Рассказ лектора

17. БЫТЬ ВЛАДЫКОЙ АДА

Ясным и ветреным утром страстной пятницы Нельсон проспал до десяти. Жена разбудила его поцелуем, а две чисто вымытые дочки (они вернулись из школы на пасхальные каникулы) подали ему завтрак в постель. Клара тащила поднос: яйца-пашот и поджаренный цельнозерновой хлебец, полотняная салфетка, анютины глазки в вазочке, сложенная «Нью-Йорк таймс». Абигайл двумя руками, очень осторожно, несла стакан свежевыжатого апельсинового сока.

— Доброе утро, папочка, — хором, как роботы, произнесли они. В глазах у Клары сквозила пустота, по-прежнему немного пугавшая Нельсона, но личико Абигайл сияло, как будто подавать отцу завтрак — это игра. Потом Бриджит выставила их из комнаты, чтобы папочка мог спокойно поесть и почитать газету.

— Папа очень много работает ради нас, — шепнула Бриджит; она повторяла это каждое утро.

Через полтора часа она отвезла мужа на работу — девочки тихо ехали на заднем сиденье — и высадила за квартал от университета. Нельсон считал, что стыдно заведующему базовым отделением на глазах у всех вылезать из задрипанной старушки-«тойтоты». Он положил глаз на новый спортивный многофункциональный автомобиль или «вольво»-универсал — другими словами, на семейную машину, символ достатка и положения, — но даже при новых заработках и убедительной силе рукопожатия сомневался, что убедит продавца снизить цену до приемлемой.

— Попрощайтесь с папочкой! — нараспев проговорила Бриджит, останавливая машину у тротуара. Нельсон открыл дверцу. «До свидания, папочка!» — пропели девочки в диссонанс. У Абигайл это выходило совсем пронзительно.

— Не помни пальто, — сказала Бриджит. Нельсон аккуратно подобрал длинные полы и вылез

из машины. Миранда хотела купить ему кашемировое пальто, но он выбрал темное шерстяное с большими отворотами, как у сумрачного экзистенциалиста, чтобы шагать с поднятым воротником, словно Сартр или Камю на пути к кафе. Старую парку с отпечатком кровавой ладони он затолкал в картонную коробку и задвинул в подвал под лестницу.

Сейчас, идя мимо магазинов на Мичиган-авеню, помахивая новым кожаным кейсом, кивая коллегам и студентам, Нельсон чувствовал себя кем угодно, только не экзистенциалистом. Правда, на повороте к университету он ощутил легкую тревогу и вспомнил дрожащего на снегу Фу Манчу. В следующий миг Нельсон отогнал неприятное воспоминание, успокоив себя тем, что бездомный наверняка перебрался в другие, более теплые края — Мэдисон, или Анн-арбор, или даже Остин.

Миннесотское солнце поднималось в отполированное до блеска синее небо. Почти отвесные лучи пробивались сквозь голые ветки вязов по периметру площади, освещая каждый кирпичик и карниз часовой башни над Торнфильдской библиотекой. Мартовский снег почти везде сошел, только под кустами сирени у нижних окон библиотеки чернели куски льда. На самих кустах уже проклюнулись почки. Время от времени на площадь налетал холодный северный ветер; студенты, спешащие на двенадцатичасовое занятие, были еще в шарфах и перчатках. Однако Нельсон шагал в то утро без шапки, шарфа или перчаток; ветер из Виннипега развевал полы его пальто.

— Когда апрель обильными дождями[169]… — пробормотал он, входя в двери Харбор-холла, и, вызвав лифт, посмотрел на часы: заканчивалось его одиннадцатичасовое занятие. Расписание с февраля не изменилось: у Нельсона по-прежнему было по четыре занятия в понедельник, среду и пятницу, но теперь их вела его ассистентка, Джилиан. С тех самых пор, как Нельсон стал и.о. заведующего базовым отделением, Джилиан вела все его занятия по литературной композиции, раздавала и проверяла сочинения, проводила консультации. Нельсон не вмешивался, требовал только, чтобы она точно следовала программе. В результате для аспирантки она зарабатывала на удивление много; Нельсон, хоть и возглавлял базовое отделение всего шесть недель, сумел поднять зарплаты всем преподавателям литературной композиции, но в первую очередь Джилиан. Теперь у него были развязаны руки, чтобы заниматься Джеймсом Хоггом и административными делами. Выходило лучше для всех; правда, в последнее время он начал примечать, что Джилиан спала с лица. Впрочем, это не беда — ей и раньше не мешало бы сбросить вес.

Нельсон поднялся в лифте на восьмой этаж, легко Держа перед собой новенький кейс. У него оставалось время просмотреть почту и бумаги перед встречей в Викторией Викторинис. Им предстояло обсудить предстоящее заседание учебного комитета. Оба решили, что заседание пройдет глаже, если они заранее утрясут свои разногласия. Нельсон, разумеется, хотел сделать упор на классику; Викторинис наверняка мечтала о теоретическом курсе, начиная с Хайдеггера. Нельсон надеялся, что после торга, который давался ему все легче, и благодаря своему растущему влиянию сможет свести разногласия к плюс-минус нескольким часам. Сейчас, уверенно поднимаясь в личный кабинет на верхнем этаже Харбор-холл, в пре-красном новом костюме, легонько постукивая мертвым пальцем по невесомому кожаному кейсу, он чувствовал, что получил наконец моральное право претворять в жизнь тот самый просвещенный центризм, за который ратовал с первых дней в университете. Возможно, пришел ему в голову афоризм, благие намерения и моральное право их осуществить — это одно и то же. Надо будет записать, как только поднимусь в кабинет.

Бодро дзынькнув, лифт выгрузил его на плюшевый ковер восьмого этажа. Нельсон повернул направо, мимо кабинетов и копировальной. Разумеется, надо признать, что просвещенный центризм поддерживать легче, когда идейные экстремисты так или иначе выбыли из боя. Слободан Ямисович, иначе называемый Марко Кралевич, вероятно, даже не в Штатах: где-то скрывается от министерства юстиции, Интерпола и Гаагского трибунала. Лотарингия Эльзас тоже исчезла — все считали, что она стала Бонни Паркер при Клайде Бэрроу — Кралевиче. Самого теоретика ректор уволил, как только всплыло его настоящее имя. Эльзас по-прежнему числилась лектором, хотя зарплаты не получала. А это уже две свободные ставки, резонно подумалось Нельсону.

На противоположном конце спектра, Вейссман, который хотел бы превратить заседания учебного комитета в хоровое исполнение гимнов Шекспиру, Мильтону и Элиоту, был в эти дни телесно и духовно опустошен ненасытным вниманием Пенелопы О. Живое подтверждение эссенциалистских врак, будто ни один мужчина не откажется лечь в койку, Вейссман устало волочил ноги по площади и коридорам Харбор-холла, словно эдвардианский полярный исследователь, неуклонно бредущий с санями к собственной смерти. Пенелопа О с прежней энергией читала свой необычайно популярный курс, но Вейссман, осунувшийся, с ввалившимися глазами, громко зевал на заседаниях и засыпал на собственных семинарах. Сам Нельсон никогда такого не слышал, однако многие уверяли, будто каждый вечер из-за двери профессора О на восьмом этаже доносится ритмичный скрип мебели и вопли Пенелопы: «Учи меня! Учи меня! Учи меня!», — а затем оргазматические крики Вейссмана: «О… о… о… О, АНГЛИЯ![170]»

«Бедный Морт!» — думал Нельсон, ныряя в преподавательскую гостиную.

— Профессор Гумбольдт! — вскричала Канадская Писательница, двумя руками протягивая ему завернутый в фольгу сверток.

— Профессор, — выдохнул Нельсон, делая изящный пируэт, и через плечо Писательницы бросил взгляд на кофейник. Ему хотелось перехватить чашечку, но меньше всего улыбалось снова оказаться с ней в этой комнате.

— Надеюсь, вы любите булочки с пеканом, — сказала Писательница, сияя и двумя руками сжимая сверток. — Если нет, завтра я принесу что-нибудь другое.

— О черт, булочки с пеканом… — Нельсон медленно попятился, сжимая портфель, чтобы только не взять сверток. С самого эпизода в День святого Валентина писательница стремилась восполнить свое прежнее невнимание. Она обрушила на Нельсона медленную и неумолимую лавину сдобы: оладьи с отрубями, дрожжевые сайки, булочки с корицей, плюшки с маком, домашние пироги с глазурью и без, слойки с фруктовой начинкой и без начинки, торты, тартинки и тарталетки, ватрушки и волованы, коврижки морковные, миндальные и лимонные, а также печенье всех видов с любым мыслимым сочетанием кокосовых и грецких орехов, изюма и шоколадной крошки.

— Это не такие, как вчера, — уверяла она, сильнее сжимая фольгу. — Те вам, наверное, не понравились, потому что пекана в них было больше, чем теста. Тогда пекан был нарезан вдоль, — пояснила она, показывая ребром ладони, как был нарезан пекан, — а сейчас порублен. Вы только…

Несколько недель назад, принимая корзинку со сдобными плетушками, Нельсон взял Писательницу за руку и сказал: «Спасибо, вы достаточно для меня сделали», но, по всей видимости, его гневное обвинение, брошенное на вечеринке, можно было избыть не иначе, как ежедневно принимая ее хлебы предложения.

— Я попробую, — сказал он, беря сверток.

Плечи Писательницы обмякли, и она побрела прочь, выполнив на сегодня свой тяжкий долг.

Зажав под мышкой теплые булочки, Нельсон пошел к себе в кабинет. Теперь, когда Викторинис переехала в кабинет декана, Нельсон занял ее прежнее место. Жалюзи были подняты, в окно струился яркий свет, суровые стол и полки исчезли. Пока Нельсон обходился стандартной казенной мебелью, но уже заказал новый деревянный стол и мягкое офисное кресло, а за лето надеялся перекрасить стены из замогильно-белого в какой-нибудь более приятный оттенок.

Он поставил кейс, положил булочки и просмотрел почту, которую приносил по утрам кто-нибудь из секретарей. Огонек на телефоне мигал, и Нельсон, еще не сняв пальто, включил запись на автоотвечике. Он надеялся, что одно из сообщений будет от Миранды, поэтому закрыл дверь, набрал код голосовой почты и начал прокручивать меню, глядя в окно на верхушку часовой башни. Уже много недель там не происходило ничего странного, и Нельсон подумывал, не было ли увиденное и услышанное какой-то причудой аэродинамики, завихрением снега в темноте и гудением ветра в декоративных зубцах. Ясным весенним утром башня казалась просто старой и обшарпанной, ничуть не похожей на мрачный готический замок с привидениями.

Первые несколько сообщений были от Вейссмана, который все раболепнее просил о встрече, предлагал планы, советы, сотрудничество. Нельсон прослушивал лишь первые несколько секунд каждое. В последнем Вейссман охнул посреди фразы и устало воскликнул в сторону от трубки: «Ой, милая, не сейчас», после чего сразу пошли гудки.

Следующее сообщение было от сержанта Гаррисона из полицейского управления Гамильтон-гровз — ему Нельсон через неделю после вечеринки сообщил об исчезновении Виты. «Просто держу связь, — лаконично известил сержант. — Ничего нового».

Нельсон рассеянно прослушал следующие сообщения — аспирант слезно молил выделить ему часы в программе литературной композиции, Линда Прозерпина что-то мычала с набитым ртом, Джилиан просила перезвонить… Его отвлекла мысль о Вите. В воскресенье после Валентинова дня он снова отправился в студенческое гетто и минут пять мерз у нее на крыльце, безуспешно давя на кнопку. Даже звонка слышно не было. Уже собравшись уходить, Нельсон стукнул по двери кулаком, и та неожиданно отворилась.

— Вита? — крикнул Нельсон, но услышал лишь неожиданно хриплое эхо своего голоса.

Он поднялся по лестнице. В первый миг ему показалось, что в комнате, сразу за дверью, висит вверх ногами голый человек, розовый и раздутый, с огромными безжизненными глазами. Нельсон едва не выскочил обратно на лестницу, потом, вглядевшись, понял, что это надувная секс-кукла — женщина, — подвешенная за пятку к потолку. Между ногами у нее что-то торчало, и Нельсон, подойдя, увидел пластмассовую модель подводной лодки, засунутую в резиновое влагалище. Вся комната была обращена в перевернутые джунгли: с крюков, ввинченных в потолок, свисали на леске самые разнообразные предметы. Сразу за куклой болталась модель солнечной системы, составленная из контрацептивных средств: вокруг наполненного гипсом презерватива вращались на проволочных орбитах резиновый колпачок, внутриматочная спираль, губка, спринцовка и упаковка таблеток. Дальше висели скрещенная хоккейная клюшка и бейсбольная бита, костюмы мальчика-скаута и девочки-скаута, соединенные в непристойной позе, а также ярко-оранжевая охотничья куртка с приколотой лицензией, насаженная на обмотанный лиловой лентой олений рог. Все висело неподвижно; тут из двери потянуло сквозняком, и надувшая кукла принялась медленно вращаться. Секс-солнечная система затрепетала.

Нельсон проверил соседнюю комнату. Если не считать развешанных в гостиной предметов, квартира была совершенно пуста. Мебель вынесли, ковры сняли, шторы сорвали, из холодной уборной забрали даже рулончик туалетной бумаги. Нельсон не мог сказать, работает ли электричество — все лампочки были вывинчены. Как ни странно, пол покрывал толстый слой пыли, на окнах и по углам висела паутина. По их общему кабинету Нельсон знал Витину аккуратность, но в пустой квартире пахло только пылью и старым лаком. Казалось, тут не жили долгие месяцы, если не годы. Что еще удивительнее, почти все внутренние двери были сняты; в пустом пространстве каждый скрип половицы и шуршание пальто отдавались глухим эхом.

Он прошел в гостиную, стараясь не задеть свисающие с потолка конструкции; тем не менее что-то маленькое и твердое коснулось его плеча: балетный суспензорий, наполненный чем-то вроде сырой котлеты. Нельсон пошел дальше, мимо женских «лодочек» — их десятисантиметровые каблуки были остро заточены, носки залиты цементом, — мимо телевизионного пульта, обмотанного колючей проволокой, мимо маски вратаря, вышитой розовой ниткой, мимо огромного бюстгальтера, обращенного в кашпо: в каждой чашке по маленькому колючему кактусу.

— Что все это значит? — пробормотал Нельсон и тут же сам себе ответил: кунсткамера. Карта Витиного сознания.

Он направлялся к фотографии в дальнем конце комнаты. Предметы на леске начали крутиться от легкого ветерка, поднятого его шагами: черная, сморщенная человеческая голова, вся исколотая, словно кто-то тыкал в нее кинжалом; плюшевый медвежонок с просунутой между задними лапами базукой; голый солдатик с курчавой вагиной и воткнутым в нее ножом; голая Барби на кресте из двух рельсов детской железной дороги.

Он подошел к фотографии — маленькому цветному снимку под стеклом в простой деревянной рамке. Она была прикреплена к стене. На фото Вита и ее брат Робин Брейвтайп стояли в обнимку перед маленьким загородным домом. Палец вспыхнул, но сам Нельсон похолодел: Виктория говорила, что у Виты нет брата, да и сама Вита определенно сказала ему, что прежде была Робином. Однако фотограф запечатлел их обоих.

Медленное покачивание предметов на краю зрения действовало на нервы, тем не менее Нельсон потянулся к фотографии. От первого же прикосновения рамка сорвалась и упала на пол к его ногам. Нельсон отпрыгнул, включив цепную реакцию среди развешанных игрушек. Стекло разбилось, но рамка осталась стоять. Теперь на фотографии был только один человек, Робин Брейвтайп. Нельсон быстро отступил, налетел на Барби, на сушеную голову, на мишку с базукой. Бейсбольная бита и хоккейная клюшка развернулись, целя ему в ухо; вратарская маска беззвучно завопила. Нельсон закрыл голову руками, пригнулся и выбежал из комнаты. Надувная кукла визгливо скрипнула, задетая его плечом. Нельсон, тяжело дыша, выбежал в прихожую. Сердце бешено колотилось. Он уже готов был броситься вниз по лестнице, но в квартире была еще одна дверь, та самая, которую Вита защищала грудью в прошлый его приход. Нельсон выглянул в сгустившийся мрак на лестнице, убедился, что парадное открыто, собрался с духом и медленно повернул старую скрипучую ручку.

Дверь открылась сама. Вита висела на крючке в пустой кладовке, уронив голову на коричневый свитер, ее ботинки болтались в полуметре от пола. Нельсон закричал и отпрыгнул. Потом, моргая в полумраке, он понял, что это не Вита, а ее одежда: свитер висел на «плечиках», брюки были на живую нитку приметаны к свитеру, ботинки привязаны к штанинам. Русый парик был укреплен на проволоке, ровная челка касалась свитера. Это Витина оболочка, подумал Нельсон, сброшенная кожа; она висела в пустом шкафу, как когда-то костюм Нельсона за дверью их кабинета — плоский симулякр университетского преподавателя.

Нельсон подошел ближе и потянулся к рукаву свитера. Сзади налетел холодный ветер из комнаты, заполненной висящими игрушками, засвистел под ногами, свитер и брюки заколыхались, челка качнулась вверх, как будто Вита подняла голову. Нельсон хлопнул дверью и ринулся вниз, скользя горящим пальцем по ледяным перилам.

«Милый», — шепнул в самое ухо голос Миранды. У Нельсона занялся дух. За окном, в синем апрельском небе высилась часовая башня Торнфильдской библиотеки. Он закрыл глаза, вздохнул и стал слушать сообщение голосовой почты. По чреслам пробежал теплый ток. Домой ему Миранда не звонила, а по электронной почте присылала только деловые письма. Он отвернулся от окна и спрятал подбородок в воротник.

«Что ты сделал с Викторией Викторинис? — спросила Миранда игриво-укоризненным тоном. — Мне только что позвонила — знаешь кто? — Джилиан! Бедняжка думает, что Виктория исчезла. Ты зарыл ее в подвале своего семейного домика, гадкий мальчишка?»

«Семейный домик» было сказано с таким презрением, что Нельсон поежился.

«Надеюсь, ты сперва вогнал ей в сердце осиновый кол, — продолжала Миранда. — Не хочется, чтобы она появилась вновь. — Она заговорила тише, и Нельсон услышал вдалеке еще чей-то голос. — Когда ты освободишься сегодня вечером? — шепнула Миранда. — В страстную пятницу меня тянет сделать что-нибудь очень дурное».

Нельсон уже набирал ее номер, когда в кабинет постучали. Не кладя трубку, Нельсон дотянулся до ручки И приоткрыл дверь.

— Профессор Гумбольдт? — Это была миссис Тредуэй, пухлая факультетская секретарша, временно взятая на место Гроссмауля. Сам Гроссмауль был в бегах. Ко всеобщему изумлению, вооруженный сообщник в камуфляже и маске под дулом автомата освободил его по пути на психиатрическую экспертизу. Нельсона удивил не столько сам побег, сколько то, что у Лайонела оказался товарищ.

— Да? — спросил Нельсон, стараясь голосом показать, что очень, очень занят. До встречи с Викторинис оставалось еще пятнадцать минут; трудно было поверить, что она отправила за ним это ничтожество.

— В кабинете у декана барышня, хочет с вами поговорить. — Сколько миссис Тредуэй ни поправляли, в том числе сам Нельсон, она упорно использовала всякие старомодные словечки вроде «барышня».

— Профессор Викторинис? — Нельсон по-прежнему не отпускал телефон. С какой стати миссис Тредуэй называет свою начальницу «барышня в кабинете у декана»?

— Нет, нет. — Миссис Тредуэй напоминала сдобную пышку Канадской Писательницы, завернутую в полиэстер. — Профессор Викторинис сегодня не приходила. Ее нет, дай Бог памяти, со среды.

— Не понимаю. — Нельсон заморгал в приоткрытую дверь. — Кто хочет со мной поговорить?

— Ну, мне кажется, это ваша ассистентка. Пришла и заявляет, что ей надо поговорить с вами. Я ей отвечаю, что ваш кабинет дальше, а она мне: «Нет, мэм, я туда не пойду»…

Однако Нельсон уже повесил трубку и, как был в паль-то, двинулся по коридору. Миссис Тредуэй семенила следом, тараторя без остановки:

— Она мне: «Идите и скажите ему, что я хочу поговорить с ним прямо здесь». Я ей: «Вы мне, милочка, не приказывайте», а она мне: «Никуда я отсюда не уйду, пока он сам ко мне не придет»…

Нельсон рывком распахнул тяжелую дверь. Официально Антони Акулло был только на длительном больничном, однако, если Викторинис и не пристало сидеть в его кабинете за его столом, охотников сказать это не нашлось. По просьбе Нельсона Миранда написала на Антони телегу с обвинением в сексуальных домогательствах; покуда декан лежал в коме, жалоба оставалась без движения, однако Нельсон берег ее на всякий пожарный случай. Он только раз навестил Акулло в университетской больнице. Антони уже дышал не через респиратор, но в сознание так и не пришел и лежал, подсоединенный проводами к капельнице и нескольким мониторам.

В тот день, когда его навестил Нельсон, миссис Акулло сидела в полутемной палате рядом с постелью мужа, углубившись в зачитанный томик «Последнего Дона»[171]. Когда Нельсон попросил оставить его наедине с Акулло, она только пожала плечами и вышла, прихватив книгу и пачку сигарет. Нельсон просидел с Акулло всего несколько минут — ровно столько, чтобы взять вялую липкую руку, заглянуть в остановившиеся глаза и сказать: «Береги себя, Антони. Мы прекрасно без тебя обходимся». Он с удовольствием увидел, что зеленый график, отмечающий мозговую деятельность Акулло, немного скользнул вниз.

Джилиан стояла у окна, выходящего на площадь: она была в куртке и мяла в руках вязаную шапочку. С порога кабинета Нельсон мог видеть за окном только часовую башню, бледную в ярком дневном свете. Он строго взглянул на часы.

— Итак, Джилиан, кто ведет мое двенадцатичасовое занятие?

— Что вы с ней сделали?

— Что я сделал с кем?

— Мудак! — Джилиан шагнула от окна, вертя в руках шапочку. — Козел вонючий!

Нельсон обернулся на миссис Тредуэй, которая, привстав на цыпочки, пыталась заглянуть ему за плечо. Он шагнул в кабинет и закрыл за собой дверь.

— Идемте ко мне. — Нельсон указал на личный выход Антони, который вел прямо в коридор.

Джилиан презрительно фыркнула.

— Aгa! — сказала она. — Думаете, я такая дура, чтобы остаться с вами наедине в вашем кабинете?

— Сейчас вы наедине со мной в кабинете Виктории, — заметил Нельсон.

Он не двинулся с места, но Джилиан все равно отпрянула, глядя на дверь, и бочком двинулась в обход длинного стола. Виктория заменила стеллажи и плакаты Антони на свои гравюры и полки, однако большой вычурный стол оставила. Нельсон, чувствуя нарастающее жжение в пальце, пытался не думать, чем они занимались с Мирандой на этом столе.

— Вы можете делать со мной, что хотите, — сказала Джилиан. — Вы уже сделали.

Сейчас она стояла дальше от окна, и Нельсону легче было различить ее черты. Подбородок у Джилиан дрожал, губы кривились, она моргала, словно вышла из темноты на яркий свет.

— Рядом с вами случаются несчастья, люди исчезают…

— Бросьте, Джилиан. — Нельсон со вздохом скрестил руки. Палец ныл.

— Нет, выслушайте меня! — крикнула она из-за стола. — Со мной делайте, что хотите, я не могу вам помешать. Но если пострадает Виктория… — Джилиан задохнулась, потом продолжила: — Если с ней что-нибудь случится, я вас убью. Не знаю, как именно, но убью обязательно.

Нельсон развел руками.

— Я понятия не имею, о чем вы говорите. Я должен был сейчас встретиться здесь с Викторией, поговорить с ней об учебном плане…

— Вы холодная, бессердечная скотина. Если бы я могла! то убила бы вас прямо сейчас.

— О чем вы, в конце концов?

— Она исчезла! — выкрикнула Джилиан. — С утра среды, может быть, даже с вечера вторника! Господи! — Она взглянула на окно, тиская шапочку и кусая губы, чтобы не разрыдаться. — Я нигде не могу ее найти. Ее не было дома, не было здесь, она не приходила на свои лекции. — Джилиан устремила на Нельсона злые покрасневшие глаза. — Так что не стойте здесь, козел, а скажите, что о ней знаете.

Нельсон сцепил руки за спиной и украдкой потер вспыхнувший палец. В груди закипало какое-то сильное, но непонятное пока чувство. Он не представлял, где Викторинис, не участвовал в ее исчезновении, однако злоба, радость, страх, облегчение — все разом — наполнили его сердце.

— Я не… — выговорил Нельсон, — не… — Он облизнул губы. — Я не знал, что Виктория… профессор Викторинис… исчезла. Мне неизвестно, где она. Вы… вы звонили в полицию?

Это замечательная новость — вот что хотелось сказать Нельсону. Ему хотелось распахнуть окно и крикнуть на всю площадь: Виктории нет! Она сбежала, смылась, исчезла! Злая колдунья мертва![172] Ему хотелось сию минуту позвонить Бриджит: без всяких усилий с его стороны Виктория Викторинис сдалась, подняла лапки, покорилась его моральной власти, и теперь он и.о. декана! И.о. декана!

— Полиции плевать, — говорила Джилиан. — Для них она всего лишь еще одна чокнутая университетская коблуха. Они говорят, что раньше чем через неделю даже не примут заявления. Через неделю, слышите, подонок?

Нельсон почти не слышал; он упивался сладостной болью в пальце и воображал, как на собрании его единогласно провозглашают деканом. Он воображал соломоновское правосудие, которое будет вершить. Он вытащит из тины преподавателей литературной композиции. Они прольет бальзам на раны культурных войн — тем и другим поровну. А главное, он воображал себя за столом Антони. Миранда вытянулась на кожаном диване. Он встает, обходит стол, ослабляет галстук…

Джилиан двинула его в челюсть — покуда он грезил, она обошла стол и сделала хук правой. Нельсон отлетел К стене и грохнулся на пол, чувствуя скорее удивление, чем боль или злость. Темнота перед глазами постепенно рассеялась. Он, потирая ушибленное место, поднял глаза на Джилиан: та выплясывала на цыпочках, как боксер, держась подальше от горящего пальца. В голове всплыло название телевизионного шоу: «Касание ангела», и Нельсон рассмеялся: «Удар лесбиянки».

— Ничего смешного! — взревела Джилиан и снова выставила кулак. — Скажи, что ты с ней сделал!

С силой и проворством, удивившими его самого, Нельсон вскочил и всей пятерней схватил Джилиан за лицо. Палец блаженно разрядился.

— Ничего я ей не сделал, — сказал он. — Успокойся.

Все тело Джилиан напряглось под его хваткой и тут же обмякло. Нельсон обхватил ее за талию и то ли отвел, то ли отнес на диван, на который они и рухнули.

Нельсон лихорадочно соображал. Полиция начнет действовать только через неделю, но некоторые меры надо принять прямо сейчас. Сегодня же позвонить ректору…

Он почувствовал тяжесть на плече. Джилиан зарылась лицом в его пальто, сжимая пальцами воротник. Она плакала.

— О Господи! — всхлипывала Джилиан. — Виктория!

— Ну-ну, — сказал Нельсон, похлопывая ее по жесткому бобрику. — Ну-ну.

У себя в кабинете он сделал четыре телефонных звонка, первый — сержанту Гаррисону в полицейское управление.

— Еще не слышал, — ответил лаконичный детектив, когда Нельсон рассказал про исчезновение профессора Викторинис. — Проверю. Если хотите.

— Наверное, ерунда какая-нибудь, — сказал Нельсон, надеясь, что в трубке не слышится его ликование.

— Этот ваш факультет, — произнес сержант на удивление длинную для себя фразу, — просто черная дыра.

Потом Нельсон позвонил жене и снова постарался, чтобы в голосе прозвучала легкая озабоченность.

— Ужасно, милый, — сказала Бриджит, — но ведь это значит, что ты станешь… ты станешь?…

— И.о. декана, солнышко. На самом деле, и.о. и.о. Декана, потому что Антони формально еще у руля. Просто до тех пор, как мы все утрясем.

— Как это все для нас замечательно, — зашептала Бриджит. — И как ты это заслужил, милый! Как я тобой горжусь!

Нельсон перебил ее, сказав, что вечером, наверное, должен будет вернуться в университет для разговора с ректором.

— Да, конечно! — воскликнула Бриджит, потом снова понизила голос: — Как повезло университету, что у них есть ты, человек, который в трудную минуту все возьмет на себя…

— Да, — сказал Нельсон. — Да, конечно.

Потом он позвонил в ректорат, и его сразу соединили. Нельсон слышал в трубке, как ректор выпрямляется в скрипучем кресле. Шесть недель назад Викторинис, как обещала, направила свою рекомендацию назначить Нельсона на штатную должность и получила ее назад с припиской: «Вы что, шутите?» Нельсон тут же схватился за телефон, чтобы попросить ректора о встрече, потом, передумав, в обеденный перерыв заявился в ректорат, прикосновением утихомирил секретаршу и, войдя в кабинет, застал ректора за столом: тот ел бутерброд с тунцовым салатом. Нельсон взял его за горло и прижал к обшитой дубом стене.

— Я — Нельсон Гумбольдт, — сказал он. (Изо рта у ректора вывалился кусок тунца.) — Запомните это имя.

Сегодня Нельсон объяснил ситуацию — официально Викторинис пропавшей не числится, но факультет нельзя оставить без руководства — и попросил назначить его и.о. декана.

В трубке наступило молчание.

— Может быть, мне зайти к вам лично? — спросил Нельсон. — Скажем, в обед?

— Я поговорю с президентом, — выговорил ректор. — К концу дня будет приказ.

Наконец он позвонил Миранде.

— Ну, — замурлыкала она, как довольная кошка, — что ты все-таки сделал с Викторинис?

— Ничего! — весело воскликнул Нельсон, взглянув на дверь. — В этом-то вся и прелесть! Мне ничего не пришлось делать! Она, должно быть, просто усекла, что к чему, и сделала ноги!

Миранда рассмеялась. От одного этого звука Нельсон почувствовал возбуждение.

— Понимаю. Ты не хочешь по телефону.

— Честно, Миранда. — Он заговорил еще тише: — Я правда не знаю, где она.

— Ладно, сейчас можешь не говорить. Но потом не отвертишься.

От этого «потом» у Нельсона перехватило дыхание.

— Ты уже подумал, кто будет и.о. замдекана? — спросила Миранда немного другим голосом.

— Может, вы захотите подать документы на рассмотрение? — прошептал он.

— Угодно будет взглянуть на мои рекомендации?

— Да, наверное, и на них тоже. Когда желаете прийти на собеседование?

— Ты теперь декан, милый. Назови время. Я полностью в твоем распоряжении.

Прямо сейчас, подумал Нельсон. На мгновение он ослеп, представив Миранду на коленях, здесь в кабинете, на ковре. Он вместе со стулом повернулся от двери. За окном высилась освещенная солнцем башня, стрелки подбирались к часу. «Все эти никчемные книги, истлевающие в Собрании Пул, — подумал Нельсон, — и я заперт вместе с ними, еще один мертвый белый мужчина. — По пальцу пробежал жар. — Вот кто обитает в часовой башне; я — призрак Торнфильдской библиотеки. Если откуда и надо изгнать беса…»

— Сегодня, — сказал он. — В полночь.

— В полночь? — В голосе Миранды заметно убавилось энтузиазма.

— Да, в полночь. — Нельсон улыбнулся про себя. — В Торнфильдской библиотеке. В часовой башне.

Она надолго замолчала, потом спросила:

— Нельсон, ты не в себе?

Такую Миранду — без манерных интонаций Кэрол Ломбард — он не любил!

— Сейчас только апрель, — продолжала она. — Я замерзну. Почему бы не поехать ко мне?

— Эй, сударыня, вам нужна эта работа?

Трубка замолчала. Нельсон смотрел на освещенные стрелки часов, на кирпичные зубцы.

— Не смешно, — сказала Миранда.

— В часовой башне. В полночь.

Он повесил трубку, зная, что она придет.

Бриджит не спросила, почему он побрился, принял душ и переоделся в двенадцатом часу ночи. Уходя, Нельсон поцеловал жену и, приложив ей палец к щеке, велел не волноваться и не ждать его.

— Не буду, — сказала Бриджит, провожая мужа до двери. Пробираясь через завалы игрушек во дворе, Нельсон услышал ее голос и обернулся. Бриджит стояла в освещенном дверном проеме.

— Я думаю, это хорошо, — дрожащим голосом сказала она, — что ты ближе узнаешь своих коллег.

Нельсон припарковал машину в боковой улочке и дальше пошел пешком. Витрины были темны, но улицу ярко освещали фонари, и за квартал доносился грохот живого оркестра в студенческом баре. Нельсон миновал несколько парочек и одного или двух студентов, которые быстро шагали, засунув руки в карманы. Сам он шел в застегнутом на все пуговицы пальто, с поднятым воротником, чтобы сберечь тепло предвкушения.

Над ветками в первых весенних почках сиял белый циферблат Торнфильдской библиотеки, нижние этажи старого кирпичного здания заливал свет из стеклянного книгохранилища внизу. Учебная библиотека по пятницам работала до двух, и на площади Нельсону попались навстречу несколько студентов-полуночников.

«Два месяца назад я был здесь в это же время, — подумал Нельсон, — когда шел на встречу с Викторией Викторинис. Интересно, куда она делась». Последний раз он видел Викторию за столом Антони Акулло у нее в кабинете («Теперь это мой кабинет», — подумал Нельсон), и смотрела она так же холодно, как в октябре, когда пыталась его уволить. В этот раз Нельсон не жался на неудобном стуле, а вольготно развалился на кожаном диване в другом конце кабинете. Миранда научила его не подаваться вперед, расставив колени и свесив руки, как дубина-баскетболист, но откинуться, будто не собираешься уходить, закинуть ногу на ногу и положить руку на спинку дивана. Другими словами, сидеть, будто ты тут хозяин.

Он не помнил, о чем они говорили: вероятно, Виктория просила его совета по каким-то факультетским делам. В памяти сохранилось лишь ощущение удовольствия от разговора. Викторинис выглядела маленькой и бледной; ему легко было встать, подойти к столу и нависнуть над ней, когда они вместе смотрели документ. Он едва не сказал: «По-моему, у нас отлично выходит работать на пару, а, Виктория?» Не сказал. Побоялся, что она услышит в этом угрозу.

Миранда ждала в фойе Торнфильдской библиотеки, кутаясь в длинное пальто. Нельсон взял ее под руку и, не говоря ни слова, повел мимо пустых потемневших полок по узкой лязгающей металлической лестнице и дальше, мимо чугунных стеллажей по исшарканному стальному полу. На последнем этаже перед башней, в тусклом свете одинокой лампочки над лестницей, Миранда затащила его за пустые полки и поцеловала, впиваясь ногтями в шею.

— Что ты сделал с Викторией? — прошептала она.

— То же, что собираюсь сделать с тобой. — Нельсон оторвал Миранду от себя, отступил на шаг и, взяв ее за Руки, потянул в башню.

— Нам непременно надо туда идти, милый?

— Да. На самый верх.

На лестнице Миранда остановилась и сжала поручень.

— Нельсон, — сказала она, — здесь холодно. И сыро. Может, пойдем к тебе в кабинет?

— Чего ты боишься? — Палец потеплел. — Разве тебе не хочется увидеть призрака?

Они поднялись в темную башню, минуя одну комнату за другой. Сквозь грязные окна сочился слабый свет фонарей. У двери в ограждении из жесткой стальной сетки Миранда крепче вцепилась в Нельсона. Он полез за ключом. Миранда одной рукой стискивала его локоть, другой придерживала воротник пальто.

— Нельсон, — сказала она, — ты ведь не приводил сюда Викторию, правда?

Нельсон вставил ключ. Он не был здесь несколько недель и думал, что замок заест, но ключ повернулся на удивление легко.

— Приводил. Я заманил ее на вершину башни и сбросил вниз. Она обернулась летучей мышью и улетела.

Миранда крепче сжала его локоть.

— Мне страшно… Ты это хотел услышать? Нельсон обнял ее за талию. Вокруг было темно.

— Вообще-то да, — сказал он.

Дверь тяжело повернулась на скрипучих петлях. Нельсон потянул Миранду за собой. Дверь с лязгом захлопнулась. Нельсон прижал Миранду к проволочной сетке и крепко поцеловал. Она извивалась и силилась выдавить смешок, но он чувствовал ее дрожь.

— Чего ты боишься? — шепнул Нельсон ей в ухо. — Викторию?

Миранда ощупывала глазами его лицо. Нельсон оскалился, зашипел и потянулся к ее горлу. Миранда оттолкнула его. Он рассмеялся.

— Вовсе не смешно! — крикнула Миранда, протискиваясь мимо него в коридор. — Хватит играть в игры. — Она двумя руками сжала воротник. — Я на твоей стороне. Где Виктория?

Нельсон шагнул к ней.

— Не знаю.

Миранда попятилась, зацепилась каблуком за книгу на дощатом полу.

— Нельсон, ты ведь знаешь, где она, правда?

— Вот что, поднимись на пролет, и ты все услышишь.

— Хватит. — Она через плечо обернулась на высокие деревянные стеллажи. В темноте неприятно пахло сырыми книгами.

— Еще пролет, и я тебе все скажу.

Она прошла между стеллажами, мимо балюстрады и поднялась на следующую площадку, цокая каблуками по металлическим ступенькам. Нельсон поднимался не спеша, оглядывая ее ноги. Когда Миранда достигла основания следующего пролета, он остановился.

— Теперь сними пальто.

— Нельсон. — В ее голосе мольба мешалась с угрозой. Нельсон молчал. Оглянувшись на темноту за спиной, Миранда принялась расстегивать пальто. Нельсон медленно двинулся вверх по лестнице. Он тоже взялся за пуговицы. Миранда распахнула пальто, и в полумраке Нельсон различил белье и голое тело.

— Она где-то здесь? — Миранда озиралась. — Это какая-то хитрость?

На последней ступеньке Нельсон снял пальто, повесил его на перила и принялся расстегивать пиджак.

— Брось пальто, — сказал он.

— Холодно. — Миранда поежилась. Нельсон погрозил ей пальцем.

— Брось.

Миранда сбросила пальто с плеч — оно скользнуло к ее ногам — и отступила в темноту между стеллажами. Нельсон увидел белую кожу, черную полоску, блеск всколыхнувшихся волос.

— Ты меня пугаешь.

— Я призрак Торнфильдской библиотеки! — загробным голосом провозгласил Нельсон и потряс пальцем. — Смотрите на меня, маловеры, и трепещите!

Миранда отступила в блеклый свет одного из стрельчатых окон. На ней были только лифчик, трусики и пояс с чулками и подвязками. Она плотно свела колени, носки «лодочек» смотрели прямо на Нельсона. Миранда обхватила себя за плечи, закрывая грудь. Нельсон замолчал и вздохнул.

— Ну что, — прошептал он. — Уже страшно?

Внезапно Глаза у Миранды округлились, она ойкнула и вскинула руку, указывая куда-то у Нельсона за спиной.

— Да ладно тебе, — сказал Нельсон.

Рот Миранды раскрылся в беззвучном крике. Рука дрожала.

— Все, хватит. — Нельсон закатил глаза и обернулся.

Бледная фигура бросилась на него из темноты. Нельсон взвыл и выставил вперед руку. Миранда завизжала. Нельсон упал на холодный дощатый пол, попытался вскочить, но Миранда, кинувшись к лестнице, снова сбила его с ног. Две руки схватили Нельсона за плечи; он вывернулся из пиджака и на четвереньках, головой вниз, ринулся по лестнице. Последние несколько ступенек он пролетел кубарем и, вскочив, обернулся: бледная фигура, раскинув руки, бежала по лестнице.

Нельсон помчался мимо балюстрады к следующему пролету. Внизу Миранда, вцепившись в решетку, тянула на себя скрипучую дверь.

— Подержи! — крикнул Нельсон, однако Миранда, не оглядываясь, проскочила дальше. Дверь лязгнула, закрываясь. Миранда с визгом бросилась по лестнице, сверкая голыми бедрами.

Нельсон, пошатываясь, двинулся между стеллажами, скользя на рассыпанных книгах, мимо полок, до отказа забитых ветхими томами. В самом конце прохода он споткнулся о книгу, та отлетела, вертясь, а Нельсон упал вперед, в последний миг едва успев схватиться за сетку. Мертвый палец пронзила невероятная резкая боль.

Две холодные руки схватили его за щиколотки и оторвали от пола, так что он повис на сетке, цепляясь из всех сил и безуспешно пытаясь вырвать ноги.

— Помогите! — крикнул Нельсон в темноту за сеткой. Ледяная хватка сжималась, руки тащили еще сильнее. Пальцы Нельсона разгибались один за другим.

Он снова попытался позвать на помощь, но только вскрикнул от боли. Теперь он висел на одном указательном пальце правой руки. Руки дернули; мертвый палец оторвался от кисти. Нельсон закричал, падая, и смолк, ударившись головой об пол. Закружилась тьма, заплясали красные искры. Холод объял все тело; он приподнял голову и увидел на сетке свой оторванный палец. Боль прокатилась от руки до ступней, словно удар током.

Сверху возникло бледное лицо, и на Нельсона уставились два ярких немигающих глаза.

— Время платить, профессор, — сказала Вита Деонне, и все почернело.

18. LA VITA NUOVA[173]

Нельсон очнулся в аду, в комнате без окон. Кирпичные стены покрывала копоть. Деревянные доски пола вздымались и коробились. Из щелей между ними бил алый свет и сочился едкий дым, от которого щипало глаза и першило в горле. Одну стену занимал огромный циферблат с цифрами в обратном порядке, со стрелками-мечами. Их приводили в движение черные шестерни и гири огромного механизма, свисавшего с потолочных балок. В центре, как черное сердце, пульсировала блестящая пружина, а внизу рассекала воздух острая бритва маятника. На могучих почерневших стропилах сидели злые красноглазые демоны, огромные, голые, красные, как вареные раки, с бугристой мускулатурой, огромными срамными частями и глазами навыкате, как у Питера Лорре[174].

Нельсон тоже был наг, горящие доски обжигали, он все не мог найти положение, в котором боль бы хоть немного ослабла, и катался по полу, как капля воды в скворчащем жире на сковородке. Однако хуже всего была боль в правой руке — нестерпимый, недостижимый жар от верхней фаланги, такой, что хотелось схватить самое близкое живое существо — жену, любовницу, одну из своих невинных дочерей — и остудить пылающий палец в их беззащитной плоти. Только пальца не было — остались лишь кровавый обрубок и неутолимая, безысходная боль.

Он пытался плакать, но слезы обжигали щеки. Он хотел кричать, но в иссохшем горле не осталось крика.

— Простите! — прохрипел он, глотая едкий дым. — Если бы я мог, я бы все вернул, как было! О, дайте мне вздохнуть! Я книги свои сожгу![175]

Тут демоны с визгом устремились вниз, скача с шестеренки на шестеренку и раскачиваясь на гирях. Они запрыгали на тлеющих досках, терзая Нельсона когтями, впиваясь острыми зубами в икры; они с хохотом плясали на груди, пронзительно выкрикивая его имя. Один впился зубами в член и замотал головой, как голодный пес. Изувеченная рука полыхнула болью, словно факел. Нельсон взмолился о милосердии, захлебываясь едким дымом.

— Нет! — огромным колоколом загремел другой голос, мощный и чистый; бледная рука с длинными пальцами прошла над Нельсоном, сгоняя хохочущих демонов с его груди.

— Нет! — гулко повторил колокольный глас. — Нет! — еще десять раз кряду, и рука стряхнула остальных демонов с чресел и ног Нельсона — прочь в клубящийся мрак.

Нельсон почувствовал, что его голову приподняли и положили на колени. Две руки перевязывали его изувеченную кисть длинной полоской прохладной ткани. Вопреки всему, вопреки чудовищному, жгучему раскаянию, боль в руке потихоньку убывала. Он поднял взгляд и увидел склоненное над собой лицо — длинное, узкое, без глаз, носа, рта; только сияющий серебристый овал.

— Я сплю? — простонал Нельсон, и его глаза наконец наполнились прохладными слезами. — Пожалуйста, скажите, что я сплю.

— Мы созданы из вещества того же, что наши сны, — произнес голос, — и сном окружена вся наша маленькая жизнь.

— Что? — переспросил Нельсон.

Фигура длинными пальцами погладила ему веки, закрывая глаза.

— Ничто человеческое мне не чуждо[176], — сказал голос.

Алое зарево поблекло; трескучие доски встали на место, воздух посвежел. Дышать стало легче. Вверху мерно щелкал огромный часовой механизм: толстые зубья исполинских шестерен сходились, огромные цилиндрические гири рывками поднимались и опускались на цепях, тяжелый маятник медленно раскачивался — тик-так, тик-так над неспокойной головой Нельсона Гумбольдта.

Когда он открыл глаза, то первым делом увидел над собой бледное узкое лицо Виктории Викторинис.

— Нет! — заорал Нельсон и попытался закрыть лицо руками. Что-то холодное и жесткое удержало его запястье.

— Перестаньте, Нельсон. Откройте глаза. Нельсон приоткрыл одно веко. Над ним склонилась

Виктория, бледная, с ввалившимися щеками. Она была без темных очков, обычно ледяные глаза покраснели, в них сквозила усталость. Виктория подняла левую руку — правая рука Нельсона потянулась за ней.

— Видите?

Он открыл второй глаз. Они с Викторией были скованы серебристыми наручниками. Его правую руку плотно перетягивал шарф или большой носовой платок. Там, где когда-то был указательный палец, ткань пропиталась кровью.

— О Господи! — выдохнул Нельсон.

— Можете сесть? — спросила Викторинис, заглядывая ему в глаза.

Нельсон приподнял голову. Он лежал на холодном дощатом полу. К своему облегчению, он увидел, что одет и обут. Виктория сидела рядом по-турецки, положив свою левую руку рядом с его правой. Она выглядела против обыкновения растрепанной, стриженые волосы топорщились, под глазами чернели мешки. На ней была шелковая, застегнутая до горла пижама.

— Попробую.

Викторинис неловко поддержала его левой рукой, и Нельсон сел, прислонившись спиной к грубой кирпичной кладке. Все тело, особенно ноги, словно налились свинцом. Изувеченная рука пульсировала. Горло пересохла и саднило, как от наждака, очень хотелось есть. Еще немного выпрямившись, он огляделся.

Они с Викторинис были в большом квадратном высоком помещении с дощатым полом и темными кирпичными стенами, одну из которых занимал огромный светящийся циферблат. Цифры на нем шли в обратном порядке; казалось, стрелки только что миновали двенадцать. По окружности циферблат освещали неоновые лампы, расположенные, впрочем, снаружи, так что в комнате царил голубоватый полумрак. Механизм — на удивление компактное собрание бронзовых маховиков и шестеренок — ритмично пощелкивал. По одну сторону от часов висели на толстых брусьях пять колоколов — один большой и четыре поменьше, в порядке убывания размеров.

— Так это все еще ад? — прошептал Нельсон, чувствуя резь в горле. — Я по-прежнему в аду…

— Мы в часовой башне. — Голос Виктории тоже звучал хрипло. — Я здесь уже несколько дней. — Она пробей жала пальцем по взъерошенным волосам. — Вы — примерно двадцать четыре часа.

— Целые сутки? — ужаснулся Нельсон. Бриджит, наверное, сама не своя. И тут же нахлынули событий последних месяцев. Пожалеет ли она обо мне? Пожалеет ли обо мне хоть кто-нибудь? И стоит ли обо мне жалеть?

— Вы потеряли много крови, — сказала Викторинис. — Я перевязала вам руку, как могла.

— Так сегодня?…

— Вечер субботы, Нельсон. Почти полночь. Меньше чем через пять минут начнется пасхальное воскресенье.

Теперь он понял, что видит часы с обратной стороны. В полуобморочном состоянии ему потребовалось некоторое усилие, чтобы это сообразить, но стрелки показывали 11.58. Низкий, с присвистом, стон заполнял комнату. Это апрельский ветер ревет в башне, подумал Нельсон.

— Где Вита? — спросил он, понижая голос.

— Последний раз я видела Виту у себя в спальне. Она шлa ко мне с бутылкой хлороформа.

— И с тех пор не видели? — Нельсон оглядел тускло освещенную комнату.

— Пока я спала, кто-то приносил мне еду и воду, но я никого не видела. — Виктория подняла левое запястье, потянув руку Нельсона, словно неживую. — Как вы? Встать сможете?

— Не уверен.

— Попробуйте.

Викторинис подобрала под себя босые ноги и оттолкнулась от пола, потянув за собой Нельсона. Его шатало. Оглушительное чувство вины тянуло вниз; он чувствовал себя утопающим, которого захлестывает черная вода.

— Мне лучше снова сесть, — прошептал он.

— Не сейчас. — Викторинис за цепь потянула его вперед.

Нельсон, спотыкаясь, прошел за ней под механизмом и угол комнаты, к чугунной винтовой лестнице, идущей через пол к потолку. Отверстие в полу закрывала стальная решетка; через нее и кольцо в полу был продет висячий замок. Комната завертелась вокруг Нельсона, колени его ослабели. Он начал терять сознание, но тут Виктория опустилась на пол рядом с решеткой, и Нельсон благодарно осел на колени. Сквозь сетку он видел переполненные шкафы Собрания Пул. Единственная лампочка создавала драматическую светотень. Ветер со стоном бился в окна старинного стекла.

Викторинис продела пальцы в сетку и двумя руками затрясла решетку. Тяжелый замок загремел о стальное кольцо, но не поддался. Сетка, освещенная снизу, расчерчивала тенями лицо Виктории.

— Держится слабо. — Она устремила на Нельсона заплаканные глаза. — По-моему, вдвоем мы сможем ее оторвать. Попробуете?

Перед глазами у Нельсона плыли черные точки. Изувеченную руку дергало. Он взглянул на часы: 11.59. Почему-то казалось очень важным открыть решетку до полуночи. Он кивнул.

— Хорошо, — сказала Виктория. — На счет три.

Нельсон продел в решетку пальцы здоровой руки, а также мизинец и безымянный правой, набрал в грудь воздуха и напрягся.

— Раз, — сказала Виктория. — Два…

Сверху громко лязгнуло, решетка задрожала. Не выпуская сетку, Нельсон поднял глаза к вершине лестницы. Стальной люк в потолке, ведущий к верхнему ярусу башни, открывался, в него проглянул черный квадрат неба. Ветер завыл громче. Над квадратом стояла бледноликая фигура, глядя вниз.

Нельсон ахнул и выпустил решетку. Виктория на мгновение застыла с поднятым лицом, потом тоже выпустила люк и быстро поползла на коленях прочь от лестницы, таща Нельсона за цепь. Темная фигура начала спускаться. Виктория встала, с неожиданной силой втащила Нельсона на ноги и поволокла его, шатающегося, за часы в дальний угол комнаты.

— Мою жизнь, — промолвила фигура будничным тоном, — определило то, что люди называют моей странностью[177].

Вита круг за кругом спускалась по винтовой лестнице — вернее, не Вита, а Робин Брейвтайп, невысокий поджарый молодой человек с короткой стрижкой, бородкой клинышком и усиками. На нем были черные тапочки, черная футболка и черные джинсы, облегающие плотно, так что даже в тусклом свете было видно, что он без белья. Пол, если не тендер, Робина был явственно обозначен выпуклостью в паху. Молодой человек улыбался, спускаясь по лестнице, и на каждом повороте отыскивал взглядом двух жмущихся в углу профессоров.

— Я не страшусь мужчин как таковых, — продолжал Робин, — не страшусь и их книг. Я жил с ними — с одним или двумя в особенности — почти как существо того же самого пола.

Комната завертелась вокруг Нельсона. Его знобило — это что, ветер со стоном кружит по лестнице?… Минутная стрелка скакнула в последний промежуток перед часовой, уже стоящей на двенадцати.

— И сотворил Бог человека по образу своему, — сказал Робин, — по образу Божию сотворил его.

Он с кошачьей грацией бесшумно вступил на пол, ставя одну ногу перед другой, как канатоходец.

— Мужчину и женщину, — продолжил он, указывая одной рукой на Нельсона, другой — на Викторию, — сотворил их.

— Что он делает? — прошептала Виктория.

— Мне дурно. — Нельсон начал сползать по стене. Виктория сильно дернула наручники.

— Держитесь!

Робин вышел на середину комнаты и стал в точности под часовым механизмом. Шестерни над его головой защелкали чаще. Он вытащил край футболки из джинсов, обнажив кусок белого тела, и сунул руку под майку.

— Взял одно из ребер Адама и закрыл то место плотию.

Футболка выпятилась и пошла складками. Локоть Робина заходил вверх-вниз. Он сосредоточенно наморщил лоб и закусил губу, словно на ощупь искал что-то в мешке. Маленькие колокола начали вызванивать мелодию Биг-Бена: четыре ноты по восходящей, четыре по нисходящей. Звон наполнил комнату. Пол под ногами завибрировал, Нельсон задрожал. Виктория обхватила его руками, помогая устоять.

Часы начали играть вторую половину мелодии, молоток большого колокола пошел вверх, сейчас пробьет первый удар. Сквозь звон колоколов Нельсон с Викторией услышали громкое «хрясь!». Робин скривился и вытащил руку из-под футболки. В ней была изогнутая белая кость.

— Вот, кость от костей моих и плоть от плоти моей, — громко возвестил он под последние четыре ноты и повертел кость в руках. — Она будет называться женою, потому что взята от мужа.

— Он что, правда?… — ошалело пробормотал Нельсон.

— Невозможно, — резко ответила Виктория.

Часы доиграли последние четыре ноты. Молоток большого колокола застыл в зените. Шестерни вращались все быстрее и быстрее. Виктория зажала руками уши, потянув руку Нельсона вверх. Нельсон вжал голову в плечи.

Молоток упал. Робин подбросил кость в воздух, прямо в часовой механизм. Она сразу исчезла в сверкающей бронзовой массе, лязг! — содрогнулся механизм; шестерни упирались одна в другую, не проворачиваясь, маховик вибрировал. Из механизма с шипением посыпались искры; от зубчатых колес потянулись струйки дыма. Тут лязгнуло еще громче, шестерни встали, молоток застыл в дюйме от большого колокола.

Так же резко смолкли последние отзвуки маленьких колоколов. В комнате наступила тишина. Через мгновение Виктория отняла руки от ушей. Нельсон опустил плечи.

— Что происходит? — прошептал он.

— Ш-ш, — зашипела Виктория.

Стрелки показывали полночь. Черный на фоне светлого циферблата, Робин стоял совершенно неподвижно, сцепив руки за спиной. Воцарилась полная тишина. Застывшие часы не издавали ни звука, ветер снаружи утих.

— Эта глупышка, — нарушил молчание Робин, — очень любила притворяться двумя разными людьми сразу[178].

Он вытащил руку из-за спины — пустая; а второй рукой, словно из воздуха, взял фигуру другого человека и выставил на всеобщее обозрение, будто исполняя гавот. Это была Вита, в простых коричневых туфлях и бесформенном коричневом платье. Бесцветная челка свисала почти до глаз.

— Но сейчас это при всем желании невозможно, подумала Алиса, — сказала Вита голосом Робина.

— Погодите, — пробормотала Виктория.

— Ой, — шепнул Нельсон.

— Меня и на одну-то едва-едва хватает! — хором воскликнули Вита с Робином.

Вместе они начали раздеваться. Робин стянул футболку, извиваясь, как стриптизер. Вита скинула туфли, нагнулась, взялась за подол и стащила платье через голову. В полуобмороке, охваченный страхом и раскаянием, Нельсон все же заметил, что на Робине плотный спортивный лифчик, а у Виты грудь совершенно плоская. Более того, под трусами у Виты отчетливо выпирало. Робин вывинтился из лифчика, явив взглядам две маленькие груди, скинул тапочки и вылез из джинсов, обнажив аккуратный треугольничек курчавых волос и бледные половые губы. Что-то длинное и розовое выпало на пол из его джинсов. Вита, которая только что сбросила трусы, оголив болтающийся член, нагнулась и подняла розовый предмет с пола.

— Очень странно, — сказала Вита, поворачивая его и так, и этак. — Впрочем, сегодня все странно.

— Это отрезанный палец, — прошептала Виктория.

— Это мой отрезанный палец! — ахнул Нельсон.

Вита бросила палец через плечо. Они с Робином стояли голые под остановившимся часовым механизмом, одежда кучками лежала у их ног. Робин казался шире в бедрах и уже в плечах, чем при своем появлении, Вита — шире в плечах и уже в бедрах. Даже обнажившись, они не прекратили взаимную реконструкцию. Вита подняла обе руки в жесте, который Нельсон видел, наверное, сотни раз, — но, вместо того чтобы поправить прическу, сняла шапку волос и протянула Робину, а Робин отлепил усы с бородкой и протянул Вите.

Нельсон застонал и оперся Виктории на плечо. Ему хотелось лечь.

— Очень умно! — выкрикнула Виктория. — Намек понят! — Она переступила с ноги на ногу под тяжестью Нельсона, пытаясь перераспределить его вес.

Однако Вита и Робин, не обращая на них внимания, продолжали свою живую картину.

— А тот, кто не сумеет прожить жизнь должным образом, — сказал Робин, прилаживая себе на голову Витины волосы, — во втором рождении сменит свою природу на женскую[179].

Пока он говорил, Вита прилепила себе усы и бородку. Теперь, по крайней мере внешне, Вита стала Робином, Робин — Витой. Нельсон подумал, не бредит ли он. Может быть, все это ему померещилось. Может быть, они просто поменялись местами.

Новый Робин подергал себя за член, как за ручку двери.

— До пояса они — богов наследье, а ниже — дьяволу принадлежат. — Он дернул сильнее. — Там ад! Там мрак! Там серный дух! Там бездна! — кричал он, дергая все яростнее. — Жар, пламя, зловонье, разрушенье! Фу, фу, фу, брр![180]

— Господи! — ахнул Нельсон, думая о боли.

С треском, словно оторвали липучку, Робин вырвал из паха яички и пенис.

У Нельсона подломились колени, он осел на пол, таща за собой Викторию. Вместе они сползли по стене и остались сидеть, выставив ноги.

Виктория сжала Нельсону руку.

— Он отстегивается? — взволнованно спросила она.

— Обычно нет, — выдавил Нельсон.

— Что за мастерское создание — человек![181] — возгласил Робин, поднимая трепещущие причиндалы в холодном свете застывших часов. Нельсон видел только гладкую кожу в его промежности.

Тем временем Вита сунула обе руки в причинное место и с резиновым всхлипом вытащила из себя влагалище, матку и яичники, как большой перетянутый воздушный шар. После этого Вита и Робин поменялись оснасткой; она взяла у него член с прилагающимися деталями, он у нее — трепещущую матку и все остальное.

— Как благороден разумом! — выкрикнула Вита, прилепляя член в промежность.

— Как беспределен в своих способностях! — Робин пальцами раздвинул гладкую кожу в паху и принялся двумя руками запихивать в себя трепещущие органы.

— В обличьях и движениях как точен и чудесен! — Вита отодрала груди и протянула Робину на ладонях, словно два пудинга, украшенных красными вишенками сосков.

— В действии как похож на ангела! — Робин прилепил их к себе и подвигал, выравнивая соски.

— Постижением, — закричали они вместе, вновь обмениваясь волосами — челка от Виты к Робину, бородка от Робина к Вите, — как подобен… богу!

Внезапно заскрежетала сталь, из механизма водопадом брызнули искры — крошечные атомы, которые заплясали по полу, наполняя комнату едким запахом раскаленного металла. Молоток большого колокола сдвинулся еще на полдюйма.

Горячие искры прыгали по полу к Нельсону и Виктории, кололи их иголками. Виктория забралась Нельсону на колени, он прижал ее к себе.

Механизм взвыл, как от боли, все колеса мелко задрожали. Маленькие колокола зазвенели в диссонанс, но большой молчал. Нельсон и Виктория вцепились друг в друга.

Шестерни судорожно дернулись, колеса завертелись, из механизма выдавилась сияющая фигура — и тут же упала на пол. Колокол ударил в тот миг, когда ее ноги коснулись досок. Фигура приземлилась, спружинив коленями, и тут же выпрямилась, одна нога перед другой, пятка к носку, словно акробат — оп-ля! Комната гудела вместе с колоколом. Жаркое свечение искр померкло, но даже в бледном свете часов фигура как будто переливалась от золотистого к серебряному и черному — плавное, непрекращающееся мерцание. Руки и ноги у фигуры были тонкие и гладкие, плечи и бедра — узкие. У нее вообще не было пола. И не было лица.

— Не пугайтесь, — сказал дух голосом глухим и гулким, как колокол, — остров полон звуков — и шелеста, и шепота, и пенья; они приятны, нет от них вреда[182].

Виктория беззвучно шевелила губами. Нельсон свободной рукой закрыл глаза.

— О Господи, — прошептал он. — Я и впрямь в аду!

Вита-Робин и Робин-Вита заплясали вокруг фигуры в голубоватом свете, выкидывая коленца и поводя плечами. Витины груди подпрыгивали, Робинов член раскачивался в ритме танца. Молоток большого колокола медленно возносился для нового удара.

— Духи, — пропела Вита, — всякий пол принять способны или оба вместе — так вещество их чисто и легко.

— Ни оболочкой не отягчено, — пропел Робин, — ни плотью, ни громоздким костяком.

Потом, в унисон:

— Но, проявляясь в обликах любых, — пропели они, — прозрачных, плотных, светлых или темных, затеи могут воплощать свои воздушные![183]

Стоя между ними, дух приосанился, как конферансье.

Большой колокол ударил во второй раз.

— Водворяясь в теле, — сказал дух, — мы устранены от Господа[184].

Дух ударил в ладоши и отступил назад. Вита и Робин стремительно понеслись друг на друга и в последний миг подпрыгнули в воздух. Как раз когда часы ударили в третий раз, они столкнулись под самым механизмом, однако не отлетели в разные стороны и не грохнулись на пол а как будто вошли друг в друга, извиваясь под единой кожей, словно двое дерущихся в мешке. Долгое жуткое мгновение кожаная оболочка бугрилась, топорщилась, шла складками, потом с двух сторон единой головы выглянули их лица, и они раздулись в бублик, соединенные в плечах и бедрах, с торчащими наружу руками, ногами и гениталиями. Это была чудовищно неустойчивая конструкция, кое-как сляпанный алхимический змей, глотающий свой хвост. Существо неловко утвердилось на Витиных ногах, словно женщина с тяжелым грузом на спине.

— Когда же в таком случае, — сказало Витино лицо, — душа приходит в соприкосновение с истиной? Ведь, принимаясь исследовать что бы то ни было совместно с телом, она — как это ясно — всякий раз обманывается по вине тела.

Часы пробили четыре.

— Верно, — сказало лицо Робина. Он беспомощно дрыгал руками и ногами, как перевернутый жук.

Дух подошел сзади и сунул бледное лицо в отверстие посреди чудища, словно подглядывая за Нельсоном и Викторией, сжавшимися у стены. Он взялся длинными пальцами за внутреннюю сторону бублика и перекатил сдвоенное существо в сторону Робинова лица. Вита откинулась назад, руками хватаясь за воздух.

— И лучше всего мыслит она, — выговорила Вита, часто переводя дыхание, — конечно, когда, распростившись с телом, останется одна или почти одна и устремится к подлинному бытию.

— Так и есть, — просопел Робин, гулко приземляясь на ноги. Он по инерции пробежал несколько шагов.

Часы пробили пять.

— Значит, — вскричала Вита, бешено молотя ногами по воздуху, — и тут душа философа решительно презирает тело и бежит от него, стараясь остаться наедине с собой?

— Все, что ты говоришь, — простонал Робин, шатаясь под их общим весом, — совершенно верно.

Часы пробили шесть.

Дух внезапно прыгнул в дыру и, согнувшись в три погибели, побежал на месте, как белка в колесе. С общим воплем отчаяния бублик Вита-Робин грузно покатился по комнате, шлепая по доскам.

— В самом деле, тело не только доставляет нам тысячи хлопот! — крикнуло одно из лиц.

— Но вдобавок подвержено недугам, любой из которых мешает нам улавливать бытие! — крикнуло другое.

Они дергали руками и ногами, кривились от боли, бились головами, вопили, когда их груди и гениталии шмякались о доски.

— Тело наполняет нас желаниями!

— Страстями!

— Страхами!

— Массою всевозможных вздорных призраков!

Тем временем дух все быстрее и быстрее бежал в крутящемся колесе, а оно катилось все стремительнее, по расширяющейся спирали, накренясь внутрь, грохоча, как мельничный ворот.

— А кто виновник войн?

— Мятежей?

— И битв?

— Как не тело!

— И его страсти!

Колесо катилось так быстро, что сливалось перед глазами. Нельсона и Викторию обдавало ветром всякий раз, как оно прокатывало мимо, с каждым разом все ближе и ближе. Бегущий дух тоже расплылся в мерцающую вспышку.

Часы пробили семь.

— Прекратите! — закричала Виктория. — Прекратите!

— Мамочка! — вскрикнул Нельсон и зарылся лицом в ее шею.

Колесо прокатилось совсем рядом, едва не задев их.

— Достигнуть чистого знания чего бы то ни было, — взвыло колесо уже непонятно чьим голосом, — мы не можем иначе как отрешившись от тела![185]

И тут, так же внезапно, как впрыгнул, дух выпрыгнул из бублика, и колесо, теряя обороты, принялось выписывать под механизмом пьяные сужающиеся круги, пока, точно с восьмым ударом колокола не рухнуло с грохотом и не развалилось. Дух наклонился сперва над Витой, потянул ее за локоть — она, пошатываясь, сделала несколько шагов, — потом рывком поставил на ноги Робина.

Виктория слезла у Нельсона с колен и попыталась выйти на середину комнаты, но Нельсон не мог подняться, поэтому она подалась вперед, насколько позволяли наручники, и, потрясая кулаком, обратилась к трио под часовым механизмом.

— Кто вы? — выкрикнула она дрожащим голосом. — Кто вы?

— Что вы? — прошептал Нельсон.

— Я — никто, — проговорила Вита, ошалело моргая. — Скажи, ты кто?[186]

— Может быть, и ты никто, — сказал Робин, протирая глаза, — не жена, не дева, не вдова[187].

— Я нынче все сыновья и дочери отца[188], — ответила Вита чуть более уверенно.

— Ты дьявол! — выкрикнул Робин, почти не шатаясь. — Вид женщины тебе защитой служит[189].

— Природа срамных частей мужа строптива и своевольна, — бросила Вита, уперев руки в бока, — словно зверь, неподвластный рассудку, и под стрекалом непереносимого вожделения способна на все…[190]

Колокол пробил девять. Комната задрожала от гула. Дух щелкнул пальцами.

— Как безумен род людской![191] — сказал он.

Все трое — Робин, Вита и дух — стояли теперь по углам приблизительно равностороннего треугольника. Робин и Вита резко чернели на фоне светлого циферблата, в абрисе духа было что-то неуловимо зыбкое.

— Да, но как насчет тела, Вита? — спросил дух.

— Не можем ли мы сказать, — начала Вита с отзвуком прежней дрожи в голосе, — что радикальная полисемия тела, его слежавшаяся материальность?…

— Говори по-человечески! — возмутился Робин. — Я и половины этих слов не знаю! Да и сама ты, по-моему, их не понимаешь[192].

Дух хлопнул в ладоши, как школьный учитель. В тот же миг часы пробили десять, и оба замолчали.

— Как насчет тела, Вита? — спросил он и оторвал себе ногу.

— Как насчет ног, милок? — сказал он, бросая ногу Вите.

В тот же миг Вита отбросила волосы и потянула себя за ухо.

— Как насчет уха, Тюха? — сказала она, ловя ногу и одновременно бросая ухо Робину.

— Как насчет хера, Лера? — Робин оторвал член с яйцами и одной рукой бросил их духу, в то же время поймав Витину мочку.

— Как насчет колена, Лена? — крикнул дух.

— Как насчет века, Жека? — сказала Вита.

— Как насчет зада, Ада? — сказал Робин.

Виктория, раскрыв от изумления рот, осела на колени, дав наконец Нельсону возможность опустить руку. Под часовым механизмом, черные на фоне сияющего циферблата, три фигуры перекидывались частями тела в трех направлениях. Поначалу Нельсон еще различал отдельные детали — локоть, нос, трепещущее легкое, — но фигуры жонглировали все быстрее, так что каждая все больше напоминала рисунок в анатомическом атласе. От Виты остались глазное яблоко и сетка нервных волокон, у Робина между ключицами и щиколотками подрагивали кишечник и одна почка. Однако голоса продолжали звучать из воздуха.

— Пол! — крикнула Вита.

— Раса! — заорал Робин.

— Класс! — пропел дух.

Теперь дух был всего лишь двумя бешено жонглирующими руками. Части тела мелькали в воздухе. Часы пробили одиннадцать. — Гетеро! — Вита.

— Гомо! — Робин.

— Би! — Дух.

— Лесби!

— Гей!

— Транссекс!

— Отец!

— Сын!

— Дух Святой!

Гул двенадцатого удара наполнил комнату. Виктория закрыла лицо руками. Колокол гудел так, что Нельсон не слышал собственного крика, однако, словно из его собственной головы, по-прежнему неслись голоса летящих рук, ног и кишок.

— Вера! — сказала Вита.

— Надежда! — сказал Робин.

— Любовь! — сказал дух.

— Но наибольшая из них…

— Но наибольшая из них…

— Но наибольшая из них…

Оглушительные раскаты колокола рвали барабанные перепонки. Нельсон с ужасом видел, что молот пошел вверх для нового удара. Он тоже попытался зажать уши, и у них с Викторией приключилась небольшая война за его скованную руку.

Молот качнулся к колоколу. Все три голоса под вертящимся механизмом пропели:

— Но наибольшая из них… Часы грянули тринадцать.

В следующий миг комната содрогнулась, словно башня раскачивалась из стороны в сторону. Боже, подумал Нельсон, башня и впрямь раскачивается! Маленькие колокола приплясывали, наполняя комнату оглушительной какофонией. Белый циферблат задрожал, осел и разлетелся вдребезги. Матовое стекло водопадом посыпалось в комнату; крупные льдистые куски распались на крошечные искрящиеся осколки.

Под грохот бьющегося стекла Нельсон и Виктория крепко обхватили друг друга, и Нельсон с удивлением обнаружил, что у Викторинис живое сердце, и оно бешено колотится.

Звон умолк. Колокола больше не трезвонили. Викторинис выпустила Нельсона, он поднял лицо от ее плеча.

Фигуры, целые или по частям, исчезли; ни сустава пальца, ни мочки уха не осталось на дощатом полу, только осколки разбитого циферблата. На его месте зияла черная дыра и торчали острые куски стекла; стрелки, по-прежнему закрепленные на оси, ведущей к механизму, указывали прямо в бархатное небо. Ветер снова выл, задувая в дыру и наполняя комнату холодом. Внизу мерно вспыхивало и гасло алое зарево. Раздавались крики.

Башня качнулась еще раз: новые осколки со звоном посыпались на пол. Нельсон с Викторией переглянулись. Внизу кричали громче. Слышались частые ритмичные хлопки, словно кто-то стучит по консервной банке.

— Это не опасно? — простонал Нельсон.

— Вставайте, — сказала Викторинис.

Она поднялась, потянув за собой Нельсона, и тут же замерла перед разбитым стеклом, босая.

— Вам придется меня нести.

— Не уверен, что справлюсь, — ответил Нельсон. Стоя, он сильнее ощущал потерю крови.

Викторинис, не дожидаясь новых возражений, вскарабкалась Нельсону на спину, притянув его скованную руку к груди. Она была легонькая, как Клара или Абигайл, тем не менее Нельсона качало. Он двинулся по комнате, хрустя разбитым стеклом. Ритмичный металлический перестук не умолкал, знакомый Нельсону по старым вестернам.

— Это перестрелка. — Он остановился в нескольких ярдах от дыры. Викторинис крепче сжала его шею. В дыру тянуло сквозняком; воздух был холодный, но полный весенних ароматов. Нельсон сделал еще несколько шагов, и они с Викторинис осторожно выглянули в разбитый циферблат.

Далеко внизу, посреди площади, Марко Кралевич и Лайонел Гроссмауль стреляли из автоматов по деревьям и зданиям. Гроссмауль палил в одну сторону, Кралевич — в другую. Кралевич был в камуфляже, Гроссмауль — в оранжевой тюремной робе, еще более подчеркивающей покатые плечи и округлый зад. Между ними пригнулась за мешком Лотарингия Эльзас. Пока Нельсон и Виктория смотрели, Кралевич прекратил огонь, вытащил из автомата пустой магазин и махнул Лотарингии; та подала ему новый. Он стрелял очередями, веером, дуло ритмично озарялось, за каждой вспышкой следовал короткий металлический хлопок. В направлении огня дрожали молодые листочки и сыпались ветки; слышался звон разбиваемых окон и свист пуль. Гроссмауль стрелял прицельно, одиночными выстрелами, методично расстреливая окна Харбор-холла.

— Что случилось на Косовом поле? — выкрикнул Кралевич. — Где царь Лазарь погиб, мне поведай[193]?

— Тиран! Волшебник! — вопил Гроссмауль, разбивая очередное окно. — Ты обманом и хитростью отнял у меня жизнь[194]!

Нельсон еще чуть-чуть придвинулся к дыре. Прямо под башней, под светлым треугольником стеклянной крыши, он увидел крошечные фигурки двух ночных сторожей — только они и были в книгохранилище в этот ранний воскресный час. Сторожа бежали по галереям к выходу. Газон у выхода озаряли алые вспышки.

— О Господи! — застонал Нельсон. Перед глазами у него плясали точки.

— Тихо! — прошептала Викторинис, стискивая ему шею.

Словно услышав, Кралевич замер с новым магазином в руках и поднял глаза к циферблату.

— Турок! — закричал он. — Буду с ними биться и сечься! Девять порублю пашей турецких![195]

Гроссмауль повернулся и тоже взглянул на башню.

— Смерть им! — завопил он.

Они с Кралевичем подняли автоматы к башне и открыли пальбу.

Викторинис дернула Нельсона за шею и потянула назад, в угол. Пули разбивали остатки стекла, били в стену, вздымая фонтанчики рыжей пыли.

Викторинис коленями пыталась направить Нельсона в другой конец комнаты, но он, шатаясь, прислонился к стене. Ноги стали как ватные, в правой руке пульсировала боль. Бинт блестел; снова пошла кровь. Пахло гарью.

— Спустите меня, — сказала Викторинис, и Нельсон осел на пол под стеной. Она тут же снова подняла его на ноги и потянула вдоль края битого стекла к винтовой лестнице. Пот заливал ему глаза, голова кружилась. Башня застонала и дрогнула под ногами. У Нельсона подгибались колени, но Викторинис упорно тянула его к лестнице.

Ветер нес в дыру клочья серого дыма, в его вое слышались жестяной треск автоматных очередей и новые звуки: редкие хлопки пистолетных выстрелов и невразумительный рев мегафона.

— Там полиция, — сказала Викторинис, останавливаясь перед винтовой лестницей.

Пули больше не свистели по комнате: Кралевич и Гроссмауль отстреливались от полиции. Они по-прежнему кричали, однако Нельсон уже не разбирал слов. Рядом с решеткой лежал открытый замок.

— Как…

— Не важно. — Викторинис нагнулась, одной рукой подняла решетку и с лязгом откинула ее на пол, затем двинулась вниз и потянула Нельсона за собой. Перед глазами у него плыли черные точки.

— Не могу. Простите. — Он тяжело опустился на ступеньку. — Идите без меня.

Виктория обернулась и встряхнула цепь.

— Я не могу идти без вас! Эти идиоты подожгли башню своей пальбой! Если мы останемся, то оба погибнем!

Нельсон со стоном встал. Викторинис двинулась вниз. Уже по пояс в люке Нельсон снова остановился и потянул наручники.

— Погодите! — крикнул он. — Там Вита!

Викторинис вместе с Нельсоном протиснулась в люк. На полу, среди разбитого стекла, в самом углу, лежал человек, поджав колени к голове. Человек был голый; Виктория и Нельсон видели только выпирающий хребет и щель между ягодицами. Нельзя было сказать, мужчина это, женщина или что-то промежуточное. С такого расстояния Нельсон не мог определить даже, дышит ли оно.

— Она, возможно, еще жива! Мы должны ее спасти!

Виктория яростно дернула цепь, схватила Нельсона за лацканы и силой развернула к себе.

— Там никого нет.

— Как же… — Нельсон пытался обернуться к лежащей фигуре, но Викторинис крепко вцепилась в его подбородок.

— Там… никого… нет! — повторила она. — Мы очнулись одни в башне. Мы никого не видели; ничего не происходило.

— Но Робин… — возразил Нельсон. — Дух…

— Вы потеряли много крови, Нельсон. Вы бредили. Она выпустила его подбородок.

— Я ее видел!

Викторинис повернулась и стала спускаться по лестнице, таща за собой Нельсона.

— Никого! Ни одной живой души!

Голова Нельсона ушла в люк. Взгляд его последний раз упал на бледную фигуру.

— Прости, — шепнул он.

Викторинис протащила Нельсона через заполненную книгами комнату и по лестнице, до нижнего этажа Собрания Пул. Пальба и крики здесь были почти не слышны, хотя один раз шальная пуля влетела в окно и нашла свое упокоение в каком-то незадачливом томе. На следующем пролете у Нельсона потемнело в глазах, ноги подкосились, и он загромыхал по ступенькам. Викторинис что есть мочи вцепилась в перила и негромко чертыхнулась, когда он чуть не вырвал ей руку. Тем не менее она двинулась дальше, волоча за собой Нельсона, который полз на карачках, теряя последние силы. Из-за двери плыл серый дым, сквозь сетку видны были лишь тускло освещенные серые ступени да сгущающийся дым. Виктория схватила холодную металлическую ручку и дернула. Дверь не шелохнулась. Сопя, дернула сильнее. Нельсон привстал на коленях, как трехногий пес, продел пальцы в сетку и хотел помочь, но все, что у него выходило, — это самому не упасть. Викторинис со злостью дернула изо всех сил и пронзительно, нечеловечески зашипела.

— Заперто! Где ключ, Нельсон?

— Изнутри должно открываться без ключа, — прохрипел он. Глаза слезились от дыма. — Заело, наверное.

Виктория запрокинула голову и зарычала. Она со всей мочи трясла дверь… та не поддавалась. Мгновение Виктория стояла, тяжело дыша, потом потащила Нельсона через проход между стеллажом и стеной. Стопки книг вдоль стены посыпались на пол; целые книжные башни рушились позади Нельсона. Дым струйками пробивался через щели в полу.

Виктория сильно дернула наручники. — Да встаньте же!

Нельсон с трудом поднялся, цепляясь за стопку книг, и ухватился за подоконник. Виктория одной рукой подняла раму, и свежий холодный ветер отнес дым от глаз и рта Нельсона. В кирпичных стенах отдавался шум перестрелки.

Решетки на окне не было. Это не может быть то окно, в которое чуть не прыгнула Вита, подумал Нельсон, оно на противоположной стороне. В таком случае, кто выломал прутья?

Виктория высунулась в окно, Нельсон тоже выглянул наружу. Они были на стороне башни, обращенной от площади; здесь к зданию подходил земляной вал. Из нижних окон на газон падали алые отблески.

Виктория, казалось, изучала стену под окном. Из мозжечка в мозг Нельсона хлынуло видение: Виктория Викторинис ползет по стене головой вниз, как ящерица, ее пижама раздувается на ветру, а сам он в отчаянии смотрит из охваченного пламенем окна.

— Придется прыгать, — сказала она. — Здесь этажа три, от силы четыре…

Они, плечом к плечу, высунулись в окно.

— Может быть… — начал Нельсон, хватая ртом свежий воздух.

— Что может быть? — спросила Виктория.

— Мы могли бы смягчить падение.

— Как? — Глаза ее сузились.

Нельсон обернулся на полную комнату книг.

— Мы могли бы накидать груду под окном. Виктория обратила на него древний, безразличный взгляд.

— Ладно.

Нельсон и Виктория схватили из груды по несколько книг. Наручники мешали, но они кое-как вывалили книги в окно. Через мгновение Нельсон услышал серию глухих ударов. Они с Викторией встретились глазами.

— Ладно, — повторила она.

В следующие две-три ходки они больше мешали друг другу — каждый тянул наручники в свою сторону, — но постепенно приноровились и стали таскать целые стопки. Изувеченная рука мучительно болела, дым ел глаза, однако Нельсон каждый раз ухитрялся взять на несколько книг больше.

Вскоре они уже таскали тома целыми охапками. Пока книги сыпались во тьму, Нельсон успевал заметить названия и авторов — имена, выпавшие из золотого наследия или не сумевшие окончательно в него войти — сэр Вальтер Скотт, и Эдмунд Спенсер, и Румер Годден[196], и Торнтон Уайлдер, и Эдна Фербер[197], и Джон Голсуорси. Нельсон видел книги, которых никто больше не читает или по крайней мере не изучает: «Анатомия меланхолии», «Антология Спун-Ривер», «Молодые львы», «Домой возврата нет», «Баттерфидд, 8», «Кристин, дочь Лавранса» [198] и даже, к собственному изумлению, Джеймса Хогга, которого не нашел в прошлые свои посещения: «Повесть о войнах Монтроза», том третий. В падении книги раскрывались, переплеты трескались, страницы хлопали, словно крылья подбитой птицы. Однако Нельсон и Виктория не задерживались, чтобы проводить их взглядом, — они бросались к ближайшей полке и обратно, бесперебойно, как кочегары, швыряли книги в разверстую пасть тьмы. Нельсон уже различал внизу коническую груду, осыпавшуюся под градом все новых и новых томов. Ему пришло в голову, что по крайней мере книги, которые они выкидывают из окон, не сгорят.

Тем временем выстрелы звучали все чаще, словно лопающийся попкорн. Сквозь нестройные хлопки полицейских пистолетов слышался ровный треск автоматных очередей; крики Кралевича и Гроссмауля казались не менее громкими, чем глухой рев мегафона, который приказывал им прекратить огонь. Из окна Нельсон не видел площади, но различал фигурки полицейских, перебегающий от дерева к дереву между Харбор-холлом и библиотекой; видел яркие вспышки пистолетов.

И вот, когда последняя охапка авторов второго эшелона — Сомерсет Моэм, и Перл Бак[199], и Джеймс Гулд Коззенс[200], — хлопая страницами, полетела в окно, Виктория остановила Нельсона, тронув его за правое, больное запястье. Нельсон еле стоял на ватных ногах, перед глазами кружились галактики черных звезд.

— Хватит. — Виктория перегнулась через подоконник и оглядела кучу под стеной, потом взяла Нельсона за руку и потянула к подоконнику.

— Вы первая, — сказал он.

Ноги подламывались. Виктория легко вспрыгнула на окно и, босая, села на корточки на подоконнике. Как только она перестала его поддерживать, Нельсон осел на пол.

— Ну же! — крикнула она, двумя руками дергая цепь.

Однако Нельсон остался сидеть у стены, раскинув ноги. Бинт весь промок, с рукава капала кровь.

— Про… простите, — выдавил он. Боль толчками отдавалась в руке, голова клонилась на грудь.

Дым клубами вползал по лестнице, висел между стеллажами, опускаясь все ниже. Языки пламени лизали щели в полу. Нельсона припекало, но он не мог двинуться. «Последнее, что я увижу, прежде чем попасть в ад, — подумал он, — это горящие книги».

В глазах потемнело.

Две холодные руки подняли его лицо, пальцы разлепили веки. Он увидел перед собой лицо Виктории. Ее зрачки превратились в вертикальные щелочки, как у кошки. «Я никогда не делала этого с мужчиной», — прошептала она, словно обращаясь к самой себе.

— Что не делали? — пробормотал Нельсон. Глаза щипало, дым обжигал ноздри и рот.

Потом он так и не понял, было ли это на самом деле. В резком свете пожара Виктория рывком расстегнула три верхние пуговицы и обнажила грудь. В слезах от едкого дыма, Нельсон тем не менее заметил, что кожа у нее, как у молодой. Он тупо смотрел, как она провела по себе острым ногтем; сразу проступила густая темная кровь. Он почувствовал ее руки у себя на затылке, почувствовал, как его помертвевшие губы прижимаются к теплой кровоточащей груди. До конца своих дней он не мог сказать, вправду ли это было, но, кажется, он пил кровь с привкусом железа и чего-то сладкого; густая и теплая, она текла в горло, распространяя жар в груди, руках и ногах. Перед глазами прояснилось, темные точки исчезли. Холодные руки подняли его подбородок. Он широко открыл глаза и увидел перед собой лицо Викторинис. Зрачки у нее были круглые и бесстрастные, как обычно.

— Все, пора, — сказала она.

— А давай! — выкрикнул Нельсон, дивясь невесть откуда взявшимся силам. Он подобрал ноги под себя, рывком встал и вместе с Викторинис запрыгнул на подоконник. Они присели бок о бок, словно две горгульи. Все внизу было четким, как никогда. В тенях вырисовывались малейшие детали. Деревья гудели, как камертоны. Сквозь треск очередей и рев пламени Нельсон различал стрекот сверчков, уханье сов, даже червей, кротов и мышей под дерном, спешащих прочь от горящего здания. Прямо под окном рассыпанную кучу книг озарило алое зарево из нижних окон библиотеки.

Мышцы пульсировали новой жизнью, ноги напружились. Нельсон еле удерживался, чтобы не спрыгнуть с подоконника.

— Ну что, полетели? — бесшабашно выкрикнул он.

— Не глупите, — сказала Викторинис и прыгнула, увлекая его за собой. Нельсон с криком упал во тьму.

Он не помнил, как они приземлились, как шли к Харбор-холлу, как поднимались на лифте. Первое, что он помнил, — то, как начал приходить в себя на диване в кабинете у Викторинис. Рука была перевязана чистым бинтом и заботливо уложена на грудь. На ней была половина наручников, цепь свисала вниз. На потолке плясали отсветы огня, слышались стрельба и крики. Он сел. Голова кружилась. Викторинис в рваной испачканной копотью пижаме и спортивных туфлях пригнулась у окна, выходящего на площадь. Она рукой подозвала Нельсона — ее запястье тоже охватывал наручник. Бледную шапочку седых волос освещало алое зарево.

— Посмотрите в окно, Нельсон.

Он встал. Голова была неестественно легкой, но больше не кружилась. Викторинис жестом показала, чтобы он пригнулся.

— Осторожно, стекло, — предупредила она.

Все окна в кабинете были выбиты, пол — усеян осколками. Нельсон согнулся пополам, прошел по хрустящему стеклу и опустился на колени рядом с Викторинис. Площадь под ними живописно озаряло пламя Торнфильдской библиотеки. По газону метались тени деревьев и фонарных столбов, снопы жарких искр взлетали в темное небо. Из каждого окна старой библиотеки огненным болидом вырывалось пламя, лизало кирпичи, покрывая их черной копотью. В часовой башне бушевал огонь; казалось, горят самые кирпичи. Багровый дым валил из черной дыры на месте разбитого циферблата; оплавленные стрелки повисли вниз.

— Все эти книги! — ахнул Нельсон.

— Да, — прошептала Викторинис. Пламя отражалось в ее зрачках. — Все эти книги.

— Хоть книгохранилище вне опасности, — сказал Нельсон и перевел взгляд вниз. Сердце его упало. Крошечные фигурки полицейских в касках и бронежилетах, пригнувшись за деревьями, стреляли поверх библиотечной крыши. Гроссмауль лежал на мостовой, от его головы растекалась лужица крови. Чуть дальше распростерлась Лотарингия Эльзас, но Кралевич/Ямисович отступал по V-образной крыше. Он скользил на покатой стеклянной плоскости, продолжая отстреливаться. Пули разбивали стекло, сеть трещин под его ногами разбегалась все дальше. Тем не менее, израсходовав очередной магазин, он сорвал с пояса новый. Марко Кралевич, литературный критик, окончательно и бесповоротно превратился в Слободана Ямисовича, командира Драгана, палача Сребеницы.

— Что он кричит? — прошептал Нельсон.

Виктория только мотнула головой.

И тут рокот, более низкий, чем рев огня, привлек внимание всех — Ямисовича на трескающемся стекле, полицейских за деревьями, Нельсона и Викторинис у окна. Башня Торнфильдской библиотеки оседала. Щель быстро увеличивалась; из нее взвилось пламя. Сквозь грохот рушащегося фундамента и хриплый рев огня Нельсон вроде бы различил колокольный звон, чуть ли не мелодию. Скользнув взглядом по охваченной пламенем башне, он увидел на парапете светлую фигурку; та словно плясала под колокольный звон, вскидывая ноги и размахивая руками.

— Господи, это Вита! — Он зажал рукой рот. — Или Робин… или кто…

Викторинис подняла взгляд к вершине башни. Светлая фигурка плясала в ореоле багрового дыма; сноп алмазных искр отражался в ее серебристой коже.

Внизу ближайший к башне полицейский бежал в направлении деревьев, размахивая руками и крича товарищам, чтобы те спасались; остальные полицейские отступали к зданиям по периметру площади. Ямисович поднял автомат и выпустил очередь по кренящейся башне; казалось, он что-то беззвучно выкрикивает. Фигура на парапете выпрямилась в пламени, руки по швам, как ныряльщик. Сквозь рев огня, сквозь колокольный трезвон и треск автоматной очереди Нельсон услышал голос, который звонко декламировал стихи.

Пение шло как бы из головы Нельсона, но он повернулся к Виктории. Та широко раскрытыми глазами смотрела на вершину башни.

— Вы тоже слышите? — сказал Нельсон. — Мне не кажется, что я брежу.

— Что слышу? — прошептала Виктория, хотя глаза ее не отрываясь смотрели на бледную фигуру.

Башня переломилась. Когда охваченный пламенем парапет ускользал из-под ее ног, светлая фигура выгнула спину, сложилась пополам и рыбкой нырнула в стеклянную крышу книгохранилища, описав в воздухе серебряную дугу. В тот же миг фасад башни начал сползать вниз в клубах дыма и искр. Стекло под Ямисовичем проломилось, и он упал, все еще давя на спуск разряженного автомата. В следующий миг ревущая огненная мacca рухнула на стеклянную крышу и со вселенским грохотом посыпалась в щель. Нельсон и Виктория пригнулись, но Нельсон тут же снова поднял голову. Вулканическое извержение огня, дыма, искр взметнулось выше Харбор-холла, даже выше, чем была часовая башня. В лицо дохнуло обжигающим жаром, алые отсветы наполняли комнату адским блеском. Нельсон и Виктория вцепились друг в дружку и зажмурились. Чудилось, что столб пламени над площадью будет реветь вечно, однако в следующее мгновение он опал. Жар в кабинете начал слабеть, отсветы почти погасли. Снова выглянув в окно, Нельсон и Виктория увидели остов старой библиотеки, черный на фоне обезумевшей геенны. Одна из стен рухнула, взорвавшись искрами и дымом. Из книгохранилища валили густые клубы, подсвеченные снизу дрожащим пламенем.

— Словно адские врата, — промолвил Нельсон, вцепившись в подоконник и глядя вниз. Облегчение мешалось со всепоглощающим чувством вины; он почти жалел, что не сгорел заживо на дне книгохранилища. «Мне следовало бы лежать под тоннами раскаленных кирпичей, — думал он. — Корчиться от боли, пока мясо обугливается на костях, кровь шипит, глаза и мозг…»

Виктория вздохнула и отошла от окна. Она нагнулась над столом, смахнула со стула осколки и села. Нельсон отвернулся от горящей библиотеки и собственного жгучего раскаяния. Пижама на Виктории была порвана и в копоти, по лицу размазана сажа.

— Вы понимаете, что это значит? — спросила Викторинис.

Нельсон задумался, но ощутил только усталость, боль, стыд и недоумение.

— Нет, — кротко сказал он.

— Фактически вы — декан факультета английской литературы.

Нельсон заморгал и прижал изувеченную руку к груди.

— Простите?

— Выгляните в окно, Нельсон. — Викторинис пожала плечами. — Библиотека горит, как угольная шахта. К утру каждый том обратится в золу. Пожар будут тушить много дней.

За треском огня и криками полицейских Нельсон различил пожарные сирены.

— Кажется, я вас не понимаю. — Он оттолкнулся здоровой рукой и сел на подоконник.

— Пока мы говорим, университет вылетает в трубу. На наших глазах он превращается из крупнейшего научно-исследовательского учреждения Северной Америки — может быть, даже мира — в ничто. Любой заштатный колледж Америки будет стоять в рейтингах выше нас. К завтрашнему полудню всякий мало-мальски стоящий профессор будет рассылать резюме во все учреждения, где еще есть библиотека. К середине лета здесь останутся только лекторы, адъюнкты и преподаватели литературной композиции. Другими словами, посредственность, несостоявшиеся ученые и полные неудачники. — Что-то вроде улыбки тронуло ее губы. — И вы.

Она встала, и впервые за последние месяцы эта маленькая хрупкая женщина показалась Нельсону больше и внушительнее его.

— Суть в том, Нельсон, что ни один человек хоть с какими-нибудь перспективами не захочет быть деканом в университете без библиотеки. — Теперь она и впрямь улыбнулась. — Так что никого лучше вас на это место не сыщешь.

Она оглядела кабинет. Слабые отсветы пламени вспыхивали на стенах.

— Нам с вами надо решить, что мы скажем полиции.

— В алых отблесках ее лицо как будто бы еще заострилось. — Насколько я припоминаю, когда мы очнулись, башня уже горела. Я не видела ни Виты… ни кого-нибудь другого. А вы?

— Я… — Нельсон замер с открытым ртом. Он и сам нетвердо верил в то, что произошло; быть может, это были галлюцинации. Ему хотелось забыть все, и особенно голую фигуру в углу.

— Но ведь только несколько минут назад, с башни… я видел… вы видели…

— Кусок расплавленного колокола. Часть механизма.

Нельсон облизнул спекшиеся губы. Он открыл рот, да так ничего и не сказал. Он знал, что будет есть себя поедом не только за события последних месяцев, но и за тело в часовой башне, за пожар в библиотеке, за все, что случится потом…

— Я не помню… почти ничего. Наверное, я был в бреду.

Виктория коротко кивнула и отвернулась.

— Оставляю это все вам, Нельсон. Мне тут ничего больше не нужно.

Она пошла к дверям. Нельсон стиснул зубы. Каждый шаг отдавался мучительной болью в руке, тем не менее он двинулся за Викторией.

— Постойте, — позвал он и тут же подумал: «Что я делаю?»

Виктория задержалась в дверях: хрупкая светлая фигурка на фоне темного соседнего помещения.

— Мы могли бы… возродить факультет. — Он шагнул к Виктории, хрустя разбитым стеклом. — Подумайте, что мы могли бы сделать. Создать факультет, на котором не будет мелочных дрязг, который впитает все лучшее из традиционной науки и новаторской теории. Даже лучше… — Он в волнении сделал еще шаг. — Мы могли бы совершенно по-новому соединить науку с учебой, чтобы они взаимообогащались, как и должно быть. Мы можем сделать факультет поистине демократическим, с каждым обходиться уважительно, платить преподавателям литературной композиции и лекторам столько, чтобы они могли жить, дать им шанс принять участие в чем-то действительно революционном, чтобы преподавание стало наукой, наука — преподаванием, а хорошо проведенный семинар значил не меньше опубликованной статьи, чтобы…

Однако Виктория исчезла, дверной проем был пуст. Нельсон от боли закусил губу и шагнул в соседнее помещение. Большая стеклянная дверь медленно закрывалась, и Нельсон, рванув вперед, успел в нее проскочить. В полутемном коридоре, который ночью освещала всего одна лампочка, медленно закрывались двери лифта.

— Виктория! — Нельсон в два прыжка оказался у лифта I и нажал кнопку. Вопреки ожиданию, он успел: двери вздрогнули и снова разъехались. Нельсон рванулся в кабину; имя Виктории замерло у него на губах.

Кабина была пуста. Нельсон обернулся. В коридор тоже никого не было.

— Виктория? — снова позвал он.

Она не ответила, но в шахте — у Нельсона волосы на загривке зашевелились — звучал ее удаляющийся смех словно перезвон ледяных колокольчиков.

19. ГЛАВА ПЕРВАЯ

Год и несколько месяцев спустя, утром в понедельник второй недели осеннего семестра, Нельсон Гумбольдт — разведенный отец, одинокий мужчина с котом декан факультета литературы в новом Мидвестерне — пробудился от сна о прежней своей жизни. Если не считать того, что он все это время висел, не касаясь ногами пола, во сне не было ничего сюрреалистического, не было даже сверхобычной яркости или четкости. Он, в штанах, рубахе и стоптанных ботинках, как призрак, воспарил по лестнице своего старого семейного домика и поплыл по гостиной над изгвазданными диванными подушками, рваными детскими книжками и сломанными куклами, к неприбранному столу. Клара в ночной рубашке кривилась над яйцом всмятку, Абигайл в пижамке залезла с ногами на стул и самозабвенно молотила ложкой по кукурузным хлопьям. Его любимая Бриджит сидела, подпершись локтем — встрепанная, под глазами мешки — и зевала над чашкой кофе. Этот сон снился Нельсону каждое утро, и всякий раз во сне он надеялся, что проникнет чуть дальше в мир своей семьи, что однажды его ноги коснутся пола, он придвинет стул, сядет, и девочки завопят: «Папа!», а Бриджит подавит зевок, поставит чашку и поцелует его в щеку.

«Это будет, — думал он, не просыпаясь. — Я верну их». Сегодня утром он не только видел и слышал свою семью, но и ощущал запах кофе, вкус зубной пасты, прикосновение стула к икрам. Сердце его колотилось, он нагнулся через стол к жене, и Бриджит подалась ему навстречу. Ворот халата разошелся, и стала видна ложбинка между грудей. Ее заспанные глаза сияли любовью.

— Милый, — сказала Бриджит и легонько лизнула его в переносицу.

— Конрад, — простонал Нельсон, просыпаясь. — Да ну тебя.

Он открыл глаза и увидел прямо перед собой кота, который, стоя у него на груди, требовал жрать. Конрада безымянным котенком подбросили Нельсону на порог в прошлом году, кто — неизвестно. «Наверное, посочувствовали мне в моем одиночестве», — думал Нельсон. Он назвал котенка по предмету своей первой диссертации, и теперь тезка человека, написавшего «Сердце тьмы», переступил лапами па его груди и еще раз лизнул в переносицу.

Нельсон сгреб кота и поставил его на пол рядом с кроватью. Как всегда, Конрад разбудил хозяина ровно за десять минут до будильника. Нельсон, застонав, скатился с кровати и нажал кнопку часов, пока они не прозвонили. Затем, босой, пошел в кухню (Конрад, мурлыча, терся о его ноги) — покормить кота, включить радио и кофеварку.

Под бубнеж утреннего выпуска Нельсон принял душ, побрился и съел тарелку хлопьев. Сытый Конрад устроился спать на его подушке. Вовсе не так плохо жить одному — как молитву, твердил Нельсон каждое утро, силясь приглушить тоску по жене и девочкам; вовсе не так плоха иметь ванну в своем единоличном распоряжении. Вовсе не так плохо пить апельсиновый сок из пакета. Не так плохо сидеть вечерами допоздна. Он продолжал ходить по гулким, почти пустым комнатам, которые мало-помалу превращались в обжитые. «Как только я более или менее приведу это все в человеческий вид, — думал он, — здесь будет не так плохо».

У него был весь второй этаж старого дома — бывшая Витина квартира. Цепная реакция событий, начавшаяся с пожара библиотеки, обрушила множество костяшек домино, и в конечном итоге по всему Гамильтон-гровз упала арендная плата. Теперь Нельсону было по средствам жить на расстоянии пешей прогулки от университета — очень кстати, потому что при разделе имущества Бриджит забрала машину. Каждый месяц, заплатив коммунальные платежи, квартплату и алименты, он позволял себе купить что-нибудь из мебели. Не новое, конечно — даже на деканскую зарплату в недавно приватизированном университете Мидвестерн было не разгуляться, — однако новое для него. Месяц назад он нашел чудесный торшер в магазине Армии Спасения, а теперь присмотрел на благо-творительной распродаже чей-то старый шезлонг. Потом наступит черед стеллажей, чтобы не держать книги на полу, а там и стола, чтобы не писать за кухонным.

Стол бы завести хорошо, потому что в последнее время Нельсон начал работать над новой научной темой, хотя публикации теперь ничего не прибавляли в его карьере. Этот новый проект он называл про себя «Литзасранцы» — привлекательные подонки в современной американской беллетристике: Гэтсби Фицджеральда, Герцог Беллоу, Гарри Энгстром Апдайка, Бинкс Боллинг Перси, Фоконер Чивера, спортивный комментатор Ричарда Форда[202]. Нельсон хотел пролить свет на этих харизматических, самовлюбленных чудовищ мужской американской литературы, которых читателю положено любить, хотя они ведут себя по-свински, потому что при всем своем мальчишеском обаянии они способны к раскаянию. Любая феминистская критикесса, думал Нельсон, считает этих героев просто монструозными, и по-своему права. Дядьке к сорока, а он только сейчас понял, как вести себя по-людски?… Нельсон иногда задумывался, в счет ли столь позднее раскаяние после всего причиненного вреда, но иного пути у него не было.

Впрочем, без толку думать о том, чего не поправить, особенно в понедельник утром. Если слишком отклониться от «все не так плохо» и литзасранцев, начнется цепная реакция вины, его другая, менее утешительная утренняя литания: вина за распавшийся брак, за разлуку с детьми, зa пожар в библиотеке, за упадок великого университета.

Разглядывая себя в зеркале, Нельсон завязал галстук под самым кадыком, как будто затягивая удавку. Тупой обрубок на месте правого указательного пальца уже не приводил в ужас, но Нельсон замечал его каждое утро, как свою личную Каинову печать. «Не я поджег библиотеку», — говорил он по утрам своему отражению, и всякий раз девятипалый человек в зеркале отвечал: «Все равно что поджег».

— Ужас, — прошептал Нельсон, наклоняясь, чтобы почесать Конрада за ухом. — Ужас.

Кот разлепил один глаз, потом снова зажмурился и прикрыл лапкой нос.

— Мистер Конрад… он спать[203], — сказал Нельсон, взял портфель, в котором лежал только ленч и томик «Дэвида Копперфилда», вытащил из стенного шкафа корпоративный блейзер и пошел на работу.

Виктория Викторинис оказалась права в своем предсказании. Книгохранилище горело три дня, несмотря на сотни тысяч галлонов миннесотской воды, которые закачали туда пожарные. От подземного жара растрескалась мостовая на площади, из трещин вырывались дым и пар; серое марево, пахнущее сырой золой и горелой пластмассой, висело над университетом несколько дней. Библиотека, как выяснилась, была не застрахована. Главный библиотекарь попал в психушку.

К утру понедельника весь старший преподавательский состав висел на телефонах, обзванивая коллег по всему миру — нет ли где вакансии. Личные и факультетские факсы захлебывались от резюме; траффик электронной почты вырос в пять раз, отчего легли университетские серверы. Когда в середине недели Нельсон вернулся на работу с рукой, упакованной, как мумия, кое-кто из его коллег уже складывал вещи, не дожидаясь конца семестра. Кто-то приколол на дверь секретариата плакат с «Титаником», в коридорах народ насвистывал любовную тему из фильма или запевал «Ближе, Господь, к Тебе[204]», прежде чем разразиться истерическим смехом.

Учебный год сократили на последние несколько недель; дипломников срочно выпустили, студенты остальных курсов наводнили секретариат заявлениями о переводе в другие колледжи. Приемная комиссия была переполнена отчаянными письмами от будущих первокурсник ков — все просили вернуть им первый взнос. Разгневанные родители подавали в суд; спонсоры требовали расследования в конгрессе; аспирантский профсоюз распался, поскольку его лидеры последовали за своими руководителями в другие университеты. Большая статья в «Лингва Франка» сравнивала Пасхальный пожар с гибелью Александрийской библиотеки.

За следующий месяц в личной и профессиональной жизни Нельсона произошло множество перемен. С Викторинис они встретились всего один раз: в коридоре перед кабинетом сержанта Гаррисона. Нельсон сидел на скамейке, дожидаясь своей очереди давать показания; когда Виктория вышла, он неловко привстал и кивнул. Викторинис прошла не глядя, ее глаза были спрятаны за черными стеклами очков. Через неделю Нельсону сообщили, что она получила место в одном из старейших университетов Америки и что Джилиан последовала за ней. Последней весточкой от них было электронное письмо Джилиан, гласившее: «Все-таки она меня тоже любит».

Нельсон стоял на той версии, которой они с Викторинис решили держаться, несмотря на явное недоверие сержанта.

— Я работал в Чикагской уголовке, — сказал сержант Гаррисон. — За шесть лет там я видел меньше безобразий, чем здесь за шесть месяцев.

Нельсон только пожал плечами.

Вскоре после пожара и утраты пальца люди, подвергшиеся влиянию Нельсона, очнулись, словно от долгого сна. Канадская Писательница перестала носить ему пышки; еще до конца месяца ее сманил университет в Торонто, пообещавший солидный бонус, если она получит Нобелевскую премию. Жилищный отдел известил Нельсона, что срок пользования домом истек. Линда Прозерпина снова закурила.

Другие не изменились. Стивен Майкл Стивене больше не спал. Он перебрался в государственный университет Ламара, штат Техас, где составил достойную конкуренцию Генри Луису Гейтсу[205], создав собственную успешную программу афро-американских исследований на щедрый грант от Билла Косби[206]. Пенелопа О перебралась в Беркли, где занялась междисплинарным анализом, распространив свои эротические фантазии на видных философов и богословов. К удивлению Нельсона, Вейссман последовал за ней и стал самым старым отцом в Северной Америке, сидящим дома с новорожденным ребенком — дочерью, которую назвали в честь любимых героинь Пенелопы Скарлет Жюстина Вейссман-О.

Нельсон остался деканом за отсутствием других кандидатур — как предсказывала Викторинис, желающих на это место не оказалось. В середине следующего лета Нельсон сидел один в кабинете на восьмом этаже Харбор-холла, декан почти несуществующего факультета. Поскольку ректор занимался своими делами — в том числе поиском нового места, — Нельсон воспользовался предоставленной свободой, чтобы перевести почти все отделение литературной композиции в ассистенты. Сперва медленно, щурясь и моргая, как обитатели платоновской пещеры, увидевшие яркий солнечный свет, бледные женщины в дешевых платья по две, по три выбирались из бомбоубежища и, таща в картонных коробках скудные пожитки, поднимались на лифте к невиданным прежде этажам. Покуда они обустраивались в новых кабинетах, Нельсон назначил Линду Прозерпину своим заместителем. Они стояли у него в кабинете, глядя, как на площади внизу бульдозеры сгребают закопченные кирпичи старой библиотеки. Линда сощурилась от непривычно яркого света и вытащила пачку «Кэмела».

— Здесь можно курить? — спросила она. Лицо у нее уже немного похудело. — Потому что если нет, я лучше останусь внизу.

— Никто возражать не будет, — сказал Нельсон. — Уж поверьте.

В середине следующего осеннего семестра, когда Нельсон и его новый факультет разведенных и незамужних женщин пытались хоть чему-нибудь научить осоловелых студентов с низким средним баллом, которые не смогли перевестись в другие колледжи, университет приватизировали. Новый губернатор Миннесоты, бывший профессиональный борец, со своей прославленной решительностью продал Мидвест издательской корпорации «Харбридж», выдвинувшей недавно новый рекламный лозунг: «Все образование Америки — на одном прилавке». Перемены были стремительны и разительны. За одну ночь университет Мидвест в Гамильтон-гровз стал просто Мидвестерн-Харбридж, а латинский девиз университета «Sapienta prima stultitia caruisse[207]» заменило «Мы — Мидвестерн™ — То, Чему Мы Не Учим, Тебе и Не Надо». Постоянные должности упразднили; всех, включая ректора и деканов, перевели на годичный контракт. Аттестация должна была проводиться раз в два года и базироваться исключительно на оценках, которые преподавателям выставляют студенты.

«Мы продаем товар, — гласило письмо, разосланное всем сотрудникам Мидвестерна. — Если клиент недоволен, значит, мы плохо работаем». Использование книг, изданных «Харбриджем», всячески поощрялось; на книги других издательств надо было испрашивать письменное разрешение. Учебная нагрузка составляла пять групп в семестр, без исключений. Весь персонал обязали носить корпоративные блейзеры с логотипом «Харбриджа» — червь в очках, выползающий из яблока — над нагрудным карманом.

Другие факультеты еле-еле держались на плаву — те преподаватели, что не уволились сразу, перебрались в Гамильтон-гровзский колледж. Однако Нельсон и его команда матерых училок отлично вписались в новую жизнь. Фирма платила преподавателям литкомпозиции даже больше, чем прежний университет; «Харбридж», удивительное дело, даже оплачивал больничные и отпуска. Чтобы привлечь студентов, группы уменьшили; «Харбридж» обеспечивал каждого преподавателя новенькой методичкой. За использование книг своего издательства компания выплачивала небольшую прибавку к жалованью плюс денежную премию в конце года тем преподавателям, которых студенты оценили выше других.

— Наличные, — заметила Линда Прозерпина сквозь клубы дыма, когда Нельсон спросил, не огорчает ли ее новая система, — лучше постоянной должности.

Профессионально у Нельсона все было хорошо, но его личная жизнь рассыпалась в прах. Когда наутро после пожара он вошел в дом, Бриджит взглянула так, будто видит его впервые. Довольно долго они смотрели друг на друга, не находя слов. Комната была безупречно убрана и украшена к Пасхе розовой и желтой гофрированной бумагой, на журнальном столике стояли две корзинки с пасхальными яйцами. Клара даже не притронулась к своей, но вторую Абигайл распотрошила до дна, по всему полу валялась крашеная скорлупа и мятая бумажная травка. При виде корзинок на глаза у Нельсона навернулись слезы. Он знал, что выглядит отталкивающе: шикарный костюм испачкан и порван, рука кое-как замотана окровавленными бинтами. Бриджит за одну ночь превратилась из Донны Рид в себя прежнюю: всклокоченную, в старом махровом халате, с серым лицом и углубившимися морщинами. По ее глазам Нельсон видел, что Бриджит знает про Миранду. В разгар звенящего молчания вошла Клара, один раз взглянула на отца и молча прошествовала мимо, выставив подбородок. Нельсон услышал, как она на кухне открывает холодильник. Через мгновение появилась Абигайл, таща за ногу искалеченного пасхального мишку; при виде отца она наморщила носик и унеслась в кухню, крича: «Кукурузные хлопья! Никаких больше яиц-пашот!»

Покуда девочки громыхали посудой, Бриджит нарушила тишину:

— Я ухожу, Нельсон. Забираю девочек к отцу в Чикаго.

Нельсон сглотнул, не в силах говорить от щемящего чувства вины.

— Мне нужен развод, — продолжала Бриджит. — Не вижу смысла тянуть время.

Нельсон шмыгнул носом, сраженный в самое сердце, и Бриджит прошла мимо, придерживая воротник халата.

— Пожалуйста, приведи себя в порядок, — сказала она. — Я не хочу, чтобы твои дочери видели тебя в таком виде.

Однако Нельсон пошел не наверх, а в подвал, где подпер голову здоровой рукой и заплакал, роняя слезы с копотью на обшарпанный стол. Топка за спиной была холодна. Грязноватый солнечный свет сочился сквозь узкое оконце в дальнем конце комнаты. От карты литературной Англии над столом осталось лишь темное пятно.

Теперь, год и четыре месяца спустя, Нельсон вступил на Мичиган-авеню и влился в поток студентов и преподавателей, спешащих на первое утреннее занятие. Преподавателей он отличал по красным корпоративным блейзерам. Припекало по-летнему, и свой блейзер он нес в руке, но сейчас надел. Даже и без блейзеров преподавателей легко было бы вычленить из толпы; все студенты выглядели одинаково, вне зависимости от среднего балла. Нельсон чувствовал, что ему недостает аспирантов, сомнамбулически бредущих под действием кофеина и сигарет. В Мидвестерне больше не было аспирантуры на факультете литературы, и в результате география Мичиган-авеню коренным образом изменилась: на месте «Пандемониума» открылся «Старбакс», хотя Нельсон слышал, что и он хиреет. Новые студенты Мидвестерна были в основном представителями национальных меньшинств, выходцами из рабочей среды, эмигрантами — не из тех, кто готов выложить четыре бакса за чашку кофе. Бар «Перегрин» тоже исчез, уступив место экспресс-кафе.

Академическая книжная лавка сменила вывеску и тоже перешла к компании «Харбридж»; теперь здесь бойко торговали майками, кепками, кружками и унитазными сиденьями с университетской символикой, а также футбольными транспарантами. У спонсоров было только одно серьезное возражение против продажи университета: потенциальная утрата футбольной команды, поэтому губернатор поставил сохранение команды условием сделки. Корпорация поступила даже лучше: напуганная чересчур строгими требованиями Национальной Ассоциации студенческого спорта, она купила франшизу в НФЛ и сделала команду профессиональной, дав возможность студентам Мидвестерна играть в профессиональный футбол параллельно с учебой и обеспечив спонсорам, учащимся и владельцам сезонных билетов возможность присутствовать на ежегодном Большом Кубке.

— Ты сегодня слышал Слово, брат? — крикнул кто-то вдогонку Нельсону. — Ибо ничто, кроме Слова, не имеет значения.

Нельсон напрягся и инстинктивно шагнул в сторону. Его нагнал Фу Манчу. Старый рок Нельсона не только оправился после той их встречи, но и обрел Бога. Он по-прежнему щеголял свисающими усами, однако теперь его борцовское тело было втиснуто в костюм из магазина готового платья, по какой причине Фу Манчу часто принимали за губернатора Миннесоты. Каким бы ни было его прежнее имя, сейчас он звался брат Деннис. Как минимум два раза в неделю он подстерегал Нельсона по пути на работу и принимался наставлять на путь истинный так же рьяно, как раньше выпрашивал мелочь.

— Ибо буква убивает, дух животворит, — рычал брат Деннис, потрясая аккуратной Библией в кожаном переплете. — Второе Коринфянам, глава третья, стих шестой. Может ли целая библиотека книг спасти твою душу, профессор? Не думаю!

— Все равно спасибо, — сказал Нельсон, прибавляя шаг. Почему этот тип все время говорит про библиотеки и книги?

Брат Деннис отстал.

— Ладно, позволю тебе прожить в грехе еще день, брат, — возгласил брат Деннис, и Нельсон, пронзенный раскаянием, перешел на другую сторону улицы.

— Я тебя прощаю! — ревел брат Деннис. — Но за Бога ручаться не могу!

Нельсон вздохнул было свободнее, однако тут почувствовал, что сейчас его снова окликнут сзади. После пожара в библиотеке у него развилась невероятная чувствительность к окружающему. Она особенно обострялась по ночам, когда Нельсон различал движение птиц, насекомых и мелких зверьков. Кроме того, он приохотился к очень слабо прожаренному мясу и стал видеть в темноте. (Почему-то эта система раннего оповещения никогда не срабатывала с братом Деннисом.) Но даже в свете дня он всегда заранее чувствовал, если кто-то собирался окликнуть его по имени.

— Привет, Нельсон!

Нельсон улыбнулся, не сбавляя шага.

— Привет, Тони! — сказал он, когда его догнал Тони Акулло.

Это был новый Акулло, такой же переродившийся, как и Фу Манчу. К удивлению Нельсона и всех остальных, он, единственный из крупных факультетских фигур, остался в Мидвестерне. Что еще удивительнее, он с ходу отказался от деканского кресла и с пугающей искренностью поклялся Нельсону памятью покойницы-матери, что не намеревается лезть вверх.

— В жопу всю эту мутотень, — сказал он. (Нельсон от изумления только молчал.) — Я хочу учить и ничего больше.

Бывший декан сменил напыщенное «Антони» на простецкое «Тони», пожертвовал свой дорогой европейский гардероб на благотворительную распродажу, перешел на джинсы с водолазкой (хотя Нельсон знал, что джинсы ему шьют на заказ), продал «ягуар» (и заменил его, как знал Нельсон, на еще более дорогой «Мустанг 1964»), Тони даже предложил Миранде Делятур возмещение за сексуальные домогательства, но та после пожара отозвала иск.

Примечательно другое: Акулло отрекся от литературной теории и своих трудов в большой статье, которую опубликовал «Нью-Йорк таймс мэгазин». Статью сопровождало глянцевое черно-белое фото Тони Акулло в джинсах и свитере. В статье он обещал до конца дней учить студентов, и только студентов, любви к тем великим, классическим произведениям литературы, которые вытащили его из доков Нью-Джерси.

— В жопу аспирантов, — заявил он Нельсону, — им все равно уже все мозги засерили.

Отринув роль Майкла Корлеоне теории, Акулло вознамерился стать Тони Сопрано педагогики. Сегодня он был в джинсах и рубашке-поло с поднятым воротником, поскольку начисто отказался носить корпоративный блейзер. Тони Акулло дружески ущипнул Нельсона за руку. Тот едва не скривился от боли и легонько похлопал товарища по плечу.

— Слушай, Нельсон, новая долбаная программа… Они чего там, вконец ошизели?

За неделю до начала занятий компания выпустила новую «рекомендованную» программу. Наряду с эпической поэзией предлагалось изучать комиксы, наряду с Шекспиром — Дэвида Келли[208], наряду с «Эммой» — «Мертвую зону». Напрямую этого пока не говорилось, но «Харбридж» намеревался рекламировать Мидвестерн как место, где высшее образование можно получить, читая «Вог» и смотря «Алли Макбил». В качестве теоретической базы под это начинание подводилась, к смущению Тони Акулло, его старая теория литературного градуса; позорное выступление на литературоведческой конференции цитировалось слово в слово. Окончательно добило бедного Тони, что теоретическую часть программы писала Миранда Делятур, его (и Нельсона) бывшая любовница, которая теперь возглавляла в «Харбридже» отдел учебных программ. Однако, из мужской деликатности, ни Нельсон, ни Акулло никогда не произносили вслух ее имя.

— Ну, Тони, — сказал Нельсон, — ты же знаешь, как там у них. Они думают только об акционерах.

— Клал я на акционеров. — Тони взялся рукой за ширинку сшитых на заказ джинсов. — Вот они у меня где, эти акционеры.

— Никто не говорит, что ты обязан следовать их программе, — продолжал Нельсон.

— Да, но половина баб, — Тони понизил голос и мотнул головой на бывших училок в красных корпоративных блейзерах, — будут это делать за башли.

Новая программа, как все «рекомендации» «Харбриджа», подкреплялась материально.

— Я ж про молодежь, — не унимался Акулло, — из-за нее кто, на хер, почешется?

«Я, Тони, — подумал Нельсон, — герой рабочего класса[209]». Он открыл было рот, да ничего и не сказал. Он знал, что Акулло не нуждается в деньгах, которые платит университет, потому что весьма успешно зарабатывает лекциями. За пятнадцать тысяч долларов

выступление плюс гостиница, плюс дорожные расходы он со слезой в голосе повторял свою покаянную статью в «Нью-Йорк тайме мэгазин» перед сочувственной консервативной аудиторией в торговых палатах и финансовых клубах по всей Америке. Кульминация каждого вечера наступала, когда Тони, как Роберт Макнамара, кающийся перед ветеранами вьетнамской войны, просил прощения у каждого писателя, поэта и драматурга за причиненный литературе ущерб. «В качестве компенсации, — говорил Тони, — я не успокоюсь, пока каждый пацан в Америке не научится любить литературу, как я сам». И все же, несмотря на явную рисовку и саморекламу, Акулло был несомненным любимцем студентов.

— Ну, Тони, — выдавил наконец Нельсон, — тебе, наверное, придется вести их своим безупречным примером.

— А ну тебя в жопу. — Тони благодушно хлопнул Нельсона по плечу и повернулся прочь. — Позже, paisan[210]. Пойду учить этих раздолбаев читать и писать.

— Эй, paisan! — крикнул Нельсон, когда Акулло уже вклинился в студенческую толпу. — Неужто так трудно надеть долбаный блейзер?

Тут Нельсон остановился как вкопанный. Стройная, довольно стильная Линда Прозерпина на ходу помахала ему сигаретой, и Нельсона кольнуло что-то такое, чего он не испытывал с тех пор, как ушла Бриджит. Он долго провожал взглядом Линду, любуясь, как колышется ее юбка. Внутренний голос говорил: догони ее и пригласи на ленч. Однако Нельсон еще не успел открыть рта, как по спине его пробежал холодок: он больше не доверял вкрадчивым голосам на площади. Он посмотрел под ноги и увидел, что стоит на забетонированной трещине, из которой в ночь пожара вырывались пламя и пар. Нельсон дошел по ней до края мостовой. Дальше начинался газон. Студентов на площади оставалось совсем мало.

Нельсон взглянул на часы: почти восемь. Студенты вливались в двери учебных корпусов. Площадь опустела. Нельсон обернулся сперва через одно плечо, потом через другое, потом машинально поднял глаза к пустому небу, где когда-то торчала башня. И ступил на траву.

Справа от него была временная университетская библиотека — два больших трейлера на траве, на месте бывшей Торнфильдской башни; Нельсон едва смел глядеть в их сторону. Библиотека Мидвестерна теперь состояла главным образом из журналов, кое-какой классики в изданиях «Харбриджа» и старых томов, пожертвованных спонсорами. Единственное, что в новой би-блиотеке представляло научную ценность, это собрание Джеймса Хогга (включая все три тома редчайших «Войн Монтроза») — самое полное за пределами Эдинбурга и Глазго. Компания обещала отстроить и укомплектовать новую библиотеку, однако в последнее время наверху все чаще заговаривали о дистанционном обучении, богатстве онлайновых ресурсов и «вообще, кто теперь читает книги?». Нельсон подозревал, что библиотечный бюджет потратили на покупку франшизы в НФЛ, но ему не по чину было рассуждать о деньгах.

Сейчас он стоял один. У его ног на месте бывшей стеклянной крыши книгохранилища зеленела V-образная выемка. После того как пожар потушили и рассеялась гарь, университет нанял компанию по ликвидации ядовитых отходов, чтобы выкачать из земли горелое месиво, которые было когда-то одной из величайших библиотек Северной Америки. Потом черный остов старой библиотеки снесли. Кирпичи бульдозерами сгребли в провал, навсегда похоронив старое книгохранилище. Тела Виты Деонне и Слободана Ямисовича так и не нашли.

Нельсон очень редко приходил сюда, и только исключительно днем. Всякий раз он ощущал под ногами гул, как будто в книгохранилище что-то ворочается. И только здесь он ощущал фантомную боль в утраченном пальце, электрическое покалывание без всякого намека на жар. С последствиями своих поступков более чем годичной давности Нельсон сталкивался каждый день; однако лишь здесь, над шестью этажами земли и обгорелого кирпича, он позволял себе думать о том, что случилось в башне в пасхальную ночь. И все равно не приходил ни к какому заключению, только к вопросам без ответа. Вита — мужчина или женщина? Одно существо или два? Разумеется, эти-то вопросы она и ставила в своих работах, именно их, по ее замыслу, следует задать себе всякому думающему человеку. Вита, Робин Брейвтайп и серебристый дух — грани одного существа? Или дух — сам по себе? Действовала ли Вита под его влиянием? Дух ли так подстроил, чтобы Нельсон потерял палец накануне Хэллоуина? Был ли Нельсон лишь проводником для сверхъестественных сил? Или его честолюбие высвободило нечто, обитавшее в старой библиотеке, — не призрак, но дух хаоса, раздора, некий дух отмщения за отринутых писателей в Собрании Пул?

Сон разума, подумал Нельсон, рождает чудовищ. И тут же отогнал изречение прочь, не желая даже в свете дня доводить мысль до логического конца. Он не хотел знать, кто чудовище.

Площадь была теперь тиха, как башня в ту ночь, когда остановились часы. У Нельсона екнуло сердце: он понял, что, будь башня на прежнем месте, часы бы сейчас начали бить. И все же он не мог сдвинуться с места. Наверное, официальная версия Виктории верна: все, что он видел в башне, — галлюцинация, вызванная шоком и потерей крови. Вита затащила туда его и Викторинис, может быть, даже говорила с ними, однако случилось собственно только то, что он очнулся в горящей башне и выпрыгнул в окно. Серебристая черточка, выпавшая из окна перед самым падением башни, была куском расплавленной меди и ничем больше.

Воображение протестовало; да и Виктория сама не верит своим словам. «Думай о ситуации метафорически, — убеждал себя Нельсон, — припомни определение литературы из единственной опубликованной книги профессора Бланта, твоего сонного научного руководителя в ИГУЭ: „Литературным произведением называется всякое прозаическое, стихотворное или драматическое произведение, которое по самой своей сути интереснее — глубже, сложнее, таинственней, — чем все, что можно о нем сказать“. Думай о том, что случилось в башне, как о живом произведении литературы, как о твоем собственном неизмеримом литературном озарении, о загадке. Лучше все равно не получится.

В конце концов, не важно, кто такая Вита. Она была моим другом, — думал он, — и я ее предал». Память о предательстве жгла, как огонь в пылающей башне. В первую годовщину пожара он собирался прийти сюда и прочесть в ее память шекспировских «Феникса и голубку», в надежде, что литература смягчит боль — Vita brevis, are longa[211], — но когда подошел ближе, то увидел охранника, совершающего обход, и сдрейфил. Сейчас, осенним утром, когда ему следовало быть в аудитории, Нельсон сумел вспомнить лишь несколько строк.

— Юность, верность, красота, — пробормотал он, — прелесть сердца, чистота здесь лежат, сомкнув уста.

Нельсон воровато обернулся через плечо. Площадь была тиха и пуста. Все студенты сидели за партами, все преподаватели стояли перед своими слушателями.

— Если верность иль — увы! — сказал он чуть громче, — красоту найдете вы, — то обман, они мертвы[212].

По-зимнему холодный порыв ветра заставил его поежиться. Утраченный палец кольнула боль. Нельсон поспешно зашагал из заросшего травой углубления на площадь.

Он опоздал к студентам на несколько минут. Сегодня его первым занятием было введение в литературу. Курс этот Нельсон составил не как систематический обзор, но по довольно своеобразному принципу. Несмотря на материальные стимулы использовать программу «Харбриджа», он построил лекции на нескольких романах-жизнеописаниях: «Дэвид Копперифилд», «Грозовой перевал», «Великий Гэтсби», «Любимая», «Кролик, беги». Главной мыслью было подтолкнуть студентов к размышлению, как эти книги перекликаются с их собственной жизнью. Однако у Нельсона была и своя цель. Он решил начать с «Копперфилда», потому что в этой книге есть как минимум две модели мужского поведения: наивный, но честный рассказчик, ошибающийся, однако по сути своей положительный, и Стирфорт — возможно, самый обаятельный подонок в английской классике, прадедушка литзасранца.

Нельсон вошел в аудиторию. Студенты молчали. Он видел разные глаза — смурные и ясные, но почти все — настороженные. Бывший Мидвест добился-таки той широты охвата, которую всегда превозносил на словах. Перед Нельсоном сидели не закормленные, избалованные сынки, составлявшие прежде основную массу учащихся. Теперь он видел ребят, которым прежний университет был не по карману или не по уровню подготовки — черных ребят из городских кварталов, молодых латинов, чьи родители работали на фермах, белых ребят из хиреющих промышленных городов, разведенных матерей, захудалых менеджеров, безработных. Многие первыми в семье получали высшее образование, другие поступили в университет уже немолодыми людьми. Одевались они хуже, чем прежние студенты, стриглись в дешевых парикмахерских. Все были очень плохо подготовлены и в то же время преисполнены чрезмерных надежд.

— Доброе утро, — сказал Нельсон самым душевным учительским тоном. — Простите, что опоздал. Давайте начнем.

Никто не ответил. У Нельсона сжалось сердце. Он знал, что никогда не достигнет прежних высот, что останется посредственным ученым, а главное — что никогда не будет снова учить отборных студентов, и до конца жизни ему предстоит возиться вот с такими. Однако он не покорялся судьбе, а принимал ее как дар. Вот настоящее преподавание, часто говорил он себе, то же, что делал твой отец в Айове — знакомить с литературой тех, кто прежде не видел ее в глаза. Просто душу сегодня разбередили воспоминания на площади и стыд — вечный его спутник; Нельсон поневоле гадал, а есть ли смысл в том, что он делает — не только для него самого, но и для студентов. Они, увы, не так сообразительны, как его прежние ученики, хуже образованы, в них нет той любознательности. Они принимают его как данность, хотя вряд ли уважают. С детства видя презрение учителей, начальников и полицейских, они убеждены, что и Нельсон их презирает, и готовы платить той же монетой. Мир не ждет ничего путного от этих людей, и они, в свою очередь, не ждут для себя ничего путного. В результате студенты Нельсона почти не задавали вопросов, часто не делали домашних заданий; наверняка из двадцати сидящих в аудитории только три или четыре раскрыли обсуждаемую книгу и лишь один или два прочли ее до конца. Часто тот, кто азартнее всех тянул руку, ляпал что-нибудь несусветное.

Все против этих людей, думал Нельсон, открывая портфель, даже здесь, в аудитории. Очень вероятно, что и после университета они окажутся за прилавком магазина или в яме автосервиса, или, в лучшем случае, за столом в огромной, залитой люминесцентным светом конторе. Иногда он гадал, что им проку от его лекций. Поможет ли «Великий Гэтсби» выбить прибавку к жалованью? Облегчит ли «Грозовой перевал» бремя беспросветной работы? Нельсон заглянул в портфель и увидел только свой ленч и потрепанного «Копперфилда» с оранжевым корешком. Много ли пользы этим людям от «Дэвида Копперфилда»? Много ли пользы от «Дэвида Копперфилда» кому бы то ни было? Много ли пользы от «Дэвида Копперфилда» ему самому?

Он достал книгу, закрыл портфель и подошел к кафедре. У него не было с собой ни конспекта, ни критических работ. «Хватит ли этого? — думал он, глядя на мятую бумажную обложку. — Неужели книга — все, что нужно этим ребятам?

Я никогда не узнаю, и в этом суровая правда преподавания». И в этом же, напомнил себе Нельсон, его величие.

Он положил книгу перед собой, раскрыл, разгладил ребром ладони старый хрустящий разворот. «Должно хватить, потому что больше мне им предложить нечего».

Приложив к странице четыре уцелевших пальца, он поднял глаза от книги и начал читать по памяти.

— Глава первая, — сказал Нельсон Гумбольдт. — Я родился.