило ситуацию: Рудольф вернулся с известием, что жена Видлака уже второй месяц находится в Лугачевице, а где отец с сыном, никто в доме не знает. Исходя из этого, они могли только предполагать, что Бедржих Видлак с сыном и женой поехали на курорт.

А потом пришел день, которого капитан Немечек так долго ждал.

Осенним вечером, когда Вернер Гегенман находился в своем номере в гостинице, в дверь постучались два человека. Войдя в номер, они показали западногерманскому журналисту свои служебные удостоверения и попросили его следовать за ними.

Они отвезли его в здание, которое на долгие месяцы стало для Вернера Гегенмана его новым жилищем, хотя нужно заметить, что, в отличие от обычного дома, в этом здании было много зарешеченных окон.

Арестом Вернера Гегенмана, однако, дело не кончилось. Оно еще только начиналось.

XX

Длинный коридор здания Городского суда в Праге напоминал в то октябрьское утро 1974 года пчелиный улей. Собравшиеся, а их было несколько десятков, ждали, когда откроются двери большого зала и начнется судебный процесс над Вернером Гегенманом и его сообщниками, обвиняемыми в шпионской деятельности против Чехословацкой Социалистической Республики. Ожидалось, что предстоящий судебный процесс продлится несколько дней.

В коридоре слышалась чешская и немецкая речь, люди, разделившись на группы, оживленно переговаривались. Здесь ожидали суда свидетели, журналисты, сотрудники посольства ФРГ, родственники и знакомые обвиняемых.

В самом конце коридора у окна стояли два человека, знающие о преступлениях людей, которые сегодня предстанут перед судом, гораздо больше, чем все собравшиеся здесь. Майору Милану Немечеку и следователю министерства внутренних дел капитану Вацлаву Коглику сегодня здесь, собственно, нечего было делать, но они не сумели отказать себе в удовольствии посмотреть последний акт пьесы, ведь они были своеобразными режиссерами этого спектакля.

— Долго вы возились с этим делом, — сказал Немечек следователю.

— Во всяком случае, дольше, чем предполагалось, — согласился капитан. — И при этом нам пришлось порядком попотеть.

— Господин Гегенман, наверное, никак не хотел говорить правду?

— Да, мы изрядно с ним помучились, прежде чем он разговорился и признался, что с января шестьдесят седьмого года является агентом Федеральной разведслужбы. Сначала о своей агентурной деятельности он и слышать не хотел, утверждая, что занимался исключительно журналистской работой, искал будто бы материалы для своих статей. Мы предъявляли ему одно доказательство за другим, но всякий раз он пытался найти какую-нибудь лазейку, чтобы проскользнуть в нее, словно угорь. А когда наконец он начал сознаваться в том, что сотрудничал с разведкой, дело неожиданно осложнил защитник Гегенмана. Кто знает, где он достал статью под названием «Ножницы и клей»? Но не это главное. Главное то, что он начал очень умело использовать ее для защиты своего клиента. Он даже деликатно намекал на то, что нас ожидает такое же фиаско, о каком говорилось в этой статье.

— А что это за статья?

— Ты наверняка услышишь о ней от защитника во время процесса… Впрочем, если хочешь, можешь ее почитать сейчас, она у меня с собой. Я обещал принести ее прокурору.

Капитан открыл свой «дипломат» и вытащил из него газетную вырезку. Майор взял статью и углубился в чтение…

Майор Немечек дочитал газетную вырезку и отдал ее следователю.

— Ну, что скажешь?

— По-моему, это не аргумент в защиту Гегенмана.

— Сначала и я тоже так думал, но господин адвокат весьма ловко манипулировал отдельными местами из этой статьи при защите своего клиента.

— Вот это да!

— Правда потом, когда мы предъявили ему доказательства разведывательной деятельности его клиента, он немного сбавил тон, но параллель между Джекобом и Гегенманом он, вероятно, будет проводить и на суде…

— Думаю, что при наличии такого большого количества доказательств преступной деятельности обвиняемого это не будет принято судом во внимание. Кажется, уже скоро начнется, что-то народу в коридоре стало меньше…

Они вошли в зал, в котором уже почти не было свободных мест. Вскоре ввели обвиняемых: Вернера Гегенмана, Бедржиха Видлака и Квету Коткову.

— А где Рудольф? — спросил Немечек следователя. — А Кадлец? Или вы не смогли предъявить им обвинение?

— Рудольф тоже должен был предстать перед судом, но сейчас он лежит в больнице и, кажется, оттуда уже не выйдет.

— Нервы?

— И это тоже, но основная болезнь — рак… А Кадлецу удалось выкрутиться. С большим трудом, но удалось. Ты увидишь его здесь в качестве свидетеля…

— А как же те фотографии, которые он передал Гегенману?

— К счастью для Кадлеца, а может, и для Гегенмана, они остались в квартире Котковой. Это, собственно, и спасло Кадлеца.

Суд начался. Председательствующий предоставил слово прокурору, который зачитал заключение по обвинению в шпионаже Вернера Гегенмана, Бедржиха Видлака, Кветы Котковой, а также отсутствовавшего на суде Йозефа Рудольфа:

— «Обвиняемый Вернер Гегенман в течение ряда лет работал в ФРГ журналистом в разных журналах. В 1966 году у него кончился срок контракта с редакцией гамбургского агентства «Дер норд шпигель» и обвиняемому, уже немолодому человеку, трудно было найти новую работу. В конце 1966 года обвиняемому позвонил неизвестный человек, представившийся Йозефом Штейнметцем, представителем международного экономического института в Аугсбурге, и предложил обвиняемому встретиться. Во время встречи, происшедшей в одном гамбургском ресторане, Йозеф Штейнметц предложил обвиняемому Гегенману работать в упомянутом институте в качестве журналиста в странах социалистического содружества, главным образом в ЧССР, добывать и обрабатывать для института информацию экономического характера. Обвиняемый в принципе принял это предложение. Все детали этого дела должны были быть обсуждены на очередной встрече в начале декабря 1966 года в Мюнхене.

Между тем обвиняемый Гегенман решил проверить, о каком, собственно, институте идет речь, и установил, что в Аугсбурге такого института и в помине нет…»

После этих слов прокурора в зале суда стало шумно. С мест, где сидели иностранные журналисты, послышались замечания и реплики. Прокурор сделал паузу в своей речи, а председательствующий призвал присутствующих к спокойствию.

— «Этот факт, — продолжал читать прокурор, — а также поведение Йозефа Штейнметца во время первой встречи в Гамбурге натолкнули обвиняемого на мысль, что Йозеф Штейнметц в действительности является сотрудником какой-то разведки. Тем не менее обвиняемый Гегенман поехал на условленную встречу в Мюнхен. На этой встрече, состоявшейся в одном из мюнхенских ресторанов, Йозеф Штейнметц, отвечая на вопрос обвиняемого, подтвердил, что речь идет о сотрудничестве с Федеральной разведывательной службой, а не о какой-то там журналистской деятельности. Обвиняемый Гегенман все же согласился сотрудничать, несмотря на это разъяснение Штейнметца. Он хотел лишь быть уверенным, что сотрудничать он будет с западногерманской разведкой, а не с какой-либо другой…»

На скамейках, занятых иностранными журналистами, опять поднялся шум. Председатель снова призвал к спокойствию.

Продолжая свою речь, обвинитель назвал условия, которые предложил Вернеру Гегенману пуллахский Центр, и рассказал о том, как новый сотрудник, получив конспиративное имя «Карл», совершил свою первую поездку по странам Юго-Восточной Европы. Прокурор говорил о деятельности Гегенмана в период работы Карловарской конференции европейских коммунистических и рабочих партий, о тех инструкциях, которые он получил от Йозефа Штейнметца перед отъездом в Карловы Вары. Потом он предъявил суду доказательства преступной деятельности обвиняемого, полученные на основе его допросов.

— «Руководящие органы западногерманской разведывательной службы, — читал дальше прокурор, — ориентировали Вернера Гегенмана на сбор информации прежде всего о положении в чехословацкой промышленности, о политике цен, об источниках сырья и энергии, о том, какие трудности имеются в отдельных отраслях экономики. Кроме того, западногерманская разведка дала ему задание собирать сведения и политического характера, главным образом о взаимоотношениях между членами партийного руководства и правительства, о взглядах руководителей на различные проблемы и так далее. В руководящих органах Федеральной разведывательной службы Вернеру Гегенману дали письменные инструкции о том, как вести себя в различных ситуациях. Некоторые из этих инструкций были обнаружены при задержании обвиняемого и приложены к обвинению.

Во время командировок в ЧССР, беседуя с работниками центральных и иных органов, обвиняемый интересовался положением в области снабжения промышленности углем, нефтью, природным газом, а также поставками этих видов сырья из стран — членов СЭВ. Особый интерес у него вызывала секретная информация, касающаяся железнодорожного, автомобильного и авиационного транспорта, тенденций развития автодорожного транспорта, перспектив строительства дорог и так далее. Как явствует из свидетельских показаний Иржи Швеца, инженера Йозефа Сикоры и Яна Вашижки, приложенных к обвинительному акту, обвиняемый Вернер Гегенман интересовался сведениями, представляющими собой государственную тайну…»

«Вот так! Оказывается, несколькими предложениями можно сказать то, что содержится в целой куче документов», — удивлялся капитан Коглик, слушая речь прокурора. За каждым предложением скрывался обширный материал о том, кто и каким образом поручал Гегенману задания, как он их выполнял и какова была реакция Пуллаха. «Всегда так, — думал капитан. — В обвинительный акт нельзя поместить все, что включает в себя подобная шпионская деятельность…»

Два часа читал прокурор свое обвинение. В нем говорилось о преступной деятельности Гегенмана не только против Чехословацкой Социалистической Республики, но и против других стран социалистического содружества.

А потом говорили свидетели, судебные эксперты, адвокаты обвиняемых. Коглик ошибался, адвокат Гегенмана не проводил на суде параллели между Джекобом и Гегенманом. Вероятно, он уже окончательно осознал, что между этими людьми нет ничего общего и доказательств вины его клиента более чем достаточно. Говорили и те, что сидели на скамье подсудимых и ожидали приговора.

Три дня продолжался процесс над людьми, которые попали в крепкие сети пуллахского Центра. На третий день судебного процесса во второй половине дня суд вынес свое решение. Именем республики трое подсудимых были приговорены к таким срокам тюремного заключения, которых никто из них, наверное, не ожидал…

Подсудимый Вернер Гегенман был приговорен к десяти годам лишения свободы. После отбытия наказания он подлежал выдворению с территории ЧССР. Бедржих Видлак приговаривался к пяти годам лишения свободы, а Квета Коткова — к трем…

После объявления приговора председатель суда зачитал обоснование соответствующих приговоров, но все сидящие в зале понимали, что главное уже сказано. Некоторые из зарубежных журналистов обменивались мнениями, другие сидели, погруженные в собственные размышления. Трудно сказать, о чем они думали сейчас, после оглашения приговоров…

«Может быть, они думают о том, что напишут об этом процессе? — мысленно спрашивал себя майор Немечек. — Интересно, как они отнесутся к фактам, услышанным здесь? Будут ли использовать их в своих статьях против нашей республики? А может, обратят их против того, кто не присутствует в этом зале, но тем не менее является главным виновником?»

XXI

Вот уже несколько недель в пуллахском «Белом доме» царила нервозная обстановка. Причина этого заключалась не в том, что в Праге посадили в тюрьму человека, которого весьма ценил полковник Шварц, а в реакции общественности на этот инцидент. С тем, что Карл будет осужден, в Центре считались с того самого дня, когда Тони Лотар привез в Пуллах известие об аресте Гегенмана. После доклада Шварца штабом были немедленно проведены соответствующие мероприятия.

Центр не отказался от Карла даже после его ареста. Наоборот, он сделал все возможное, чтобы как-то облегчить его положение. По поручению Пуллаха некоторые западногерманские дипломаты в Праге попытались облегчить его судьбу. Кроме того, находясь в тюрьме, Карл получил сообщение о том, что Центр позаботился о его сыне Оливере и будет выплачивать Карлу причитающуюся заработную плату в течение всего периода его заключения. В этом плане Вернер Гегенман мог быть спокойным, такие льготы Центр давал лишь в исключительных случаях и только тем агентам, использование которых планировалось на длительное время. А Гегенман, бесспорно, относился к этой категории агентов.

Центр пытался также сделать все, что было в его силах, и для неразглашения этого неприятного дела в ФРГ. Но на это, однако, у него сил не хватило. После того как в ЧССР было объявлено о начале открытого процесса над западногерманскими шпионами, в ФРГ только и разговоров было, что об этом скандальном деле.

Вот и сегодня в «Белом доме» обсуждалась создавшаяся в общественном мнении ФРГ ситуация. Совещанием руководил сам генерал-лейтенант Герхард Вессель. Он не скрывал своего огорчения.

— Такое наступление против Центра, — говорил он, — это подножка всем нам, господа. И ставят нам ее наши же люди. Вот посмотрите статью какого-то щелкопера под названием «Пражский приговор». А подзаголовки уже прямо нацелены против нас. Пожалуйста: «Вернер Гегенман и разведслужба — Бонн ищет трещину в Пуллахе!..» Такая дерзость! Просто поразительно, что себе позволяет этот писака. Полковник, прочтите это всем!

Генерал-лейтенант Вессель подал полковнику газету. Полковник погасил сигарету и начал читать:

— «Директор Федеральной разведывательной службы, отчитываясь вчера перед комитетом, констатировал, что все разведывательные службы мира обычно сотрудничают с журналистами.

Западногерманский журналист Вернер Гегенман, освещавший экономические вопросы, как известно, 26 октября был осужден пражским судом на десять лет тюрьмы за шпионаж в пользу ФРГ.

В процессе судебного разбирательства Гегенман признал, что сотрудничал со службой Гелена, а потом и с Центром Весселя. Чехословацкие судьи, вероятно, имели в своем распоряжении и фотокопию личного дела Гегенмана из Пуллаха. Как она попала в Прагу?

Боннские соответствующие органы лихорадочно пытаются найти хоть какое-нибудь объяснение этому факту. Известно, что на решение суда повлияли именно эти фотокопии — кто же тогда подкинул их чехословацким обвинителям?

Вернер Гегенман родом из Мангейма. В шестидесятых годах был заведующим гамбургской канцелярией агентства «Дер норд шпигель», которая поставляла сведения газетам, радиостанциям, коммунальным учреждениям и частным лицам. Канцелярия эта не имела никакого отношения к разведывательной деятельности… Остается предполагать, что Гегенман уже тогда имел какие-то контакты с Пуллахом.

В отличие от этого нет никаких сомнений в том, что около десяти лет назад он поспешно ушел со своей работы в Гамбурге. В связи с его уходом ходили слухи, что в тот период, когда Гегенман руководил гамбургским филиалом «Дер норд шпигель», в нем возникли финансовые неурядицы, а если говорить точнее, деньги, которым положено было лежать в кассе, перекочевали в его карман.

Тогда корреспондент по вопросам экономики Гегенман в спешном порядке переселился с Эльбы на Дунай. В Вене он создал бюро, в задачи которого входило снабжение журналов и радиостанций новостями экономики из стран социалистического содружества. Иногда он посылал материалы для западногерманского радио.

Во времена генерала Гелена, бывшего шефа разведки ФРГ, в практику работы этой службы вошел такой метод: к немецким журналистам, работавшим за рубежом, нежданно-негаданно заходил незаметный господин из Пуллаха с портфелем в руках и требовал информацию для разведывательной службы, тут же предлагая за нее деньги. По всей видимости, такой визит был совершен и к Гегенману. Ему предложили дополнительный месячный заработок в сумме 3000 марок, о чем говорилось на суде.

Гегенман, очевидно, чувствовал себя в безопасности. Но перед тем как отправиться со своей венской квартиры на Международную ярмарку в Брно, он был предупрежден. Кто его предупреждал? Кто знал о том, что ему грозит опасность? Знал ли кто-нибудь о тех документах, которые лежали подготовленными в Праге? Пока что для Бонна это остается загадкой. А сотрудники в Пуллахе продолжают хранить каменное выражение лица. «Что вы хотите, — говорят они, — нам запрещен шпионаж только внутри страны. А здесь речь идет о работе за рубежом…» На догадки, что провал Гегенмана был специально подстроен, пуллаховцы неопределенно заявляют: «По этому поводу мы сказать ничего не можем». Следовательно, вопрос о том, был ли Гегенман специально выдан или нет, остается открытым.

Депутат бундестага Хорст Эмке, в свое время курировавший деятельность разведывательной службы, отрицает всякую причастность к этому делу. «Впервые слышу имя этого человека, — говорит он. — Это снова кампания, направленная против меня!»

В связи с реакцией у нас на суд над Гегенманом пражское радио осудило сотрудничество западногерманских журналистов с разведкой. И вот что интересно: стоит только уличить западногерманских журналистов в шпионаже, как тут же органы власти и печать заявляют, что они стали жертвой своей профессии. Напрашивается вопрос, какой профессии: той, которая значится в их удостоверении личности, или той, которая в конце концов погубила Вернера Гегенмана?»

Шварц отложил газету. В конференц-зале, где проходило заседание штаба Центра, воцарилась мучительная тишина. После продолжительной паузы снова раздался голос генерал-лейтенанта Весселя:

— Ну, что скажете, господа?

— Саботаж.

— Дерзость, не знающая границ.

— Хамство.

Господа из Центра сразу стали очень строгими и агрессивными. Один из них спросил:

— Как вообще могло возникнуть предположение, что документы из Центра попали в Прагу?

— Этот факт уже проверяется, господа. Так же, как и то, был ли Карл кем-то предупрежден или нет. В самой статье есть некоторые неточности. Как мы уже установили, Карл ехал в Брно не из Вены, а из Будапешта. А до этого он без малого месяц провел в Румынии. Здесь, очевидно, господин Зигфрид фон Бок дал волю своей фантазии.

— А кто он вообще, этот Зигфрид фон Бок? — спросил один из сидящих в зале.

— Это псевдоним, — поспешил с ответом полковник Шварц. И тут же добавил: — Под этим псевдонимом скрывается некий Ганс Крюгер. Одно время этот журналист был у нас весьма известен. Теперь он работает в какой-то провинциальной газетенке, но иногда пишет для крупных газет статьи, направленные против Центра. Он стремится всеми способами подорвать наш авторитет, как уже делал это в свое время, работая здесь, в Мюнхене, в газетном концерне господина Кейтеля.

— Неужели не найдется человек, который бы хорошо дал ему по рукам? — спросил опять кто-то из членов пуллахского штаба.

— Возьмите эту миссию на себя, полковник, — приказал генерал-лейтенант Шварцу. — Вопрос с Крюгером вам помогут решить люди из аппарата ферфассунгсшутц![12] Дальше… Поскольку речь идет о настоящем выпаде против Центра… я обращаю ваше внимание на одну фразу из статьи: «…а Пуллах многозначительно молчит» — и приказываю никому по этому поводу не высказываться ни сейчас, ни в будущем. Да, Центр молчит и будет молчать и дальше. Хотя Карл для нас и чувствительная потеря, но не незаменимая. И в интересах второго большого «Г» необходимо обойти это дело молчанием.

Из присутствовавших только несколько человек знали, что имел в виду генерал-лейтенант, говоря: «в интересах второго большого «Г». Этот агент уже в течение нескольких лет находился в Чехословакии и представлял для Центра крупную величину. Генерал-лейтенант Герхард Вессель унаследовал этого опытнейшего разведчика еще от своего предшественника Гелена.

Полковник Шварц, разумеется, не принадлежал к числу посвященных, которые знали о другом «Г». Кстати, во время заседания штаба Центра он еще не знал, что сидит здесь в последний раз. Он узнает об этом в скором времени. В этом смысле его судьба отчасти будет похожей на судьбу его бывшего подчиненного Йозефа Штейнметца. Причина однозначна: паутина, которой в течение ряда лет Центр опутывал свои жертвы, оказалась разорванной. И штаб полагал, что в этом была вина и Шварца.

XXII

Был пасмурный декабрьский день 1974 года. Майор Немечек уже продолжительное время сидел в кабинете полковника Тесаржа, слушая своего начальника, и пытался понять, куда тот клонит.

Полковник действительно говорил о вещах, весьма отдаленных от службы.

— Ты мне еще не докладывал, Милан, как провел отпуск на Шумаве.

— Но, товарищ полковник, это было так давно, что я об этом уже позабыл…

— Почему давно? Два месяца — это не такой уж большой срок… Грибы были?

«Может быть, этим разговором он хочет напомнить мне, что я еще не принес ему, как обычно, сушеных грибов?» — подумал Немечек.

— В этом году грибов было столько, что хоть косой коси, товарищ полковник. Я уже приготовил для вас мешочек сушеных грибов, но все время забываю положить его в портфель. К тому же и вас не было здесь почти две недели, вот я и выпустил это как-то из памяти…

— Я не о том. Я хотел спросить, как ты вообще провел время.

— Как всегда, товарищ полковник. Солнечная Шумава никогда меня не обманывает. Грибов было очень много, погода стояла великолепная.

— Я рад, что ты хорошо отдохнул. Ну а теперь относительно моей командировки… На совещании в Будапеште обсуждались вопросы, касающиеся непосредственно и тебя.

— Меня?

— Да, тебя и вообще всех, кто занимался делом Гегенмана. На совещании было хорошо оценено наше сотрудничество с Будапештом и Софией. У наших зарубежных коллег словно камень с сердца свалился, когда мы посадили под замок этого Гегенмана.

— Я надеюсь, товарищ полковник, что вы не пригласили меня сюда только затем, чтобы беседовать со мной о Шумаве, грибах и о Гегенмане…

— Ты прав. Я пригласил тебя, Милан, чтобы сообщить о том, что существует другое «Г». И, кажется, гораздо более значительное, нежели Гегенман. Если я скажу тебе, о ком идет речь, у тебя в глазах потемнеет. Но уж придется…

Полковник произнес имя, услышав которое майор Немечек даже дыхание задержал. Ему не хотелось верить, что этот, человек мог иметь что-то общее с Пуллахом.

Немечек шел в свой кабинет будто во сне. Подойдя к двери, он услышал звонок телефона. Он быстро подбежал к столу, снял трубку.

— Приветствую тебя, Следопыт, — послышалось в трубке, и он сразу понял, кто это звонит и зачем. — Знаю, что завтра вторая суббота месяца, и твое высшее начальство приказало тебе напомнить мне, что завтра у вас приемный день. Можешь быть спокойным, будем у вас в полном составе.

— Прекрасно, Милан. Я вижу, что ты меняешься прямо на глазах. А может, ты сидишь без дела и размышляешь о чем-нибудь приятном?

— Ты угадал. Я только что был у шефа, мне поручили одно весьма приятное дельце. Ну что ж, такова жизнь. Так завтра около восьми мы с Иржиной придем. Надеюсь, что ты опять расскажешь что-нибудь интересное, например о каком-нибудь церковном стороже или об украденных пистолетах…

— Нет, на сей раз могу предложить тебе нечто иное. Ты еще собираешь марки?

— Пытаюсь.

— Ну, тогда можешь радоваться. Подарю тебе целую кучу. Мне дали их целый сверток за одну-единственную спасенную марку. Ну, пока, завтра не позже восьми ждем вас у себя…

Милан Немечек положил трубку, но думал он уже не об обещанном подарке. Все его мысли были заняты сейчас человеком, имя которого начинается с той же буквы, что и «Гегенман».

В тот же день он приступил к выполнению задания.

XXIII

Был поздний июньский вечер 1975 года. Календарь показывал число, когда в «Розмари» обычно празднуется приход лета. Но на этот раз люди, знающие об этом обычае, напрасно ждали веселья. Вилла не засветилась во тьме всеми своими огнями. На «холме» в этом году не отмечали приход лета.

Розмари Кейтель сидела в кресле в холле на первом этаже. В помещении горела всего лишь одна настольная лампа. Перед Розмари лежала какая-то книга, но она уже давно ее не читала. Она думала о том, что люди, которых она считала своими друзьями, вовсе таковыми не являются. В последнее время и муж стал сторониться ее больше, чем когда-либо. Большинство из тех, кого она пригласила на празднование прихода лета, которое в этом году должно было быть юбилейным, двадцатым, под разными предлогами отказались.

Света, который в это время обычно вырывался из окон «Розмари», освещая все окружающее пространство, теперь не было, и Кейтелей окружала темнота. Эта темнота воцарилась и вокруг них, и в них самих.

Был поздний вечер. Грустно и невыносимо тоскливо было в «Розмари»…

Прага, август 1977