Рассказы

1

Деревушка Боярова скорбно притихла, даже избы, кажется, сморщились от горя. Начался падеж скота. Нечем кормить. На березовых и талиновых прутьях да на пихтовой лапке отощавший скот навряд ли дотянет до первых проталин. Конец апреля, а вокруг лежит снег. Неспроста осенясь лист на осинах начал краснеть и опадать с нижних веток.

Прошлое лето стояла несусветная засуха — травы и хлеба выгорели. Колхозники не токмо луга и лесные плешины, каждый кустик литовками об-шоркали. Зимушку колхоз обманул благодаря пламенному уполномоченному из района. Нагрянул упырь еще в январе, насильно отполовинил на поветях небогато накошенного сена у беззащитных сельчан для колхозных симмента-лок, а почерневшему от забот председателю колхоза Григорию Красноштано-ву пригрозил: «Не сбережешь стадо, посажу!» Недавно умер Сталин — затаился крепостной народ, гадает шепотком: куда повернет страна?

Обнищавшая деревушка, плача кровавыми слезами, режет голодных коровенок, справляет поминки по мудрому вождю, объедается костлявой свежениной — чем добру пропадать, пусть лучше пузо лопнет…

Константин Бобряков, высокий и сухопарый чалдон средних лет, тоже крепко задумался. Уставился печально на сгорбленную, начавшую линять коровенку Ночку. Доела сегодня последний клок сена. Жалобно мычит, с укором пялится на поджарого хозяина огромными голубоватыми озерами, в которых отражаются чирикающие на голой черемухе воробьи. Ночка давно бы убежала в лес, нашла себе корм, да брюхо не дает. Вот-вот должна отелиться. Константин неделю назад зарезал лончака. Неужто и коровенку придется пускать под нож?

— Охо-хо… — тяжело вздохнул чалдон.

Почесал Ночку за ухом, коровенка благодарно махнула плешивым хвостом, мотнула рогатой головой: рановатенько, дескать, меня жизни лишать — ишь, я какая резвунья! Ребра выступили на ее боках, будто еловые кокорины на лодке. Клочьями висит бурая шерсть. Константин приложил мозолистую ладонь к раздувшемуся брюху Ночки и почувствовал толчки теленка. Понял: рука на коровенку не поднимется, да и жена Прасковья резать не даст, будет насмерть стоять за кормилицу. К горлу чалдона подкатил горький комок: где тонко, там и рвется…

— Тятя, глянь-ка за реку, — пропищал десятилетний Тольша, крутившийся около Ночки, обирая шерсть: скатает её с хозяйственным мылом — получится мячик. Проталины все равно когда-нибудь появятся — надо приготовиться к лапте. В латаной-перелатаной кургузой телогреечке он был похож на зуйка с подбитым крылышком.

Константин бросил взгляд через мощенную почерневшим льдом Лену и ничего особенного не приметил.

— Глянь, глянь! — хитро прищурился сын.

— Ну, гляжу. Чего дальше? — начал сердиться отец. — Делать мне больше нечего, за реку шары пучить?

— Травку видишь? — показал Тольша на прыгавший мутными клубками по валунам вскрывшийся ручей: там на солнечном склоне обильно желтела ветошь.

Тут до Константина дошло, о чем толмачит сын. Чуть не захлебнулся от радости. Повелительно окликнул жену, сметавшую в кучу березовым голиком сенную труху на повети:

— Парасковья, иди-ка сюда!

— Что случилось? — испуганно высунулась та в проем.

— Посмотри, что он творит! — отец грубовато схватил Тольшу за воротник. — Мало его за это… расцеловать! Такое богатство у деревни на виду, и никто, окромя нашего огольца, не заметил!

Собрались в дорогу так быстро, что нищий бы не успел подпоясаться.

Бобряков тянет на лямке легкие дровни, через Лену шагает осторожно, постукивает ошатиной, боясь нарваться на подточину — подъеденный течением лед с обратки. Тольша едет на запятках дровней. Прасковья со старшенькими — Васюхой и Маинкой — семенят позади.

Добрались домой впотьмах. Прасковья, не отдыхая, тут же насекла мелко ветоши топором на чурбане, бросила горстку мучки, молотой из зяблого ячменя, подсолила и запарила.

— Ешь, Ночка… Ешь, кормилица наша…

Константин не чуя ног метнулся к председателю колхоза. Обрадовал с порога:

— Благие вести принёс тебе, Гриша!

— Что за вести такие, аж лица на тебе нет? — Красноштанов дрожащей рукой прибавил огня в керосиновой лампе. — В лугах оглобли расцвели?

— Лебедей сегодня видел. Летели над Леной кликуны и обронили перышко…

— Хорошо, что не вороны, — перебил Григорий. — Одно осталось, воткнуть твое перышко кое-куда и вон из деревни, пока не арестовали. На хрена я председателить согласился? Спал бы сейчас спокойно. И животина бы в хлеву цела была, и ребятишки сыты. — Он свез свое сено на колхозный двор еще зимой, а симменталку отдал за бесценок рабочим лесоучастка, готовившим дрова для пароходов Лензолотофлота.

Константин ухом не ведет, гнет свое:

— Покружилось, покружилось перышко, опустилось в распадок за рекой и обернулось… травкой-муравкой…

Григорий обозлился:

— Хватит шутки шутить, тут и без них тошно! В детство ударился?

— Я и не шучу, ёлки-моталки, — обиделся Бобряков. — Вполне серьезно говорю. Были сегодня с Парасковьей на той стороне, добрый возок ветоши серпами нажали.

— Да ну?! — вскочил Григорий с лавки и проворно сдернул с гвоздя видавшую виды телогрейку. — Пойдем, глянем, что там у тебя за травка-му-равка…

Назавтра от мала до велика были брошены на заготовку ветоши. Пластали её от зари до зари, пока лед позволял переходить через Лену.

— Доживем до выпаса! — ликует председатель колхоза. — Спас ты меня, Костя, от каторги. Век не забуду.

— Вон кого благодари, — кивнул Бобряков на Тольшу. — Он меня надоумил, а его — Господь.

— Рассказывай сказки про лебяжьи перышки! — не поверил Красноштанов.

Наконец-то тепло, принесенное лебедями-кликунами, взяло свое. Над изъеденной промоинами Леной мельтешат черные букарицы — вестницы близкого ледолома. Оголившийся камешник пахнет прелой тиной. По кисельным берегам снуют взабродку кулики-перевозчики. Осунувшиеся за зиму ребятишки шалят, просят нарочито жалобными голосочками:

В буераках распустило сугробы. Поля обнажились. Деревушка Боярова готовится к посевной. У Бобряковых на завалинке внезапно проклюнулась зеленая травка — и на утренней зорьке отелилась Ночка.

Проснулся Тольша от суеты в избе. Распахнул глаза — теленочек посередке горницы стоит. Качается на тонких дрожащих ножках — копытца разъезжаются по половицам. Буренький, с лебяжьим перышком во лбу. Повскакала с набитых соломой потников бобряковская мал-мала, окружила чудушко.

— Бычок!

— Не, телочка! Это же пупок под брюшком висит…

— Имя надо дать!

Родители переглянулись и решили:

— Пусть Тольша даст. Он же спас Ночку.

— Травка, Травка… — зарделся парнишка от смущения, поглаживая теленочка по мягонькой шерстке.

— Мама, лебеди! — завизжала Маинка, запрокинувшись в небо, где, загребая солнечную синь сверкающими веслами, плыла пара кликунов.

Отец замахал им шапкой:

Тольша подхватил пискляво:

Лебеди как будто услышали древнюю закличку, обронили перышко. Все замерли от удивления. Кружило, кружило оно и опустилось в распадок.

Первой опомнилась Прасковья. Перекрестилась:

— Слава Богу, тепло принесли…

На солнопёке, чуть ли не под каждой сосной, апрель щедро рассыпал голубые пушистые звездочки с золотистыми шмелями в середке.

— Подснежники?! — оживился Васюха. — Тятя, нарвать бы, ружье почистить. Дуло-то, поди, насквозь проржавело?

— Успеем, почистим, — успокоил отец хитрющего Васюху. — Больше не тронь ружье, вздую.

Цокая, скользнула винтом вверх по дремучей ели ушастая белка, кувыркаясь, посыпались наземь мелкие чешуйки коры. Мелькнуло голенькое брюшко с титечками — лесная проказница проворно шмыгнула в гайно, покормить молочком затаившихся бельчат.

Заглядевшись на нее, Константин наступил разбухшим ичигом на кладку пятнистых яичек стронутой шумом с гнезда рябчихи — и не заметил. Хрупнули они под тяжелой ногой, как сухая сосновая шишка. Замерло все вокруг, насторожилось. И эта внезапная тишина отозвалась в душе чалдона смутной тревогой.

— Наросло у воды травки, — приговаривает Прасковья, ловко срезая серпом пучки ветоши. Выбирает ветошь с зеленцой, такую Ночка будет есть охотнее. — Вот удача так удача!

— Подвезло, — соглашается Бобряков. — Дивно травёнки. Выше по реке богатистее должно быть, там распадки, помнится, поширше и поположе.

Серпы у родителей в руках так и ходят, так и ходят, словно журавли свадебный танец исполняют.

Ребятишки стаскивают ветошь вязаночками к дровням. Особенно старается Тольша. Васюха и Маинка одну ходку делают, он — две…

Солидный возок получился! Ветошь на дровнях, как положено, прижали бастригом, чтобы по дороге не растерять.

Константин и Прасковья впряглись в коренники, Васюха и Маинка — в пристяжные. Тольшу на возок посадили — умаялся парнишка.

Катятся дровни по льду, шебуршат, а Тольше кажется — ветер свистит в ушах. И не отец это совсем, не мать, не Васюха с Маинкой несут его по раздольной Лене, а четверка борзых лошадей. Ржут заливисто, летят выше леса стоячего, выше облака висячего. Даже страшно стало — разобьют же! Тольша натягивает вожжи что есть моченьки:

— Тпр-р-ру-у-у…

Остолбенела четверка. Смотрит растерянно на лихого возницу — не поймет, в чем дело. Она, оказывается, и не собиралась превращаться в борзых лошадей! Вон Васюха в носу ковыряет, Маинка к матери прильнула, хнычет — есть просит.

Отец оглядел возок и погрозил:

— Не балуй, иначе пешком побежишь…

В июне Ночку было уже не узнать: сгладилась, порезвела. Вечером приходила домой с раздутым выменем, требовательно мычала: подставляй подойник, хозяйка, иначе прольется молочко на землю! Была Ночка коренной сибирячкой. Небольшенькая и неприхотливая, не то что привозные дылды — симменталки. Давала всего-то ведро молока в день, но какого! Налей в бутылку, поболтай — тут же комочки масла всплывут. Разведи это молоко в три раза, и все равно оно будет жирнее, чем у хваленых обжористых симменталок.

Как и все сельчане, Бобряковы сдавали молоко государству. Прасковья уносила почти все на колхозный сепаратор, а возвращалась с пустым обратом, от которого у ребятишек в животе черти наперегонки бегали.

2

Перед самым сенокосом Тольша опять удивил родителей. Прислала племянникам тетка Анна из Бодайбо несколько мотков крепких фильтикосовых ниток и коробку рыболовных крючков — большая редкость в послевоенщи-ну. Достала где-то, как-никак председателем райисполкома работала, золотыми приисками руководила! Накрутили Васюха с Тольшей закидушек, накопали червей — и айда на шитике за реку. Угадали на ход ленков, наловили — девать некуда! Вверх по Лене, прижимаясь к берегу, шлепал парохо-дишко, порожние баржонки тянул.

Капитан крикнул в рупор:

— Рыба есть, мужики?

— Есть! — заорали дружно ребятишки, хвастая крупными ленками.

Капитан отдал якорь и выехал на баркасе. Жадно глядя на радужных

рыбин, спросил:

— Почем продаете?

— На животное масло меняем, — не растерялся Тольша.

Покупатель оказался умным и добрым человеком, отвалил пять килограммов топлёного — ленки этого стоили! — и новое эмалированное ведро. На прощание культурно пожал рыбакам руки и похвалил:

— Ушлые чалдонята! Молодцы! Маслице государству сдадите, а сами парное молочко будете попивать. Да… Хочешь жить — умей вертеться…

Пароходишко дал тоскливый гудок и пошлепал дальше. Ребятишкам стало не до рыбалки, как бы масло домой доставить.

За ужином отец внимательно посмотрел на мать и строго спросил:

— Когда Тольше обнову справишь? Сколько можно ему Васюхины обноски донашивать… С маслом-то нас выручил, взрослый бы мужик не додумался.

Мать, как бы оправдываясь, ответила:

— Конечно, уважить надо! На месте не посидит: то дикого лука с острова принесет, то щавеля — гостинцы младшеньким. Травку раскормил, в калитку телушка не влазит. Каждое утро клевер ей с луга таскат. Будут ему новые штаны и рубаха к школе. Я уже и материю в сельпо приглядела.

Сдержала слово Прасковья, а Константин, впридачу к обнове, ловконь-кие ичижки сшил, медные колечки до блеска золой начистил и к сыромятным оборкам привязал. Приоделся парнишка, в классе девчонки так и ахнули от восхищения!

В разгаре уборочная. Родители от темна до темна пропадают в поле. Изба у старшеньких на плечах. Васюха учится с утра, Маинка — с обеда: попеременно по хозяйству хлопочут, с младшенькими нянчатся. Надо и Тольше пользу приносить, чтобы никто куском хлеба не попрекал. А то Маинка чистит картошку — и на него недовольно косится, Васюха колет дрова — сердится: отойди, полено в лоб захотел?

Отправился в лес после школы бурундуков из рогатки стрелять. В приемном пункте «Заготживсырье» бурундучьи шкурки на заячьи петли меняют. Нынче мыши в стогах дружно гнезда вьют — к глубоким снегам. Зайцы тропы наторят, петли и пригодятся! Лончака Бобряковы весной съели, некого на зиму забивать. Вот и будет зайчатина добрым подспорьем в большой семье. А на заячьи меха можно новое ружье и провиант отоварить — белку, боровую птицу промышлять. Там, смотришь, сохатый или медведь подвернутся. Собаки-то у отца — шустрые, шибко зверя держат. Вон уже бурундука загнали на дерево. Гремят — за рекой отдается! Подошел, высмотрел добычу, стрелил камешком — зверек полетел вниз и застрял между веток. Полез Тольша за ним на елушку, уделал в смоле обнову. Дома от матери, вместо благодарности, взбучку получил. До полуночи одежонку отстирывала.

Утром Тольше в школу идти — штаны не высохли, а запасных нет. Пришлось остаться.

На завтра идет чин-чинарем в школу мимо ограды учителя — галифе на бельевой веревке висят. Недолго думая, развернулся взадпятки.

После уроков к Бобряковым заглянул учитель.

— Почему вчера, Анатолий, уроки пропустил?

— Мамка штаны стирала.

— Сегодня что за причина?

— Я пошел, а у вас в ограде галифе сохнут. Думал, тоже в школу не пошли…

Учителю смешно. Кое-как пересилил себя, нахмурился:

— Чтобы это было в последний раз, иначе родителей в известность поставлю. И заруби себе на носу: у меня пара галифе, одни — ношу, другие — сохнут. Понял?

— Понял… — виновато опустил голову Тольша.

Вот и широкой поступью шагнуло по Ленскому краю вёдреное предзимье. Озорные утренники щедро подшивают к остывшим берегам прозрачный залё-док. Молодежь спозаранку глушит деревянными колотушками налимов, собирающихся по ночам на отмелях. Проворные чалдонки пекут в избах рыбные пироги из муки первого помола. Ешь да не жирей, будешь здоровей! Наученные пламенным уполномоченным прошлой зимой, сельчане припрятали се-нишко в лесу. Своя рубашка ближе к телу! Колхоз, утонувший по маковку в долгах, семью не накормит.

У теплолюбивых симменталок удои заметно поубавились, а Ночка продолжала давать ведро молока в день. Чистенькая, мохнатенькая. Рога — острее шила. Подденет зверя такими — мало не покажется! Подстать ей и Травка: пушистенька, крепко сбита. Рожки на голове как две куколки. Отъелась на Тольшиных клеверах. Не случайно к Бобряковым заглянул на огонек председатель колхоза.

Поговорил о том о сём и, смущаясь, выложил:

— Не продашь ли, Костя, телушку? Я бы постепенно рассчитался. Как ни крути, местную породу в личном хозяйстве выгодней держать. Мороз не мороз, снег не снег — везде себе корм добудет.

— Хм… — Константин полез в карман за кисетом. — Тольшу надо спросить.

— Чего?! — опешил Григорий. — У тюни-матюни молоко на губах не обсохло взрослые вопросы решать.

— Молоденек, да дороже денег! — рассмеялся Бобряков. — Правда, Па-расковья?

— Правдей некуда, — согласилась та. — Он же Травку поднимал: кормил и поил…

— Ну что, Тольша, решай, — отец был уверен, что сын не отдаст телушку ни за какие коврижки — придется уговаривать, но ошибся.

— Ты же, тятя, вместе с дядей Гришей на фронте в разведку ходил! Отдадим ему Травку, — рассудил парнишка. — Ночка еще теленочка отелит… — И деловито поинтересовался у председателя колхоза: — Сенца-то себе накосил?

— Что я, бык — сено жевать? — так и покатился Григорий. — Не волнуйся, накосил! — По-медвежьи облапил Тольшу, чмокнул в щеку: — Ленинская голова! Хоть сейчас в министры сельского хозяйства назначай…

Отец вышел на улицу проводить гостя за калитку, Тольша тут же, под хихиканье старшеньких и младшеньких, стал допытываться у Прасковьи:

— Мамка, мой тятька — Ленин?

— Бог с тобой! — испуганно перекрестилась мать. — Дедушка Ленин давно в мавзолее лежит.

— Почему тогда дядя Гриша назвал ленинской головой?

— Башковитый, значит, — объяснила мать.

3

Сколько весен отжурчало с тех пор, сколько листопадов отшелестело! Лебеди-кликуны так больше и не появлялись над извилистой Леной. Кружат в небе вороны, высматривая добычу. Деревушка Боярова по самые окна вросла в землю. От беспросветной нужды разбежалась последняя молодежь куда глаза глядят. Разлетелась по белу свету и семья Бобряковых. Спят беспробудным сном на постепенно зарастающем рябинником погосте изработан-ные до срока Константин и Прасковья. Навещая могилки родителей, Тольша не обходил стороной и сиротливый огонек в окне Григория Красношта-нова — дети разъехались по городам, редко навещают отца. Побелевший и усохший, бывший председатель колхоза всегда рассказывал одну и ту же историю про лютую бескормицу, подкараулившую чалдонов в год смерти Сталина:

— Спас меня Константин от живой тюрьмы. Царствие ему Небесное и его благоверной супружнице Парасковье… Ой, жница была! Серпом владела, никто угнаться не мог, окромя твоего тятьки. Красивая пара была!

Тольша слушал старика, и плакала душа от светлых слов о родителях. В памяти вставал, как знамение будущего благополучия, теленочек на тонких дрожащих ножках — копытца разъезжаются по половицам. Буренький, с лебяжьим перышком во лбу — Травка!

Не успела она попоить парным молочком красноштановских желторотиков. В хрущевскую «оттепель» лишний скот держать сельчанам запретили, а местную породу объявили вне закона, чтобы не разжижала благородных кровей симменталок. И Ночка, и Травка, и другие коренные сибирячки навсегда исчезли с лица отчей земли.

В начале горбачевской перестройки помер и Григорий Красноштанов с вещими словами на устах: «Козыри свежи, а дураки — те же…»

Заходить на огонек стало не к кому.

Сегодняшняя Россия так похожа на коровенку Ночку, чуть не павшую в ту далекую весну от лютой бескормицы. Разница лишь в том, что Ночка носила в себе теленочка, а эта — выпотрошена.

Вот уже и Тольша поседел, но все еще верит: обязательно пролетят над обманутой страной лебеди-кликуны, обронят заветное перышко. Главное — не забыть передать внукам древнюю закличку.