Рассказы (1939-1941 годы)

ПРЕДИСЛОВИЕ

В сборник вошли неизданные рассказы пи­сателя Льва Владимировича Канторовича, без­временно погибшего 30 июня 1941 года в бою с германскими фашистами.

Лев Канторович родился в 1911 году. Ода­ренный художник, он всю свою раннюю моло­дость занимался живописью, много работал в комсомольской печати. Жадный к знанию, к людям, природе, он очень много путешество­вал. За участие в полярной экспедиции на ле­докольном пароходе ״Сибиряков“ в 1932 году Лев Владимирович Канторович был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

Писатель был тесно связан с жизнью и ра­ботой пограничников, и о них он писал свои книги, правдиво и ярко показывая жизнь по­граничников, жизнь Красной армии, ее бойцов и командиров, упорную повседневную работу, героизм и доблесть советских людей в бою — все то, что он сам называл суровой романти­кой армии. К книгам о Красной армии относятся сборники рассказов: ״Граница", ״Враги״, ״Пост № 9“, ״Сын Старика“ и повесть ״Ку­тан Торгуев״, посвященная борьбе советских пограничников с басмачеством; книга о жизни пограничного командира — ״Полковник Коршу­нов״, повести: ״Бой״ и ״Пограничники идут вперед" — повесть об освобождении угнетенных народов Западной Белоруссии и Западной Украины.

В трудные для Родины минуты писатель и боец сменял перо на винтовку и становился в ряды доблестных пограничников. После войны с финской белогвардейщиной 1939—1940 гг. Л. Канторович был награжден вторым орденом Советского Союза — орденом Знак Почета.

Лев Канторович сам иллюстрировал все свои книги. Возвращаясь из многочисленных поездок, кроме дневников, путевых заметок и других литературных материалов, он привозил яркие и острые зарисовки, портреты людей, пейзажи, карикатуры.

Совсем недавно, в мае 1941 года, Лев Вла­димирович Канторович читал для детей стар­шего возраста по радио свои произведения, перед ними он рассказывал о себе:

״По-моему самое большое удовольствие — сложить вещи в чемодан или заплечный мешок и отправиться в дорогу. В странствованиях мне удалось провести треть моей жизни.

Я был в нескольких полярных экспедициях, на лыжах ходил по Хибинам, плавал на яхте, пешком бродил по Кавказу, летал на самолете, ездил верхом, на собаках, на оленях, и первые книжки, которые я написал, были очерками, опи­саниями путешествий...

Но, пожалуй, больше всего мне пришлось странствовать с тех пор, как я стал погра­ничником.

Границы Советского Союза огромны. На юге и на севере, на западе и на востоке, по горам и пустыням, по морям и рекам, в дре­мучих лесах и степях проходят границы, и всюду — в жару и холод, летом и зимой, ночью и днем — стерегут наши пограничники неруши­мость советской границы.

Мне посчастливилось служить на границе.

Сначала я был рядовым пограничником, а потом очень много ездил по границе. Мне при­шлось побывать на самых высокогорных уча­стках границы в центральном Тянь-Шане, где границу охраняют верхом; пришлось побывать на севере, в Карелии и на Кольском полу­острове, где границу охраняют на лыжах или на оленях; пришлось плавать на пограничных кораблях по Финскому заливу и пешком про­бираться по белорусским болотам; осенью три­дцать девятого года я проехал по всей линии новой границы с северо-западной Белоруссии до юго-западной Украины; прошлой зимой, лютой зимой тридцать девятого—сорокового года, я, вместе с пограничниками, перешел границу Финляндии и до конца войны был в действующей армии.

С тех пор как я был рядовым красноармейцем-пограничником к до сего дня, я писал и пишу почти исключительно о вещах, связан­ных с границей, о людях границы. Мне нра­вятся наши пограничники, я стараюсь учиться у лучших из них. Мне нравится их жизнь. Я стараюсь показать жизнь на границе такой, как она есть на самом деле, — со всеми трудно­стями и горестями, с лишениями и опасно­стями.

У меня много друзей среди пограничников. Когда издают мои книжки, я рассылаю их на дальние пограничные заставы. Иногда мои друзья пишут мне, что им понравилась моя работа.

Пожалуй, для меня это самая ценная похвала.

Вы знаете, что в Красной армии некоторые, бойцы срочной службы просят не увольнять их и дают обещание служить пожизненно. Я уже давно дал такое обещание командирам пограничных войск!“

Это обещание большевик Лев Канторович выполнил до конца, пожертвовал жизнью за родину.

Как-то говоря о смерти писателя Чумандрина, убитого в бою во время войны с бело­финнами, Лев Канторович сказал: ״Смерть Чумандрина — завидная смерть, и каждый из нас желал бы для себя такой смерти“.

Так и погиб писатель Лев Канторович.

За героическую борьбу с озверевшими фа­шистскими бандитами, за проявленные при этом доблесть и мужество Лез Владимирович Канторович награжден третьим орденом — орде­ном Красного Знамени.

РАССКАЗ ПОГРАНИЧНОГО ПОЛКОВНИКА

Андрей Андреевич встретил меня в прихо­жей. Он был по-домашнему — без ремней и в ночных туфлях. Мы поздоровались и прошли в комнату.

Небольшая комната Андрея Андреевича вся увешана коврами, старым восточным ору­жием и шкурами зверей. Персидские ковры висят рядом с афганскими молитвенными ков­риками־ Яркие кошмы из Киргизии или Казах­стана покрывают кресла и диван. Кривая саб­ля, пара старинных кремневых пистолетов с серебряной насечкой и дорогая плетка кра­суются на шкуре уссурийского тигра, а на полу разложен мягкий серый мех тянь-шаньского медведя. Все это память о границах, на кото­рых Андрей Андреевич работал.

Андрей Андреевич — полковник, командир пограничников. Пограничник он заслуженный, в зеленоватую ткань его гимнастерки ввинчен и орден Боевого Красного Знамени и значок почетного чекиста. На каких только границах Андрей Андреевич ни побывал!

Когда кончилась гражданская война и уста­новили границу с Финляндией, он остался охранять эту границу. Он был тогда всего только командиром взвода в Карельском партизанском отряде.

Через несколько лет его перебросили в Сред­нюю Азию. Это было в те времена, когда там поднялось басмаческие движение. Басмачи — это разбойники, но разбойники не простые. Вы­ходцы из байских семей[1], они были злейши­ми врагами бедноты, злейшими врагами совет­ской власти. Басмачи бежали за границу и от­туда, тайно переходя линию границы в самых отдаленных и безлюдных местах, в пустыне или в горных ущельях нападали на мирные селения, на колхозы и совхозы. Вначале у них были очень большие отряды, они пред­ставляли серьезную силу, и нелегко было бо­роться с ними в безводных песках Кара-Кума или в горах Памира и Тянь-Шаня.

Почти десять лет провел в Средней Азии Андрей Андреевич. А когда басмачи были разбиты, его перевели на Дальне-Восточную границу, потом на Черноморское побережье, потом на западную границу и недавно снова в Ленинград, снова на границу с Финляндией.

За все эти годы он два раза ездил в Москву в Высшую пограничную школу, учился и с новы­ми знаниями возвращался обратно на границу.

В Москве и на разных участках границы Андрей Андреевич научися многому: он опыт­ный кавалерист, страстный любитель и знаток лошадей; отличный стрелок, он в совершен­стве владеет и винтовкой, и пулеметом, и ре­вольвером; ему приходилось охранять грани­цу и на море, и он неплохо знает морское дело; он любит и хорошо знает собак; он опытный лыжник и заправский охотник; кроме персидского, афганского, узбекского и, фин­ского языков, он изучил английский язык, а сейчас возится с немецким самоучителем. Аведь, он еще не старый человек. Ему около сорока лет. В партию он вступил в восемна­дцатом году, двадцати лет от роду.

Судьба Андрея Андреевича мало чем отли­чается от судьбы многих других пограничных командиров. Разница_ только в том, что один начал свою пограничное службу на Дальнем Востоке, а потом его перевели в Среднюю Азию, другой десять лет просидел в белорус­ских болотах, а потом попал на Дальний Вос­ток; третий же был и в Белоруссии, и на Кавказе, и на границе с Румынией.

И вот собираются они изредка, старые пограничники, и начинают считаться, кто сколько где просидел, кто когда, куда пере­водился,

— Ты меня сменил на Афганской. Помнишь, Ибрагим-бека[2] гоняли?

— А ты на два года раньше меня на Даль­ний уехал. Вместе со Степаном. Помнишь?

И говорят, говорят до утра. Вспоминают боевых коней, умных розыскных собак и за­мечательное оружие. Знаменитых вожаков бас­маческих банд называют по именам: Ибрагимка, Джаныбек, Джонтайка, — как старых знакомых. Изредка вспомнят имя погибшего товарища и помолчат. Сильные, крепкие люди-погранич­ники, и много у них боевых заслуг. В комнате, где собираются полковники и майоры, орде­нов чуть ли не в три раза больше, чем людей.

....................................................................................

Я только-что приехал из Средней Азии и привез Андрею Андреевичу приветы и письма от тамошних пограничников. Многие из них до сих пор хорошо помнят Андрея Андреевича, ион помнит многих. Он заставил меня под­робно рассказать обо всех знакомых, о работе и жизни ״азиатцев“.

Задумавшись, он снял со стены ременную плетку, богато отделанную серебряными укра­шениями, и стал тихонько похлопывать ею по ноге. Плетка была красивая и сделана была очень искусно. Андрей Андреевич заметил, что я разглядываю ее.

— Камчой[3] любуешься, — спросил он, улы­баясь. — Это замечательная плетка и связана она с историей замечательного человека... Я расскажу тебе о нем.

— Году в тысяча девятьсот двадцать пятом или двадцать четвертом, не помню точно, — начал Андрей Андреевич, — был я начальни­ком заставы в Туркменки и был у меня джи­гит-доброволец, туркмен. Звали его Джамшид. Ты знаешь, в пустыне, в сопках дороги найти — дело нелегкое. Надо родиться в пустыне и всю жизнь прожить в ней, чтобы научиться нюхом угадывать дорогу, чутьем находить колодцы в безводных песках. Басмачи-то в пустыне как у себя дома, а нам нужны были проводники. Лучшего проводника, чем Джамшид, мне встречать не приходилось. Но не думай, что он только дорогу хорошо находил: в бою, в перестрелке и даже в рубке Джамшид никогда не оставался позади. Он был бедняк, — пастух у баев, басмачей ненавидел всю жизнь. Бас­мачи знали это и боялись Джамшида.

Я не сказал тебе, что Джамшиду было в то время шестьдесят лет. Он был совсем старичок, ноги у него выгнулись колесом от того, что он добрых пятьдесят лет провел в седле. Пешком он едва ходил, ковылял еле-еле. Но чуть влезет на лошадь, так сразу будто помолодеет: никакой аллюр[4] не был для него утомителен, никогда он не уставал, даже в самых длинных переходах.Такой уж был наездник.

А конь у Джамшида был чудный, у басмача он его отбил. Красивый, выносливый, горячий конь. Только очень уж рослый. Джамшид-то маленький, скрюченный, никак ему с земли на коня не влезть. Бывало, подведет коня к кам­ню или к забору какому-нибудь и сначала лезет на забор, а оттуда уже в седло. Конь Джамшида не выносил, чтобы впереди него кто нибудь ехал, обязательно догонит. Навер­ное, прежде ходил он под каким-нибудь курбаши[5], вот и привык быть впереди всех. Один только порок за конем знали: тугоузд[6] был, рот и шея прямо железные. Как хватало у старика сил справиться с ним, — прямо не пони­маю. Правда, конь-то и сгубил Джамшида. Но об этом потом.

Старательный человек был Джамшид, всегда рад был помочь кому-нибудь из нас, услужить или сделать приятное. Бывало, забудешь па­пиросы, по карманам шаришь, Джамшид заме­тит и ковыляет со всех ног: ״давай, за табаком побегу, товарищ начальник״. Дашь денег — он сейчас на коня. У забора, в тени, конь его оседланный всегда был привязан. Старик по своему способу на забор, с забора в седло и вихрем в ворота. Всего-то до кооператива бы­ло два квартала, но Джамшид пешком никуда не ходил. Подскачет к лавке, крикнет, ему сейчас вынесут пачку папирос; Расплатится Джамшид, не слезая с седла, повернет коня с места в карьер до заставы.

— Кури, пожалуйста, товарищ начальник, — и сядет, скрестив ноги на полу, в комнате де­журного. Джамшид на заставу приходил с утра и всегда был под рукой и наготове.

Помню, донесли мне как-то, что шайка че­ловек в десять двенадцать вооруженных басма­чей перешла на нашу сторону. Я послал раз­ведку из трех бойцов и Джамшида с ними. Пограничники всегда охотно ездили с Джамшидом. Его знали и любили, а опыту его, как проводника и следопыта, верили безоговорочно.

Вот поехали они в пустыню. В одну сторону подались, в другую и наткнулись на следы. Тут уж повел Джамшид. Следы он читал, как мы с тобой газеты читаем. Через некоторое время разведчики заметили дымок за сопкой. Спеши­лись, осторожно подползли и увидели всю шайку. Басмачи за сопкой сидят, костер раз­вели и кипятят чай. Тогда Джамшид велел троим своим спутникам с трех сторон зайти, а сам один с винтовкой в руках кинулся на басмачей и крикнул им, чтобы сдавались, по­тому что окружены они со всех сторон кзыл-аскерами[7].

Пограничники стали кричать, стрелять в воз­дух и с трех сторон выскочили из-за сопки. Басмачи растерялись, побросали оружие и под­няли руки вверх. Раньше чем они успели опом­ниться, пограничники связали их, и тут только басмачи увидели, что ״окружило״ их всего трое, но было уже поздно.

Вот что за человек был Джамшид. Не зря туркмены называли этого щуплого старичка ״батыром“ — богатырем. Он участвовал во мно­гих боях, и многих басмачей мы догнали в пу­стыне, потому что с нами был проводник Джамшид.

Еще любили пограничники Джамшида за его веселость. Столько шуток и песен было в за­пасе у этого старика, что хватило бы на троих молодых. В самых тяжелых и долгих перехо­дах, при всех мучениях и трудностях, Джамшид находил в себе силы петь и весело шу­тить на привалах. Еще в царское время сол­даты научили его своим песням, и он, умори­тельно коверкая слова, без конца пел ״Соло­вей, соловей-пташечка“ или ״Восемь девок— один я״. И самые усталые из нас не могли удержаться от улыбки, самые слабые поды­мали головы и шли дальше за неутомимым стариком.

Казалось, Джамшид больше уже не старел; казалось, смерть забыла его, и мы все думали, что он еще много лет проживет на свете. Но не суждено было Джамшиду дожить до наших замечательных дней. Пуля басмача нашла его, и он умер смертью героя. Вот как это про­изошло...

Андрей Андреевич выбил пепел из потух­шей трубки, закурил и продолжал дальше.

— Большая банда ограбила караване коопе­ративными товарами и заходила через пески к границе. Мы выехали в далекое преследование. Без дорог, полагаясь только ка чутье Джам­шида, мы должны были сделать огромный круг по мертвой пустыне, чтобы отрезать банде путь.

Лошади наши еле шли. В колодцах была теплая ржавая жижа вместо воды. Мы все-таки пили ее, а лошади пить отказывались. Мы об­ливали им головы, и часа два после того ло­шади шли немного лучше.

Ты, ведь, знаешь, что такое жажда в пусты­не? Язык распухает во рту, горло сохнет — слова не выговоришь. Губы трескаются до крови, в глазах красные пятна и кажется, будто не сможешь сделать и пяти шагов. Но мы шли и на пятые сутки заметили свежие следы, а через несколько часов наткнулись на остатки костра. Пепел был еще горячий.

Мы выслали головной дозор[8] из двух бой­цов. Я знал, что будет бой и очень скоро. На мне был брезентовый плащ от пыли. Я снял его и сказал пограничникам, что будет рубка. Не успел я сказать это, как из-за сопки, за которой скрылся дозор, раздалась стрельба. Мы подхлестнули коней и, выскочив на гребень песчаного холма, увидели удиравших басмачей.

Да только увидел я, что далеко до банды, что нехватит пороху доскакать до нее по рых­лому песку полным карьером. Ты же сам по­нимаешь, в такой атаке вся сила в том, чтобы вихрем налететь на врага, конем смять, сши­бить его. Тогда и шашка рубит как следует.

Басмачи залегли и открыли огонь.

Я остановил коня и скомандовал спешиться. Ребята мои послушались нехотя: очень уж злы были, не терпелось посчитаться с бандой. А Джамшид выскочил вперед, меня обогнал и один понесся на басмачей. Я крикнул ему: ״Стой, Джамшид! Назад“. Но вижу, что конь его зарвался, закусил удила и старику не совладать с ним. Тогда мы снова вскочили в седла, погнались за ним, только Джамшид был уже далеко, и нам до его коня было не дотя­нуться...

Джамшид обернулся, крикнул что-то, мы не расслышали что, а потом бросил повод и вынул клинок. В самую середину банды вру­бился он, и все смешалось в пыли.

Тут׳ и мои ребята налетели. Ни одному бас­мачу не удалось уйти. Часть из них была убита, остальных мы захватили в плен вместе со всем награбленным.

Когда бой кончился, я нашел Джамшида. Он был мертв: пуля пробила ему висок. Коня его тоже убили.

Пять дней везли мы обратно Джамшида. Солнце высушило его маленькое, сморщенное тело, сделало твердым, как камень. Мы похо­ронили старика с воинскими почестями.

У Джамшида был сын Курт. Он поклялся отомстить басмачам за отца, и он тоже стал про­водником у пограничников. Ты не встречал Курта? Он работает в пограничной комендатуре. Он хороший парень.

А басмачи дорого заплатили за старого джигита.

Камчу Джамшида я взял на память. Это все, что осталось после него.

Андрей Андреевич замолчал.

Женя, немецкая овчарка, подошла к хозяину и положила голову к нему на колени.

— Ну, что, старуха? — сказал Андрей Анд­реевич, глядя на собаку. — Помнишь Джамшида?

МЫ ЖИВЕМ НА ГРАНИЦЕ

Двор пограничной заставы был покрыт сне­гом, и снег лежал на крышах дома заставы, ко­нюшни, складов и других заставских построек.

На дворе заставы были пограничники.

Часовой ходил у вышки, возле ворот. Конник чистил гнедого жеребца у конюшни. Кок чистил картошку на крыльце, возле кухни.

Жена начальника заставы ходила по двору, и пятилетний сын начальника бегал за матерью.

За домом заставы группа бойцов занималась физподготовкой. Руководил ими помощник начальника заставы.

Метали гранату.

По очереди выходили из строя и метали гранату.

Последними в строю стояли красноармеец Тищенко, парень огромного роста и атлетиче­ского сложения, и красноармеец Иванов — ма­ленький и совсем не сильный человек.

Тищенко искоса поглядывал на своего соседа и улыбался. Он видел, как волнуется Иванов.

Бойцы, уже метавшие гранату, строились подругую сторону площадки. Тищенко и Иванов остались вдвоем,

— Тищенко, — сказал командир.

Тищенко отошел, и Иванов остался один.

Тищенко взял гранату, несколько раз повер­нул ее в руке, чтобы легла удобнее, и пошел к черте, откуда начинался разбег. Движения Ти­щенко казались немного неуклюжими и мед­ленными, но когда он побежал, когда замах­нулся и метнул гранату, стало видно, какой ловкостью и силой обладал этот человек.

Граната летела, крутясь и описывая длин­ную невысокую кривую.

Она упала и закопалась в снег далеко за последним сорокапятиметровым флажком.

Командир и бойцы с рулеткой бросились мерить. Тищенко, весело улыбаясь, пошел с ними.

Иванов стоял один.

Бойцы смерили бросок Тищенко, и Тищенко с гранатой в руке подошел к командиру.

Командир пожал руку Тищенко.

— Ну, товарищ Тищенко, поздравляю. Это просто рекорд. На соревнованиях в округе вы защитите честь заставы.

— Молодец, Тищенко, молодец, — сказали бойцы. Тищенко улыбался смущенно.

Командир повернулся к Иванову.

— Теперь вы, товарищ Иванов.

Иванов пошел за гранатой.

— Как-то...— тихо сказал он,— не получается у меня.

— Что?— не расслышал командир. — Что вы говорите?

— Нет. Ничего, товарищ командир.

Иванов волновался. И так силы у него было

немного, а еще от волнения ничего не ладилось.

Иванов неловко метнул гранату. Граната полетела слишком высоко и упала близко.

Позорно близко!

— Вот...— тихо сказал Иванов,— не получи­лось...

Бойцы смеялись.

— Пятнадцать метров! — крикнул кто-то на­рочно торжественно и значительно. — Рекорд.

Даже невозмутимый командир с трудом сдерживал улыбку.

— Ничего, Иванов,—сказал командир,— ни­чего. Не огорчайтесь. Вот, Тищенко, помо­жете товарищу Иванову. Поможете ему. На­учите.

— Есть!— весело сказал Тищенко.

Иванов с завистью посмотрел на высокого друга и с восхищением потрогал мускулы на руках и на груди Тищенко.

Подошел часовой.

— Товарищ лейтенант,—сказал он команди­ру,—разрешите к вам обратиться.

— Пожалуйста.

— Красноармейца Иванова вызывает на­чальник заставы.

— Хорошо.

— Разрешите идти?

— Идите. Товарищ Иванов! К начальнику заставы.

— Есть!

Иванов шел по двору.

Часовой смеялся, уткнув лицо в огромный воротник шубы и искоса поглядывая на Ива­нова.

Кок фыркнул в фартук.

Конник, смеясь, усиленно скреб бок жеребца и отворачивался.

Всем было смешно видеть, как расстроен Иванов неудачей с гранатой, но никто не хо­тел обижать Иванова, и все старались, чтобы Иванов не заметил, как над ним смеются.

Только маленький Толик, сын начальника, сказал, останавливаясь против Иванова:

— Вы, дядя Иванов, гранату дальше дяди Тищенко бросили? Да? Это верно говорят?

— Толик! — укоризненно крикнула жена на­чальника. Ей тоже было смешно, и она отво­рачивалась от Иванова.

Иванов шел, опустив голову.

В кабинете начальника заставы.

Начальник давал Иванову боевое задание. Иванов, вытянувшись ״смирно“, стоял перед начальником.

— Хорошо,— сказал начальник.— Идите, то­варищ Иванов. Повторяю вам еще раз: поезд по нашему участку пройдет сегодня. Вы сами понимаете, как важно, как ценно то, что везет этот поезд. Все ясно? -

— Все ясно, товарищ начальник.

— Исполняйте.

Иванов снова шел по двору.

Теперь он был одет вовсе, что нужно для боевого наряда: теплый полушубок, рукавицы, болотные сапоги, наган. Шлем опущен на уши.

Увидев Иванова, жена начальника подхва­тила на руки сына и унесла его, Толик смеялся, махал рукой Иванову и кричал:

— Дядя Иванов! Дядя Иванов! Пять-то метров кинул?..

Часовой, кок и конник не могли удержаться от смеха.

Тогда Иванов остановился посредине двора. Он некоторое время постоял неподвижно, по­том, когда часовой, кок и конник, задыхаясь от хохота, схватились за животы, Иванов сказал негромко и как бы про себя:

— Шарик...

Часовой, кок и конник мгновенно перестали смеяться.

— Шарик...— громче повторил Иванов.

Часовой прыгнул к лестнице и, стремглав, взобрался на вышку.

Конник подхватил скребницу, отвязал коня и бегом бросился в конюшню.

Кок, оставив котел и теряя чищенные кар­тошки, скрылся в кухне.

Иванов остался один.

— Шарик, собачка! — сказал Иванов, и Ша­рик вышел на двор.

Шарик был огромный серый пес. Немецкая овчарка, он всю жизнь прожил в суровых ус­ловиях пограничной работы, и он был могуч и страшно зол. У него была широкая грудь, сильные, как у волка, лапы, тяжелая голова и мощная мохнатая шея.

Шарик шел по двору неторопливо. Он не­довольно ворчал и исподлобья осматривался по сторонам. Он подошел к лестнице на выш­ку, понюхал ступени и посмотрел .наверх. По­том подошел к коновязи, потом к двери в кухне.

Обойдя весь двор, Шарик подошел к Ива­нову. Иванов ласково улыбнулся.

— Шарик, собачка!— сказал Иванов.

Шарик встал на задние лапы и передние положил Иванову на плечи. Так они были почти одного роста.

Иванов смеялся.

— Пойдем, Шарик! Рядом.

Шарик вилял хвостом. Он шел рядом, боком прижимаясь к левой ногехозяина.

Иванов и Шарик вышли в ворота.

Тогда опустился с вышки часовой, конник вывел жеребца из конюшни и кок вышел ка крыльцо возле кухни.

Иванов и Шарик входили в лес. Лес начи­нался в ста метрах от заставы.

Лес был занесен снегом.

Снег лежал на земле, кусты были скрыты под огромными сугробами, и верхушки моло­дых елей и сосен зелеными крестиками тор­чали из-под снега.

На ветвях деревьев лежали такие большие комья снега, что ветви гнулись, пригибались низко к земле и ломались под тяжестью снега.

Ветра не было, и тихо было в лесу.

Снегирь с коротким резким свистом взлетел со снежной ветки, и ветка, вздрогнув, сбросила снежный груз и выпрямилась.

Снег обрушился на нижнюю ветку, сбил снег с нее, и так до подножья ели катилась снежная лавина. Ель дрожала, освобождаясь от снега.

Белая пыль на секунду скрыла подножье дерева. Белая пыль слилась с белым сугробом у корня ели.

Когда снежная пыль рассеялась, из-за суг­роба высунулась голова Шарика. Шарик, при­ложив острые уши, отряхивался от снега. Вся темная морда собаки казалась седой из-за снега.

Отряхнувшись, Шарик чихнул.

Тогда из-за сугроба высунулась рука и дер­нула Шарика за ошейник.

Голова Шарика исчезла за сугробом.

За сугробом притаился проводник Иванов, и Шарик прижался к хозяину, распластался на снегу, за сугробом.

Пограничник тоже был весь белый от лег­кого снега, упавшего с ели.

Снег прикрывал шлем на голове погранич­ника, снег покрывал спину и плечи, снег за­сыпался за воротник.

Пограничник ежился от холода.

Снег таял, и струйкой воды стекали за ши­ворот и по спине.

Не высовываясь из-за сугроба, Иванов извивался, старался сбросить снег с плеча и с головы. Руки пограничника были заняты: од­ной рукой он держал за ошейник собаку, дру­гой сжимал рукоятку нагана.

Снегирь перелетел на другую ветку. Он был совсем близко. Нагнув круглую головку, он весело смотрел на человека и его собаку.

Иванов со злобой покосился на снегиря.

Шарик вдруг насторожился, уши его при­поднялись, лапы напряглись и вытянулись.

Иванов забыл о снеге.

Он слегка приподнялся и сразу низко на­гнулся и потянул за собой собаку.

— Тише, Шарик,— сказал он шёпотом в са­мое ухо собаки. Собака поняла. Она легла на живот, прижав уши и вытянувшись на снегу. Только верхняя губа собаки приподнималась.

По лесу шел человек.

Он шел так быстро, как только позволял рыхлый снег.

Человек шел не прямо. Он петлил по лесу, пробирался в чаще кустарников.

Рядом с человеком шла собака.

Человек вел ее на коротком ременном по­водке. Собака была большая и лохматая. Ее шерсть была черного цвета.

Человек прошел по занесенной снегом лу­жайке, и пограничник успел хорошо разглядеть этого человека.

Человек был огромного роста, слегка суту­лый, с длинными, как у обезьяны, руками. Заросшее бородой лицо его было сумрачно и уг­рюмо. Он оглянулся и секунду его маленькие медвежьи глазки пристально смотрели прямо в ту сторону, где лежал пограничник со своей собакой.

Пограничник низко пригнулся, маскируясь в снегу, и его собака тоже распласталась за снежным прикрытием.

Человек не заметил ничего и пошел дальше. Он пробирался в кустах, и ветки кустов тре­щали, и снег осыпался с них.

Тогда пограничник пополз за сугробами. Его собака ползла рядом с ним. Иногда пог­раничник оборачивался и тихо шептал в ухо собаке:

— Ползти, Шарик!.. Ползти.

Шарик полз. Он полз очень старательно и казалось, что он подражает движениям че­ловека. Шарик, передвигая согнутыми лапами, не подымаясь с земли, извивался и быстро полз. Он не отставал от своего хозяина.

Шарик дрожал от нетерпения. Его зубы оскалились, и шерсть на спине встала дыбом. Он переступал передними лапами, в любую минуту готовый броситься вперед.

Пограничник молча погрозил Шарику паль­цем. Шарик не издал ни звука. Он посматри­вал то на хозяина, то вперед, туда, где между ветвями деревьев мелькала спина человека и черной собаки. Шарик понимал, что нужно ждать команду.

Пограничник снова пополз, и Шарик полз рядом. Снова, сокращая по прямой петлю, ко­торую делал по лесу человек с собакой, по­граничник и Шарик оказались совсем близко от врага.

Теперь настало время действовать.

Когда человек с собакой прошел мимо, по­граничник отцепил карабин на ошейнике Ша­рика и крикнул боевую команду собачьей атаки:

— Фас!

Как тугая пружина, разогнулось тело Ша­рика, он стремительно пронесся и с размаху прыгнул на спину человека с черной собакой. Все смешалось в облаке снега. Последнее, что видел пограничник, была черная собака, огромными прыжками убегавшая в сторону густых зарослей кустарников.

Но Шарику помощь была не нужна. Когда Иванов добежал и рассеялся снег, взрытый упавшим человеком, стало видно, что Шарик сидел на спине врага и зубами держал его за шиворот. Человек лежал неподвижно, вытя­нув руки вперед.

Пограничник нагнулся, ловким движением сунул руку в карман тужурки задержанного и вытащил маузер.

— Ого! — сказал пограничник, значительно взвешивая пистолет на руке.

— Шарик, довольно! Ко мне, Шарик! Шарик!

Явно неохотно Шарик оставил человека и подошел к хозяину. Человек медленно встал. Все лицо его было в снегу. Он побелел от снега.

Пограничник направил на задержанного на­ган и маузер. Пограничник был гораздо ниже ростом, чем задержанный. Вся фигура погра­ничника казалась маленькой и хрупкой рядом с массивным великаном—задержанным.

— Руки! Руки все-таки поднимите,— спокой­но сказал пограничник, дулом нагана показы­вая на руки задержанного.

Глядя исподлобья, задержанный медленно поднял руки. Так он казался еще больше. По­граничник смотрел на него снизу вверх.

— Спиной! Спиной попрошу повернуться, — сказал пограничник. Он был спокоен и дело­вит. Он вёл себя так, будто не произошло ничего особенного.

Задержанный медленно повернулся спиной.

Шарик лаял и крутился, лапой теребя ноги пограничника.

Иванов прекрасно понимал, что волнует Шарика: от того места, где они стояли, к ку­стам вели следы. Следы исчезали в лесу. Чер­ная собака убежала в лес.

— Шарик, вперед! — пограничник крикнул так громко и так неожиданно, что задержан­ный вздрогнул и слегка присел. Мимо него пулей пронесся Шарик.

Пограничник задумался. Он думал несколько секунд. Задержанный переминался с ноги на ногу.

— Идите вперед,—сказал пограничник.

Задержанный двинулся с места.

Пограничник шел за ним.

Задержанный шел с поднятыми руками.

Некоторое время шли молча.

— Послушайте, вы...— сказал задержанный.

Пограничник молчал.

— Послушайте, гражданин, — голос задер­жанного дрожал. Задержанный извивался, за­искивая перед маленьким пограничником.

Пограничник молчал.

— Дорогой товарищ! Я хочу предложить вам...

Пограничник молчал.

— Некоторая сумма денег...

Пограничник молчал.

— Некоторая значительная сумма... — задер­жанный опустил руки и хотел повернуться к пограничнику.

— Руки! — сказал пограничник. — Руки не опускать!

— Нет, я ничего, гражданин начальник! Вы не беспокойтесь...— задержанный снова поднял руки. —Я очень хорошо понимаю... Но в твер­дой валюте, довольно значительная... сто или, там, полтораста рублей золотом.

Пограничник молчал.

— Двести,— сказал задержанный.

Молчание.

— Двести пятьдесят...

Молчание,

— Триста... Четыреста...

Пограничник вздохнул и дулом маузера сдви­нул шлем на затылок.

— Ну, как тут удержаться? — задумчиво сказал пограничник.— Как удержаться и такому гаду не двинуть по морде?..

Задержанный опустил руки и резко повер­нулся к маленькому пограничнику. Глаза за­держанного прищурились, лицо его сделалось свирепым, как у оскаленного волка.

Пограничник, спокойный, даже как будто немного задумчивый и медлительный, целился наганом в голову задержанного. При этом по­граничник делал вид, что рассматривает маузер и искоса поглядывал на задержанного.

— Чёрт!..— глухо сказал задержанный, мед­ленно поднял руки и повернулся спиной.

— Вот что,- негромко сказал пограничник, — идите вперед и молчите. Понятно? Совер­шенно, совершенно молча идите вперед...

Пограничник тронул спину задержанного дулом нагана. Задержанный пошел вперед. Пограничник шел за ним.

Огромный человек с поднятыми руками шел по лесу впереди маленького пограничника с двумя револьверами.

Приложив уши и вытянув хвост, Шарик несся по лесу.

Пригибаясь, он пробегал под нависшими ветвями елок. Самые низкие перепрыгивал короткими, не нарушающими ритма бега прыж­ками.

Из густых зарослей Шарик выскочил на открытое место. След круто поворачивал, и Шарик с разгона пролетел мимо.

Он присел на задние ноги и опустил хвост. Снег взвился из-под лап.

Вскочив, Шарик повернул и понесся даль­ше по следу.

Хвост его, прямой и напряженный, продол­жал линию крутой спины. Хвостом он рулил по снегу.

Наст не всегда задерживал вес Шарика. Часто Шарик глубоко проваливался в снег.

В рыхлом снегу Шарик бежал огромными прыжками.

Шарик бежал все скорее и скорее. Ему было жарко и трудно дышать. Широко разинутой пастью он хватал на бегу снег.

Лес поредел, и Шарик летел вперед.

Сильное туловище сгибалось и выпрямлялось с гибкостью змеи.

Лапы стукались о твердый наст и стреми­тельно вытягивались.

В одном месте широкий ручей преградил Шарику путь. Лед был припорошен снегом. Не сбавляя хода, Шарик перепрыгнул через ручей. Тело Шарика пронеслось по воздуху, мягко опустилось на снег, и в следующую секунду Шарик уже мчался дальше по лесу.

След вел Шарика огромным полукругом.

Деревья становились все реже и реже.

Шарик еще прибавил скорости. Он несся, почти не касаясь земли.

Шарик взбежал на вершину холма. По ту сторону холма летом был пожар. На занесен­ном снегом поле торчали редкие черные ство­лы обуглившихся мертвых сосен. Километрах в двух, ка той стороне снежного поля, видне­лась двойная невысокая изгородь из колючей проволоки. Это была граница.

На средине поля тяжелыми прыжками бе­жала огромная черная собака.

Пограничник торопил задержанного.

Он подталкивал его в спину дулом нагана. Задержанный косился на пограничника. Лицо задержанного кривилось от злобы.

— Скорее, скорее, прошу вас,— говорил по­граничник. Он говорил спокойно и подчерк­нуто вежливо. Он часто наступал сзади на пятки задержанного.

Задержанный бормотал что-то так невнятно, что слов нельзя было расслышать. Скорее это бормотание было похоже на злобное вор­чание большого зверя.

Пограничник вел задержанного по следам черной собаки и Шарика.

Шарик бросился под уклон. Спуск был по­логий, длинный и сильно помогал бегу. Снег летел из-под лап. С каждым прыжком Шарик пролетал не меньше двух метров. Расстояние между ним и черной собакой заметно сокращалось.

Черная собака повернула под острым углом и побежала к границе.

Шарик смаху остановился, широко расто­пырив лапы и подняв облако снега. Потом он прыгнул и понесся напрямик, срезая угол и пересекая путь черной собаке.

Теперь Шарик был совсем близко от черной собаки. .

Перед самым носом Шарика черная лох­матая спина подымалась и опускалась в такт тяжелым прыжкам.

Шарик нацелился в поджарый зад.

Шарик поднатужился и еще поддал скорости.

Прыгнув, он хотел схватить собаку, но не­много не достал. Зубы лязгнули в воздухе.

Шарик зарычал от ярости.

Вдруг черный пес разом остановился, чуть отскочив влево.

Шарик кубарем пролетел мимо и покатился по снегу.

На правом боку у Шарика выступило крова­вое пятно и отвалился клок шерсти: враг, увернувшись, успел укусить Шарика.

Рыча от боли и злости. Шарик вскочил на ноги.

Черный пес убегал теми же спокойными, слегка медлительными прыжками.

Через минуту Шарик снова скакал, почти касаясь носом его хвоста.

Теперь Шарик был осторожнее: не нападая, он внимательно следил за врагом, и когда черный вильнул в сторону, Шарик кинулся на него и укусил в шею. Правда, черный успел ответить, но Шарик удержался на ногах. Враг стоял против н го.

Пригнувшись, почти касаясь снега животами, оба зверя не сводили друг с друга глаз.

Черный пес принял бой.

Внезапно он бросился вперед и сшибся с Шариком раньше, чем тот успел встать в оборонительное положение.

Зубы черного впились в шею Шарика у са­мого затылка. Морда Шарика уткнулась в снег. Снег забил нос и уши.

Напрягая все силы, Шарик встряхнул чер­ную собаку со своей спины и сам кинулся в атаку. Он нацелился на горло врага.

Черный пес присел на задние лапы. Морда его ощерилась, глава блестели, уши были прижаты к затылку, из груди вырвалось глухое рычание.

Черный пес был опытным бойцом.

Снова и скова кидался Шарик на своего врага.

Схватываясь и разбегаясь, собаки ходили небольшими кругами. Снег был изрыт и исца­рапан их лапами.

Отгрызаясь и нападая, черный пес медлен­но подвигался к границе.

Колючая проволока была уже совсем не­далеко.

С каждой схваткой Шарик постигал так­тику боя.

Он был изранен больше своего врага, но он был молод и силен. Новые раны учили его осторожности. Боль усиливала злость, однако не сбивала дыхания и не утомляла.

А черный пес начал заметно уставать. Он дышал тяжело, с трудом глотал воздух. Все чаще промахиваясь и не доставая Шарика, он впустую щелкал зубами. Черный пес был старше, и возраст давал себя знать.

Шарик угадал правильный прием: не давая черному сшибаться вплотную, он изнурял его быстрыми, короткими атаками. Не нанося врагу серьезного вреда, Шарик без остановки кружил вокруг него, ни на секунду не давал опомниться и заставлял непрерывно вертеться, прыгать и изворачиваться.

Черный в свою очередь старался схватиться грудь с грудью. Он больше не подвигался к границе. Он гонялся по полю за Шариком, добиваясь ближнего боя.

Шарик легкими прыжками уходил от него. Но как только черный становился спиной, он вцеплялся в его зад и снова отскакивал, едва черный оборачивался.

Черный начал задыхаться. Тощие бока его резко вздувались и опадали. Пасть была ши­роко разинута.

Чувствуя, что слабеет, он свирепел и, очертя голову, кидался на Шарика.

Шарик дразнил его, танцуя на утрамбован­ном снегу.

Один раз, когда черный пес промахнулся, Шарик сильно укусил его в голову около уха. Кровь залила черному глаз. Черный обезумел от ярости. Ничего не разбирая, он бросился за Шариком. Шарик не рассчитал прыжка, и черный достал его заднюю ногу. В страш­ных челюстях хрустнула кость.

Шарик стал хромым. На трех ногах он по­вернулся мордой к своему врагу.

Несколько секунд оба стояли неподвижно. Они чувствовали, что из последней схватки кто-нибудь не выйдет живым.

Задержанный и пограничник бежали по лесу. Задержанный бежал неуклюжей, медленной трусцой, по прежнему держа руки поднятыми вверх.

Пограничник легко бежал сзади. Он подго­нял задержанного недвусмысленными движе­ниями револьвера.

— Скорее, скорее,— спокойно говорил погра­ничник,— шире шаг, шире! Вперед, вперед!

Задержанный мрачно косился на своего низкорослого победителя и неохотно прибавлял шагу.

Оба пса прыгнули одновременно, сшиблись и покатились по снегу.

Они дрались молча.

Шарик знал: пощады не будет, пасть Шарика была полна теплой крови врага.

Из облаков выплыло большое солнце.

На сверкающем снегу два зверя, серый и черный, тесно сплелись в последнем усилии.

На этот раз Шарик нацелился верно.

Он сжал зубами шею врага.

Черный пес хрипел, задыхаясь.

Нижние клыки Шарика наткнулись на ошей­ник. Дрожа от напряжения, Шарик стиснул челюсти, прокусил толстую кожу и достал горло.

Черный завизжал от боли. Ему удалось подняться.

Он бил Шарика о снег, рвал зубами его спину.

Шарик сжимал челюсти все сильнее и сильнее.

Черный пес зашатался и рухнул на бок. Он перестал шевелиться.

Шарик уперся лапами в тело врага и не­истово грыз его горло­задние ноги черного свело судорогой. Он был мертв.

Тогда Шарик поднял вверх дымящуюся, окровавленную морду. Он увидел красное солнце и завыл.

Это был победный вой зверя, убившего в честном бою своего врага.

Задержанный и пограничник услышали вдалеке вой собаки.

На секунду оба приостановились. Каждый подумал о своей собаке.

Пограничник прикрикнул на задержанного, и задержанный побежал. Теперь оба бежали со всех сил, и пограничнику не нужно было под­гонять задержанного.

Великан с поднятыми вверх руками бежал так быстро, что пограничник едва поспевал за ним.

Они добежали до ручья, и задержанный спрыгнул на лед.

Пограничник последовал за ним.

Лед не выдержал тяжести огромного тела задержанного.

Лед проломился, и задержанный рухнул в воду.

Ручей был не очень глубокий, но все-таки задержанный погрузился до горла.

Пограничник кинулся помогать. Он протянул задержанному руки, но руки были заняты револьверами. Тогда пограничник сунул револь­веры в карманы своего полушубка и схватил задержанного за плечи.

Вытащить задержанного оказалось нелегко. Пограничник напрягал все силы, ноги его скользили на льду, края льда обламывались.

Наконец, пограничнику удалось наполовину вытащить задержанного. Но, когда казалось, что задержанный уже больше не погрузится в воду, ноги пограничника скользнули, и он шлепнулся на лед. Задержанный сразу сообра­зил всю выгоду создавшегося положения. Не выпуская рук пограничника, он потянул его за собой в прорубь.

Пограничник упал в воду.

Там, где вода доходила задержанному до горла, пограничник не мог достать дна.

Пограничник не подозревал ничего дурного.

Он старался помочь задержанному и сам старался выбраться.

В воде задержанный отпустил пограничника. Задержанный пытался вылезти первым, но над­ломленные, залитые водой края льда не вы­держивали его и обламывались под его руками.

Пограничник барахтался в воде. Ему все-таки удалось вылезть.

Вода текла с него.

Сразу же он обернулся к задержанному, тот схватил его и снова рванул к себе, в воду. Падая в воду второй раз, пограничник понял намерение задержанного. Они боролись в воде. Борьба эта выглядела смешно и была почти похожа на игру. Сталкивая друг друга и мешая друг другу, они барахтались в воде.

Потом оба одновременно выбрались на лед, сразу вскочили и кинулись друг на. друга. По­граничник схватился за рукоятки револьвера, но раньше чем он успел выхватить револьверы из намокших карманов, задержанный сжал кисти его рук.

Теперь борьба совсем не выглядела׳ смешной.

Задержанный навалился на пограничника. Напрягаясь, он бормотал бессвязные, глухие ругательства.

Пограничник боролся молча, и пограничник проигрывал: задержанный был несоизмеримо тяжелее, больше и физкчески_сильнее.

Пограничник слабел.

Последним усилием он освободил голову из страшного объятия задержанного и крикнул:

— Шарик!.. Ко мне...

Крик был негромким, голос пограничника срывался и хрипел.

Задержанный зажал рот пограничнику и , испуганно оглянулся по сторонам.

В лесу было тихо.

Шарик шел по лесу.

Он шел не спеша, гордо подняв голову.

Это шел победитель.

Ничего, что он хромал, ничего, что шерсть его клочьями висела на изодранных боках. Он шел не спеша и несколько раз останавливался, чтобы облизать раны.

Хриплый крик пограничника едва слышно донесся до слуха Шарика.

— Шарик!..

Шарик приостановился, подняв уши и наморщив лоб.

Он весь вытянулся и подобрался.

— Ко мне...

Шарик кинулся вперед, будто его ударили хлыстом.

Он несся, не разбирая дороги. Он забыл об усталости и о боли. Хозяин зовет!.. Хозяин в опасности!..

Из чащи леса Шарик выскочил на берег ручья.

На другом берегу, прислонясь спиной к де­реву. стоял пограничник. Руки его были связаны за спиной.

Задержанный уже вынул нож. Лезвие блес­нуло в лучах солнца.

Шарик пригнулся, готовясь прыгнуть.

Задержанный поднял нож.

Шарик прыгнул. Одним прыжком он пере­летел через ручей и с ходу бросился на спину задержанного.

С диким криком задержанный упал лицом вперед.

Шарик сзади вцепился в его шею.

Задержанный покатился по снегу.

Шарик не выпускал его.

Задержанный извернулся и над горлом Шарика сверкнул нож. Еще секунда, и нож вонзится в мохнатую шею Шарика.

Еще секунда...

Пограничник бросился на помощь.

Красноармейские сапоги — тяжелая вещь, и на каблуках красноармейских сапог обычно бывают металлические подковы.

Задержанный вскрикнул и выпустил нож. Но другой рукой ему удалось ударить Шарика по голове. Отчаяние и боль придали задер­жанному силы, и удар отбросил Шарика. За­держанный вскочил на ноги.

Шарик, рыча и лязгая зубами, кинулся к нему. Задержанный выхватил из кармана наган пограничника. Шарик прыгнул и вцепился зубами в руку задержанного. Наган отлетел в сторону, и пограничник бросился за ним. Пограничник упал и своим телом накрыл наган. Падая, он подставил ножку задержанному, и великан рухнул.

Задержанный лежал на спине.

Прямо против его искаженного ужасом лица были зубы Шарика.

Пограничник поднялся на ноги.

— Довольно, Шарик! Тише, тише, собачка! — сказал он.

Шарик щелкнул зубами перед самым носом задержанного, зажмурился и, отвернувшись, ткнулся лицом в снег.

— Сдаюсь...— прошептал задержанный.

Шарик ответил лаем.

— Сдаетесь? — спросил пограничник, — сдае­тесь? Это вы очень умно решили. Шарик, ко мне!

Шарик встал, косясь на задержанного.

Пограничник ногой показал Шарику на карман задержанного. Шарик зубами вытащил из кармана маузер.

— Больше не советую,— сказал пограничник,— не советую больше пытаться завладеть этой штукой. Понятно?

Задержанный пошевелился.

Щарик бросил маузер в снег, прыгнул на задержанного и зарычал.

— Шевелиться тоже не советую, — сказал пограничник.

Задержанный замер неподвижно.

— Шарик, — позвал пограничник. Он повер­нулся к Шарику спиной и подставил ему связанные руки. Шарик зубами развязал ремень.

Пограничник пошевелил пальцами. Потом он поднял свой наган и маузер.

— Вставайте, - скомандовал он.

Задержанный приподнялся и боязливо поко­сился на Шарика.

Шарик зарычал и вопросительно посмотрел на пограничника. Дескать, как быть?

— Шарик, сидеть, — сказал пограничник, и Шарик сел.

Задержанный поднялся на ноги. Все лицо его было исцарапано, под глазом был здоро­венный синяк, обе руки были окровавлены.

— Я не понимаю, чего вы боитесь,— сказал пограничник.

Пограничник направил на задержанного дуло нагана, но задержанный не обратил на это никакого внимания. Он не спускал глаз с Шарика.

— Вперед,— скомандовал пограничник.

Задержанный двинулся вперед. Он шел, подняв вверх руки. За ним шел Шарик, за Шариком—пограничник с наганом и маузером в руках.

Так они дошли до поляны, где лежала мерт­вая черная собака.

Иванов нагнулся над трупом черной собаки.

В нескольких шагах стоял задержанный с поднятыми вверх руками. Шарик, не отры­ваясь, смотрел на задержанного. Шарик суров и бдителен.

Пограничник, мокрый и замерзший, счаст­ливо улыбался.

— Шарик, собачка!— говорил он,— ты моло­дец, ты замечательно работал! Ты умница.

Мы возьмем с собой этот ошейник и доложим о том, как ты работал.

Вдруг Иванов замолчал и стал внимательно разглядывать ошейник черной собаки.

— Стоп, Шарик!—сказал он,— здесь нечисто. Задержанный двинулся с места.

Шарик грозно зарычал.

Иванов вынул нож и осторожно разрезал ошейник.

Из ошейника выпал во много раз сложенный лист тонкой бумаги.

Иванов развернул бумагу. Эго была карта.

— Так,— сказал Иванов,— карта.

Он подошел к задержанному.

— Что это за карта? А?

Задержанный молчал. Он отвернулся и смотрел в сторону. Совсем недалеко была граница.

— Ответьте мне, пожалуйста, — повторил Иванов, — что это за карта? Что это значит?

Молчание.

— Вы будете мне отвечать? Или не будете?

Иванов вплотную подошел к задержанному и угрожающе нахмурился. Задержанный сверху вниз посмотрел на маленького пограничника.

Шарик зарычал и пододвинулся ближе.

— Уберите собаку, — сказал задержанный.

— Ну что мне с вами делать?!.. Да отвечай­те же...— в голосе Иванова слышалось отчаяние. Иванов прекрасно умел воспитывать и учить собак, Иванов прекрасно умел охранять гра­ницу, Иванов был отличным бойцом, но Ива­нов был никуда не годным следователем.

— Будете вы отвечать?— повторил Иванов.

— Я ничего не скажу,— тихо и решительно сказал задержанный.

Иванов мучительно думал, разглядывая карту.

Внезапно Иванов резко повернулся к задер­жанному и взмахнул револьвером.

— Сесть! - крикнул Иванов.

От неожиданности задержанный почти упал на снег.

— Сидеть так! — сказал Иванов.— И не советую шевелиться! Понятно? Шарик, стереги!

Шарик прыгнул вперед и сел прямо напро­тив задержанного.

Иванов бросился бежать. Он бежал как только мог быстро.

На опушке леса он обернулся.

Задержанный с поднятыми руками сидел на снегу. Шарик сидел напротив его.

Иванов бежал по лесу.

Он задыхался, спотыкался о поваленные сучья, падал в рыхлом снегу, подымался и бежал, бежал вперед.

Он часто останавливался и смотрел на карту из ошейника черной собаки.

Он пробегал по лесным просекам, по тро­пинкам и дорогам и карта вела его. Он сбросил мокрый полушубок и остался в гимнастерке.

Он выбежал ка широкую, прямую, как аллея, просеку и бежал по ней.

Лес редел.

Потом просека уперлась в полотно желез­ной дороги.

Иванов остановился; сверяясь по карте.

Иванов тяжело дышал. Мокрая гимнастерка топорщилась на его груди.

— Правильно, — прошептал Иванов.

Он взбежал на невысокую насыпь и побежал по шпалам.

Толстая линия перечеркивала на карте линию железной дороги.

По лесу шел поезд.

Белые клубы пара взлетали над трубой паровоза и зацеплялись, застревали в ветвях деревьев.

Длинный состав товарных вагонов извивался по лесу.

Двери вагонов были открыты.

В вагонах ехали люди.

Людей этих было очень много, и все они были очень молоды.

Поезд ехал. С песнями, со звоном гитар и ба­лалаек, с раскатистыми переливами гармошек.

В поезде ехали молодые красноармейцы.

Молодое пополнение в Красную армию.

В одном из вагонов сидели тихо.

Молодой парень в новой красноармейской гимнастерке стоял посредине и читал стихи.

Стучали колеса поезда. Стучали, казалось, в такт ритму стихотворения.

Ели и сосны видны были и раскрытую дверь вагона.

Лес вплотную подходил к полотну железной дороги.

В другом вагоне гармошка захлебывалась в бешеной мелодии танца.

Один за другим в круг выскакивали танцоры, и тяжелые сапоги часто и звонке стучали в деревянный пол вагона.

Стук колес переплетался с грохотом сапог танцующих.

Поезд шел по лесу.

Чтец читал, и молодые бойцы улыбались веселым словам.

На паровозе шуровал уголь кочегар. Старик-машинист высовывался в окошко и давал гудки.

Рельсы извивались, железная дорога часто поворачивала в лесу.

Ускорялся танец. Свистели, вскрикивали танцоры. Хлопали в ладоши зрители. Неистово гремели каблуки танцоров.

Стучали колеса поезда.

Торжественным маршем звучали слова:

Бурно зааплодировали чтецу молодые крас­ноармейцы.

Протяжно загудел паровоз.

Машинист высунулся из окошка и тянул за ручку гудка.

Машинист ругался, но гудок гудел непре­рывно, и слов машиниста не было слышно. Только шевелились его губы, к бешено дерга­лись усы над разинутым ртом.

Потом машинист бросился к рычагам и за­тормозил, не переставая гудеть.

Кочегар с тревогой высунулся из другого окна, помощник машиниста повис на подножке паровоза.

По рельсам впереди паровоза бежал человек. Он бежал в том же направлении, в каком шел поезд, и паровоз догонял человека, но человек упрямо не сворачивал в сторону.

Машинист неистовствовал.

Он едва успел затормозить, и паровоз рассерженно пыхтел и фыркал паром.

Паровоз почти упирался в бегущего чело­века, и поезд шел совсем медленно.

Иванов бежал по шпалам.

Он бежал изо всех сил, но он устал, часто спотыкался и тяжело дышал.

Паровоз шел за ним. Рядом с паровозом Иванов выглядел совсем маленьким.

Паровоз пыхтел, гудел не переставая, и машинист неистово ругался, до пояса высунув­шись из своего окошечка.

Иванов несколько раз останавливался, сверяясь по карте, и паровоз чуть не сбивал его с ног.

Из вагонов высовывались веселые пасса­жиры. Они свистели, кричали, смеясь, разма­хивали руками. Паровоз гудел.

Ни на что не обращая внимания, Иванов бежал, приостанавливался, чтобы взглянуть на карту, и бежал дальше.

Наконец, Иванов добежал до того места, где на карте стояла жирная черта.

— Здесь,— сам себе сказал Иванов,— черта здесь!

С трудом переводя дыхание, Иванов сделал еще несколько шагов и резко остановился.

— Вот дьявол! — сказал он.

Рельсы у его ног были разобраны.

Иванов повернулся к паровозу и поднял вверх руки.

Паровоз встал.

Машинист, ругаясь и потрясая кулаками, соскочил и побежал к Иванову. Кочегар и по­мощник машиниста бежали за ним.

- Простите... — смущенно сказал Иванов и в страхе попятился перед грозным машинистом.

Тогда машинист увидел разобранные рельсы и, побледнев, бросился к Иванову.

— Друг...— бормотал машинист и тряс руку Иванова.—Товарищ... Милый... Спасибо...

Из вагонов бежали красноармейцы.

Впереди бежал их командир. Все они окру­жили Иванова.

Машинист, прижимая Иванова к груди, тор­жественно показал на разобранные рельсы.

Через секунду Иванов взлетел на воздух. Десятки рук подхватили его, подкинули и на­чали качать.

—Ура! — кричали красноармейцы.— Ура!

Иванов взлетал высоко вверх.

Сверху он смотрел на ели, занесенные снегом, на пыхтящий паровоз, на веселые лица, спа­сенных им красноармейцев.

Но, падая вниз, на руки качавших, Иванов отчаянно отбивался. Он отбивался руками и ногами, он бил куда попало, и люди разлета­лись от его ударов.

Все-таки его качали.

Ура! — гремело в лесу.

Он отбивался все отчаяннее и отчаяннее и, наконец, ему удалось вырваться.

— Он бешеный какой-то,— сказал командир, оторопело отступая от Иванова.

Иванов секунду стоял в середине плотного кольца людей.

Машинист снов распростер объятия к двинулся к Иванову.

Тогда Иванов нагнулся, с размаху ударил машиниста головой в живот и бросился бежать. Он бежал со всех ног.

Он бежал мимо поезда по полотну железной дороги.

Молодые красноармейцы неподвижно стояли на месте.

Первым пришел в себя их командир. Молча он подхватил рукой шапку и добежал за Ива­новым. Красноармейцы кинулись за своим командиром. Сзади бежал, держась за живот, машинист.

Иванов свернул с полотна железной дороги и понесся по лесу.

Командир, красноармейцы и машинист бежали за ним.

Иванов, сломя голову, несся по лесу.

На поворотах он резко останавливался, подымая ногами облака снежной пыли.

Через толстые поваленные деревья он пере­прыгивал, не сбавляя скорости бега.

В рыхлом снегу он двигался гигантскими скачками.

Командир и красноармейцы из поезда мчались за ним.

Часто Иванов поворачивал в сторону, скры­вался от своих преследователей. Тогда красно­армейцы метались в лесу, пока кто-нибудь не замечал уже далеко впереди маленькую фигурку Иванова, несущегося по лесным просекам.

Люди падали друг другу под ноги, споты­кались, глубоко проваливались в рыхлом снегу.

Иванов убегал.

Наконец, когда преследователи почти на­стигли его, Иванов нырнул в густую чащу кустарника и снова скрылся из вида.

Преследователи кинулись за ним.

Последним, задыхаясь и часто падая, бежал машинист.

Командир и красноармейцы из поезда выбе­жали из чащи леса и разом остановились на лужайке у границы.

Посредине лужайки на снегу сидел огромный и мрачный задержанный.

Он сидел, подняв руки вверх и тупо глядя прямо перед собой.

Напротив его сидел Шарик.

Шарик не спускал с задержанного глаз, и едва задержанный шевелил хотя бы пальцем, Шарик грозно рычал, и задержанный вздра­гивал.

Иванов стоял над Шариком.

Иванов тяжело дышал и шатался от уста­лости, но он был счастлив и улыбался во весь рот.

МЫ НАСТУПАЕМ В ЛЕСУ

...За лесом загудели орудия, и край неба полыхнул заревом.

Андрей на бегу обернулся. Полковник, низко нагнувшись, сильно работал палками. За пол­ковником длинной вереницей бежали погра­ничники. Никто не отставал.

— Товарищ полковник! — шопотом сказал Андрей. — За поворотом конец просеки...

Полковник выпрямился и остановился, с ходу воткнув палки в снег.

Капитан Петров, командир роты, подбежал к полковнику. Полковник посмотрел на часы и сказал:

— Значит, все ясно, капитан?

— Все ясно, товарищ полковник, — ответил капитан Петров.

Бледная заря занималась на востоке. Орудия гремели непрерывно.

— Ступай, Орлов, — сказал полковник.

Андрей двинулся вперед. Теперь он не бежал.

Стараясь не шуметь, он шел медленно и осто­рожно. В рыхлом снегу лыжи прокладывали глубокий след.

Андрей знал: скоро, может быть, через несколько минут, начнется бой, настоящее сражение, и он, Андрей, идет первым, идет впереди роты. За поворотом кончится просека и начнется подъем на холм. По ту сторону холма — противник. Там — враги. Нужно под­няться на холм. Это совсем близко. Потом лыжи понесут вниз, вниз с холма, все скорей и скорей, в долину, в узкую долину, навстречу солдатам противника. Осторожно идя вперед, Андрей думал о бое. Раненая нога не болела. Андрею казалось, что он совсем не волнуется. Только внутри будто дрожало что-то, будто какой-то мускул напрягался и вздрагивал.

Полковник махнул рукой, и пограничники разошлись вдоль опушки леса.

Потом длинной изогнутой цепью рота стала подыматься по склону холма.

Андрей по прежнему шел немного впереди.

Лыжные палки он засунул сзади за ремень, и руки были свободны, палки у всех были заткнуты за ремни.

В сером, неясном свете Андрей увидел мох­натые крестики молоденьких сосен на вершине холма и груду засыпанных снегом валунов. Здесь несколько дней тому назад он лежал вместе с Яковлевым и Алыевым. Отсюда они смотрели вниз, на долину.

Широко расставив ноги, Андрей опустился на колени и лег в снег. Все бойцы, полковник и капитан сделали то же самое. Андрей пополз в снегу. За ними рота ползком двигалась к вершине холма.

Пушки стреляли все чаще. Слышны были глухие удары разрывов. Потом простучала пулеметная очередь, треснул винтовочный залп, снова затарахтел пулемет.

На вершине холма полковник подполз к Андрею. Андрей видел напряженное лицо пол­ковника. Зубы полковника были стиснуты, глаза внимательно прищурены. Одетой в мох­натую варежку рукой полковник сдвинул на затылок капюшон маскхалата.

— Где укрепления? — шопотом спросил пол­ковник.

Андрей показал рукой на темные деревья по ту сторону долины. Как раз в этот момент оттуда вырвалась короткая огненная полоса, рявкнула пушка, и сразу же слева, с краю долины, раздался приглушенный крик, и, захле­бываясь, застрекотали пулеметы.

— Пошли в атаку...— сказал полковник.

Крик разрастался, становился громче и силь­нее. Уже ни пулеметы, ни винтовочные вы­стрелы не могли заглушить его. Только разрывы снарядов прерывали ровный, раскатистый крик. Теперь было ясно слышно, что кричали ура.

— Первая рота,..— сказал полковник.

Ура стало еще громче, и вдруг сразу стихло, и несколько секунд ничего не было слышно, кроме выстрелов, а потом снова грянуло ура, и Андрей увидел, как маленькие фигурки лыжников, в коротких серых куртках, выска­кивали поодиночке из леса и в беспорядке отбегали вкось по долине к тому месту, где были укрепления. Лыжники в серых куртках начали окапываться в снегу перед укрепле­ниями, когда один за другим девять разрывов тяжелых снарядов взрыли снег и землю, пова­лили сосны, заволокли дымом это место.

— Время первому батальону,— громко сказал полковник.

— Вот они! — крикнул капитан Петров.

Андрей увидел, как в глубине долины побе­жали серые лыжники и за ними широкой цепью устремились из леса лыжники в белых халатах.

Пушки из неприятельских укреплений били вдоль долины. Андрей видел, как среди лыжников в белых халатах поднялось три столба земли.

״Там Асан״ - отчетливо подумал׳ Андрей.

Лыжники в серых куртках большой толпой выбежали из леса и, отстреливаясь, стали отхо­дить направо, к подножию холма.

Тогда полковник встал па ноги.

— Товарищи! — крикнул он.

Андрей вскочил и, снимая винтовку, шагнул к склону. Он не слышал, что еще кричал полковник. Он шагнул к склону, лыжи сколь­знули вниз, и Андрей понесся, понесся все скорей и скорей; подножие холма быстро при­ближалось, казалось, будто лыжники в серых куртках растут, становятся все больше и больше. Андрей пригнулся, держа винтовку наперевес. Он не слышал звуков выстрелов. Пули коротко взвизгивали в воздухе. Или, может быть, это ветер шумит в ушах? Андрей смотрел вперед, только вперед. Он видел тусклый блик на кончике своего штыка, белую землю, которая мчалась навстречу, и солдат в серых куртках.

Враги уже совсем близко. Они встают. Сол­даты в серых куртках встают и отбегают, отбегают назад.

Андрей услышал, как рядом кто-то громко крикнул ура.

Андрей обернулся.. По всему склону холма вниз неслись пограничники.

Полковник крикнул ура, и бойцы подхватили. Андрей тоже закричал и пригнулся еще ниже. Теперь он видел совсем близко от себя враже­ского офицера в серой куртке, с серым мехо­вым воротником. Офицер бежал на лыжах от Андрея, но Андрей быстро настигал его, и офицер часто оглядывался. Андрей крепче сжал винтовку. Офицер остановился, приседая, совсем повернулся к Андрею и быстро поднял револьвер. Андрей налетел на офицера. Что-то громко треснуло, и вонючий огонь ожог щеку Андрея. Андрей, не глядя, ударил штыком.

Справа от Андрея высокий солдат в лыжной шапке опустился на колено и вскинул винтовку. Андрей видел, как солдат целится, и вдруг этот солдат, один этот человек в лыжной шапке с кокардой, приковал все внимание Андрея. Какую-то сотую долю секунды Андрей смотрел на него и вдруг почувствовал, что происходит что-то страшное, и в следующую сотню секунды он уже ясно понял, в чем дело: вражеский солдат целился в полковника, а полковник не видел этого и что-то кричал, повернув голову и высоко подняв руку.

Андрей и солдат выстрелили одновременно. Андрей видел, как солдат дернулся всем телом и повалился лицом в снег. И еще Андрей видел, как полковник выпрямился, хватаясь 'за правый бок.

Полковник смотрел на мертвого солдата, и лицо у него было какое-то удивленное, а рот дергался от боли.

Густые облака морозного пара смешались с дымом выстрелов. В узкой долине погра­ничники дрались врукопашную, и штыки были опаснее пуль. Было около тридцати градусов мороза, но люди не чувствовали холода. Людям было очень жарко.

Андрей левой рукой обнял полковника за плечи. Полковник шатался.

— Вперед... — негромко сказал он. — Вперед, товарищи...

— Вы ранены! — крикнул Андрей.

Треск выстрелов заглушил его слова.

— Вы можете идти, товарищ полковник?

— Вперед! — шопотом повторил полковник и опустил голову.

Андрею удалось вынести полковника из свалки и оттащить направо, к холму, но чет­веро вражеских солдат заметили, что командир русских ранен, и устремились к Андрею. ־ Андрей положил полковника на снег. Полковник тяжело дышал. Кровь выступила у него на губах.

Четверо вражеских солдат шли без лыж, по колена проваливаясь в снег. Они стреляли часто и не целясь.

Андрей поднял винтовку. Он устал, руки дрожали. Стиснув зубы, он затаил дыхание. Он целился в грудь солдата, крайнего слева, и выстрелил. Солдат упал. Андрей перезарядил винтовку. Пули взрывали снег вокруг. Андрей опустился на колено и своим телом заслонил пол­ковника. Он целился во второго солдата, но не успел еще дожать спуск, как солдат выронил винтовку и медленно опустился на снег.

Андрей не сразу понял, в чем дело.

Откуда-то сбоку грянули выстрелы.

Только,когда подбежал Иван Яковлев, Андрей сообразил, что подоспела первая рота.

— Я видел...— быстро говорил Иван, раз­рывая обертку индивидуального пакета. — Я ви­дел, как упал товарищ... наш полковник... Я скорее бежал... Со всех сил, товарищ, бежал... Наши за мной,.. На противника кинулись... Я сюда бежал... Тебе, товарищ, помогать спе­шил, наш полковник спасать очень-очень спешил...

Андрей почувствовал, что сильно болит левая рука. Он снял рукавицу. Рука была залита кровью.

— Все враги бежали отсюда, в этот край долины... — возясь с перевязкой, говорил Иван. — Наши пушки бьют долину, наши бойцы насту­пают в долину, не могут враги терпеть атаку, и все побежали... Ваша рота одна удер­жала врагов, не дала уходить, не пустила, пока не ударили с фланга, пока с фронта не ударили бойцы дивизии... Молодцы, товарищ, ваша рота!...

— Идем скорее, — сказал Андрей. Его тош­нило от боли.

— Теперь кровь не будет идти. — Иван засте­гнул полушубок на груди полковника и встал на ноги. — Я знаю, как лесом напрямик к дороге пройти. На дороге машину остановим, наш полковник скоро в госпиталь отвезем... Что с тобой, товарищ?

Андрей скрипнул зубами. Красные пятна перестали вертеться перед глазами.

— Идем, — глухо сказал Андрей.

Они подняли полковника и понесли его.

Полковник был очень тяжелый.

..........................................................................

— До свиданья, полковник, — комдив осто­рожно пожал руку полковника. Комдив смешно выглядел в белом больничном халате, одетом поверх гимнастерки с ремнями.

— До свиданья, товарищ комдив.

Комдив смотрел в окно. Окна дома финского кулака, где помещался госпиталь, выходили на замерзшее озеро. Солнце садилось. Снег был розовый и блестел. На снегу стоял сани­тарный самолет. Мотор работав, и ветер от винта раздувал полы шинели стартера и крас­ный флаг в его руках.

— Кампания решается на перешейке,—сказал комдив.—Но и мы в наших лесах, мы будем наступать и теснить, теснить их без пощады.

Полковник молчал. Он думал о том, спра­вится ли начальник штаба с командованием полка.

ОН БУДЕТ ВИДЕТЬ

Он кончил школу, когда его год призы­вался в армию. Он хотел стать авиаконструк­тором или архитектором — он еще точно не решил кем быть, —но его забрали в армию, в пограничные войска.

Ему не очень хотелось служить в армии, но он никому не говорил об этом в школе; на прощальном вечере он сказал, что уж если служить, то только в пограничных войсках, потому что пограничники всегда, даже в мирное время, вроде как на фронте: и настоящая опасность и схватки с вооруженными шпионами в темные ночи на границе־

Семку Гальперина, его друга, взяли во флот, и Семка сказал, что он зря расхвастался про пограничников, и что во флоте тоже здорово и все такое, но он стоял на своем и нарочно снисходительно сказал Семке, что, конечно, флот дело неплохое, и Семка немножко оби­делся. Девочки слушали молча. Они с Семкой чувствовали себя настоящими мужчинами, гру­быми и сильными.

Ему было немножко жаль расставаться со школой, и себя он немножко жалел, но и об этом он никому не сказал. Даже Кате он не сказал об этом, когда они шли ночью по пустым улицам после прощального вечера. Он чувствовал себя настоящим мужчиной. Он дер­жал Катю под руку и говорил ей о том, как он любит ее, но боится, что она забудет о нем, когда он уедет к себе на границу. Он так и сказал: ״К себе на границу״.

Катя сказала:

— Разве можно забыть?.. — и голос ее дрогнул... Они остановились возле арки Глав­ного штаба. Катя повернулась к нему, и он увидел, как блестят ее глаза. Моросил мелкий дожди к, и катино лицо было мокрое.

Катя смотрела ему в глаза, и ее лицо было мокро, и он обнял ее и поцеловал в губы, и губы были мокрые и холодные от дождя.

Потом он писал Кате длинные письма, и Катя отвечала ему на каждое письмо. Да, она любит его, его одного она любит и ждет, и пусть он напишет подробнее о жизни на гра­нице.

В учбате[9] их научили всему, что должен знать боец, и они жили в общежитии, и весь день был расписан, так что не оставалось сво­бодной минуты.

Потом Катя получила от него несколько пи­сем с заставы. Катя отвечала на каждое письмо.

Потом письма долго не приходили. Это бы­ло в сентябре тридцать девятого года. Катя волновалась и не знала, что с ним, но семна­дцатого сентября в газетах напечатали о войне с Польшей, и Катя поняла, где он, а еще че­рез несколько дней она получила от него пись­мо из Польши.

Прошло некоторое время и снова он пере­стал писать, и Катя мучилась и думала, что, наверно, он встретил кого-нибудь там, в Поль­ше, какую-нибудь девушку и забыл о ней, забыл о Кате.

Он не встретил никого в Польше. Он не писал потому, что его вместе с другими бой­цами перебросили на границу с Финляндией, на север, в дикие, пустынные леса. Они долго ехали туда, и они не знали куда их везут, и никто из них не писал домой, и он не писал своей Кате. Он не писал ей, но он все время помнил о ней, и у него, был товарищ, которо­му он рассказал о пей как то ночью, когда не спалось и мерно стучали колеса на стыках рельс и в вагоне было темно.

Катя ждала письма. Каждый день она дума­ла: ״Нет! Наверное, все-таки, сегодня придет письмо...״

Писем не было. Писем не было очень долго, и началась война с Финляндией, а письма все не приходили. Катя кончила курсы медсестер и работала в госпитале и очень уставала, и п городе было темно, и были ужасные холода, и в снегу, в финских лесах, шла война. Не­ужели он забыл о ней?

С севера письма шли долго.

Война была в разгаре, когда, наконец, при­шло письмо. ״Из действующей армии״ было написано на конверте. Он писал Кате, что он жив и не ранен, и помнит её, и любит. Он спрашивал: любит ли она его? Ждет ли она?

Да, да! Да, она любит только его. Береги себя и возвращайся скорее, милый...

Он писал Кате каждый день, ко письма от­правлялись не так часто, и Катя получала сразу несколько писем и раскладывала их по числам и читала по порядку.

Потом кончилась война. Последнее письмо от него было помечено десятым числом, а вой­на кончилась тринадцатого. Семь дней Катя ничего не получала, и через семь дней пришло сразу два письма и па конверте был незна­комый почерк, и Катя долго не решалась про­честь эти письма. Ей было страшно.

Письма были от его товарища. Товарищ пи­сал, что Андрей ранен в последнем бою, ра­нен в голову, ранен тяжело, но жив. В день мира товарищ Андрея написал ей первое пись­мо. Второе письмо было от четырнадцатого. ״Его отправили в госпиталь, — писал товарищ.— Его отправили в Ленинград и пусть она ра­зыщет его, хотя он ни за что не хочет, чтобы она увиделась с ним״.

Катя плохо поняла в чем дело. Почему он не хочет видеть ее?

Она бросилась разыскивать его. Она побы­вала в трех госпиталях, но не нашла, а на следующий день, когда она дежурила, ее вы­звали к телефону, и незнакомый голос сказал ей, что говорит доктор Иванов, ״да, да, тот самый Иванов״. Он звонил к ней домой, и ему дали телефон в госпиталь. Он просит ее зайти к нему в клинику. Ведь, она знает Андрея Горбова?

Катя больше ничего не слышала.

Она отпросилась у своего начальства и по­бежала в клинику Иванова. Швейцар, похожий на хирурга, в белом халате и в белой шапочке, сказал ей, что доктор еще не приехал, он сей­час будет, пусть она подождет здесь. Катя не могла стоять на месте и вышла на улицу.

К подъезду подъехал высокий человек на мо­тоциклете. Он соскочил с мотоциклета и, ша­гая через две ступеньки, вбежал в дверь. Ка­тя еще немного подождала и снова вошла и спросила у швейцара: ״Не приходил ли Ива­нов?״— и швейцар сказал: ״Как же! Вот они!“ — и показал на высокого человека в расстегнутом халате. Катя узнала его. Это и был Иванов. Катя думала, что известный хирург старый и обя­зательно в очках, а это был молодой и был похож на матроса.

Катя сказала:

— Вот и я пришла...

Иванов сначала не понял, а когда узнал, кто она такая, то нахмурился и велел дать ей халат.

Иванов отвел Катю в свой кабинет, и она едва шла от волнения.

— Дело в его нервах,— сказал Иванов. Он все время хмурился.— Выдержит он или нет — вот в чем дело. Он ни за что не хотел, что­бы вы знали, где он. Пусть она думает, что я убит,— так он сказал. Понимаете? Зачем я ей такой?— так он мне сказал. Понимаете? Да? Я оперировал его. Может быть, он по­правится. Может быть — нет. Нужна еще одна операция. Понимаете? Я не смог скрыть от вас. Я решил, все таки, найти вас. Вы дадите мне честное слово, что будете молчать. Хо­рошо? И вы посмотрите на него и сами ре­шите. Если он поправится, все отлично. А если нет, то вы сами решите. Идемте.

Андрей Горбов лежал один в маленькой па­лате. Окно палаты всегда было завешано тем­ной шторой.

Андрей Горбов был слеп. Его ранило в го­лову и повредило какой-то нерв, и он ослеп.

Он не видел, как вошли Иванов и Катя.

Он узнал шаги Иванова и повернул голову к дверям. Катя остановилась в дверях. Она до крови укусила себе ладонь.

Он лежал, повернув к ней голову, и лицо у него было такое, будто ему очень больно.

— Доктор?— спросил он, и Катя не узнала его голоса.

— Да,— сказал Иванов.— Болят глаза?

— Нет,— сказал Андрей.— Нет, не болят.

— Это такая операция,— сказал Иванов,— что я буду до смерти гордиться вами.

Иванов смотрел на Катю и хмурился.

Катя молчала. Кровь текла из прикушенной ла­дони. Два дня Катя ухаживала за Андреем. Она меняла ему повязки и ночью дежурила у него. Она молчала. Ока ничего не говорила, чтобы он не угнал ее по голосу. Она слышала, как он рассказывал Иванову о ней, о Кате. Он несколько раз повторил: ״Пусть она думает, что меня убили. Зачем я ей нужен такой!״

Иванов рассердился. Он сказал:

— Еще два дня — и я сделаю вторую опе­рацию, и вы снова увидите. Вы будете видеть, как раньше, и вам будет стыдно. Слышите? Вам будет стыдно потому, что вы не верили мне?

Андрей улыбался, и у него было такое ли­цо, что Катя не могла смотреть на него.

Андрей лежал в темноте. Было больно гла­зам и темно. Всегда темно. Он лежал в тем­ноте и думал. Онвспомнил день за днем всю жизнь и каждое слово, которое когда-нибудь говорила ему Катя и какое у нее лицо. Он хорошо помнил какое у нее лицо, каждуючер­точку он помнил. Он думал о Кате, и он знал, что ока придет. Как это будет? Как она най­дет его? Обэтом он не думал. Он знал: Катя придет к нему. Он говорил доктору — пусть она решит, что меня убили, а думал о том, что она придет к нему. И она пришла. Когда она в первый раз меняла ему повязку, он узнал ее руки. Онхотел крикнуть, позвать ее, но какой-то комок сдавил его горло, и он испу­гался, что не выдержит и заплачет. Он сти­снул зубы. Он ждал, что она скажет хоть сло­во, но Катя молчала. Катя молчала! Тогда он решил, что так нужно.

Катя провела с ним два дня и молчала. Значит так нужно. Значит она хочет, чтобы он не знал. И он скрыл. От всех скрыл, что узнал Катю. Он ни разу не выдал себя. Эго было трудно, но он научился многим нелег­ким вещам и он ни разу не выдал себя.

К концу второго дня Катя вошла в палату и увидела, что Андрей плачет. Он лежал, по­вернув голову к двери, и слезы текли у него по лицу.

Катя села на стул возле кровати и долго смотрела на него. Он перестал плакать, тяже­ло вздохнул и повернулся к стене. Катя ре­шила, что он уснул. Ей было ужасно плохо.

Она тихонько позвала:

— Андрей...

Он не пошевелился, и она вышла из палаты.

Ей было ужасно плохо. Она думала, что со временем она привыкнет к его слепоте, но без глаз он был почти как чужой. Она любила его, конечно, она любила его, но она не могла привыкнуть к его слепоте. Ей было жаль его, но она ничего не могла сделать...

Поздно вечером Катя вошла в палату Ан­дрея, когда Иванов был там. Андрей сидел на кровати и говорил:

— Что же еще, доктор? Я очень хочу ви­деть, но я, ведь, понимаю... Я сам поступил бы также? И потом, не так уж это важно... Что?..

Иванов сказал:

— Меняйте перевязку, сестра.

Андрей вздрогнул:

— Что? — сказал он. — Мало ли было у меня девчонок? Все они одинаковы. Что? Я не знаю, доктор, которая была лучше. Я часто думаю и вспоминаю их и сравниваю. Это же ребячество, доктор, придавать какое-то значе­ние. Не все ли равно? Когда у меня были глаза, я не терял времени даром. Может быть, это вам не нравится, доктор?

Иванов хмурился и смотрел в упор на Катю.

У Кати дрожали руки, и она нечаянно дер­нула бинт.

— Осторожней! — сказал Иванов.

— Ничего, я потерплю,— сказал Андрей.

Кате было так трудно, что она не знала,

как у нее хватило сил выдержать, и она по­няла, как сильно он любит ее, и ей показалось, что только это и важно и даже его сле­пота ничего не значит.

Прошло два дня и Иванов сделал Андрею вторую операцию. Операция длилась час де­сять минут.

Катя ждала у дверей операционной.

Иванов вышел из операционной бледный и усталый, как после тяжелой физической рабо­ты. Он ничего не сказал Кате и молча про­шел мимо, будто не заметил ее. Она пошла за ним в его кабинет и помогла ему снять халат, и тогда он посмотрел на нее и спросил:

— Ну, как же вы решили?

Она сказала:

— Доктор, он поправится?

Иванов нахмурился и сказал, не глядя на Катю:

— Я думаю, он будет видеть.

После операции Андрей две недели лежал с повязками на глазах, и через две недели Ива­нов сам снял ему повязки, и первое, что уви­дел Андрей, была Катя.

ЗАП0ЛИТРУКА КОРЕНЧУК

В домике, где расположился штаб полка, со­брались коммунисты.

День кончался.

В небе гудели моторы. Наши самолеты воз­вращались с запада.

Морозные узоры на окнах домика Штаба ро­зовели в лучах заходящего солнца.

Коммунисты рассаживались в тесной комнате, сидели ка койках, на табуретках, на самодель­ных скамьях. Здесь работал штаб, и здесь же жили командир полка и комиссар и начальник штаба.

Печка из оцинкованного железа была жарко натоплена. На бревенчатых стенах висели по­лушубки, ватные фуфайки и металлические каски. В углу стояли лыжи.

Партийное собрание началось.

Коммунисты пришли с оружием. С мороза оружие покрылось инеем, и во время собрания коммунисты вытирали оружие.

За перегородкой непрерывно раздавались го­лоса, звонил телефон. Штаб работал.

Партийное собрание разбирало заявление о приеме в партию.

Встал замполитрука Коренчук.

Его заявление о переводе изкандидатов в члены партии разбиралось первым. Он рас­сказал о своей жизни. У него вообще не­громкий голос, а на партийном собрании он волновался и говорил совсем тихо. Он гово­рил недолго. Собственно рассказывать ему почти нечего. В несколько фраз уклады­ваются все несложные события его жизни.Ро­дился он в 1917 году в семье крестьянина-бед­няка, потом учился в фабзауче, выучился на электрика иработал на заводе неподалеку от Москвы, потом был призван в Красную армию,служил в пограничных войсках и был назначен замполитрука. В 4-м полку замполитрука Ко­ренчук с начала формирования полка. Вот и все.

Коренчук кончил и сел на место.

Тогда начали выступать коммунисты, и то, чего не сказал Коренчук, сказали его това­рищи по полку. Командиры и бойцы - комму­нисты говорили о Коренчуке много, и каждому хотелось сказать еще больше и еще лучше, и говорили они о Коренчуке с удивительной теп­лотой, почти с нежностью. Так говорит о брате брат, о близком друге — близкий друг.

Коренчук был в разведке с лейтенантом Ракоса. Военная специальность Коренчука — сапер и как сапер Коренчук был в разведке. Шли на лыжах. Коренчук уже три года про­служил в Карелии и хорошо ходил на лыжах. Возле моста разведчики вышли на дорогу. Шоферы остановились, потому что на снегу были видны какие-то углубления, и шоферы боялись ехать дальше. Дорога могла быть ми­нирована.

Коренчук пошел вперед.

— Осторожнее, — закричали шоферы,— осто­рожнее: там мина.

Коренчук ничего не ответил. Коренчук только улыбнулся,

— Он же сапер, — объяснили шоферам по­граничники, спутники Коренчука,

Коренчук осмотрел дорогу. Углубления были расположены в два ряда — по три в ряд, всего шесть углублений. Первый ряд оказался сде­лан для маскировки, но вторые три углубления были следами настоящих мин. Коренчук осто­рожно раскопал снег и извлек мины. Дорога была свободна.

Броневики хотели двигаться дальше, когда финны открыли огонь.

По просеке в лесу били пулеметы, и впереди на дороге, и с боков дороги из леса стреляли пулеметы.

— По одному перебежкой в лес, — скомандо­вал лейтенант Ракоса.

Пограничники отошли в лес, направо от до­роги. Это было единственное направление, по которому противник не вел огня.

Задачей разведки было обнаружить против­ника, и разведка выполнила задачу. Теперь нужно пройти назад, к командному пункту.

Лыжи остались на дороге, в том месте, где ложились пули врага, и пограничникам при­шлось идти по лесу без лыж.

Снег в лесу рыхлый и глубокий.

Кореачук шел впереди. Он шел по грудь в снегу и прокладывал путь остальным. По­граничники двигались гуськом. Идти было трудно. Шли медленно.

Солнце зашло, серели сумерки, и в лесу было почти темно.

Пограничники шли молча.

Впереди раздались голоса. Коренчук прислу­шался. Впереди говорили по фински. В лесной тишине ясно слышны были голоса. Коренчук вынул гранату и пошел. Пограничники шли за ним. Так дошли они до края леса, и Коренчук увидал окопы финнов.

Какова численность врага, установить было трудно, да Коренчук и не думал об этом. Он обернулся. Пограничники шли за ним.

Тогда Коренчук замахнулся гранатой и во весь голос крикнул:

— Рота! Гранаты к бою! В атаку!

Коренчук крикнул и, бросив гранату, бросился в окопы. Пограничники не отставали от него.

Что происходило в первые несколько минут, трудно было понять. Пограничники ворвались в окопы и схватились с врагом врукопашную. В тесном окопе нельзя было размахнуться, и пограничники били прикладами к штыками.

Финны растерялись.

Нападение было так внезапно и решительно, что в панике финны не знали, где свои и где чужие. Финский офицер ударил по плечу по­граничника и по-фински что-то скомандовал. Офицер так и не узнал своей ошибки... штык пограничника сразил его.

Финны спасались бегством, они выскакивали из окопа и бежали в лес. В окопе оставались раненые и убитые. В окопе оставалось брошен­ное оружие.

Только отбежав далеко от окопа в лес, финны поняли, что произошло. Они открыли огонь и вер­нулись к окопу, но пограничники уже отходили.

Финны много писали в своих газетах, финны очень много кричали о том, что-де против де­сяти русских устоит один финский солдат.

Разведка вернулась на командный пункт без потерь.

Замполитрука Коренчук сразу же получил другое боевое задание.

Полк несколько дней не выходил из боя, и пограничники сражались без отдыха несколько дней, и Коренчук был одним из лучших бойцов.

* * *

Партийное собрание единогласно решило пе­ревести замполитрука Коренчука из кандида­тов в члены партии.

После собрания я попросил Коренчука рас­сказать поподробнее о бое с финнами в окопе.

Коренчук пожал плечами и нахмурился.

— Что ж рассказывать, — сказал он, — все было очень просто... Вот люди у меня во взводе замечательные! О, это героический народ! Грахов, Николаев, да в общем все бойцы. Все едино шли в атаку, все едино бились...

Мы вышли на крыльцо.

Коренчук улыбнулся.

— А хорошие здесь места в Карелии,— ска­зал он негромко,— только холодно...

Ели окружали домик штаба.

Ели были белы от снега.

Солнца уже не было видно, ко небо еще светилось па востоке. На западе глухо слыша­лись удары пушек.

ОЧЕНЬ КОРОТКИЙ РАССКАЗ

Наверху снег был еще совсем хороший и отличное скольжение, и он целый день взби­рался на вершины холмов, съезжал до плато и снова взбирался до вершины. От блеска снега его глаза слезились, а когда он закрывал глаза, оранжевый свет проникал сквозь веки.

Весь день ни одного облака не появлялось на небе, и солнце грело совсем по-весеннему, и снег так сильно отражал свет, что казалось, будто от снега исходит тепло.

Он в хорошем темпе взбирался наверх и честно работал, упираясь палками и широко расставляя согнутые в коленях ноги, ему ста­новилось жарко, и пот стекал по его лицу. На вершинах он отдыхал — немножко, несколько секунд — и потом устремлялся вниз, и скольже­ние было отличное, и на больших скоростях он поворачивал то влево, то вправо, клонясь всем телом и взмахивая палками. От скорости воздух становился упругим. Ветер резал глаза.

Несколько раз он падал и весь зарывался в снег.

Лежа на снегу, было хорошо смотреть на бледносинее и пустое небо. Всякий раз, как он падал, он некоторое время лежал на спине и смотрел на небо. Потом ему становилось хо­лодно, он вскакивал и отряхивался от снега, как собака.

Он никогда не скучает, если он совсем один.

Он мог бы всю жизнь ходить так на лыжах и, падая, лежать на снегу, пока не станет хо­лодно, и смотреть на небо.

Если он ударялся, он сердито говорил сам с собой, а когда хорошо получался поворот, он негромко вскрикивал.

Часов около пяти он пошел вниз.

По ущелью он съехал прямо в долину. Ущелье все было в тени, и лыжи гремели по замерз­шему насту, и к концу спуска скорость стала такой, что он едва устоял на ногах.

Вокруг бревенчатого дома туристской базы росли кривые березы и молоденькие сосны. Крестики верхушек сосен были яркозеленые. Весной хвоя всегда кажется гораздо ярче, чем обычно.

Он отстегнул пряжки и снял лыжи. К дому он подошел, неся лыжи на плече.

Андрей сидел на ступеньках крыльца. Было похоже, будто он ждет чего-то.

— Ты опять опоздал к обеду,—сказал Андрей.

Андрей был чисто выбрит. На нем была

белая рубашка.

— Почему ты так расфрантился?

— Просто так. Надоело ходить грязным.

— Наверху отличное скольжение.

- Да?

Он прислонил лыжи к стене, рукавицами сбил снег с ботинок и вошел в дом. После яркого света в коричневом полумраке кори­дора он ничего не мог разглядеть. Он шел медленно, вытянув руки вперед. Он всегда боялся ходить в темноте.

За его спиной раскрылась дверь и в кори­доре стало светло. Он обернулся и остановился, прислонясь плечом к стене.

В сияющем четырехугольнике двери стоял Андрей. Андрей придерживал дверь рукой, про­пуская вперед женщину в синем свитере и в распахнутой меховой шубе.

Он кончал обедать, когда в столовую при­шли пятеро, которые приехали сегодня утром, Четверо мужчин и женщина.

Он был наверху, на плато, когда они при­ехали, но повар уже рассказал ему о них.

Женщина подошла к его столу.

— Здравствуйте,— сказала она, - Вот уж не думала вас встретить.

— Здравствуйте.

Он поднялся и стоял, опустив голову. Он не знал, о чем говорить с ней. Он видел ее там, в дверях, и он знал, что она здесь, и вот уже полчаса он старался привыкнуть к тому, что она здесь, но это было слишком неожиданно. Он совсем не знал, как говорить с ней.

Четверо, которые приехали вместе с ней, шумно разговаривали и смеялись. Он посмотрел на них и не мог разглядеть, какие у них лица.

Андрей вошел в столовую.

— Вы оказывается знакомы?—сказал Андрей.

— Да, как же! — ответила женщина. Она по­вернулась к Андрею:

— Вы научите меня ходить на лыжах? Да? Я, ведь, совсем не умею, и я здоровая трусиха, и потом...

— Андрей отличный учитель.

Он сказал это таким злым голосом, что жен­щина с удивлением посмотрела на него.

Было еще совсем темно, когда на следую­щее утро он вышел из дому.

Он почти не спал всю ночь, и его знобило от холода и от бессонницы.

Он решил миновать ущелье до восхода солнца. Он столько раз ходил этой дорогой, что время рассчитать ему нетрудно. К во­сходу солнца он будет на плато и снова будет один ходить целый день. Он никогда не ску­чает, если он совсем один.

Он бежал изо всех сил и скоро согрелся. Тогда он пошел медленнее.

По твердому насту идти было легко, но он хмурился в темноте. Он хмурился и морщил лоб, будто от боли.

Он был один и шел на лыжах, и скольжение было отличное, но что-то мешало ему, и с этим он ничего не мог сделать, и то, что мешало, действительно, очень похоже на боль.

Когда он входил в ущелье, он подумал: ״Вот первый раз я не рад, что я один...״

Он остановился и посмотрел на часы, Было без четверти восемь.

Крутые склоны ущелья в темноте казались отвесными. Над зазубренными контурами вер­шин небо быстро светлело.

Он не рассчитывал. Сейчас взойдет солнце, а он только в середине ущелья.

Он медленно пошел дальше, вверх по ущелью.

Ему показалось, будто он отчетливо слышит голос женщины.

— Я здоровая трусиха,— говорила она,— и я совсем не умею, и потом...

Он шел, нагнув голову, и улыбался.

Возле большой скалы, на восточном склоне ущелья, еще вчера снег подтаял, и вода за­бралась в глубокую трещину на подножье скалы. Ночью вода замерзла, лед разорвал камень, и трещина стала длиннее на несколько миллиметров. Уже много лет росла трещина, скала разрушалась из года в год и несколько миллиметров камня, которые отломились этой ночью, были последними, удерживающими, на­верное, равновесие скалы.

В семь часов сорок пять минут солнце осве­тило вершикы гор. Тени гор сжались, подползли к подножью, и бледный свет озарил плато.

В семь часов сорок девять минут со скалы, на восточном склоне ущелья, упал маленький комочек снега, и скала покачнулась.

В семь часов пятнадцать минут солнечный свет скользнул по скале, со скалы упал боль­шой ком снега, и скала рухнула, увлекая за собой массу снега и камней. Снег сполз со склона, раздался глухой удар, и лавина зава­лила все ущелье.

В доме туристской базы женщина просну­лась около восьми часов утра. Ей показалось, что она услышала глухой и странный звук. Было похоже, будто далеко в горах лопнула гигантская струна.

Ж А К О

Отец Жако был клоуном.

Матери Жако не помнил.

Жако было пять лет, когда он в первый раз спросил про нее. У всех детей есть мамы. Только у Аркашки мамы нет. Аркашка сказал, что его мама умерла. Мама Жако тоже умер­ла? -Папа нахмурился и ничего не ответил.

Позднее, когда Жако вырос — ему исполни­лось двенадцать лет, — он узнал, что мама бро­сила папу и двухлетнего Жако и ушла к акро­бату. С этим акробатом мама работала. Их номер назывался Роланд. Жако никогда не видал этого номера.

О маме Жако думал много. Он. представлял себе, как большим и сильным встретит акро­бата Роланд и ударит его, собьет с ног и ударит кулаком по лицу.

Жако было тринадцать лет — плохое число тринадцать, — когда мама умерла. Она разби­лась. Папа сказал Жако об этом и показал мамин портрет. Очень красивая женщина в трико улыбалась на фотографии. Лицо было чужое, и глаза смотрели серьезно. Жако совсем не такой представлял себе маму.

Папа начал пить после маминой смерти. Он пил всегда один, и пьяный плакал и говорил сам с собой по ночам. Ему было стыдно Жако, и когда Жако уговаривал его лечь спать, папа целовал руки Жако и просил прощения. Потом папа стал пить все больше и больше. Он пил целыми днями и иногда напивался так, что Жако боялся: сможет ли папа работать.

Дрожа от волнения. Жако бежал за папой до выхода на манежи на бегу поправлял папин костюм. Чуть-чуть пошатываясь, папа распа­хивал форганг и выходил в проход. На секунду становилось очень тихо. Жако смотрел в щелку и видел сутулую папину спину в луче прожек­тора по середине манежа. Потом надтреснутый папин голос кричал: ״А вот и я!" — и раздава­лись аплодисменты.

Папа делал множество трюков. Он пел пе­сенки, играл на забавных инструментах, падал со стула и разговаривал, с публикой. Под конец, уходя с манежа, папа изображал целый оркестр. Папа надувал щеки, свистел, пел в ку­лак. Казалось, будто настоящие трубы и бара­баны играют цирковой марш.

Особенно папу любила публика дешевых мест. Зрители первых рядов кисло улыбались папиным шуткам и аплодировали редко. А один раз, после того как папе особенно громко хлопали верхние места, в папину уборную прибежал перепуганный директор и жандарм. Жандарм был страшно сердитый и сказал, что в следующий раз он посадит папу в тюрьму.

Жако работал с тех пор, как помнил себя. Ему едва минуло пять лет, когда папа начал учить его. Семи лет Жако уже работал в труп­пе прыгунов. Он становился на опущенный конец доски, на поднятый конец прыгал другой акробат и Жако взлетал на воздух. В воздухе Жако сжимал в комок тело и крутился. Манеж, места и купол кружились перед глазами. Сердце останавливалось. Потом Жако должен был выпрямиться и ногами встать на плечи самому сильному из акробатов. Если Жако не попадал, лонжа сильно дергала, не удержи­вала от падения. За неудачный прыжок следо­вала оплеуха.

Жако никогда не плакал и не жаловался. Жако хотел стать хорошим артистом. Для этого нужно много работать и много вытерпеть.

На представлении Жако улыбался публике.

Потом Жако работал на трапеции. Он вы­рос. Он был похож на мать. Как-то, грими­руясь, Жако увидел в зеркале мамину карточку. Жако снял карточку со стены и долго рас­сматривал, сравнивая с собой.

Лицо мамы больше не казалось чужим.

В этот вечер Жако заметил, что дама п первом ряду глядела в бинокль на него, когда он взбирался по лестнице своей трапе­ции. Дама чуть-чуть улыбалась, а ее соседка нагнулась к ней и показывала на Жако.

Номер, в котором работал Жако, назывался ״Три чорта״. Работали Жако, Олег и жена Олега Катя.

Жако забрался под купол.

Он с трудом заставил себя посмотреть на Катю, Катя кланялась публике, и Жако видел ее грудь под натянувшимся розовым трико и белую бритую подмышкой руку.

Жако показалось, что должно случиться несчастье.

После номера обе дамы аплодировали, смея­лись, глядели на Жако и что-то быстро гово­рили друг другу.

Жако покраснел и убежал, почти не раскла­ниваясь. Ему было шестнадцать лет.

Папа заставлял Жако очень много работать. С самого раннего утра Жако упражнялся в их комнате, потом, днем, репетировал на манеже, по вечерам участвовал в представлении.

Папа следил, чтобы Жако во время спал и ел.

— Ты должен всего себя отдать твоей ра­боте. Только тогда ты будешь работать хо­рошо. Только тогда ты будешь настоящим артистом.

Жако знал, что папа говорит верно. Жако хотел быть настоящим артистом и работал.

Папа пил все больше и больше. Глаза у него стали красными и сильно тряслись руки. Один раз он упал на манеже и никак не мог под­няться. Публика хохотала и хлопала, думая, что это нарочно. Жако за занавесом плакал и сжимал кулаки. Потом Жако долго не мог забыть, как вздрагивали папины плени, когда он шел с манежа.

Директор сбавил папе жалование. Денег всегда было мало, а теперь стало совсем трудно. Была зима, приходилось экономить на дровах, в комнате было холодно, и папа про­студился.

Тогда папа пошел к директору и попросил денег. Нужно было лечиться. Директор отка­зал. Кашляя и плюясь кровью, папа крикнул ему, что он паук и что он скоро лопнет от крови, которой напился. Директор выгнал папу. Вместо него наняли клоуна Эйжена.

Жако разозлился. Они не имеют права. Папа замечательный клоун, и его любит публика. Жако пойдет и побьет морду этой толстой свинье, директору!

— Не нужно, — сказал папа, — не нужно, Жако. Мне нужно очень мало, и тебе нетрудно будет прокормить меня. Еще недолго. А мне, правда, пора уйти .

— Что ты, папа! Разве в этом дело?

Жако вдруг заметил, какой папа старый, и

ему стало так жалко, что он чуть не разре­велся.

Папа умер той же зимой.

В день похорон Жако пришел к директору и сказал, что сегодня не будет работать.

Директор стал кричать и ругаться по-не­мецки, но Жако повернулся спиной и вышел молча. Он не работал в этот день. С клад­бища он не пошел в цирк и всю ночь ходил по улицам. Было холодно. Жако думал про папу, и было страшно возвращаться в пустую комнату.

На следующий день директор встретил Жако, когда Жако шел репетировать. Директор ни­чего не сказал.

Работа радовала Жако.

Когда Олег на качающейся трапеции, дер­жась коленями головой вниз, опускал руки, коротко командовал и Жако кидался со своей трапеции в пыльную пустоту, Жако улыбался. Улыбался не напряженной цирковой улыбкой, а по-настоящему. Зрители замирали, задрав головы вверх, и Жако видел далеко внизу расплывчатую массу лиц. Точные и сильные руки Олега встречались с руками Жако и цепко срастались с ними.

— Ап! — говорил Олег и разжимал руки.

Снова цирк, кружась, проносился внизу, и Жако хватался за свою трапецию.

По утрам и днем Жако работал по прежнему. Он все время думал про папу. Он добивался чистоты в движениях, тело становилось все сильнее и сильнее. Папа обрадовался бы, если бы видел, как Жако стал работать.

Иногда бывало тоскливо.

Теперь во время представлений женщины всегда как-то особенно смотрели на Жако, и он замечал эти взгляды.

В соседней с Жако комнате жил наездник с женой. У них была девочка лет двенадцати.

Жена наездника стала ловить Жако в ко­ридорах, заговаривала с ним, брала его за руку. Ей было около сорока лет. Она сильно кра­сила рот и пудрилась. Пахло от нее крепкими духами и лошадью.

Жако боялся ее и не знал о чем говорить с ней.

Раз она пришла в комнату Жако днем, перед репетицией. Она была в коротком халате. Из- под халата видны голые ноги.

Она стала целовать Жако и вымазала его рот помадой. Потом она заперла дверь.

Вечером Жако слышал, как наездник кричал на жену. Девочка, дочка наездника, перестала разговаривать с Жако и смотрела на него злыми глазами, как волчонок.

Жако стал запирать свою дверь.

Олега забрали в солдаты и отправили на фронт. Катя была беременна. Олег, уезжая, плакал, и Жако обещал помогать Кате. Олега убили через месяц.

Жако готовил новый номер. Полет под ку­полом цирка с мешком на голове. Директор потирал руки и обещал прибавить жалования. Жако много работал, но работа не доставляла того удовольствия, как раньше.

Катя умерла во время родов.

Война продолжалась уже третий год. Ране­ные солдаты на костылях, контуженные с тря­сущимися головами, слепые и отравленные га­зами ходили по улицам. У хлебных лавок стояли очереди. Клоун Эйжен пел куплеты про храброго русского казака. Казак насаживал немцев на пику, как шашлык. Клоун Эйжен был родом из тихой деревни поблизости от Вердена. Деревню разрушили снаряды, деревни больше не было. ״Ничья земля״ называлось теперь это место. Клоуну Эйжену жидко хло­пали. Красивые дамы в мехах, мужчины во фраках, шикарные офицеры в щегольских мун­дирах заполняли ложи и самые дорогие места. Моторы и лихачи на дутых шинах съезжались у подъезда цирка к концу представления. Ни­щие толпились у подъезда цирка.

Номер Жако пользовался успехом. ״Полет смерти. Человек без нервов“ — назывался но­мер.

Жако работал в черном трико. На груди был череп и скрещенные кости из серебря­ных блесток.

Работа была тяжелая.

Сначала Жако делал несколько несложных трюков. Потом оркестр замолкал и в тишине раздавался треск барабана.

Страх, как свернувшийся змееныш, развора­чивался, вытягивался, сжимал горло. К страху привыкнуть нельзя было. Жако радовался то­му, что публика не видит под мешком его лицо, не видят, как струйки пота стекают из-под волос по лбу.

Дробь барабана сыпалась назойливо.

В темноте Жако зажмуривал глаза, стиски­вал зубы и бросался вперед. Руки ловили трапецию, отпускали ее, снова ловили.

Потом Жако срывал мешок с головы, цирк кричал и хлопал, оркестр ревел веселый марш. Жако спускался вниз, кланялся публике, ухо­дил, возвращался, снова кланялся. Его вызы­вали, заставляли кланяться еще, не отпускали с манежа.

— Какой молодой!— говорили в публике.

— Скажите, а это очень опасно? Ужас...

Конечно, успех был приятен, но Жако всегда

презирал сытую публику дорогих мест, а вос­торженный, похотливый страх, с которым смот­рели на него разодетые женщины, был про­тивен Жако.

Часто Жако представлял себе, как он про­махнется, упадет на манеж и умрет. Наверное, публика была бы в восторге. Наверное, каждая из этих дам мечтает увидеть настоящее несча­стье.

Что ж: Олег погиб на войне — Жако погибнет в цирке.

Жако злился, ненавидел все на свете.

На улицах стреляли. Городовые с пулеме­тами засели на чердаках дома на перекрестке, неподалеку от цирка. Где-то был пожар, пахло гарью, и внизу неба полыхало ржавое пламя. Царь отрекся от престола. Солдаты с орке­стром проходили к вокзалу. Новый эшелон отправлялся на фронт.

В цирке ничего не изменилось.

Жако работал так много, что к ночи, после представления, еле добирался до своей ком­наты и без сил валился на постель.

Он хотел спрятаться от мыслей, в которых он не мог разобраться, которые назойливо лезли в голову,— раненые на войне и нищие, голодные дети, войной замученные солдаты, Олег, убитый на войне, Катя, война и дамы в мехах, война и офицеры со стеклышками в глазу, война и кровь, война и несправедли­вость, война, война, война...

Как-то весной Жако днем пришел в цирк и увидел большую толпу около входа. Жако удивился, потому что дневного представления не было в этот день. В толпе было много солдат. Серые шинели вливались в раскрытые двери. Жако протиснулся внутрь вместе с тол­пой. Люди были деловиты и сами поддержи­вали порядок. Цирк был набит до отказа. Во всех проходах стояли плотно прижавшись друг к другу. ^

Когда Жако пробрался в зал, оратор уже говорил. Жако видел его поверх голов стояв­ших впереди людей.

Это был небольшой коренастый человек. Он говорил негромко и слегка картавил, он снял кепку. Голова у него была лысая. Рыже­ватые волосы окружали лысину. У него был огромный лоб.

Он двигался резко, часто подымал сжатую в кулак руку и сильно разрезал ею воздух.

— Рабочие всего мира, — говорил он, — с восторгом и надеждой смотрят на револю­ционных рабочих и солдат России, как на передовой отряд всемирной освободительной армии рабочего класса.

— Да здравствует Ленин! — крикнул кто-то наверху и толпа ответила громом.

Сзади напирали, Жако притиснулся вплотную к низенькому бородатому солдату в папахе и в рваной шинели.

— Ура-а! — кричал солдат.

Человек на трибуне поднял руку и народ стих. Тогда человек вытянул руку, как бы показывая вперед. Его голос рос, заполняя весь цирк. _

— Не полиция, не чиновники, безответствен­ные перед народом, стоящие над народом, не постоянная армия, отрезанная от народа, а сам вооруженный поголовно народ, объединенный Советами,— вот кто должен управлять государ­ством.

Солдат рядом с Жако тянулся на цыпочках, распихивая стоявших впереди. Он был низок ростом и оратор не был виден ему.

— Братцы, — шептал солдат,—да дайте ж!.. Разок глянуть!.. Братцы, да дайте ж!..

В голосе солдата слышилась такая горячая нежность, что Жако с удивлением обернулся к нему. Грязные волосы солдата были вскло­кочены. Тонкая, сморщенная шея высовывалась из шершавого воротника шинели. Шинель была цвета пыльной земли.

—... Объединяйтесь, сплачивайтесь, органи­зуйтесь сами, никому не доверяя, полагаясь только на свой ум, на свой опыт, и тогда Россия сможет твердыми, мерными, верными шагами пойти к освобождению и нашей страны и всего человечества, как от ужасов войн, так и от гнета капитала... — говорил человек на трибуне.

— Да здравствует Ленин! — скова ответил цирк.

— Братцы, да дайте ж!.. — кричал солдат. Он повернул лицо к Жако. Слезы текли по его щекам.

Тогда Жако подхватил солдата подмышки и легко поднял его над толпой.

— Да здравствует Ленин! — крикнул солдат.

Жако ушел из цирка, когда митинг кон­чился.

Через три дня Жако заболел тифом.

Тогда Жако видел, что затылок Олега разбит. Комья земли на затылке под уродливым шле­мом были красные. Потом подбегал маленький бородатый солдат и легко, как ребенка, поды­мал большое и тяжелое тело Олега.

— Братцы, да дайте ж!..— говорил солдат, но голос его тонул в вое и грохоте. Вши ползали по шинели солдата, по его рукам, по разби­тым его сапогам и по развороченной окровав­ленной земле.

Потом из гула и грома раздавался спокой­ный, немного картавый голос.

И снова пушки гремели, и рвались снаряды. Мрак заволакивал глаза Жако, глухие удары били в виски... Снова с земли подымался мерт­вый Олег...

Сколько времени прошло с начала болезни, Жако не знал. Он очнулся рано утром в тихой палате. Серый свет мягко сочился в окно.

Жако лежал на спине, вытянув руки. Тонкий, приятный звон все время пел в его ушах.

Долгое время Жако ни о чем не думал. Просто лежал и слушал, как дрожит серебри­стый звук.

Потом, сразу, с удивительной ясностью вспом­нил коренастого оратора, его лысую голову, прищуренные глаза и чуть-чуть картавую речь:

״... Объединяйтесь, сплачивайтесь, органи­зуйтесь сами, никому не доверяя, полагаясь только на свой ум, на свой опыт, и тогда Россия сможет твердыми, мерными, верными шагами пойти к освобождению и нашей страны и всего человечества, как от ужасов войн, так и от гнета капитала...“

На соседней койке лежал пожилой рабочий. Рябое лицо его сразу понравилось Жако. Его звали Иван Иванович. Он долго присматри­вался к Жако, улыбался и не начинал разго­вора.

Потом, как-то вечером,— ламп еще не зажи­гали и в палате были сумерки, — Иван Ивано­вич рассказал о том, как в бреду Жако все время вспоминал Ленина, и о том, кто такой товарищ Ленин.

После ужина сиделка, потушив свет, ушла, и Иван Иванович продолжал говорить.

Жако слушал, затаив дыхание.

Через несколько дней Иван Иванович дал Жако прочесть несколько газет и тоненькую книжку в сером переплете из оберточной бумаги.

Еще через несколько дней Иван Иванович выписался из больницы, попрощался с Жако и ушел.

Больше никогда они не встречались.

Выздоравливал Жако медленно. Из больницы его выписали через два месяца. Все эти дни

Жако очень много думал, и решения созрели в нем.

Вышел из больницы Жако под вечер. Шел мелкий дождь. По темным улицам пешком Жако прошел до своего дома.

В своей комнате Жако сложил в маленький чемодан немного белья и переодел сапоги.

Было уже совсем поздно, когда Жако пришел в штаб красногвардейского отряда. Рабочий патруль на улице показал ему дорогу.

В грязной, сырой комнате за столом сидел человек. Он спал. Несколько минут Жако молча ждал, стоя перед столом и не решаясь заговорить.

Человек сидел совершенно прямо, слегка закинув голову. Давно небритое лицо его было бледным и худым. На нем было черное штат­ское пальто, опоясанное ремнем. Кобура ре­вольвера висела на ремне.

Жако глядел на тонкие белые руки спя­щего, когда он проснулся.

— Что вам нужно, товарищ?—спросил он.

Жако, торопясь, стал говорить, что он хочет вступить в красногвардейский отряд. Жако говорил как можно быстрее. Он боялся, что человек снова уснет. Глаза у человека были серые. Веки глаз были воспалены. Он был близорук и низко нагнулся над столом, запи­сывая фамилию Жако. Зазвонил телефон.

Человек снял трубку.

— Да, — сказал он. — Да, да. Ну в чем дело? Комиссар слушает...

С минуту трубка захлебывалась и трещала.

— Хорошо,— сказал комиссар.— Только вы не кричите так, Авдеев, — комиссар вдруг улыбнулся спокойной, ласковой улыбкой. Все еще улыбаясь, он положил трубку и обернулся

к Жако.

— А вы чем занимаетесь?

— То-есть, как?

— Ну, где работали?

Жако помолчал. Если сказать, что он из цирка, комиссар, наверное, засмеется и прого­нит его.

— Я матрос... Плавал я, В речном флоте был,— заговорил Жако. — Вот видите — якорек. Матрос значит.

На кисти правой руки, чуть повыше боль­шого пальца, у Жако была татуировка. Синенький якорек.

— Матрос? Это хорошо, — устало сказал комиссар, снова откидываясь на спинку стула.— В отряде почти все матросы. Найдите Авде­ева... Он устроит вас... И винтовку даст... Авдеев...

Жако тихонько вышел из комнаты и осто­рожно прикрыл дверь.

Прошло несколько месяцев. Жако казалось, будто никогда в его жизни не было ничего, кроме войны и матросского отряда. Матросов посылали туда, где было тяжелее всего, и мат­росы шли. Красное знамя несли матросы.

״Отряд имени Коммунистического Интерна­ционала״ было написано на знамени.

Отряд шел целый день по размытому дождем шоссе. Когда стемнело, Авдеев, огромного роста матрос, командир отряда, скомандовал привал. Отошли чуть в сторону от шоссе и расположились прямо на мокрой, холодной земле. Дождь шел не переставая.

Матросы, заворачиваясь в бушлаты, поджи­мали под себя промокшие ноги, жались друг к другу, чтобы хоть немного согреться.

Жако лежал рядом с комиссаром. Авдеев, расставив караулы, тоже подошел к ним.

— Которые голодные, — серьезным басом сказал он, — которые голодные, напоминаю: ремни можно подтянуть потуже. Очень помо­гает.

Матросы засмеялись.

Засыпая, Жако думал о том, что смеялись матросы всегда, когда хоть какой-нибудь был к этому повод. Голод, война и смерть шли вместе с отрядом. Но ни стоны раненых, ни мучения умирающих товарищей, ни бешен­ство атак противника — ничто не могло поме­шать матросам смеяться.

Один раз Жако попробовал заговорить об этом с Авдеевым.

Авдеев долго не мог понять, о чем спра­шивает Жако, потом, помолчав и улыбаясь в бороду, он ответил:

— Ты молодой еще, Матросик. Ты злобен смолоду. А ты в корень смотри. Царского флота не знал ты? И ״армии его величества״ не знал? Нет? А люди знали. Хорошо знали — зубами, спиной, горбами своими знали. Теперь, смотри, знают они наш отряд, нашу армию, нашу Красную армию. Теперь, смотри, идут в бой люди с песней и смехом. Отчего это? Отчего людям хочется смеяться? Неужели не понимаешь, Матросик?

Жако вспомнил этот разговор засыпая.

Проснулся Жако, дрожа от холода. Руки и ноги закоченели. Зубы стучали.

Комиссар тихо разговаривал с Авдеевым. Они лежали рядом, тесно прижавшись друг к другу. Жако прислушался.

— Вы понимаете, — говорил взволнованно хрипловатым голосом комиссар, — понимаете, товарищ Авдеев, форма должна быть совсем новой, совеем особенной. Не дворцы средне­вековья, не греческие храмы, не американские небоскребы, нет, нет... Свет, мудрость, огром­ная мудрость, равновесие, легкость... понимае­те? Да?

Авдеев невнятно ответил что-то не совсем определенное.

— Кончим воевать,— говорил комиссар,—кон­чим войну, если не убьют только, обязательно займусь архитектурой. Мечтаю, товарищ Ав­деев, все время мечтаю о ней. Это такое ис­кусство, такое искусство! Учиться много при­дется. Знать, понимаете ли, нужно сколько.

И строить... строить.

Дождь усиливался.

Небо слегка посветлело.

Рассвет, бледный и нерешительный, вставал над мокрой землей.

— Поднимаем людей, товарищ комиссар,— тихо сказал Авдеев.

— Да, да, конечно,— комиссар встал и, зябко . кутаясь в мокрое пальто, пошел к шоссе.

Прекрасно вооруженные отборные офицерские части штурмовали высоту. Матросы и крас­ногвардейцы удерживали удар. Исход боев за вы­соту решал судьбу наступления, судьбу Питера.

Израненные, голодные, плохо вооруженные красногвардейцы едва держались. Не хватало патронов, не хватало людей.

Отряд Авдеева на грузовиках спешил на выручку. Шоссе было разворочено, грузовики еле ползли.

К вечеру все-таки добрались к месту боя. Матросы соскакивали с грузовиков и быстро строились. На загнанной лошади подскакал ве­стовой. Голова его была замотана окровавлен­ной тряпкой. Пот стекал вместе с кровью по грязному его лицу. Губы запеклись.

— Подмога?—прохрипел он чуть слышно.— Неужели подмога, товарищи?

И, повернув лошадь, поскакал обратно.

— Ну, марш,— крикнул Авдеев и пошел впе­ред. Комиссар шел рядом с ним.

Матросы шли быстро, почти бегом. Грохот залпов слышался все ближе и ближе. Шоссе пошло круто в гору. Люди стали задыхаться, некоторые отстали. Авдеев обернулся.— Веселее!— крикнул он. Снаряд пролетел над отрядом и ударил в нескольких саженях от последних рядов.

— Веселее!

— Ногу держите!— кричал Авдеев.

Тогда, обгоняя передних матросов, к нему подбежал Жако.

— Надо музыку...—сказал он.— Легче идти будет...

— Какую, к чорту, музыку?

— Оркестр...— Жако обернулся к отряду и приложил руки ко рту:

— Тра-та-та-та, тра-та!..— пропела труба, по­том горохом рассыпалась дробь барабана и за­гремел цирковой марш. Матросы со смехом приняли ногу.

Жако плясал перед отрядом. Он бил себя по губам, надувал щеки и свистел.

— Ловко!— сказал Авдеев.

Марш ускорялся, нарастал, перешел в галоп. Жако, не переставая петь, плясал, гримасничал и шел все скорей и скорей.

Матросы хохотали и бежали за ним.

С этим оркестром отряд взошел на гору. Жако неистовствовал, темп его музыки стал бешеным.

С ходу пробежали окопы защитников горы и лавой обрушились вниз со склона.

Солнце садилось. Небо было красным. От холмов на земле легли густые тени.

Матросы заняли первую линию окопов про­тивника. Противник отошел без боя.

Авдеев, замахнувшись гранатой, крикнул Жако:

— А ну-ка, играй атаку, Матросик!

Граната ударила далеко впереди, и сразу за взрывом Жако запел вступление к маршу. Ма­тросы вскакивали на бруствер и бросались вперед.

Вылезая из окопа, Жако увидел, как комис­сар остановился, выпрямился и медленно осел на землю. Жако подбежал к нему.

Комиссар тихо стонал, обеими руками зажи­мая рану на правом боку.

Авдеев оглянулся и махнул маузером. Отряд пробежал дальше. Жако остался с комиссаром.

Стемнело. Неистово ревели пушки. Взрывы потрясали черную землю.

Вдруг пушки смолкли. Стало так тихо, что стон раненого комиссара показался Жако очень громким. Потом издалека донеслось ״ура", и снова все смолкло.

Отряд Авдеева дошел до главных сил про­тивника и бился врукопашную.

Жако поднял комиссара и понес его. Комис­сар перестал стонать. Он только скрипел зу­бами и дышал тяжело. Идти было трудно. Жако скользил, чуть не падая. Темно было так, что Жако почти наткнулся на грузовики, без огней стоявшие на шоссе.

Потом старый грузовик несся в темноте, раз­брызгивая грязь и ныряя в ухабы. Казалось, вот- вот он весь развалится. Фары едва светили.

Комиссар вскрикивал при толчках.

Жако держал его за плечи, стараясь смяг­чить удары.

Правая рука Жако, намокла от крови ране­ного. Кровь липла на пальцах.

Шофер заблудился в темноте.

Пошел дождь, и холодные брызги хлестали Жако по лицу.

Комиссар затих. Жако подумал:״Не умер ли он״

Только под утро грузовик, дрожа, остано­вился возле больницы.

Жако на руках понес комиссара.

Больница была переполнена.

Раненые лежали во всех палатах, в прихо­жей, в коридорах.

Усталая сиделка молча показала Жако куда- то в глубину коридора.

Раненые метались на полу. Жако приходи­лось шагать через их тела. Кому-то Жако на­ступил на руку.

— Прости, товарищ,— сказал Жако.

На полу, раскинув руки и неестественно по­вернув голову, лежал мертвец. А рядом мета­лись в жару, бредили, просили пить, стонали и плакали раненые.

Наконец откуда-то вышел седой старик в белом халате.

— Скорее! — крикнул Жако. — Скорее! Он умрет, доктор...

Старик повернулся спиной.

— Будьте любезны, несите его за мной,— сказал он. Голос у него был тихий и очень спокойный.

Жако пронес комиссара в операционную и уложил на стол.

— Уходите в коридор,- сказал доктор.— Ждите там.

— Доктор, он не умрет?

— Будьте любезны, уходите прочь,— повто­рил старик.

Через несколько минут доктор вышел из дверей операционной. Жако по-военному вытя­нулся перед ним.

— Очень плохо,— тихо сказал доктор.—Не­ужели нельзя было поскорее доставить его ко мне? Рана пустяковая, но крови он потерял столько, что теперь положение крайне серьез­ное. Нужно сделать переливание крови. Не­медленно. Понимаете?

— Понимаю,— прошептал Жако. Доктор по­молчал.

— Попробуем вашу кровь,— сказал он. — Идемте.

Жако прошел в операционную. Стол, на который Жако положил комиссара, был покрыт простыней. Жако старался не смотреть туда. Пахло в операционной эфиром.

Доктор обмыл правую руку Жако спиртом.

Укол иглы был совсем не таким болезнен­ным, как думал Жако. Темная кровь наполнила шприц. Доктор ушел в другую комнату.

Жако ждал.

Комиссар хрипло дышал.

Жако повернулся и краем глаза посмотрел на операционный стол. Простыня покрывала тело комиссара. Голова была откинута. Лицо комиссара было бледное, как у мертвеца. Глаза глубоко запали.

Жако встал и прикрыл простыней лицо ко­миссара. Комиссар не пошевелился.

Доктор вернулся и пристально посмотрел на Жако поверх очков.

— Ваша кровь не годится... — сказал он.— Очень жаль. Будьте любезны подождите в ко­ридоре.

Жако долго ходил по коридору, останавли­вался у двери операционной и прислушивался. Ничего не было слышно.

Жако нестерпимо хотелось спать.

Сначала он боролся со сном, ходил не пере­ставая, но глаза слипались, и несколько раз Жако засыпал на ходу и наталкивался на стены.

Тогда Жако сел на пол в углу.

Разбудил Жако доктор.

В коридоре было темно, тусклая лампочка едва горела под потолком.

Жако никак не мог понять, где он находится.

— Будьте любезны, вас зовет ваш комис­сар,— сказал доктор. Жако вскочил и схватил доктора за руку.

Старое, сморщенное лицо доктора собралось в мелкие складки. Доктор улыбался.

— Все хорошо,— сказал он тем же спокой­ным голосом.— Все в порядке. Он жив и скоро поправится ваш комиссар. Будьте любезны...

Комиссар лежал уже в другой комнате на кровати. Жако осторожно подошел и накло­нился над ним.

Комиссар открыл глаза.

— А, пришел,— сказал он еле слышно. Ему было трудно говорить.— Вы вот что... Найдите Авдеева... Понимаете?.. Авдеева найдите. Пе­редайте ему... Пакет... В куртке у меня... Понимаете?

— Понимаю.— прошептал Жако;

Комиссар снова помолчал.

— Не подошла ваша кровь,— сказал он.— Вот доктор свою кровь перелил мне... А ваша не подошла... Интересно, правда? Прощайте...

Жако протянул руку и осторожно пожал влажные пальцы комиссара.

— А, якорек...— улыбнулся комиссар.— Ну, хорошо, Матросик... Прощайте...

Жако выбежал из больницы. Было темно. Шел дождь. Вдалеке глухо ударило орудие.

— Как же я проспал целый день!— крикнул Жако. Ему ответил ветер.

К утру Жако набрел на группу красногвар­дейцев и пристал к ним.

На следующий день они встретили разведку матросов. Матросы были из отряда Авдеева.

Отряд готовился выступать.

Жако доложил Авдееву о комиссаре, пере­дал пакет и стал в строй.

Отряд расквартировали в Балтийском флот­ском экипаже.

В первый свободный вечер Жако пошел по­ходить по городу.

На улицах было темно. Редкие фонари све­тили тусклым коричневым светом.

Само собой получилось так, что Жако при­шел к цирку. В нерешительности Жако постоял перед входом, потом сдвинул бескозырку на затылок и распахнул дверь.

В казарму Жако вернулся под утро.

Потом две недели Жакогде-то пропадал целыми днями и только ночевать приходил в казарму.

Через две недели он о чем-то долго разго­варивал с Авдеевым. За обедом Авдеев объя­вил, что вечером матросы пойдут в цирк.

Представление началось с волтижировки. Лошадь была старая и шла плохо, но наездница понравилась публике. Матросы громко обмени­вались мнениями и стучали ногами.

В цирке было холодно.

Наездница убежала, посылая воздушные по­целуи и кокетливо приседая.

Матросы шумели. Потом оркестр заиграл марш, широко распахнулась линялая занавеска, и на манеж вышел клоун.

Рассеянно, спотыкаясь и улыбаясь чему-то, он дошел до середины арены и остановился, освещенный прожектором. Оркестр перестал играть. Цирк затих.

Клоун оглянулся по сторонам, поднял руки и весело крикнул:

— А вот и я!

Цирк молчал. Тогда клоун лихо сдвинул котелок на затылок и вскочил на барьер.

— Вы знаете,— крикнул он,—я незаменимый человек для нашего цирка! Смотрите — музы­канты замерзли и не могут играть, и вам скучно. Что делать? Позвали меня. Я пришел — и вам не будет скучно! Я пришел,— и целый оркестр пришел со мной! Я прошу внимания, дорогие товарищи революционные матросы и дорогие товарищи прочие граждане из пуб­лики! Внимание!..

Клоун приложил руку ко рту и пропел сиг­нал. Медь трубы зазвенела в притихшем цирке. Потом грянули барабаны, взвыли флейты и волторны. Клоун шел по барьеру смешной, похожей на танец походкой, и старый цирко­вой марш гремел, рос, ускорялся, переходил в бешеный галоп.

— Матросик!— заревел Авдеев.— Наш Матро­сик, товарищи! Браво, Матросик!..

— Браво,— кричали матросы. Грохот апло­дисментов заглушил оркестр клоуна.

Тогда клоун прошелся колесом, подпрыгнул и застыл в центре манежа, переплетая ноги и низко кланяясь.

Матросы хохотали и аплодировали стоя.

Клоун появлялся после каждого номера и каждый раз дружным смехом и аплодисментами его встречали и провожали матросы.

Клоун был веселым парнем.

С ним происходила масса смешных неприят­ностей: он все время падал, разбивал себе нос, его обманывали и смеялись над ним, но он все время пел свою песенку, сам смеялся над собой и над всеми и в конце концов оказы­вался победителем.

После представления Жако, сняв грим и ко­стюм, снова одел фланелевку, бушлат и бескозырку. Матросы ждали его у выхода. Когда он выбежал, они схватили его, подняли и стали качать. Придя в казармы, матросы постановили отчислить для артистов цирка часть своего пайка.

На следующее представление Жако прита­щил в цирк объемистый мешок. Хлеб, вобла, чай, сахар и даже немного масла было в мешке.

Жако роздал все поровну артистам. В цирке был пир в этот вечер.

Три месяца Жако служил в Балтийском флот­ском экипаже и работал в цирке.

Его узнал весь город.

— Это парень из нашего отряда, — с гор­достью говорили матросы, почти ежедневно посещавшие цирк.

Придумывая новые трюки, репетируя и тре­нируясь, Жако вспоминал отца. Привычная ра­бота снова радовала.

Через три месяца Авдеев вызвал Жако к себе.

— Вот что, Матросик,— сказал Авдеев. — Вот что я тебе скажу. Иди-ка ты работать в цирк. Понял? Увольняйся из отряда и рабо­тай только в цирке. Работа эта нам нужная, работа нелегкая, а в отряде мы без тебя теперь обойдемся. Понял, Матросик?

Когда Жако прощался с отрядом, он понял, что расстается с самыми дорогими, самыми близкими людьми.

Отряд Авдеева уходил на юг, на фронт.

В последний раз матросы^пришли в цирк. В последний раз сыграл Жако марш, с кото­рым шел отряд в атаку.

После представления Жако проводил отряд на вокзал.

Авдеев последним прощался с Жако.

— Ну, Матросик, счастливо,— сказал он, об­нимая и целуя Жако. — Работай, Матросик, ра­ботай так, чтобы народ со скамеек падал от смеха. Понял?

Поезд тронулся.

— Прощай, Матросик! — крикнул Авдеев, вскакивая на подножку вагона.

Авдеев погиб через полгода при взятии Пе­рекопа.

Снова Жако остался один. Снова он весь отдался работе. Он жил теперь в цирке, рабо­тал с утра до поздней ночи.

Цирк был тот же, но другие люди приходили теперь на представления, другие люди смея­лись шуткам клоуна. Жако казалось, что он знает этих людей, каждого в отдельности и всех вместе. Рабочие, красноармейцы, краснофлотцы, школьники — все они были хорошими знако­мыми Жако.

Каждый новый трюк, каждую удачу отмечал цирк весельем зрителей и громом хлопков, Жако был требователен к себе. Счастье ви­деть, как до слез смеются сотни людей_? при­ходящих в цирк, счастье видеть, как радуются веселому клоуну дети и взрослые, счастье слы­шать взрывы хохота и аплодисменты всего ам­фитеатра — все это доставалось на долю Жако после кропотливой, незаметной и трудной ра­боты над собой.

Снова, как в детстве, Жако вспоминал отца:

״Ты должен всего себя отдать своей работе. Только тогда ты будешь работать хорошо. Только тогда ты будешь настоящим артистом״.

Снова цирк заполнил всю жизнь Жако.

Шли годы.

В цирке выступал известный дрессировщик.

В шелковом красном костюме, с шамберье­ром в руках, он выезжал на хоботе слона.

Маленькая встрепанная голова дрессиров­щика, как на блюде, лежала на складках бе­лого жабо. Рот дрессировщика был ярко на­крашен, и на лбу была нарисована острая бровь. Он был молодой и веселый. Звери его работали легко. Публика любила его.

Номер дрессировщика заполнял все третье отделение программы, и Жако все время был на манеже и помогал работать дрессировщику.

То Жако шел ловить рыбу в опилках манежа, а морская львица Любочка подкрадывалась сзади, и Жако убегал, разбросав удочки и ведро.

То Жако стрелял в пеликана, и ружье давало осечку, а когда ружье стреляло, из-под купола к ногам Жако падал рваный башмак.

Слон и верблюд осторожно качали дресси­ровщика в гамаке, и он пел песенку, а когда Жако влезал в гамак, слон выкидывал его, и Жако шлепался в опилки и разбивал себе нос.

Но Жако никогда не унывал и вместе со всем цирком смеялся над своими неудачами. Когда работали звери, Жако сидел у выхода, лихо нахлобучив промятый котелок и напевая свой марш.

Потом выступал доберман-пинчер Шайтан. Он складывал, вычитал, умножал и делил. Цифры были разложены на манеже, Шайтан бегал вокруг и выбирал нужную цифру.

Под конец дрессировщик предложил кому- нибудь из публики написать на грифельной доске цифру, и Шайтан отгадает ее.

— Опыт псевдогипноза, — говорил дресси­ровщик.

Шайтан отгадал цифру, публика аплодиро­вала, но тут вмешался Жако.

— Неправильно!— заявил он.

— Что неправильно? — удивился дрессиров­щик.

— Неправильно, неправильно, — настаивал Жако. — Вот сидит симпатичная гражданка. Пусть она напишет цифру и ваша собака уга­дает ее. Вот, пожалуйста.

— С удовольствием,- сказал дрессиров­щик.— Напишите, гражданка, пожалуйста, лю­бую цифру. Ведь, мы с вами не знакомы?

Девушка лет семнадцати мучительно покра­снела и улыбнулась.

— Нет, не знакомы...

— Тогда разрешите познакомиться,— бро­сился к ней галантный Жако и с жаром схва­тил ее за руку.

Цирк загрохотал. Особенно смеялся сосед девушки, пожилой военный. Шайтан отгадал цифру, которую написала девушка, и Жако был посрамлен.

— Все равно неправильно,— заявил он и ушел, гордо напевая свой марш.

Представление кончилось.

Жако снял костюм и, закутавшись в халат, начал тряпкой стирать грим.

Усталость расползлась по телу. Смазав грим с левой щеки, Жако откинулся на спинку стула и закрыл глаза. ״Молодым, Жако, ты так не уставал после представления״ — сказал он,

В дверь постучали.

Петер, черный пудель, лениво залаял и завозился под стулом.

— Петер, куш! Войдите,— крикнул Жако, за­пахивая халат.

В уборную вошли пожилой военный и де­вушка, которую Жако заставил написать цифру для Шайтана.

— Вот когда привелось увидеться,— сказал военный, протягивая руку,— ну, здравствуйте.

— Здравствуйте,— сказал Жако. Он совер­шенно не помнил, кто этот человек.

— Знаете, никогда, кажется, я так не смеял­ся,— говорил военный, сильно пожимая руку Жако. Он, очевидно, вспомнил представление и захохотал так весело и заразительно, что Жако тоже засмеялся.

— Вот и дочку мою вы в краску вогнали,— хохотал военный.

С чем-то важным связывался в памяти Жако хрипловатый голос военного.

— И с пеликаном здорово,— не мог успо­коиться военный, — очень смешно... Очень.

Вдруг он перестал смеяться и близоруко прищурился.

— А вы меня не узнаете? Нет?

״Кто же это такой״ — мучительно думал Жако.

— Нет, не узнаю. Простите,— признался он.

— А я вас сразу узнал,— тихо сказал воен­ный.— Как вы дочке моей руку пожали, я уви­дел якорек и...

Жако сразу вспомнил все.

— Товарищ комиссар! — вскрикнул он.

Через час военный, девушка и Жако выхо­дили из цирка. В коридорах был полумрак. Горели только дежурные лампочки. Пахло сы­рыми опилками, пылью и конюшней. Лошади топтались в стойлах. Тоскливо прокричал мор­ской лев. Военный шел, прихрамывая и держа под руки с одной стороны Жако и с другой стороны свою дочь.

— А как же с архитектурой?— вспомнил Жако.

— Архитектура? Ничего не выходит с архи­тектурой, дорогой. Ничего не вышло. Времени не было. После того случая был я на Запад­ном, потом в Сибири, потом на Дальнем Вос­токе. Потом академию нужно было кончать. Теперь вот бригадой командую. Не получилось с архитектурой.

У входа стоял автомобиль.

— Вас куда подвезти?— спросил военный у Жако.

— Нет, спасибо,—ответил Жако, пожимая руку девушки.— Я дома. Я живу в цирке.

Редактор А. Н. Спешилов,

Технич. редактор Н. Н. Григорьев.

Корректор Р. С. Голубовская.

Сдано в набор 6 ноября 1941 г. Подписано к печати 14 декабря 1941 г. Формат 60х92 ¹/32. Объем 8,5 печ. л., 4 авт. л., 4,15 учетн.-изд. л. ЛБ24432. Заказ № 7144. Тираж 5000. Изд. N 54.

Гор. Молотов, тип. N 1 Молотовского Областного Управления Издательств и Полиграфии, ул, К. Маркса14.

Предисловие . . . ....... ..............................................................3

Рассказ пограничного полковника ............................................... 8

Мы живем на границе............................................................... 20

Мы наступаем в лесу ............................................................... 61

Он будет видеть ............... ......................................................70

Замполитрука Коренчук ........................................................... 80

Очень короткий рассказ ........................................................... 86

Жако .................................................... .............................. 92