Рассказы

Лицо на полу бара[1]

Много лет назад, в неспокойные двадцатые, когда Чикаго был еще опасным городом, один вежливый парень по имени Фэнси работал в трущобах Ван-Бюрен-стрит, в грязном подпольном баре. Он располагал к себе девиц из дешевых варьете и тайных борделей, сочетая лесть с всегдашней готовностью отпустить выпивку в долг. Если его просили налить рюмашку в кредит, он неторопливо отвечал:

— Не хочется, чтоб такая хорошенькая девушка шла по Стейт-стрит и мучилась от жажды. — И платил за выпивку из своего кармана.

Ни один полицейский не заглядывал в этот сарай, где из-за тусклого света все посетители казались на одно лицо. Старина Б., хозяин подпольного бара, избегал внимания полиции тем, что запирал дверь и опускал жалюзи всякий раз, как начиналась драка. Бои, хоть и частые, проходили без лишнего шума, чтобы не привлекать внимание случайных прохожих: только монотонный гул вентиляторов над головой и отчаянное шарканье ботинок по полу — вот и все, что можно было услышать, когда дрались два вора.

Драка прекращалась внезапно, и монотонный гул вентиляторов снова утопал в приглушенных разговорах. Старина Б. поднимал жалюзи, вежливый парень отпирал дверь. И победителю, и побежденному полагалась выпивка за счет заведения. Снова звучал музыкальный автомат, и каждый чувствовал, что день прожит не зря.

— Поглядим, что сегодня устроят алкаши у старины Б., — говорили стриптизерши, закончив работу. — Драка всегда лучше всяких представлений. Может, сегодня получится интересная.

Если человека избивали так, что он не мог подняться даже за выпивкой, старина Б. собственноручно вливал ему в горло глоток спиртного, а потом, если никто не выражал желания позаботиться о пострадавшем, взваливал его на плечо и выносил через заднюю дверь, как мешок картошки. Здесь, тайком, под стальной дугой надземки и нескончаемыми шпалами, старина Б. осторожно прислонял парня к задней двери бара, принадлежавшего греку Стиву. Стив оплачивал «крышу», а старина Б. — нет, что означало: Стив разберется с полицией, зато старина Б. даст ложные показания в пользу Стива, когда у того случатся свои неприятности.

Вот так обстояли дела. Спокон веку.

— И потому, — объяснил Фэнси старина Б., — так оно будет всегда.

Эти драки не решали ни одного спора и были бессмысленны, разве что позволяли старине Б. экономить на других увеселениях. Выходило, что в подпольном баре сражались только за свою честь — например, когда «пшек» Франк назвал «макаронника» Джона самым никудышным воришкой на всей улице.

— Промазал рукой мимо бочки с мукой, — прокомментировал он.

Или когда Живчик Ник заявил при всех, что подружка еврея Тошнотины — шлюха, давно вышедшая в тираж. Они дрались из самоуважения. Потому что шлюхе еврея Тошнотины до выхода в тираж было еще далеко, и он это доказал, не сходя с места, голыми руками и при помощи разбитой солонки.

— Она за воскресный день в Оук-парке зашибет больше, чем твоя миссис за четыре субботние ночи на этой улице.

На самом деле дрались, чтобы как-то заполнить свою пустую жизнь, как наполняли пустые стаканы. Не потому, что залились до ушей алкоголем, а потому что его не хватало. На всей Саут-Стейт-стрит не нашлось бы столько виски, чтобы залить пустоту в душе хоть одного бродяги. От противного, горького привкуса поражения царапало в горле, но они винили в этом бретцели старины Б.

— Пересаливаешь бретцели, старина, — пеняли ему посетители.

— Зато ребятам хочется выпить, — отвечал он. — Потому и банки с горчицей всегда полны.

Никто не обязан был есть на дармовщинку. Но ни у кого не получалось поесть, не заработав мучительной жажды, во всяком случае, пока делами заправлял старина Б.

Поэтому человек ощущал непродолжительный сладкий вкус победы только тогда, когда добирался до стойки своими ногами, пока его соперника поднимали с пола. Бывало, посетитель, обычно ловивший кайф только с пол-литра, казался пьяным от пары рюмок и своей победы.

Не трезветь, никогда не трезветь: когда подпольное виски не действовало, кровь согревала победа в бою.

Самой скверной оказалась самая ненужная и неожиданная драка. С виду ее участники меньше всех в округе подходили для драк. Когда все было кончено, старина Б. составил стулья на столы, в последний раз опустил жалюзи, присыпал опилками пол и запер дверь навсегда.

А началось все раскаленным утром в середине августа, самого жаркого из всех, какие помнили в городе, во время шутливого разговора Фэнси с маленькой сутулой стриптизершей, которая работала через дорогу, в варьете «Глазок в Париж», и называла себя Милашкой Венерой.

— Тебя, Венера, тут какой-то герцог спрашивал, — поддразнил ее Фэнси. — Рудольф какой-то… Валентино, что ли… точно не помню. Сказал, что вы с ним маленько поцапались, и он хотел это дело загладить. С ним были два посыльных с цветами. Обещал через полчасика вернуться.

— Передай Руди, как придет, чтобы больше меня не беспокоил, — скромно ответила Венера, — скажи, между нами все кончено.

И добавила уже без шуток:

— На кой черт мне это напомаженное привидение, Фэнси? Разве я не заполучила самого лучшего парня на свете? Что такое есть у этих киношных хлыщей, чего нету у моего Малютки Машиниста?

Фэнси мог бы ответить:

— Две ноги.

Потому что из всех обитательниц борделей и кабаре Венера сильно отличалась: Малютка Машинист был безногим. Будь она даже любовницей убийцы — и тогда бы она не была такой особенной.

— Ты ведь знаешь, что говорят про тех, кому везет в любви, — теперь она уже подлизывалась к Фэнси. — Как сегодня, пупсик? В долг нальешь?

— Я тебе «пупсик», только когда просишь в долг, — упрекнул ее Фэнси. — А как ты при деньгах, то только и слышу: «Наливай двойную, четырехглазый». Почему так?

— Это все из-за моего непостоянства, пупсик, — ответила она. — Сегодня я чувствую одно, а завтра — совсем другое. И так каждый день, никогда не знаю, какая встану наутро.

— Ну, ладно, — кротко согласился Фэнси, опустив глаза, как будто она сказала что-то такое, чего ему слышать не полагалось. — Мы тут все беспутные. Такая наша жизнь. Такими нас жизнь сделала.

Чтобы вернуть разговор в шутливое русло, он добавил:

— Я так понимаю, Машинист — мужик что надо.

И подкрепил свою догадку кривой ухмылкой.

— Вам, с двумя ногами, до него далеко, — холодно ответила она и добавила в пиво соли.

— Может, оттого у него и деньги водятся? — тихо предположил Фэнси, словно размышляя вслух.

— Не много ли ты вопросов задаешь за одно пиво?

Фэнси вытер руки кухонным полотенцем и попробовал извиниться:

— Венера, да я пошутил!

— Дай бог, чтоб так, — сказала она, выплеснула пиво на стойку, которую он только что помыл, и ушла.

— Этой-то какая шлея под хвост попала? — спросил старина Б.

— Злая из-за чего-то, как мегера, — уклончиво ответил Фэнси, тщательно вытирая стойку. И зачем ее нелегкая принесла?

— Люди просто не знают моего Малютку, — жаловалась Венера билетерше из «Парижа». — Он и медяка паршивого ни у одной женщины не возьмет, он не из таких. А те, кто тут ошивается и болтает всякое, — им невдомек, как Малютка может сильно обидеться. Им невдомек, какой он чувствительный. Не знают, какой он гордый. Я вот что тебе скажу, пупсик: такого гордого на всей земле не сыщешь, так-то!

Билетерша, казалось, не слушала. Она обнаружила в кассе излишек в шестьдесят центов и испытывала приятное чувство оттого, что сама не заметила, как кого-то обсчитала.

Но слышать-то она все слышала.

Безногому не нужно было брать деньги у женщин. Он был человеком многих дарований и неистощимой изобретательности. Такого виртуозного карточного шулера не нанял бы сдавать колоду ни один местный притон, потому что все лохи сразу отодвигались от стола, как только к нему подсаживался Малютка. Его ни разу ни на чем не поймали, но лохи всегда чувствуют неладное, даже когда не могут объяснить, что именно их беспокоит.

— Ты слишком хорошо знаешь свое дело, — предостерег его старина Б. — Не хотелось бы тебя тут застукать на жульничестве, даже в «орлянку». Мне нужно беречь клиентов. Они сюда приходят выпить, подраться и закусить хорошими бретцелями.

В подтверждение своего доброго отношения он придвинул Малютке миску свежепосоленных бретцелей и даже опустил ее пониже, чтобы калеке не пришлось подниматься с тележки.

— Я знаю, Малютка, это нелегко, — посочувствовал ему старина Б. — Тебе не хватает роста, чтобы промышлять в трамвае или дотянуться до ящика кассы. Хотя, если б кто-то подсадил тебя в окно, ты смог бы, наверно, пошарить в сумочках этих артисток.

— Я такими делами не занимаюсь, братец, — гордо ответил Малютка. — Это все просто подлое воровство.

Так что человек он был исключительно добродетельный и своей единственной добродетели придерживался твердо: ни один мужчина не смог бы его обвинить в том, что он когда-нибудь взял у женщины хоть грош — будь то обманом, силой или обольщением.

Зато он был толковым механиком и мастером по срочной переделке угнанных машин.

Он так проникновенно читал проповеди, что даже забулдыги не разбегались после раздачи пончиков, а на тех, кто пробирался к дверям, он обрушивал такие проклятья, что они покорно семенили обратно.

Он умел намешать пойло, от которого человек вырубался через минуту, или такое, что не берет целых пять часов.

Он продавал наводку на запаленную лошадь, а через час, после того как она выбывала из игры, надувал того же простака еще раз.

Он никогда не искал глазами часы, потому что чувствовал время. Часов не носил, но время определял с точностью до двух минут, днем и ночью, в дождь, в туман, в снег и в солнечный денек.

Он мог определить вес человека, едва коснувшись его одежды, и ошибался не больше, чем на килограмм. Он редко нуждался в деньгах и тратил их так беспечно, что, если вдруг оказывался на мели, дружки подозревали, что он темнит.

— Малютка всегда при деньгах, — негодовали они и принимались швырять в него плевательницами. Он весело увертывался, их раздражение ему льстило. Но если кто-нибудь пробовал дать ему пинка, он хватал своими ручищами ногу обидчика и безжалостно ее выворачивал до тех пор, пока человек на оказывался на полу в беспомощных корчах.

— Поглядите-ка на него, ребята! — фыркал Малютка, катаясь по дуге взад-вперед на безопасном расстоянии от рук своей жертвы. — Извивается, как свинья!

Метание плевательниц на время прекращалось.

Потому что на полу он был смертельно опасен. У него были плечи профессионального борца, и он действительно когда-то занимался борьбой.

— Довелось мне встретиться когда-то с Льюисом Душителем, — рассказывал он. — Дело кончилось тем, что Льюис применил свой удушающий захват, но я от него освободился, а вот он из моего нельсона вырваться не смог. Были времена, сам Збышко не мог вырваться из моего нельсона.

По ночам Малютка отстегивал ремни на бедрах, одним прыжком оказывался в кровати и принимался разбрасывать вокруг себя деньги, словно куриный корм.

— Считайте, ребята! — кричал он. — Считайте все!

В день он зарабатывал от десяти до двадцати долларов продажей туалетной воды, которую сам разливал по флаконам. Девицы из кабаре предпочитали эту воду самой лучшей парфюмерии Скиапарелли только потому, что это был его товар.

А еще он получал какое-то странное удовольствие, когда обгонял на улице хромого или одноногого.

— Смотри, как я сейчас сделаю этого калеку на деревяшке, — хвастался он, резко брал с места и вихрем, чуть не спихнув инвалида с дороги, проносился мимо него. Останавливался как вкопанный, разворачивал тележку и с вызовом ждал, как тот отреагирует, если отреагирует вообще.

— Я могу все, что может любой здоровый мужик, — говорил он всем здоровым мужикам. — Каждого из вас могу перепить и избить. Назови любое дело, и я сделаю его лучше тебя.

Казалось, он боялся только одного: что его сочтут неполноценным. Он так привык отстаивать свои права, что каждый рассвет воспринимал как начало нового испытания, необходимость доказывать себе, себе и другим, что Малютка может все.

Выкуривая по утрам первую горькую сигарету, он яростно настраивал себя перед новым днем: никому не уступать и никого не щадить, как никогда не щадили его.

— Не ввязывайся в историю из-за этой девчонки, — посоветовала ему в тот жаркий августовский вечер уборщица, перебирая связку ключей. — У мальчишки длинный язык, но он еще мальчишка и зла никому не желает.

— Какой мальчишка? Какая девчонка?

— Не прикидывайся, что ничего не знаешь, когда весь дом об этом судачит.

Малютка направился в ее сторону, уборщица невольно попятилась к выходу. Она уже взялась за ручку двери, но он вцепился ей в запястье и выкрутил так, что ключи упали на тележку.

— Нечего злобиться! Отдай ключи. Венера ему сказала, что платит тебе, чтоб ты ее трахал. Это она сама мне сказала, — уборщица вышла и хлопнула дверью.

Венера отдыхала. Через пятнадцать минут на нижнем этаже начинался ее номер в стриптизе; она лежала в темноте одна, когда услышала, как он по-кошачьи царапается в дверь. Не успела она встать, как Малютка оказался в комнате; она зажгла маленькую лампочку над кроватью. Заслоняясь рукой от света, Венера сделала вид, что недовольна бесцеремонным вторжением, хотя на самом деле всегда была рада его видеть. Он подъехал вплотную к кровати, его кудлатая голова оказалась на подушке, и Венера прилегла рядом, чтобы смотреть ему в глаза. Это были львиные глаза, подсвеченные желтыми искорками.

— И давно я беру с тебя деньги? — спросил он.

Венера поняла, что он не шутит, и нерешительно покачала головой, хотя ей почему-то захотелось, чтобы брал. Она снова села.

— Сперва вваливаешься, как танк, а теперь оскорбляешь.

Венера тревожно посмотрела на приоткрытую дверь, как будто предчувствовала, что скоро в нее войдет беда.

Малютка отстегивал себя от тележки. Полумеры его никогда не устраивали. Страх подступил к горлу Венеры долгим сухим жжением.

— Ты совершенно все напутал, пупсик, — проговорила она. — Это Фэнси сказал мне.

Она шмыгнула носом и потерла веки.

— А я сказала, не дай бог ты узнаешь, что он мелет.

Он пристально посмотрел на нее. Потом медленно, ритмично отталкиваясь, уехал по голому полу в длинный сумрачный коридор, оставив распахнутую дверь тихонько качаться у себя за спиной.

Сидя на краю кровати, Венера слушала, как тележка стучит по ступеням, потом посмотрела на часы: времени оставалось только на то, чтобы спуститься вниз.

В эту ночь вежливому парню снился безногий. Лежа на гостиничной кровати, он слышал неторопливый, тяжелый стук где-то в глубине лестничного колодца, освещенного газовыми рожками. Безногий приближался. В комнате горел свет, парень сел, охваченный непонятным ужасом, и смотрел, как медленно поворачивается дверная ручка, тщетно надеясь, что калеке не хватит роста повернуть ее до конца. Еще оставалось время, чтобы запереть дверь — ключ торчал в замочной скважине. Но он двигался, как в стоячей воде, одеревеневший от страха, и не успевал, никак не успевал, дверь медленно-медленно распахнулась: за ней никого не было. Никого, во всем длинном, плохо освещенном коридоре. Никого — он был уверен в этом — во всей огромной гостинице. Ватные от страха пальцы беспомощно возились с ключом. И тут он, наконец, проснулся — в комнате горел свет, ключ поблескивал в замочной скважине.

Фэнси с трудом встал и посмотрел на часы. До обычного утреннего подъема было еще далеко. Он снова сел на край кровати и спросил себя: ну что в конце концов может сделать безногий на тележке ему, здоровому взрослому парню? Сидя на смятой постели, он смотрел на мигающие огни Стейт-стрит — красный-зеленый, красный-зеленый — и бодро пускал колечки дыма дешевой сигаретой, пока, наконец, не погасли вывески, не наступил рассвет и не зашумел городской транспорт.

В полдень, когда Фэнси развязывал фартук, чтобы сбегать через дорогу за кофе, в бар въехал Малютка. Он вез себя на колесах с подшипниками, как разбитую статую. Надменному, тщеславному Малютке больше всего нравилось позировать, глядеть по сторонам со своих подмостков, нет ли поблизости женщин, чтобы продемонстрировать классические черты лица, накачанные бицепсы, поджарый, как у Спасателя, торс и аккуратную темную бородку клинышком. Проезжая мимо барной стойки, он окликнул Фэнси и насмешливо показал на него пальцем:

— Где ты взял такие уши, Четырехглазый? Ребята! Полюбуйтесь на его уши!

Никто никогда не обращал внимания на уши Фэнси, потому что в них не было ничего особенного. Фэнси понуро облокотился о стойку и попробовал улыбнуться. Было самое время идти за кофе.

— У тебя тоже уши не маленькие, — сказал он, стараясь показать, что понимает шутки.

Малютка сдал назад.

— Ты что-то сказал про мои уши, парень?

Фэнси возился с фартуком. Тесемки затянулись в узел, пальцы ослабели, как в давешнем кошмаре. Музыкальный автомат издал слабый металлический звук и смолк.

— Так что не так с моими ушами, Четырехглазый?

Несколько пьянчуг образовали полукруг позади Малютки, боясь, как бы стычка не закончилась рукопожатием. Один из них, в надвинутой на глаза кепке, приставил руки к уху Малютки и засипел пропитым басом:

— Фэнси тут хвастал, что вышвырнет тебя пинками, если будешь скандалить.

Другой подзуживал в другое ухо:

— Он спрашивал Венеру, на кой ей сдался такой вонючий калека.

— Говорил, она тебе платит.

— И потому у тебя водятся денежки.

Малютка Машинист приглушил свой громовой голос.

— Четырехглазый, может, выйдешь из-за стойки, и все обсудим? — спросил он тихо.

— Мы и через стойку все можем обсудить. Я против тебя ничего не имею.

— Ревнует, — опять забубнил голос из-под козырька, — потому что не может отбить у тебя Венеру. Врет про вас всякие гадости. И похабные картинки малюет.

Машинист приказал:

— Выходи или я тебя оттуда вытащу.

Фэнси надеялся, что старина Б. велит Малютке проваливать. Но вместо этого услышал, что хозяин запирает двери.

Фэнси подождал, пока начали закрывать жалюзи. Потом аккуратно положил очки на кассу, заметив, что табличка над ней гласит: В ДОЛГ НЕ ОТПУСКАЕМ.

Мойщики улиц и бродяги отошли к стене, поторапливая друг друга, как люди, озабоченные исключительно общественным благом.

— Дайте-ка ребятам место.

— Отодвинь столы, Живчик, чтоб никто не ушибся.

— Не мешайте им, пусть разбираются, если хотят.

— Никому не встревать, давайте все по-честному.

— Пусть сперва пожмут руки, чтоб не было обид.

— Нет, лучше потом, тогда получится, что люди просто не поняли друг друга. Они же оба хорошие парни.

— Вот и посмотрим, который лучше, — нетерпеливо перебил их старина Б.

Машинист направился в конец барной стойки, навстречу Фэнси. Тот перегнулся через прилавок с железной плевательницей в руке.

— Назад! Не то огрею по голове! — предупредил он почти твердым голосом. И замахнулся плевательницей. Малютка отступил на полметра.

— Дальше. К двери.

Малютка неохотно поехал назад, придерживая колеса руками, чтобы в нужный момент мгновенно крутануть их в обратную сторону; он отъезжал понемногу, пока не коснулся затылком дверной ручки туалета. Фэнси вышел из-за стойки, вооруженный плевательницей. Малютка прикрыл голову рукой и медленно двинулся вперед. Когда тележка подъехала близко и Малютка протянул руки, Фэнси, словно дискобол, метнул плевательницу безногому в грудь — тот качнулся, как пень в бурю, но тележка даже не вильнула, мощные ручищи готовы были схватить противника.

Каблук убегающего Фэнси выскользнул из пальцев Малютки, парнишка споткнулся, но поймал равновесие, удержался на ногах и тем же движением со всей силы лягнул безногого в переносицу. Ослепленный Малютка врезался в барную стойку, отлетел назад, сумел остановить колеса и накрыл голову руками. Фэнси влез на ближайший стол и испуганно присел на корточки, дрожа всем телом, как щенок, с надеждой прислушиваясь, не открывают ли жалюзи. Но слышал только монотонный, безжалостный гул вентиляторов над головой. И видел, как Малютка вытирает с глаз кровь. Фэнси протянул ему свою бандану.

— Разбей ему башку, пока он ничего не видит, — уловил парень чей-то тихий совет, и понял, что должен это сделать, иначе башку разобьют ему.

Но все знали, что Фэнси не хватит духу сделать то, что он должен. Все до единого это знали.

Малютка не спеша протер глаза. Он тоже это знал, когда аккуратно складывал бандану и возвращал парню.

— Спасибо, — сказал Малютка.

Одним движением пальцев он опрокинул стол, и Фэнси полетел с него, как герои комиксов, несуразно размахивая руками и ногами. Малютка прижал его лицом к полу, не давая трепыхаться, потом согнул, как пружину, и швырнул так, что парень пролетел кувырком половину зала. Поспешавший рядом Малютка вытащил его за шиворот на середину бара, и толпа сомкнулась.

Вот оно.

Бледные от удовольствия, плохо освещенные лица казались тусклыми, одутловатыми, нечеткими, словно под водой. Где-то в задних рядах женщина хихикала, как нервная школьница. Когда Малютка зажал голову Фэнси под мышкой, вся комната словно пропиталась кровью.

Малютка перекатил парнишку на бок, придавил тележкой его руку и поднял другую, защищавшую глаза. Он поднял ее бережно и положил рядом — парень не шевелился, как мертвый. Как будто надеялся, что, отказавшись от сопротивления, в последний момент заслужит пощаду.

— Малютка, похоже, он готов.

Малютка с занесенной, как дубина, рукой посмотрел на маленькое белое лицо, такое беспомощное, что оно больше походило на лицо ребенка, чем мужчины.

— Малютка, он спекся.

Так и было: все придвинулись, чтобы разглядеть. Парень был без сознания; его блестящие, невидящие глаза расширились. Занесенный кулак опустился с глухим чавкающим звуком.

Кулак поднялся к тележке, размахнулся со всей силы и снова ударил вперед и вниз, как камнедробилка, по полной сокрушительной дуге.

— Ууф!

Кого-то рвало.

Когда Малютка снова занес кулак, зрители ждали, не поколеблется ли он; они немного отпрянули, как от работающего механизма, но он не колебался. До тех пор, пока с каждым новым ударом каждый в толпе не ощутил, что удары, которые он сам получил от жизни, оплачены. До тех пор, пока лицо на полу не превратилось в пунцовую губку, а зубы Малютки не начали стучать, как в ознобе.

С каждым нечеловеческим стоном, доносившимся с пола, зрители дышали все свободнее.

— Люблю посмотреть на несчастья поближе, — произнес женский голос. Все обернулись и увидели Венеру с красным, приоткрытым от удовольствия ртом и горящими глазами. Она опустилась на колени, обняла Малютку и крепко поцеловала в губы.

Малютка огляделся, как будто пришел в себя, увидел Венеру, посетителей, бар, старину Б. и опущенные жалюзи. Потом посмотрел вниз.

С тихим стоном отвращения он оттолкнул Венеру.

Потому что лицо на полу перестало быть лицом. Это было месиво из хрящей и крови, из него слепо таращился один страшный глаз. На месте разбитого рта вздувались пузырьки пены и крови.

— Сам напросился, — одобрила Венера. — Ты все правильно сделал.

Малютка медленно обернулся, и, пока он оборачивался, Венера отступала все дальше и дальше, заламывая пальцы, превратившись вдруг в потасканную старуху. Малютка подтягивал ремни на тележке и торопливо, доверительно шептал лицу на полу:

— Ты теперь вытертый половик, сынок, — говорил он с горечью, — вытертый половик, как я и все остальные.

Его голос звучал печально до неузнаваемости, сохранился только тембр. Услышав, что старина Б. поднимает жалюзи, Малютка задумчиво погладил острую бородку, сощурился на послеполуденное солнце, и солнце сощурилось в ответ сквозь ползущие вверх жалюзи. Он быстро проехал между столами и баром и выбрался на свет, слившийся в одну цветовую гамму с тротуаром.

Бесшумно и быстро он ехал прочь по длинной убогой улице, подставляя ветру острую бородку, а бродяги смотрели ему вслед и гадали, что означают его слова.

— Прямо как Христос верхом на кресте, а не с крестом на плечах, — заметил кто-то, явно не одобряя такую подмену.

— А по мне, больше тянет на Дьявола, — процедила сквозь зубы Милашка Венера.

— Еще больше потянет на двадцатку или на пожизненное, если не пошевелит колесами, — угрожающе добавил старина Б.

— Пересаливаешь бретцели, старина, — посетовал кто-то. — Безногий так очумел от жажды, что не сумел остановиться.

Старина Б. отнес Фэнси к задней двери бара, принадлежавшего греку Стиву, потом присыпал пол опилками. Налил всем посетителям, но пить ни с кем не стал, а когда клиенты допили, навсегда выпроводил их на улицу.

Запер дверь, налил себе тоже, включил музыкальный автомат, сел к нему поближе среди пустых стульев и стал размышлять о прожитых днях и о тех, что еще предстояло прожить.

Когда настало утро, он все еще был трезвый, музыкальный автомат давно замолчал. Старина Б. упорно пил всю ночь, но чувствовал себя трезвей некуда. Еле шевелясь, как старик, хотя ему едва стукнуло сорок, он водрузил стулья на столы, а кепку — на голову. Подошел к кассе, открыл ящик и навсегда запер за собой дверь.