Рассказы

Грош для бедняка

Трудно понять, что находят некоторые женщины в некоторых мужчинах. К примеру, что могла найти Глэдис в Соботнике? Но чем больше он врал, тем нежнее она к нему относилась. Называла его мой бедный Руди, зато мы все в округе прозвали его На-все-сто.

То есть брехло На-все-сто. Вечно старался доказать, что он — не отпетый голодранец, еще до того, как его так назовут.

Он и с ней с этого начал в первом же разговоре, и она до сих пор его слушает. Не могу сказать почему. Глэдис только раз обмолвилась: «Ложь — для бедняка грош». Как будто хотела что-то объяснить про своего Руди.

Первый разговор у них случился в аптеке — Глэдис сказала подруге, что, сколько себя помнит, всюду натыкается на этого щупленького, в очках. Соботник услышал, и нет бы подойти и сказать: «Да, я здесь живу всю жизнь и тоже частенько вас встречаю». Куда там! Только не Соботник! Не наш На-все-сто. У него все сложно.

— Я не из этих убогих краев, — говорит он ей. — Я из Кентукки. У моей родни там четыре или пять плантаций. А интересуюсь я только скаковыми лошадьми и мятным джулепом.

И для виду называет пару кляч, на которых ставил по пятьдесят центов. В Чикаго он заехал уладить кое-какие мелочи в связи с открытием нового ипподрома во Флориде, и ему еще надо успеть на полуночный рейс, «а вот куда — сказать не могу».

— Стало быть, вам самое время поторопиться, — говорит Глэдис, взглянув на часы. — Как раз успеете.

— Ради вас я отложу поездку на завтра, — принимает он грандиозное решение, сменив тон на более душевный.

— Ради меня не стоит, — говорит она.

Он пропускает ее слова мимо ушей и начинает новую тему.

— Я выпускник Гарварда, — упорно гнет он свое. — Думаю, это сразу заметно.

— А! Так вы и в школе учились? — жизнерадостно спрашивает Глэдис. — Раз такое дело, может, посидим в китайском ресторанчике?

Не сказать, чтоб Глэдис разбиралась в китайской кухне, просто давала ему шанс пойти на попятный.

— В каком хотите, — уверяет он ее, имея сорок пять центов в кармане. — А потом сходим на шоу.

В наших краях с сорока пятью центами за душой ты — голодранец. А Соботник — голодранец даже с двумя долларами.

В китайском ресторанчике он заказывает все самое лучшее, оставляет двадцать центов на чай, так, чтобы Глэдис видела, и тащится за ней к двери как можно медленнее. Не хотел, чтоб она заблокировала ему единственный выход.

— Там на столе бумажка, Сэм, — негромко говорит он кассиру. — Сдачу оставь себе.

Кассир переглядывается с официантом, официант — китаец, метр с кепкой, — догоняет Соботника.

— На столе бумаска нету, — говорит он Соботнику.

— Не надо пускать клиентов, которые воруют деньги со стола, — отвечает Соботник и поворачивает к выходу.

— На столе бумаска нету, — китаец хватает Соботника за рукав.

— Ты что, Джек, хочешь заработать пару синяков?

Соботник снимает очки. В вопросах чести южане — народ щепетильный.

— Проваливай, пока не огреб, — добавляет он. — Я — Соботник.

— Хоть и Блинг Клосби[2]. На столе бумаска нету.

— А ну, повтори! Я тебе мозги вышибу!

— На столе бумаска нету.

И тут Глэдис, которая, по его разумению, должна бы его удерживать, помогает ему снять пальто.

Чтобы оттянуть время, он и жилетку снял. Пока закатывал левый рукав, собралась небольшая толпа. Китаец спокойно ждет. Как только Соботник закатал правый рукав, китаец одним движением схватил его за грудки, рванул на себя и сбил с ног ударом в зубы.

Соботник распростерся на снегу. Глэдис подсунула ему под голову пальто и жилетку, вместо подушки, и расплатилась с официантом из собственного кошелька.

Как только опасность миновала, он встал, полный достоинства, но не благодарности.

— Видишь человека первый раз в жизни — и такие шуточки! — набросился он на нее. — Забрать доллар, который я оставил официанту, чтоб он меня по твоей милости чуть не убил!

— Тебе нечего волноваться из-за этого доллара, — успокоила его Глэдис. — Ты мне ничего не должен.

Вот такая девушка. А могла выбрать себе любого нормального парня из дюжины соседских парней, она и сама вполне нормальная. Так нет, взялась исправлять чванливого голодранца и лечить его уязвленную гордость всякий раз, как он сядет в лужу по собственной дурости.

Она выручила его, когда ему дали условный срок только за то, что он выпил в кабаке две кружки пива. Зашел неизвестный тип, прикинулся пьяным, два раза заплатил Соботнику за выпивку. Соботник испугался, что какой-нибудь прохвост обчистит его захмелевшего приятеля, поэтому согласился взять у него на хранение часы и положил себе в карман. Потом они выпили еще, и тут, конечно, подонок начал голосить, что у него украли часы.

— Лишний раз понимаешь: не делай людям добра, если не хочешь вляпаться сам, — сказал он Глэдис в тот раз. — Делать людям добро — это моя слабость.

Она оберегала его от неприятностей до конца условного срока. Как-то вечером он поскользнулся, и статья на этот раз выходила серьезная. Тротуар был скользкий, как паркет в танцзале, любой мог упасть. И, падая, разбить локтем витрину. В темноте такое с каждым может случиться. Витрину ювелирного магазина. Но попробуй что-нибудь объяснить полицейским!

Она добилась замены статьи на другую: «Нарушение общественного порядка в состоянии алкогольного опьянения», он получил еще два года условно. За эти два года полиция задержала его один-единственный раз, когда он срезал путь, чтобы положить цветок на могилу матери. Он шел дворами в цветочную лавку, никого не трогал, около трех часов ночи, когда его остановила полиция. Соботник затруднился объяснить, какое отношение цветочная лавка имеет к ванне, которую он тащил на плечах, потому что — этого он не стал отрицать — нести одновременно букетик фиалок было бы несподручно. Но оказалось, что ванну кто-то бросил на дороге, а он, будучи добропорядочным гражданином, просто исполнил свой долг и убрал ее с дороги, ведь впотьмах на нее могла налететь и сломать себе ногу лошадь какого-нибудь молочника. У водопроводчика пропало кое-что еще, по мелочи, например, электрический фонарик и ломик, но он забрал заявление, когда этим занялась Глэдис, и суд квалифицировал дело как «Умышленное нанесение вреда чужому имуществу».

Соботник отсидел девяносто дней, а когда вышел, они с Глэдис объявили помолвку в местном танцзале. Пили много, и в какой-то момент Глэдис потеряла его из виду. Она даже не знала, что он ушел, пока не увидела в дверях полицейского. Соботника взяли на станции Расин-стрит, в двух кварталах от танцзала, и кое-кто из нас отправился туда вместе с Глэдис.

Ну, ясное дело, в отделении он угрожал подать иск на сто тысяч долларов к компании «Роял кэб» и ее водителю, написавшему заявление. Как Руди объяснил Глэдис, вся его вина состояла в том, что он нажал на клаксон, вызывая отлучившегося водителя такси, потому что собирался куда-то ехать. Но водитель утверждал, что Руди сидел в машине, за рулем, а на клаксон нажал случайно.

Ему собирались предъявить обвинение во взломе автомобиля, но он отделался «мелким правонарушением». Глэдис сказала судье, что утром в это воскресенье у них свадьба. До вечера субботы Руди ни разу не поскользнулся.

Это случилось в универмаге Голда, в присутствии толпы.

Еще в юные годы, когда носил короткие штанишки, Соботник приворовывал в галереях Голда. Он знал, что единственное оружие во всем универмаге — допотопный револьвер — принадлежит старому лифтеру грузового лифта. Этот лифтер, старше самого Голда, только и делает, что дремлет, привалившись к двери лифта. У него тут что-то вроде пенсии.

Соботник решил, что он может забрать у старика пистолет, не опасаясь за свою жизнь. Остальное, по его расчетам, было проще простого. Он начал обдумывать свою идею в кабаке по соседству с «Голдом», и чем ближе к вечеру, тем больше она ему нравилась. Он не понимал, почему не додумался до этого раньше.

Но когда он выбрался из питейного заведения и увидел, что в «Голде» уже зажглись огни, а длинная улица погружается в сумерки, то мигом протрезвел и быстро вернулся в бар, не успев даже понять, что именно его напугало: огни или темнота. Он снова хорошенько надрался, в кредит, за счет Глэдис. Был уже девятый час вечера, когда кредит иссяк и он смутно понял, что слишком долго обдумывает свою идею. Сейчас он должен ее воплотить, пьяный или трезвый. Соботник никогда столько не выпивал, но никогда не чувствовал себя таким трезвым.

— Она у меня узнает, и все остальные тоже! — пообещал он себе.

И ринулся в магазин, уже не обращая внимания на яркие огни.

Он шел по центральному проходу мимо чулочной галантереи и отдела скобяных товаров к грузовому лифту, где бездельничал местный охранник. Соботник с силой ткнул его пальцем в поясницу.

— В лифт, легавый! — он отнял у старика револьвер, впихнул его в лифт и гаркнул:

— В подвал! Быстро!

Очки у него запотели, но он слышал, как хлопнула дверь лифта и заскрипели тросы, унося кабину вниз. Десятка полтора покупателей плавно, как в замедленной съемке, обернулись в его сторону. Какой-то комок между зубами мешал ему дышать — он сообразил, что это носовой платок, но не помнил, когда его туда засунул. Соботник увидел себя со стороны: тщедушный очкарик с землистым цветом лица, в зеленом галстуке, с грязным носовым платком в зубах, размахивает здоровенным револьвером; он выплюнул платок и услышал собственный голос, разнесшийся по торговым галереям. Подобно бесконечному эху, подхваченному лопастями потолочных вентиляторов.

— Лицом к стене-е-е! Все-е!

Он видел, как они поворачиваются к стене, по одному, по двое, среди них — старик Голд со стиральной доской под мышкой и верзила-швейцар с мотком бельевой веревки в руке. Все они медленно поворачивались к стене. Он видел скукоженное лицо кассирши, белое, похожее на срез яблока, с угольной линией бровей и красным ртом. Это лицо, похожее на срез яблока, медленно скрывалось из виду, сползало вниз, как лифт; он услышал удар об пол и понял, что у нее обморок.

Перегнувшись через прилавок, он рывком открыл ящик кассы и увидел специально для него сложенные стопки банкнот. Десятки, двадцатки, пятерки и долларовые бумажки шершавились под его холодными потными руками, а в крайнем отделении сияли монеты по десять, двадцать пять и пятьдесят центов. Он перегнулся еще сильнее, так, что начал терять равновесие, и выпивка подступила к горлу. Он что-то бормотал и, одурев от жадности, нависал над кассой. Одна монета звонко покатилась по полу в сторону отдела мужских товаров, он погнался за ней.

Проделав несколько нелепых пируэтов, за которыми наблюдали шестьдесят пар глаз, настиг монету возле вешалки с демисезонными пальто. Быстро отправил ее в карман, сдернул с вешалки самое яркое пальто и стал напяливать его, путаясь в рукавах, но в этот момент над прилавком с косметикой возник нос Голда. Вооруженный стальной стиральной доской, старик вынырнул в метре за спиной Соботника, огрел его этой доской по затылку и по инерции сам повалился на прилавок. Соботник рухнул, как подкошенный, револьвер с грохотом полетел по проходу.

После этого добрая половина покупателей, отпихивая друг друга, пытались оседлать Соботника, пока старик Голд вязал его бельевой веревкой. Впопыхах и от волнения Голд примотал к нему и себя. В какой-то момент Руди вяло приподнял голову и тут же снова получил по ней стиральной доской. Старик никак не мог освободиться от пут.

Возле магазина собралась вся округа. Когда полицейские грузили в фургон Руди заодно с примотанным к нему Голдом, толпа ликовала, но только Глэдис узнала Соботника — по ботинкам, за которые сама заплатила. От Руди, обмотанного несколькими метрами бельевой веревки, остался только кончик носа — он торчал, словно из гигантского улья.

В участке полицейским понадобилось десять минут, чтобы отвязать Соботника от старика Голда, и еще десять, чтобы привести его в чувство. Когда он, наконец, очнулся и сел, мокрый от вылитой на него ледяной воды, то первое, что увидел, была Глэдис. Его очки сгинули в свалке, и он близоруко щурился, как будто с нетерпением ждал от нее объяснений.

На самом деле это полицейские ждали объяснений от него, но ожидания полицейских его нимало не волновали. Он их игнорировал.

— Пусть скажет, зачем все это устроил? — наседали на Глэдис озадаченные служители порядка.

— С чего ты решил, что сумеешь унести ноги после такого дурацкого номера? — спросила она, ласково обняв его за хилые плечи.

— Детка, ничего я не собирался уносить, — ответил он. — Я пошел подобрать себе пальто на свадьбу, потому что хотел тебе понравиться. А револьвер прихватил для защиты, вот и все. Но пока я примерял пальто, они вдруг решили, что не дадут мне за него заплатить! Я хотел заплатить — так не дали! Ты ведь не хуже меня знаешь, даром я ничего не беру.

Полицейские посмотрели на Глэдис, Глэдис посмотрела на полицейских. Потом вздохнула.

— Вместо священника нам понадобится адвокат, — сказала она. — Похоже, наш медовый месяц пройдет в исправительном доме.

— Я буду защищаться сам, — заявил Руди. — Я знаю свои права. Я сошлюсь на неписаный закон. Это была самозащита. Меня обвиняют в том, за что я уже сидел, я подам в суд за незаконный арест.

Мысль о незаконном аресте явно не давала ему покоя.

— Если ты сейчас же не закроешь рот, это я на тебя в суд подам, — предупредила она, наконец-то обозлившись. — Ты признаешь себя виновным, чтобы смягчить приговор, и отсидишь срок до последнего дня. А когда выйдешь, тебя отдадут мне на поруки с пожизненным испытательным сроком. И с этого дня врать ты будешь только дома, а вне дома будешь работать.

Руди не сказал ни слова. Как будто до него начало что-то доходить.

Прошло уже лет десять, как Руди отсидел последний срок, и с тех пор он ни разу не попадал в истории.

Но что имела в виду Глэдис, когда сказала про грош для бедняка, я до сих пор так и не понял.