Мачей Сломчинский Рассказ о непослушном сыне

Случилось это двадцать первого числа июля месяца, ровно три года тому назад.

На том месте, где теперь стоит новый город, дозревали хлеба на полях. Под купой густо разросшихся деревьев — издали казалось, что здесь парк, — было кладбище. Напротив этого кладбища, шагах в двадцати от первого ряда крестьянских могилок, высились первые четыре дома нового города, образуя обширный квадрат, замыкающий площадь, покрытую непролазной грязью.

Отсюда, с этой площади, должны были протянуться во всех направлениях улицы. Но пока что всюду вокруг сохранялся столетиями не менявшийся пейзаж — правда, в него уже вторглось новое шоссе, но шоссе это проложили по колее старой проезжей дороги, и единственная польза от него была лишь та, что оно заставило несколько плетней отступить под самые окошечки покосившихся и слишком уж выдвинувшихся вперёд лачуг. Помимо этого, всё оставалось таким же, как прежде. Днём изогнувшиеся, как серпы, старушки носили воду из колодцев, а по ночам серые кошки, выскочив из зарослей крапивы, обрывали соловьиные трели.

С севера в широкое русло шоссе впадал извилистый приток просёлочной дороги, которая вела к заливным лугам над рекой. Вдоль этой песчаной колеи раскинулась большая часть деревни, окаймлённой малинниками и плохонькими фруктовыми садами. У дороги стоял и монастырь. В его тенистом саду росли почтенные дубы, располагающие к благочестивым прогулкам, и стройные берёзки, так некстати похожие на молоденьких девушек, расчёсывающих после купания свои длинные волосы.

Деревня некогда принадлежала монастырю, и стояла она здесь лет семьсот — ровно столько же, сколько и монастырь. И хотя с той поры, как люди и земля перестали быть законной собственностью монашеского ордена, прошло много десятилетий, деревня по-прежнему смотрела на мир глазами монастырской братии и всё новое воспринимала в её толковании. Эта духовная зависимость, как и то обстоятельство, что большинство местных крестьян владело многогектарными хозяйствами, и являлась главным источником той враждебности, с которой деревня встретила раскинувшиеся в поле палатки добровольческой молодёжной бригады.

А там, под знойными лучами солнца, люди готовились к празднованию Дня Возрождения,[1] первому празднованию в новом городе.

Начальник бригады Ясинский, председатель правления местной организации Союза польской молодёжи Гай и секретарь бригадной парторганизации Палюх сидели за столом в бараке, отведённом под контору, и просматривали папки с личными делами молодых рабочих. Гай, мысли которого растекались сегодня между сотнями не терпящих отлагательства вопросов, тыльной стороной руки вытер пот с лица, поднялся и высунул голову в окно, за которым стояла плотная, как стена, жара.

— Свистек!

Полуголый бригадный связной, весь вымазанный кремом, вскочил со ступенек и, подтягивая сползающие трусики, вошёл в барак.

— Слушаю.

— Позови-ка Сокальчика и Зембу из третьего отряда. Пусть сразу же сюда идут. А потом — Мигдала, Сендзимира и Янковского из четвёртого.

— Что это ты так вымазался? — спросил Палюх.

— Да вот чтобы загар ложился ровнее и лучше! — широко улыбнулся паренёк. — Так кого же раньше, товарищ председатель?.. Сокальчика и Зембу?

— Да. Только пошевеливайся!

Старательный Свистек помчался к постоянному месту сбора со всей скоростью, какую допускали его чрезмерно длинные ноги, ноги четырнадцатилетнего подростка. До недавнего времени паренька больше всего тревожила мысль, что он так никогда и не вырастет. Когда Свистек явился в бригаду, его не хотели принимать. Всё же он умолил мягкосердечного Палюха, и его назначили связным. Но с некоторых пор в его жизни начался тот удивительный период, когда всё тело бурно стремится принять свои окончательные формы. Почти каждое утро Свистек просыпался со странным ощущением совершающихся в нём перемен. Подобное ощущение, пожалуй, могла бы с ним разделить только прорастающая фасоль, если бы, понятно, и у неё под лежаком был спрятан колышек, на котором она по субботам отмечала бы свой рост.

Связной остановился. Ну где теперь может находиться Земба?.. Либо в палатке, либо на реке. Вернее всего, в палатке!.. Кому же это захочется идти на реку сразу после обеда? Свистек плотно поел, его клонило ко сну, и он был убеждён, что такое же чувство должен испытывать каждый. В данном случае он не ошибся.

Томек Земба лежал навзничь под тёмным, тенистым навесом палатки и наблюдал, как вспыхивали яркие блики в тех местах, где протёртый брезент пропускал атакующие его лучи солнца. Где-то высоко над лагерем без умолку заливался жаворонок. Земба вздохнул. Он раздумывал о серьёзных делах, а это непрерывное щебетание мешало ему сосредоточиться. Лёгкий ветерок, ворвавшись в, неплотно занавешенную палатку, принёс с собой с площади волну воздуха — горячего и липкого, как смола. Жаворонок в небе вдруг поперхнулся и умолк.

«Может, его удар хватил от жары? — подумал Томек с надеждой. — Ведь он с самого утра повис там, что твой геликоптер!»

Но мгновение спустя жаворонок, перелетев на другое место, снова запел, а Земба зажмурил глаза и вернулся к прерванным размышлениям.

Он думал о велосипеде. Вечером состоится общий сбор у костра, будут вручать премии за первый квартал, который молодёжная бригада проработала в новом городе. Премий много, зато велосипедов только семь. Земба принадлежал к числу лучших передовиков труда, да ведь и лучших тут больше семи. К тому же он не состоит в Союзе польской молодёжи. Его хотели принять — он отказался. А там, налево, за рекой и холмами, находились его Богуславицы. Всего в сорока километрах отсюда. В будущее воскресенье он мог бы поехать к тётке на собственном новеньком велосипеде! Хорошо бы ещё надеть форму, но нет, в форме он там не покажется…

В полоске яркого света у входа в палатку стоял Свистек. Он ничего не мог различить и заслонил глаза ладонями.

— Что ты здесь потерял? — спросил Земба, приподнявшись на локте, внимательно посмотрел на понурившего голову паренька. — Скажи, может быть, ты там боишься кого-нибудь?

— Нет… не боюсь!.. Но не поеду! — Он ещё запинался, но уже был полон решимости. Пусть говорят, что им вздумается. Пусть даже кричат. Ничего из этого не выйдет.

— Подумайте до вечера, — спокойно сказал Ясинский. — Времени у вас ещё много. А вечером нам скажете. Конечно, лучше всего было бы сказать прямо сейчас. Быть может, нам удалось бы вам помочь, если в том есть надобность. Не зря же вы отказываетесь ехать? А принуждать вас никто не собирается. Только подумайте, какой пример вы подаёте другим. Ведь вы же один из передовиков труда.

«Да. Вот ты с какой стороны подъезжаешь! — подумал Земба. — Сейчас напомнишь о премиях!»

Но никто уже с ним не разговаривал. Томек постоял ещё некоторое время в нерешительности. Ведь не мог же он так отсюда уйти? Что-то должно было произойти.

— Ну, пока всё, — глухо сказал Ясинский, словно жара и то, что он здесь только что увидел, вымотали все его силы. — Можете идти!

Когда Земба вышел из барака, руки у него дрожали. Что они могли о нём подумать? Он видел, что они недовольны. Ведь именно Палюх три дня назад сказал Томеку, что его хотят послать в автошколу. А Гай с самого первого дня относился к нему, как отец родной. Даже сегодня ни один из них не сказал ему дурного слова. Ну и что из того? Да будь они самыми лучшими людьми на свете, всё равно не поедет он в свою деревню, не станет тянуть ребят на стройку и рассказывать им, как ему хорошо здесь живётся. В Богуславицах все понимают, конечно, что ему пришлось уехать из деревни на заработки. Ведь они же знают его тётку и дядю. Но уговаривать других? Нет, это совсем иное дело. Он не может за это взяться. Руководители бригады ему не простят, ясное дело. Не будет автошколы, не будет велосипеда… ничего не будет. Нет, его не удивляет, что они так поступят. Он и сам бы так поступил на их месте.

Томек прошёл мимо палаток к поросшему кустарником берегу ручья. В восемь вечера его отряд приступал к патрульной службе. Предстоял обход деревни. До этого времени ему хотелось побыть одному, не разговаривать ни с кем… даже с Янеком Сокальчиком. Особенно с Янеком.


— Отец умер… мать умерла… безземельный!.. Ничего не понимаю! — Ясинский протянул Палюху учётную карточку, начинающуюся словами: Томаш Земба.

Гай нерешительным движением сгрёб раскиданные на столе бумажки.

— Справка из волостного правления есть, из милиции тоже. Всё в порядке! В чём же дело? Хотел бы я знать…

Но он не успел договорить. В комнату вошёл очень высокий и очень худой юнец. Рядом с этими загорелыми, смуглыми парнями он походил на человека, которого долго полоскали в химических растворах. Брови у него были белёсые, волосы белёсые, ресниц не было вообще, а красноватый тон кожи переходил в светло-лиловый на щеках и ладонях. Даже белки глаз были с красноватым оттенком. В бригаде его окрестили «Белила», но звали его Ян Сокальчик, и было ему девятнадцать лет.

— Садитесь. — Гай кивнул головой в сторону свободного стула. — Правление вызвало вас по одному вопросу, но поговорим сперва о другом. Только что здесь был ваш земляк Земба. Удивительное дело с этим Зембой.

— Удивительное… — Только теперь Сокальчик сел, осторожно положив под стул пилотку.

— Давно вы знакомы? — спросил Палюх.

— Да вот с таких… — Не нагибаясь, Янек дотянулся своей длинной рукой почти до самого пола.

— Ну и что он за парень? — Гай на секунду умолк. — Вроде хороший, а вроде и нет. Работает с самого начала хорошо, так же как и вы, а сейчас выкинул здесь одну штуку, и нам хотелось бы разобраться, что всё это может значить?

Белёсые брови вопросительно приподнялись.

— Видите ли, мы собирались послать назавтра трёх агитаторов в ваши Богуславицы. Речь идёт о новом молодёжном призыве…

— А он вам сказал, что не поедет?

Их удивило, что Сокальчик понимающе кивнул своей маленькой головой, посаженной на длинной шее. Теперь он был похож на ощипанного гуся, бессмысленно заглядевшегося в мутную воду, но руководители бригады давно его раскусили и знали, что за нелепой его внешностью скрывается твёрдый характер и ясный ум.

— Да. Сказал, что не поедет. — Палюх встал и начал медленно расхаживать по комнате. — Но почему?

— Скверное дело. — Сокальчик огорчённо покачал головой. — Моя вина. Надо было раньше об этом рассказать. Может быть, и удалось бы что-нибудь придумать.

— В чём же всё-таки дело? — Палюх остановился.

— Его отца застрелили наши, — спокойно произнёс белый паренёк. — Вот в этом-то и всё дело.

— То есть как — застрелили? — склонился над столом Ясинский. — Как это случилось?

Палюх сел. Он был утомлён после бессонной ночи. В последнее время ему вообще приходилось мало спать. Строительство нового города разворачивалось всё шире, и работа бригады с каждым днём становилась сложнее. Он протёр глаза жёсткими подушками ладоней и с трудом приподнял слипающиеся веки.

— Как же это случилось? — повторил он вслед за Ясинским.


Вода в ручье сделалась совсем голубой, и он журчал теперь громче обычного, как всегда бывает перед наступлением вечера. Ветки склонившегося над берегом орешника были покрыты тоненьким слоем белой пыли. Земба провёл пальцем по поверхности сморщенного листочка и отпустил ветку. Она взлетела вверх, дрогнула и застыла.

«Теперь она притворяется, будто никто её не трогал, — промелькнуло у него в голове. Он закрыл глаза. — Вот лежу тут, играю ветками, а ведь там…»

Но что можно было поделать? Бывает так, что незначительные мысли возникают вдруг рядом с важными, а человек и сам не знает, почему он перестал думать об отце и начал размышлять об орешнике…

На стене их хаты висела большая фотография. На переднем плане — молодой уланский ротмистр верхом на коне. А позади, на небольшом от него расстоянии, — второй всадник, тоже улан. Внизу, тут же, над нижней планкой рамы, нарисована гирлянда из роз, обвивающих надпись: «1920 год».

Томек помнит, как в ту ночь он стоял у окна и смотрел то на фотографию, то на двоих мужчин, сидевших за столом друг против друга. Перед ним были именно эти уланы, только постаревшие на двадцать пять лет. У отца лицо заострилось, а раньше оно было круглым. А пан Коморский располнел и поседел. Звали его Рауль. Ни в одном календаре не найдёшь такого имени.

— Послушай! — сказал бывший ротмистр своему бывшему ординарцу. — Надо принять какое-то решение!

Отец поддакнул, но с сомнением покачал головой, давая понять, что не так-то всё просто; потом наполнил рюмки и повернулся вместе со стулом к окну.

— Томек! Следи хорошенько, не идёт ли кто к нам! — Он прикрутил фитиль, и мрак сгустился вокруг лампы, словно охватив её полузакрытым зонтиком.

— Он не проболтается?

Пан Коморский был не из трусливых, но не всё решался говорить при ребёнке. Случается, ребёнок ляпнет, ничего худого не думая.

— Он?! Да хоть бы вы, пан ротмистр, сокровища при нём закопали! Он на то место и взгляда не бросит, если я запрещу! Так уж воспитан.

— Ну, следи, сынок. — Пан Коморский кивнул в сторону окна. — Ты теперь, как солдат. Часовой на посту!

Двенадцатилетнее сердце Томека на миг замерло. Ведь это ему сказал сам пан ротмистр, пан помещик! Томек просунул голову под одеяло, которым было занавешено окно, и смотрел, не моргая, на дорогу.

— Надо принять какое-то решение! — повторил Коморский. — Я слышал, он добивается ссуды, чтобы перестроить одну половину усадьбы под школу, а во второй разместить переселенцев! Вот сукин сын!.. Ну и школа же там будет! Хотел бы я только знать, чему в ней станут обучать? Вряд ли уважению к чужой собственности! А если он впустит в дом переселенцев, то и возвращаться гуда бессмысленно будет, после того как кончится вся эта чёртова заворошка. Как ты думаешь, он осмелится?

— Осмелится, пан ротмистр. Велел к октябрю помещение для них подготовить, пока не освоятся на чужом месте.

— Слушай! — сказал пан Рауль и понизил голос до шёпота. Говорил он долго, а отец время от времени тихо отвечал:

— Так точно, пан ротмистр!

Хотя Томек ничего толком не слышал, но знал, что говорят они о старосте Павляке. До войны Павляк батрачил в имении. В самом начале оккупации он исчез. Вернулся после войны в деревню с женой и маленьким ребёнком. И тогда все узнали, что в течение трёх лет он был с коммунистами. Партизанил. А теперь стал старостой, и все — по крайней мере, все те, кто приходил к отцу, — ненавидели его.

«Должно быть, он плохой человек, — думал Томек, вглядываясь в ночную синеву за окном, — но пан ротмистр ему покажет…»

И показал! Рауль Коморский был человеком смелым. Хотя картин, мебели и припрятанной валюты ему хватило бы на десять лет спокойной жизни в городе, он воспользовался случаем и, повинуясь зову своей волчьей натуры, после ухода Советской Армии отправился туда, куда всегда тянет хищника: в лес.

Пан ротмистр пришёл снова спустя несколько дней после той ночи, когда он назвал Томека солдатом.

Опять была ночь, и опять они сидели с отцом за столом. Разговаривали очень тихо, но Томек заметил, что отец чего-то испугался. Потом пан Коморский ушёл, и они остались одни. Отец затворил дверь, сел к столу и долго всматривался в пустой угол хаты.

— Томек!..

— Что, папа?

— Ты один тут управишься?

— Управлюсь, папа, если надо.

Томек был серьёзный мальчик. Мать умерла, когда ему был всего годик, и в хате их редко слышался смех.

— Видишь ли, — говорил теперь отец, как будто обращаясь к нему, но похоже было, что он беседует с кем-то другим, с кем-то, кого нет в хате. — Всю войну я с ним прошёл… Он мне спасал жизнь, а я ему… Потом дал мне те шесть моргов земли, что у нас есть… Совсем даром, понимаешь… Любил он меня. Ни с кем в деревне не считался. Даже самому богатому рукой не помашет… Мало ли мужиков ни за что ни про что от него по морде схлопотали… А ко мне, бывало, через всю деревню верхом прискачет… в хату зайдёт поболтать о минувших временах… Тогда это была… большая честь…

Отец замолчал и с минуту смотрел на белёную стену, где, как золотые рыбки, извивались отблески пляшущего под конфоркой огня.

— В случае чего… — сказал он так поспешно, словно добрался наконец до затаённой мысли. — В случае чего… — Он снова не договорил.

Ну что мог он сказать этому ребёнку, единственному своему сыну, единственному существу, которое, быть может, его не забудет?

— В случае чего, помни, что нет у тебя прощения для тех, кто меня погубил. Не забудешь?

Здесь была вся его жизнь: сын, собственная тёплая хата и земля за окном. Не хотелось ему отсюда уходить, но он чувствовал себя беспомощным перед лицом надвигающихся дней и перед прошлым, которое вцепилось в него и держало, как щуку, попавшуюся на крючок. Но всего этого он не сумел бы объяснить.

— Не забудешь? — повторил отец.

— Нет.

Дрожащий голос ребёнка. Да, это был он — Томек Земба, в упор глядевший в лицо отца; в отсветах огня оно казалось ему то чёрным, то красным.


Они пришли следующей ночью. Было их трое. Третьим был помещик. Те двое тоже принесли с собой запах леса — запах сыромятной кожи, хвои и пота. Все они были вооружены. Отцу тоже дали винтовку и гранаты. Он взял винтовку в руку, как палку. Гранаты засунул за пояс.

— Да ты не убивайся так! — фыркнул помещик. — Ты будешь стоять в стороне, на горке у костёла, и сторожить. Вот и всё. Эх, улан, улан… Ведь надо же это сделать.

А потом они ушли и сделали «это». Хата старосты горела целый час, а может быть, и дольше. Кто-то прибежал на помощь, но грянул выстрел, и люди попрятались. Вышли они снова, лишь когда пожар уже догорал.

Предрассветный туман разливался по груде пепла, как мутная жижа. С одного края на пожарище дымились головешки. Взметнулись искры. Лица у людей казались такими же серыми, как небо над их головами. Кто-то затоптал ногой догорающий огонёк. Это был конец. Старосту нашли подле торчавшей посреди пепелища печной трубы, развороченной взрывом гранаты. Он был похож на обгоревшую деревянную статую. Жена и ребёнок сгорели дотла.

Когда Томек вернулся в хату, отец сидел возле печки и тихо наигрывал на гармони.

— Принеси дров, — сказал он глухо. — Холодно здесь!

Он дрожал всем телом, словно предчувствовал, что на третий день подкатит к его дому грузовик с солдатами. Отец прыгнул тогда из окна в сад за хатой.

Они кричали:

— Стой!.. Стой! Стой! Стой! Стой!..

Он не остановился. Швырнул в них гранату.

Потом его принесли в хату. Положили труп на пол. Только тогда Томек бросился на них, как зверёныш. Глаза у него были сухие. Двоим солдатам пришлось его крепко держать. Офицер, уже седеющий человек с утомлённым лицом, спросил:

— Чей это ребёнок? Его?

— Его, — ответил волостной писарь, которого они привезли с собой, чтобы показывал им дорогу.

— А мать где?

— Умерла. Давно уже.

— Один остался?

— Один. Вероятно, родственники отца возьмут его к себе.

— Надо о нём позаботиться, запомните… Надо его воспитать. Достаточно он тут нагляделся, с уверенностью можно сказать…

Глаза офицера выдавали огромную усталость. Ох, и трудный же это был год — сорок пятый! Высадив писаря перед домом волостного правления, офицер записал адрес. Он хотел заглянуть сюда снова, когда случится ему быть в этих местах, и проверить, что стало с мальчиком. Но ему так и не пришлось побывать здесь, потому что шестью неделями позднее его убили под Перемышлем бандеровцы.

Но Томек ничего об этом не знал. Теперь он думал о том, как ему жилось после смерти отца. Тётка и дядя поделили между собой землю. Отец задолжал им деньги. А может быть, вовсе и не задолжал? Так или не так, но Томеку достался лишь угол на чердаке под крышей, и он пас коров, пока был маленький… А потом… Да, намыкался он, натерпелся. Но как бы там ни было, им удалось вырваться сюда — и ему, и Сокальчику.

Тени деревьев стали значительно длиннее, чем самые деревья. На башне монастыря трижды ударили в колокол.

— Вечерня… половина седьмого. — Томек встал и медленно пошёл назад в бригаду. Он почувствовал боль, какой не испытал ещё никогда в жизни. У него болела голова.


Над палатками уже сгустились сумерки, хотя на западе, над краешком леса, ещё сверкал полукруглый голубой лоскуток дня. Ребята молча шагнули за ворота, подтянули ремни винтовок и пошли по проезжей дороге.

— Пройдём этой дорогой до самого шоссе и вернёмся по тропинке вдоль ручья, — сказал командир патруля Стефчик.

Земба и Сокальчик молча кивнули. С момента встречи в дежурке они не сказали ещё друг другу ни слова. Конечно, Янек уже всё знает, Свистек, наверное, нашёл его на реке и отвёл в контору. Там его стали расспрашивать, и он всё им рассказал, Сокальчик не любил болтать зря, но если считал, что надо говорить, то так и поступал. Впрочем, пусть себе говорит. Разве от этого что-нибудь изменится?

Они свернули в дубовую аллею. Могучие деревья вытянулись широким фронтом над монастырской стеной. В окошках по другую сторону дороги моргали подслеповатые глаза керосиновых ламп. Дальше шли заросли кустарника.

— Ребята! — Стефчик остановился. Он говорил тихо, хотя к тому не было никакой причины. — Послушайте, ребята…

— Ну? — словно очнулся Земба.

— Послушайте… Я только на минутку… На пол минутки!..

— К своей Малгоське? — рассмеялся Янек с высоты своего огромного роста.

— К ней!.. Видишь ли, я обещал… Вот, ей-богу, только скажу ей несколько слов — и тут же назад, галопом… Идёт?

— Идёт!

Зембе и Сокальчику хотелось остаться вдвоём, Стефчик свернул за угол. Они услышали тихий скрип калитки. Где-то на соседнем дворе проснулась собака, залаяла, потом, громыхая цепью, вернулась в свою будку. Они молча прошли метров сто и остановились возле кустов.

Теперь было уже совсем темно. Земба снял винтовку с плеча, поставил прикладом на землю, опёрся о ствол и, слегка раскачиваясь, начал тихонько насвистывать старинную песенку о несчастной Марысе и её гусях, песенку, которую так любили в их родной деревне.

— Послушай! — Янек нагнулся, чтобы лучше видеть его лицо. — Меня вызывали сегодня в правление и сказали, что ты отказался ехать в Богуславицы агитировать молодёжь.

В голосе его слышался не очень чёткий вопрос. Земба не ответил. Он перестал насвистывать и молча ждал, что будет дальше.

— Спрашивали меня почему, — сказал тихо Сокальчик. — Я рассказал. Это, брат, серьёзная штука. Ты поступил, как враг.

— Почему враг? Ведь это моё личное дело, и никого оно не касается. Не хочу и не еду.

— Да какое там личное дело?! Выходит, что призыв молодёжи в бригаду твоё личное дело и никого не должно интересовать, почему ты отказываешься ехать? Да ведь это сейчас важнее всего!

— Я так не думал.

— Но я так думаю, и Палюх так думает, и Гай, и Ясинский, а завтра так будет думать вся бригада. А что они о тебе подумают, это известно.

— Что?

— Как что?.. Да просто, что ты враг!.. Не впутывайся ты в это. Ты ведёшь себя так, словно любой ребёнок в нашей деревне не знает, что твой отец плохо тогда поступил, когда пошёл с помещиком на эту… на это… ну да всё равно, на что он пошёл! Он тяжко заплатил за своё преступление. А ты что? Ждёшь, чтобы ещё извинились перед тобой за это? Чего тебе надо?

— Да ведь они моего отца убили! А ты хочешь, чтобы я ехал туда людей уговаривать! Я, родной сын!

— Ну и что из того! Ты думаешь, мало людей обрадуется? Ведь они помнят, как всё это было. В Богуславицах живут не одни только идиоты и кулаки. Вот то-то! Если бы именно ты приехал и рассказал, как мы живём, это бы ребят лучше всего и убедило. Кого ты стесняешься? Старых баб, или экономки ксендза, или тех богачей, которые и сегодня о помещике плачут, потому что вместе с ним спекулировали зерном и батраков в имение поставляли на время уборки урожая, а теперь каркают, предчувствуя, что и им приходит конец? Да плюнь ты на них! Пусть болтают, что им угодно!

— Янек, да ты одурел! Сам подумай… Посмею ли я на таком собрании выступить? Ведь каждый мне может наплевать в морду! Отца у него, скажут, убили, а он теперь пляшет под их дудку.

— А ты им на это ответишь, что так и должно было случиться, потому что твой отец тоже убил.

— Никого он не убивал!

— Только охранял убийц, когда Павляка с женой и ребёнком сжигали! Ну…

— Янек!.. — Земба почувствовал, что кровь прихлынула к его голове, глаза у него налились, и перед ними замелькали красные блики, хотя вокруг был сплошной мрак, ни единого огонька.

— Что?! Ты на меня не кричи! Те дела меня не касаются. Зато я вижу, что с тобой творится. Ты свою обиду выместить хочешь? На ком? На социализме? — Он с трудом произнёс последнее слово, но оно было ему необходимо.

— Никому я мстить не собираюсь! Оставь меня в покое и отвяжись. Чужая беда — не твоя забота.

— Конечно! Но я не знаю, что будет завтра. Разве ты не понимаешь, что твой отец был сам во всём виноват, а теперь из-за него и ты хочешь…

— Янек! Если ты ещё хоть слово скажешь о моём отце, я дам тебе в морду!

— Да потише ты! — оттолкнул его Янек. — Я не собираюсь с тобой драться, дурак!

— А я собираюсь!.. Становись!

Да, ему хотелось драться. Земба швырнул винтовку в канаву. Ударил Янека вслепую и попал прямо в лицо. Они начали бороться в темноте.

Первый камень со свистом пролетел мимо них и ударился в монастырскую стену. За ним — второй, третий, четвёртый. Это была засада, одна из многих в те дни. Видимо, те, что швыряли камни, решили, что перед ними пьяные. Пьяный паренёк из бригады был для них самой желанной мишенью. Как-то после такого же ночного нападения троих ребят отправили в больницу. Один из них так и не вернулся назад.

— Внимание! Камни! — Янек оттолкнул Томека.

Всё произошло настолько неожиданно, что они не успели сообразить, с какой стороны им грозит опасность. Нападающие швыряли камни, соблюдая полную тишину. Земба, лёжа на земле, ощупью разыскивал свою винтовку. Сокальчик рухнул рядом с ним.

— Стреляй, Янек! Они там, в кустах!

Земба схватил товарища за руку. Она была вялая, безжизненная. Паренёк сполз в канаву, нащупал винтовочный ствол, притянул к себе винтовку и разрядил всю обойму прямо в темнеющие кусты. Кто-то крикнул: «О господи!» Послышался топот ног. Томек перезарядил винтовку и выпустил вторую обойму.

Грохот выстрелов медленно замирал. Приклад винтовки словно прирос к плечу. Стало совсем тихо. Из-за высокой крыши монастыря выглянула луна, но её тут же затянуло лёгкое белое облачко. Не отнимая пальца от спускового крючка, Земба медленно повернул голову. Пошарил в темноте. Ладонь Сокальчика мягко разжалась, едва только Томек прикоснулся к ней пальцами. Он вздрогнул, с трудом сдержал крик и вскочил на ноги. Несколько мгновений стоял молча, сжимая ствол винтовки. Голову его мучительно сверлила мысль: «Что делать? Что делать?»

Кто-то бежал по дороге.

— Стой! — прицелился Томек в нечётко вырисовывающийся силуэт.

— Не стреляй! Это я! — Стефчик тяжело дышал. В руках у него была заряженная винтовка. — Что случилось?.. Где Янек?

— Здесь лежит. Дай сигнал тревоги!

— Лежит!.. Но ведь он не… — Стефчик быстро вскинул винтовку и выстрелил три раза подряд.

С минуту они прислушивались. Вдалеке глухо отозвались три выстрела. Засветили электрический фонарик. Сокальчик лежал навзничь. Лицо в крови. Когда ребята попытались его приподнять, он застонал.

— Жив, — сказал Томек, понял смысл своих слов, и у него едва не подкосились ноги. — Бери его! Видишь — вон горит свет. Отнесём его туда.

— Кидали камни?

— Да.

Они осторожно подняли с земли длинное неподатливое тело и вошли в тёмный палисадник. Всякий раз, когда безжизненная рука раненого прикасалась к его ноге, Земба стискивал зубы.

— Это я… — В голосе Стефчика слышались еле сдерживаемые слёзы. — Я нёс ответственность за патруль, а вместо этого… с девчонкой…

— Нет. Я виноват, — сказал Томек. — Мы подрались, и тогда они стали швырять камни. Думали, что пьяные скандалят. Не знали, что это патруль, иначе бы не посмели…

Они подошли к окошку. Земба обнаружил дверь. Не выпуская Янека, несколько раз стукнул в неё сапогом.

— Кто там? — За дверью стоял человек. Видимо, в хате ещё не спали, а может быть, выстрелы разбудили спящих.

— Патруль Союза польской молодёжи из бригады. Несём раненого. Отворите!

— Никому я ночью не отворю!

— Да ты что! — сказал Земба вполголоса, но так, что в хате его должны были услышать. — Отпирай, либо я вышибу выстрелом замок! Считаю до трёх! Если не откроешь, разнесу хату!

Завтра пусть его разделают за это, как им будет угодно. Завтра пусть ему скажут, что так вести себя не следовало. Но сегодня он не отступит! Ах ты, кулацкая сволочь! Ведь у них раненый… Раненый ли?.. Янек не шевелился.

— Раз, два…

Дверь распахнулась. Крестьянин держал лампу над головой.

— Нет у вас, что ли, своей больницы? Эх вы… — Он замолчал, увидев винтовки и побледневшие лица юнцов.

Они прошли через сени в богато обставленную комнату.

— Только не кладите на диван! Ведь перепачкает всё кровью!

Высокая, черноглазая, седеющая женщина выбежала из дверей кухни. Бросилась к ним, крестом раскинула руки и загородила дорогу.

— Вас ещё тут недоставало! Вон отсюда!

Она вела себя ещё более нагло, чем её муж. Впрочем, для неё, как женщины, это было менее рискованно.

— Здесь ведь некуда больше положить, — вежливо заметил Стефчик. — К тому же за ним скоро приедут.

Женщина не сказала больше ни слова. Она только остановила их движением руки и покрыла валик дивана полотенцем. Потом выпрямилась, подошла к окошку, выходившему в сад за хатой, устремила пристальный взгляд в темноту, закрыла ставни и посмотрела через плечо на лежавшего.

— Эх, кабы все вы так выглядели, — сказала она почти спокойным голосом, как человек, который знает, что его желания не так-то легко осуществить, и вышла. А муж её стоял на пороге и курил папиросу.

— Выйди на дорогу и жди наших! Там, в канаве, осталась его винтовка. Скажи, что те убежали в лесок. Пусть сейчас же присылают сюда машину и фельдшера. Я с ним посижу. Ну, ступай! — Земба почти вытолкал Стефчика и склонился над Янеком. Надо было обмыть рану, потому что всё лицо его было в крови и песке.

— Принесите воды! — сказал Томек.

Хозяин хаты даже не пошевелился.

— Воды! — повторил Земба. — Полный таз, да поживее!

— Подай им воды! — с усмешкой сказал крестьянин, повернувшись в сторону полуоткрытой двери, за которой исчезла его жена.

— Вот ещё! Пусть сами натаскают! — крикнула женщина высоким, срывающимся от раздражения голосом, но всё-таки принесла таз и дрожащими руками поддерживала голову Сокальчика, пока Земба осторожно промывал рану. Рана была неглубокой, хотя из неё всё ещё текла кровь.

«Только бы не задело мозг… — Томек едва не начал вслух молиться. — Только бы не сотрясение мозга…»

Хозяин подошёл поближе, швырнул папиросу в таз и с любопытством склонился над диваном.

— Ничего с ним не случится. А если бы и случилось, так… — он махнул рукой, — вас много.

Томек отвернулся. Он чувствовал, что ещё секунда — и он вцепится в горло этого мужика. А делать это было нельзя.

В это мгновение Янек открыл глаза и застонал. Потом веки у него снова сомкнулись, он глубоко вздохнул, и голова его свесилась набок. Зембе показалось, что Янек умер, и он отступил так стремительно, что толкнул стоявшего сзади мужика. Тот потрепал его по плечу.

— Говорю же я тебе, что с ним ничего не случится!.. До войны у меня был батрак, так его треснули кирпичом по башке почище, чем этого. Полежал две недели и снова принялся за работу. Правда, он придурковатым стал, деревьям кланялся, даже шапку снимал… — Хозяин засмеялся и опять закурил папиросу. — Кто это его так угостил? — спросил он.

— Не мне вам это объяснять. — Томек крепче сжал ствол винтовки. — Ваша шайка. Может быть, вы? А может быть, ваш сын, если он у вас есть. Может, и подкупленный хулиган. Знаем мы вас. Бедняк в наших камни швырять не станет! — Томек повторил слова, которые слышал в отряде во время доклада, и впервые понял, как много правды было в том, о чём им рассказывал Палюх.

Хозяин хлопнул себя по колену и расхохотался, на этот раз уже громко.

— Да что ты говоришь, миленький! Хорошо тебя вышколили! Мой сын, говоришь? Мой сын во всём отца слушается. Зачем вы ему дались?

— Отца слушается… — шёпотом повторил Земба. — Слушается отца…

— Что?

— Ничего. Где же теперь ваш сын находится? В хате его ведь нет?

— А тебе какое дело? Ты что, исповедовать меня пришёл?

— Может, и исповедовать. Не видно его что-то…

— В город он поехал, милый, в город. Нет его здесь, на ваше счастье, а то бы он вас отсюда живо турнул, если бы вам вздумалось ночью к нам ломиться. Мне-то, старику, всё едино, делайте, что хотите, и так и этак мало вам поможет. Но он — другое дело…

— Да что ты с ним разговариваешь? — крикнула из-за двери хозяйка. — Какое этому мерзавцу дело до нашего Юзека? Ты его сперва спроси, чей он сын! Зачем бы его сюда принесло, если бы у него был дом, как у всякого порядочного человека!

За окном вдруг стало светло. Тени от мебели переметнулись из одного угла комнаты в другой. Машина остановилась перед самой хатой и стояла теперь, не выключая огней и мотора.

Первым вбежал в хату Палюх, за ним фельдшер и два парня с носилками. На крыльце толпились вооружённые молодые рабочие.

— Можно нести, — оказал фельдшер, выпрямился и защёлкнул чемоданчик с перевязочными средствами. — Только поосторожнее! Кажется, ничего серьёзного. Его только оглушили, а рана не опасная. Осторожнее!

Палюх и Земба выходили последними. Секретарь парторганизации обернулся с порога.

— Не ждите сына к ужину, пан Соботинский. В милиции ему дадут поесть.

— Что? — Хозяин выронил изо рта папиросу. Земба остановился в дверях и внимательно его разглядывал. Томек сразу всё понял. Он даже предугадывал слова, которые сейчас произнесёт Палюх. Да, так оно и должно было быть.

— Мы его только что поймали возле леса…

— Врёшь ты, су… — Это закричала мать.

— Нет, любезная пани. Он сразу же признался, кто таков и откуда.

Палюх тихо затворил дверь. Из хаты не доносилось ни шороха.

— Ты его ранил в руку! — рассказывал Палюх, когда они с Зембой шли через сад. — Ребята сразу его нашли. Он сидел на опушке и стонал. Остальные убежали. Наши уже отвели его в милицию!

Палюх искоса посмотрел на Томека, желая разглядеть выражение его лица. Но было темно, и он ничего не увидел. Земба молчал. Машина, увозившая Янека, двинулась с места, прокладывая своими зажжёнными фарами широкий, светлый коридор над дорогой. Палюх и Земба догнали группу молодых рабочих и вместе с ними молча зашагали по направлению к лагерю бригады.


В барак, где помещалась амбулатория, вели четыре деревянные ступеньки. Земба уже в десятый раз ставил ногу на последнюю ступеньку и всё никак не мог решиться войти. Наконец он просунул голову в полуоткрытую дверь.

— Ну как?

— Лучше. — Фельдшер посмотрел на часы. — Во сколько сбор?

— В десять.

— А сейчас половина десятого. Посмотрим, может быть, и удастся. Из больницы его бы и через неделю не выписали, а у нас по-другому. Пор-рядок! — Он похлопал Томека по плечу. — Ничего, брат! Всё уладится!

У фельдшера была длинная, тёмная, клином подстриженная борода, — она теперь особенно резко выделялась на фоне белого халата. Эта борода внушала доверие. Всё же Земба спросил:

— Но это в самом деле не опасно?

— Нет. Я ведь оказал тебе! Ну, а теперь уходи, сынок, мне ещё надо с ним повозиться.

Фельдшер легонько вытолкнул Томека за дверь. Отпуская дверную ручку, Земба остановился. Сокальчик что-то кричал из глубины барака. Голос у него был слабый, но чёткий.

Томек пересек площадь и подошёл к трибуне, сколоченной из желтоватых, блестящих, свежеоструганных досок. Рядом с трибуной стоял Гай, заслонив рукой глаза. Свет большой, пятисотсвечовой лампы бил ему прямо в лицо.

— Поднимайте!

Натянутый на деревянную раму огромный портрет Болеслава Берута возник из темноты и, казалось, держался в воздухе.

— Немного левее!.. Ещё!.. Хорошо!

Томек с минуту стоял неподвижно, всматриваясь в портрет. Потом вышел из залитого электрическим светом круга и зашагал в темноте в сторону столовой — длинного барака без стен, с крышей, опиравшейся на два ряда невидимых столбов. Поперёк этой крыши сверкал выложенный из сотен маленьких лампочек призыв: Новый город — новая жизнь!

Томек остановился и, не моргая, смотрел на надпись до тех пор, пока она не стала двоиться у него в глазах.

Одна из лампочек с треском лопнула, и точка под восклицательным знаком погасла. На покатой крыше зашелестели осколки стекла.

Земба вздрогнул. Он прошёл мимо столовой и уселся на сваленных в кучу досках в самом тёмном углу площади, но его нащупал там луч фонарика.

— Чего это ты расселся, герой? — весело рассмеялся командир дежурного отряда. — Пойдём, скоро начало сбора!

Земба поднялся, словно автомат, и пошёл в свою палатку. Взял полотенце и долго умывался в тазу прямо под деревьями. Потом, сидя на койке Сокальчика, молча натягивал гимнастёрку.

«Как звали того кулака?.. Соботинский».

— Это ты, Томек? — окликнули его, вероятно, уже в пятидесятый раз. — Расскажи, как было?

— Что?

— Сумасшедший! Ну, с патрулем?

— Да очень просто. Саданули Янека камнем в голову и убежали.

— Что ты скромничаешь! Ведь все уже знают, что ты их главарю прострелил лапу. Как только вы открыли пальбу, тут поднялась невообразимая суматоха. Весь комендантский отряд пошёл по тревоге. Мы по стрельбе догадались, что там у вас неладно. Ты лупил, как из пулемёта! Если бы ты видел, что здесь творилось!

— Во всей стране спокойно, а у нас какая-то Мексика! — сказал кто-то в углу. — Славно сработано!

— Кажется, собираются велосипеды давать? — отозвался другой голос из темноты.

— Может, и дадут, да не тебе!

— Земба получит, он передовик труда!

— Получит лопатой по известному месту!

Это сказал Свистек. Вероятно, подслушал тогда, о чём Сокальчик разговаривал с руководителями бригады. Теперь разболтает всем… Томек напряжённо ждал, но Свистек ничего не сказал.

— Земба заслужил больше, чем все остальные! — убеждённо сказал Стефчик. — Ведь я же сам видел, как он…

Томек сорвался с места и вышел из палатки. На площади Палюх разговаривал с Гаем и ещё с кем-то, — в темноте сразу не различишь.

— Всегда у нас, чёрт возьми, всё делается в последнюю минуту! — сказал Гай.

— Ну, ей-богу же, чего вы от меня хотите?! — Это говорил командир дежурного отряда. — Я и так вторую ночь не сплю. В голове у меня всё спуталось!

— Лучше бы ты спал, да к сроку поспел! — проворчал Палюх и тут же рассмеялся. — Да к чему нам ссориться! Расстроился я, вот и болтаю! Пять лет прошло после освобождения, а тут пальба, как на фронте… Даже толком ещё не знаю, как это произошло.

— Как? Обыкновенно! — Гай щёлкнул пальцами. — Растём мы, вот и всё! И то здесь ещё спокойно. Мне казалось раньше, что будет труднее. Швырнули несколько камней из кустов!.. Подумаешь, дело!..

На дороге появилась машина, рассекла светом фар стену деревьев, вырвала из темноты белые хаты и сложенный горками кирпич. Шофёр затормозил перед котлованам, который в свете фар можно было принять за глубокую чёрную лужу, и машина исчезла за поворотом. Потом появилась перед воротами и остановилась.

— Это ещё что такое? — Палюх отбросил носком сапога маленький белый камушек и посмотрел ему вслед в темноту. Тряхнул головой, словно усталый конь. — Чёрт подери! — сказал он плохо повинующимися губами и с усилием разомкнул веки. — Если это представители общественности из Варшавы или воеводства приехали поздравить нашу передовую бригаду, то вы их сами принимайте! А я передохну!

Но это были вовсе не «представители общественности!», а всего лишь Ясинский — он привёз из города ракеты. Почти никто из работников бригады не видел ещё фейерверка. Ясинский гордо похлопал ладонью по картонной коробке.

— Да знаешь ли ты хотя бы, как их надо зажигать? — Гай неуверенно посмотрел на длинные цилиндры. — Пожара не наделай и не попади в ребят вместо неба… Хватит уж с нас сегодня грохота…

И он принялся рассказывать Ясинскому обо всём, что здесь произошло. Тот слушал, недоверчиво качая головой.

Земба обошёл их сторонкой и направился к палаткам шестого отряда. Ребята уже строились для парада. Командир их отряда, Мархевка, любил муштру, и они маршировали, как никто другой в бригаде. Впрочем, им это нравилось так же, как и их командиру. Земба всех их знал. Стоя в тени, он переводил взгляд с одного лица на другое. Вот этот парень хоть куда, тот — похуже… Следующий тоже хорош, а тот, с краю, был никудышный, но его здорово подтянули…

Свистки.

— Первый отряд, строиться!

— Второй отряд!

— Третий!..

Томеку не удалось дойти до дверей амбулатории. Свисток — это свисток, святое дело. Томек повернул назад.

Они выходили из темноты колоннами и выстраивались в квадрат.

Раздалась команда:

— Сбор у костра открыт!

Начались речи. Коротко говорил Гай, ещё короче — Ясинский, и совсем коротко — Палюх.

Кто-то плеснул бензин из бидона на ветки, потом вспыхнула спичка, и высокое пламя с гулом взметнулось к небу. Огоньки прыгали по веткам, словно белки. Вдруг откуда-то из задних рядов послышались единичные рукоплескания, потом уже все увидели, кому аплодируют, и бригада так дружно захлопала в ладоши, что по площади пронёсся ветерок и даже заколебал пламя костра.

Янек шёл без посторонней помощи. Голова его была так старательно забинтована, что Томек узнал его только по росту.

— Прошу товарища Яна Сокальчика занять место на трибуне! — Гай говорил спокойно, но не смог скрыть улыбки. Ведь парень был на волосок от смерти — те сволочи едва не убили его.

Земба хотел было кинуться ему навстречу, но остался в шеренге. Он посмотрел на костёр — пламя всё разгоралось, озаряя красным светом лес, стоявший за палатками. Искры с треском разлетались в разные стороны и гасли на песке.

«Нет, теперь бы они тебя уже не сожгли…» — Словно сквозь пелену тумана, перед Томеком возникли густые чёрные волосы и весёлые глаза старосты Павляка. По лицам ребят, стоявших по другую сторону костра, блуждали тени… — «Помни, нет у тебя прощения для тех, кто меня погубил!..»

Кто-то подкинул в огонь охапку веток. Не думая о том, что он делает, Земба аплодировал, когда Томчик и Осинский возвращались в свои ряды с новенькими, блестящими велосипедами. Он не мог оторвать взгляда от огня. Как всё это было просто, как просто. Словно человек отворил дверь и вышел из тёмного погреба на свет. «Помни, нет у тебя прощения…» — «Не прощу, отец…»

— Томаш Земба!

Он не услышал.

— Томаш Земба!

Кто-то толкнул его локтем.

— Эй ты, граф! Десять раз тебя надо вызывать, что ли? Машину, видно, ждёшь? Велосипеда тебе мало?

— Что?

— Иди! Вон туда! — Товарищи со смехом вытолкнули его из ряда. Он шёл по жёлтому песку, которым посыпали площадь. Его обдало жаром костра, потом костёр остался позади. И вот Томек уже стоит перед Гаем.

— …Земба Томаш. В награду за ваш самоотверженный труд, проявленную отвагу и товарищеское поведение вы получаете велосипед!

Они обменялись рукопожатием, и Томек положил ладонь на руль велосипеда.

— Я поеду! — тихо сказал он. — Не потому, что велосипед… Я теперь всюду поеду!.. Скажите Ясинскому и Палюху, что… что со мной даже не надо говорить об этом… Если могут… пусть забудут о том, что сегодня было… Скажите, что я… что уже… Скажете?

— Скажу.

— И ещё одно… Я никогда им не прощу за отца!.. Потому что это они…

Гай смотрел ему вслед, пока тень уходящего паренька не растаяла в темноте по ту сторону костра.

Гай повернулся лицом к трибуне. Палюх не заметил этого. Он обвил рукой плечи Сокальчика, а тот сидел, опустив плечи, уткнув в ладони забинтованную голову.

— Всё в порядке! — сказал им Гай. — В полном порядке!

— Да мы знаем, милый! — Палюх крепче обнял Янека. — Знаем!

Сокальчик поднял голову и отвернулся от огня. Он тёр рукой глаза. А может быть, хотел поправить бинты? Да. Вероятно, он хотел поправить бинты.

Гай заглянул в список премированных.

— Олесинский Станислав! — прочитал он, но ему пришлось повторить ещё раз, потому что голос у него вдруг сорвался и никто не расслышал, чью фамилию он назвал.

Загрузка...