Рассказы

«Миссия миссис Гранди»

— Тогда золотые россыпи были только-только открыты, и священники здесь жили дружной семьей, — сказал Мик Райан. — Католический поп покуривал сигары, ходил на скачки, пил в баре вместе с рабочими приисков и старателями, а протестантский пастор не постеснялся разыграть бочонок пива в пользу церкви.

— Заливаешь!

Сомнение только подхлестнуло Мика.

Мы сидели в Далеком под навесом из виноградных лоз, на парусиновых стульях. Перед нами, залитая лунным светом, лежала широкая дорога, росший посередине ее сухой эвкалипт казался серебряным на фоне темных холмов. В темноте светились только огоньки папирос и трубок. Впрочем, на крюке над входом в бар висел старый фонарь, указывая путникам, что здесь находится гостиница Райана, единственная на всем долгом пути от Кулгарди до побережья.

— Это сущая правда, — сказал Мик и в его голосе зазвучало лукавство. — Преподобный Том Харти попросил О’Каллагана, который содержал пивную в Кулгарди, внести свою лепту на строительство англиканской церкви.

О’Каллаган ответил, что он католик и не может жертвовать на строительство протестантской церкви, но что он даст преподобному Тому бочонок пива — разыграть в лотерею. Так и сделали, и розыгрыш бочонка принес сто фунтов. Пресвитерианцы немало пошумели по этому поводу. А вот еще был у нас методист-проповедник, как же его звали?

— Его преподобие Бенджамен Сперроу[1], — донесся с крыльца голос миссис Райан.

Она сидела на ступеньке, прислонясь к стене, отдыхая после целого дня работы на кухне. Свет от керосиновой лампы, висевшей где-то в глубине дома, очерчивал золотой каймой ее голову и плечи, озарял огрубевшие от работы руки, неподвижно лежавшие на коленях, но лицо ее, повернутое к Мику, оставалось в тени.

— Именно, его преподобие Бенджамен Сперроу, — согласился Мик.

— Хотя ты, Майкл, всегда называл беднягу Сприггом, — напомнила Мэри.

— Спригг или Сперроу, какая разница, — сказал Мик. — Впрочем, уж кому-кому, а ему попалось подходящее имя. Настоящий был задиристый воробей. Гордился своими трудами на ниве господней и презирал прочую священническую братию, жившую в настоящем дьявольском пекле, каким был в ту пору Кулгарди. Правда, он сильно изменился после того, как побывал в Далеком в то рождество, когда венчалась Китти Нанкарроу, а Корни Вест погорел.

В темноте послышался смешок.

— И поделом ему, — сказала Мэри Райан. — Что это за человек, который говорит женщине, да еще самой порядочной во всей округе, что он, видите ли, не может осквернить себя пребыванием в ее доме?

— Корни? — вдруг воскликнул Крупинка О’Брайен. — А что с ним потом сталось? Он жил в Дей Доуне, когда мне там повезло. Он и Чарли Гусь открыли в поселке тайный игорный дом и без разрешения торговали спиртным. Ну и играли же они! Во что угодно! У Чарли была старая гусыня, которую он выдрессировал клевать камешки, и вот мы держали пари — какой она клюнет первым. У Корни однажды играли в покер день и ночь напролет. Целых три недели. Мексиканец Джек проиграл тогда самородок в сто пятнадцать унций.

— Мексиканец Джек? Это тот парень, который приспособил туземок добывать ему золото на россыпях в Кью?

— Он самый. Долговязый такой американец. Разгуливал в бумажных подштанниках и сапогах, с красным платком на голове. Он заставлял двух-трех туземок волочить по земле сучковатые ветки, а сам шел за ними и подбирал золото, которое им удавалось вывернуть из земли.

— Говорят, он с их помощью подбирал недурные штучки, — сказал Джим.

— И большая часть их перекочевывала к Корни, — продолжал Крупинка. — Ну и жулик был этот Корни! Из породы разорившихся аристократов-шулеров, но чертовски остроумный. Ребята вокруг него помирали со смеху, пока он обирал их до нитки. Однако, когда пришло время рассчитываться, обнаружилось, что мексиканец Джек тяжеловес. Поразмыслив в трезвую минуту, сколько мог стоить самородок, который Корни у него забрал, Джек пришел к заключению, что его обдурили, и принялся тузить Корни. Только Корни согласился убраться подобру-поздорову и смылся, оставив Джеку свое заведение.

Беседа у Райана всегда шла таким вот извилистым путем, со многими отступлениями от первоначальной темы.

— После этого он и появился здесь, — продолжал Мик. — Далекое тогда процветало. Работа на прииске «Уампа Риуорд» и на парочке других по соседству шла полным ходом. Рабочие привезли сюда своих жен и детей, а вдоль дороги старатели настроили палаток и хижин, чуть не до самых Соленых озер. На краю поселка Корни выстроил себе лачугу из сухостоя и мешковины. Вырезал кусок жести из старой керосиновой банки, написал на нем черными буквами «Миссия миссис Гранди»[2] и повесил эту вывеску над дверью.

Как-то раз, вскоре после рождества, преподобный Том Харти передал с одним десятником, что в первое воскресенье следующего месяца он приедет к нам провести службу и крестины, а вместе с ним — новый методистский священник, который обвенчает Китти Нанкарроу и Эда Флетчера, и предупредил, что они приедут пораньше, перед обедом. Ясное дело, преподобный Том мечтал о пироге с начинкой из попугаев и о козьем сыре, которые так здорово готовит миссис Райан.

«Скажите Мику, чтобы он не забыл поставить пару бутылок пива на лед», — наказал он Падди Моррису.

Лениво курившие слушатели задвигались, послышался смех и скрип складных стульев. Неплохо пошутил Том Харти. Лед в Далеком!

— А помнишь, как ты расквитался с Баком Кварцем, Мик? — спросил кто-то и пояснил: — Мистер Кварцтермен ездил смотреть свою заявку на горе Фрейзер и потом заехал сюда с тем парнем, которому он намеревался ее продать. Сам он предпочитал свою гостиницу в Кулгарди. Кварц за этот день высох, как деревянный идол, — с утра ведь он был в пути, — а все же решил сострить и попросил у Мика кружку теплого пива. Тот дал ему, а Бак выплюнул первый же глоток да как стукнет кружкой по столу.

«Разве так ведут дело, Мик? — говорит он ему. — Почему ты не студишь пиво?»

«Как хочу, так и содержу свое заведение, — ответил ему Мик и выплеснул пиво в помойное ведро. — Езжайте-ка в соседнюю гостиницу, где дело ведут по всем правилам».

А эта соседняя принадлежала самому Баку, только до нее было шестьдесят миль. Вот и пришлось мистеру Кварцу, ехать туда со своим покупателем, загнав по дороге пару лошадей и не хлебнув ничего крепче воды или чая.

Не в первый раз приходилось Мику слышать, как другие передают ему им же сказанные слова.

— Так вот, — продолжал он невозмутимо, после того как смех затих и все опять спокойно уселись по своим местам, — за день до прибытия их преподобий хозяйка моя отрядила ребят настрелять ей зеленых попугаев. Полночи сидели мы с ней, ощипывая этих дьяволов, пока все кругом не позеленело от перьев. Достопочтенный Том любил покушать, а что касается моей хозяйки, так уж когда она захочет, то никто лучше ее не сготовит паштет из попугаев со свиным салом да с портвейном для аромата.

На следующий день, когда тележка преподобного Тома остановилась у наших дверей, пирог был уже в духовке, а пиво студилось в погребе. Был уже полдень, и жара стояла страшная, с ветром и пылью. Лошади едва держались на ногах, да и у преподобного Тома и его спутника вид был немногим лучше. Они сбились с пути и чуть не умерли от жажды в дороге. Я занялся лошадьми, а Мэри вышла встретить священников.

«Идемте в дом, — говорит она им, — Мик позаботится о лошадях. Вы небось едва живы от жары и усталости. Сейчас я налью вам по кружечке пивка, а как скажете, так и обедать будем».

Ну, вы знаете, что преподобный Том от пива не отказывался. Он всегда был готов распить кружку-другую с кем угодно.

«Уж не ангел ли это божий говорит со мной?» — обращается он к Мэри и идет прямо на веранду.

Но другой-то парень не торопится.

«Нет, — говорит, — я туда идти не могу».

«Куда туда?» — спрашивает Мэри, святая наивность, а сама оглядывается вокруг.

А он уставился на нашу входную дверь, свежевыкрашенную в прекрасный зеленый цвет, — скажу я вам, — как будто она ведет прямехонько в пекло к дьяволу.

«Идите же, не валяйте дурака», — говорит ему преподобный Том.

«В чем дело?» — спрашивает Мэри; а сама думает: уж не спятил ли преподобный Спригг, или как его там, от жары и долгого пути, — может, ему голову напекло?

«Нет, — говорит Бенджамен. — Нет, мне очень жаль, но я не могу принимать пищу в этом доме».

Ну, Мэри решила не спорить с ним и говорит:

«Что же, забирайте еду и идите с ней вон туда под дерево, если вам так больше нравится».

«Послушайте, — говорит ему пастор Том, — имейте в виду, что в Далеком больше негде поесть. К тому же мистер и миссис Райан мои старые друзья».

«Должен сказать, что я удивляюсь вам, мистер Харти, — говорит ему преподобный Спригг. — Служитель божий и… посещаете кабаки. Хороший пример вы подаете! Что люди скажут? Что скажут ваши прихожане?»

«Мои прихожане? Да здесь их ни одного нет, осел ты эдакий! — говорит ему Том. — А если бы и были, так где же бы, они думали, мне остановиться, как не у Райанов?! В Далеком нет ни отелей, ни пансионов. Кроме того, я уже сказал вам, что мистер и миссис Райан мои старые друзья, и я не откажусь от беседы с ними ради сорока отелей и пансионов».

«Мне больно это слышать», — говорит Спригг.

Тут достопочтенный Том подошел к воробью этому, ухватил его за воротник, подтянул к себе и говорит:

«Ну вот что, дорогой мой, вы тут что-то перепутали. Майкл и Мэри Райан порядочные люди и содержат они вполне приличное заведение. Живут они здесь давным-давно. Что называется старожилы, срослись с этой местностью. Мэри здесь вместо повитухи —. бесплатно, задаром помогает женщинам на приисках на много миль вокруг. И Майкл не одному из здешних старателей помог стать на ноги. Вас выгонят вон из поселка за одно только плохое слово о них».

«Мои убеждения не позволяют мне переступить порог трактира», — отвечает ему преподобный Спригг.

Тут у пастора Тома лопнуло терпенье.

«Хорошо, — говорит он, — делайте, как знаете. Только к концу дня вы, наверное, поумнеете и уж во всяком случае проголодаетесь как следует».

Если бы вы видели, как они стояли там на ветру друг против друга, словно два злых петуха! Преподобный Том Харти был мужчина крупный, полный, лицо у него было красное, как у деда-мороза, усы седые, курчавые. Стоял он без пиджака, рубашка и брюки покрыты красной пылью, а на голове старая соломенная шляпа с широкими полями, в которой он всегда разъезжал по приходу, — у нее с полей свисали на веревочках кусочки пробки, чтобы отгонять мух. А достопочтенный воробей одет щеголем — в шерстяном пиджаке, в черной шляпе и в чесучовых брюках. Воротничок у него на шее взмок от пота, а огромные очки так и горят на солнце.

«Я пойду к миссис Гранди, — говорит он, — она не откажет мне в чашке чая».

«Миссис Гранди?» — спрашивает Мэри.

«Да, — говорит преподобный Спригг, — когда мы подъезжали к вашему городку, я заметил миссионерский домик, с табличкой над дверью — «Миссия миссис Гранди».

«Правильно, — говорит пастор Том, а сам ухмыляется в мою сторону. — Идите попейте чайку у миссис Гранди».

Ну, достопочтенный Спригг и пошел, да с таким довольным видом, как будто он не нас с Мэри, а самого дьявола посрамил. А мы с пастором Томом сели вот там (В тени и выпили пивка да поговорили о старых временах, пока Мэри не позвала нас обедать. Хороший был старичок! Где он только не побывал! Ну и надо сказать, что от Дей Доуна до Южного Креста не было другого священника, включая самого отца Мак-Нейла, которого бы рабочие на приисках и старатели уважали больше, чем его. В любом поселке парни шли слушать его проповеди, просто чтобы сделать ему приятное. Денег у него никогда не было. Один бог знает, на что он жил. Как-то раз его прихожане в Кулгарди сделали сбор ему на костюм, так им пришлось самим же и купить его, а то он бы роздал эти деньги. Только все равно он летом подарил брюки от этого костюма какому-то старику, — тот, мол, больше в них нуждается.

Ну, пирог у Мэри вышел на славу. Каждая птичка подрумянилась, а внутри сока полно. Преподобный Том, так сказать, галопом проглотил их с полдюжины и взялся за козий сыр.

— И за кекс с изюмом, — добавила Мэри.

— Хотя надо признаться, что пиво-то было не со льда. Где уж там! Температура в тот день была градусов сорок в тени.

По правде сказать, когда второй святой отец отправился на чашку чая к «миссис Гранди», мы никак не думали, что он весь день проведет с Корни. Как выяснилось, мистер Спригг достаточно отравлял существование своих коллег в Кулгарди, называя их волками в овечьей шкуре и тому подобными именами. Вот пастор Том и решил, что ему полезно будет поискать «миссис Гранди». Это научит его, как вести себя, и докажет ему, что можно быть хорошим христианином, не крича об этом на всех перекрестках. Мы не сомневались, что он скоро вернется обратно.

В те времена в Далеком не было ни одного здания, которое могло бы вместить большое количество людей. Так что служба и крестины, назначенные на пять часов дня, должны были происходить на улице, вон под тем эвкалиптом. А в шесть часов должна была состояться свадьба с угощением у нас в столовой и танцами.

Мэри было неприятно, что бедняга Спригг останется голодный, и она кое-что поставила в духовку — придет, мол, и поест там под деревом. Потом она занялась свадебным угощением, а преподобный Том пошел в нашу парадную комнату вздремнуть малость после обеда. Устал он с дороги, да и уж годы свое брали.

Корни потом рассказывал, что он совсем растерялся, когда вдруг увидел преподобного Спригга около своей лачуги — стоит себе и смотрит на вывеску. Ребята еще не начинали собираться, и Корни был занят уборкой после вчерашнего веселого вечера.

«С добрым утром, — говорит Сперроу. — Дома ли миссис Гранди?»

«Нет, — говорит Корни, — нет ее», — а сам думает; что это за тип явился?

«Ах, — растерянно говорит преподобный Спригг, — значит, ее нет дома?»

«Она пошла погулять», — говорит Корни.

«А, пошла погулять», — говорит Спригг.

«Да, — говорит Корни, — это уж у нее самое любимое дело, погулять в воскресное утро».

«И долго она будет гулять?» — спрашивает Спригг.

«Трудно сказать, — отвечает Корни. — Может быть, весь день. Такая там, говорит она, тишь и благодать около озера».

«Около озера? — говорит Спригг. — Если бы я знал дорогу, я мог бы пойти встретить ее».

«Первый поворот направо, — отвечает ему Корни. — Потом идите по тропинке налево. Пройдете старые разработки и увидите несколько тропинок, начинающихся от шурфа, который Янки Делвар заложил возле взорванной скалы. Так вот идите по третьей налево, а потом сверните на запад, прямо через скрэб, может быть вы ее и встретите».

«Направо, налево, третья налево, потом…» — преподобный Спригг озадаченно смотрел на Корни, который размахивал руками, указывая куда-то вдаль.

«Я, пожалуй, заблужусь, — говорит наконец мистер Спригг. — Я лучше, с вашего разрешения, сяду и подожду миссис Гранди здесь». — Уселся он там на ящике под вывеской у Корни, лицом к дороге, и сидит себе дожидается.

«Замечательная, должно быть, женщина, эта миссис Гранди», — говорит преподобный Спригг немного погодя.

«Еще бы, — отвечает Корни, — замечательней не бывает».

«Когда посреди всех этих жалких хижин и палаток я увидел этот домик с вывеской «Миссия миссис Гранди», я был тронут, глубоко тронут, — говорит ему мистер Спригг. — Но скажите мне, друг мой, благословен ли труд ее?»

«Благословен ли?» — спрашивает Корни.

«Охотно ли здешние рабочие и старатели приходят слушать ее проповеди?»

«Еще бы, — говорит Корни, — от них отбоя нет. А уж во время игры ни на что, кроме стоячих мест, не рассчитывай».

«Во время игры?» — спрашивает Спригг.

«То есть проповеди», — поправился Корни.

«Подумать только, что именно женщина решилась сеять семя добра в такую грубую и каменистую почву, — говорит Спригг со вздохом. — И когда же бывают молитвенные собрания миссис Гранди?»

«А в любое время, — отвечает Корни, — стоит только парням собраться».

Ему уже порядком надоело общество его преподобия, тем более что теперь в любую минуту могли пожаловать клиенты и посторонние были нежелательны. Но Корни никак не мог избавиться от мистера Спригга.

«Не выпьете ли кружку пива?» — спрашивает Корни.

«Благодарю вас, — говорит Спригг, — очень вам признателен, мистер… мистер?..»

«Корнуоллис Вест, сокращенно Корни», — отвечает Корни.

«Ужасный нынче день, не правда ли, мистер Корнуоллис Вест? — говорит Спригг, вытирая пот с лица шелковым платком. — Не помню, когда еще я так страдал от жажды. Меня зовут Сперроу. Преподобный Бенджамен Сперроу».

«Рад с вами познакомиться, мистер Сперроу», — говорит Корни.

Он вынес ему кружку пива. Мистер Спригг выпил ее одним духом. Корни налил ему еще одну кружку и сам выпил с ним. Потом они выпили еще раз за здоровье друг друга.

«Давненько я не пил такого освежающего напитка, — говорит мистер Спригг. — Признаюсь вам, друг мой, что я шел сюда с надеждой, что миссис Гранди предложит мне выпить с ней чашечку чая».

«Чая? — говорит Корни с таким видом, как будто он никак не припомнит, что это за штука такая. — Нет, этого она никогда не потребляет».

«Никогда не пьет чая?» — удивляется Спригг.

«Ничего крепче воды!» — отвечает Корни.

«Подумайте!» — говорит достопочтенный Спригг.

«Хотите еще пива? — спрашивает Корни. — Я его сам варю».

«Не откажусь», — говорит Спригг.

Когда к вечеру начали собираться посетители, чтобы начать игру, проповедник лежал как труп, а Корни пел над ним псалмы. Пиво свое Корни делал в бочках из-под рома. Он мне давал любые деньги за бочки, в которых мне возили особо крепкий ром. Так вот по воскресеньям, когда начиналась самая азартная игра, стучали кости и деньги кучами лежали на столе. Корни подавал свое домашнее пиво.

«А ну-ка выпей пивка», — говорил он каждому, у кого еще оставались деньги в кармане. Сначала сваливался один, потом другой, а потом, когда все они оказывались под столом. Корни забирал деньги. Утром ребята просыпались, и никто из них не помнил, как что было.

Ну, в то воскресенье дела у Корни шли бойко. Пока преподобный Спригг лежал в углу, как бревно, парни в чем-то не поладили между собой. Джек Миле и Тупой Лом не сошлись во мнениях по какому-то вопросу, — ну, и Корни оглянуться не успел, как началась общая потасовка и все его пивные бутылки пошли в ход. А уж прямо скажу, хуже нет как удар пивной бутылкой по голове. Преподобный Спригг пришел в себя, когда кто-то наступил ему на физиономию. Он схватил кусок стекла и, как потом рассказывали ребята, стал драться не хуже других. А потом начался пожар. Должно быть, кто-нибудь еще до драки бросил на пол горящую спичку. Как бы то ни было, но при таком ветре да еще в такой жаркий день огонь мигом охватил всю постройку.

Мы уже сели за вечерний чай. Пастор Том, свеженький как огурчик после сна и душа, расхваливал горячие булочки, которые Мэри испекла для него. Сидим мы втроем, судачим о том о сем и удивляемся — что же это случилось с мистером Сприггом, как вдруг появляется Янки Делвар и говорит, что у Корни произошла драка, что его лачуга сгорела дотла, и не знаем ли мы, откуда там взялся пьяный в стельку поп.

Преподобный Том тут же вскочил и бросился выручать своего собрата. Янки и Эд Флетчер помогли ему доставить сюда преподобного Спригга и уложить его в постель. Ну и видик был у боевого воробья! Ноги его не держали. Шляпу он потерял. Лоб у него был раскроен, воротничок его и чесучовые брюки были все вымазаны в крови и грязи. Ну и, конечно, все в Далеком видели, как его волокли от Корни, а уж, кроме него, ни для кого не было секретом, что представляла собой «Миссия миссис Гранди».

И крестины и свадьба должны были происходить вон под тем эвкалиптом, на середине дороги. Матери с младенцами на руках, мужчины, женщины и дети со всех соседних приисков стояли, ожидая начала службы, но как только пастор Том в белом одеянии, со святой водой в серебряной чаше и; всем прочим в руках направился к дереву, поднялся пыльный смерч, плотный, как стена, и все бросились в наш дом. Можно было подумать, что вся пустая порода поднялась в воздух. Глаз нельзя было открыть из-за песка и гальки. Говорят, что старик Хонибан нашел после у себя в ушах два самородка. Потом грянул гром, засверкали молнии, и дождь хлынул как из ведра.

«Вот так штука, — говорит пастор Том. — Как же быть? Я приехал крестить новорожденных, но в такую погоду их можно только утопить под открытым небом. Не устроишь ли ты нас у тебя в буфете, Мик?»

«Ясное дело, устраивайтесь, — говорю я. — Отец Мак-Нейл как-то раз уже устраивал здесь исповедальню!»

В два счета мы расставили в зале стулья, а стол пододвинули к стене, чтобы пастору было где расположиться с чашей и книгами. Мэри принесла вазу с цветами из столовой, где уже был накрыт стол для свадебного пира. Со стены нашей спальни мы сняли большую картину, изображающую святое семейство, и повесили ее над головой пастора Тома. И стал наш буфет не хуже любой порядочной часовни, — только в спешке мы забыли убрать старый календарь, да мой карабин так и остался висеть, как какой-нибудь святой заступник, рядом со святым семейством.

Когда в зал вошли все матери с младенцами, вся молодежь, все рабочие и старатели с приисков Уампа и Соленых озер, народу набилось столько, что мужчинам пришлось стоять по двое и по трое в ряд.

Ну, младенцев окрестили. Двойню Хейров, и старшего сына Мата Андерсона, и младенцев Брауна, Джонса и Мак-Интера — всех этих Вильямов и Мод.

— И Майклов и Мэри?

— Наверное, и так. В те времена в Далеком ни одни крестины не обходились без того, чтобы кого-нибудь не назвали Майклом и Мэри.

И каждый образчик первородного греха, как только преподобный Том окрестит его и окропит святой водою, начинал орать и визжать так, что пастор велел всем присутствующим петь псалмы, чтобы заглушить этот визг, ну и сам орал слова службы что было сил, да и кое-кто из парней еще помогал ему.

После крестин, когда матери начали кормить грудью своих младенцев, чтобы успокоить их, пастор Том объявил, что ввиду нездоровья его друга, преподобного Бенджамена Сперроу, он сам будет венчать молодых. Он попытался по возможности оправдать преподобного воробушка: что он в Далеком человек новый, что он не знал, какова миссионерская деятельность миссис Гранди и что пиво у Корни много крепче обычного.

Дождь все не переставал, так что пастор Том обвенчал Китти Нанкарроу и Эда Флетчера тоже в нашем буфете, а потом все гости перешли в столовую. Затем ребята сдвинули все столы и стулья в один угол, а Падди Хейр достал свой аккордеон. Ну, вы все знаете, как Падди играет на аккордеоне. Никто в наших краях с ним сравниться не может. Как он заиграет на своем драндулете, так у всех ноги сами идут танцевать. Гуляли мы на свадьбе до утра, и пастор Том от других не отставал. Посмотрели бы вы, как он танцевал с моей хозяюшкой! Ему и так не легко было держаться на ногах, а тут еще Мэри носится не хуже балерины, когда музыка разберет как следует. Во всем доме один только человек лежал бревно бревном — преподобный Бенджамен Сперроу.

Миссис Райан снова засмеялась.

— После того, как мы обмыли и перевязали ему голову и уложили его в постель, — сказала она. — мы забыли о нем в ту ночь. На следующее утро он проснулся больной и несчастный. Когда я меняла ему повязку, я не могла удержаться, чтобы не извиниться перед ним за то, что делаю это в гостинице, торгующей спиртными напитками.

«Не извиняйтесь, пожалуйста, тут уж ничего не поделаешь», — сказал он.

Но больше всего на этом деле пострадала белая кобыла Корни. Должно быть, мистер Сперроу, вернувшись в Кулгарди, рассказал там о пиве, которым его потчевал Корни, потому что, когда Корни отстроился на том же месте и снова принялся за свое, к нам вдруг неожиданно нагрянул акцизный чиновник. Один из парней, услышав, что он расспрашивает про Корни, незаметно улизнул, чтобы предупредить Корни. У того в это время в бочке бродило пиво. Для спасения своей шкуры ему надо было немедленно избавиться от этого зелья. Большую часть он вылил в неглубокую помойку позади дома, но на дне остался хмель, его он не мог выбросить туда. Рыть яму, чтобы закопать его, не было времени, спрятать его было некуда, тогда Корни решил скормить хмель своей старой кобыле.

Посмотрели бы вы, как бедняжка скакала вокруг дома, разрезвилась не хуже двухлетки, сама не понимая, что с ней происходит. А в это время мистер Праут перевертывал все вверх дном в заведении Корчи. Только то, что он искал, было спрятано у кобылы в желудке. Потом она свалилась и уснула, растянувшись прямо на солнце. А акцизный чиновник так и уехал от Корни ни с чем!

Так болтали мы, сидя вокруг Мика и Мэри. В темноте светились огоньки трубок. Взрывы смеха и громкие возгласы нарушали ночную тишину. А перед нами, как река в лунном свете, расстилалась широкая дорога. Посередине ее сухой эвкалипт, огромный и неподвижный, цеплялся ветвями за звезды.

Перевод В. Жак

Безнадежные долги

— Безнадежные долги, — сказал Билл Лангэм, — побольше бы мне таких, как тот, который я получил с Хвата Джо.

Старатели болтали у костра на своей разработке неподалеку от Лолерса. Они предавались воспоминаниям о богатствах, нажитых и потерянных в те времена, когда закладка шурфа в удачном месте с лихвой окупала все труды.

Их порыжевшие, пропыленные палатки ютились между камнями на гребне кряжа. Внизу на сотни миль к северу и востоку расстилалась покрытая мульгой равнина. Окутанные голубоватым туманом заросли походили на огромное озеро, но обманчивая голубизна не скрывала ни капли воды.

Все кругом было выжжено засухой, нигде не было ни травинки. Даже мульга и та засыхала. Раз в неделю Билл отвозил на рудодробилку полный грузовик руды и привозил обратно бак с водой. Когда руда давала хороший выход золота, все трое отправлялись кутить в «Желтую Астру», полуразвалившуюся гостиницу у подножья горы Сэр-Самуэл. Однако уже более двух месяцев руда не только не давала денег на выпивку, но даже не окупала расходов по перевозке.

В начале Макартни напал на хорошую жилу, но она куда-то таинственно исчезла, и Биллу Лангэму надоело искать ее. Он заявил своим товарищам, что уходит. Макартни попросил его не спешить. Он все еще не терял веры в разработку и твердо надеялся снова напасть на богатую жилу.

— Золото всегда капризничает в этих краях, — говорил он, — то появится, то исчезнет, как ему вздумается.

Он твердо верил, что их ждет удача, а раз так думал Мак, то Ловкач Свейн знал — золото где-то близко.

Ловкач пытался уговорить Билла остаться, но безуспешно. Довольно они тут понарыли шурфов, заявил Билл, существуют лучшие способы тратить время. Мак и Ловкач могут ехать с ним, если хотят, а если нет, то пусть себе остаются здесь и сами заботятся о воде и продовольствии.

Ловкача возмущало, что Билл собирался нарушить свои обязательства и отправиться восвояси, прежде чем. Мак решил уйти с кряжа. Но Билл считал: раз грузовик его, то он может делать что хочет, хотя они и договорились, что возглавлять партию будет Мак, а остальные должны подчиняться его решениям.

Когда начало смеркаться. Мак набросал на куске оберточной бумаги расписку, и Билл подписал ее, отказываясь от своей доли и всех прав на заявку. Он собирался уехать на другой день.

Мак был рассержен, но, болтая у костра, ничем не выказывал Биллу своей обиды. Ловкача, однако, сильно тревожила опасность остаться без воды, когда Билл заберет свой грузовик. Ближайший колодец находился в двенадцати милях на юго-восток, и хотя сейчас у них был запас воды, которого могло хватить на неделю. Ловкачу не улыбалась перспектива каждые два-три дня мерить ногами это расстояние, да еще на обратном пути тащить наполненные водой бидоны из-под керосина.

— Ну что ж, Билл, — сказал Ловкач, поглядывая на Макартни, — если ты можешь дать бесплатный совет, как выколачивать старые долги, то я готов послушать. Я разбогател бы, если бы мне удалось собрать хоть часть того, что мне должны.

Худой, как гвоздь, но крепкий и выносливый Ловкач сидел, ковыряя веточкой мульги пепел в трубке. Он уже много лет дружил с Макартни и всегда говорил, что если у кого есть нюх на золото, то это у Мака. Ему самому тоже удалось напасть на два или три богатых месторождения и заработать большие деньги, которые он все опять вогнал в землю, купив акции золотых приисков. Когда они отправились в путь, у него не было за душой ни гроша.

Билл со своим грузовиком попал к ним в партнеры более или менее случайно, хотя оба они довольно давно знали его. За последние тридцать лет они не раз встречались с ним на приисках в разных уголках страны.

— Тебе тоже пригодились бы сейчас те денежки, что ты так щедро раздавал в хорошие времена, а, Мак? — спросил Ловкач.

— Еще бы! — буркнул Мак.

Билл Лангэм расхохотался, вытягивая свои длинные ноги.

— Мой способ не подойдет тебе. Ловкач, — сказал он. — Для этого нужно быть в форме, да и помоложе лет на двадцать. В общем, дело было так. Я начал свою самостоятельную жизнь помощником у кузнеца. Когда мне было четырнадцать, я работал у него молотобойцем за десять шиллингов в неделю. Потом мне удалось наняться в топографическую партию за девять шиллингов в день, и я бросил его. Мы шли в сторону Кулгарди. Когда со мной рассчитались, я получил пятьдесят фунтов. В те времена Джо Харрис, по прозвищу Хват, работал агентом синдиката, скупавшего рудники и прииски. Ты помнишь его, Ловкач?

— Еще бы! — У Ловкача были довольно мрачные воспоминания о мистере Джо Харрисе.

— Так вот, я понравился Джо, — продолжал Билл. — Во всяком случае, так мне тогда казалось. Я был большой рослый парень, но глуп как топор. Я, конечно, скрывал свой возраст, и мне чертовски льстило, что такой важный человек интересуется мною. Нет, пить я не пил, и он даже хвалил меня за это, но мы решили перекинуться в картишки. Сперва так только, для смеха, а потом и на деньги, чтобы интересней было. Джо все похваливал меня — вот какой, мол, молодец. Под утро я вдруг обнаружил, что проиграл все деньги. Я вскочил и заорал, как мальчишка, напрямик: «Ты жульничаешь!»

В ответ на это Джо так двинул мне промеж глаз, что я свалился как сноп.

Прошло восемнадцать лет. Я оказался в Кулгарди — без работы, без гроша в кармане, но в прекрасной форме. Перед этим я тренировался для участия в чемпионате восточных районов для боксеров тяжелого веса. Иду я по Хэннан-стрит и вдруг сталкиваюсь лицом к лицу с Джо Харрисом. Я так и замер на месте.

— Да никак это мистер Джо Харрис? — говорю я.

— Безусловно, — отвечает он, — и я сразу узнал нашего малыша.

— Пойдем выпьем, — говорю я, — в знак того, что я не таю зла. Помнишь, как ты меня звезданул тогда?

Мы пили, болтали, смеялись, и Джо хвастался, как у него все удачно получается и какие деньги он нажил. Дал мне свою визитную карточку — «Мистер Джозеф Харрис. Таттерсол-клуб. Циана — Розовый сад. Южный Перт». Но он уже начал жиреть, и брюхо у него вздулось, как у отравленного щенка. А я был в расцвете сил.

— Так вот, — говорю я ему, — я хотел бы получить мои пятьдесят фунтов.

— Что такое? — говорит он.

— Я хочу получить мои пятьдесят фунтов, — повторяю я. — Сказать по правде. Хват, я шел сюда с намерением получить этот долг натурой. Уж и погуляли бы мои кулаки по твоей шкуре, но раз ты стал такой богатый, то, может быть, предпочтешь расплатиться деньгами?

— Ты что, серьезно? — говорит он, а сам побледнел весь.

— Вполне серьезно. Хват, — говорю я, — и готов доказать тебе, насколько серьезно.

— Ладно, — говорит он.

Он в ту пору стал букмекером и как раз шел на скачки, так что денег у него с собой было достаточно. Вынимает он бумажник и выкладывает денежки. Наличными, без дураков.

— Спасибо, — говорю я и, взяв бумажки, прячу их в карман.

— Восемнадцать лет большой срок, — говорит он, — слава богу, что не всем, кому я должен, приходит в голову выколачивать из меня старые долги.

С этими словами он крепко жмет мне руку — вот провались я на этом месте, если вру! — и уходит.

Билл смачно захохотал, наслаждаясь воспоминанием.

— Да, это хороший способ, Билл, — сказал Ловкач. — Будь я помоложе, как ты говоришь, да будь у меня кулаки покрепче, я сейчас прибег бы к этому способу, чтобы вернуть те триста фунтов, которые я внес за тебя в Дей Доуне, когда тебя хотели упрятать в тюрьму за кражу золота.

Билл добродушно засмеялся.

— Ну, Ловкач, поскольку ни молодости, ни крепких кулаков у тебя нет, тебе этих трехсот фунтов не видать как своих ушей.

— Пожалуй, что так, — задумчиво согласился Ловкач.

Билл заговорил о том, что он будет делать, когда вернется в Кулгарди. Прежде всего найдет себе подходящего собутыльника и немного отдохнет от всех дел и забот, а потом, поскольку его зять занимается промывкой золота из старых отвалов под Фейсвиллом, то он, пожалуй, наймется к нему шофером. Завтра на рассвете он двинется в путь.

Мак резко поднялся с ящика, на котором сидел, и пошел к себе в палатку. Он всегда первым отправлялся спать. Билл зевнул и последовал его примеру. Ловкач один остался у костра.

Мак и Билл уже громко храпели, а Ловкач все еще сидел у костра. Потом он встал и пошел к грузовику. Довольно долго он трудолюбиво таскал тяжелые бидоны от грузовика к старому шурфу в зарослях и прятал их там. Наконец он ушел в палатку, лег на койку, и довольная улыбка расплылась по его старой дубленой физиономии.

Проснулся он на заре оттого, что Билл метался по лагерю и ревел, как раненый бык, изрыгая проклятия и грозя расправиться с Макартни и Свейном. Мак встал и вышел из палатки посмотреть, что случилось. Нехотя поднялся и Ловкач. Он не выспался, у него болела голова и неприятно трещали сведенные ревматизмом суставы.

— В чем дело? — бушевал Билл. — Вы сами прекрасно знаете, в чем дело, черт вас возьми! Выдоили бак, сперли весь бензин, так что мне ехать не на чем. Я вас сейчас обоих в землю вобью. Сукины дети, подложить человеку такую свинью! Да еще делали вид, что мы все друзья… никто ни на кого не в обиде, а сами…

— Послушай, Билл, — прервал его Ловкач, — я считаю, что грузовик — мой. Ты ведь сам вчера сказал, что мне не видать тех трехсот фунтов как своих ушей. Так вот я забираю в уплату долга грузовик. Конечно, он этих денег не стоит, но поскольку у тебя нет другой возможности расплатиться со мной, то я не против, так и быть!

— Ах, ты не против, вот как? — Билл шагнул вперед с явным намерением ударить Ловкача, но Мак подставил ногу, и Билл растянулся в пыли.

— Брось дурить, Билл, — сказал Мак. — Ты и сам уже, не так-то молод теперь. К тому же нас двое против одного. А что касается подкладывания свиньи, то твое намерение смыться отсюда и предоставить нам с Ловкачом топать двенадцать миль за водой стоит большего. Давай садись, и разберемся во всем по порядку.

— Я привел вас сюда, — сказал Мак, — и полгода ковыряюсь в земле не ради смеха. Останемся еще на один месяц — пройдем участок, за который мы сейчас взялись, и если до конца месяца мы не найдем золота, то я сам согласен буду уйти. Только я костьми чувствую, что оно здесь. А пока я чую золото, я не сдвинусь с места.

— Но грузовик теперь мой, — напомнил ему Ловкач.

— Грузовик твой, — подтвердил Мак. — Но я порву бумагу, которую подписал вчера Билл, и если он согласен остаться на прежних условиях, то получит равную с нами долю. А если не согласен, то пусть топает отсюда с суточным пайком.

Это прозвучало как приговор суда, который в прежние времена золотоискатели сами держали над теми, кто нарушал неписаные законы верности товарищам. Билл знал, что его ждет. Он не склонен был отправляться в путь, который, когда кончится вода в его фляге, банка консервов да кусок пресного хлеба, приведет его прямо на тот свет.

— Твоя взяла. Мак, — сказал он.

Мак порвал расписку и бросил кусочки в огонь.

Во время завтрака все, казалось, забыли о том, что произошло. Мак стал рассказывать о причудах золота.

— Два знакомых мне парня разрабатывали заявку близ Наннина, — сказал он. — Дело у них шло прекрасно. Потом вдруг жила исчезла. Полгода попусту покопавшись в земле, они собрали свои пожитки и двинулись дальше. На другой день два других золотоискателя пришли на это место. Перед этим они пьянствовали, и денег у них не было ни гроша. Они спустились в шурф посмотреть, что к чему, поработали часа два и решили, что утром еще раз спустятся попытать свое счастье, но если ничего не обнаружат, то уйдут отсюда. На другой день едва они взялись за дело, как сразу же напали на богатейшую жилу. В первую же неделю добыли триста унций золота, а через месяц или два продали свой участок за семь тысяч фунтов.

— Мы бы тоже неплохо заработали, — с грустью сказал Ловкач, — если бы не продали свою долю в шахте Боуллер, когда жила исчезла и ее никто не мог найти. Новый управляющий обнаружил ее всего в двухстах футах от того места, где пропала старая.

— Не иначе как сегодня мы наткнемся на целый ювелирный магазин, — съязвил Билл.

Час спустя они уже работали в ближайшем шурфе. Накануне Ловкач произвел взрыв, и сегодня Мак, как обычно, спустился первым посмотреть, каковы результаты. Но ни в этот, ни в последующие дни ничего утешительного он не обнаружил. Только в самом конце месяца, когда Мак и сам уже помрачнел и начал терять веру в заявку, он однажды с торжествующей улыбкой обернулся к спустившемуся за ним следом Биллу.

— Иди посмотри, — сказал он, перелезая через обвалившуюся после взрыва породу.

Прямо перед ними сверкало золото; о лучшей жиле нельзя было и мечтать.

— Боже ты мой, милостивый, — рассмеялся Билл, — ну и проклинал бы я себя сейчас, если б Ловкач не надумал взыскивать свои старые долги.

Перевод В. Жак

Герои с шахты

Шахта в зарослях замерла. Черные вагонетки на рельсах у подъемника и ветхий навес над лотками резко выделялись на фоне зеленых, озаренных солнцем деревьев. В тишине звучало протяжное мелодичное посвистывание птицы-лиры.

Только вчера здесь повсюду раздавались голоса мужчин и подростков, которые торопились к своей смене, посмеиваясь, подталкивая друг друга. Визг вагонеток, грохот угля, сыплющегося из дробилки на железнодорожные платформы, — весь этот многоголосый шум, когда работа была на полном ходу, раскатывался далеко по тихим холмам.

Теперь здесь стояла тишина. Казалось, в самом воздухе ощущалось что-то трагическое.

Что же произошло?

По дороге брел старик шахтер, он и рассказал мне об этом.

— На шахте погиб паренек, — сказал он. — Молодой Кен Миле, коногон. Такой хороший парень, редко встретишь! Я знал его с малолетства… Частенько ходил с ним и с его отцом на охоту или рыбачить на озеро… И вот он умер. Все внутри переворачивается, когда случится такое, да еще с кем-нибудь из молодых. А ведь могло убить несколько человек, если бы молодой Кен не остановил вагонетки, которые неслись на них. Он самый настоящий герой.

— Как же это случилось?

— Проклятые вагонетки, — возмущенно сказал старик. — Они старые и изношенные; все крюки еле держатся, сцепления разболтались. Две крайние вагонетки сошли с рельсов, и у остальных четырех соскочили сцепления. Они понеслись под уклон… А Кен как раз вел к ним свою лошадь. Будь все в порядке, он припряг бы к ним лошадь и отвез бы их к дальнему забою.

Он попытался остановить вагонетки, он знал — дальше работают люди, им грозит опасность… Ну и попал под колеса. Проклятая дорога слишком узка. Быть может, он стоял чересчур близко. Никакой ниши, куда можно укрыться.

Каждому шахтеру хорошо знаком страх перед смертью, он ежедневно встречается с ней. Когда человек погибает под землей, по давнему обычаю товарищи воздают ему последние почести: все бросают работу и идут на похороны. Но когда шахтеры Норт Уолла провожали Кена Милса на местное кладбище, они не только выполняли свой обычный долг. Они знали: он умер за кого-то из них, и негодовали, что ему пришлось пожертвовать жизнью.

Несколько дней спустя я отправилась навестить мать юноши. Она жила в маленьком деревянном доме, неподалеку от шахты, у голубого озера.

Горе матерей всего мира было на ее лице: сильном лице трудового человека, обрамленном седыми волосами, В ее глазах, удивительно красивых, отражавших свет и тени зарослей, после смерти сына застыли потрясение и ужас. Он был один у нее.

— Я знаю, — с горечью сказала она, — Я такая же, как многие матери, чьих сыновей убивают на этой войне. Жена и мать шахтера живут в страхе всю жизнь. Они никогда не знают, какое несчастье принесет им новый день. В шахте опасно всегда. Но почему-то я не верила, что это может случиться с моим Кеном. Он был такой жизнерадостный, ему ведь было только восемнадцать лет… Красивый мальчик, высокий и сильный… Слезы ни к чему. Я больше не могу плакать. Это сильнее слез. Но почему это должно было случиться? Почему моего Кена, славного мальчика, раздавили эти ржавые вагонетки? Почему так плохо заботятся о тех, кто работает под землей?

Что можно было сказать, кроме: «В самом деле, почему?»

— Последнее время я все думала, — продолжала миссис Миле, — что Кен слишком много работает. Как только он входил, он без сил валился на стул. Он клал ноги на стол, чтобы они отошли, а я говорила: «Сынок, ты переутомляешься. Не надо так». — «Сейчас война мама», — говорил он. И я знаю, он хотел сделать все что мог, чтобы помочь тем, кто воюет. Он и его отец гордились, что шахта работает много месяцев без остановки.

Каждый скажет вам, что мой Кен был хороший, скромный мальчик: не пил и не курил. Он всегда приносил мне весь свой заработок и потом брал у меня на карманные расходы. Вы не представляете, какой он был заботливый, как старался делать все, что мне приятно. Недавно, когда я лежала в больнице, он прислал мне букетик этих розовато-белых лесных фиалок — он сам их нарвал — и записку: «Поправляйся и возвращайся скорей домой, мама…» И вот он умер. Он, а не я. Что могу я теперь для него сделать? Украсить его могилу! И только!

На шахте в зарослях снова кипит работа. Битва за уголь продолжается. А старые вагонетки все так же тащатся в темноте по узким штрекам, а когда рабочий день кончается, стоят в ожидании среди деревьев, освещенные солнцем.

Шахтеры Норт Уолла не забудут паренька, который погиб из-за разболтанного сцепления, из-за испорченных вагонеток, из-за узких проходов и отсутствия ниш для укрытия.

Безусловно, какие-то меры будут приняты, и жизни других юношей не будет подвергаться ненужным опасностям. Но товарищи навсегда запомнят, чем они обязаны Кену Милсу, и будут чтить его память.

Перевод Е. Домбровской