Рассказы

Музыка

Жил в селе Каргатском некто Пикалов, сорока семи лет, бухгалтер совхоза. Мужик как мужик, хотя и малосильный, жил как все и работал как все: управлялся в конторе и по хозяйству, успевал между делом с сеном, с ягодами, с грибами, весной — с дровами, помаленьку баловался рыбалкой и праздной, необременительной охотой. И ничем бы он среди окружающих его людей не выделялся, если бы не загадочная, необъяснимая любовь к музыке.

Музыку Пикалов любил с детства — русские и украинские народные песни, песни советских композиторов и особенно арии из опер. Оперетту он почему-то не признавал, хотя для некоторых вещей все же делал исключение. Тут были «Песня о вольном ветре», ария Мистера Икса в исполнении Георга Отса, тогда еще здравствующего, ария Никиты из «Холопки» и… пожалуй, все. Ну а из оперного репертуара ему нравилось многое, а пуще всего партии басов и баритонов: Сусанин, Игорь, Кончак, Гремин, Галицкий, Грязной, а также Демон, Алеко, Риголетто, Дон Карлос и Жорж Жермон. Однако увлечения его не разделяли ни домочадцы, ни родственники. Когда в застолье, собираемом по случаю праздников или семейных торжеств, созревшие для песен гости заводили на два голоса «Ой, мороз-мороз» или что-нибудь заветное, старинное, Пикалов, также созревший, уединялся в уголок или другую комнату, а чаще всего подходил к окну и, глядя на волю, надтреснутым, но верным баритончиком самозабвенно тянул: «Ты взо-ой-дешь, мо-оя заря, взгляну в ли-и-цо-о тво-ое…»

Было время, когда его запросы удовлетворяло радио, потом стали постепенно пластинки появляться, те же арии из опер, хоры, и хранились они в тумбочке, на которой стоял патефон, покрытый вышитой салфеткой, вместе с фокстротом «Рио-Рита», «Амурскими волнами», Глебом Романовым и Робертино Лоретти. Жена Пикалова тоже не чужда была музыке, но вкусы ее оказались попроще.

С течением времени, с развитием цивилизации патефон на тумбочке сменился проигрывателем, затем электрофоном; вместо толстых тяжеловесных пластинок появились долгоиграющие диски, повысилось качество записи, и вместе с этим развивался вкус Пикалова. Телевидение обошло стороной их урманное село, до клуба, где крутили кино, было километра два — не под силу больным ногам жены Пикалова, а ходить в кино или в гости поодиночке у них было не принято. Купили с достатка сетевой радиоприемник, но с ним оказалось одно мучение, сплошной треск — то машина мимо проедет, то мотоцикл или трактор, а то соседи сепаратор включат. И по-прежнему главной утехой его оставалось радио.

И в маленьком его кабинетике в конторе, и дома оно не выключалось, лишь регулировалось тише или громче, в зависимости от передачи. Пикалов занимался делом, а краем уха слушал, что там вещает Москва или Томск через станцию РВ-76. И не раз бывало, что он, прервав на полуслове разговор или свое занятие, устремлялся к динамику и включал его погромче, многозначительно оправдываясь при этом: «Ария Каварадосси из оперы „Тоска“…» Люди посмеивались, называли его за глаза «Ария из оперы», но прощали ему это чудачество, так как Пикалов был человек не вредный, справедливый и честный. И лишь жена иной раз ворчала, когда он, влекомый музыкой, бросал какое-нибудь домашнее заделье: «Ну, язви тебя, поскакал… Ария из оперы „Не тяни кота за хвост“».

А он уже распространял свою любовь и увлеченность дальше, примерялся, прислушивался к симфонической музыке, к скрипке и фортепьяно, и приходил к мысли, что одной только музыкой, без слов, можно тоже много чего выразить, и вообще, раз кто-то эту музыку сочиняет, целые оркестры, народные и заслуженные артисты разучивают ее и исполняют в концертах и по радио, значит, кому-то это нужно, кто-то от этого радость и удовольствие получает, надо только уловить главное, думал он, поймать в этом хаосе звуков мелодию и разгадать ее, расшифровать, следовать за ней туда, куда она ведет.

Однажды он услышал странную, неземную какую-то музыку — многоголосую, рокочущую, гудящую. Он подошел к динамику. Тема разрешилась мощным тягучим аккордом, потом была пауза, и дикторша объявила: «Начинаем передачу для тружеников полей». Пикалов с досадой увернул громкость. Мелодический рисунок он тут же позабыл, а само звучание, строй запомнил. Музыка эта казалась исторгнутой из самых потаенных уголков души, слышались в ней и стон, и ропот, и печальные вздохи, и светлая молитва, но что это звучало — отдельный инструмент, оркестр электромузыки, трио баянистов? Позже Пикалов узнал, что это был орган.

Он написал на радио, чтобы передали в концерте по заявкам органную музыку, однако удовлетворения своей просьбы так и не дождался. «Наверное, у них там этих заявок выше головы, — думал Пикалов. — Пока дойдет очередь…»

Закоренелый домосед, для которого даже поездка в райцентр была событием, он вдруг засобирался в город. Жена только диву давалась, откуда что берется, однако, будучи женщиной практичной, решила обернуть предстоящую поездку мужа главным образом себе на пользу и целый вечер вдумчиво составляла список заказов. Сияв накануне деньги с книжки, она аккуратно завернула их в список и вручила этот пакет Пикалову, когда тот уже стоял перед ней одетый и с чемоданом в руке, так что вникать в эти заказы и оспаривать что-либо у него не осталось времени. Человек исполнительный, рассудила жена, коль взялся — привезет.

Июль, середка лета, выдался в том году на удивление холодным, мочливым, но, как только Пикалов добрался до города, неожиданно распогодилось, резко потеплело. Плащ и чемодан он оставил у квартирной хозяйки, которая за умеренную плату пускала на ночлег командированных, и ходил по улицам в темном костюме, застегнутом на все пуговицы, кепке с картонным обручем внутри и яловых сапогах, парился, но терпел. Снять или хотя бы расстегнуть пиджак представлялось ему неприличным.

В сутолоке Пикалов терялся, а городской транспорт за те несколько лет, что он здесь не был, прямо-таки заполнил старинный сибирский город с неширокими улицами, рассчитанными преимущественно на извозчицкие пролетки. Город переживал теперь вторую молодость. Приходилось подолгу торчать на перекрестках, прежде чем перейти на противоположную сторону.

В первый же день Пикалов побывал в универмаге и двух магазинах культтоваров, и везде ему говорили примерно одно и то же: органная музыка бывает, но редко, пластинки сразу раскупают, зайдите в конце месяца, может быть, что-нибудь будет. В конце, а сейчас только начало.

Пикалов был огорчен, но вместе с тем и горд: вот он какой, оказывается, взыскательный слушатель, вот какой у него хороший вкус — сразу уловил, что органная музыка лучше всякой другой, на нее и спрос.

Он снова зашел в универмаг — смотрел, приценивался. О женином списке пока не думал, успеется перед отъездом. Забрел в секцию радиотоваров. Здесь полным ходом шла торговля кассетными магнитофонами, две молоденькие продавщицы, одна за прилавком, другая за большим столом, споро проверяли аппаратуру, щелкали кнопками, записывали, воспроизводили, звучала музыка и счет скороговоркой: «Один, два, три, четыре, пять, проверка, проверка…» Ловкие пальчики с наманикюренными ногтями мелькали так быстро, что и не уследишь. К обеим продавщицам стояли люди, преимущественно молодежь, то ли покупатели, то ли просто любопытствующие. Пикалов спросил у одного из них, судя по виду, студента, судя по лицу, тоже из деревенских:

— Это что же, музыку записывать?

— Хоть что, отец. Хоть музыку, хоть речи. Микрофон прилагается.

— И что, хорошо записывает?

— Лучше не надо, — с улыбкой ответил парень.

— А скажи мне, — продолжал допытываться Пика лов, — он как, часто ломается? А то где его, допустим, в деревне ремонтировать?

— Отправите по почте в гарантийную мастерскую.

— А обращаться с ним не шибко сложно?

— Проще простого. Наливай да пей.

Парень-то лукавый оказался, но Пикалов, не будь прост, слушал его вполуха, а сам следил за продавщицами, которые, обвязав для очередного покупателя коробку с магнитофоном шпагатом, тут же распаковывали следующую, и все магнитофоны были исправными, голосистыми, а по блеску в глазах покупателей, молодых современных парней, которые, конечно же, знали толк в этой аппаратуре и, несмотря на подходящую цену, платили ее не задумываясь, было ясно, что магнитофоны действительно хорошие и в продаже, как видно, бывают нечасто. И Пикалов, пощупав через пиджак пакетик с деньгами на груди, стал в очередь.

Не прошло и получаса, как Пикалов увидел свой магнитофон и голос его услышал, а через несколько минут продавщица и ему вручила обвязанную шпагатом коробку с красивыми надписями и символами; он взял коробку под мышку, ощущая ее приятную тяжесть, бережно и крепко прижал к себе и время от времени придерживал еще и другой рукой.

В ночлежке, в комнате, где у каждой стены стояла койка, а посередине — небольшой квадратный стол, Пикалов жил пока один. Он вынул магнитофон, снял с него полиэтиленовый чехол, разложил на столе принадлежности к нему. Руки его, хоть и подрагивающие от волнения, стали вдруг необычайно чуткими и ласковыми, бережно касались черной шагреневой поверхности, гладких граней, литых клавиш переключателей.

Ему незнакомо было слово «дизайн», что означает, как известно, применительно к техническим изделиям, «художественное конструирование», он не смог бы внятно объяснить, чем «модерн» отличается от «ретро», но когда видел те или другие качества в натуре, тут уж его трудно было сбить с толку: красоту, изящество, гармоничность он умел заметить и оценить.

И вот он смотрел на свое приобретение, о котором какой-то час назад и понятия не имел, что оно вообще существует, истово любовался им, осененный сознанием, что эта дорогая и красивая вещь является теперь его собственностью, лично его, принадлежит ему и никому другому. Странное ощущение. У него никогда не было ничего лично ему принадлежащего, кроме, пожалуй, ружья. Жена, бывало, и обувь его носила, управляясь по хозяйству, и одежду, и даже белье, когда морозы. Только парадного его костюма не касалась — с медалькой «За трудовое отличие» и нагрудным знаком «Победитель соцсоревнования». Ружье да костюм — вот и все его личные вещи. А теперь еще вот это будет.

Его волновал не только вид магнитофона, но и запах — сложно пахло кожзаменителем, пластмассой, лаком, электроникой. И вдруг вместе с запахами он поплыл куда-то в далекий туман детства, в голубой и зеленый мир, зыбкий, как подводное царство, с блуждающими тенями и невнятной забытой мелодией. Что-то яркое блазнилось там, маленькое, яркое и многоцветное, узорчато перевитое, что-то остро желаемое и недоступное, потому что чужое, не его… Ах, эта пронзительная детская зависть! Все, казалось бы, отдал, чтобы иметь у себя это. А весь-то предмет вожделения — плетенка, короткий столбик размером в палец, сплетенный из проводков в разноцветной изоляции…

Весь вечер Пикалов осваивал новую технику: записывал радиопередачи, свой голос, голос хозяйки, которая сперва смущалась и отказывалась, а потом разошлась, проявила необычайную словоохотливость и даже пыталась исполнить какую-то похабную песенку, но на счастье пленка докрутилась до конца.

Возбужденный, он долго не мог уснуть, проснулся рано с радостным предощущением удачи; первое, что сделал, — поехал на вокзал и от греха подальше сдал магнитофон вместе с коробкой в камеру хранения; потом наспех позавтракал в вокзальном буфете и отправился в город. Какая-то внутренняя подспудная память, даже как будто бы и не ему принадлежащая, подсказала, где сойти с трамвая, куда именно свернуть; то есть, отправляясь сегодня в город, он не имел четкого, определенного плана действии и даже смутно представлял свои намерения, повинуясь внезапно пробудившемуся в нем инстинкту.

А может быть, дело заключалось вовсе и не в этом: мать-то его была горожанкой и в село выехала первой военной зимой, после того как получила на мужа похоронку и поняла, что не продержится она, не сможет поднять детей…

Пикалов шел тихой тенистой улицей, глядел под ноги, думая о чем-то неопределенном, и вдруг словно кто-то толкнул его в грудь. Он поднял глаза и увидел вывеску: «Музыкальное училище». И дальше его вела все та же безошибочная интуиция, повинуясь которой он даже не задумывался, что делает, удобно ли это, не противоречат ли его поступки правилам приличия. Парадное было заперто, он обошел здание кругом, увидел во дворе составленные штабелем парты, классные доски с нотным станом, увидел дверь черного хода, проник в здание и там среди заляпанных известкой бочек и козел разыскал старичка, который оказался сторожем, и спросил у него адрес кого-нибудь из преподавателей, кого сейчас, во время каникул, можно застать дома. Спустя четверть часа он крутил старинный звонок-вертушку на втором этаже старого деревянного дома, у двери, обитой войлоком, а понизу еще разрезанными голяшками износившихся валенок. Дверь открыл старичок с лысиной, обрамленной белым пухом. Пикалов спросил Лазаря Львовича, старичок ответил, что это он и есть, и пригласил войти. Пикалов очутился в большой светлой комнате с высоким громоздким буфетом, комодом и прочей немодной мебелью, с двумя книжными шкафами, битком набитыми книгами. Старичок спросил, чем может быть полезен. Пикалов единым духом выпалил, кто он такой, по какому делу приехал.

— И какая органная музыка вас интересует? — осведомился старичок. — Бах, Бетховен, Гайдн, Франк? Или, может быть, Гедике?

— Бах, — не очень уверенно ответил Пикалов. Эту фамилию он слышал чаще других.

— Бах есть у меня. Правда, далеко не весь и не в лучших исполнениях, но тем но менее… А вам, собственно, с какой целью?

Он пытливо и недоверчиво смотрел на Пикалова, ни руками, ни лицом не походившего на человека, хоть сколько-нибудь приближенного к миру музыки.

— Да понимаете… — Пикалов путано и многословно начал объяснять, когда и при каких обстоятельствах он услышал орган, как безуспешно пытался купить в магазинах хоть какую-нибудь пластинку.

— Это сложно, — сказал Лазарь Львович, — сейчас грамзапись работает на «Самоцветы» и Аллу Пугачеву. Я ничего против них не имею, но… Хочу только вас предупредить, что пластинками я не торгую, так что…

Странная уклончивая манера Лазаря Львовича не договаривать фразы начала действовать на нервы Пикалову, любившему во всем ясность и определенность, но приходилось терпеть.

— Да нет, я понимаю, что не в магазин пришел. Мне бы записать кое-что, и все дела. Само собой, за беспокойство… — Пикалов спохватился, что и сам стал не договаривать, и поспешил расставить точки над i. — Коньячок-то вы употребляете? Вещь полезная для сосудов, давление регулирует. Пару бутылок с меня.

Оставив слова о коньяке без внимания, Лазарь Львович спросил:

— У вас хороший магнитофон?

— Хороший, современный. — Пикалов решил, что название ничего Лазарю Львовичу не скажет, и добавил: — Небольшой такой, переносной. На батарейках может работать. Вчера только купил. Заодно и обмоем сразу.

— Кассетник, стало быть? Не знаю, не знаю… — Лазарь Львович покачал головой. — Боюсь, что качественного звучания вы на нем не получите. Это для эстрады.

— Почему так, интересно? — Пикалов был слегка обижен. — Музыка есть музыка, какая разница?

— Разница в диапазоне частот. Схема вашего кассетника рассчитана на вкусы широкого потребителя: песни, оркестровая музыка, человеческий голос. Орган есть орган. Нужна первоклассная аппаратура, чтобы получить звучание, хотя бы в первом приближении соответствующее натуральному. Правда, если… — Тут он сделал маленькой сухой рукой изящный жест. — Вы ведь не музыкант…

— В том-то и дело, — обрадованно подхватил Пикалов. Ему показалось, что Лазарь Львович просто ищет предлог, чтоб отказать, но теперь, кажется, разговор возвращался в нужное русло. — Я в этих тонкостях не сильно разбираюсь, мне поначалу и так сойдет. Ну, так я побегу?

— Хорошо, несите ваш магнитофон. Только, ради бога, без коньяка и прочих глупостей. Я не пью, и вообще…

На крыльях радости полетел Пикалов на вокзал, и не прошло и часа, как он снова оказался у Лазаря Львовича. Тот осмотрел магнитофон, снисходительно заметил:

— Ну, это еще ничего, модель не из худших. — И уже деловым тоном: — Сделаем так. Оставляйте мне ваш кассетник, ко мне скоро придут ученики, будем заниматься своими делами, а он пусть пишет. — Видя, что Пикалов колеблется, и по-своему это истолковав, добавил: — Не беспокойтесь, с магнитофоном я умею обращаться. Приходите часам к семи.

— Премного вам обязан… Не знаю, как и благодарить… — растерянно бормотал Пикалов, но Лазарь Львович уже деликатно выпроваживал его и посмеивался:

— Ничего, не переживайте, рассчитаемся на том свете горячими угольками.

Впереди был почти полный рабочий день и, чтобы как-то скоротать его, Пикалов снова пустился по магазинам, на этот раз уже в поисках заказанных вещей. Денег, правда, оставалось совсем немного, магнитофон перечеркнул почти весь список, и на долю жены приходилась одна мелочевка. «Ну, теперь уж все равно», — решил Пикалов и присмотрел то, чего не было в списке: деревянный сувенир «Старик и старуха». Не для того, чтобы как-то подмазаться, смягчить гнев супруги за неразумно потраченные деньги, а просто — подарок из города. Он вручит его и скажет: «Это мы с тобой». Правда, они пока так друг друга не называли — «старик» и «старуха», — все-таки возраст еще не тот, но настоящая старость уже не за горами.

Надо было купить что-нибудь Лазарю Львовичу. Тут Пикалов оказался в затруднении: коньяк отвергнут, что же преподнести за хлопоты? В том же магазине сувениров он приметил настольный бронзовый бюст Чайковского, но литье оказалось ему не по деньгам, и он остановил свой выбор на маленькой, расписной, как ложка, балалайке.

Чем бы Пикалов ни отвлекал себя, мысли его, как стрелка компаса к полюсу, неизменно поворачивались к магнитофону. Лазарь Львович, конечно же, вызывает уважение и доверие, но мало ли что, а тут еще ученики… В общем, назначенного срока Пикалов не смог дождаться, пришел на полчаса раньше. Ревнивый и беспокойный взгляд его первым делом отыскал магнитофон — на почетном месте посредине стола. Лазарь Львович глядел со спокойным радушием, и Пикалов, устыдившись своих подозрений, подал завернутый подарок.

— Это вам.

— Прелестная вещица! — сказал Лазарь Львович, разворачивая бумагу, и непонятно было, искренне сказал или из вежливости.

— На память о любителе органной музыки из глубинки, — добавил Пикалов заранее приготовленную фразу.

— Спасибо, спасибо! Ну, а я записал вам несколько наиболее популярных вещей Баха. Вот списочек. Слушайте на здоровье…

Вечером в ночлежке, выходящей задами на мелкий захламленный ручей, звучал Иоганн Себастьян Бах. Пикалов слушал внимательно, вдумчиво. Наивный и неопытный меломан, он пытался объяснить себе обыденными понятиями язык гения, догадывался, что композитор имел в виду нечто очень значительное, пытался постичь его глубину и гармонию. Той вещи, что исполняли тогда по радио, здесь не было, но разве это важно? И разве передашь словами музыку, тем более орган. Слова и музыка — в разных измерениях, им дано дополнять друг друга, но не дано права замены, и там, где слова становятся бессильны и бесполезны, музыка только набирает разбег к своим высотам.

Домой Пикалов вернулся удовлетворенный, спокойный, даже уверенный в себе, что редко с ним бывало. По необычно загадочному его виду жена поняла, что ее ждет какой-то приятный сюрприз, что-то особенное, такое, чего она даже и не заказывала, и, помогая мужу раздеться, поглядывала с интересом на прислоненную к чемодану сетку с какой-то большой красивой коробкой. Пикалов однако же не стал тянуть, разжигать ее любопытство, как бывало раньше, когда он возвращался из своих кратковременных отлучек с обязательным подарочком для нее.

— Погляди-ка, Зина, что я купил…

Он торжественно водрузил коробку на стол, раскрыл ее, обеими руками вынул магнитофон. Черный нарядный магнитофон стоял на кухонном столе, застланном вытертой клеенкой, и был совсем нездешним, чуждым и этому неказистому столу, и большой задымленной русской печи с плитой, которую они каждое лето собирались перекладывать и все руки не доходили, и грубым громоздким табуретам, выкрашенным половой краской, и дешевеньким половикам с широкими поперечными полосами, и выцветшим занавескам, и всему этому скромному деревенскому дому.

— Мамочки мои, это что ж такое? — выдохнула Зинаида Ивановна и подняла на мужа растерянные глаза. — Радиоприемник, что ли?

Пикалов нажал клавишу, раздалось тихое шипение, потом что-то щелкнуло, и голос, знакомый и вместе с тем чужой, старательно произнес:

«Зина, это кассетный магнитофон, хороший, современный. Ты уж не серчай, вещь дорогая, но в доме нужная, можно и голос записать, и музыку, какую хочешь. Захотелось на старости лет игрушку иметь, в детстве-то не шибко много играл, нечем было. Будет и тебе забава, если захочешь. Вот послушай для начала…»

Раздались щелчки, потрескивание, зазвучала песня, которую Зинаида Ивановна очень любила и всегда слушала по радио:

Еще раз спасибо Лазарю Львовичу — нашлась у него и эта музыка, помогла отвести от головы Пикалова грозу с молнией и градом. И услышав сладкие и милые сердцу звуки, замерла Зинаида Ивановна, смягчилось ее лицо, разгладились морщины неудовольствия, присела она к столу, подперлась ладонью и с умиленным выражением дослушала песню до конца.

— И что, теперь ее всегда можно будет слушать, а? Когда захотишь?

— В любое время дня и ночи, — заверил Пикалов и, перемотав пленку в кассете, снова включил свой голос и неаполитанскую песню…

А потом, после ужина, согретый и умиротворенный, Пикалов и для себя поставил заветную кассету, впервые за последние годы выключив радио, и в горенке их мощно, величаво гудел орган.