Рассказы

АВТОМОБИЛЬ

В мире происходили события необыкновенного значения и глубочайшего смысла, все ежедневно напоминало о них, газеты в осторожных, но значительных статьях предсказывали что страшное, небывалое, уже слышался подземный гул приближавшейся грозы, а у гласного Н-ской думы, Сергея Ивановича Коврова, как и ранее, чтобы провести приятно время, в приемный понедельник собрались гости.

Одни, а их было меньшинство, с озабоченными лицами, обсуждали события. Это были общественные деятели, преимущественно правого направления, к которым косвенно принадлежал и Сергей Иванович, люди солидные, немолодые и богатые. Сергей Иванович часто подходил к ним, присаживался на минуту, вставлял слово и шел к другим гостям, весь какой-то сытый, мягкий, приятный и, как всегда, в идеальном расположении духа. Барышни ловили его и говорили комплименты.

В гостиной было два центра, если не считать карточного, в прилегавшей к гостиной небольшой, уютной комнате, где играли в винт и в покер, — теософический-спиритический и флиртовый. Веселее всего было в последнем.

В теософическом центре спорили на мистические темы и готовились к вызыванию духов. Здесь Сергей Иванович пользовался большим почетом и имел про запас сколько угодно чудесных, необъяснимых с реалистической точки зрения рассказов, которые всегда производили впечатление.

В карточной героями сегодня были рыжая с седеющими волосами дама, которую за глазами называли "ерундой", но никогда по имени, и карточный неудачник в синих очках, Земельский, агроном. Об этом странном обстоятельстве шутники собирались основательно поговорить за ужином, который подавался ровно в полночь.

Наибольшее оживление царило в эротическом центре. Общество здесь составляли молодые дамы и самостоятельные девицы, два журналиста без направления, просто молодые люди, несколько художников, одни реалисты, к которым причислял себя некий Журавский, красавец, писали картины исключительно эротического содержани, — другие, убежденные модники, кубо-футуристы, два офицера, приехавшие на поправку, отпуск которых уже кончался, и присяжные поверенные, среди которых выдавался Петр Федорович Рогожский, стоявший на пути к известности. Он только что пришел со своей молоденькой женой, Марьей Павловной, и снисходительно прислушивался к фразам, иногда колким, иногда глупым, которые бросал кубо-футурист в желтом галстуке одному лысенькому, молодому присяжному поверенному, имевшему несчастье уважать футуристов и все кубо-футуристическое направление.

Рогожский с твердостью молчал и не вмешивался в разговор, хотя знал, что мог бы уничтожить футуриста и сделать его смешным в глазах дам, но ему не хотелось помочь присяжному поверенному, который был ему несимпатичен. Была тому и другая причина, более основательная: положение не позволяло. Он был слишком уже солиден и серьезен, чтобы вступать в состязание с молодым человеком. И он с грустью и с тайной завистью подумал, что ему уже тридцать шесть лет и что такому не место среди молодежи. Посидев для приличия еще несколько минут, он поднялся и с ледяной улыбкой на лице пошел к спиритам, к которым питал тайное влечение. Петр Федорович был очень эффектен. Высокий, плечистый, хорошо упитанный, с холодными карими глазами и чрезвычайно серьезный, он всем видом своим внушал, что знает себе цену и не тратит попусту слов, что он есть то стоящее выше всех людей существо, над которым не имеют власти житейские мелочи и все остальное, что отрывает избранного от его высокой цели. Спириты приняли его радушно и сейчас же втянули в разговор. Он нахохлился и стать ронять слова.

На широком диване, не давая ни на минуту подозревать, что кокетничает, но кокетничая, сидела жена Рогожского, Марья Павловна, молодая, очень свежая с наивно-лукавыми черными глазами, женщина, скромно декольтированная и с прелестными, очень белыми маленькими руками, которые она искусно всем показывала. Рядом с ней в небрежной позе сидел молоденький поручик, Александр Петрович Медведский, вполне оправившийся от раны, полученной в бою и весело проводивший последние дни перед отъездом на фронт. Говорил он, чуть запинаясь, что очень шло к нему, но развязно и уверенно, точно в мире никого выше его не было. Он совершенно завладел Марьей Павловной. Красавец Журавский от ревности встал и пошел в карточную.

Недалеко от Марьи Павловны, но так, что она его не видела, рассеянно перелистывая принесенный кем-то альбом с рисунками, сидел художник мистик, Малинин, с блестящими, как зеркала, глазами и от времени до времени бросал на нее пламенные взгляды.

Никто и ничто в этом доме его не интересовало, кроме нее. Он поддерживал разговор из приличия, но больше молчал, совершенно счастливый, что сидит с ней в одном доме, что дышит с ней одним воздухом.

Его сдержанность и угрюмость невольно отталкивали каждого. А он радовался этому, радовался своему одиночеству среди веселья, шуток и смеха. Он мог думать о своем, наслаждаться близостью к ней и страдать от безнадежности. У него захватило дыхание, когда поручик, взяв уверенно из чьих-то женских рук веер и небрежно играя им, наклонился к Марье Павловне.

"Как это ему легко дается, — подумал он, — а я бы не сумел, не посмел".

— Я никогда не мог предположить, — сказал Медведский, — что пустячок какой-нибудь может так преобразить, так украсить целое…

Он нарочито не окончил фразы и вдруг лукаво и мило улыбнулся с таким видом, будто имел право на фамильярность и на откровенное лукавство с Марьей Павловной.

— О чем это вы говорите, — чуть холодно отозвалась Марья Павловна, поняв, что он намекает на восхитительное пятнышко на ее щеке, так как эту же фразу он уже сказал ей на прошлой неделе в другом доме.

— Но об этом спиритическом столике, — с деланной наивностью, точно ни о чем другом не думал, ответил Медведский и посмотрел на нее своими привлекательными, но злыми голубыми глазами. — Согласитесь, что без этой редкости гостиная потеряла бы три четверти своей прелести, — и он насмешливо указал на столик, на спиритов и теософов и презрительным взглядом пронзил спину Рогожского, которого он искренно ненавидел за то, что тот был мужем нравившейся ему женщины.

"А он и зол и не глуп, — подумала Марья Павловна, — и перехитрил меня. Ведь я только притворилась, что не хочу услышать комплимента, и у меня теперь должно быть глупое лицо. Сделаю вид, что поверила ему".

— Вы еретик, — погрозив ему пальчиком, сказала она. — Разве можно так непочтительно отзываться о священном столике?

"Нет, она в самом деле глупа и ненаходчива, — подумал Медведский. — В ней только и хорошего грудь да губы, да еще это чертовское пятнышко на щеке. И если она всегда так умело защищается, то хлопот с ней будет немного..".

В ответ он смело и откровенно посмотрел ей в глаза, и увидев, что она смутилась, окончательно решил, что она будет принадлежать ему. Малинин невольно видел и слышал все и несказанно страдал.

— А вы верите в столик, — игриво сказал Медведский, что означало: "Вы мне ужасно нравитесь, особенно пятнышко".

— Это допрос? — спросила она в том же тоне, и подумала: "Он мне чуточку нравится, но неприятно, что так дерзко смотрит на меня".

— Нет, Марья Павловна, не допрос, но явления потустороннего мира для меня проблематичны. — Что опять означало: "Я не в силах оторвать от тебя взгляда, хотя это грубо и неделикатно. Я не знаю, чем бы пожертвовал за право положить руку тебе на грудь. Но ты позволишь, скажи, что позволишь! Я пойму".

— Вы ужасный материалист, — ответила она, покачав несколько раз головой и подумала: "Роман, нет, нет, никогда. Никому не дам ни обнять, ни поцеловать себя. Мне приятна только охота на меня. Он славный, милый охотник, и мне хорошо с ним".

Их вибрирующие голоса были полны электричества. Невидимый ток соединил обоих на один коротенький, головокружительный миг. Они невольно наклонились друг к другу. Он заговорил тихо:

— Ну, конечно, я материалист, Марья Павловна, вы должны были догадаться об этом. И я все время стараюсь заполнить пропасть, лежащую…

— Какая пропасть, что вы болтаете, — чуть испугавшись, оборвала она его и осторожно отодвинулась, чувствуя, что его глаза гипнотизируют ее.

"Он необыкновенно самонадеян, но все-таки в нем есть что-то приятное и неотразимо привлекательное", — успела она подумать, и вдруг оглянулась. Ей показалось, что кто-то сказал: Маша! Глаза ее встретили пламенный взгляд Малинина.

"Какой несимпатичный, — подумала она, — кто это? Ах, вспомнила, Малинин! Зачем он так смотрит на меня? Но кто же это позвал меня?"

Медведский, сбоку глядя на нее, спрашивал себя: "Неужели это восхитительное существо спокойно раздевается при своем деревянном муже, ложится с ним в кровать?"

Он посмотрел на Рогожского и увидел, как тот поднялся и присел к помещику Раевскому, еще крепкому и стройному, как сосна, старику, ярому крепостнику, которого здесь не любили, но боялись и уважали.

"Этакая пирамида, — злился Медведский, — его пулей не пробьешь. Хорошо бы утянуть у него жену, да куда с ней денешься? Разве в Крым увезти? Да ведь надо на фронт ехать", — с неприятным чувством вспомнил он.

И Марья Павловна смотрела на мужа. По знакомому выражению на его лице она поняла, что он говорит "умные слова", и ей стало скучно. Она отвернулась, вдруг притихшая, потерявшая настроение и блеск.

Малинин, все рассматривавший альбом, порывисто обернулся и широко раскрыл глаза. Он ясно услышал свое имя, произнесенное ее голосом "Я с ума схожу, я галлюцинирую, — подумал он, — а может быть и позвала, не сама она, а ее душа. Я ведь все время говорю ей: "я ваш, я ваш". Она услышала. Ее "я" уже знает, что для меня весь мир — это она, что она мне дороже собственной души. О, как хорошо".

И он перестал смотреть на нее, но видел ее до последней черточки и радовался. Молодые люди и девицы, сидевшие вокруг него, наполняли гостиную милым шумом своих голосов и золотого смеха, и это так славно сливалось с его радостью. И молодая душа голосов и золотой смех, и радость в нем, и вообще все вместе было подобно тем картинам, которые он писал, картинам без формы, без линий, чистым, красочным грезам, душой Вечно Единого.

Рогожский возражал Раевскому. Тема его ни в какой степени не интересовала, но он мог о чем угодно говорить с весом и значительно, с побеждающей искренностью. Заложив за низко вырезанный жилет тяжелые пальцы своей левой руки, — он только с пальцами за жилеткой мог говорить, — Рогожский так закончил беседу:

— Да, уважаемый, это неизбежно, мы все взлетим на воздух, если добровольно не отдадим мужику земли. Вот погодите, что будет, когда он с войны вернется. И первыми будете взорваны вы, упрямцы. Времена Александра Второго прошли безвозвратно, а о революции найдется кому позаботиться. Не забудьте, что Россия уже сто лет раскачивается для прыжка. Сто лет! Запоздавшие революции самые свирепые.

— Ошибка была в том, что раскрепостили крестьян, — угрюмо и с недобрым огнем в глазах сказал Раевский. — Я бы их… раскрепостил!

— Поздно вспомнили, — рассмеялся Рогожский.

— Никогда не поздно. Дайте мне нынче власть, и я берусь в полгода снова их…

Он сделал красноречивый жест и так и остался со сжатым кулаком.

— Вот власти-то вам и не дадут, — снова рассмеялся Рогожский, — а если так, не стоит и горячиться.

Раздалось тихое шиканье. Петр Федорович оглянулся и увидел Сергея Ивановича, делавшего распоряжения прислуге.

"А, сеанс, — подумал он, — надо не пропустить места".

На середину гостиной был вынесен маленький столик. Вдруг потухло электричество. Рогожский проворно поднялся и тихонько побежал захватить стул в цепи.

Рогожские уехали сейчас же после ужина. Марья Павловна, сев в коляску, посмотрела на Петра Федоровича тем взглядом, которым смотрит актер, снявший, после хорошо сыгранной роли, грим с лица. Ей хотелось поделиться с мужем тем, что она заметила смешного в окружавших ее у Сергея Ивановича людях, посмеяться над Раевским, передразнить самого Сергея Ивановича, изобразить, как ела та рыжая дама, которую называли "ерундой", и еще, и еще, но всмотревшись в лицо Петра Федоровича, поняла, что он сейчас не расположен к разговору, и оставила его в покое.

Петру Федоровичу действительно не хотелось говорить. Он испытывал состояние человека, у которого хороший вкус во рту от прекрасного ужина, и счастливое настроение духа от удачи. Удача же случилась во время спиритического сеанса, когда он незначащими, но полными тайного смысла словами, спросил у духа, выиграет ли столь нашумевшее в городе дело, которое для защиты казалось трудным и сомнительным… Некто Цыварев обвинялся в убийстве и ограблении вдовы, купчихи Столовкиной, женщины очень богатой, но эксцентричной и неразборчивой на знакомства. В кружке Столовкиной Цыварева называли ее другом. Одни утверждали, что он был ее любовником, другие отрицали это, но точно никто не знал их отношений. При обыске у покойной найдена была записка Цыварева. В ней Цыварев умолял Столовкину одолжить ему денег, угрожая при отказе застрелиться. Обыск у Цыварева дал материал обвинению. Найдены были деньги, которых, если основываться на его собственной записке, у него не могло быть. Были и другие улики, правда, менее убедительные и все это надо было распутать. Петр Федорович взялся за это дело с жаром, потому что из разговора с Цываревым он вынес твердое убеждение в его невиновности, и еще потому что выиграв этот взволновавший общество процесс, он становился ближе к главной цели своей жизни, к славе и ко всему, что слава приносит.

Рогожский спросил вызванного духа, явится ли в мир новый Наполеон, имея в виду, что утвердительный ответ будет означать и выигрыш процесса, и славу. Три раза дух неизменно ответил утвердительно. И теперь Петр Федорович наверно знал, что процесс выиграет и не хотел разговором прерывать приятного течения своих мыслей.

Петр Федорович в детстве был глубоко верующим мальчиком, но в гимназии постепенно стал терять Бога, а в университете окончательно простился с ним. Когда он вышел из университета, у него начался период удач и неудач, которые Рогожский впоследствии назвал периодом везения и невезения. Были времена, когда ему все решительно удавалось, но были времена, когда ничего не удавалось. Рассуждая критически и стараясь понять причину, или механизм этих то удачных, то неудачных серий, он, как это бывает с игроками, набрел на какие-то непонятные ему, но несомненно существовавшие связи между его успехами и явлениями, значительность которых была ничтожна. Эти явления бывали то фразой какой-нибудь, то жестом, то встречей с каким-нибудь лицом. Он заметил, что если фраза, жест, или встреча и многое неперечислимое однажды сопутствовали успеху, то та же фраза, жест обязательно и в других случаях вызывали успех.

Таким образом он натворил себе много божков, которые были тем хороши, что давали его духу спокойствие и уверенность, а в случае обмана каждый из них мог тотчас же быть заменен новым божком. Умом он понимал всю глупость этого колдовства и подчиненности бессмыслице и все-таки шел под защиту бессмыслицы, а не разума. Помогало! Утро он начинал с того, что надевал носок на левую ногу и делал это механически, — правая нога уже знала, что ей нужно подождать своей очереди и не протягивалась. Для некоторых случаев она совершенно потеряла ловкость правого члена. На лестницу он поднимался с левой ноги, а спускался, начав с правой. Когда говорил речь, пальцы его левой руки были постоянно засунуты за жилет. Даже Марья Павловна не подозревала, до какой степени он суеверен: он ревниво охранял свою тайну от нее, главным образом потому, что даже и ей ему было бы стыдно признаться в этом. И так он жил со своими божками, которых подчинил себе, сам им рабски подчинившись, жил спокойно, весело, хорошо и быстро приближался к славе. Марьей Павловной он был очень доволен, оба любили друг друга хорошей любовью, у них было двое детей, но знали они один другого поверхностным знанием. И это пока не мешало их совместной жизни.

Был уже час ночи. Марья Павловна чувствовала себя уставшей и сидела, закрыв глаза. В полудремоте, чувствуя на веках свет луны, она перенеслась в гостиную Сергея Ивановича. Вот он стоит перед нею, как всегда, протянув любезно обе руки. И так это ясно было, что она увидела все крапинки на его синем галстуке и золотую булавку с красным камешком. Его не стало, и она тотчас увидела монахиню со стареющими, пухлыми, розовыми щеками. Она вспомнила, что монахиню эту знала, когда была в третьем классе гимназии. И увидев ее, Марья Павловна припомнила многое, что забыла: давно умершую классную даму и ее манеру произносить русское "н" как французское.

— Делайте реверанс, девицы, делайте реверанс, — услышала она и всей душой потянулась к своему детству.

Но классную даму уже сменил Медведский и сказал дерзко: "Я люблю вас", и Марья Павловна замечталась о том, что было бы, если бы Медведский был ее мужем. Так ли она бы любила его, как Петра? Но тут перед ней проплыл Тупкин под руку с "ерундой" и ряд новых лиц, совершенно незнакомых…

Она очнулась от дремоты, разбуженная Петром Федоровичем, который вдруг страстно и порывисто обнял ее за талию. Она улыбнулась, но от лени не захотела раскрыть глаз.

— Маша, — сказал Петр Федорович.

Она опять улыбнулась, уже совсем очнувшись, и с сожалением оглянулась. Луна плыла за ними. На домах лежали тени от деревьев. Впереди, поблескивая синью и серебром, бежали трамвайные рельсы. Она вздрогнула и потянулась от ночной свежести.

— А процесс-то я выиграю, — сказал он.

— Пусти, — попросила она, — мне холодно.

Он вздохнул, принял руку и откинулся на подушку.

— Совершенно забыл, — неожиданно произнес Петр Федорович, — ведь у меня уже третий день запор. Приеду домой и сейчас сделаю себе промывательное.

Она ничего не ответила, но не потому что оскорбилась. За шесть лет замужества она так привыкла к нему, к его невоздержанности и домашней неэстетичности, что подобные слова уже не вызывали в ней протеста. В первые два года она очень страдала, но после рождения ребенка она примирилась, привыкла даже к таким словам, о существовании которых и не подозревала. Когда он сердился, или любил, он не подбирал выражений. Но нежность ее к нему из-за этого не уменьшалась. Однако, уважая, она все-таки немножко презирала его. Когда они приехали домой, то тотчас разделились. Марья Павловна, не раздеваясь, с муфтой в левой руке торопливо прошла в детскую и присела подле кроватки, где раскинувшись спала Лялька, восхитительная двухлетняя девочка. Петр Федорович, сняв пальто, пошел в спальню, большую, в три окна, комнату. Здесь он не спеша разделся, аккуратно, как этому его в детстве научили, сложил платье на стуле, надел свежую, пахнувшую стирочным мылом ночную сорочку и, став босыми ногами на коврик, сделал то, о чем говорил с Марьей Павловной. Но и тут он сохранил на лице ту же важность, которую он показывал всем людям. Когда Марья Павловна вошла, он в ожидании сидел на ее кровати.

— Слава Богу, хорошо, — сказал он ей, — но вот опять на затылке прыщик выскочил, боюсь, что фурункул. Достань, пожалуйста, йоду и смажь его. Этакое наказание, каждый месяц фурункул!

Он сидел, согнувшись, угрюмый, раздраженный мыслью, что через неделю приятель, доктор Дитрих, будет ему опять резать затылок. Из расстегнутой сорочки, повиснув на подсердечном жире, выглядывали две толстые груди с крупными, серыми сосками. Руками он почесывал волосатое колено.

Марья Павловна принесла йод. Петр Федорович поднялся и повернулся к ней спиной. Ее тонкое обоняние ощутило запах его тела. Задержав дыхание и чувствуя легкую тошноту, она принялась мазать прыщик, невольно разглядывая шрамы на его затылке.

— Надо признать, что Сергей Иванович мастер устраивать вечера, — сказал Петр Федорович, ложась и с недовольством закуривая папиросу, — он знал, что курение ему вредит, но не мог отказаться от него. — Лет через пять и мы так же заживем.

— Да, да, — сквозь сон, усталым, нежным голосом ответила Марья Павловна.

Рогожский потушил папиросу и, вырыв себе гнездо в постели, уложил в него свое большое тело и наполовину накрылся простыней. Потом шепотом помолился. Молился он так:

"Педеполбож, педеполбож, педеполбож!"

Это значило: пречистая дева, помилуй мя Боже!

Но за два года, произносимая быстро каждую ночь перед сном, молитва превратилась в педеполбож.

По какому поводу Рогожский ее составил, он не помнил. Но она помогала. И он был бы несчастен, если бы забыл именно так молиться.

Марья Павловна сидит с кем-то в мужицкой телеге. Телега едет посреди поля. Направо и налево высокие хлеба. Во все стороны все видно, как на ладони. Кто сидит с ней рядом, она знает, но не может вспомнить его лица, так как он головы не имеет. Но то, что нет головы, не удивляет ее, а кажется совершенно естественным. Тройка веселых красных лошадей несут вовсю к селу. Волосы ее растрепались. Солнце крепко жжет спину. На затылке она чувствует пот. Тот, который сидел с ней рядом, голосом Медведского сказал: "Веселее, Антон!" Телегу закачало во все стороны. На горизонте вырос мужик, гнавший двух коров. Марья Павловна закричала от ужаса и полетела на землю. Легла она мягко и увидела, что оголена до живота. И тут, но так натурально, как это бывает в действительности, откуда-то выскочили две большие красные собаки с длинными мордами и с лаем обступили ее с двух сторон. Она ясно почувствовала, как одна с правой стороны обнюхала ее ухо и фыркнула на него своим горячим дыханием.

"Только не надо двигаться, — подумала она, — это одно еще может меня спасти. Неприятно, что я оголена, но потерплю".

А собаки сидят, дуют на нее, все ждут, чтобы она хоть шелохнулась.

"Поглажу их", — сказала себе Марья Павловна, и, подняв руки, положила их на теплые морды собак.

И сразу обе ее руки очутились в их пасти. Сердце у нее упало.

"Пропали мои руки", — подумала она.

Но в ту самую минуту, как зубы коснулись ее ладоней, кто-то сказал: "Теперь ломайте!", и тотчас нижние челюсти у собак были сломаны.

И от огромной радости Марья Павловна проснулась.

"Как отчетливо я услышала: Теперь ломайте!" — перво-наперво удивилась она, еще не зная о том, что проснулась.

Но вдруг близко раздалось тиканье мужниных часов, и она вторично безумно обрадовалась.

"Какой тяжелый и все-таки славный сон, точно роман с благополучным концом", — думала она, то раскрывая, то закрывая глаза, все еще не ощущая, что существует, что рядом с ней лежит Петр Федорович, которого можно разбудить. Но что означает этот сон? Счастье, или несчастье? И как вовремя было сказано: "Теперь ломайте!" Тяжелый, славный сон, повторила она, все не приходя в себя. Значит, мне предстоит несчастье, от которого меня спасет чудо? А если чуда не случится, тогда я обречена! Но за что? Так жалко было бы расстаться с жизнью, с детьми. А ведь расстаться-то придется рано или поздно. Все живущие на земле обречены на смерть. А что, если я завтра умру?

Она так ясно почувствовала эту возможность, что от страха вся облилась потом.

А может быть, это даже и предопределенно. Должна же я умереть в какой-то день, в какой-то час, и вдруг назначено на завтра!

Боже мой, Боже мой, забормотала она, только не завтра! И как бы удивились все. Повсюду говорили бы: скажите, такая молодая, цветущая, красивая, еще вчера весь вечер флиртовала у Сергея Ивановича с поручиком Медведским и вдруг умерла. Бедный Петр Федорович! Остался вдовцом с двумя детьми на руках. Ему непременно придется жениться.

Поахают и забудут. И Медведский забудет меня, и Журавский забудет, думала она, незаметно теряя страх, как только вспомнила Медведского и Журавского, и сладко зевнула.

"Да, тяжелый, но славный сон, — уже равнодушно пронеслось у нее в голове. — Тикают часы! Какие веселые! Будто птицы в клетке поют".

И так и не зная, снилось ли ей что-нибудь, думала ли о чем-нибудь, она повернулась на другой бок и сладко заснула.

В девять утра Петр Федорович, с иголочки одетый, уже сидел в кабинете за большим письменным столом и изучал дело Цыварева. Письменный стол Рогожского был тоже точно с иголочки одетый. Все на столе, начиная с карандашей, блокнота, высоких с фигурками подсвечников, часов в стеклянном шаре, блистало такой свежестью, точно оно вчера было куплено.

В соседней с кабинетом приемной переписчик очень старательно выстукивал на машинке какое то решение. Помощника Рогожского, Иванцова, еще не было, он приходил ровно в десять часов. Рогожский отодвинул бумаги и откинулся на спинку кресла. В руках его очутилась пилочка для ногтей, и он машинально принялся подпиливать ноготь на большом пальце.

"Да, — говорил он себе, — несомненно, это было так. Во всяком случае, свидетельства противного не имеется".

Тут он посмотрел на ноготь и лизнул его языком.

"Однако же и бабенка была. Вот поживи с такой женой!"

"А что, если бы у моей Маши были такие наклонности! Я бы ее живо скрутил. Ой ли? Да, а дело-то я все-таки выиграю, и прокурору нос наклею. Вот будет эффект! Допью-ка я свой чай".

Он опять лизнул ноготь, потер его о рукав, чтобы вызвать блеск и решительно опрокинул стакан в рот. В животе тотчас забулькало. Петр Федорович сердито откинулся на спинку кресла и со строго внимательным лицом стал прислушиваться к тому, что происходило в животе. Вот забурлило, забасило, потянулось вниз и стихло. Снова забулькало, но ниже и как будто тявкнуло три раза. Он побледнел.

"Должно быть, опять запор делается, — подумал он. — Ты тут каким то Цываревым занят, а там, внутри, идет работа, как бы поскорее испортить твой организм. Сегодня немножко, завтра немножко, и смотришь, там запор, там почки, там фурункул. Ты строишь, а там разрушают. Довольно глупое устройство. Однако, это философия — Кифы Мокиевича. Примемся за дело. А что, Иванцов еще не пришел? Да, значит, во всяком случае, свидетельства противного не имеется, а если такого свидетельства нет, то мы должны прийти к выводу, что и прест..".

Тут он быстро поднял руку, чтобы крепко почесать прыщик, смазанный вчера йодом.

"Да, несомненно делается фурункул, — угрюмо подумал он, — вот и занимайся делом, не будь Кифой Мокиевичем! Там на людях, в суде, блистаешь умом, талантом, а тут маленький прыщик делает тебя жалким, ничтожным. Что ваша медицина может? Ничего она не может, даже маленький прыщик сильнее ее. А что, если сказать: пречистая дева, помилуй мя, Боже! — вдруг пришло ему в голову. — Может быть поможет! Несомненно поможет", — с вдохновением и верой подумал он. "Педеполбож, педеполбож", — забормотал он. И бормоча, всю силу своей мысли направлял на то место, где было больно.

"Поможет, — желая, чтобы помогло, говорил он себе. — Педеполбож, педеполбож, — фурункула не будет. Как бы посмеялись надо мной, если бы рассказать. Конечно, глупее ничего не может быть, а все-таки верю, что фурункула не будет. Смажу еще раз прыщик йодом, скажу три раза "педеполбож", и не будет фурункула".

И закурив, он с аппетитом принялся за дело. В эту минуту проснулась Марья Павловна. Она тотчас позвонила, чтобы ей принести Ляльку. "Мне, кажется, приснился дурной сон, — вспомнила она, — ну Бог с ним. Какой чудный день. Петя вероятно уже в кабинете. Да что же это Ляльку не несут?"

И она опять позвонила.

…А через четверть часа Рогожский, держа портфель в руках, говорил Марие Павловне:

— Ты не забыла, Маша, что у нас сегодня гости к обеду?

— Конечно, не забыла, — ответила она, сняв пушинку с его фрака и заботливо оглядывая, все ли на нем в порядке.

— Ты сегодня выйдешь? — спросил он опять.

— Нет, не собираюсь, хотя меня тянет на улицу, — и она захотела ему рассказать свой сон с собаками, но тотчас раздумала, — и я, может быть, выйду. Не знаю, — рассмеялась она.

— Ну, стоит об этом думать, — сказал Петр Федорович. — Пожелай мне успеха.

Он сделал шаг к ней, с улыбкой заглянул в глаза и вдруг отшатнулся.

Она все стояла с раскрытыми губами, в ожидании поцелуя. И все это: и ее последние слова, и то, что он увидел в ее глазах, и свой испуг и ее раскрытые губы, все собралось в один комочек, вошло в мозг и спряталось где-то в стороне от других комочков, чтобы, когда это нужно будет, выйти наружу.

— Что с тобой, — удивленно спросила она?

— Ничего, глупости, — ответил он и почему-то с особенной нежностью поцеловал ее.

В половине пятого Рогожский вышел из суда. На улице его поджидал знакомый извозчик. Рогожский весело пошел к нему, подобрал незаметно хвостик фрака, чтобы не смять его, а сев, потянул кверху брюки, чтобы не растянуть их в коленях. Сделав это, он велел везти себя домой.

Сидел он молодцевато, крепко, как пришитый, в прекрасном настроении духа человека, который сейчас пообедает с приятелями, и любезно поворачивал голову то направо, то налево. Петр Федорович действительно был доволен. Дело Цыварева было, по его настоянию, отложено для опроса новых свидетелей, показания которых могли дать процессу иное направление. Кроме того, его телеграммой вызывали в столицу по делу одного крупного банкротства. Вообще, сегодня все удавалось ему, даже прыщик с полудня перестал беспокоить.

Он, чтобы еще раз убедиться, тронул его. Боли почти не было, пульсация исчезла.

"Вот и не верь моей молитве, — чрезвычайно довольный, что пульсация исчезла, подумал Петр Федорович, повернув голову любезно налево. — Я вечером еще раз смажу прыщик йодом и помолюсь. Надо будет испробовать это средство против запора. Несомненно, между органами и моей верой, или волей есть связь. Моя молитва посылает приказание ленивой кишке работать и та начинает делать свое дело. Перистальтика есть динамика органа, молитва побеждает статику, и начинается динамика. Это глупо, но не менее научно, чем всякое другое заключение, основанное на самонаблюдении".

Он с прежней любезностью повернул голову направо.

"Да, приятно, приятно, — продолжал он думать. — Я весь день чувствую какую-то вкусную сытость. Никаких драм, или трагедий у меня нет и быть не может, почти знаменит, молод, здоров, славная жена, детки. И сколько в Маше еще нетронутого, девичьей прелести! Я, право, перед ней мужик, животное, да животное, почему не признаться, но вероятно, это-то ей и правится, что я, почти знаменитый, тонко развитой, могу заорать, ругнуться, как мужик, когда рассержусь. Она меня любит и высоко ценит. И я вполне заслуживаю этого".

Тут он повернул голову налево и вдруг увидел Марью Павловну, то есть не лицо ее, а всю целиком, и как ребенок, обрадовался.

"Вот удача, — подумал он, — кликну ее, и поедем вместе домой".

Он уже поднял было руку, чтобы остановить извозчика, но тотчас же опустил ее, словно кто-то потянул его руку не делать этого. Марья Павловна прошла.

"Ну, ничего, — все-таки сожалея, что не сошел с извозчика, сказал себе Петр Федорович. — Я уж дома расскажу ей, что встретил ее, и она меня пожурит. И куда она шла? У нас сегодня гости, надо успеть переодеться. Ну, ничего. Но какая красивая, какая эффектная! И как смешно, был в двух шагах, а она не заметила!"

Хотя он уже порядочно отъехал, но все-таки оглянулся. Он только зонтик ее узнал, и ему стало жалко, что пропустил ее.

"Ну, пропало, все равно, — думал он, остановив извозчика у своей парадной, — через полчаса она будет дома".

Было без четверти пять, когда Марья Павловна вышла из дому. Она еще не решила куда пойдет, к детям ли в сад, где они были с гувернанткой, или к мужу в суд. Времени до обеда осталось немного, и она торопилась. Она раскрыла свой, цвета кофе с молоком, зонтик с кружевами и пошла медленно, все гадая, куда пойти.

Когда она опомнилась, то увидела, что уже миновала ту, всегда оживленную улицу, где в любой час дня можно было встретить знакомых. Тогда она вдруг решила, что пойдет к мужу. И как только она это решила, ей сразу стало легко и перестало мучить сомнение. Она посмотрела на свои крохотные часики в золотом браслете. Было без десяти минут пять.

"Может быть, я его еще застану", — подумала она, и ей страстно захотелось непременно застать его и увидеть, как он от неожиданности обрадуется.

"Я ему скажу, что-то очень приятное, — мечтала она. — Он славный, он хороший, и я счастливейшая женщина".

Это было как раз в ту минуту, когда Петр Федорович, проезжая, увидел ее.

"Только бы застать, — с нетерпеливым волнением говорила она себе, не замечая, что вокруг нее делается, — только бы застать. Мне сейчас нужно сказать ему, что я его очень люблю, даже больше, чем он думает. Это самое важное, — не сознавая своего волнения и не давая себе отчета, почему оно теперь самое важное, продолжала она говорить себе, — ах, если бы застать!"

Она вдруг, невольно, точно ее толкнули, подняла глаза и увидела, что кто-то кланяется ей. Марья Павловна машинально кивнула головой и лишь через секунду с удивлением вспомнила, что это был художник мистик, Малинин, которого она недолюбливала.

Среди художников он был ей самый несимпатичный. Ей не нравилось его широкое, скуластое, со стрижеными усами лицо, всегда блестевшие глаза, мрачность; его голос был ей неприятен. Удивилась же она этой встрече потому, что сегодня днем без всякой причины вспомнила о нем. Если бы она на две минуты позже вышла из дому, то не встретила бы его.

— Как глупо, что я взволновалась, — стала она себя успокаивать, — это простое совпадение. Он ушел, и все кончилось. Не понимаю, однако, почему у меня такая антипатия к нему? Ведь он мне ничего плохого не сделал. И как он не похож на Медведского. Тот прелесть, хотя и дерзок и заносчив.

К мужу ей вдруг расхотелось идти, и она решила взять извозчика и поехать домой. Кстати, и пора уже. К обеду будут гости, надо успеть переодеться.

Она весело, точно от цепей освобожденная, подняла глаза, чтобы поискать извозчика, как услышала позади себя знакомый неприятный голос. Малинин, сняв мягкую черную шляпу, шел за ней и что-то говорил ей в спину.

"Что он говорит, я не понимаю, — думала она, — и зачем это?"

Он поравнялся с ней, и ее внимание невольно привлек его большой палец, отделившийся от шляпы, необыкновенно изогнутый и испачканный синей краской.

"А я не знала, что у него такой палец, и почему он краску не отмоет", — подумала она, подавая ему руку.

Они пошли рядом, он продолжал начатое, а она спрашивала себя, как отделаться от него, не причинив ему обиды?

— …Не знаю, прав я, или нет, — говорил он, — но мне почему-то всегда казалось, что я вам неприятен, и мне, уверяю вас, совестно, что я уступил своему желанию подойти к вам. — Он надел шляпу. — Но я так обрадовался единственному случаю. Выйди я из дому на две минуты позже, этот случай мне не представился бы! Тут простая арифметика, а может быть, и не арифметика, — чуть улыбнулся он… — Однако, если мое предположение верно, — спохватился он, взявшись за шляпу и опять показав палец, — то я могу сейчас же уйти.

— Да, вы правы, — хотелось ей сказать, — уйдите, вы мне неприятны, — но у нее не хватило духа, и вместо этого она легко солгала: "Бог с вами, что вы говорите!"

— Ну, спасибо, если так, — просто сказал Малинин. — Я верю, что вы не способны лицемерить, и на мой, пожалуй, неделикатный вопрос, ответили искренно. Я, видите ли, очень мнительный человек и не совсем в себе уверен, хотя я самолюбив, — другой ваш ответ привел бы меня в отчаяние, и я по заслугам был бы наказан… но это уже к делу не относится, — нахмурился он, досадуя, что говорит не то, что нужно.

Она, однако, поняла, что он хотел сказать и тоже, нахмурившись, молчала.

— Мне это ни к чему, — как бы говорила она своим видом, и теперь, кажется, можно нам сказать друг другу прощайте.

— Видите ли, — произнес Малинин, словно не замечая ее недовольства, — странность всего этого, — он не пояснил чего этого, — мне положительно необъяснима. Я еще днем знал, что встречу вас. Почему знал, не знаю, но знал твердо. Со мной, видите ли, бывали прелюбопытные случаи. Я, представьте себе, однажды вспомнил товарища, с которым, еще будучи гимназистом, расстался, следовательно лет пятнадцать тому назад. До этого дня я никогда не думал о нем, я и фамилию его забыл. Как-то утром, умывшись и держа полотенце в руках, я вдруг, а почему, Бог его знает, вспомнил его фамилию: Голянкин! Вспомнил и обрадовался. Что-то этот Голянкин теперь делает? Дошел ли до степеней известных? Вот бы встретить его! И представьте, в тот же день я встречаю Голянкина на улице. Через пятнадцать лет, как только крепко подумал о нем! Это не кажется вам чудом?

"Он, право, гораздо интереснее, чем я предполагала, — созналась себе Марья Павловна, — и даже лицо у него как будто стало другое".

— Да, это очень странно, — серьезно подтвердила она, — но я отсюда вынуждена сделать вывод, что вы, вероятно, сегодня обо мне вспомнили.

Она невольно покраснела от смущения, почувствовав, что не должна была этого сказать.

"Какая я неосторожная, — пронеслось у нее, — что он подумает обо мне".

— Совершенно верно, — обрадовавшись, ответил он, — это было днем, часа в два…

"То есть тогда же, приблизительно, когда и я о нем вспомнила", — быстро подумала она, опять насторожившись и пряча свою душу.

— Но любопытно не это, не то, что я захотел вас встретить, — быстро проговорил, словно проглотил он последние слова, — дело не в моем желании, о котором я бы мог умолчать, суть в факте. Но и это не самое главное. Важно, чему факты такого рода учат, дороги общие выводы. А учат нас подобные примеры признать, что человек есть ничто, что кто-то нами распоряжается по своему усмотрению, что наша с вами встреча не случайна, как и не случайно даже вот это слово, которое я только что произнес. Нет гордого человека, — с каким-то восторгом в голосе сказал Малинин, — а есть звено среди звеньев. Вечно Единое, Рок, Судьба, зовите, как хотите, по своим кругам ведет нас.

Она подняла глаза на него и вдруг не поверила, что перед ней тот самый Малинин, которого она ни во что не ценила.

Куда делись его скулы? Почему он ей казался несимпатичным?

— Видите ли, — продолжал Малинин…

— Нет, нет, подождите, — прервала она его, — вы говорите рок, судьба. Хорошо, но не Бог, не правда ли, не Бог? — торопилась она. — Оно меньше Бога? Я в Бога верю, но это не то, это помимо Бога, хотя, может быть, с Его ведома. Так вы понимаете? Я много об этом думала, но не могла понять. Вот, например, сделаешь что-нибудь, и вдруг вспомнишь, что уже однажды делала это. С вами бывает? Вспомнишь, и тотчас туман в голове. И еще, и еще, — все торопилась она, — предчувствия, сны…

"Но зачем, зачем я это говорю ему?" — краем мысли спрашивала она себя.

— И меня всегда интересовало, — продолжала она, — как доказать судьбу, как доказать, что то, что случилось, не могло не случиться? Ведь совершившееся происходит один только раз.

"Может быть, рассказать ему свой сон с собаками? — с краю все думалось ей. — Или лучше не говорить? Подожду, может быть и скажу".

— Ну, конечно, конечно, — с тем же торопливым нетерпением ответил Малинин, — ее волнение сообщилось и ему, — это не Бог, а в стороне от Бога, может быть меньше Его, может быть больше, что, однако, нисколько не умаляет Его, — поспешил он ее успокоить. — Я в Бога тоже верю, ужасно верю, но и Вечно Единое, или судьба, или рок, или Непознаваемое так же несомненно. Все, рожденное духом человеческим, несомненно. Но это я в другой раз докажу, — еще больше заторопился Малинин. — Второй ваш вопрос интереснее, и вот какой со мной случай был. Я сидел с товарищами у себя в мастерской. Говорили на мистические темы. Я доказывал нашу, до последних мелочей, зависимость от сил, которых умом мы постигнуть не можем. Меня подняли на смех. Тогда, чтобы разрешить наш спор, я предложил сделать опыт.

— Какой же такой опыт? — спросил один из товарищей.

— А я сейчас при вас выстрелю себе в голову, — ответил я, — и если я не должен был умереть от пули, то никакие физические силы не вызовут выстрела, и я останусь цел.

— А если ты должен был умереть от пули? — рассмеялся второй. — Нет, это глупо, ты несомненно умрешь, наделаешь нам хлопот и, главное, ничего не будет доказано.

— Вы циники, — ответил я, — но я вас не выпущу. Я изменю опыт и доказательность его не пострадает. Я выстрелю себе в руку, и если не должно было быть, выстрела не последует.

— Руку искалечишь, — сказал третий, — брось эту затею.

— Почему же мне не выстрелить, если я твердо верю, что и наш спор, и все его последствия предрешены, — ответил я.

— Слушайте, — снова посмотрев на Малинина, воскликнула Марья Павловна, — ужели вы выстрелили?

— Ну, конечно, — сказал он. — Я достал свой револьвер, и пока товарищи проверяли его, я пережил вечность. Впрочем, то, что я тогда чувствовал, не относится к делу, — нахмурился Малинин.

— Готово? — спросил я.

— Готово, — ответил первый.

— Для вторичной проверки, — сказал я, — первый мой выстрел будет в стену.

Я не целясь спустил курок. Мы подошли к стене, все указали на отверстие, сделанное пулей.

— Теперь я выстрелю себе в ладонь, — сказал я, — и, конечно, для вас опыт будет убедителен, если выстрела не последует.

Я прижал дуло револьвера к ладони. Я сильно нажал курок и закрыл глаза… Раздался сукой звук осечки…

— Браво, — крикнул второй художник и бросился вырывать у меня револьвер.

— Нет, погоди, — почти без голоса сказал я, — ты раньше признай, доказал я?

— Случай, — сквозь зубы пробормотал первый.

— Хорошо, — отозвался я, — тогда будем продолжать опыт…

И я снова выстрелил… Вторая осечка. Все бросились ко мне.

— Нет, — сказал я, — теперь я хозяин положения, я для себя, а не для вас, попробую третий раз.

Да, я чувствовал, что действую не по своей воле, а как будто слышал приказание: "стреляй"!

И я выстрелил… Осечка… Тогда я в каком-то безумном восторге повернулся к стене. Грянул выстрел…

— Послушайте, — потрясенная рассказом, крикнула Марья Павловна, — но ведь это… это… — Она стала искать слова, чтобы выразить свое впечатление… — А знаете ли, — вдруг неожиданно для себя сказала она, пристально глядя на него, — ведь вы раньше угадали, мне и в самом деле было неприятно, когда вы подошли ко мне. А теперь…

— А теперь? — переспросил он, не решаясь взглянуть на нее.

— Ах, это не важно, — нетерпеливо сказала она, занятая своей мыслью, — ведь если согласиться с вами, то нужно признать, что и наша встреча была предопределена, что наши линии жизни пересеклись. Ведь так, или нет? А если да, то какое же это имеет значение?

— Не знаю, — тронутый ее тоном, искренно ответил он. — Но как скучно было бы наперед знать будущее. Вся таинственность, вся поэзия и значительность нашей жизни исчезла бы, мы стали бы ниже животных…

— Да, да, это верно, — согласилась она. — А я очень жалею, что не знаю ваших картин, — опять вдруг, то есть неожиданно для себя произнесла она.

— Я был бы счастлив, если бы вы пришли ко мне в мастерскую, — обрадовался Малинин, — но я боюсь, что мои картины не понравятся вам. У меня вы не найдете пейзажа, портрета, композиции. Художники отрицают мои работы. Я не интересуюсь ни формой, ни сюжетом, ни линией. Представьте себе, — с большим оживлением заговорил он, — что вы захотели бы написать красками симфонию, сонату Скрябина. Конечно, о форме тут не может быть речи. Сама мысль о форме уже является помехой. Вы согласны? Да, это требует необычайного напряжения духа, воли, потому что, видите ли, чрезвычайно трудно победить собственную косность, школьную выучку. Я написал картину "Мистическое". Красное пятно в центре, очень яркое, теплое, пронзительно теплое — ах, как художники потешались над ней, — вспомнил он, — и во все стороны от него, но не больше крыла бабочки, новые, однако менее теплые карминные тона, перерезаемые темно, темно-синими спиралями-ограничениями… впрочем, — вдруг оборвал он, — что это я делаю, чем занимаю ваше внимание?

— Нет, говорите, говорите, я все, все понимаю, — почти умоляюще сказала Марья Павловна, — мне очень интересно слушать. И кажется, мы будем друзьями. Это мне будет наказанием за то, что я, не зная, плохо судила о вас, — опустив глаза, повинилась она. — Вы так не похожи на других… Чего бы мужчина не наговорил женщине на вашем месте, вы видите, как я откровенна с вами…

"О, как хорошо, что я промолчал о своей любви, — думал Малинин, слушая ее, — о, как хорошо. Ведь я с ней! Смел ли я мечтать о большем? Я доволен, я благодарен. О, как хорошо".

— Ни с кем я до сих пор не вела таких разговоров, — все признавалась она, — это глубже интимного. Даже с мужем мы не говорили об этом. Я сама все, сказанное вами, подозревала, но вы очень удачно назвали те слова, которых у меня не было. А вы бы могли снова стрелять в себя? — вдруг спросила она.

Малинин от ее вопроса, от восторга потерял голову.

— Да, да, — с жаром сказал он, боясь взглянуть на нее, как боятся взглянуть на солнце. — Я не представляю себе высшего счастья, как при вас выстрелить в себя. Хотите, пойдем ко мне, и я повторю опыт. Я знаю, я чувствую, я верю, что выстрела не будет, потому что сейчас, меньше чем когда-либо я должен умереть. Меня не посмеют убить. То есть, — поправился он, — в одном случае будет смерть, в другом победа над смертью. Решение уже имеется, и хотя я не знаю его, но почти осязаю линию грядущего! Как жаль, что не решаетесь…

Она посмотрела на него, и, словно кто-то сказал ей, поняла. И не испугалась. И промолчала. Как все ошеломляюще быстро произошло! Двадцать минут тому назад он был ей совершенно чужой, теперь она, как свою, знала его душу. Она прониклась ей, смешалась с ней, повелевала ей. "Я чувствую не то, что должна чувствовать, — думала она, — и не могу побороть себя. Мне приятно с ним. Мне нравится его голос. Мне нравится, что он шляпу носит набок. Каким он мне раньше казался? Как странно, что я не могу этого вспомнить. Но я ему и вида не подам, что догадалась, что поняла… Так будет лучше".

— Нет, — сказала она, — не нужно опытов. И это тоже предопределено, — улыбнулась она…

И он улыбнулся. А ей так странно было думать, что нужно сейчас идти домой, что у них нынче обедают гости. Она вспомнила Петра Федоровича и захотела почувствовать к нему нежность, но душа ей не подчинилась. "Петр Федорович! Кто это? Ах, да, муж".

"Я, когда вышла из дома, — сказала она себе, — то колебалась, не знала куда пойти, но, вероятно, искала этого, и нашла. Но что же я нашла? И к чему оно? Или это еще не кончилось, и смысл раскроется впоследствии? А собаки? А "теперь ломайте"? Как все это связать? Я ничего не понимаю, и все-таки мне хорошо…"

— Однако, мне надо идти, — сказала она, посмотрев на часики, — уже двадцать пять минут шестого. Мы обедаем в шесть, а у нас сегодня к обеду гости. Я возьму извозчика. Вы повернитесь и уходите, не оглядываясь.

Он рассмеялся и приподнял шляпу. Пальца она уже не заметила. Она сошла с тротуара на мостовую и, идя к извозчику, обернулась к Малинину лицом. И он, и Марья Павловна подумали одновременно, что что-то новое начинается в их жизни. Она улыбалась. Она казалась ему улыбающимся ангелом и он, точно от благодарности, снова снял шляпу… И вдруг, словно мир провалился на глазах Малинина. Он дико закричал. Из-за угла стремительно вылетел грузовик-автомобиль и, как косой, срезал Марью Павловну. В колесе мелькнул зонтик.

Показались оголенные ноги. Они быстро и некрасиво задергались и легли в строгой неподвижности. Камни окрасились кровью…

Лица Марьи Павловны Малинин уже не узнал…

Рогожский со стуком закрыл книгу — он читал Карлейля — выдохнул презрительное "э", мол, ерунда ваш Карлейль, сладко потянулся и посмотрел на часы. Было двадцать восемь минут шестого. Он равнодушно удивился и подумал: "А Маши еще нет! Где это она задержалась? Сейчас гости начнут собираться. А впрочем, успеет, до обеда осталось полчаса".

И он на самую маленькую минуту пожалел, что не остановил извозчика и опять вернулся к тем мыслям о Карлейле, которые явились после чтения.

"Да, герои", — начал он думать…

В ту же минуту раздался звонок на парадной. Ухо Петра Федоровича обрадовалось, из сознания исчез Карлейль.

"Ну, вот и Маша", — облегченно подумал он, представляя себе, как она стоит нетерпеливо у дверей с мыслями, что опоздала, что надо успеть быстро переодеться.

Он с улыбкой пошел встретить ее, но неприятно разочаровался, когда вместо нее увидел своего товарища, присяжного поверенного Заболоцкого с женой, — он был женат вторым браком, и всюду водил с собой молоденькую Надежду Петровну, к которой его приятели относились довольно холодно.

"Вот и принимай их один, особенно ее", — с досадой подумал Петр Федорович и, состроив приветливое лицо, главным образом для Надежды Петровны, провел обоих в гостиную.

— А где же Марья Павловна? — спросила Надежда Петровна и, уютно усевшись в кресло, спрятала руки в громадную муфту.

Петр Федорович стал объяснять: представьте, ее нет дома, не могу понять, где она задержалась. Я, возвращаясь из суда, встретил ее…

И тут, Петр Федорович, чтобы протянуть время, и отчасти для того, чтобы вызвать сочувствие, рассказал все, как было, что хотел остановить извозчика, но не остановил, — будто кто-то его руку взял и не дал, — и как позже жалел, что не послушал себя. Заболоцкий, притворившись заинтересованным этой историей, не сводил глаз с Петра Федоровича. Надежда Петровна, обрадованная, что ее постоянно холодные руки немного согрелись в муфте, думала: "Хороша хозяйка, позвала гостей, а сама ушла!"

— Это, должно быть, она, — сказал Заболоцкий, услышав звонок.

— Ну, конечно, — уверенно ответил Рогожский и поднялся. — Я на минутку оставлю вас, — произнес он.

Заболоцкие переглянулись, когда он пошел к двери. Навстречу Рогожскому шел старый генерал, приятель его покойного отца.

"Ну, это уже в самом деле Бог знает что, — начал сердиться Петр Федорович, — в какое же положение она меня ставит. Ведь она знает, что у нас гости. Нет, не прощу ей".

И он с улыбкой принял старого, беззубого с крошечным личиком, генерала, сказавшего "здравствуйте" так, что послышалось "васти", и радушно и почтительно усадил его подле Надежды Петровны. Завязался общий разговор о войне. О Марье Павловне на время забыли.

"Ну что же это Маша", — думал Рогожский, возражая генералу на высказанную им уверенность, что конец войны близок, и чутко прислушиваясь, не раздастся ли звонок? "Теперь это она", — весело сказал он себе, когда звонок раздался.

На этот раз он из суеверия не пошел ее встретить и только обернулся к двери. "Если я буду сидеть, она придет, а встану, опять окажется гость", — сказало сердце.

Но, шумно шаркая ногами, вошел приятель всего мира, обрусевший немец доктор Дитрих, тот который всегда так весело резал затылок Рогожского, дородный, но очень живой старик, и в гостиной сразу стало шумно. У доктора были три новости, и он, не дав никому опомниться, сразу все выпалил своим громоподобным голосом. О Марье Павловне совершенно забыли, помнил о ней только Рогожский и с горьким чувством мысленно упрекал ее.

— Однако, уже без десяти шесть, — сказал он громко, посмотрев с неприятным чувством на часы, — давайте сядем за стол, мы и рассесться не успеем, как войдет Марья Павловна.

"Сядем за стол, и она явится", — обещало сердце.

— Понимаете, — начал Петр Федорович снова объяснять, — я, возвращаясь из суда, встретил ее и хотел было остановить извозчика…

Выслушали. Но все хотели есть и тотчас согласились с Рогожским.

— Да, да, — сказал генерал, — мы не станем ждать Марью Павловну, — и уперся рукой о колено Заболоцкого, чтобы подняться.

Заболоцкий любезно ткнул ему руку подмышку и тоже поднялся. Все вошли, вытянув шеи.

— Я учиню ей строгий допрос, — пошутил доктор, подвязавшись салфеткой; закуски на столе раздразнили еще больше его аппетит, — где сударыня изволили задержаться?

— А я ее буду защищать, — высматривая, какую закуску ему раньше взять, сказал Заболоцкий. — Предупреждаю, что защита моя будет сокрушительна для прокурора. Давненько я до вас добираюсь, милый доктор.

Посидели. И вдруг переглянулись. "Точно на поминках", — подумал каждый.

— Гмм-да, — протянул генерал.

— Да-с, — поиграл пальцами Забоцкий…

Раздался сильный звонок. Все ожили.

— Ну, вот и она, — торжествующе проговорил Рогожский и побежал в переднюю, прилегавшую к столовой, но уже на пороге стал медленно и безмолвно падать.

— Не сразу, не сразу, — сказал чей-то голос…

Малинин заперся у себя в мастерской. Он сидит у окна и невидящими глазами смотрит на улицу. Он плачет и видит только ее.

Неотступно стоит перед ним она, дорогой образ, с ее последней, ангельской улыбкой. Если бы Малинин, каким-нибудь чудом мог остаться ждать ее здесь, на земле, миллионы лет, он все-таки не дождался бы ее, и из всех улыбок, которые есть и будут на земле, ее улыбки он бы не нашел. Никто на земле ее больше не увидит. Сон, сон наша жизнь. Ах, ослепительно бело было ее лицо. Ангельскую улыбку она оставила миру.

"Я очутился в замкнутом кругу, — думал Малинин, — и из этого круга мне нет выхода. Выход был, но его заколотила смерть. И только через смерть можно пробиться к ней. И смертью смерть поправ! "Смертью смерть поправ". Какие слова, какие слова!.."

Нет, ему не страшно и не жалко умереть, но страшно и жалко того, что так возвышенно думать о ней, так страдать и плакать ни в каком другом мире невозможно. Только здесь, на земле, можно говорить себе, что видел ее, что она дала ему счастье, что она оставила ему навсегда свою ангельскую улыбку. Только здесь, на земле можно превратить в вечные те тридцать минут, которые он провел с ней, вспомнить каждую секунду, в которой она была, поворот к нему ее головы, услышать звук ее голоса. Где она теперь? О небо, о солнце, о звезды, скажите мне, где она, не видели ли вы, где пролетала ее душа? Шепни мне, ветер, не встретил ли ты ее?

…Плакали, прощаясь с Малининым, картины его, красочные иероглифы, иногда и ему непонятные, ибо кистью он хотел создать, то, что над человеком, само Непознаваемое, Вечно Единое с его трагическим лицом, то, к чему живущий может прикоснуться лишь четвертью крыла своей души. Плакало все в его мастерской.

Он прилег на диван и, потрясенный, стал слушать последний Реквием, а в голове продолжалось прежнее, человеческое, рассуждения и вычисления:

"Если бы он, выйдя из дому, пошел направо, то не встретился бы с ней. Если бы он, встретясь с ней, задержал ее не тридцать, а двадцать девять минут, она перешла бы улицу раньше автомобиля. Если бы она не сказала, что ей пора домой, он бы успел ей рассказать самый таинственный, самый мистический случай, происшедший с ним, и она была бы спасена. Но ведь самое мистическое есть ее смерть. Она вышла из дому, и я вышел. Она шла к смерти, и я должен был помочь ей в этом, потому что и я вышел, чтобы умереть. Ты, кто вел нас к этому, ты знаешь, ты прав, будь благословен".

Малинин поднял голову и увидел ее, ее ангельскую улыбку. И тотчас начался Реквием. Слезы катились из его глаз. К окну прильнули безмерные пространства, где, летая быстрее света, всюду поспевало непостижимое, Судьба, Рок, Вечно Единое…