Рассеянные мысли [сборник]

I

Думаю, сейчас не осталось почти никого, кто знал Огастеса Хейра. Когда вышел мой первый роман, Огастес попросил нашего общего знакомого, младшего каноника собора Святого Павла, пригласить меня на обед, чтобы мы могли познакомиться. Мне тогда только-только исполнилось двадцать четыре года, я был молод и застенчив, но он проникся ко мне теплым чувством, поскольку я, хоть и промолчал весь вечер, слушал его рассуждения с искренним интересом. Вскоре он написал мне письмо с приглашением приехать в его загородное поместье Холмхерст на выходные. Довольно быстро я стал там завсегдатаем.

Поскольку теперь никто так не живет, мне представляется небезынтересным описать его распорядок дня. Ровно в восемь утра горничная в шуршащем платье из набивной ткани и наколке с широкой лентой вносила в комнату чашку чая и два тоненьких кусочка хлеба с маслом и ставила на столик у кровати. Зимой следом за ней являлась другая служанка, тоже в набивном платье, но уже не в таком шуршащем и сияющем; она выгребала из камина вчерашние угли, раскладывала дрова и разжигала огонь. В половине девятого горничная заходила снова, держа в руках маленький бидон горячей воды. Она опорожняла таз, в котором вы слегка ополоснулись накануне вечером, перед тем как лечь в постель, выливала туда содержимое бидона и накрывала полотенцем. Пока она этим занималась, вторая служанка расстилала белую клеенку, чтобы вода не проливалась на ковер, и устанавливала на нее — прямо напротив горящего камина — сидячую ванну. По обе стороны размещались два больших кувшина — с горячей и холодной водой, мыльница на подставке и банное полотенце. Затем горничные удалялись. Нынешнее поколение, наверное, никогда не видело сидячей ванны. Это была круглая лохань около трех футов в диаметре и примерно восемнадцати дюймов глубиной со спинкой, доходившей до лопаток. Снаружи она была покрыта темно-желтой эмалью, а изнутри выкрашена в белый цвет. Поскольку места для ног не хватало, они свисали наружу и, чтобы их помыть, требовалось проявить чудеса гибкости и сноровки. А со спиной дело обстояло и того хуже: ее можно было лишь полить водой из губки. В таком положении не понежишься, вытянувшись во весь рост, как в обычной ванне, и, если отсутствие комфорта лишает вас привычных пятнадцати минут приятных и плодотворных размышлений, то в девять часов, когда звонит звонок к завтраку, вы уже полностью готовы спуститься к столу, и это единственное преимущество данной конструкции.

Огастес обычно уже восседал во главе стола, накрытого для обильного завтрака. Перед ним лежали огромная семейная Библия и молитвенник, переплетенный в черную кожу. Когда он сидел, вид у него был торжественный и, я бы даже сказал, внушительный. Однако стоя Огастес не производил такого впечатления, поскольку у него были короткие ноги и длинный торс, и он выглядел немного странно. Едва только гости рассаживались по местам, в комнату входили слуги. Для них был отведен ряд стульев около буфета, уставленного разной снедью. Кроме превосходной ветчины и парочки холодных фазанов, там располагалось множество накрытых крышками серебряных блюд, под которыми горели синие огоньки спиртовок. Огастес читал молитву. У него был скрипучий, немного металлический голос, и в тоне ясно слышалось, что подшучивать над собой он не позволит никому, даже Богу. Случалось, что кто-то из гостей опаздывал. Провинившийся осторожно открывал дверь и старался как можно незаметнее, на цыпочках, проскользнуть внутрь. Огастес не поднимал глаз от книги, но прекращал чтение на середине фразы и ждал, пока опоздавший сядет, а затем продолжал с того самого места, на котором остановился. В воздухе повисал немой укор. Но на этом все заканчивалось: Огастес больше ни разу не упоминал об опоздании. Прочтя несколько молитв, Огастес переходил к Библии. Он читал намеченные на этот день отрывки и, закончив, произносил:

— А теперь давайте помолимся.

По его знаку мы опускались на колени, гости — на подушечки, слуги — на персидский ковер, и хором читали «Отче наш». Потом все поднимались на ноги, кухарка и прочая прислуга выходили, а горничная вносила чай и кофе, забирала Библию и молитвенник и ставила на их место кофейник и чайник.

Я заметил, что многие из молитв, которые читал Огастес, звучали как-то непривычно. Уже потом я обнаружил, что в молитвеннике, по которому он читал, часть строк аккуратно вымарана. Я спросил его об этом.

— Я вычеркнул все фразы, прославляющие Бога, — ответил он. — Бог, разумеется, джентльмен, а ни одному джентльмену не понравится слушать славословия в свой адрес. Это бестактно, неуместно и вульгарно. Я думаю, такое преувеличенное низкопоклонство для него оскорбительно.

Тогда это замечание показалось мне странным и даже комичным, но со временем я пришел к убеждению, что оно не лишено смысла.

После завтрака Огастес удалялся в свой кабинет для работы над автобиографией, которую тогда писал. Он никогда не курил в доме и не позволял этого гостям, поэтому тем, кому не терпелось выкурить первую трубочку, приходилось выходить на улицу. Хорошо, если дело происходило летом, — можно было посидеть в саду с книгой, но зимой только и оставалось, что прятаться в конюшне.

В час подавали сытный ленч, состоявший из яичницы или макарон, дополненных, если не было остатков вчерашнего обеда, овощами и десертом, и через некоторое время Огастес в темном костюме, черных ботинках, с накрахмаленным воротничком и котелке вел своих гостей на прогулку по окрестностям. Его землевладение было небольшим — значительно меньше сорока акров, но, благодаря искусной планировке, оно представлялось обширным парком в загородном поместье. Проходя, он указывал на изменения, которые внес в архитектуру усадьбы, придававшие дому сходство с тосканской виллой, на спроектированные им самим великолепные виды и деревянные помосты. Я заметил, что, несмотря на нежелание оказывать Богу преувеличенные почести, сам он принимал комплименты гостей весьма благосклонно. Променад обычно заканчивался посещением приюта. Это был небольшой коттедж, в котором Огастес обустроил пансион для женщин благородного происхождения, оказавшихся в стесненных обстоятельствах. Примерно раз в год он приглашал их пожить месяц в его пансионе, оплачивал расходы на дорогу и снабжал дарами полей и ферм. Он интересовался, хорошо ли они устроились и не нуждаются ли в чем-либо. Даже герцогиня, одаривающая арендатора студнем из телячьих ножек и фунтом чая, не смогла бы так изысканно сочетать благодеяние с едва уловимой отчужденностью, существующей между теми, кто оказывает милости, и кто их принимает.

Потом мы возвращались домой и пили чай. К чаю подавали булочки, плюшки, маффины, хлеб с маслом, варенье, кекс простой и кекс с черной смородиной. На это обильное пиршество уходил почти час. За столом Огастес вспоминал детство, говорил о путешествиях и своих многочисленных друзьях. В шесть он удалялся в кабинет писать письма, а когда второй звонок сзывал нас на обед, мы вновь собирались вместе. За обедом прислуживали горничные в черных платьях, белых чепцах и передниках. Подавали суп, рыбу, птицу или дичь и, наконец, сладкое или сыр. К супу и рыбе полагался херес, к дичи — кларет, а к фруктам и орехам — портвейн. После обеда мы возвращались в гостиную. Иногда Огастес читал нам вслух или, если полагал, что подобралась достойная компания, рассказывал нам свои знаменитые истории, а иногда мы играли в невыносимо скучную игру под названием «Халма». С десятым ударом часов Огастес поднимался с кресла, стоявшего подле камина, и проходил в холл, где для нас были приготовлены свечи в серебряных подсвечниках. Он зажигал их, и мы, каждый со своей свечой, шли на второй этаж, где расходились по своим спальням. Рядом с тазиком для умывания стоял бидончик с горячей водой, в очаге весело горело пламя. Читать при свете единственной свечи было трудно, но мне нравилось лежать под балдахином и смотреть на отблески огня до тех пор, пока меня не одолевал сладкий сон юности.

Так проходил обычный день в сельском поместье конца девятнадцатого века. И примерно так проводили этот день сотни и сотни других владельцев небольших усадеб по всей стране. Будучи людьми небогатыми, они все же были достаточно обеспечены, чтобы позволить себе жить с комфортом, который, по их представлению, являлся непременным атрибутом жизни каждого порядочного человека. Огастес невероятно гордился своим домом и с огромным удовольствием демонстрировал гостям следы «славного прошлого», которые в Холмхерсте можно было найти на каждом шагу. Это был хаотичный дом, лишенный каких бы то ни было архитектурных достоинств, с широкими коридорами и низкими потолками, однако, пристроив пару комнат и соорудив в саду арки, украшенные урнами и статуями (среди них была статуя королевы Анны в окружении четырех спутниц, символизирующих подвластные ей государства, когда-то стоявшая перед собором Святого Павла), Огастес сумел придать усадьбе особую атмосферу. Тут вполне могла бы поселиться вдова богатого аристократа, не желающая жить под одним кровом с новым владельцем поместья, или тетушка, чей покойный муж служил послом в Оттоманской империи.

II

Огастес гордился принадлежностью к древнему аристократическому роду Хейров из Хёрстмонсо. Со временем их семья обеднела, но это никак не умаляло его чувства собственной значимости. Он держался как король в изгнании, окруженный чудом уцелевшими обломками былого величия, и, поскольку в силу обстоятельств ему приходилось быть на дружеской ноге со всяким сбродом, внимательно следил, чтобы низкие люди, введенные в заблуждение его любезными манерами, не забывали оказывать ему надлежащие почести.

Хотя Огастес любил при случае упомянуть, что является прямым потомком младшего сына короля Эдуарда I, основы семейного благосостояния были заложены сэром Фрэнсисом Хейром, ученым священником, которому выпала удача быть наставником сэра Роберта Уолпола, когда тот учился в Кингс-колледже, в Кембридже. Как известно, своей карьерой Уолпол обязан леди Саре, герцогине Мальборо, и можно предположить, что благодаря ее влиянию Фрэнсис Хейр получил должность главного военного капеллана английской армии в Нидерландах. Он был рядом с великим полководцем в Гохштедтском сражении и в битве при Рамильи. При наличии таких могущественных друзей неудивительно, что его достоинства не остались недооцененными. Вскоре он стал настоятелем Вустерского собора, а потом — собора Святого Павла. Эту доходную должность он сохранил за собой, став епископом Сент-Асафа, а затем епископом Чичестера. Фрэнсис Хейр был дважды женат и оба раза весьма выгодно. От первой жены, Бетайи Нейлор, у него был сын Фрэнсис, который унаследовал богатый и романтичный замок Хёрстмонсо и прекрасное поместье, а затем добавил к своей фамилии фамилию матери и стал зваться Хейр-Нейлор. От второй жены, богатой наследницы, у него родился сын Роберт, чьим крестным отцом стал сэр Роберт Уолпол. В качестве подарка он устроил крестнику синекуру (номинально тот должен был отвечать за чистоту улиц в Грейвсенде), приносившую ему четыреста фунтов в год и сохранившуюся за ним до самой смерти. Сэр Роберт, принимавший живое участие в сыне своего старого учителя, посоветовал тому избрать своей профессией церковь: это должно было наилучшим образом обеспечить его будущее. Роберт подчинился приказу и получил сначала приход, а потом и должность каноника в Винчестере. Будучи человеком предусмотрительным, епископ устроил брак своего сына, в ту пору еще юноши, с наследницей крупного состояния — почти такого же, как у его собственной жены. От нее у Роберта было двое сыновей — Фрэнсис и Роберт, и вскоре после ее смерти он женился на другой наследнице. Его старший брат умер бездетным, и винчестерский каноник унаследовал замок Хёрстмонсо. Епископ мог быть доволен судьбой сына.

Однако, судя по всему, потомки епископа не унаследовали его житейской мудрости, и с этого времени состояние семейства только уменьшалось. Начало упадка было положено второй женой каноника. Она вывезла из замка полы, двери и камины и установила их в Хёрстмонсо-плейс — большом новом доме, который построила в другой части парка. Старший сын Фрэнсис Хейр-Нейлор вырос смазливым бездельником, самоуверенным, остроумным и расточительным. Ему не раз случалось попадать в тюрьму за долги, и, чтобы выпутаться из неприятностей, он вынужден был занимать деньги под залог своих будущих владений — поместий Хёрстмонсо. Молодой человек увлекся Джорджианой, герцогиней Девонширской, а та познакомила его со своей кузиной — тоже Джорджианой, дочерью епископа Сент-Асафа Джонатана Шипли. Парочка сбежала из дома, после чего семьи от них публично отреклись, и ни епископ Сент-Асафа, ни винчестерский каноник никогда их больше не видели. Влюбленные уехали за границу и жили там на двести фунтов в год, которые им выплачивала герцогиня Девонширская. У них было четверо сыновей: Фрэнсис, Огастес, Джулиус и Маркус. Когда Фрэнсис Хейр-Нейлор, муж Джорджианы Шипли, наконец получил наследство, он продал остатки владений предков за шестьдесят тысяч фунтов. После его смерти, в 1815 году, все семейное достояние перешло к старшему сыну Фрэнсису Хейру (поскольку он больше не владел Хёрстмонсо, он перестал добавлять фамилию Нейлор), который продолжал жить в свое удовольствие, пока обстоятельства не вынудили его, как и многих других любителей красивой жизни, переселиться на континент. Впрочем, у него по-прежнему хватало средств, чтобы по два раза в неделю устраивать большие званые обеды. Среди его друзей числились граф д’Орсе и леди Блессингтон, лорд Десарт, лорд Бристол и лорд Дадли. В 1828 году он женился на Анне, дочери банкира сэра Джона Пола, и от этого брака у него родились трое сыновей и дочь. Самый младший ребенок, появившийся на свет в 1894 году, как раз и был тот самый Огастес, о котором идет речь.

Хотя имение Хёрстмонсо было продано, семья сохранила право назначать священника в богатый приход. Эту должность получил преподобный Роберт Хейр, младший сын Фрэнсиса Хейр-Нейлора, и предполагалось, что его преемником станет преподобный Огастес Хейр, один из трех братьев Фрэнсиса Хейра. О Маркусе, самом младшем из трех, я выяснил только, что он женился на дочери лорда Стэнли Олдерли, имел дом в Торки, когда гостил в доме священника в Хёрстмонсо, жаловался, что чай заварили некипяченой водой, и умер в 1845-м. Джулиус был членом совета Тринити-колледжа и очень образованным человеком. Вместе со своим братом Огастесом он написал книгу под названием «Постижение правды», которая одно время пользовалась популярностью у богобоязненной публики. После смерти преподобного Роберта Хейра его племянник, преподобный Огастес Хейр, не захотел покинуть приход Алтон-Барнс, в котором служил, и уговорил брата Джулиуса поселиться в Хёрстмонсо вместо него. Джулиусу мучительно не хотелось покидать Кембридж, но он согласился принести себя в жертву, поскольку обладал развитым чувством долга и не мог допустить, чтобы такая ценная собственность ушла из семьи. В конце концов он стал архидьяконом Льюса.

Преподобный Огастес Хейр был женат на Мэрайе, дочери преподобного Освальда Лестера, священника из Стоука-на-Терне. Он умер в 1934 году, в Риме, куда ездил на лечение незадолго до рождения нашего Огастеса, названного в честь покойного дяди. Миссис Огастес Хейр, вдова, стала крестной матерью младенца. Родителям ребенка, Фрэнсису и Энн Хейрам, было трудно содержать большую семью и одновременно жить с подобающей их положению роскошью, поэтому рождение младшего сына их изрядно расстроило. А у Мэрайи своих детей не было, и, когда, похоронив мужа, она вернулась в Англию, ей пришло в голову, что родители ребенка скорее всего не станут возражать, если она выразит желание усыновить крестника. Она написала невестке и вскоре после этого получила от нее ответ следующего содержания:

«Дорогая Мэрайя, как это мило с Вашей стороны. Огастеса отправят сразу, как только его можно будет отнять от груди. Если вдруг кто-нибудь еще захочет усыновить ребенка, пожалуйста, не забудьте, что у нас остались другие дети».

В надлежащий срок мальчика отослали в Англию с небольшим зеленым саквояжем, в котором лежали две белые ночные сорочки и красное коралловое ожерелье.

Отец Мэрайи, преподобный Освальд Лестер, происходил из древнего рода, ведущего свое начало от Гунноры, герцогини Нормандии, бабки Вильгельма Завоевателя. Таким образом, он принадлежал к тому же классу, что и Бертрамы из Мэнсфилд-парка и мистер Дарси из Пемберли. Преподобный Освальд Лестер был истинным христианином, но при этом имел очень четкие представления о том, что пристало английскому джентльмену, а что нет. Он бы сразу согласился с леди Кэтрин де Бёр, что Элизабет Беннет неподходящая партия для мистера Дарси. Реджинальд Хебер, автор множества религиозных гимнов, ставший впоследствии епископом Калькутты, был в ту пору священником в Ходнете, всего в двух милях от дома Мэрайи Лестер, и та часто и подолгу гостила у него и у его жены. У священника был помощник по имени Мартин Стоу, и поскольку о его предках ничего не известно, можно догадаться, что он был человеком «низкого происхождения». Мэрайя Лестер и Мартин Стоу полюбили друг друга, но ее отец не мог отдать дочь за «простого сельского священника», а дочерний долг не позволял ей выйти замуж без родительского согласия. Когда Реджинальда Хебера назначили епископом Калькутты, он предложил Мартину Стоу должность военного капеллана в Индии, и тот согласился в надежде, что такое повышение заставит преподобного Освальда Лестера сменить гнев на милость и дать согласие на брак. Однако его надеждам не суждено было сбыться. Через несколько месяцев Мэрайя получила известие, что Мартин умер от лихорадки. Преподобный Огастес Хейр был двоюродным братом миссис Хебер и другом Мартина Стоу. Он был доверенным лицом влюбленных, той жилеткой, куда они изливали свои горести. Узнав о смерти Мартина Стоу, Мэрайя Лестер написала Огастесу Хейру следующее письмо:

«Я должна написать пару строк, хотя, как мне кажется, в том нет особой нужды. Ведь Огастесу Хейру известны все мои чувства, и он без всяких слов понимает, что испытываю я сейчас… Вы делите со мной мою утрату, мои страдания и боль… Я знаю, если бы могли, Вы бы приехали сразу, без промедления. Наша встреча, когда она состоится, станет нам обоим утешением в общем горе».

Они встретились, стали переписываться, и, как написала Мэрайя в своем дневнике, «незаметно и исподволь на смену дружеской симпатии и уважению», которые она испытывала по отношению к Огастесу, пришли «нежность и красота, вызывающие живой интерес». Через два года после смерти Мартина Стоу Огастес Хейр сделал ей предложение, и она согласилась. «Уверенность в любви Огастеса, писала Мэрайя в дневнике, — придает моей жизни смысл и содержание, весь мир обретает новые яркие краски!» Но только через год они получили от ее отца согласие на помолвку. Надо полагать, он дал его, заботясь о счастье дочери, которой к тому времени исполнился тридцать один год — возраст, когда дева, по ироническому замечанию мистера Вордсворта, сохнет на корню, а также потому, что не смог найти ничего предосудительного в союзе между Хейрами из Хёрстмонсо, происходящими от младшего сына короля Эдуарда I, и Лестеров из Тофта, происходящими от Гунноры, герцогини Нормандии. Более того, поскольку после смерти своего дяди Роберта Огастес Хейр должен был получить богатый приход в Хёрстмонсо, Мэрайя сможет жить, как подобает дочери джентльмена. И хотя оба семейства искренне верили, что земная жизнь — не более чем постоялый двор, где они лишь краткий миг гостят на пути к небесному дому, они не видели греха в том, чтобы получше обустроить свое временное пристанище.

После смерти мужа Мэрайя Хейр некоторое время жила в Хёрстмонсо у своего деверя Джулиуса, потом переехала в расположенный неподалеку дом, называвшийся «Лайм», где почти безвыездно прожила последующие двадцать четыре года. Когда она усыновляла крестника, маленького Огастеса, предполагалось, что, повзрослев, он примет сан и со временем сменит дядю Джулиуса на посту священника Хёрстмонсо. С самого начала она принялась воспитывать в нем добродетель. Когда мальчику было всего восемнадцать месяцев, Мэрайя записала в дневнике: «Огастес стал гораздо послушнее и с готовностью делится игрушками и едой». Приемная мать постоянно заботилась о его религиозном образовании, и, когда ему исполнилось три года (к этому времени он уже умел писать и изучал немецкий), взялась объяснить ему тайну Святой Троицы. В четыре года у него отобрали все игрушки и заперли их в чулане — мальчик должен был понять, что в жизни есть вещи посерьезней лошадок и волчков. Маленькому Огастесу не разрешали общаться со сверстниками. Рядом с воротами «Лайма» жила бедная женщина, которую Мэрайя часто навещала, чтобы облегчить ее нужду и с помощью благочестивых наставлений убедить ее принять свою участь как особую милость Провидения. У этой женщины был маленький сын, и Огастесу очень хотелось с ним поиграть. Но однажды, после того как они побегали по лугу вдвоем, Огастеса сурово наказали, и больше он на это не решался. Миссис Хейр (урожденная Мэрайя Лестер из Тофта) навещала бедных по зову сердца, а не только из чувства долга, однако вопрос о том, может ли сын джентльмена играть с сыном батрака, даже не обсуждался.

13 марта 1839 года она записала в дневнике: «Моему маленькому Огастесу исполнилось пять лет. Боюсь, что крайний индивидуализм, своеволие, жажда роскоши и удовольствий — основные черты его характера. Господи, научи меня, как исправить его порочные наклонности и заставить служить людям».

Несмотря на все ее усилия, Огастес иногда бывал непослушным. Тогда его отправляли в спальню «подготовиться», что, как я понимаю, означало спустить штанишки и обнажить попку, а в это время посылали за дядей Джулиусом, которому поручали пороть мальчишку. Для этих целей у него имелся специальный стек. Миссис Хейр очень боялась избаловать ребенка, и о чем бы он ни просил, ему неизменно отвечали отказом. Однажды она взяла его с собой в гости к жене помощника священника, и там кто-то дал ребенку леденец. Мальчик благополучно съел угощение, но, когда они вернулись домой, его выдал мятный запах. Любящая приемная мать впихнула ему большую ложку рвотного корня с содовой, чтобы впредь он избегал плотских искушений.

Тем временем Мэрайя познакомилась с мисс Присциллой и мисс Эстер Морис, сестрами Фредерика Мориса, известного богослова. У них была частная школа в Ридинге, но каждое лето они ненадолго приезжали в «Лайм». Они были чрезвычайно, можно сказать, агрессивно религиозны и очень скоро приобрели большое влияние на миссис Хейр. В результате она решила принять более строгие меры, призванные сформировать характер Огастеса, чтобы он стал достойным служителем церкви. До тех пор он каждый день ел на обед жареную баранину и рисовый пудинг. И вот однажды ему сказали, что на обед подадут необычайно вкусный пудинг. Это повторяли много раз до тех пор, пока у него не потекли слюнки. Пудинг поставили на стол, а, когда мальчик уже подносил ложку ко рту, тарелку забрали, ему приказали встать и отнести свою порцию какому-то бедняку из деревни. Мэрайя записала в своем дневнике: «Полагаю, Огастес выполнит любое приказание, если только ему объяснить смысл, но с его характером совершенно необходимо научиться повиноваться не раздумывая. Он должен стать господином своих желаний, а не служить им». И еще: «С помощью строгой дисциплины можно развить самоотверженность и силу воли, позволяющие преодолеть отвращение к тому, что должно, но неприятно».

В этом месте миссис Хейр изменила ее обычная ясность изложения. Полагаю, она имела в виду, что, если Огастеса, которому в то время было пять лет, каждый день заставлять делать то, чего он делать не хочет, он, в конце концов, это полюбит.

Раз в год Мэрайя навещала родителей в Стоуке и брала с собой Огастеса. Они путешествовали в собственной карете и ночевали в гостиницах, а когда построили железную дорогу, продолжали ездить в карете, только поставленной на платформу. Когда наконец они стали пользоваться обычными вагонами, то сходили с поезда за несколько остановок до Лондона и пересаживались в дилижанс, поскольку миссис Хейр не могла опуститься до такого неприличия, как въехать в Лондон в железнодорожном вагоне.

Миссис Лестер, мачеха Мэрайи, была строга, но добра к Огастесу. Дома его сразу наказывали за малейший шум, но в Стоуке миссис Лестер говорила: «Не обращай внимания, Мэрайя. Ребенок просто играет». Она хорошо понимала обязанности жены священника. Миссис Лестер преподавала в деревенской школе, и когда ей нужно было наказать ученика, она брала со стола книгу и со словами: «Я не собираюсь отбивать себе руки», громко шлепала безобразника по уху. А потом добавляла: «А теперь по второму уху, чтобы никому не было обидно», и снова пускала в ход книгу. По воскресеньям помощники священника приходили к нему на ленч, но считалось, что за столом они должны помалкивать, и если кому-нибудь из них случалось вставить реплику, тот тут же получал выговор. Подкрепившись холодной бараниной, каждый должен был отчитаться перед миссис Лестер, что он сделал за прошедшую неделю, и, если миссис Лестер оставалась недовольна, провинившийся получал сильнейшую нахлобучку. Все они заходили в дом через заднюю дверь, за исключением мистера Эгертона, которому дозволялось заходить через парадный вход, поскольку он был человеком благородного происхождения. Когда Огастес рассказал мне эту историю, я, по молодости лет, сильно возмутился.

— Не будьте таким наивным, — ответил он. — Мистер Эгертон был племянником лорда Бриджуотера. А остальные — просто никто. Было бы нахальством с их стороны звонить в парадную дверь.

— Вы хотите сказать, что, если им случалось подойти к дому священника одновременно, то один шел к парадной двери, а другой — к заднему крыльцу?

— Ну, разумеется.

— Мне кажется, это не слишком хорошо характеризует мистера Эгертона.

— Вам так только кажется, — съязвил Огастес. — Настоящий джентльмен знает свое место и занимает его без раздумий и колебаний.

С горничными миссис Лестер обходилась также строго, как с помощниками священника. За малейшую провинность они получали от нее оплеухи, но в те времена прислуге не приходило в голову возмущаться. Раз в три месяца в доме устраивали большую стирку, и, по установленному в доме распорядку, она начиналась в час ночи. Камеристки, отвечавшие за чистоту вещей из тонкого муслина, в три часа ночи уже обычно стояли у тазиков с горячей водой. Если кто-нибудь из них опаздывал, экономка докладывала миссис Лестер, и та устраивала им нагоняй. Но время от времени миссис Лестер позволяла себе маленькие слабости. Мэрайя Хейр считала, что читать беллетристику по вечерам — грех, и поэтому читала родителям вслух «Жизнеописания английских королев» мисс Стрикленд. В то время выходили ежемесячные выпуски «Пиквикского клуба», и миссис Лестер их покупала. Поставив на страже горничную, она прочитывала очередные главы за закрытыми дверьми своей гардеробной, а закончив, рвала журнал на мелкие кусочки и выкидывала в корзину для бумаг.

Когда Огастесу исполнилось девять, миссис Хейр, по настоянию мисс Морис, отдала его в подготовительную школу, а во время летних каникул, после обычного визита в Стоук, они отправились в путешествие по Озерному краю. Их сопровождал дядя Джулиус, и Мэрайя, желая дать Эстер Морис возможность отдохнуть после напряженной работы в Ридинге, пригласила ее составить им компанию в путешествии. Но доброта дорого ей стоила. Джулиус Хейр сделал Эстер Морис предложение, и та его приняла. Мэрайя Хейр горько плакала, когда узнала о помолвке. Эстер тоже проливала слезы, и Джулиус целыми днями «вздыхал и всхлипывал». С тех пор как Мэрайя овдовела, Джулиус был всегда рядом. Он каждый вечер, в шесть часов, приходил в «Лайм» на ужин и в восемь уходил домой, а днем сама она часто заезжала в дом священника. Джулиус «советовался с ней по всем вопросам и, если в какой-то день они не виделись, считал день, прожитым зря». Поскольку молитвенник и законы Англии запрещали Мэрайе испытывать к нему более теплые чувства, ее привязанность оставалась исключительно сестринской, но с радостью встретить известие, что другая женщина, ее протеже, станет хозяйкой в доме священника в Хёрстмонсо, было выше человеческих сил. Впрочем, хотя такая перспектива была неприятна сама по себе, у Мэрайи имелись гораздо более серьезные возражения против этого брака. Конечно, мистер Морис ученый и лицо духовного звания, однако его отец не был джентльменом, и манеры мисс Морис, при всем ее великодушии и порядочности, несколько отличались от тех, что приняты в их кругу. Мисс Морис — не леди. Возможно, Мартин Стоу тоже не принадлежал к аристократии, но покойный Огастес, ее дорогой супруг, первый признавал его выдающиеся достоинства и возвышенность натуры. Она любила Мартина Стоу и все же смирилась, когда отец сказал, что он для нее неподходящая партия.

Свадьба состоялась. Миссис Джулиус Хейр (для Огастеса она теперь стала тетей Эстер) была женщиной глубоко религиозной и при этом властной и суровой. Всякое удовольствие она считала грехом и, если чувствовала, что привязанность к кому-либо уводит ее с тернистого пути самопожертвования, вырывала эту привязанность из сердца. С бедняками, безропотно подчинявшимися ее диктату, она была добра и милосердна, а мужу ни в чем не перечила, поскольку здесь ее собственные правила предписывали такое же беспрекословное повиновение, какого она сама требовала от других. Для пользы его души она решила учить маленького Огастеса смирению. Поскольку Эстер не хотела, чтобы их брак менял что-либо в привычках двух семейств, а раньше Джулиус каждый вечер обедал в «Лайме», она настояла, чтобы Огастес и Мэрайя каждый вечер обедали в доме священника. Зимой им было трудно возвращаться домой, и они часто оставались на ночь. Огастес рос болезненным ребенком и очень страдал от обморожений: на руках и на ногах у него постоянно открывались большие раны. Тетя Эстер укладывала его спать в сырой комнате, где не было никакой мебели, кроме деревянных козлов, накрытых сосновыми досками, а сверху — соломенный тюфяк и одно-единственное одеяло. Слугам запрещали приносить мальчику горячую воду, и по утрам ему приходилось разбивать лед в кувшине с помощью медного подсвечника или, если подсвечник забирали, голыми руками. Поскольку его тошнило от запаха кислой капусты, то для укрепления морального духа ему только ее и давали. В воскресенье Огастес получал передышку. В этот день Мэрайя Хейр, как положено христианке, не ходила в гости, но тетя Эстер, боясь, что она избалует ребенка, убедила ее между службами запирать его в помещении для молитвенных собраний, оставив ему на обед один только сандвич. У мальчика была кошка, которую он очень любил. Когда тетя Эстер об этом узнала, она потребовала, чтобы кошку отдали ей. Огастес плакал, но Мэрайя Хейр сказала, что надо учиться жертвовать своими удовольствиями ради счастья других людей. Со слезами на глазах он отнес свою любимицу в дом священника, и тетя Эстер ее удавила.

Трудно понять, почему эта благочестивая, набожная женщина так жестоко обращалась с двенадцатилетним мальчишкой. Боюсь, что, кроме желания наставить его на путь добродетели и самопожертвования, ею двигало бессознательное стремление преподать любящей приемной матери необходимый урок Мэрайя Хейр была очень добра к Эстер Морис, но при этом постоянно давала ей понять, что между Эстер Морис, пусть даже образованной и высоконравственной молодой женщиной, и Мэрайей Лестер из Тофта, вдовой Хейра из Хёрстмонсо, существует огромная пропасть. Вполне вероятно, что Эстер Морис, как и служившая гувернанткой Шарлотта Бронте, видела пренебрежение там, где не было ничего, кроме самых лучших намерений, но множество различных мелочей говорили ей, что Мэрайя прекрасно осознает зависимость ее положения. И, возможно, став миссис Джулиус Хейр, она решила, что страдания ее дорогой Мэрайе только на пользу. И та страдала. Но свалившиеся на мальчика несчастья она расценивала как тяжелое испытание, которое надо сносить терпеливо и твердо.

Я должен пропустить последующие несколько лет из жизни Огастеса. После подготовительной школы его отправили в Харроу, однако из-за болезни он там проучился только год, а потом, до Оксфорда, занимался дома с учителями. В 1857 году он окончил университет и приступил к главному делу своей жизни: начал рисовать акварели, путешествовать по интересным местам и общаться в высшем обществе. Огастес сделал свой первый рисунок с натуры, когда ему было всего семь. Мэрайя Хейр хорошо рисовала и, поскольку считала это увлечение безобидным, взялась развивать способности мальчика и научила его многим полезным вещам. Она внимательно разглядывала рисунок, затем спрашивала:

— А что означает эта линия?

— Не знаю, мне казалось, что так красивее.

— Никогда не рисуй того, чего не понимаешь.

Совет был разумный. Поскольку Мэрайя Хейр недолюбливала цвет, Огастесу не позволяли рисовать ничем, кроме карандаша и сепии, и, только когда он стал взрослым, ему разрешили пользоваться акварельными красками. Он сделал бессчетное количество набросков. Лучшие из них, в красивых рамах, украшали стены в Хёрстмонсо, ими были заполнены бесчисленные альбомы. За давностью лет я не могу судить об их достоинствах. Мэрайя Хейр показывала часть его рисунков Рескину, который, внимательно изучив их, указал на один, как наименее скверный. Поскольку Огастес тонко чувствовал красоту, я подозреваю, что знаменитый критик был излишне суров. Рисовал он в стиле, характерном для середины девятнадцатого века, и если эти наброски до сих пор сохранились, в них можно найти определенное очарование, свойственное тому периоду.

III

В четырнадцать лет, живя у своего учителя в Линкомбе, Огастес уже был неутомимым охотником за достопримечательностями. Он мог пройти двадцать пять миль в день только для того, чтобы посмотреть старинный дом или красивую церковь. Боясь, что мальчик заблудится, миссис Хейр посылала его к учителю лишь с пятью шиллингами в кармане, и поэтому Огастес отправлялся на экскурсии, не имея в кармане даже пенни, чтобы купить кусок хлеба. Случалось, от голода он падал в обморок прямо на обочине и с радостью принимал пищу от «простых рабочих людей», которых встречал по дороге. Но гораздо больше, чем осматривать достопримечательности или рисовать живописные пейзажи, ему хотелось быть принятым в высшем обществе. Для этого у него имелись определенные предпосылки. Через родителей Огастес был связан родственными узами со многими семьями помещиков и землевладельцев, и еще с несколькими — через приемную мать. Каким бы отдаленным ни было это родство, он считал всех членов этих семейств своими кузенами.

Несколько лет подряд Мэрайя Хейр жаловалась на здоровье, и доктора посоветовали ей сменить климат на более мягкий. Она уже несколько раз брала Огастеса в короткие поездки на континент, но после того, как он закончил Оксфорд, было решено отправиться в долгое совместное путешествие. Чтобы не отказываться от привычного комфорта, они взяли с собой горничную миссис Хейр и камердинера. Джулиус Хейр умер двумя годами раньше к большому огорчению родственников и радости прихожан; на время отъезда Мэрайя сдала «Лайм» в аренду его вдове. Они путешествовали по Швейцарии и Италии, посетив по пути множество интересных мест и сделав бесконечное число зарисовок. Разумеется, ехали в своей карете, в которой было достаточно места для книг, и за время путешествия прочли всего Арнольда, Гиббона, Ранке и Милмана. Мне это представляется огромным достижением. Прибыв в Рим, они сняли квартиру на Пьяца дель Пополо. Отец Огастеса умер за несколько лет до того и его вдова, которую Огастес называл итальянской мамой, жила в Риме со своей дочерью Эсмеральдой. Из двух других сыновей, Фрэнсиса и Роберта, старших братьев Огастеса, один служил в лейб-гвардии, а другой — в первом драгунском полку. Поскольку он их почти не знал и не был к ним сильно привязан, мне известно лишь, что они, как и их отец, жили на широкую ногу, обладая еще меньшими средствами, и умерли в нищете. Фрэнсис вызвал гнев семьи тем, что женился на женщине, «с которой был давно знаком». Под этим, как я понимаю, Огастес подразумевал, что она была его любовницей. В своей автобиографии он отпустил по ее поводу замечание: «Женщина, с которой Фрэнсис Хейр так недолго прожил в браке, сразу после его смерти исчезла, растворившись в хаосе».

До тех пор Огастес почти не знал своей настоящей матери, и она тоже не особо им интересовалась. Теперь они познакомились поближе. Она вместе с дочерью вращалась в высших кругах римского общества, и иногда, когда Мэрайя соглашалась отпустить Огастеса, они брали его с собой. Благодаря им он познакомился с представителями самых известных аристократических семейств. Однако часто случалось, что приемная мать требовала его присутствия как раз тогда, когда у него была назначена встреча с итальянской мамой. Судя по всему, эта святая женщина была не лишена такой маленькой слабости, как ревность.

Мэрайя Хейр и Огастес прожили за границей восемнадцать месяцев и оставались бы там и дольше, если бы миссис Хейр не заподозрила, что ее приемный сын склоняется к католицизму. Хотя он был болен и доктора уверяли ее, что он может не пережить суровой английской зимы, она настаивала на возвращении в твердыню протестантизма. Опасность, грозившая его душе, казалась ей страшнее опасностей телесных. Она заметила, с каким удовольствием Огастес разглядывает кардиналов в красных сутанах, едущих в открытых экипажах, как ему нравится пышность церковной службы и великолепие Вечного города, где папа римский по-прежнему полновластный владыка. Мэрайя хорошо знала Огастеса и боялась его непостоянства. Однажды она сказала ему, что не знает никого, кто бы придавал подобным вещам столько значения. Она не винила его, но, вероятно, где-то в глубине души чувствовала, какую опасность таит в себе такое отношение к жизни.

Как раз в то время прошла волна обращений в католичество. Печально известные случаи Ньюмена и Маннига были у всех на слуху; их примеру последовали другие, менее заметные, однако имеющие больший вес в обществе фигуры, и во многих семьях это явление послужило причиной раздоров. Итальянская мама и Эсмеральда тоже перешли в католичество, хотя, к чести Энн Хейр, надо заметить, что она пыталась отговорить дочь от этого шага. Она надеялась, что бабка Эсмеральды, леди Энн Симпсон, отпишет внучке часть наследства, но пожилая дама ни за что не простила бы смену религии. Сэр Джон Пол, дед Огастеса, выгнал дочь из дома и заявил, что впредь не желает видеть новообращенную католичку. Мэри Стэнли, племянница Мэрайи и дочь епископа Норичского, отступилась от веры отцов, и Мэрайя не могла не опасаться за своего дорогого Огастеса.

Читатель помнит, что с самых ранних лет Огастесу было предначертано стать служителем церкви. Именно поэтому Мэрайя воспитывала его в такой строгости. Именно поэтому мальчика учили жертвовать собой ради других. Именно поэтому у него отбирали игрушки. Именно поэтому ему не разрешали играть со сверстниками. Именно поэтому тетя Эстер, когда она появилась на сцене, приучала его к трудностям и лишениям и внушала, что удовольствия — ловушка дьявола, и от них следует воздерживаться. Хотя Хейры утратили свои владения и большую часть денег, они сохраняли богатый приход в Хёрстмонсо, и как младший сын Фрэнсиса Хейра Огастес должен был в свой черед занять там место священника. К сожалению, финансовые трудности вынудили старшего брата Огастеса продать право распоряжаться приходом, и поэтому Мэрайя Хейр лишилась надежды увидеть своего приемного сына хозяином в доме, с которым у нее было связано множество приятных и укрепляющих душу воспоминаний, но это не означало, что Огастес должен отказаться от профессии, к которой его готовили. Его происхождение и семейные связи не оставляли ему другого выбора, кроме достойной и прибыльной карьеры священника. Основатель семейного состояния, кроме поста настоятеля собора Святого Павла, занимал еще две епископские должности, один дед Огастеса был епископом Сент-Асафа, а другой — каноником Винчестера, оба его дяди стали священниками, зять Мэрайи, Эдвард Стэнли, дослужился до сана епископа Норичского, а его сын, Артур Стэнли, к тому времени уже был каноником в Кентербери и со временем, несомненно, ему предстояло подняться еще выше. И он действительно стал настоятелем Вестминстерского собора и близким другом королевы Виктории. А еще оставались Стратморы, Рейвенсворты, Стэнли из Олдерли. С такими связями Огастес мог уверенно смотреть в будущее. Доброе старое время, когда разрешалось совмещать несколько должностей, кануло в прошлое, но с его способностями и влиятельными родственниками он просто не мог не продвинуться на церковном поприще.

Еще в Италии Огастес с трепетом объявил Мэрайе, что отказывается принимать сан. Для нее это стало сильнейшим ударом. Со всех точек зрения, и с земной, и с небесной, это нельзя было назвать иначе как глупостью и неблагодарностью. Она проливала горькие слезы. Но, будучи истинной христианкой, что она могла сделать, если Огастес не чувствовал в себе призвания для духовного сана? Она любила его до самозабвения и, видя его решимость, наконец уступила, хотя эта новость разбила ей сердце. Однако, когда они вернулись в Англию и сообщили семье, разразилась буря. Огастеса спрашивали о причинах такого решения, а он не мог привести ни одной, заслуживающей внимания. Он только говорил, что это чуждо ему по духу. Тетя Эстер считала, что Мэрайя должна проявить настойчивость. У него есть религиозные сомнения? Нет. Он вернулся из Италии настоящим протестантом, точно таким же, каким был до отъезда? Если да, то отказ принимать сан можно объяснить лишь желанием провести свою жизнь в праздности и удовольствиях.

Правда заключалась в том, что Огастес был равнодушен к религии. Он скучал на службах, которые его заставляли посещать каждое воскресенье, скучал на долгих невразумительных проповедях дяди Джулиуса, скучал, когда Мэрайя заводила возвышенные разговоры о силе веры. Подпав под влияние религиозного фанатизма сестер Морис, Мэрайя Хейр, ее друзья и родственники отказывали себе в малейших удовольствиях ради спасения души. Во времена нашего знакомства Огастес уже перестал ходить в церковь по воскресеньям, а если и продолжал читать молитвы за общим столом, то скорее в дань семейной традиции.

Тогда встал вопрос о том, чем же ему заниматься. Он смог устроиться на должность секретаря в библиотеку Британского музея и в конце концов, благодаря связям Артура Стэнли, получил от Джона Мюррея заказ на написание «Путеводителя по Берксу, Баксу и Оксфордширу». Эта работа подходила ему идеально, поскольку давала возможность осмотреть множество достопримечательностей и одновременно познакомиться с людьми того круга, куда он хотел быть вхож. Он и в самом деле завел множество полезных знакомств, обнаружил нескольких новых кузенов и останавливался в роскошных усадьбах. Примерно в то же время «Лайм» продали, даже не спросив Мэрайю, и она переехала в Холмхерст, который стал Огастесу домом до конца его жизни. Путеводитель был так хорошо принят публикой, что Мюррей предложил автору самому выбрать графства, о которых тому хотелось бы написать. Он выбрал Нортумберленд и Дарем. Так началась большая серия книг, благодаря которой имя Огастеса Хейра стало известно по крайней мере двум поколениям путешественников в Европе. В отличие от других подобных изданий в его путеводителях полезные сведения перемежались цитатами из Нового завета, отцов церкви, историков, искусствоведов и поэтов. Любознательный охотник за достопримечательностями, наверное, был польщен, прочитав выдержки из Вергилия, Горация, Овидия, Марциала, Светония и даже из такого редкого труда Пруденция, как «Против Симмаха». Огастес делал своим читателям комплимент, оставляя цитаты без перевода, и они этот комплимент, несомненно, оценили.

Однако привычка приводить обширные цитаты из других авторов иногда доставляла ему неприятности. В книге «Города северной и южной Италии» он обильно цитировал историка Фримана, не получив предварительно разрешения, и Фриман обвинил его в бессовестном и наглом воровстве. Это очень задело Огастеса, который считал, что работы Фримана не оценены по достоинству из-за «их напыщенной многословности» и, представив читателям выдержки из его сочинений, он оказывает историку добрую услугу. «Думаю, не стоит говорить, — заметил он в комментарии к этому инциденту, — что я сразу, как только смог, изъял из моих книг все упоминания о мистере Фримане и все цитаты из его работ». Так историк отправился обратно в забвение. Самая злобная и оскорбительная рецензия на книги Огастеса появилась, по его словам, в журнале «Атенеум». В ней его обвиняли в том, что он копирует материалы из путеводителей Мюррея без указания авторов, и в доказательство приводили два предложения, в которых повторялась одна и та же забавная ошибка. На самом деле именно так он и поступал. Но его книги пользовались огромной популярностью. К концу девятнадцатого века вышло пятнадцать переизданий «Прогулок по Риму», пять «Прогулок по Флоренции и Венеции» и по шесть «Прогулок по Лондону» и «Странствий по Испании». Возможно, знакомство Огастеса с Испанией, Голландией и Скандинавией было весьма поверхностным, хотя у него есть книги обо всех этих странах, но Италию и Францию он знал, как никто другой.

В последующие десять лет Мэрайя Хейр и Огастес большую часть времени жили во Франции и Италии. Она много болела, и Огастес самоотверженно за ней ухаживал. В промежутках он вращался в высшем свете, проводил для благородных дам занятия акварелью на пленэре и экскурсии по Риму, во время которых, окруженный толпой восхищенных поклонниц, рассуждал об архитектурных достоинствах и исторической ценности зданий, которые им демонстрировал.

Итальянская мама в то время оказалась в очень стесненных обстоятельствах, отчасти из-за краха банка своего отца, отчасти потому, что адвокат, который вел ее дела, растратил оставшееся. Она умерла в 1864-м. Эсмеральда пережила мать на четыре года. Мэрайя Хейр скончалась в 1870-м. Вскоре после ее смерти у Огастеса возникли серьезные финансовые трудности. Поскольку с приемной матерью его связывали очень близкие отношения, он не верил, что надолго ее переживет. В результате Огастес не предпринял, по собственному выражению, «обычных мер для обеспечения своего будущего», и одно время казалось, ему не останется ничего, кроме Холмхерста и шестидесяти фунтов в год. Он не рассказывал, как разрешилась эта ситуация, но в результате, по-видимому, ее состояние перешло к нему. При этом Огастес горько жаловался, что, не будучи законным наследником, вынужден платить налог в десять процентов со всего унаследованного имущества. Он никогда не распространялся о своих доходах, и поэтому их величина мне неизвестна. Ему хватало средств, чтобы обставить Холмхерст с большим вкусом, постоянно принимать гостей и путешествовать, когда заблагорассудится. Он мог даже позволить себе время от времени терять несколько сотен фунтов на рискованных операциях. Огастес считал себя не профессиональным литератором, а скорее джентльменом, который из чисто альтруистических соображений пишет книги, призванные помочь путешественникам с пользой насладиться красотой природы и искусства. Поскольку он издавал их за собственный счет, они, вероятно, приносили ему значительные суммы.

После смерти Мэрайи Хейр жизнь Огастеса шла по одному и тому же распорядку. Он много путешествовал за границей, главным образом для работы над путеводителями, а затем, вернувшись в Англию, жил в Холмхерсте, где принимал гостей и сам гостил в загородных усадьбах своих знакомых. Приезжая в Лондон, он снимал номер на Джермин-стрит и ходил завтракать в «Атенеум», где всегда занимал один и тот же столик. Утро проходило за работой в библиотеке, потом, во второй половине дня, его ждали визиты, чаепития и банкеты, на которых он присутствовал по обязанности, а по вечерам — ужин в ресторанах. В его дневнике того времени есть горестная запись: «15 мая. Делал зарисовки „в грязно-живописной“ больнице Святого Варфоломея. Сегодня, в первый раз в этом году, не получил приглашения на ужин. Ужасно скучаю».

Огастес так и не женился. В его биографии есть таинственная запись, подразумевающая, что у него однажды было такое желание: «В этом году [1864] мне страстно хотелось совершить нечто, что лишило бы меня возможности посвящать все время и внимание моей матери. Поэтому я задушил это желание и надежды, которые с ним связывал». Если я не ошибся в своих предположениях, то объектом его привязанности наверняка стала женщина из хорошей семьи, располагающая определенными средствами. Но, разумеется, Огастес финансово зависел от Мэрайи Хейр, и хотя у меня нет оснований подозревать, что он умалчивает о настоящих причинах, женитьба против воли приемной матери вполне могла стоить ему наследства. В их семье такое случалось. Однако, мне кажется, бурные страсти вообще были не свойственны его натуре. Однажды Огастес сказал мне, что до тридцати пяти лет не имел половых сношений с женщинами. Он отмечал дни, когда таковые случались, крестиками в своем дневнике. Получалось примерно раз в три месяца. А поскольку большинство мужчин склонны прихвастнуть на сей счет, я полагаю, он несколько преувеличил интенсивность своей половой жизни.

Когда Мэрайя Хейр была уже смертельно больна, Огастес сказал ей, что хотел бы написать о ней книгу под названием «Воспоминания тихой жизни». Когда он в первый раз поделился с нею своими замыслами, Мэрайя только посмеялась, но, подумав, заявила, что не станет возражать, если он считает, рассказ о ее скромной особе и о том, как Бог направлял ее на жизненном пути, будет полезен другим. Она отдала ему письма и дневники, которые могли ему пригодиться в работе, и распорядилась относительно остального. Огастес приступил к делу и даже успел прочесть ей несколько первых глав. После ее смерти он почти всю зиму не выходил из дома, пока наконец не поставил последнюю точку. Родственники, особенно семейство Стэнли, ужасно рассердились, когда узнали о его планах, и даже угрожали привлечь Огастеса к суду, если он обнародует письма миссис Стэнли, сестры Мэрайи. Артур Стэнли, который в то время был настоятелем Вестминстерского собора, дошел до того, что попросил Джона Мюррея уговорить издателей отказаться от публикации. Книга вышла из печати, и через три дня после ее появления потребовалось второе издание. «Воспоминания тихой жизни» пользовались огромным успехом как в Англии, так в Соединенных Штатах. Паломники приезжали из Америки, чтобы побывать в тех местах, о которых писал Огастес. Карлейль, которого он встретил за ленчем, сказал ему: «Я не часто плачу и вообще не склонен к сентиментальности, но ваша книга такая трогательная! А то место, где добрый, милый Огастес (муж Мэрайи) косит траву, послужило мне невероятно важным нравственным уроком!»

Мир, который читал два этих пухлых тома со слезами на глазах, давно канул в прошлое. Мне они показались скучными. Там, конечно, содержится много сведений о Лестерах и Хейрах, члены обоих семейств писали друг другу невероятно длинные письма, и можно только восхищаться терпением тех, кто их читал. Благочестивые утешения и наставления, которыми обменивались эти люди по случаю смерти друга или родственника, выглядели такими елейными, что просто невозможно поверить в их искренность. Впрочем, нельзя к одному поколению применять моральные стандарты другого. Бог постоянно занимал их мысли, и в разговорах очень часто возникала тема будущей жизни, но, по немного злорадному замечанию Огастеса, если в юности они всей душой мечтали о наступлении Царства Божьего, то с годами хотели этого все меньше. «Будущее покажет».

После успеха «Воспоминаний тихой жизни» Огастесу стали предлагать написать другие подобные книги, и со временем он опубликовал «Жизнь и переписку баронессы Фрэнсис Бансен», «Историю двух благородных жизней», «Семейство Герни из Ерлхэма» и другие. «История двух благородных жизней» посвящена Луизе, леди Уотерфорд, и Шарлотте, леди Каннинг. Эта книга не утратила интереса для читателя до сих пор, особенно главы, посвященные тому периоду, когда их отец, лорд Стюарт де Ротсей, был послом в Париже с 1815 по 1830 год. Огастес познакомился с леди Уотерфорд, когда собирал материал для «Путеводителя по Дарему и Нортумберленду», и после этого ежегодно посещал ее сначала в Форде, а потом в Хайклиффе. И для него в этом не было ничего особенного. Огастес был желанным гостем во многих аристократических поместьях и мог рассчитывать на гостеприимство почти в каждом богатом загородном доме. Он переезжал из замка в замок, из парка в парк, из усадьбы в усадьбу. Он не подходил под определение «настоящего мужчины»: не умел играть в спортивные игры, ни разу в жизни не брал в руки карт, не охотился и не рыбачил, но у него было несколько друзей-мужчин из числа оксфордских соучеников и несколько других, религиозным взглядам которых он симпатизировал. Однако лучше всего Огастес сходился со старшим поколением. Им нравился его неподдельный интерес к их внушительным особнякам и тому, что там есть. Иногда, правда, случалось, что его энтузиазм подвергался суровым испытаниям. Когда он гостил в Порт-Элиоте, хозяин встретил его на станции и совершенно измучил, непременно желая продемонстрировать каждую картину в доме и каждую дорожку в парке. «Невозможно показать все сразу, но лорд Элиот, видимо, об этом не догадывается», — язвительно заметил в своем дневнике Огастес.

Общаться с дамами Огастесу было проще и приятнее. Им было интересно ходить с ним на этюды, а кроме того им льстил его интерес к местным достопримечательностям, и они охотно брали его с собой, чтобы посмотреть соседний замок, красивую церковь или романтичные руины. В ту пору, задолго до изобретения радио или граммофонов, джентльмены возвращались к вечеру домой после дневных развлечений, а дамы после чая удалялись отдохнуть и переодеться к обеду. В это время Огастес шел в свою комнату писать дневник. Время между обедом и сном отводилось музыке и разговорам. Огастес показывал обществу свои этюды, а его спутники показывали ему свои. У него был талант рассказчика. Он открыл в себе это дарование, еще когда мальчишкой учился в школе в Хэрроу, и уже тогда начал коллекционировать занимательные истории. Он записывал их в дневник. Большую их часть составляли истории про привидения: ведь почти в каждом доме из тех, что он посещал, обитал призрак, который либо являлся испуганному гостю, ночевавшему в «нехорошей» комнате, либо предсказывал смерть кого-нибудь из членов семьи. В поведении призраков прослеживалось некое однообразие, но Огастес рассказывал мастерски, и, когда его спрашивали, верит ли он сам в привидения, отвечал, что у него нет никаких сомнений в их существовании. От этих слов у слушателей пробегал легкий мороз по коже. Впрочем, историями о привидениях его репертуар ни в коем случае не исчерпывался. Он также мог развлекать публику рассказами о телепатии, ясновидении и предсказании будущего и знал множество душераздирающих подробностей из жизни итальянской и испанской аристократии. За этот дар его ценили больше всего, и он прилагал немалые усилия, чтобы довести свой «номер» до совершенства. Огастес рассказывал, что за все время пребывания в замке Раби ему ни разу не удалось незаметно выйти из гостиной после чая. Едва он поднимался к себе, как тут же раздавался стук в дверь, и слуга объявлял ему: «Его светлость просит вас спуститься вниз». «И все из-за их ненасытной любви к рассказам о привидениях,» — добавлял он. Огастес стал так знаменит, что в Голландском доме даже устроили вечеринку с тем, чтобы он мог рассказать принцессе Луизе страшные истории, «которые она милостиво пожелала выслушать».

Хозяева домов, где он гостил, как правило, были людьми возвышенного склада, и разговор часто касался религиозных предметов. Тут Огастес, который с самого детства привык к подобным беседам, чувствовал себя как рыба в воде. Правда, иногда хозяева излишне, с его точки зрения, усердствовали в своем религиозном рвении. Так, например, когда он гостил у Джорджа Лиддела, воскресенье показалось ему «тяжелым». День начинался с похода в церковь и продолжался чтением молитв и проповедей. Даже по будням, после утренних молитв, никому не дозволялось выйти из дома, пока не прочитаны псалмы и поучение дня.

С литераторами Огастес общался мало, и, я полагаю, они интересовали его лишь потому, что о таком знакомстве можно было рассказать за обедом или ужином. В одном из путешествий Мэрайя представила его Вордсворту, который «превосходно» прочел ему несколько своих стихотворений. Огастес сказал, что поэт говорил в основном о себе и своем творчестве, и «у меня сложилось впечатление, что он не то чтобы тщеславный, но самовлюбленный». Различие здесь очень тонкое, и я полагаю, Огастес имел в виду, что Вордсворт ставил себя очень высоко, совершенно не беспокоясь о том, что о нем думают другие. Мы терпимее относимся к тщеславию, чем к самовлюбленности, поскольку тщеславный человек интересуется нашим мнением о нем и тем самым льстит нашему самомнению, а самовлюбленный — нет, и тем самым его ранит.

Миссис Гревилл познакомила Огастеса с Теннисоном. «Теннисон выглядел старше, чем я ожидал, и потому его неряшливый вид не имел особого значения. Он казался неуклюжим и неотесанным, и во всем его облике не было ничего поэтического; складывалось впечатление, что его интересует лишь суровая проза жизни». Теннисон выразил желание послушать знаменитые истории, но оказался «чрезвычайно плохим слушателем и постоянно перебивал меня своими вопросами». «В целом же, — замечает Огастес, — взбалмошный поэт произвел на меня скорее благоприятное впечатление. Когда тебя окружает такое море лести, трудно не сделаться эгоистом…»

А вот мистер Браунинг, с которым Огастес встречался у леди Каслтоун, благоприятного впечатления на него не произвел, хотя он, как мне кажется, с одобрением цитировал реплику Локхарта: «Я люблю Роберта всей душой, потому что он совсем не похож на писаку». Когда Огастес был еще ребенком, Карлейль гостил в доме священника в Хёрстмонсо, где пришелся «не ко двору». Потом какое-то время они периодически встречались в Лондоне. Как-то раз Огастес, сопровождая леди Эшбертон, зашел с ней вместе к мудрецу из Челси. «Он жаловался на здоровье, вертясь и ерзая в кресле, и под конец сказал, что худшее наказание дьяволу — заставить его вечно жить с таким желудком, как у самого Карлейля». В другой раз, у леди Эшбертон, Карлейль говорил не умолкая; он погружался в такие глубины сравнений, где слушателям невозможно было за ним уследить, и при этом довольно часто терял почву под ногами. С Оскаром Уайльдом Огастес встречался у мадам де Квайн. Он явно хотел потрясти хозяйку, но она сама ошеломила его, негромко сказав: «Бедненький, глупенький юноша! Как вы можете нести такой вздор!» Кто-то из его друзей рассказывал, что они вместе гостили в одном загородном доме, и однажды Уайльд спустился к завтраку очень бледный. «Вы не заболели, мистер Уайльд?» — вежливо поинтересовался кто-то из присутствующих. «Нет, я не болен, просто устал, — ответил он. — Вчера я подобрал в лесу примулу. Бедняжке было так плохо, что я глаз не сомкнул, ухаживая за ней всю ночь».

Вот, собственно, и все, что можно сказать про связи Огастеса с литературным миром. Когда он был совсем еще молодым человеком, на него произвел сильное впечатление спикер палаты общин Деннисон (они вместе гостили в замке Уинтон), поскольку тот обладал «неисчерпаемым запасом тем для легкой светской болтовни». Огастес имел возможность убедиться, какое это полезное свойство. Я не знаю, предпринимал ли он какие-либо усилия, чтобы добиться подобного совершенства, но, по моим воспоминаниям, он овладел этим искусством в полной мере. Когда Огастес бывал в Лондоне, его почти каждый вечер приглашали на обед, и, надо сказать, что за свои деньги люди получали весьма качественный продукт. Он умел слушать так же хорошо, как и говорить. Один рассказанный им случай дает представление о том, какие беседы пользовались в те времена популярностью. Роджерс, поэт и банкир, был прекрасным рассказчиком, и некий молодой человек по имени Монктон Милнз составлял ему достойную конкуренцию на этом поприще. Если Милнзу случалось завладеть вниманием аудитории, Роджерс уныло смотрел на него и произносил: «Желаете поразглагольствовать?» Затем, повернувшись к остальным, добавлял: «Где моя шляпа? Я ухожу. Развлекать общество будет мистер Милнз». Позднее Огастес познакомился с дерзким молодым человеком, который к тому времени уже стал лордом Хотоном, и искренне к нему привязался, несмотря на «его невероятное тщеславие». Однако он жаловался, что у лорда Хотона часто собирается «весьма разношерстное общество». Действительно, однажды лорд Хотон пригласил Огастеса на прием, где «не было никого, кроме литераторов. Компания подобралась довольно странная: романисты — Блэк, Йейтс и Джеймс; поэты — сэр Френсис Дойл и Суинберн; экзотическая поэтесса — Вайолет Фей (миссис Синглтон), вся увешанная бриллиантами; Маллок, неожиданно ставший литературным львом после выхода его памфлета под названием „Новая республика“, и миссис Джулия Вард Хоув с дочерью». Обычно Огастес вращался в совсем другом обществе.

Лорд Хотон мог сколько угодно рассказывать свои истории и развлекать гостей светской беседой. У Огастеса хватало ума не соперничать с ним. Но к людям, не имевшим большого веса в обществе и тем не менее пытавшимся привлечь к себе внимание собравшихся за столом, он был не столь снисходителен. Абрахама Хейварда, которого Огастес, к своему неудовольствию, часто встречал в свете, он охарактеризовал двумя убийственными замечаниями: «Поскольку мистера Хейварда постоянно приглашали те, кто боялся его остроумия, он неизменно мог рассчитывать на внимание публики, и, в целом, послушать его стоило», однако ни одно из высказываний этого человека не заслужило записи Огастеса. В другом замечании Огастес говорит, что Хейвард, «работавший в ранней юности помощником скромного провинциального поверенного, всегда считал наивысшим благом возможность вращаться в аристократических кругах. Став литератором, Хейвард воплотил свою мечту: как правило, он был блестяще остроумен и прекрасно осведомлен, невероятно насмешлив и очень груб».

IV

Самым большим достижением в светской жизни Огастеса стало событие, связанное с его работой над воспоминаниями баронессы Бунзен. Когда книга была уже почти закончена, он отправился в Германию, чтобы встретиться с ее двумя незамужними дочерьми, и по дороге остановился у вдовствующей княгини Вид — близкой подруги баронессы. Там он познакомился с сестрой княгини, королевой Швеции, которая сказала, что считает его своим другом, поскольку «Воспоминания тихой жизни» служили ей поддержкой в минуты душевных испытаний, и она никогда не отправлялась в путешествие, не захватив с собой этой книги. В следующую зиму королева собиралась послать наследного принца в Рим, чтобы он «получше узнал жизнь», и выразила желание, чтобы Огастес тоже туда поехал. Она пригласила его погостить у нее в Швеции, и он не стал откладывать визит в долгий ящик. Огастес произвел приятное впечатление на короля, и тот согласился, чтобы он стал для принца гидом и наставником на время его пребывания в Вечном городе. Королева уговаривала английского друга сеять в юную душу семена добра, а король обсуждал, какие места принцу следует посетить и с какими людьми познакомиться. В соответствии с их желанием Огастес провел следующую зиму в Риме. Он встречался с принцем два раза в день и показывал ему все необходимые достопримечательности. Огастес также позаботился, чтобы принца представили всем, кому следует. Он знакомил принца с английской литературой и устраивал экскурсии, на которых присутствовали не только его высочество и барон Холтерманн, гофмейстер дворца, но и избранная публика. В конце зимы Огастес писал: «Оглядываясь назад, я нисколько не жалею, что поехал. Принц оставляет Рим совсем другим человеком: возмужавшим и повзрослевшим. Его высочество значительно улучшил свой английский и французский (которого раньше не знал), и теперь перед ним открылись двери в общество, прежде ему недоступное».

В мае принц со свитой прибыл в Лондон и остановился в «Кларидже». Огастес показал ему Королевскую Академию художеств, Национальную галерею, Тауэр, а также сопровождал принца в Оксфорд, где ему присвоили почетное звание. В том сезоне он побывал на множестве приемов, где присутствовали особы королевской крови (английской и немецкой), герцоги и герцогини, а также все без исключения хоть сколько-нибудь значимые персонажи. На балу у леди Солсбери Огастес представил принцу такое множество своих родственников, что тот был потрясен. Он даже сказал, что самое сильное впечатление от Англии — это то, сколько у мистера Хейра кузенов и кузин.

Годы шли. Огастес продолжал путешествовать, посещать приемы и обедать в ресторанах. Время, когда визиты в загородные усадьбы длились неделями или даже месяцами, давно кануло в прошлое. Теперь стало принято приглашать гостей на выходные. Огастес редко принимал такие предложения, поскольку воскресенья он предпочитал проводить в Лондоне. Обычно он шел в церковь послушать какого-нибудь модного проповедника, а потом, после прогулки в Гайд-парке, — к кому-нибудь обедать. Воскресные обеды, тогда еще не совсем загубленные привычкой уезжать из города на выходные, были довольно популярны. Наибольшей известностью пользовались приемы, которые устраивала леди Дороти Невилл, и Огастес часто их посещал. Затем наступало время идти на чай, где кто-нибудь обязательно приглашал его на ужин.

Но даже герцоги и герцогини смертны. Наступает день, когда хозяйки больших замков уступают свое место невесткам и либо переселяются в небольшие усадьбы неподалеку, либо уезжают в Бат или Борнмут. Огастес стал все больше времени проводить в Холмхерсте и в Лондон наезжал лишь по случаю какой-нибудь шикарной свадьбы или важных похорон. Теперь его окружали люди не столь высокого круга. Среди его гостей почти никогда не было американцев или евреев. В молодости он считал американцев, которых встречал во время своих путешествий, вульгарными, но с возрастом стал терпимее, и когда мистер Астор приобрел Клайвден и пригласил Огастеса погостить, нашел его человеком скромным и доброжелательным. Деньги приобретали все большую власть. Раньше, когда обладатель титула женился на дочери богатого промышленника, Огастес упоминал об этом как бы вскользь и почти с удивлением отмечал в дневнике, что новая графиня держалась как настоящая леди. Теперь не только младшие сыновья, но и обладатели громких титулов не считали зазорным жениться на девушках из еврейских семей.

Потом наступили девяностые. Огастесу они не понравились. Ему было почти шестьдесят, многие из его друзей уже умерли. Темп жизни вырос. Новое поколение развлекалось по-другому. Исчезли дамы с художественными наклонностями, которых он водил на этюды в «грязно-живописную больницу Святого Варфоломея»; вымерли аристократки — любительницы вести душеспасительные беседы на религиозные темы, не стало восторженной публики, готовой весь вечер напролет любоваться его рисунками, и больше никто не просил его рассказывать свои знаменитые рассказы. Разговоров тоже не стало. Ужины стали столь поздними и долгими, что общение иссякло. Прошло то время, когда блестящий рассказчик разглагольствовал, а общество восхищенно внимало. Сейчас все хотели говорить и никто не хотел слушать. Вероятно, Огастес прискучил публике, и такие дни, когда никто не приглашал его на ужин, случались уже чаще, чем раз в год. Он легко сходился с людьми и в то время, когда я с ним познакомился, сохранил немало преданных друзей, однако они говорили о нем, как бы пожимая плечами, тепло, но с чуть извиняющейся улыбкой. Его стали считать чудаком.

К этому месту читатель, вероятно, уже заподозрил в Огастесе сноба. Такое подозрение вполне обоснованно. Но прежде чем его обсуждать, я должен отметить, что со временем это слово немного изменило свое значение. Когда Огастес был молод, джентльмены носили помочи не только на верховых прогулках, а всегда; появиться без них в обществе считалось неприличным (точно также во времена моей юности считалось дурным тоном носить коричневые ботинки в Лондоне). Я полагаю, когда Огастес писал свои дневники, слово «снобизм» было синонимом вульгарности и пошлости. Свое нынешнее значение это слово приобрело благодаря мистеру Теккерею. Конечно, Огастес был снобом. Но здесь, я как Тома Диафуарус из «Мнимого больного» скажу: «Distinquo, сударыня».[1] Оксфордский словарь определяет слово «сноб», как «человек, скрупулезно следующий манерам и вкусам высшего света; ищущий дружбы тех, кто богаче и влиятельней его; претендующий на принадлежность к элите». Тут надо заметить, что Огастес никогда не претендовал на принадлежность к элите, ему и в голову не приходило, что он — не элита. Не распознать в нем представителя высшего класса — было в его глазах признаком совершенного невежества. Нельзя сказать, что он искал дружбы тех, кто богаче и влиятельней. Его дед был мистер Хейр-Нейлор из Хёрстмонсо, и среди родственников, пусть даже очень дальних, было по крайней мере три графа. Он всегда вращался в высших кругах общества, именно для них он написал одну из своих самых успешных книг — «Историю двух благородных жизней», и никого не ставил выше себя. В отличие от Абрахама Хейварда, пробившегося в эти круги с помощью интеллекта или остроумия, Огастес принадлежал к ним от рождения. И тем не менее многие считали его ужасным снобом.

Однажды, когда мы уже были с ним знакомы несколько лет, мне случилось присутствовать на вечеринке, где зашел разговор об этой его черте, причем не с осуждением, а с веселой снисходительностью. В то время считалось, что если вас пригласили на ужин, то примерно через неделю следует нанести хозяйке визит вежливости, и хотя вы в душе надеетесь не застать ее дома, необходимо зайти и поинтересоваться. Случалось, что, когда дворецкий открывал мне дверь, я от волнения забывал имя дамы, к которой шел. Рассказав об этом, я добавил, что, когда я поведал Огастесу о моем смущении, он ответил: «Когда со мной такое случается, я просто интересуюсь: „Ее светлость дома?“», и никто ни о чем не догадывается. Все рассмеялись и сказали: «Ах, в этом весь Огастес»! Я даже немного растерялся, когда спустя двадцать лет прочел эту свою байку в его мемуарах: ведь в ней не было ни слова правды, я придумал ее экспромтом, чтобы повеселить компанию. Но то, что Огастес ее запомнил, само по себе служит ему достаточно точной характеристикой. Я написал об этом отчасти потому, что хотел воздать должное его памяти.

Было бы непростительно с моей стороны, если бы я вздумал потешаться над Огастесом — ведь он был очень добр ко мне. Он проявлял участие к моей писательской карьере. «Писать имеет смысл только о самых низах и верхах общества, — говорил он мне. — Жизнь среднего класса никому не интересна». Он не мог даже предположить, что в скором времени акции аристократии упадут так низко, что ни один уважающий себя писатель не решится вывести в своем романе человека, принадлежащего к высшему обществу, кроме как в качестве комического персонажа. Огастес полагал, что, узнав за время учебы в медицинской школе больницы Святого Фомы все, что нужно знать про жизнь бедняков, я должен теперь изучить манеры и привычки аристократии и сельского дворянства. С этой целью он брал меня с собой в гости к своим старым приятелям и, убедившись, что я произвел благоприятное впечатление, просил их приглашать меня на свои рауты. Я не стал отказываться от возможности взглянуть на совершенно новый для меня круг. К тому времени Огастес уже утратил связь с высшим светом, и мир, в котором я оказался, был миром поместного дворянства — немолодых людей, живших в неброской, несколько даже унылой роскоши. Я не делал чести Огастесу, и если они продолжали приглашать меня, то скорее ради него, чем ради меня. Как большинство молодых людей тогда и сейчас, я считал, что моя молодость — вполне достаточный вклад во всеобщее веселье. Тогда я еще не знал, что если ты идешь на вечеринку, то обязан приложить все усилия для ее успеха. В силу природной застенчивости я молчал, даже когда мне было что сказать. Но я внимательно смотрел и слушал. И кое-что из усвоенных там уроков мне впоследствии пригодилось. Однажды мне довелось побывать на большом, на двадцать четыре персоны, приеме на Портленд-плейс. Разумеется, мужчины были во фраках, а женщины — в шелковых платьях с длинными шлейфами, все увешаны бриллиантами. Под руку с дамой, за которой меня попросили «поухаживать», я вместе со всеми спустился по лестнице в столовую. Стол сверкал хрусталем, старинным серебром и оранжерейными цветами. Обед был долгим и тщательно продуманным. Наконец дамы, поймав взгляд хозяйки, удалились в гостиную, оставив мужчин пить кофе и ликеры, курить и обсуждать вопросы государственной важности. Я сидел рядом с пожилым джентльменом, про которого мне было известно, что это герцог Аберкорн. Он спросил, как меня зовут и, когда я ответил, сказал:

— Мне вас характеризовали как очень толкового молодого человека.

Я скромно, как полагается, ответил, и он вынул из кармана большой портсигар.

— Любите сигары? — спросил он меня, открывая моему взгляду ровный ряд крупных «гаван».

— Очень, — ответил я.

Я не решился сказать, что мне они не по карману, и я курю их, лишь когда меня угощают.

— Я тоже, — сообщил он. — Поэтому, когда я иду на обед к вдовствующей даме, я всегда беру из дома свои. И вам советую.

Герцог внимательно осмотрел содержимое портсигара, выбрал одну, поднес ее к уху, слегка нажал, чтобы удостовериться в ее безупречности, а потом захлопнул портсигар и положил обратно в карман. Он дал мне хороший совет, и с тех пор, как у меня появилась такая возможность, я всегда им пользуюсь.

Огастес, при всей его снисходительности, все-таки делал мне замечания, когда считал необходимым. Однажды во вторник, после того, как я провел выходные у Огастеса, мне пришло от него письмо, написанное, очевидно, сразу после моего отъезда. «Мой дорогой Вилли, — гласило оно. — Вчера, вернувшись с прогулки, вы сказали, что вас мучит жажда, и попросили чего-нибудь, чтобы промочить горло. Я никогда прежде не слышал от вас подобной вульгарности. Джентльмен никогда не попросит „промочить горло“, он может только попросить „что-нибудь выпить“. Искренне любящий вас Огастес».

Бедный Огастес! Будь он жив, он, наверное, решил бы, что весь англоговорящий мир погрузился в пучину вульгарности.

В другой раз я сказал ему, что ездил куда-то на автобусе, и он сухо заметил: «Я предпочитаю именовать упомянутый вами вид транспорта омнибусом», и, когда я стал протестовать, говоря, что он же не называет кеб кабриолетом, возразил: «Это только потому, что люди сегодня стали очень невежественны и могут меня неправильно понять». Огастес был убежден, что со времен его юности манеры людей сильно испортились. Молодые люди не знают, как вести себя в приличном обществе, и неудивительно — ведь не осталось никого, кто бы мог их научить. В связи с этим он любил рассказывать историю о Каролине, герцогине Кливленд. Она снимала Остерли-парк и принимала множество гостей. Будучи хромой, она передвигалась, опираясь на трость черного дерева. Однажды, когда вся публика сидела в гостиной, герцогиня поднялась с места. Некий молодой человек, полагая, что она хочет позвонить в звонок, вскочил на ноги и сам позвонил за нее. Герцогиня так ужасно рассердилась, что стукнула его палкой по голове. «Сэр, ваша назойливость не имеет ничего общего с вежливостью», — воскликнула она. «И была совершенно права», — заметил Огастес, а затем с благоговейным трепетом добавил: «Ведь вполне возможно, она намеревалась удалиться в ватерклозет». Его приглушенный тон как бы намекал, что даже герцогини отправляют естественные надобности. «Она была настоящая аристократка, — продолжил он. — Теперь уже ни одна дама себе не позволит, стоя, как она, на Бонд-стрит, хлестать лакея по щекам». На него нахлынули ностальгические воспоминания о его собственной бабке, жене преподобного Освальда Лестера, которая частенько раздавала горничным оплеухи. Да, в доброе старое время слуги понимали, что в случае чего им грозит хорошая порка.

Огастес опубликовал первые три тома «Истории моей жизни» в 1896 году, а следующие три вышли в 1900-м. Редко какая книга удостаивалась такой единодушной враждебности критиков, но, надо признать, что если жизнеописание, пусть даже великого человека, выходит в шести томах, по пятьсот страниц каждый, то в нем легко найти, к чему придраться. Журнал «Сэтердей ревью» назвал эту книгу памятником самодовольству и счел ее абсолютно лишенной такта. «Пэлл-Мэлл газетт» выражала искренне сочувствие человеку, придававшему хоть какое-то значение жизни столь заурядной. Колумнист «Нэшнл обсервер» в жизни не встречал автора столь многословного и самодовольного. «Блэквуд» интересовался: «Мистер Огастес Хейр? Кто это такой?» Мистер Огастес Хейр ничуть не расстроился. Он написал книгу для себя и для своих родственников так же, как он написал «Историю двух благородных жизней» для высших слоев общества, а не для широкой публики. Я полагаю, ему просто не пришло в голову, что в данном случае лучше было бы издать ее самостоятельно. Даже после выхода в свет трех последних томов он нисколько не смутился холодным приемом и до конца жизни продолжал работать над воспоминаниями. Но благочестивых издателей на эту объемную рукопись уже не нашлось.

Я недавно взялся перечитывать «Историю моей жизни», чтобы освежить ее в памяти. Критики, конечно, были правы, но это не вся правда. В те времена было принято, отправляясь за границу, отсылать друзьям и родственникам длинные письма с описанием всего увиденного, и эти свои письма Огастес опубликовал полностью. Да, они скучные. И все-таки в них можно прочесть про путешествие в карете, описания старинных городов и исторических мест, вид и характер которых с наступлением цивилизации изменились до неузнаваемости. Если бы писатель задумал роман, действие которого должно разворачиваться в Риме в последние годы светской власти пап, он бы нашел на страницах книг Огастеса множество полезного материала. Конечно, список важных персон, которых он встречал во время своих посещений аристократических домов, нестерпимо скучен. Живые описания никогда не были сильной стороной Огастеса, и в его книгах люди существовали просто как имена; но он, хоть сам и не блистал остроумием, умел ценить шутки других, и терпеливый читатель бывал вознагражден, наткнувшись в тексте на забавное замечание. Я бы хотел своими глазами увидеть, как в ответ на упрек, что она живет слишком уж интенсивной жизнью, словно жжет свечу с обеих сторон, дама ответила, что, по ее мнению, это единственный способ свести концы с концами. В эти шесть томов Огастес включил истории про привидения и прочие сверхъестественные явления, которые любил рассказывать замирающим от волнения дамам. Среди них есть просто замечательные. Очень жаль, что они погребены под грудой скучных банальностей. Главная беда Огастеса заключалась в том, что он считал себя в первую очередь джентльменом, а потом уж писателем, хотя и плодовитым. В противном случае, вместо того, чтобы писать шесть объемистых томов автобиографии, он бы использовал имевшийся в его распоряжении материал для двух-трех книг, которые могли бы получиться если не увлекательными, то хотя бы интересными.

V

В последние годы жизни Огастес страдал от болезни сердца, и однажды, в 1903 году, когда утром горничная вошла к нему в комнату, держа в руках поднос с чашкой чая и двумя тонкими ломтиками хлеба с маслом, она обнаружила его лежащим на полу в ночной сорочке. Он был мертв.