Рассказы - 1

I

Ужъ приблизительно мсяцъ Луисъ Агирре жилъ въ Гибралтар.

Онъ пріхалъ съ намреніемъ отплыть немедленно на океанскомъ пароход, чтобы занять мсто консула въ Австраліи. Это было первое большое путешествіе за все время его дипломатической карьеры.

До сихъ поръ онъ служилъ въ Мадрид, въ разныхъ министерскихъ департаментахъ или въ разныхъ консульствахъ южной Франціи, элегантныхъ дачныхъ мстечкахъ, гд впродолженіи половины года жизнь походила на вчный праздникъ. Вышедшій изъ семьи, вс члены которой посвящали себя дипломатической карьер, онъ имлъ превосходную протекцію. Родители его умерли, но его поддерживали какъ родственники, такъ и престижъ имени, которое цлое столтіе играло роль въ государственной жизни. Консулъ въ двадцать девять лтъ, онъ отправлялся въ путь съ иллюзіями студента, который готовится въ первый разъ увидть свтъ, убжденный, что вс до сихъ поръ совершенныя имъ путешествія не представляютъ ничего существеннаго.

Гибралтаръ съ его смшеніемъ языковъ и расъ былъ для него первымъ откровеніемъ того далекаго, разнообразнаго міра, навстрчу которому онъ отправлялся. На первыхъ порахъ онъ былъ такъ пораженъ, что сомнвался, является ли этогь скалистый уголокъ, врзывающійся въ море и охраняемый иностраннымъ флагомъ, частью родного полуострова. Но стоило ему только взглянуть съ отвсныхъ склоновъ скалы на большую лазоревую бухту, на розовыя горы, на которыхъ свтлыми пятнами выдлялись дома Ла Линеа, Санъ Роке и Альхесирасъ, сверкая веселой близной андалузскихъ деревушекъ, и онъ убждался, что все еще находится въ Испаніи.

И однако различіе между отдльными группами населенія, ютившимися на берегу, похожемъ на заполненную морской водой подкову, казалось ему огромнымъ. Отъ выступавшаго впередъ мыса Тарифы до гибралтарскихъ воротъ онъ видлъ однообразное единство расы. Слышалось веселое щебетанье андалузскаго говора, виднлись широкія съ отвислыми полями сомбреро, платки, облегавшіе женскіе бюсты, и пропитанныя масломъ прически, украшеныыя цвтами. Напротивъ — на огромной черно-зеленой гор, кончавшейся англійской крпостью, замыкавшей восточную часть бухты, кишла толпа разнородныхъ племенъ, царило смшеніе нарчій, настоящій карнавалъ костюмовъ. Тутъ были индусы, мусульмане, евреи, англичане, испанскіе контрабандисты, солдаты въ красныхъ мундирахъ, моряки всхъ странъ. Вс они тснились на узкомъ пространств между укрпленіями, подчиненные военной дисциплин., Утромъ посл пушечнаго выстрла отворялись ворота этой международной овчарни; а вечеромъ подъ громъ орудія они снова запирались.

А рамкой для этой полной безпокойства и движенія пестрой картины служила на дальнемъ горизонт, за чертой моря, цпь возвышенностей, мароккскія горы, берегъ пролива, этого наиболе люднаго изъ всхъ большихъ морскихъ бульваровъ, по голубымъ дорожкамъ котораго то и дло мелькали большіе быстрые корабли всхъ національностей и всхъ флаговъ, черные океанскіе пароходы, прорзающіе волны въ поискахъ гаваней поэтическаго Востока или направляющіеся черезъ Суэзскій каналъ въ безпредльный, испещренный островами, просторъ Тихаго Океана.

Въ глазахъ Агирре Гибралтаръ былъ какъ бы отрывкомъ далекаго Востока, ставшій ему на пути, азіатская гавань, оторвавшаяся отъ материка и прибитая волнами къ европейскому берегу, какъ образчикъ жизни отдаленныхъ странъ.

Онъ остановился въ одномъ изъ отелей на Королевской улиц, идущей вокругъ горы; то было какъ бы сердце города, къ которому сверху и снизу притекали, словно тонкія жилы, переулки и переулочки. На зар онъ просыпался, испуганный утреннимъ выстрломъ изъ новйшаго орудія, сухимъ и жестокимъ, безъ гулкаго эхо, какое вызываютъ старыя пушки. Дрожали стны, содрогался полъ, звенли стекла, качались ставни и нсколько мгновеній спустя на улиц поднимался все боле разраставшійся шумъ спшащей толпы, топотъ тысячи ногъ, шопотъ негромкихъ разговоровъ вдоль запертыхъ, безмолвныхъ зданій. To были испанскіе рабочіе, приходившіе изъ Ла Линеа на работы въ арсенал и крестьяне изъ Санъ Роке и Альхесирасъ, снабжавшіе жителей Гибралтара овощами и плодами.

Еще было темно.

Надъ берегами Испаніи небо, быть можетъ, уже было голубое и горизонтъ начиналъ окрашиваться отъ золотыхъ брызгъ великолпно встававшаго солнца. А здсь въ Гибралтар морской туманъ сгущался вокругъ вершины горы, образуя нчто въ род темнаго зонтика, покрывавшаго городъ, наполняя его влажнымъ полумракомъ, орошая улицы и крыши неощутимымъ дождемъ. Этотъ вчный туманъ, покоившійся на вершин горы, словно зловщая шляпа, приводилъ жителей въ отчаяніе. To былъ, казалось, духъ старой Англіи, перенесшійся черезъ моря, чтобы охранять ея завоеванія, обрывокъ лондонскихъ тумановъ, дерзко застывшій лицомъ къ лицу съ сожженными берегами Африки, въ самомъ сердц солнечной страны.

Занималось утро.

Свтъ солнца, не встрчавшій на бухт никакихъ препятствій, проникалъ наконецъ въ пространство между желтыми и голубыми домами Гибралтара, спускался въ самую глубь его узкихъ улицъ, разсивалъ туманъ, запутавшійся въ деревьяхъ Аламеды и въ зелени сосенъ, тянувшихся вверхъ по гор, замаскировывая укрпленія вершины, заставлялъ выступать изъ полумрака срыя громады стоявшихъ въ гавани броненосцевъ и черныя спины пушекъ береговыхъ батарей; просачивался въ мрачныя амбразуры, продланныя въ скал, въ эти отверстія пещеръ, эти откровенія таинственныхъ защитительныхъ сооруженій, созданныхъ въ самомъ сердц скалы съ прилежаніемъ кротовъ.

Когда не въ силахъ заснуть отъ уличнаго шума Агирре сходилъ внизъ и покидалъ отель, коммерческая жизнь на улиц уже находилась въ полномъ разгар. Масса народа. Все населеніе города и сверхъ него экипажъ и пассажиры стоявшихъ въ гавани судовъ. Агирре вмшивался въ сутолоку этой космополитической толпы. Онъ шелъ отъ кварталовъ Пуерта дель Маръ и до дворца губернатора. Онъ сдлался англичаниномъ, какъ онъ, улыбаясь, выражался. Co свойственной испанцамъ инстиктивной приспособляемостью къ обычаямъ всхъ странъ, онъ подражалъ манерамъ гибралтарцевъ англійскаго происхожденія. Купилъ себ трубку, надвалъ на голову маленькую дорожную шляпу, засучивалъ брюки, а въ рук держалъ маленькую тросточку. Въ тотъ самый день, когда онъ пріхалъ, еще до наступленія ночи, въ Гибралтар уже знали, кто онъ и откуда. Два дня спустя съ нимъ раскланивались владльцы магазиновъ, стоя на пороге своихъ лавокъ, а праздношатающіеся, толкавшіеся группами на площадк передъ биржей, обмнивались съ нимъ тми любезными взглядами, съ которыми смотрятъ на иностранца въ маленькомъ город, гд никто не можетъ сохранить никакой тайны.

Онъ шелъ по средин улицы, сторонясь легкихъ повозокъ съ крышей изъ блой парусины. Въ табачныхъ магазинахъ хвастливо красовались разноцвтныя надписи на фигурахъ, служившихъ торговымъ клеймомъ. Въ окнахъ были нагромождены, подобно кирпичамъ, пакеты съ табакомъ и выдлялись чудовищной величины сигары, которыхъ нельзя было курить, завернутыя въ серебряную бумагу, точно колбасы. Сквозь убранныя украшеніями двери лавокъ евреевъ виднлись прилавки, наполненные свертками шелка и бархата, а съ потолка висли куски богатыхъ кружевъ. Индусскіе торговцы выставляли на самой улиц свои разноцвтныя экзотическія богатства:- ковры, затканные страшными божествами и химерическими животными, коврики, на которыхъ лотосъ былъ использованъ для самыхъ странныхъ комбинацій, кимоно, окрашенныя въ мягкіе неопредлимые цвта, фарфоровыя китайскія вазы съ чудовищами, извергавшими пламя, янтарнаго цвта шали, легкіе, точно вздохъ, а въ маленькихъ окнахъ, превращенныхъ въ выставки, красовались всевозможныя бездлушки дальняго Востока, изъ серебра, слоновой кости и чернаго дерева:- черные слоны съ блыми клыками, пузатые Будды, филигранной работы драгоцнности, таинственные амулеты и кинжалы съ чеканкой отъ рукоятки до острія клинка.

Въ перемежку со всми этими магазинами открытаго портоваго города, живущаго контрабандой, шли кондитерскія, содержимыя евреями, и кафэ и снова кафэ, одни въ испанскомъ вкус, съ круглыми мраморными столами, о которые съ трескомъ ударялись костяшки домино, съ облаками табачнаго дыма и громкими разговорами, сопровождавшимися жестикуляціей, другія въ дух англійскихъ б_a_p_ъ, переполненныхъ неподвижными и безмолвными постителями, поглощавшими одинъ coc-tail за другимъ, безъ всякихъ признаковъ возбужденія:- только ихъ носы становились все красне.

Посредин улицы двигались взадъ и впередъ, подобно маскараду, самые разнообразные типы и костюмы, такъ поразившіе Агирре, какъ зрлище не похожее на остальные европейскіе города. Проходили уроженцы Марокко, одни въ длинныхъ блыхъ или черныхъ плащахъ, съ капюшономъ, словно монахи, другіе въ широкихъ шароварахъ, съ голыми ногами, обутыми въ легкія желтыя сандаліи и съ бритыми головами, защищенными чалмой. To были танхерскіе мавры, снабжавшіе рынокъ курами и огородными растеніями, хранившіе свои деньги въ кожанныхъ расшитыхъ сумкахъ, висвшихъ на ихъ широкихъ поясахъ, Мароккскіе евреи, одтые по восточному, въ шелковыхъ мшковатыхъ одеждахъ и въ священническихъ шапочкахъ, проходили, опираясь на палку, робко влача свои тучныя тла. По мостовой ритмически раздавались тяжелые шаги высокихъ, худыхъ, блокурыхъ гарнизонныхъ солдатъ. Одни были одты въ простыя куртки изъ хаки, какъ во время войны, другіе щеголяли въ традиціонныхъ красныхъ мундирахъ. Блыя или вызолоченныя каски чередовались съ плоскими, какъ тарелка, шляпами. На груди сержантовъ сверкали красныя ленты, другіе солдаты держали подъ мышкой тонкую трость — знакъ власти. Изъ воротника многихъ мундировъ торчала чрезмрно тонкая, свойственная англичанамъ шея, длинная, какъ шея жирафа, съ остро выдававшимся впередъ кадыкомъ.

Вдругъ глубина улицы наполнялась блыми пятнами:- словно подвигалась впередъ съ ритмическимъ шумомъ лавина блоснжныхъ лепешекъ. To были фуражки матросовъ. Съ крейсировавшихъ по Средиземному морю броненосцевъ сходилъ освободившійся отъ службы экипажъ и улица наполнялась русыми бритыми парнями, блыя лица загорли отъ солнца, голая грудь выдлялась изъ синяго воротника, къ низу расширявшіеся панталоны, похожіе на ноги слона, покачивались то въ одну, то въ другую сгорону. To были молодые люди съ маленькими головами и дтскими чертами, съ огромными ручищами, свисавшими внизъ, точно имъ трудно было выдерживать ихъ тяжесть. Группы матросовъ разбивались и исчезали въ переулкахъ въ поискахъ трактира. Полицейскій въ блой каск тоскливо глядлъ имъ вслдъ, убжденный, что ему придется вступить не съ однимъ изъ нихъ въ борьбу и просить:- «потише! именемъ короля!», когда при вечернемъ пушечномъ выстрл они отправятся изрядно пьяные на броненосецъ.

А въ перемежку съ солдатами и матросами проходили цыгане съ длинными палками и почернвшими отъ солнца лицами и старыя отвратительныя цыганки, пристававшія къ владльцамъ магазиновъ, какъ только т выходили постоять у дверей, таинственно указывая на спрятанныя подъ платкомъ или юбкой предметы; евреи изъ города, въ длинныхъ сюртукахъ и блестящихъ цилиндрахъ, отправлявшіеся на какой-нибудь изъ своихъ праздниковъ; негры — выходцы изъ англійскихъ колоній, мднолицые индусы съ свисавшими усами, въ широкихъ короткихъ блыхъ шароварахъ, похожихъ на фартукъ, еврейки изъ Гибралтара, высокія, стройныя, элегантныя, одтыя въ блое, выступавшія съ корректностью англичанокъ, старыя еврейки изъ Марокко, тучныя, съ вздутыми животами, въ разноцвтныхъ платкахъ, накинутыхъ на голову вплоть до самыхъ висковъ. Мелькали черные сутаны католическихъ патеровъ, застегнутые на вс пуговицы сюртуки протестантскихъ пасторовъ, открытые длинные кафтаны почтенныхъ раввиновъ, согбенныхъ, бородатыхъ, грязныхъ, преисполненныхъ священной мудрости.

Весь этотъ разнообразный міръ, запертый въ узкомъ пространств укрпленнаго города, говорилъ въ одно и то же время на разныхъ языкахъ, переходя въ теченіе разговора сразу съ англійскаго на испанскій, произносимый съ сильнымъ андалузскимъ акцентомъ.

Агирре съ восхищеніемъ смотрлъ на полную движенія картину Королевской улицы, на это постоянно возобновлявшееся разнообразіе уличной толпы. На большихъ бульварахъ Парижа, просидвъ дней шесть въ одномъ и томъ же кафэ, онъ уже зналъ большинство прохожихъ. Это были все одни и т же люди. А въ Гибралтар, не покидая маленькой главной улицы, онъ каждый день переживалъ сюрпризы.

Между двумя рядами домовъ, казалось, проходилъ весь міръ.

Вдругъ улица напопнялась людьми съ войлочными шляпами на русыхъ головахъ, съ зелеными глазами и сплюснутыми носами. To было вторженіе русскихъ. Въ гавани бросилъ якорь океанскій пароходъ, отвозившій въ Америку этотъ грузъ человческаго мяса. Они разсивались по всей улиц, наполняли кафэ и лавки и въ ихъ нахлынувшей волн исчезало обычное населеніе Гибралтара. Черезъ два часа толпа исчезала и снова появлялись каски солдатъ и полицейскихъ, фуражки моряковъ, чалмы и сомбреро мавровъ, евреевъ и христіанъ. Океанскій пароходъ уже вышелъ въ море, запасшись углемъ. Такъ смнялись въ теченіе дня быстро появлявшіяся и такъ же быстро исчезавшія шумныя толпы всхъ народовъ континента. Этотъ городъ былъ какъ бы передней Европы, узкимъ проходомъ, посредствомъ котораго одна часть міра сообщается съ Азіей, другая съ Америкой.

При заход солнца, наверху на гор сверкала молнія выстрла и грохотъ «вечерней пушки» извщалъ иностранцевъ, не имвшихъ права пребыванія въ город, что они должны его покинуть. По улицамъ проходилъ игравшій вечернюю зорю военный оркестръ изъ флейтъ и барабановъ, окружавшихъ любимый англичанами національный инструментъ, большой барабанъ, на которомъ игралъ обими руками потя, съ засученными рукавами, атлетъ съ крпкими мускулами. За оркестромъ шагалъ Санъ Педро, офицеръ подъ конвоемъ, съ ключами отъ городскихъ воротъ.

Гибралтаръ оставался отрзаннымъ отъ остального міра. Запирались ворота и опускныя ршетки. Сосредоточившись въ себ, городъ весь отдавался религіозному рвенію, находя въ вр пріятное времяпрепровожденіе передъ ужиномъ и сномъ.

Евреи зажигали въ синагогахъ лампы и пли славу Іегов. Католики молились въ собор, склонившись надъ четками. Изъ протестантской церкви, выстроенной въ мавританскомъ вкус, словно мечеть, вырывались, какъ небесный шопотъ, голоса двушекъ подъ аккомпаниментъ органа; мусульмане собирались въ дом своего консула, чтобы гнусавымъ голосомъ произносить монотонныя безконечныя привтствія Аллаху. Въ ресторанахъ, сооруженныхъ протестантскими обществами трезвости во имя уничтоженія порока пьянства, солдаты и моряки сидли трезвые, попивая лимонадъ или чай изъ чашекъ и вдругъ затягивалй гимны въ честь Бога Израиля, который во время оно вывелъ евреевъ изъ пустыни, а теперь велъ старую Англію по всмъ морямъ, дабы она могла во всемъ мір распространить свою мораль и свое сукно.

Религія настолько заполняла существованіе этихъ людей, что подавляла даже національное различіе. Агирре зналъ, что въ Гибралтар онъ не испанецъ, а — католикъ. Хотя большинство были англійскими подданными, но они не помнили объ этомъ и называли другъ друга по вроисповданіямъ.

Прогуливаясь по Королевской улиц, Агирре выбралъ себ любимую остановку — дверь индусской лавки, содержателемъ которой былъ индусъ изъ Мадраса, по имени Кхіамуллъ. Въ первые дни своего пребыванія въ город онъ купилъ у него нсколько подарковъ для своихъ кузинъ, жившихъ въ Мадрид, дочерей бывшаго полномочнаго министра, покровительствовавшаго ему въ его карьер. Съ тхъ поръ онъ останавливался передъ магазиномъ, чтобы поболтать съ Кхіамулломъ, маленькимъ человкомъ съ бронзовымъ и зеленоватымъ лицомъ, съ ярко черными усами, торчавшими надъ его губами, какъ усы тюленя. Его влажные нжные глаза, глаза антилопы, глаза кроткаго загнаннаго животнаго, казалось, ласкали Агирре, какъ мягкій бархатъ. Онъ говорилъ съ нимъ по испански, мшая съ словами, произнесенными съ андалузскимъ акцентомъ, безчисленное количество рдкихъ словъ чужедальнихъ нарчій, заученныхъ во время своихъ скитаній. Онъ исколесилъ полміра за счетъ коммерческой компаніи, которой служилъ, и разсказывалъ о своей жизни въ Капштат, Дурбан, на Филиппинахъ и въ Мальт, съ выраженіемъ скуки и усталости.

Иногда онъ казался молодымъ, иногда, напротивъ, лицо его становилось вдругъ старческимъ. Люди его племени не имли опредленнаго возраста. Меланхолическимъ голосомъ изгнанника вспоминалъ онъ о своей далекой солнечной родин, о великой священной рк, объ индусскихъ двушкахъ, увнчанныхъ цвтами, со стройными и упругими тлами, съ бронзовыми животами, точно принадлежавшими статуямъ, виднвшимися между украшенной драгоцнными каменьями кофточкой и полотняной юбкой. Если ему удастся сколотить столько, сколько нужно для перезда домой, онъ непремнно женится на одной изъ этихъ двушекъ, съ широко раскрытыми глазами и благоухающимъ, какъ розы, дыханіемъ, едва вышедшей изъ дтства. А пока что онъ живетъ, какъ аскетъ-факиръ среди обитателей запада, людей нечистыхъ. Онъ не прочь съ ними длать дло, но избгаетъ ихъ прикосновенія. О! Лишь бы вернуться туда! Лишь бы не умереть вдали отъ священной рки!

И высказывая свои желанія любопытному испанцу, распрашивавшему его о далекихъ странахъ солнца и чудесъ, индусъ кашлялъ, кашлялъ со скорбнымъ выраженіемъ, и лицо его становилось темне, словно кровь, которая текла подъ его бронзовой кожей, была зеленаго цвта.

Иногда, точно просыпаясь отъ сна, Агирре спрашивалъ себя, что онъ собственно длаетъ въ Гибралтар. Съ тхъ поръ, какъ онъ пріхалъ сюда съ намреньемъ отплыть, черезъ проливъ прохало уже три большихъ парохода, державшіе курсъ къ заокеанскимъ странамъ. A онъ пропустилъ ихъ, длая видъ, что не знаетъ, куда они дутъ, все снова и снова наводя справки объ условіяхъ путешествія, и писалъ въ Мадридъ могущественному дяд письма, въ которыхъ говорилъ о какихъ-то неопредленныхъ болзняхъ, заставляющихъ его въ данный моментъ отсрочить свой отъздъ. Почему? Почему?

II

Вставъ на слдующій день посл своего прізда въ Гибралтаръ съ постели, Агирре посмотрлъ сквозь ставни своей комнаты съ любопытствомъ чужестранца.

Небо было облачно, настоящее октябрьское небо. И однако стояла пріятная, теплая погода, изобличавшая близость береговъ Африки.

На балкон одного изъ ближайшихъ домовъ онъ увидлъ странное сооруженіе, большую бесдку изъ положенныхъ крестъ на крестъ камышей, украшенную зелеными втками. Между занавсками пестрыхъ кричащихъ цвтовъ онъ увидлъ внутри хрупкаго сооруженія длинный столъ, стулья и старинной формы лампу, висвшую съ потолка. Что за странный народъ, который имя квартиру живетъ на крыш!

Слуга изъ отеля, убиравшій его комнату, отвтилъ на его разспросы. Гибралтарскіе евреи празднуютъ какъ разъ праздникъ Кущей, одинъ изъ самыхъ большихъ праздниковъ въ году, установленный въ память продолжительныхъ скитаній израильскаго народа по пустын. Чтобы не забыть о скорби и страданіяхъ этого перехода, евреи должны были сть на вольномъ воздух, въ хижин, напоминавшей палатки и шалаши ихъ отдаленныхъ предковъ. Наиболе фанатичные, наиболе приверженные къ старымъ обычаямъ, дятъ, стоя, съ палкой въ рук, словно посл послдняго куска должны снова отправиться въ путь. Еврейскіе коммерсанты, живущіе на главной улиц, устраиваютъ свою хижину на балкон, евреи изъ бдныхъ кварталовъ — на патіо или во двор, откуда могли видть кусокъ чистаго неба. Т, кто по отчаянной бдности ютились въ конурахъ, приглашались сть въ хижины боле счастливыхъ съ тмъ братскимъ чувствомъ, которое крпкими узами солидарности связываетъ представителей этого народа, ненавидимаго и гонимаго врагами.

Хижина, которую видитъ Агирре, принадлежитъ сеньорамъ Абоабъ (отцу и сыну), банкирамъ-мняламъ, контора которыхъ находится на этой же Королевской улиц черезъ нсколько домовъ. И слуга произносилъ имя Абоабъ (отца и сына) съ тмъ суеврнымъ почтеніемъ и вмст съ тмъ съ той ненавистью, которую бдняку внушаетъ богатство, считаемое имъ несправедливостью.

Весь Гибралтаръ ихъ знаетъ! Знаютъ ихъ даже въ Танхер, въ Рабат и Казабланк. Разв сеньоръ ничего о нихъ не слыхалъ? Сынъ ведеть дло, но отецъ тоже находится въ контор, освящая все своимъ присутствіемъ почтеннаго патріарха, авторитетностью старости, которую еврейскія семейства считаютъ непогршимой и священной.

— Если бы вы, сударь, видли старика! — прибавилъ слуга съ болтливостью андалузца. — У него блая борода вотъ этакая, до самаго брюха, а если бы его опустить въ горячую воду, она сдлалась бы боле сальной, чмъ въ горшк, гд готовится пища. Онъ почти такой же грязный, какъ великій раввинъ, который у нихъ въ род, какъ епископъ. Но денегъ у нихъ тьма тьмущая! Золото они забираютъ цлыми пригоршнями, Фунты стерлинги — лопатами. А если бы вы видли пещеру, въ которой они торгуютъ, вы удивились бы! Настоящая кухня! И не повришь, что тамъ могутъ храниться такія богатства!

Когда посл завтрака Агирре вернулся наверхъ въ комнату за трубкой, онъ замтилъ, что хижина сеньоровъ Абоабъ была занята всей семьей. Въ глубин онъ, казалось, различалъ блую голову старика, предсдательствовавшаго за столомъ, a no об его стороны руки, опиравшіяся на столъ, юбки и брюки:- остальная часть ихъ фигуръ быяа невидима.

На террасу вышля дв молодыя женщины, которыя на минуту взглянули на любопытнаго, стоявшаго у окна отеля; а потомъ обратили свои взоры въ другую сторону, словно не замчая его присутствія. Сеньориты Абоабъ не показались Агирре красавицами. Онъ подумалъ:- красота еврейскихъ женщинъ — одно изъ тхъ многихъ ложныхъ мнній, освященныхъ привычкой и временемъ, которыя принимаются безъ всякой критики. У нихъ были большіе глаза, красивые, какъ глаза коровъ, подернутые дымкою и широко раскрытые, но ихъ портили густыя выпуклыя брови, черныя и сросшіяся, похожія на дв чернильныя черты. У нихъ были толстые носы и подъ зарождавшейся тучностью начинала исчезать юношеская стройность ихъ тлъ.

Потомъ вышла еще одна женщина, безъ сомннія, ихъ мать, дама, до того полная, что тло ея колыхалось при каждомъ движеніи. У нея были т же красивые глаза, также обезображенные некрасивыми бровями. Носъ, нижняя губа и мясистая шея отличались дряблостью. Дама уже перешагнула за черту роковой зрлости, которая только что начинала обозначаться въ дочеряхъ. Лица у всхъ трехъ были желтовато-блдны, того некрасиваго цвта, который свойствененъ восточнымъ расамъ. Ихъ толстыя, слегка синія губы указывали на нсколько капель африканской крови, примшавшихся къ ихъ азіатскому происхожденію.

— Ого! — пробормоталъ вдругь Агирре, охваченный удивленіемъ.

Ha террасу изъ глубины хижины вышла четвертая женщина. Вроятно, — англичанка. Испанецъ былъ въ этомъ увренъ. Смуглая англичанка съ синевато-черными волосами, съ стройнымъ тломъ и граціозными движеніями. Вроятно, креолка изъ колоній, результатъ союза восточной красавицы и англійскаго воина.

Безъ застнчивости посмотрла она на окно отеля, разсмотрла испанца пристальнымъ взоромъ дерзкаго мальчика и смло выдержала его взглядъ. Потомъ повернулась на каблукахъ, словно желая начать танецъ, обернулась къ любопытному спиной и оперлась на плечи двухъ другихъ молодыхъ двушекъ, толкала ихъ и съ удовольствіемъ, среди громкаго смха, тормошила ихъ лнивыя тучныя тла своими руками сильнаго эфеба.

Когда он вс вернулись внутрь хижины, Агирре оставилъ свой обсерваціонный пунктъ, все боле убждаясь въ правильности своихъ наблюденій.

Несомннно, она не была еврейкой. И чтобы окончательно въ этомъ убдиться, онъ въ дверяхъ отеля заговорилъ объ этомъ съ директоромъ, знавшимъ весь Гибралтаръ. По нсколькимъ словамъ тотъ угадалъ, о комъ говорилъ Агирре.

— Это Луна — Лунита Бенаморъ, внучка стараго Абоабъ! Что за двушка! А! Первая красавица Гибралтара! Да и богата жеі Самое меньшее — сто тысячъ дуро приданаго!

Итакъ, она всетаки — еврейка!

Посл этого Агирре часто встрчалъ Луну, въ тсномъ город, гд люди не могли двигаться, не сталкиваясь другъ съ другомъ. Онъ видлъ ее на балкон ея дома, встрчался съ ней на Королевской улиц, когда она входила въ контору дда, и слдовалъ за ней иногда почти до самой Пуэрта дель Маръ, иногда до противоположнаго конца города, до Аламеды. Она почти всегда ходила одна, какъ вс гибралтарскія двушки, воспитанныя на англійскій манеръ. Къ тому же маленькій городъ походилъ на общій домъ, гд вс другъ друга знали и гд женщина не подвергалась никакой опасности.

При встрч, Агирре и она обмнивались холодными взглядами, но съ такимъ выраженіемъ, какъ будто неоднократно уже видались. Первоначально консулъ былъ нсколько смущенъ. Въ немъ заговорили вковые предразсудки. Еврейка! Никогда бы онъ не поврилъ, что она принадлежитъ къ этому племени. Въ ея корректной и элегантной вншности англійской сеньориты ничто не говорило объ ея экзотическомъ происхожденіи, кром явной склонности къ шелковымъ платьямъ яркихъ цвтовъ, преимущественно цвта земляники, и къ бросающимся въ глаза драгоцннымъ камнямъ. Съ роскошью американки, не считающейся со временемъ, она выходила рано утромъ, надвъ на грудь большую нить жемчуга и огромныя брилліантовыя сережки. Большая шляпа съ богатыми перьями, выписанная изъ Лондона, скрывала эбеновый шлемъ ея волосъ.

Агирре имлъ въ Гибралтар друзей, людей праздныхъ, съ которыми познакомился въ кафэ, обязательныхъ и любезныхъ еврейскихъ юношей, относившихся съ инстинктивной симпатіей къ этому к_а_с_т_и_л_ь_с_к_о_м_у чиновнику, разспрашивая его о длахъ Испаніи, какъ будто то была отдаленная страна.

Когда передъ ними проходила въ своихъ постоянныхъ прогулкахъ по Королевской улиц, предпринятыхъ просто для того, чгобы убить время, Луна Бенаморъ, они говорили о ней съ уваженіемъ.

— Боле ста тысячъ дуро!

Вс знали цифру ея приданаго. И они сообщали консулу о существованіи нкоего еврея, жениха двушки. Онъ находится въ Америк, чтобы увеличить свое состояніе. Хотя онъ богатъ, но еврей долженъ работать, дабы умножить наслдіе отцовъ. Родители вошли въ эту сдлку, не спросивъ молодыхъ объ ихъ согласіи, когда ей было двнадцать лтъ, а онъ уже былъ мужчиной, не мало вынесшимъ отъ постоянной перемны мста жительства и приключеній во время путешествій. Уже около десяти лтъ Луна ждетъ возвращенія жениха изъ Буэносъ-Айреса, не обнаруживая никакого нетерпнія, увренная въ томъ, что все исполнится, когда настанетъ предназначенный часъ, какъ ждутъ вс двушки ея народа.

— Эти еврейки — говорилъ одинъ изъ друзей Агирре, — никогда не спшатъ. Он привыкли ждать. Взгляните на ихъ родителей! Они не уставая ждутъ тысячи лтъ пришествія Мессіи!

Однажды утромъ, когда посл окончанія праздника Кущей еврейское населеніе вернулось къ обычной жизни, Агирре вошелъ въ контору Абоабовъ подъ предлогомъ необходимости размнять нкоторую сумму на англійскія деньги.

Контора представляла прямоугольникъ, получавшій свтъ только отъ дверей. Нижняя часть стнъ была выложена блыми изразцами, верхняя отштукатурена. Прилавокъ раздлялъ контору на дв части. Та, которая была ближе къ дверямъ, предназначалась для публики, остальная для хозяевъ и для большого желзнаго ящика. У входа деревянная кружка съ еврейскими надписями приглашала единоврцевъ жертвовать въ пользу благотворительныхъ учрежденій общины. Евреи, имвшіе дла съ конторой, опускали въ эту кружку мелочь, которую получали изъ кассы.

За прилавкомъ онъ увидлъ обоихъ Абоабъ, отца и сына.

Патріархъ Самуилъ Абоабъ былъ древній тучный старикъ. Онъ сидлъ въ кресл, и его твердый и вмст подвижной животъ налзалъ на грудь. Верхняя губа была выбрита и благодаря отсутствію зубовъ нсколько ввалилась. Блестящая, у корней немного желтоватая борода, борода настоящаго патріарха, ниспадала внизъ волнистымъ шелкомъ, придавая ему величіе пророка. Отъ старости плаксиво дрожалъ его голосъ, а въ глазахъ было выраженіе слезливой нжности. Малйшее волненіе заставляло его плакать. Каждое слово, казалось, вызывало въ немъ трогательныя воспоминанія. Даже когда онъ молчалъ, изъ его глазъ текли ручьями слезы, словно то были источники, изъ которыхъ била скорбь цлаго народа, впродолженіи вковъ гонимаго и проклинаемаго.

Сынъ его Забулонъ былъ уже старъ, но крпкій и черный онъ все еще казался молодымъ. У него были черные глаза, мягкіе и кроткіе, но въ нихъ порой вспыхивалъ огонекъ, говорившій о фанатической душ, о несокрушимой вр древняго населенія Іерусалима, всегда готоваго побить камнями или распять на крест новыхъ пророковъ. У него была черная жесткая борода, какъ у воина Маккавея, а лохматая черная шевелюра походила на мховую шапку.

Забулонъ былъ однимъ изъ наиболе дятельныхъ и уважаемыхъ членовъ еврейской общины, безъ котораго не обходилось ни одно благотворительное дло, былъ голосистымъ канторомъ синагоги, большимъ другомъ раввина, котораго называлъ «нашимъ духовнымъ вождемъ» и приходилъ во вс дома, гд умиралъ единоврецъ, чтобы сопровождать пніемъ его предсмертные стоны и омыть потомъ тло покойнаго водой, стекавшей ручьемъ на самую улицу. По субботамъ и въ дни большихъ праздниковъ онъ шелъ торжественно въ синагогу, въ сюртук, перчаткахъ и цилиндр, сопровождаемый тремя бдными единоврцами, жившими на крохи, падавшія со стола хозяевъ. Они были разодты и торжественны не мене ихъ покровителя.

— Вниманіе! — кричали остряки Королевской улицы. — Сторонись, детъ броненосецъ съ четырьмя трубами.

И вс четверо проталкивались между группами людей, держа курсъ къ синагог, обращаясь то въ одну, то въ другую сторону, чтобы посмотрть, не остается ли на улиц какой — нибудь плохой еврей, не желающій постить храмъ, и немедленно же объ этомъ донести «духовному вождю».

Пораженный бдностью конторы, походившей на кухню, Агирре еще боле удивлялся при вид той легкости, съ которой катились деньги на узкомъ прилавк. Исчезали свертки съ серебряной монетой, быстро проходившей сквозь волосатые, привыкшіе считать пальцы Забулона, фунты стерлинговъ издавали пвучій звукъ, ударяясь о дерево съ веселымъ звономъ золота; банковые билеты, сложенные вдвое, какъ листы несшитой тетради, на мгновеніе показывали цвта своей національности, прежде чмъ исчезнуть въ ящик; мелькали однообразныя простыя блыя англійскія бумажки, нжно-голубыя французскія, наполовину зеленыя, наполовину красныя испанскія.

Вс гибралтарскіе евреи приходили сюда съ тою коммерческой солидарностью, которая побуждала ихъ заходить лишь въ лавки единоврцевъ, и Забулонъ, одинъ, безъ помощи приказчиковъ, не позволяя отцу, этому почтенному фетишу богатства семьи, покидать кресло, направлялъ этотъ танецъ денегъ, переводя золото изъ рукъ публики въ глубину желзнаго ящика или не безъ грусти разбрасывая его по прилавку.

И смшная дыра, казалось, становилась больше и краше, по мр того, какъ съ устъ банкира и его кліентовъ сыпались звучныя названія:- Лондонъ, Парижъ, Вна! Во всхъ частяхъ свта контора Абоабъ имла связи. Ея имя и вліяніе играли роль не только въ знаменитыхъ столицахъ, но и въ жалкихъ уголкахъ, везд, гд только находился хоть какой — нибудь представитель ихъ племени. Рабатъ, Казабланка, Лараче, Тафилете, Фесъ — во вс эти африканскія мстечки большія европейскія банкирскія конторы могли проникнуть только при помощи этихъ посредниковъ, жившихъ бдно, не смотря на свое почти знаменитое имя.

Мняя деньги Агирре, Забулонъ привтствовалъ его, какъ знакомаго. Въ этомъ город по прошествіи сутокть все знали другъ друга.

Старикъ Абоабъ немного поднялся на своемъ кресл и приблизилъ свои нжные глаза съ нкоторымъ удивленіемъ, впервые увидвъ этого постителя среди обычной публики кліентовъ, всегда однихъ и тхъ же.

— Это консулъ, отецъ! — произнесъ Забулонъ, не поднимая глазъ съ денегъ, которыя считалъ, угадывая движеніе старика, сидвшаго за его спиной. — Испанскій консулъ, живущій въ отел противъ нашего дома!

Патріархъ, казалось, былъ тронутъ и поднесъ руку къ шляп съ кроткой вжливостью.

— Ахъ! Консулъ! Сеньоръ консулъ! — произнесъ онъ дтскимъ голосомъ, подчеркивая титулъ, какъ бы желая уврить въ своемъ огромномъ почтеніи ко всмъ земнымъ властямъ… Большую честь вы намъ оказываете вашимъ посщеніемъ, сеньоръ консулъ!

И считая себя обязаннымъ сказать постителю еще нсколько лестныхъ словъ, онъ прибавилъ съ дтскими вздохами, придавая своимъ фразамъ точность и лаконичность телеграммы:

— Ахъ! Испанія! Страна прелестная, страна изящная, страна сеньоровъ. Мои предки были оттуда, изъ мстечка, называемаго Эспиноса де лосъ Монтеросъ.

Голосъ его дрожалъ, волнуемый воспоминаніями, и онъ прибавилъ, словно мысль его снсва возвращалась къ боле близкимъ временамъ:

— Ахъ, Кастеларъ!.. Кастеларъ — другъ и защитникъ евреевъ!

Потокъ слезъ, до сихъ поръ съ трудомъ удерживаемый, вдругъ хлынулъ изъ его очей при этомъ благодарномъ воспоминаніи и оросилъ его бороду.

— Испанія! Страна прелестная! — бормоталъ разстроганный старикъ. И онъ припоминалъ все, что въ прошломъ связало его народъ и его семью съ этой страной.

Одинъ изъ Абоабовъ былъ казначеемъ кастильскаго короля, другой, чудодйственный врачъ, пользовался дружбой епископовъ и кардиналовъ. Испанскіе и португальскіе евреи были важными лицами, аристократіей племени. Разсянные нын по Марокко и Турціи, они избгаютъ сношеній съ грубымъ и жалкимъ народомъ, жившимъ въ Россіи и Германіи. И теперь еще въ синагогахъ читаются нкоторыя молитвы на древнекастильскомъ нарчіи, а лондонскіе евреи повторяютъ ихъ на память, не зная ни ихъ происхожденія ни ихъ смысла, словно то — молитвы на таинственно-священномъ язык. А онъ самъ, когда молится въ синагог за англійскаго короля, желая ему много лтъ счастья и здоровья, какъ молятся вс евреи за монарха, въ стран котораго живутъ, то мысленно прибавляетъ молитву Господу о счастьи для прекрасной Испаніи.

При всемъ своемъ почтительномъ уваженіи къ старику, Забулонъ прервалъ его строго, какъ неразумнаго ребенка. Въ его глазахъ сверкало жесгокое выраженіе фанатика-мстителя.

— Отецъ, вспомни, что они длали съ нами, какъ насъ изгоняли, и обирали, вспомни о нашихъ братьяхъ, которыхъ заживо сжигали.

— Правда! Правда! — стоналъ патріархъ, и новые потоки слезъ полились въ большой платокъ, которымъ онъ вытиралъ глаза. Правда! И всетаки въ этой прекрасной стран осталось кое что нашего… Кости нашихъ предковъ!

Когда Агирре уходилъ, старикъ простился съ нимъ съ чрезмрной любезностью. Онъ и его сынъ всегда готовы къ услугамъ сеньора консула.

И консулъ заходилъ почти каждое утро поболтать съ патріархомъ, между тмъ какъ Забулонъ обслуживалъ кліентовъ и считалъ деньги.

Самуилъ Абоабъ говорилъ объ Испаніи съ слезливымъ восторгомъ, какъ о стран чудесъ, входъ въ которую стерегутъ мрачные враги съ пламенными мечами. Вспоминаютъ ли тамъ еще о ж_и_д_а_х_ъ? И несмотря на увренія Агирре онъ не хотлъ поврить, что въ Испаніи ихъ уже не называютъ этимъ именемъ. Ему трудно умереть, не увидавъ передъ смертью еще разъ родное мстечко Эспиноса де лосъ Монтеросъ. Красивый городокъ, несомннно! Быть можетъ, тамъ еще жива память о знаменитыхъ Абоабахъ.

Испанецъ улыбаясь совтовалъ ему предпринять это путешествіе. Почему ему не отправиться туда?

– Ѣхать! Ѣхать въ Испанію!

Старикъ уходилъ въ себя отъ страха передъ такимъ путешествіемъ, какъ улитка въ свой домъ.

— Существуютъ законы противъ бдныхъ ж_и_д_о_в_ъ! Есть постановленіе католическихъ королей! Когда оно будетъ уничтожено! Когда насъ снова позовутъ!

Агирре смялся надъ его страхомъ. Ба! Католическіе короли! Гд они теперь! Кто вспоминаетъ объ этихъ добрыхъ сеньорахъ?

Однако старикъ продолжалъ говорить о своихъ страхахъ. Они такъ много страдали. Четырехсотлтній страхъ изгнанія заслъ въ его костяхъ и крови.

Лтомъ, когда жара вынуждаетъ ихъ покіинуть жгучую гору и семейство Абоабъ снимало домикъ на берегу моря, на испанской территоріи, за Ла Линеа, патріархъ жилъ въ вчномъ безпокойств, словно чуялъ опасность подъ землей, на которой стоялъ. Кто можетъ знать, что случится ночью? Кто можетъ поручиться, что онъ не проснется въ цпяхъ и какъ зврь будетъ отведенъ въ какую-нибудь гавань. Это случилось съ его испанскими предками и они должны были искать убжище въ Марокко, откуда одна втвь семьи переселилась въ Гибралтаръ, когда англичане овладли крпостью. Агирре ласково смялся надъ дтскими страхами старика, пока не вмшивался Забулонъ съ своей мрачной энергической авторитетностью.

— Отецъ разсуждаетъ правильно! Мы не подемъ туда никогда. He можемъ похать. Въ Испаніи все обстоитъ по прежнему. Подъ новымъ скрывается старое. Тамъ нтъ безопасности! Тамъ слишкомъ командуютъ женщины и вмшиваются въ то, чего не понимаютъ.

Женщины!

Забулонъ говорилъ о нихъ съ презрніемъ. Съ ними нужно обращаться, какъ обращаются евреи. Они обучаютъ ихъ только разв религіи, чтобы он могли слдить за богослуженіемъ. Ихъ присутствіе въ синагог во время многихъ актовъ не является необходимостью. А когда он присутствуютъ, имъ отводятъ мсто наверху на галлере, какъ послднимъ зрительницамъ. Нтъ! Религія дло мужчинъ! Страны, гд женщины вмшиваются въ нее, не могутъ считаться безопасными.

Потомъ суровый еврей говорилъ восторженно о «величайшемъ человк міра», о барон Ротшильд, истинномъ владык королей и правительствъ (заботясь о томъ, чтобы не забыть его баронскаго титула каждый разъ, когда произносилъ его имя) и кончалъ перечисленіемъ большихъ еврейскихъ центровъ, все боле многочисленныхъ и многолюдныхъ.

— Мы повсюду! — говорилъ онъ, насмшливо моргая однимъ глазомъ. Теперь мы распространяемся по Америк. Мняются правительства, исчезаютъ народы, мы же остаемся все тми же. He даромъ же ждемъ мы Мессію. Какой-нибудь Мессія явится.

Когда по утрамъ Агирре бывалъ въ жалкой банкирской контор, его представили двумъ дочерямъ Забулона, Соль и Эстрельи, и жен его Тамар. Однажды Агирре вдругъ почувствовалъ дрожь волненія, услышавъ сзади шелесть шелка и увидя, какъ свтлое пространство дверей затемнилось фирурой особы, которую онъ, угадалъ своими нервами.

To была Луна, входившая, чтобы дать порученіе дяд съ тмъ интересомъ, съ которымъ еврейки относятся къ коммерческимъ дламъ своей семьи. Старикъ схватилъ надъ прилавкомъ ея руки и, дрожа, погладилъ ихъ:

— Это моя внучка, сеньоръ консулъ. Моя внучка Луна. Отецъ ея умеръ, умерла и моя дочь. Она пріхала изъ Марокко. У бдняжки нтъ никого, кто бы любилъ ее такъ, какъ любитъ ее ддъ.

И тронутый своими собственными словами старикъ прослезился.

Агирре вышелъ изъ конторы съ радостью побдителя.

Они говорили другъ съ другомъ! Они познакомились!

Какъ только онъ увидитъ ее одну на улиц, онъ присоединится къ ней, пользуясь свободой благословенныхъ нравовъ, казалось, спеціально созданныхъ для влюбленныхъ.

III

Ни онъ, ни она не могли отдать себ отчета, какъ посл нсколькихъ обычныхъ встрчъ родилась между ними доврчивая дружба и какое слово впервые изобличило тайну ихъ мыслей.

Они видлись по утрамъ, когда Агирре показывался въ окн своей комнаты. Кончился праздникъ Кущей, хижина, служившая для религіознаго обряда, была сломана, но Луна подъ различными предлогами продолжала всходить на балконъ, чтобы обмняться съ испанцемъ взглядомъ, улыбкой, привтомъ.

Они не разговаривали на этой высот, изъ боязни передъ сосдями. Встрчаясь потомъ на улиц, Луисъ почтительно кланялся и присоединялся къ двушк. Они шли рядомъ, какъ два товарища, подобно другимъ парочкамъ, которыя имъ встрчались на пути.

Въ этомъ город вс знали другъ друга и только благодаря этому и могли различать супруговъ отъ простыхъ друзей.

Луна входила въ магазины, чтобы исполнять порученія Абоабовъ, какъ добрая еврейка, интересующаяся длами семьи. Иногда же она гуляла безцльно по Королевской улиц или пробиралась до аллеи Аламеда рядомъ съ Агирре, которому объясняла городскія дла. Во время этихъ прогулокъ они останавливались въ контор банкира-мнялы, чтобы поздороваться съ патріархомъ, глядвшимъ съ дтской улыбкой на молодую красивую парочку.

— Сеньоръ консулъ! Сеньоръ консулъ! — говорилъ Самуилъ. — Я принесъ изъ дома семейныя бумаги, чтобы вы ихъ почитали. He вс. Ихъ много, много! Мы Абоабы старый родъ. Я хочу, чтобы сеньоръ консулъ видлъ, что мы испанскіе ж_и_д_ы и все еще сохраняемъ память о красивой стран.

И онъ вытащилъ изъ подъ прилавка нсколько пергаментныхъ свертковъ, исписанныхъ еврейскими буквами. To были брачныя свидтельства, акты о бракахъ Абоабовъ съ видными семьями еврейской общины. Наверху на каждомъ документ виднлись съ одной стороны англійскій, съ другой — испанскій гербы, въ яркихъ краскахъ и съ золотыми линіями.

— Мы англичане! — говорилъ старикъ. Да ниспошлетъ Господь многія лта и счастье нашему королю! Но въ силу всей нашей исторіи мы испанцы, кастильцы, да — кастильцы.

Онъ выбралъ между пергаментами одинъ боле свжій и блый и склонилъ надъ нимъ свою сдую волнистую бороду и свои слезящіеся глаза.

— Это свидтельство о брак Бенамора съ моей бдной дочерью, родителей Луниты. Вы не поймете, оно написано еврейскими буквами, но на кастильскомъ язык, на древнемъ кастильскомъ нарчіи, на которомъ говорили наши предки.

И дтскимъ голосомъ, медленно, словно восхищенный архаичностью словъ, онъ прочелъ содержаніе контракта, соединившаго брачущихся «по обычаю древней Кастиліи». Потомъ перечислялъ условія брака и штрафы, ожидавшіе каждую сторону, если бы по ея вин расторгся союзъ.

— «Долженъ заплатить — неясно бормоталъ старикъ — долженъ заплатить столько то песо…» Скажите, разв теперь еще существуютъ эти старыя песо въ Испаніи, господинъ консулъ?

Въ бесдахъ съ Агирре Луна обнаруживала такой же, какъ и ея ддъ, интересъ къ красивой стран, далекой и таинственной, хотя она и начиналась всего въ нсколькихъ шагахъ, у самыхъ гибралтарскихъ воротъ. Она знала только одну рыбацкую деревушку, за Ла Линеа, гд провела лто съ семьей.

— Кадисъ! Севилья! Какъ они должны быть красивы! Я представляю ихъ себ. Я видла ихъ часто во сн и думаю, что если я когда-нибудь увижу ихъ на яву, они не удивятъ меня. Севилья! Скажите, донъ Луисъ, правда, что женихъ и невста разговариваютъ тамъ сквозь ршетку окна? Правда, что двушкамъ устраиваютъ серенады съ гитарой и бросаютъ къ ихъ ногамъ плащъ, чтобы он наступили на него! Правда, что мужчины изъ-за нихъ убиваютъ другъ друга? Какая прелесть! He возражайте. Это ужасно красиво!

Потомъ она сообщала вс свои воспоминанія о стран чудесъ, о стран легендарной, гд жили ея предки. Когда она была ребенкомъ, бабушка, жена Самуила Абоабъ, укачивала ее no ночамъ, таинственнымъ голосомъ разсказывая чудесныя д_ѣ_я_н_і_я, происходившія всегда въ благородной Кастиль и всегда начинавшіяся одинаково:- «Говорятъ и разсказываютъ, что король Толедскій влюбился въ прекрасную еврейку по имени Ракель…» Толедо!

Произнося это имя, Луна полуоткрывала глаза, точно въ полусн. Столица испанскихъ евреевъ! Второй Іерусалимъ! Тамъ жили ея благородные предки, казначей короля и врачъ всхъ грандовъ.

— Вы видли Толедо, донъ Луисъ! Бывали въ немъ! Какъ я вамъ завидую! Красивый городъ, не правда ли? Большой! Огромный! Какъ Лондонъ? Какъ Парижъ? Ну, конечно, нтъ… Но, несомннно, гораздо больше Мадрида!

И увлеченная своими восторженными грезами, она забывала всякую сдержанность и разспрашивала Луиса о его прошломъ.

Онъ, несомннно, благороднаго происхожденія. Это видно по его вншности. Съ перваго дня, какъ она его увидла, узнавъ его имя и національность, она угадала, что онъ высокаго происхожденія. Онъ — идальго, какимъ она представляла себ всхъ испанцевъ, немного напоминающій лицомъ и глазами еврея, но боле гордый, боле высокомрный, неспособный снести униженія и рабства. Быть можетъ, для большихъ праздниковъ у него есть мундиръ, красивый костюмъ, расшитый золотомъ… и шпага, да шпага!

Глаза ея блестли восторгомъ передъ идальго рыцарской страны, одтымъ самымъ обыкновеннымъ образомъ, какъ любой хозяинъ магазина въ Гибралтар, но каждую минуту онъ могъ превратиться въ блестящее наскомое, съ сверкающей окраской, вооруженное смертоноснымъ жаломъ!

И Агирре поддерживалъ ея иллюзіи, съ простотой героя подтверждая вс ея предположенія.

Да! У него есть расшитый золотомъ костюмъ, консульскій, и шпага отъ мундира, которую онъ еще ни разу не вынулъ изъ ноженъ.

Однажды въ солнечное утро оба, сами того не замчая, пошли по направленію къ Аламед. Она жадно съ откровеннымъ любопытствомъ разспрашивала его о его прошломъ, какъ это обыкновенно бываетъ, когда два человка чувствуютъ, какъ въ нихъ зарождается взаимное влеченіе. Гд онъ родился? Какъ провелъ дтство? Многихъ ли женщинъ онъ любилъ?

Они проходили подъ аркой старыхъ воротъ испанскихъ временъ, накоторыхъ еще уцлли орелъ и гербъ австрійской династіи. Въ старомъ крпостномъ рву, превращенномъ въ садъ, поднималась группа могилъ. Здсь покоились англійскіе моряки, павшіе въ битв при Трафальгар.

Они пошли по бульвару, гд деревья чередовались съ пирамидами изъ старыхъ бомбъ и коническихъ ядеръ, покраснвшихъ отъ ржавчины. Ниже огромныя пушки простирали свои жерла по направленію къ срымъ броненосцамъ, стоявшимъ въ военномъ порт, и къ просторной бухт, по голубой, переливавшейся золотомъ, равнин которой скользили блыя пятна парусныхъ лодокъ.

На большой эспланад Аламеды, у подножья покрытой соснами и домами горы, группы мальчиковъ съ голыми ногами бгали вокругъ подпрыгивавшаго мячика. Въ этотъ часъ, какъ, впрочемъ, впродолженіи цлаго дня, огромный мячъ — любимая національная игра — прыгалъ по дорожкамъ, площадкамъ и дворамъ казармъ. Шумъ криковъ и топотъ ногъ какъ военныхъ, такъ и штатскихъ, поднимался къ небу во славу сильной, любящей гигіену Англіи.

Они поднялись по большой лстниц вверхъ и сли на тнистой площадк, у памятника британскаго героя, защитника Гибралтара, окруженнаго мортирами и пушками. Взоры Луны блуждали по голубому небу, виднвшемуся сквозь колоннаду деревьевъ, и она заговорила, наконецъ, о своемъ прошломъ.

Она прожила печальное дтство.

Родившись въ Рабат, гд еврей Бенаморъ занимался вывозомъ мароккскихъ ковровъ, она жила однообразной жизнью, не зная другихъ волненій, кром страха передъ опасностью. Европейцы, жившіе въ этомъ африкайскомъ город были люди грубые, пріхавшіе съ одной только цлью, сколотить состояніе. Мавры ненавидли евреевъ. Богатыя еврейскія семейства должны были жить обособленно, среди своихъ, не выходя за предлы своей среды, въ постоянномъ оборонительномъ положеніи, въ стран, лишенной всякихъ законовъ.

Молодыя еврейки получали прекрасное воспитаніе, облегчавшееся свойственной этой рас приспособляемостью къ прогрессу. Он поражали вновь прибывшихъ въ Рабатъ путешественниковъ своими шляпами и костюмами, походившями на парижскія и лондонскія. Он играли на роял, говорили на разныхъ языкахъ. И, однако, бывали ночи, когда отъ страха никто не спалъ, когда родители одвали ихъ въ вонючія лохмоіья, и маскировали ихъ, разрисовывая имъ лицо и руки разведенной въ вод сажей и золой, силясь придать имъ безобразный и отталкивающій видъ, чтобы он казались не ихъ дочерьми, a paбынями.

To были ночи, когда боялись возстанія мавровъ, вторженія сосднихъ кабиловь, фанатически наэлектризованныхъ проникновеніемъ въ страну европейцевъ. Мавры сжигали дома евреевъ, похищали ихъ богатства, бросались, какъ бшеные зври, на блыхъ женщинъ-иноврокъ, подвергали ихъ ужаснымъ насиліямъ и затмъ сносили имъ головы съ адскимъ садизмомъ.

О! Эти ночи дтства, когда она спала стоя, одтая какъ нищенка, и когда даже ея невинный возрастъ не могъ ей служитъ эащитой. Быть можетъ, вслдствіе этихъ ужасовъ она эаболла, была при смерти, и этому обстоятельству она была обязана своимъ именемъ Луна.

— Когда я родилась, меня назвали Орабуэной, а одна изъ младшихъ сестеръ получила имя Асибуэна. Посл нсколькихъ мсяцевъ тревоги, эавершившейся вторженіемъ маврвовъ, во время котораго сожгли нашъ домъ и мы уже думали, что обречены на смерть, моя сестра и я заболли нервной лихорадкой. Асибуана умерла, я уцлла.

И она описывала Луису, который сь ужасомъ внималъ ей, событія этой экзотической необычной жизни, тоску и скорбь, выстраданныя ея матерью въ бдномъ дом, гд они нашли убжище. Дочь Абоаба кричала отъ горя и рвала свои пышные черные волосы передъ постелью, на которой двочка лежало въ лихорадочномъ бреду. Бдная ея Орабуэна умирала.

— О! дочь мояі Моя красавица Орабуэна, алмазъ мой ясный, дитя утшенія! Уже не будешь ты сть вкусную курицу! Уже не однешь ты по субботамъ красивые башмачки и мать твоя не будетъ смяться отъ гордости, когда раввинъ найдетъ тебя такой милой и хорошенькой!

Бдная женщина металась по комнат при свт гаснувшей лампы. Въ темнот она угадывала присутствіе незримаго врага, ненавистнаго У_э_р_к_о, этого демона съ кастильскимъ именемъ, являющагося въ назначенный часъ, чтобы отвести человческія существа въ мрачное царство смерти. Приходилось биться съ злодемъ, обманывать жестокаго и безобразнаго У_э_р_к_о, какъ его обманывали такъ часто ея бабки и прабабки.

Удерживая вздохи и слезы, мать старалась успокоиться и, распростершись на полу, говорила спокойно, сладенькимъ голоскомъ, словно принимала важнаго гостя:

— У_э_р_к_о! Зачмъ ты пришелъ? Ты ищешь Орабуэну? Здсь нтъ ея. Она ушла навсегда! Здсь лежитъ — Луна, красавица Лунита, милая Лунита. Иди, У_э_р_к_о, иди! Здсь нтъ той, которую ты ищешь.

На нкоторое время она успокаивалась, но потомъ страхъ снова заставлялъ ее говорить съ незримымъ, зловщимъ гостемъ. Онъ опять былъ здсь. Она чуяла его присутствіе.

— У_э_р_к_о, ты ошибаешься! Орабуэна ушла! Ищи ее въ другомъ мст. Здсь есть только Луна, красавица Лунита, золотая Лунита!

И такъ велика была ея настойчивость, что ей въ конц концовъ удалось своимъ умоляющимъ, кроткимъ голосомъ обмануть У_э_р_к_о. Чтобы освятить этотъ обманъ, на слдующій день, во время праздника въ синагог, имя Орабуэна было замнено именемъ Луны.

Агирре слушалъ этотъ разсказъ съ такимъ же интересомъ, какъ будто читалъ романъ изъ жизни отдаленной, экзотической страны, которую никогда не увидитъ.

Въ это утро консулъ сдлалъ ей предложеніе, которое уже нсколько дней носилось въ его голов и котораго онъ все не осмлился высказать. Почему имъ не полюбить другъ друга? Почему не стать женихомъ и невстой? Въ ихъ встрч было что-то провиденціальное. He даромъ случай ихъ свелъ. Они познакомились несмотря на то, что происходили изъ разныхъ странъ и принадлежали къ различнымъ расамъ.

Луна протестовала, но съ улыбкой. Что за безуміе! Быть женихомъ и невстой, зачмъ? Вдь они не могутъ обвнчаться. У нихъ разная вра. Къ тому же онъ долженъ ухать.

Агирре ршительно возражалъ.

— He разсуждайте, закройте глаза. Когда любишь, нечего размышлять. Здравый смыслъ и условности существуютъ для тхъ, кто не любитъ. Скажите «да», а время и добрая судьба все устроятъ.

Луна смялась, ей нравились серьезное лицо Агирре и страстность его словъ.

— Женихъ и невста на испанскій ладъ? Думаете, что меня это прельщаетъ? Вы удете и забудете меня, какъ, несомннно, забыли другихъ. А я останусь и буду помнить васъ. Хорошо! Мы будемъ каждый день видаться и говорить о нашихъ длахъ. Здсь невозможны серенады и если вы бросите къ ногамъ моимъ плащъ, васъ сочтутъ безумцемъ. Но неважно! Будемъ женихомъ и невстой. Пусть будетъ такъ.

И говоря это, она смялась, полузакрывъ глаза, какъ двочка, которой предлагаютъ забавную игру. Потомъ вдругъ широко раскрыла глаза, словно въ ней пробуждается забытое воспоминаніе и давитъ ей грудь.

Она поблднла. Агирре угадалъ, что она хочетъ сказать.

Она хотла говорить о своей прежней помолвк, о жених-евре, который находился въ Америк и могъ вернуться. Посл непродолжительнаго колебанія, она, не прерывая молчанія, вернулась къ своей прежней ршимости. Луисъ былъ ей благодаренъ. Она хотла скрыть свое прошлое, какъ поступаютъ вс женщины въ первомъ порыв любви.

— Хорошо! Мы будемъ женихомъ и невстой. Итакъ, консулъ, скажите мн что — нибудь красивое, что говорятъ испанцы, когда подходятъ къ ршетк окна.

Въ это утро Луна вернулась домой съ опозданіемъ, кь лёнчу. Семья ожидала ее съ нетернніемъ. Забулонъ сурово взглянулъ на племянницу. Кузины Соль и Эстрелья шутливо намекнули на испанца. Глаза патріарха стали влажными, когда онъ заговорилъ о Кастиль и консул.

Между тмъ послдній остановился передъ дверью индусской лавки, чтобы поболтать съ Кхіамулломъ. Онъ чувствовалъ потребность подлиться съ кмъ-нибудь своей чрезмрной радостью.

Цвтъ лица индуса былъ зелене обыкновеннаго. Онъ часто кашлялъ и его улыбка бронзоваго бэбэ походила на скорбную гримасу.

— Кхіамуллъ! Да здравствуетъ любовь! Поврь мн, я хорошо знаю жизнь! Ты вотъ все болешь и умрешь, не повидавъ священной рки твоей родины. Чего теб недостаетъ, — это подруги, двушки изъ Гибралтара или лучше изъ Ла Линеа, полуцыганки, въ платк, съ гвоздикой въ копн волосъ и легкой походкой! Врно говорю, Кхіамуллъ?

Индусъ улыбнулся, не безъ оттнка презрнія, и покачалъ головой.

Нтъ! Пусть каждый остается среди своихъ. Онъ сынъ своего народа и живетъ въ добровольномъ одиночеств среди блыхъ. Противъ симпатій и антипатій, коренящихся въ крови, ничего не подлаешь. Брахма, это воплощеніе божественной мудрости, раздлилъ людей на касты.

— Но, Бога ради, другъ мой Кхіамуллъ! Мн кажется, двушка въ род той, на которую я теб указываю, вовсе не достойна презрнія…

Индусъ снова разсмялся надъ его невжествомъ. Каждый народъ иметъ свои вкусы и свое обоняніе. Такъ какъ онъ считаетъ Агирре хорошимъ человкомъ, то онъ позволитъ себ открыть ему страшную тайну.

Пусть онъ посмотритъ на блыхъ, на европейцевъ, гордящихся своей чистотой и своими банями? Вс они нечистые, и имъ присущъ запахъ, котораго они никогда ничмъ не уничтожатъ. Онъ, сынъ страны лотосовъ и священнаго ила, долженъ длать надъ собой усилія, чтобы выносить ихъ прикосновеніе.

Отъ нихъ отъ всхъ пахнетъ — сырымъ мясомъ.

IV

Былъ зимній вечеръ. Небо было покрыто тучами. Было пасмурно, но не холодно. Луна и испанецъ шли медленнымъ шагомъ по дорог, ведущей къ Punta de Europa, къ крайнему пункту гибралтарскаго полуострова.

Они оставили позади себя Аламеду и берега Арсенала, пройдя между тнистыми садами и красноватыми виллами, населенными морскими и сухопутными офицерами, огромными госпиталями, похожими на цлое мстечко и казармами, напоминавшими монастыри, съ многочисленными галлереями, гд бгали кучи дтей или мыли блье и посуду солдатскія женщины, эти смлыя скиталицы по свту, сегодня находившіяся при гарнизон въ Индіи, а завтра въ Канад.

Облачное небо скрывало берегъ Африки, такъ что проливъ имлъ видъ безграничнаго моря. Напротивъ влюбленной парочки простирались темныя воды бухты и въ сумеркахъ слабо вырисовывались черныя очертанія мыса Тарифа, словно сказочный носорогъ, на морд котораго вмсто рога поднимался маякъ.

Сквозь сроватыя тучи проникалъ робкій лучъ солнца, треугольникъ тусклаго свта, похожій на излученіе волшебнаго фонаря, рисовавшій на темной поверхности моря большое блдно-золотое пятно. Въ середин этого круга блднаго свта скользилъ, какъ умирающій лебедь, блый мазокъ парусмой лодки.

Оба молодыхъ человка едва отдавали себ отчетъ въ томъ, что ихъ окружало.

Они шли погруженные въ свой эгоизмъ влюбленныхъ. Вся ихъ жизнь сосредоточивалась во взгляд или легкомъ касаніи тлъ, которыя на ходу встрчались. Изъ всей жизни природы для нихъ существовалъ только гаснущій вечерній свтъ, позволявшій имъ видть другъ друга, и тепловатый втеръ, шептавшійся въ кактусахъ и пальмахъ, казалось, служившій музыкальнымъ аккомпаниментомъ къ ихъ словамъ.

Въ правомъ ух звенлъ шумъ далекаго рева:- то море билось о скалы. Съ лвой стороны слышался, словно тихая пастушья свирль, шопотъ сосенъ, нарушаемый время отъ времени грохотомъ повозокъ, двигавшихся по горнымъ дорогамъ въ сопровожденіи роты солдатъ съ засученными рукавами и въ рубашкахъ.

Оба молодыхъ человка глядли другъ на друга съ нжностью, улыбались автоматично, какъ улыбаются влюбленные, и всетаки были исполнены грусти, той сладкой грусти, которая таитъ въ себ особое сладострастное чувство. Co свойственной ея рас положительностью Луна глядла въ будущее, между тмъ какъ Агирре довольствовался настоящимъ моментомъ, не думая о томъ, чмъ кончится эта любовь.

Къ чему разстраивать себя воображаемыми препятствіями!

— Я не похожъ на тебя, Луна! Я врю въ нашу судьбу. Мы женимся, объздимъ весь свтъ. He безпокойся! Вспомни, какъ я познакомился съ тобой. Былъ праздникъ Кущей. Ты ла, стоя, какъ цыгане, скитающіеся по свту и посл послдняго глотка возобновляющіе свой путь. Ты принадлежишь къ народу, который велъ бродячій образъ жизни и теперь еще скитается по земл. Я прибылъ вовремя. Мы удемъ вмст. По своей профессіи я самъ бродяга. Всегда мы будемъ вмст. Во всхъ странахъ, каковы бы он ни были, мы можемъ быть счастливы. И съ собой мы увеземъ, горячо любя другъ друга, весну и радость жизни.

Очарованная его страстными словами, Луна тмъ не мене сдлала печальное лицо.

— Дитя! — пробормотала она съ андалузскимъ акцентомъ. — Сколько сладкой лжи! Но вдь это всетаки ложь! Какъ можемъ мы обвнчаться? Какъ все это устроится? Или ты примешь мою вру?

Агирре остановился отъ удивленія и изумленными глазами посмотрлъ на Луну.

— Бога ради! Чтобы я сталъ евреемъ!

Онъ не былъ образцомъ врующаго. Жизнь оиъ провелъ, не придавая особеннаго значенія религіи. Онъ зналъ, что на свт существуютъ разныя вры, но въ его глазахъ католики были, безъ сомннія, лучшими людьми. Къ тому же его могущественный дядя, подъ страхомъ гибели карьеры, совтовалъ ему не смяться надъ подобными темами.

— Нѣтъ! Я не вижу въ этомъ необходимости. Но должно же быть средство выйти изъ этого затруднительнаго положенія. Я еще не знаю, какое, но, несомнѣнно, оно должно существовать. Въ Парижѣ я зналъ очень видныхъ людей, женатыхъ на женщинахъ твоего народа. He можетъ быть, чтобы этого нельзя было устроить. Я убѣжденъ, все устроится. Да, вотъ идея! Завтра утромъ, если хочешь, я пойду къ великому раввину, «духовному вождю», какъ ты выражаешься. Онъ, кажется, добрый господинъ. Я видѣлъ его нѣсколько разъ на улицѣ. Кладезь премудрости, какъ утверждаютъ твои. Жаль, что онъ такой грязный и пахнетъ прогорклой святостью. He дѣлай такого лица! Впрочемъ это пустяки. Нужно только немного щелока, и все обойдется. Ну, не сердись. Этотъ добрый сеньоръ мнѣ очень симпатиченъ, съ его козлиной бѣлой бородкой и слабенькимъ голоскомъ, точно доносящимся изъ другого міра. Повторяю, я пойду къ нему и поговорю съ нимъ: «Сеньоръ раввинъ! — скажу я ему. — Я и Луна, мы любимъ другъ друга и хотимъ жениться, не такъ какъ женятся евреи, по договору и съ правомъ потомъ раскаяться, а на всю жизнь, во вѣки вѣковъ. Соедините насъ узами съ головы до пятъ. Никто ни на небѣ ни на землѣ не сможетъ насъ разъединить. Я не могу измѣнить своей религіи, ибо это было бы низостью, но клянусь вамъ, что при всей моей приверженности къ христіанству Луна будетъ пользоваться большимъ вниманіемъ, лаской и любовью, чѣмъ если я былъ бы Мафусаиломъ, царемъ Давидомъ, пророкомъ Аввакумомъ или кѣмъ-нибудь другимъ изъ тѣхъ х_в_а_с_т_у_н_о_в_ъ, о которыхъ говорится въ Священномъ Писаніи».

— Молчи, несчастныйі — прервала его еврейка съ суеврнымъ страхомъ, закрывая ему одной рукой ротъ, чтобы помшать дальше говорить. — Замкни свои уста, гршникъ!

— Хорошо, я замолчу, но я убжденъ, что какъ-нибудь это устроится. Или ты думаешь, что кто-нибудь сможетъ насъ разъединить посл такой искренней, такой долгой любви!

— Такой долгой любви! — повторила Луна, какъ эхо, вкладывая въ эти слова серьезное выраженіе.

Замолчавъ, Агирре, казалось, былъ поглощенъ очень трудными вычисленіями.

— По меньшей мр мсяцъ прошелъ! — сказалъ онъ наконецъ, какъ бы удивляясь, сколько съ тхъ поръ прошло времени.

— Мсяцъ, нтъ! — возразила Луна. — Гораздо, гораздо больше!

Онъ снова погрузился въ размышленія.

— Врно. Больше мсяца. Вмст съ сегодняшнимъ тридцать восемь дней. И мы видимся каждый день. И съ каждымъ днемъ любимъ другъ друга все больше!

Оба шли молча, опустивъ головы, какъ будто поглощенные мыслью объ огромной продолжительности ихъ любви. Тридцать восемь дней!

Агирре вспомнилъ полученное вчера вечеромъ отъ дяди письмо, исполненное удивленія и негодованія. Уже два мсяда онъ находится въ Гибралтар и не думаетъ отплыть! Что это у него за болзнь? Если онъ не желаетъ занять свое мсто, пусть возвращается въ Мадридъ. И невозможность настоящаго положенія, необходимость расторгнуть узы этой любви, постепенно овладвшей имъ, вдругь представились ему со всей ихъ настоятельностью и тяжестью.

Луна продолжала итти, склонивъ голову и шевеля пальцами одной руки, словно считая.

— Да, врно! Тридцать восемь дней. Боже. мой! Какъ могъ ты такъ долго меня любить. Меня! Старуху!

И такъ какъ Агирре посмотрлъ на нее съ удивленіемъ, она меланхолически прибавила:

— Ты же знаешь… Я не скрываю отъ тебя… Мн двадцать два года. Многія двушки моего народа выходятъ замужъ четырнадцати лтъ!

Ея грусть была искренна. To была грусть восточной женщины, привыкшей видть молодость только въ половой зрлости, немедленно же находящей удовлетвореніе.

— Часто я не могу понять, какъ ты можешь меня любить. Я такъ горжусь тобой! Моикузины, чтобы позлить меня, стараются отыскать у тебя недостатки и не могутъ. He могутъ! Недавно ты проходилъ мимо моего дома, когда я стояла за ставнями съ Миріамъ, которая была моей кормилицей, съ еврейкой изъ Марокко, изъ тхъ, что носятъ платокъ на ше и халатъ. «Посмотри, Миріамъ, — говорю я ей — какой красавецъ идетъ изъ нашихъ». — А Миріамъ покачала толовой. — «Еврей! Нтъ, ты говоришь не правду. Онъ идетъ выпрямившись, ступаетъ по земл твердой ногой, а наши ходятъ робко, согнувъ ноги, какъ будто хотятъ стать на колни. У него зубы, какъ у волка, а глаза, какъ кинжалы. Онъ не склоняетъ внизъ ни головы, ни взора!». Да, таковъ ты. Миріамъ н ошиблась. Ты не похожъ на мужчинъ моей крови. Не то, чтобы они не были мужественны. Среди нихъ есть сильные, какъ Маккавеи. Массена, одинъ изъ генераловъ Наполеона, былъ еврей. Но преобладающимъ въ нихъ чувствомъ, подавляющимъ въ нихъ гнвъ, является все же смиреніе, покорность. Насъ такъ много преслдовали! Вы росли совсмъ въ другихъ условіяхъ.

Потомъ двушка, казалось, раскаялась въ своихъ словахъ. Она плохая еврейка. Она едва вритъ въ свою религію и въ свой народъ. A синагогу она посщаетъ только въ дни ч_е_р_н_а_г_о п_о_с_т_а и другіе большіе праздники, когда неудобно не итти.

— Мн кажется, что я тебя давнымъ давно ждала. Теперь я убждена, что знала тебя еще прежде, чмъ увидала. Когда я встртила тебя впервые въ день Кущей, я почувствовала, что въ моей жизни наступаетъ важный и ршающій переломъ. Когда я узнала, кто ты, я сдлалась твоей рабыней и съ тревогой ожидала твоего перваго слова.

Ахъ Испанія!

Луна походила въ этомъ отношеніи на старика Абоабъ. Мысль ея неоднократно уносилась къ прекрасной стран ея предковъ, окутанной дымкой таинственности. Иногда она думала о ней съ ненавистью, какъ можно ненавидть любимаго человка, за ея предательство и жестокости, не переставая ее любить. Иногда напротивъ она вспоминала съ восторгомъ слышанныя ею отъ бабушки сказки, псни, которыми та ее въ дтств баюкала, легенды старой Кастильи, страны сокровищъ, чаръ и любви, которую можно сравнить только разв съ Багдадомъ арабовъ, съ чудеснымъ городомъ «тысячи и одной ночи». Въ праздничные дни, когда евреи запирались въ своихъ домахъ въ тсномъ семейномъ кругу, старая Абоабъ или кормилица Миріамъ развлекали ее часто старинными романсами въ дух Древней Кастильи, которые передавались изъ поколнія въ поколніе, исторіями любви между гордыми христіанами-рыцарями и похожими на святыхъ красавицъ Писанія, прекрасными еврейками съ блымъ цвтомъ лица, широко раскрытыми глазами и длинными эбеновыми косами.

Въ ея памяти звучали разрозненные отрывки этихъ старыхъ исторій, приводившихъ въ трепетъ ея мечтательное дтское сердечко. Она хотла быть Тамарой. Цлые годы она ждала красавца-юношу, смлаго и сильнаго, какъ Іуда Маккавей, еврейскій Сидъ, левъ изъ колна Іуды, левъ среди львовъ, и мечты ея осуществились — въ назначенный часъ явился ея герой. Онъ пришелъ изъ таинственной страны, какъ конквистадоръ, съ гордо поднятой головой и глазами, какъ кинжалы, выражаясь словами Мирьямы. Какъ она гордилась! И инстинктивно, словно боясь, что видніе исчезнетъ, она взяла Агирре подъ руку и оперлась на нее съ кроткой нжностью.

Они дошли до Punta de Europa до врзывавшагося въ море маяка на мысу.

На площадк, окруженной военными зданіями, группа блокурыхъ парней съ раскраснвшимися лицами, въ панталонахъ хаки, поддержанныхъ кожаными подтяжками, съ засученными рукавами размахивали руками и ногами вокругъ огромнаго мячика. To были солдаты. Они на мгновенье прервали игру, чтобы пропустить парочку. Никто изъ этихъ молодыхъ людей, сильныхъ и цломудренныхъ, совершенно равнодушныхъ къ половой жизни благодаря физическимъ упражненіямъ и культу мускульной силы, не бросилъ на Луну ни единаго взгляда.

Обогнувъ мысъ, они продолжали свою прогулку по незаселенному восточному склону горы, о которую разбивались бури и бшеный восточный втеръ. На этой сторон не было укрпленій, кром тхъ, что были на вершин, почти скрытыхъ облаками, которыя шли съ моря, натыкались на гигантскую преграду скалъ и взбирались къ вершинамъ, словно атакуя ихъ.

Дорога, высченная въ твердой скал, змилась между дикими садами съ богатой, чисто африканской растительностью.

Фиговыя деревья простирали похожія на зеленыя стны, тснящіеся ряды лопатокъ, полныхъ колючекъ. Питы раскрывались какъ букетъ штыковъ, черноватыхъ или розовыхъ, цвта лососины. Старыя агавы поднимали къ небу свои побги, прямыя какъ мачты, кончавшіяся выступавшими впередъ сучьями, придававшими имъ видъ канделябровъ или телеграфныхъ столбовъ.

Посреди этой дикой растительности одиноко высилась лтняя резиденція губернатора крпости. А дальше начиналось безлюдіе, безмолвіе, нарушаемое только ревомъ моря, вливавшагося въ невидимыя пещеры.

Вдругъ влюбленные увидли, какъ на значительномъ разстояніи отъ нихъ задвигалась покрывавшая склоны растительность. Покатились камни, словно кто-то отбрасывалъ ихъ ногой, склонялись дикія растенія подъ натискомъ чьего-то бгства, раздавались пронзительные взвизги точно крики истязуемаго ребенка. Сосредоточивъ свое вниманіе, Агирре различилъ какія-то срыя фигуры, прыгавшія между темной зеленью.

— Это обезьяны Горы! — спокойно произнесла Луна, часто видвшая ихъ.

Въ конц дороги поднималась знаменитая Пещера, названная по имени этихъ животныхъ. Агирре различалъ ихъ теперь ясно. Они походили на двигавшіяся связки длинныхъ волосъ, катившихся со скалы на скалу. Подъ ихъ ногами скатывались оторвавшіеся камни и, обращаясь въ бгство, они показывали выпуклыя красныя заднія части подъ торчавшими вверхъ хвостами.

Прежде чмъ достигнуть Пещеры обезьянъ, влюбленнымъ пришлось остановиться.

Дорога кончалась у нихъ на виду немного дальше выступомъ Горы, недостижимымъ и острымъ. По ту сторону препятствія находилась невидимая бухта де лосъ Каталанесъ съ рыбачьей деревушкой, единственнымъ мстечкомъ, зависвшимъ отъ Гибралтара. Среди окружавшаго ее безлюдія Гора имла диковеличественный видъ.

Кругомъ ни души.

Силы природы свободно разыгрывались здсь во всей своей мощи. Съ дороги въ нсколькихъ метрахъ глубины виднлось море. Пароходы и барки, уменьшенные разстояніемъ, казались черными наскомыми съ султаномъ изъ дыма или блыми бабочками съ вверхъ поднятыми крыльями. Волны были единственными легкими складками на безбрежной голубой равнин.

Агирре пожелалъ спуститься, чтобы вблизи взглянуть на гигантскую стну, созданную морскимъ прибоемъ. Каменистая крутая дорожка спускалась прямой линіей къ площадк, высченной въ скалахъ, съ кускомъ разрушенной стны, полукруглой сторожкой и нсколькими домиками съ сорванными крышами. Это были остатки старыхъ укрпленій, быть можетъ той эпохи, когда испанцы пытались снова завоевать крпость.

Когда Луна неврнымъ шагомъ спускалась, опираясь на руку жениха и съ каждымъ шагомъ заставляя скатываться камни, вдругъ оглушительное — р-а-а-ахъ — нарушило шумное безмолвіе моря, словно сразу порывисто раскрываются сотни веровъ. Впродолженіи одной секунды все исчезло изъ ея глазъ:- голубая вода, бурыя скалы, и пна, покрывавшая подводные камни подвижнымъ бловато-срымъ покровомъ, разстилавшимся у ея ногъ. To поднялись сотни чаекъ, обезпокоенныя въ своемъ убжищ, чайки старыя и огромныя, толстыя, какъ курицы, и молодыя, блыя и граціозныя, какъ голуби. Он удалялись съ тревожными криками и когда эта туча трепетавшихъ крыльевъ и перьевъ разсилась, во всемъ своемъ величіи предсталъ мысъ и глубоко внизу лежавшія воды, бившія въ него съ безпрестаннымъ волненіемъ.

Стоило только поднять голову, вскинуть глаза, чтобы увидть во всей ея высот эту естественную стну, прямую, срую, безъ всякихъ слдовъ человческихъ, кром едва видимаго на вершин флагштока, похожую на дтскую игрушку. На всей обширной поверхности этой гигантской Горы не было никакихъ другихъ выдававшихся впередъ частей, кром нсколькихъ темнозеленыхъ шишекъ, — то были кустарники, висвшіе со скалы.

Внизу волны уходили и снова набгали, словно голубые быки, которые отступаютъ, чтобы напасть съ еще большей силой. Свидтельствомъ этихъ продолжавшихся вка нападеній служили арки, образовавшіяся въ скал, отверстія пещеръ, врата ужаса и тайнъ, въ которыя вода врывалась съ оглушительнымъ ревомъ.

Развалины этихъ брешей, остатки вкового штурма, оторванныя и нагроможденныя бурями камни образовывали цпь скалъ, между зубьями которыхъ море расчесывало шолковую пну или въ бурные дни бурлило оловяннаго цвта брызгами.

Молодые люди сидли среди старинныхъ укрпленій. У ногъ ихъ разстилалась безбрежная лазурь моря, а передъ ними возвышалась казавшаяся безконечной стна, скрывавшая значительную часть горизонта.

Быть можетъ по ту сторону, Горы еще сверкало золото солнечнаго заката. Здсь же незамтно уже спускался ночной полумракъ. Оба сидли молча, подавленные безмолвіемъ окружающей природы, соединенные другъ съ другомъ чувствомъ страха, пораженные сознаніемъ своего ничтожества среди этого подавляющаго величія, словно два египетскихъ муравья подъ снью Большой Пирамиды.

Агирре чувствовалъ необходимость сказать что-нибудь. Голосъ его принялъ торжественное выраженіе, какъ будто въ этомъ мст, насыщенномъ величіемъ природы, иначе нельзя было говорить.

— Я люблю тебя! — произнесъ онъ съ непослдовательностью человка, который сразу отъ долгихъ размышленій переходитъ къ словамъ. — Я люблю тебя. Ты принадлежишь и вмст не принадлежишь къ моему народу. Ты говоришь на моемъ язык и однако въ теб течетъ другая кровь. Ты граціозна и красива, какъ испанка, но въ теб есть нчто большее, нчто экзотическое, что говоритъ мн о далекихъ странахъ, о поэтическихъ вещахъ, о неизвстныхъ ароматахъ, которые я слышу каждый разъ, когда подхожу къ теб. А ты, Луна, за что ты любишь меня?

— Я люблю тебя, — отвтила она посл продолжительной паузы голосомъ серьезнымъ и взволнованнымъ, мягкимъ сопрано. — Я люблю тебя, потому что ты немного похожъ на еврея и однако разнишься отъ него, какъ господинъ отъ слуги. Я люблю тебя — не знаю, за что. Во мн живетъ душа древнихъ евреекъ пустыни, отправлявшихся къ колодцу оазиса съ распущенными волосами и съ кувшиномъ на голов. Приходилъ съ своимъ верблюдомъ красавецъ чужестранецъ и просилъ дать напиться. Она глядла на него взглядомъ серьезнымь и глубокимъ и, давая ему своими блыми руками пить, отдавала ему вмст съ тмъ свое сердце, всю свою душу и слдовала за нимъ, какъ рабыня. Твои убивали и грабили моихъ. Впродолженіи цлыхъ вковъ мои предки оплакивали въ чужихъ странахъ потерю новаго Сіона, страны прекрасной, гнзда утшенія. Я должна была бы ненавидть тебя, а я люблю тебя, мой чужестранецъ. Я твоя и послдую за тобой, куда бы ты ни пошелъ.

Сгущалась голубая тнь, падавшая отъ мыса.

Почти уже наступила ночь.

Чайки съ крикомъ возвращались въ свои убжища въ скал. Mope исчезало подъ тонкимъ слоемъ тумана. Вдали, въ еще свтломъ надъ проливомъ неб горлъ, какъ алмазъ, свтъ маяка. Сладкая сонливость исходила, казалось, отъ угасавшаго дня и пропитывала всю природу.

Оба человческихъ атома, затерянные въ этой безбрежности, чувствовали, какъ въ нихъ пробуждается тотъ же трепетъ, что и кругомъ, и забыли обо всемъ, что недавно еще составляло ихъ жизнь. Они не думали о город, по ту сторону горы, о человчеств, ничтожной частицей котораго они были.

Они были совершенно одни и, глядя другъ на друга, сливались во едино. Такъ соединиться бы навкъ! Въ полумрак раздался шорохъ, точно трескъ ломающихся сухихъ сучьевъ.

Вдругъ въ неб сверкнула красная молнія, мгновенная и быстролетная, какъ взмахъ крыльевъ огненной птицы. Потомъ гора задрожала, и на сухой раскатъ грома отвтило море своимъ эхо.

Вечерній выстрлъ!

Какъ кстати!

Оба содрогнулись, словно просыпаясь отъ сна.

Луна бросилась наверхъ по тропинк, ища дорогу, и не слушая Агирре.

Она стремглавъ бжала. Она запоздаетъ домой! Сюда они никогда больше не вернутся.

Здсь было опасно.

V

Консулъ печально бродилъ по Королевской улиц, съ потухшей трубкой, грустнымъ взглядомъ и повисшей въ рук англійской тросточкой.

Невольно останавливаясь во время своихъ безцльныхъ прогулокъ передъ дверью лавки Кхіамулла, онъ сейчасъ же отправлялся дальше. Кхіамулла тамъ не было. За прилавкомъ стояло только два молодыхъ приказчика съ такимъ же, какъ у него зеленоватымъ цвтомъ лица. Бдный его другъ лежалъ въ больниц въ надежд, что нсколькихъ дней покоя, вдали отъ сырого полумрака лавки, было бы довольно, чтобы избавиться отъ этого кашля, который, казалось, истощалъ его тло, заставляя его харкать кровью. Онъ родился въ стран солнца и нуждался въ его божественной ласк.

Агирре могъ бы зайти въ контору Абоабовъ, но боялся этого. Старикъ по прежнему всхлипывалъ отъ волненія, разговаривая съ нимъ, но въ его лиц добродушнаго патріарха было чтото новое, что отталкивало испанца. Забулонъ встрчалъ его мычаніемъ и продолжалъ считать деньги.

Четыре дня Агирре не видалъ Луну. Сколько часовъ проводилъ онъ въ окн отеля, тщетно разглядывая жилище Абоабовъ! На террас никого. Никого за ставнями. Домъ какъ будто вымеръ. Нсколько разъ на улиц онъ встрчался съ женой и дочерьми Забулона. Он проходили мимо, длая видъ, что не замчаютъ его, серьезныя и гордыя въ своей величавой тучности.

Луна оставалась незримой. Словно она ухала изъ Гибралтара. Однажды утромъ ему показалось, что онъ узнаетъ ея тонкую руку, открывающую часть жалюзи. Онъ вообразилъ себ, что видитъ между зелеными деревянными полосками жалюзи эбеновый шлемъ ея волосъ и ея блестящіе глаза, устремленные на него. Но это было только видніе, продолжавшееся мгновеніе. Когда онъ хотлъ сдлать умоляющій жестъ, когда поднялъ руки, прося ее подождать, она уже исчезла.

Что предпринять, чтобы сблизиться съ ней, разбить ревниво оберегаемую обособленность, въ которой живутъ еврейскія семьи? Къ кому обратиться за разъясненіемъ относительно этой неожиданной перемны? He обращая вниманія на непріязнь и холодность, съ которой къ нему относились Абоабы, онъ входилъ подъ разными предлогами въ ихъ контору. Хозяева встрчали его съ ледяной вжливостью, какъ назойливаго кліента. Входившіе по своимъ дламъ евреи смотрли на него съ дерзкимъ любопытствомъ, словно нсколько минутъ тому назадъ говорили о немъ.

Однажды утромъ онъ увидлъ, какъ Забулонъ разговаривалъ съ приблизительно сорокалтнимъ человкомъ, низкаго роста, немного сгорбленнымъ и въ очкахъ. На немъ былъ четырехугольный цилиндръ, сюртукъ съ длинными фалдами, a на жилетк болталась большая золотая цпочка. Онъ говорилъ слегка пвучимъ голосомъ о быстромъ прогресс Америки, о величіи Буэносъ-Айреса, о будущности, которую тамъ могли бы имть ихъ единоплеменники, о выгодныхъ длахъ, которыя онъ тамъ сдлалъ.

Нжная внимательность, съ которой его слушали отецъ и сынъ, возбудила въ душ Агирре подозрніе, отъ котораго кровь притекла къ сердцу и холодли конечности. Онъ задрожалъ отъ удивленія. Это онъ? И нсколько мгновеній спустя онъ безъ всякаго основанія на то, совершенно инстинктивно самъ отвтилъ на свой вопросъ. Да! Это онъ! Онъ не ошибся. Безъ сомннія, передъ нимъ былъ женихъ Луны, пріхавшій изъ Америки. Разсивая его сомннія, его окончательно укрпилъ въ этомъ предположеніи быстрый, холодный и презрительный взглядъ, украдкой брошенный на него этимъ человкомъ, продолжавшимъ разговаривать съ своими единоврцами.

Вечеромъ онъ снова увидлъ его на улиц. Онъ былъ уже не одинъ. Онъ шелъ подъ руку съ Луной, одтой въ черное. Она прижималась къ нему, какъ будто уже была его женой и оба шли съ непринужденностью жениха и невсты. Она не видла Агирре, или не хотла его видть. Проходя мимо него, она повернула голову къ своему спутнику, длая видъ, что говоритъ съ нимъ съ большимъ воодушевленіемъ.

Друзья Агирре, образовавшіе кругъ на тротуар передъ Биржей, смялись при вид этой встрчи съ легкомысліемъ людей, признающихъ любовь только какъ времяпрепровожденіе.

— Эхэ! — сказалъ одинъ изъ нихъ испанцу — у васъ отбили даму. Еврей отбилъ ее. Понятное дло! Они женятся только на своихъ, особенно, если у двушки есть деньги.

Агирре провелъ ночь безъ сна, строя въ темнот самые жестокіе планы мести. Въ другой стран онъ зналъ бы, что ему длать:- онъ оскорбилъ бы еврея, далъ бы ему пощечину, дрался бы на дуэли, убилъ бы его, а если бы онъ не принялъ его вызова, преслдовалъ бы его, пока онъ не уступитъ ему дорогу. Но здсь онъ жилъ въ другомъ мір, въ стран, не знавшей рыцарскихъ обычаевъ древнихъ народовъ.

Вызовъ на дуэль вызвалъ бы смхъ, какъ нчто экстравагантное и смшное. Онъ можетъ напасть на него на улиц, унизить его, убить его, если тотъ вздумаетъ защищаться, но — увы! — англійская юстиція не считается съ любовью, не признаетъ существованія преступленій, совершенныхъ въ порыв страсти.

Тамъ наверху, на середин горы, въ развалинахъ дворца маврскихъ королей Гибралтара, онъ видлъ темницу, переполненную людьми всхъ національностей, преимущественно испанцами, осужденными на пожизненное заключеніе за то, что они подъ вліяніемъ любви или ревности нанесли ударъ ножомъ, какъ свободно поступаютъ люди на разстояніи всего нсколькихъ метровъ, по ту сторону границы.

Кнутъ хлесталъ на законномъ основаніи. Люди истощались и умирали, вращая маховое колесо насосовъ. Съ холодной методической жестокостью, въ тысячу разъ худшей, чмъ страстное варварство инквизиціи, истребляли людей, питая ихъ лишь настолько, чтобы они могли продолжать свою жизнь, представлявшую одну пытку.

Нтъ, здсь былъ другой міръ, гд его ревность и бшенство были не у мста. Но ужели онъ потеряетъ Луну безъ крика протеста, безъ вспышки мужественнаго возмущенія? Теперь, когда его разъединили съ ней, онъ въ первый разъ понялъ всю важность своей любви, начавшейся отъ нечего длать, изъ жажды чего-нибудь необычайнаго, а теперь грозившей перевернуть всю его жизнь. Что длать?

Вспоминались ему слова одного изъ гибралтарцевъ, которые сопровождали его во время его прогулокъ по Королевской улиц, представлявшаго странную смсь андалузской насмшливости и англійской флегматичности.

— Поврьте, другь, это дло великаго раввина и всей синагоги. Вы шокировали ихъ. Весь свтъ видлъ, какъ вы открыто устраивали свиданія у окна. Вы не знаете, какое вліяніе имютъ эти сеньоры! Они вторгаются въ дома своихъ прихожанъ, направляютъ ихъ, повелваютъ ими и никго не можетъ имъ противостоять.

Слдующій день Агирре провелъ на улиц или гуляя около дома Абоабовъ, или неподвижно стоя въ дверяхъ отеля, не упуская изъ виду дверь квартиры Луны.

Быть можетъ она выйдетъ?

Посл вчерашней встрчи, она, вроятно, забыла свой прежній страхъ. Имъ надо было поговорить. Три мсяца онъ сидитъ въ Гибралтар, забываетъ о своей карьер, рискуетъ ее испортить, злоупотребляетъ вліяніемъ свохъ родственниковъ! А теперь хочетъ разстаться съ этой женщиной, не обмнявшись прощальнымъ словомъ, не узнавъ, чмъ вызвано такое неожиданное превращеніе!

Поздно вечеромъ Агирре вдругъ почувствовалъ трепетъ волненія, въ род той дрожи, которую испыталъ въ контор мнялъ, узнавъ, кто такой вернувшійся изъ Америки еврей. Изъ дома Абоабовъ вышла женщина, одтая въ черное, Луна, такая же, какой онъ ее видлъ предыдущимъ днемъ.

Она немного повернула голову и Агирре угадалъ, что она замтила его, что и раньше она видла его, спрятанная за жалюзи. Она ускорила свой шагъ, не поворачивая головы, а Агирре послдовалъ за ней на извстномъ разстояніипо тротуару, задерживая группы испанскихъ рабочихъ, которые спшили изъ арсенала въ деревню Ла Линеа, прежде чмъ раздастся вечерній сигналъ и крпость запрется.

Такъ шли они одинъ за другимъ по Королевской улиц. Дойдя до Биржи, Луна пошла по Church Street (Церковной улиц), напротивъ католическаго собора. Здсь было меньше толкотни и рже были магазины. Только на углу переулковъ стояли небольшія группы, болтая посл трудового дня. Агирре ускорилъ свой шагъ, чтобы догнать Луну, а она, словно угадавъ его намренія, пошла медленне. Дойдя до задняго фасада протестантской церкви, онъ догналъ ее на расширеніи улицы, носившемъ названіе Gatedral Square (Соборнаго сквера).

— Луна! Луна!

Она повернула лицо, чтобы взглянуть на него и оба инстинктивно отошли вглубь площадки, избгая улицу, и остановились у мавританскихъ аркадъ протестантскаго собора, краски котораго начинали блднть и таять въ сумрак ночи. Прежде чмъ они могли заговорить, ихъ окутала нжная мелодія музыки, доносившаяся, казалось, издали, прерывистые баюкающіе звуки органа, голоса двушекъ и дтей, пвшихъ по-англійски славу Господу, щебеча, какъ птички.

Агирре не зналъ, что сказать. Вс его гнвныя слова были забыты. Ему хотлось плакать, опуститься на колни, попросить о чемъ — нибудь того Бога, кто бы Онъ ни былъ, который находился по ту сторону стнъ, былъ убаюканъ гимномъ мистическихъ птичекъ, этихъ двственныхъ, дышавшихъ врой голосовъ.

— Луна! Луна!

Ничего другого онъ не могъ произнести.

Еврейка боле сильная, мене чувствовавшая эту музыку, которая была не ея музыкой, заговорила съ нимъ тихо и быстро. Она вышла только для того, чтобы повидаться съ нимъ. Она хочетъ поговорить съ нимъ, проститься. Они встрчаются въ послдній разъ.

Агирре слушалъ ее, какъ слдуетъ не понимая смысла ея словъ. Все его вниманіе было сосредоточено въ глазахъ, словно т пять дней, когда они не видались, были равносильны длинному путешествію и онъ ищетъ теперь въ лиц Луны слдовъ, оставленныхъ временемъ. Та ли она самая? Да. Это она! Только губы отъ волненія немного посинли. Она щурила глаза, какъ будто слова стоютъ ей ужасныхъ усилій, словно каждымъ изъ нихъ отрывается что-то отъ ея мозга. Сжимаясь, ея вки обнаруживали легкія складки, казавшіяся знаками утомленія, недавняго плача, внезапно наступившей старости.

Испанецъ смогъ, наконецъ, понять ея слова.

Но ужели она говоритъ правду? Разстаться! Зачмъ? Зачмъ? Онъ простиралъ къ ней руки, охваченный страстью, но она еще больше поблднла, въ испуг отступила, и глаза ея расширились отъ страха.

Они не могутъ больше любить другъ друга. На прошлое онъ долженъ смотрть, какъ на прекрасный сонъ — быть можетъ лучшій во всей его жизни… Но теперь насталъ моментъ, когда надо проснуться.

Она выходитъ замужъ, исполнитъ свой долгъ передъ своей семьей и своимъ народомъ. Все прошлое было безуміемъ, дтской мечтой ея экзальтированнаго и романтическаго характера. Мудрые люди ея народа открыли ей глаза на великую опасность такого легкомыслія. Она должна покориться своей судьб, послдовать примру матери, примру всхъ женщинъ ея крови. Завтра она отправится съ своимъ женихомъ Исаакомъ Нуньесъ въ Танхеръ… Онъ самъ и его родственники посовтовали ей свидться съ испанцемъ, чтобы покончить со всмъ, положить конецъ двусмысленному положенію, которое могло повредить репутаціи хорошаго коммерсанта и нарушить покой миролюбиваго человка. Они обвнчаются въ Танхер, гд живетъ семья жениха. Быть можетъ они тамъ останутся, быть можетъ отправятся въ Америку продолжать дла. Во всякомъ случа ея любовь, ея милое приключеніе, ея божественный сонъ кончились навсегда.

— Навсегда! — пробормоталъ Луисъ глухимъ голосомъ. — Скажи еще разъ. Я слышу, какъ твои уста произносятъ это слово и не врю. Повтори. Я хочу убдиться.

Голосъ его звучалъ умоляюще, но его скрученные пальцы, его угрожающій взглядъ пугали Луну. Она широко — широко раскрыла глаза и сжала губы, словно сдерживая вздохъ. Казалось, въ темнот еврейка постарла.

Огненная птица сумерокъ пронеслась по воздуху на своихъ красныхъ крыльяхъ и отъ грома задрожали земля и дома.

Вечерній сигналъ!

Опечаленный Агирре увидлъ въ воображеніи высокую черную стну, кружащихся чаекъ, ревущее, покрытое пной море, вечерній полумракъ, похожій на тотъ, который окружалъ ихъ теперь.

— Ты помнишь, Луна? Помнишь?

Въ сосдней улиц раздались барабанная дробь, щебетаніе флейтъ и глухой щумъ большого барабана. Этотъ воинственный шумъ покрывалъ мистическое пніе, проникавшее, казалось, сквозь стны храма. To была вечерняя зоря, передъ закрытіемъ воротъ крпости. Одтые въ желто-срые мундиры, солдаты шли въ тактъ своихъ инструментовъ, а надъ полотняными касками размахивалъ руками атлетъ, оглушавшій улицу ударами по барабанной кож.

Молодые люди ждали, пока пройдетъ шумный отрядъ. И по мр того, какъ онъ удалялся, до ихъ слуха изъ храма снова постепенно стала доходить мелодія небеснаго хора.

Испанецъ казался обезкураженнымъ, умоляющимъ и, недавно еще грозный и ршительный, онъ теперь кротко просилъ:

— Луна! Лунита! To, что ты говоришь, неправда! He можетъ быть правдой! Ты хочешь, чтобы мы разстались такъ! He слушай никого. Слдуй велніямъ сердца! Мы еще можемъ стать счастливыми! Вмсто того, чтобы хать съ этимъ человкомъ, котораго ты не можешь любить, котораго ты, несомннно, не любишь, лучше бжимъ!

— Нтъ, — отвтила она ршительно, закрывая глаза, какъ бы боясь, что, увидя его, можетъ поколебаться. — Нтъ… Это невозможно. Твой Богъ не мой Богъ, твой народъ не мой народъ.

Въ сосднемъ католическомъ собор, остававшемся невидимымъ, протяжно, съ безконечной грустью, прозвучалъ колоколъ. Въ протестантской церкви двичій хоръ началъ новый гимнъ, словно вокругъ органа порхала стая шаловливыхъ соловьевъ. Издали все слабе, теряясь въ покрытыхъ ночнымъ мракомъ улицахъ, слышался громъ барабана и игривые звуки флейтъ, воспвавшихъ залихватской цирковой мелодіей міровое могущество Англіи.

— Твой Богъ! Твой народъ! — грустно воскликнулъ исианецъ. — Здсь, гд существуетъ столько боговъ! Здсь, гд каждый принадлежитъ къ другому народу! Забудь все это! Вс мы равны передъ жизнью. Существуетъ одна только истина:- любовь.

— Тамъ — тамъ! — стоналъ колоколъ наверху католическаго собора, оплакивая смерть дня. — Къ свту! Къ свту! — пли въ протестантской церкви голоса двушекъ и дтей, разсиваясь въ безмолвіи сумерекъ, окутывавшихъ площадку.

— Нтъ! — жестко проговорила Луна съ выраженіемъ, котораго Агирре раньше не слышалъ у нея, словно говорила другая женщина. — Нтъ. Ты имешь свою землю, свою родину. Ты можешь смяться надъ народами и врованіями, выше всего ставя любовь. Насъ же, гд бы мы ни родились, какъ бы законъ ни равнялъ насъ съ другими, всегда называютъ жидами и жидами мы вынуждены волей-неволей остаться. Нашей землей, нашей родиной, нашимъ единственнымъ знаменемъ является — религія нашихъ предковъ.

И ты требуешь, чтобы я ее покинула и бросила своихъ. — Безуміе!

Агирре слушалъ ее изумленно.

— Луна, я не узнаю тебя! Луна, Лунита, ты стала другой! Знаешь, о комъ я думаю сейчасъ? О твоей матери, которую не зналъ.

Онъ вспоминалъ т ночи жестокой неувренности, когда еврейка Абоабъ рвала свои ярко-черные волосы передъ постелью изъ ковровъ и маленькихъ матрасовъ, на которой тяжело дышала ея дочка, пытаясь обмануть ненавистнаго демона У_э_р_к_о, пришедшаго похитить ея дитя.

— Ахъ! Луна! Я понимаю простую вру твоей матери, ея наивное легковріе! Любовь и отчаянье упрощаютъ нашу душу, срываютъ съ нея пышную мишуру, въ которую мы ее рядимъ въ часы счастья и гордости, длаютъ насъ робкими и заставляютъ благоговть передъ тайной, какъ безразсудныхъ животныхъ. Я чувствую то же самое, что твоя бдная мать чувствовала въ эти ночи. Я чую У_э_р_к_о около насъ. Быть можетъ это старикъ съ козлиной бородой, повелвающій твоимъ народомъ. Это — вс твои, народъ положительный, лишенный воображенія, неспособный познать любовь. Кажется невроятнымъ, чтобы ты, Луна, вышла изъ этого народа.

He смйся надъ моимъ безуміемъ, но мн хочется стать здсь на колни, передъ тобой, броситься на землю и закричать:- У_э_р_к_о, чего ты хочешь? Ты пришелъ, чтобы отнять у меня Луну? Луниты здсь нтъ. Она ушла навсегда! Здсь только моя возлюбленная, моя жена. Пока у нея еще нтъ имени, но я ей дамъ его. Мн хочется взять тебя въ свои объятія, какъ длала твоя мать, и защищать тебя отъ чернаго демона, а потомъ, когда я увижу, что ты спасена, что ты моя навсегда, я скрпилъ бы ласками твое новое имя и назвалъ бы тебя… Единственной, да, именно такъ, моей милой боготворимой Единственной. Теб нравится это имя? Я хочу, чтобы наши жизни слились вмст и чтобы нашимъ домомъ былъ весь міръ.

Она грустно пркачала головой.

Все это очень красиво. Но и это не боле, какъ сонъ. Недавно эти слова растрогали бы ее, заставили бы ее плакать, — но теперь! И съ жестокимъ упрямствомъ она повторяла:

— Нтъ, нтъ, мой Богъ не твой Богъ. Мой народъ не твой народъ. Къ чему итти противъ судьбы!

Когда ея родственники съ негодованіемъ говорили ей о ея любви, о которой знаетъ весь городъ, когда «духовный вождь» предсталъ передъ ней съ гнвомъ древняго пророка, когда случай или доносъ единоврца заставилъ вернуться ея жениха, Луна почувствовала, какъ въ ней пробуждается что-то, до сихъ поръ дремавшее. Осадокъ вры, ненависти, надеждъ поднялся со дна ея души и измнилъ ея чувства, возложивъ на нее новыя обязанности.

Она еврейка и останется врна своему народу. Она не хочетъ потеряться одинокой и безплодной среди чужихъ людей, ненавидвшихъ евреевъ инстинктивной унаслдованной ненавистью. Оставаясь среди своихъ, она будетъ пользоваться вліяніемъ супруги, которую выслушиваютъ на семейномъ совт, а когда она состарится, ея сыновья окружатъ ее религіознымъ поклоненіемъ. Она чувствуетъ, что не вынесетъ ненависти и ревности въ этомъ враждебномъ мір, куда ее хотла увлечь любовь, въ этомъ мір, дарившемъ ея народъ только мученіями и издвательствомъ. Она хочетъ остаться врной своему народу и продолжать то оборонительное шествіе, которое ея единоплеменники совершали сквозь вка гоненій.

Потомъ ей вдругъ стало жалко упавшаго духомъ недавняго жениха и она заговорила съ нимъ съ большей нжностью. Она не можетъ боле прикидываться спокойной и равнодушной. Ужели онъ думаетъ, что она можетъ его забыть? О! эти дни были лучшіе въ ея жизни. To былъ романъ ея жизни, голубой цвтокъ, о которомъ вс женщины, даже самыя обыкновенныя, сохраняютъ память, какъ о вяніи поэзіи.

— Или ты думаешь, что я не представляю себ какъ сложится моя жизнь? Ты былъ — неожиданностью, которая скрашиваетъ жизнь, радостью любви, которая видитъ счастье во всемъ окружающемъ и не думаетъ о завтрашнемъ дн. Ты не походилъ на большинство людей. Я это признаю. Я выйду замужъ, буду имть много дтей, цлую кучу, — вдь нашъ народъ такъ плодовитъ! — а по ночамъ мужъ цлыми часами будетъ говорить мн, сколько мы нажили днемъ… Ты — ты нчто совсмъ другое. Быть можетъ, мн пришлось страдать, напрягать вс силы, чтобы сохранить тебя и всетаки ты мое счастье, моя мечта!

— Да! Я все это, потому что люблю тебя! — возразилъ Агирре. — Понимаешь ли ты, что длаешь, Луна? Представь себ, что передъ твоимъ дядей Забулономъ вдругъ выложатъ на прилавокъ тысячи фунтовъ, а онъ повернется къ нимъ спиной съ презрніемъ, чтобы пойти въ синагогу. Разв онъ такъ поступитъ? Такъ вотъ. Любовь — тоже даръ судьбы! Какъ и красота, богатство и власть. Вс мы, рождающіеся на свтъ, можемъ получить одну изъ этихъ счастливыхъ случайностей, но немногимъ он даются! Вс живутъ и умираютъ, думая, что они познали любовь, думая, что она вещь обычная, потому что смшиваютъ ее съ удовлетвореніемъ животнаго чувства. А на самомъ дл любовь — привиллегія, случайный лотерейный выигрышъ, какъ милліоны, какъ красота, которыми пользуются лишь немногіе. И вотъ, когда любовь становится на твомъ пути, Луна, Лунита, когда судьба подноситъ теб своей рукой счастье, ты поворачиваешься спиной и уходишь! Подумай хорошенько! Еще есть время! Сегодня, гуляя по Королевской улиц, я видлъ расписаніе пароходовъ. Завтра одинъ уходитъ въ Портъ-Саидъ! Достаточно небольшого усилія! Бжимъ! Тамъ подождемъ парохода, который повезетъ насъ въ Австралію.

Луна гордо вскинула голову. Исчезла сострадательная улыбка, меланхолическая грусть, съ которой она слушала молодого человка. Глаза ея блестли жесткимъ блескомъ, голосъ ея звучалъ жестоко и рзко:

— Доброй ночи!

И она повернулась къ нему спиной и бросилась бжать. Агирре послдовалъ за ней, на разстояніи нсколькихъ шаговъ.

— Такъ ты уходишь! — воскликнулъ онъ. Такъ! И мы больше не увидимся! Разв возможно, чтобы такъ кончилась любовь, которая была для насъ цлой жизнью?

Въ протестантской церкви замеръ гимнъ. Умолкъ колоколъ католическаго собора. Военная музыка затихла гд-то далеко въ город. Гнетущее безмолвіе окутало влюбленныхъ. Агирре казалось, что міръ опустлъ, что свтъ погасъ навсегда, и что среди хаоса и вчнаго молчанія жили только онъ и она.

— Дай мн по крайней мр руку! Мн хочется въ послдній разъ почувствовать ее въ своей! He хочешь?

Она, казалось, колебалась, потомъ протянула ему правую руку, такую безчувственную и холодную!..

— Прощай, Луисъ! — сказала она коротко, отводя глаза, чтобы не видть его.

Она продолжала однако говорить. Она почувствовала потребность утшить его, какъ вс женщины въ минуту великаго горя. Пусть онъ не отчаивается. Жизнь ждетъ его съ ея сладкими надеждами. Онъ увидитъ свтъ. Онъ еще молодъ.

Агирре говорилъ сквозь зубы, обращаясь къ самому себ, какъ безумный. Молодъ! Какъ будто для горя существуютъ возрасты. Недлю тому назадъ ему было тридцать лтъ! Теперь онъ чувствуетъ себя старымъ, какъ міръ.

Луна сдлала усиліе, чтобы освободиться отъ него, боясь, что прощаніе затянется, боясь за себя, неувренная въ своей стойкости.

— Прощай! Прощай!

На этотъ разъ она уходила безповоротно и, не въ силахъ послдовать за ней, онъ позволилъ ей уйти.

Агирре провелъ ночь безъ сна, сидя на краю постели, пристальнымъ тупымъ взоромъ разглядывая рисунокъ обоевъ на стнахъ комнаты. И это могло случиться! И онъ позволилъ ей уйти навсегда, какъ слабый ребенокъ. Нсколько разъ онъ съ удивленіемъ замчалъ, что говоритъ вслухъ:

— Нтъ. Это невозможно. Этого не будетъ!

Свча потухла и Агирре продолжалъ въ темнот свой монологъ, не сознавая, что говоритъ, «He будетъ этого! He будетъ этого!» — бормоталъ онъ ршительно. Но ярость смнялась упадкомъ духа, и онъ спрашивалъ себя, что можетъ сдлать онъ, чтобы выйти изъ этого мучительнаго состоянія. Ровно ничего.

Несчастье его непоправимо. Они возобновятъ свой жизненный путь, идя каждый своей дорогой! Завтра они поднимутъ паруса, чтобы направиться къ противоположнымъ странамъ и у каждаго изъ нихъ останется только воспоминаніе о другомъ. А подъ разъдающимъ прикосновеніемъ времени это воспоминанье будетъ все слабть, тускнть и разсиваться. И это конецъ сильной любви, страсти, способной заполнить цлую жизнь. И земля не содрогнется, ничто не шевельнется, — міру скорбь ихъ останется неизвстной, какъ несчастіе, постигшее пару муравьевъ! О жалкая доля!

Онъ будетъ скитаться по міру, влача за собой свои воспоминанія, быть можетъ даже ему удастся ихъ забыть, ибо жить можетъ лишь тотъ, кто уметъ забывать. А когда съ годами его скорбь утихнетъ, онъ станетъ пустымъ человкомъ, улыбающимся автоматомъ, способнымъ лишь на грубо чувственныя вожделнія. И такъ онъ будетъ жить, пока не состарится и не умретъ.

А она, красавица, отъ которой на каждомъ шагу, казалось, исходили музыка и благоуханіе, она, несравненная, единственная, также состарится, вдали отъ него. Она будетъ, какъ вс еврейки:- прекрасной матерью, растолствшей отъ семейной жизни, вялой вслдствіе свойственной имъ плодовитости, окруженной кучей дтей, занятой ежечасно наживой и накопленіемъ. Она станетъ похожа на полную желтую грузную луну, нисколько не напоминающую весеннее свтило, освщавшее короткія лучшія мгновенія ея жизни. Что за иронія судьбы! Прощай навсегда, Луна. Нтъ, не Луна! Прощай, Орабуэна!

На слдующій день Агирре взялъ билетъ на пароходъ, шедшій въ Портъ-Саидъ.

Что ему длать въ Гибралтар? Впродолженіи трехъ мсяцевъ, когда рядомъ съ нимъ была любимая женщина, скрашивавшая его существованіе, городъ походилъ на рай — теперь это былъ несносный однообразный городишко, запертая крпость, сырая и темная тюрьма. Онъ телеграфировалъ дяд, извщая его о своемъ отъзд. Пароходъ долженъ былъ отплыть ночью, посл вечерняго сигнала, взявъ провіантъ угля.

Служители отеля сообщили ему новость.

Кхіамуллъ умеръ въ больниц со свойственной чахоточнымъ ясностью мысли, говоря о далекой солнечной стран, о ея увнчанныхъ цвтами лотоса двушкахъ, смуглыхъ и стройныхъ, какъ бронзовыя статуи. Сильное кровотеченіе положило конецъ его мечтамъ. Весь городъ говорилъ о его похоронахъ. Его соотечественники, индусскіе владльцы лавокъ, отправились вс вмст къ губернатору и взялись за устройство похоронной церемоніи. Они хотятъ сжечь его трупъ за городской чертой, на восточномъ берегу. Его останки не должны гнить въ нечистой земл. Англійское правительство, снисходительное къ религіознымъ обычаямъ всхъ своихъ подданныхъ, отпустило дрова на сожженіе.

Когда наступитъ ночь, они выроютъ ровъ на берегу, наполнятъ его щепками и стружками, поверхъ наложатъ большія полнья, на нихъ трупъ, потомъ опять полнья и когда за неимніемъ горючаго матеріала, костеръ потухнетъ, его единоврцы соберутъ пепелъ, положатъ его въ ящичекъ и бросятъ въ открытомъ мор.

Агирре холодно выслушалъ вс эти подробности. Счастливецъ Кхіамуллъ! Онъ умеръ! Огня, побольше огня! О если бы онъ сжегъ весь городъ, потомъ ближайшія страны и наконецъ весь міръ!

Въ десять часовъ океанскій пароходъ поднялъ якорь.

Опираясь на бортъ, испанецъ видлъ, какъ становилась все меньше, словно тонула на горизонт, высокая скала, испещренная внизу рядами огоньковъ. На фон неба виднлся ея темный хребетъ, словно чудовище, прикурнувшее у моря, играя съ роемъ звздъ, сверкавшихъ между его лапами.

Пароходъ обогнулъ Punta de Europa. Огни исчезли… Теперь виднлась лишь восточная часть Горы, черная, огромная и голая. Только на самомъ крайнемъ ея пункт горлъ глазъ маяка.

Вдругъ на противоположномъ конц горы, словно выходя изъ моря, вспыхнулъ другой свтъ, въ вид красной черты, въ вид прямого пламени. Агирре угадалъ, что это такое!

Бдный Кхіамуллъ!

Огонь уже пожираетъ его трупъ на берегу. Люди съ бронзовыми лицами окружатъ теперь костеръ, какъ жрецы давно минувшихъ поколній, слдя за уничтоженіемъ останковъ товарища.

Прощай, Кхіамуллъ!

Онъ умеръ, мечтая о Восток, стран любви и благоуханій, стран чудесъ, и мечты его не осуществились. И на Востокъ же халъ Агирре съ пустой головой, съ утомленной, безсильной, истощенной душой, словно подвергся самой ужасной изъ пытокъ.

Прощай, нжный и грустный индусъ, бдный поэтъ, грезившій о свт и любви, продавая въ сырой дыр свои бездлушки!

Его останки, очищенные въ огн, растворятся въ лон великой матери-природы. Быть можетъ его хрупкая душа птицы снова оживетъ въ чайкахъ, кружащихся вокругъ горы. А быть можетъ она будетъ пть въ ревущихъ, пнящихся волнахъ подводныхъ пещеръ, аккомпанируя клятвамъ другихъ влюбленныхъ, которые придутъ сюда въ урочный часъ, какъ приходитъ обманчивая иллюзія, сладкая лживая любовь, чтобы дать намъ новыя силы продолжать нашъ путь по земл.