Рассказы

КОРАБЛИК

Весной Петьке исполнилось три года, а летом он стал совсем взрослым, солидным: если теперь побежит по двору и упадет, поцарапает о землю колени, то не заревет, как раньше, не будет ждать, когда его поднимут, а встанет сам и только недовольно засопит.

Увидит это бабка Арина, уже глуховатая, но на глаза еще острая, и громко закричит, как будто Петька находится не рядом, а на другом конце деревни:

— Чегой это ты распустил свои вожжи зеленые?! Ишь, какие длиннющие, так и шмыгают от носа до губы!.. Иди утру!

Петька подойдет с неохотой, и она вытрет ему нос передником, больно щипаясь из-под него пальцами, а потом поводит его голову за нос туда-сюда.

— Не бегай шибко, не бегай, а ходи, как все люди.

А как не бегать, если за день повидать ой сколько надо?.. Ноги же у Петьки пока короткие.

Даже в доме их на краю деревни в две улицы, таком большом, высоком, что Петька лишь недавно научился перешагивать через пороги, а не перелазить по ним из комнаты в комнату, хватаясь рукой за дверной косяк, было столько комнат, что если ходить по дому, как все люди, то на это, пожалуй, весь день уйдет.

Правда, сколько точно в доме комнат, Петька узнал всего лишь дня три назад, когда его отец, полевод, от которого всегда сухо пахло травами и зерном, выпив вечером чего-то такого из стакана, покрякав и похрустев на зубах огурцом, поставил сына меж своих колен и решил учить его арифметике.

— А ну, скажи, Петька, сколько будет один и один?

— А один — это че? — спросил Петька.

— Ну, один, понимаешь, это один… Если один, понимаешь, палец, то это и есть один. — Отец медленно сжал руку в кулак и отделил от кулака указательный палец, поставив его свечкой.

— Видишь, один?..

Поморгал на Петьку чуть побелевшими глазами и поднял средний палец. Оба пальца теперь растопырились.

— А вот еще один… Что же теперь получается, раз один да один?

— Лога! — радостно крикнул Петька, мигом сообразив все.

— Какие рога-а?.. — удивился отец. — Вот неуч-то… Два будет. Два.

Но учебу он решил продолжить, поднял еще один палец и спросил:

— А если один, один и один?..

Петька с сомнением додумал: «На вилы как бы похоже?..» — но ничего не ответил, а засопел, боясь, что опять скажет не то. Отец отпустил его и вздохнул:

— Три, Петька, три… Вот комнат у нас, к примеру, три, — и почему-то с гордостью добавил: — Этто, понятно, не считая кухни.

В ясную погоду земля во дворе их дома была сухой и бугристой — ее избили копытами две глупые овцы, жившие у них, и телочка Зорька, все скакавшая взад-вперед на своих тонких ножках и любившая вдруг ни с того ни с сего бодать воздух. Она и Петьку пыталась бодать: поскачет, поскачет по двору, задирая хвост с белой кисточкой, и остановится напротив него, расставит в стороны шаткие ножки, наклонит в его сторону голову с черными бугорками рожек.

Тогда Петька брал старый рассохшийся башмак отца, давно валявшийся у входной двери, и тяжело махал им, как молотом, приговаривая:

— Хоть у тебя и два лога, но вот дам по молде, так и не возладуешься.

Зорька шарахалась в сторону и опять скакала по двору и бодала воздух.

Но если шел дождь, то земля во дворе расползалась, становилась липкой и скользкой. Пройдет Петька по двору, и ноги станут тяжелыми от грязи — еле их поднимаешь.

Бабка Арина тогда ругалась, как их сосед старик, стороживший склад с зерном и уходивший туда вечером с ружьем, повешенным на плечо стволами вниз:

— Совсем раскиселился двор, язви его в душу, ноги ажио разъезжаются, как по льду. Хоть бы хозяин наш, папаня твой, разок копытами вверх грохнулся, так, может, меньше бы газеты свои у телевизора читал, а больше по хозяйству старался.

Слушал ее отец, слушал да взял и привез в один день во двор две полные телеги земли, такой желтой, что казалось — она перемешана с солнцем.

— Это че? — удивился Петька.

— Известно че — песок, — хмуро сказал отец и взял лопату.

Весь день он работал во дворе: срыл лопатой лишние бугры, разровнял землю и засыпал двор желтым песком. Сразу набежали куры, оставляя в мягком песке глубокие следы; закудахтав, куры быстро заклевали песчинки.

— Песок — это че, как зелно? — спросил Петька.

— Песок он и есть песок, а никакое-нитакое зерно, — недовольно ответил отец, и, покосившись на дом, непонятно зачем добавил: — Известно — курица не птица… Ноги, вишь, у ней разъезжаются…

Он махнул на кур рукой и крикнул:

— Кыш вы, проклятые, — и опять покосился на дом. — Развели, понимаешь, полон двор частной собственности.

Куры испуганно разбежались в разные стороны, и песок во дворе запестрел от их следов.

Отец вышел на середину двора и широко расставил ноги.

«Как волота», — подумал о ногах отца Петька и стал с интересом ходить взад-вперед под ними.

Отец стоял на одном месте и все что-то высматривал: то наклонит голову, то прищурит левый глаз… А постояв так, он взял лопату и стал копать канаву от одной водосточной трубы до другой и дальше — вдоль стены дома до ворот, там чуть скосил ее, расширил и вывел под воротами до кювета дороги; такую же канаву и тоже до кювета дороги он выкопал и вдоль забора, отделявшего их дом от соседнего.

Солнце теперь из-за песка утрами, казалось, заглядывало к ним во двор раньше, чем ко всем в деревне, а вечерами задерживалось подольше, даже еще как бы и после заката; вода от дождя не стояла лужами, не мешалась с размокшей землей так, что в грязи вязли и разъезжались ноги, а и в песок уходила, и бежала, похлестав из водосточных труб, по канавам за ворота, в кювет дороги.

Быстрые журчащие ручьи со своими стремнинами и заводями, которые со временем образовала вода, подмыв кое-где берега канав, со своими порогами из попавших в канаву камней очень полюбились Петьке, тянули его к себе: постоишь над ручьем подольше, посмотришь на воду — слепящую, если в небе после дождя утвердилось солнце, или замутненную грязноватой желтизной, если еще не совсем разошлись тучи, — на то, как отваливает она кусочки земли от края канавы, и они падают, плюхаясь, в ручей, размокают там, рассыпаются, окончательно зачерняя воду, как перехлестывается вода через небольшие камешки и огибает те, что побольше, расходясь вдоль их боков, и ручей скоро начнет казаться не ручьем, а рекой, а сам ты таким большим, что можешь перегородить эту реку ступней ноги, и тогда вода замедлит свой бег, станет копиться у ноги, взбухать и вдруг стремительно хлынет поверх ноги, понесет, закружит щепки, шелуху от семечек, яичную скорлупу, почерневший окурок и много еще всякого-разного…

Заметил как-то отец Петьку у ручья и сказал:

— Что ж так-то просто глаза на воду пялить. Ты бы лучше кораблики по ручью пускал.

— Какие колаблики? — заинтересовался Петька.

— Какие, какие… А вот такие… Пойдем — покажу.

Дома отец взял подвернувшийся под руку белый лист бумаги, перегнул его пополам, ровно сводя краями, загнул углы листа, сложил его сначала в треугольник, затем в плотный квадратик, старательно разгладил складки твердыми пальцами и потянул квадратик за углы в стороны — получился кораблик с домиком посредине.

— Вот… Пускай в ручей — пусть плывет.

Петька поставил легкий кораблик на ладонь и осторожно понес на улицу, загораживая его, как пламя свечки, ладонью свободной руки — на случай, если вдруг дунет ветер.

Канава чуть помелела, но ручей еще бежал бойко. Присев на корточки, Петька поставил белый кораблик на воду, он закачался на ряби, его потянуло бортом вперед, но он развернулся на стремнине и поплыл, легко касаясь воды и высоко подымая нос.

У Петьки от волнения задрожали колени, он напряженно, приоткрыв рот, следил за корабликом, за тем, как уверенно разрезает он острым носом воду и как за ним тянется легкий, еле заметный след волн, расходясь до краев канавы и неслышно набегая на них; и у него разгорались уши, совсем как тогда, при одном давнем событии, случившемся недели две назад и которое он уже успел позабыть, но сейчас вспомнил по схожести ощущения… Тогда бабка Арина позвала его в курятник, подвела к нахохлившейся, беспокойно крутившей головой курице и сказала:

— Жди-ка здесь, из энтого вот яйца скоро цыпленок должон вылупиться.

Петька присел возле курицы на корточки, сидел так, сопел и не двигался с места. Скоро у него затекли ноги, заболели спина и шея, но цыпленок не появлялся, и он, не выдержав, крикнул:

— Бабушка Алина, а никого все нет!

Старуха стирала во дворе в большом корыте белье.

— Ась… Никого, говоришь, нет, — отозвалась она и покачала головой. — Да неужто там болтун?

Пошла к курятнику, вытирая подолом юбки руки от мыльной пены, сунула руку под встрепенувшуюся курицу, взяла яйцо, приложила его к уху, и все лицо ее собралось в веселые морщинки.

— Нет, меня не омманешь. Послушай-ка сам.

Петька прижался ухом к теплому яйцу — внутри яйца кто-то не то тихо стучал в скорлупу, не то слабо ее подпиливал.

Бабка Арина сунула яйцо обратно под бок курицы, и та с благодарностью поклохтала. Петька остался ждать. И дождался… Вскоре по яйцу черной ниточкой пробежала трещинка, ее пересекла другая, потом еще одна, скорлупа стала потрескивать, и яйцо распалось. У Петьки от удивления куда-то провалилось сердце: он увидел маленького и мокрого, словно побывавшего под дождем, цыпленка, почему-то уже сердитого, с задранной вверх головой и с драчливо разинутым желтоватым клювом.

— Пи-пи-пи… — недовольно запищал цыпленок и полез под крыло курицы.

Таким же непонятным чудом, как и появившийся вдруг из яйца цыпленок, казался теперь Петьке и плывущий кораблик.

А он все плыл по ручью, слегка покачивая бортами, дугой развернулся на повороте и, ускоряя ход, как под уклон, понесся дальше, поднырнул под ворота; Петька кинулся к калитке и ударил по ней всем телом, но все равно она, тугая, набухшая от дождя, подалась с трудом.

Скатившись с потоком воды в кювет, кораблик зачерпнул бортом воду и дальше поплыл, кренясь на правый, борт: большая вода в кювете текла быстро, кораблик стремительно несло по ней; он покачивался на водяных гребешках, и Петька бежал за ним, разбрызгивая оставшиеся на дороге лужи. По пути он врезался в семейство гусей, идущих куда-то по своим делам с неторопливым спокойствием и значительным видом, и те зашипели на него, повытягивали в его сторону головы на длинных шеях.

— Кышь вы, плоклятые, — махнул рукой на них Петька, но тут же и забыл о гусях, побежал дальше.

Попав в стремнину, кораблик поплыл быстрее, но тут наскочил на камень, качнулся, еще зачерпнул воды и стал медленно клониться на правый бок, да так и клонился, пока не промокла бумага; тогда кораблик расползся в углах и стал уже не корабликом, а просто посеревшим клочком бумаги, медленно утопавшим в ручье.

Глаза Петьки защипали слезы, но он, крепясь, лишь быстро зашмыгал носом.

Гуси, все преследовавшие его по пятам, перестали шипеть и молча стояли рядом, вытянув шеи.

— Колаблик… Колаблик наш потонул, — огорченно сказал Петька дома отцу.

— Всего и делов-то… — успокоил отец. — Да мы их сейчас с тобой на все случаи жизни понаделаем.

Весь вечер отец делал из старых газет кораблики: были среди них и маленькие, и побольше, и совсем большие, надежные в плавании — с высокими бортами и широкими днищами; рассмотрев каждый кораблик со всех сторон, Петька относил его в дальнюю комнату и плотно, борт к борту, ставил на подоконник. Скоро они уже тесно стояли там во всю ширь окна.

После каждого дождя корабликов на подоконнике становилось все меньше. Чтобы не было сильно заметно, как они убывают, Петька придумал брать их не подряд с одного края, а выдергивал их из разных концов — тогда издали казалось, что на подоконнике корабликов столько же, сколько стояло и раньше.

Дожди, понятно, лили не каждый день, случалось, целыми неделями на землю не падало и капли воды, и канавы пересыхали, а дно кюветов устилала мягкая пыль.

В такие дни Петька тоже не скучал, хотя и очень жалел, что нельзя пускать кораблики: нынешним летом все как-то изменилось для него вокруг, все знакомое, оставшись таким же знакомым, как раньше, в то же время стало как бы самим по себе, не слитым с ним, приобрело нечто такое новое, что постоянно возбуждало у него любопытство, и на ум ему приходило много вопросов. Каких? Да самых разных: почему так весело позванивает цепь, когда бабка Арина опускает ведро в колодец, и так тяжело скрежещет, когда она поднимает ведро наверх; отчего, это бабка Арина, вытянув ведро с водой и поставив его на край сруба колодца, повздыхает, подержится темными, землистыми руками за бока и лишь потом перельет воду из этого ведра в другое, которое не на цепи; и зачем отец каждое утро таскает ведрами воду из колодца в бочку, стоявшую в огороде, чтобы мать могла поливать из нее резиновым шлангом грядки, а не просто опускает конец шланга в колодец — лей тогда на грядки воды сколько хочешь?..

Вот как много вопросов приходило Петьке на ум, касающихся только одного колодца.

А на свете было столько всего…

Вопросам было тесно в голове у Петьки, и если бы он дал себе волю и открыл рот, так они посыпались бы на взрослых, как крупа из прорванного мешка. Но он был крестьянин, мужик, не очень-то любил зря молоть языком, а больше хотел дойти до всего сам: сядет, к примеру, на корточки у жердей загона для коровы (когда мать подоит ее вечером и корова выйдет из стойла, ляжет в загоне на мягкую, истыканную копытами землю) и будет долго смотреть, как корова перетирает жвачку, а когда она, набрав широкими ноздрями побольше воздуха, вдруг протяжно и тяжко вздохнет, спросит у бабки Арины:

— А чего колова так вздыхивает?

— Ась, — переспросит та, — вздыхает-то? А кто ее знает, чего она там вздыхает.

Тогда Петька задумается и будет долго думать, а потом, пожалев корову, вынесет из дома кусок хлеба, просунет руку с куском на ладони между жердями прямо к морде коровы, а когда та потянется за хлебом, ухватит кусок мягкими губами и обдаст ладонь парным дыханием — быстро отдернет руку.

Отдернув же, украдкой оглядится — не видел ли кто, что он вроде бы как испугался коровы.

Бабку Арину лучше было и вообще ни о чем не спрашивать: не находилось у ней путных ответов, а отец, хотя и любил говорить с Петькой, быстро хватался руками за голову, если сын начинал проявлять настойчивость в своих вопросах, и кричал:

— Ма-ать, скорее беги в сельпо — тут без поллитры не разберешься.

А мать всегда отвечала толково, но она была очень занята — то по хозяйству, то в огороде. Утром она просыпалась раньше всех в доме. Петька еще спал, когда она уходила на ферму доить других коров, но и во сне он слышал, как она тонко позванивает подойницей, и тогда улыбался и видел сон: под руками матери из розоватых сосков коровьего вымени упругими струйками сильно брызжет в подойницу теплое молоко, звонко ударяет по дну, поднимается все выше, пенится на поверхности и пузырится.

Но каким бы интересным ни было окружающее, Петька забывал обо всем, едва лишь в небе собирались тучи. Он брал кораблик и стоял, прижимая его к груди, во дворе под навесом — ждал, когда перестанет дождь и можно будет побежать к ручью.

Если бумажные кораблики ловко обходили мели и камни, легко боролись с водоворотами и стремнинами, то он ликовал, прыгал на одной ноге у канавы, махал руками и радостно вскрикивал:

— Плывет! Плывет!

Когда же они тонули, то он едва сдерживал слезы.

Обычно кораблики гибли: одни ближе, другие подальше — или в кювете, где Встречались камни, железяки и попадались земляные осыпи, или, если везло, в ручье неглубокого оврага, отделявшего деревню от поля с высокой пшеницей, за которым синей полоской проглядывался лес, похожий на длинную тучу, прижавшуюся к самой земле. Склоны оврага поросли мелким кустарником, и кусты даже при легком ветре макали свои листья в воду ручья, что было опасно для корабликов: они цеплялись за листья и крутились на одном месте, ударялись кормой о камни, кренились и черпали воду; да и вообще ручей в овраге был извилистым и опасным, а в одном месте там лежало полузатонувшее колесо от телеги, и надо было быть очень ловким корабликом, чтобы обогнуть колесо по течению, а не наскочить на него и не запутаться в сломанных спицах.

Но однажды в середине дня на землю внезапно упал веселый, при солнце, но сильный дождь. Он так тяжело рухнул на железную крышу дома, что Петьке показалось — она прогнется; стекла окон вмиг залила вода, и все на улице: дома на другой стороне, телеграфные столбы, заборы — стало выглядеть, как в кривом зеркале. Схватив кораблик, Петька выскочил во двор и встал под навесом. Дождевая вода уже переполнила стоявшую в огороде бочку и плотно обнимала ее бока, стекая на землю. Песок во дворе был словно часто истыкан гвоздями.

Прекратился дождь так же внезапно, как и начался. И сразу вокруг стало так тихо, будто все удивленно примолкли, что дождь так быстро перестал лить.

А на земле бушевали слепящие ручьи.

Петька опустил кораблик в канаву, и он быстро поплыл, чуть накренился на повороте и поднырнул под ворота; вода наполнила кювет почти доверху, и кораблик стремительно несло вдоль дороги.

Петька бежал и бежал за ним.

У оврага кораблик заметался было в широком потоке, но затем выбрал самую середину его, скользнул по тяжелой водяной дуге вниз, в ручей оврага, закрутился в водовороте, накренился, но вода вынесла его вперед, и он понесся дальше, изредка шаркая бортами о ветки кустов, но не останавливаясь. Вблизи затонувшего колеса у Петьки от волнения защекотало в пятках, но вода почти полностью закрыла колесо, и кораблик проскочил над ним без задержки.

Еще ни разу Петька один, без взрослых, так далеко не убегал от дома.

Ноги сами несли его за корабликом, и остановился он только когда с разбегу вбежал по илистому дну в неширокую речку, куда они с отцом иногда ходили купаться.

Дальше для Петьки пути не было.

А кораблик уже плыл по тихой реке, игравшей бликами солнца. Он то пропадал с глаз в этих бликах, то вновь появлялся там, где вода была потемнее.

С каждым разом кораблик казался все меньше и меньше, а потом и совсем пропал из виду.

Петька выбрался на берег, встал на бугор и долго еще тянулся на носках, высматривая свой кораблик. Он не замечал, что трусы у него намокли и обвисли, а майка от быстрого бега выбилась из-под резинки и задиралась выше живота.

Нет, не видно было больше кораблика — уплыл он далеко по реке.

Переступив онемевшими в лодыжках ногами, Петька вздохнул, осмотрелся, поглядел за реку.

На другом берегу реки лежал луг с высокой и сочной травой, пока еще влажный от недавнего дождя, но уже высыхавший под солнцем, — трава курилась легким дымком. По лугу бродило стадо коров и овец. Влажные, лоснящиеся, вздутые бока коров тоже как бы дымились. У некоторых коров на шее висели ботала, и с той стороны реки негромко и нежно позванивало: «бим-бом-бинь…» Дождь прибил всех слепней и оводов, и стаду спокойно было пастись на лугу.

Среди коров Петька разглядел и их Маньку. Он сразу догадался, почему она иногда вздыхает по вечерам: как же не будешь вздыхать после такого-то простора в тесном загоне?

За стадом наблюдал знакомый пастух на лошади.

Если коровы вдруг начинали бодаться и цеплялись рогами, то пастух взмахивал кнутом, описывал им над головой в воздухе широкий круг и так громко щелкал его концом, что коровы отскакивали друг от друга и приседали на задние ноги, а овцы испуганно сбивались в кучу и, подняв морды, глупыми глазами смотрели на пастуха.

— Э-эй!.. Не балуй у меня! — покрикивал пастух.

Вымытое небо над рекой и лугом было глубоким и синим, а свежий воздух прозрачным. Редкое мычание коров, щелканье кнута и окрик пастуха раздавались, казалось, не за рекой, а где-то у самого уха; не за рекой, а вроде совсем близко позванивали и колокольчики, и позванивали они так, словно были и не звуками вовсе, а чем-то таким существенным, что можно было взять и положить на ладонь и что обязательно заблестело бы на ладони, как стеклянный шарик.

А за лугом поднимался лес, и не как сизо-туманная туча, прижавшаяся к земле, а высокий, с беловатыми стволами берез, с поигрывавшей под солнцем зеленой листвой.

Непонятное смущение охватило Петьку, сладко томящее чувство залило грудь, и он, смотря за реку, сунул в рот большой палец и напряженно сосал его.

А потом повернулся и медленно побрел к деревне, часто спотыкаясь от усталости и падая на четвереньки.

Навстречу ему уже бежала бабка Арина и громко кричала:

— А вон же он, вон, стервец такой! Все с ног посбивались, а он, вишь ты где, шастает.

За бабкой Ариной крупно шагал отец.

Бабка приноровилась уже схватить Петьку за ухо, но он увернулся от нее, ткнулся лицом отцу в колени и прошептал:

— А колаблик уплыл по леке.

— Вон оно что… — удивился отец и поднял Петьку на руки.

Ноги у Петьки были выше колен в грязи, и отец попросил:

— Ты подогни-ка ноги в коленях, а то всего измажешь.

— Не могу. Они у меня совсем тонные, — сонно пробормотал Петька и, положив голову на плечо отца, уснул, сопя и вздыхая.

Лишь у себя во дворе он на минуту открыл глаза, увидел прыгавшую, бодавшую воздух Зорьку и пробормотал:

— Не балуй, не балуй у меня.

— Что, что? — насторожился отец, но сын уже спал.

А на другой день с утра зарядил дождь. Он лил и лил, и не имело никакого смысла пускать кораблики — они сразу бы размокали и тонули. Да и не хотелось Петьке пускать их: он боялся, а вдруг они не станут доплывать до реки, и все то, что он почувствовал вчера и увидел, что и сегодня еще весело щемило сердце, пропадет от досады, смоется горечью.

Весь день сидел Петька у окна и вспоминал про кораблик, про то, как он то сливался с солнечными бликами на реке, то опять появлялся на водной глади.

Отец пришел в этот день домой раньше обычного, полежал на диване, пошуршал газетами, но скоро это ему надоело, он бросил газеты на пол и подошел к окну, взглянул, нагибаясь, на небо.

— Льет и льет, так его… — с досадой сказал он.

Еще полежав на диване, он надумал чинить старый сапог и примостился на лавке у печки, набрав полон рот мелких гвоздей, а сапоге отвалившейся подошвой надел колодкой на сапожную лапу. Он сидел у печи и постукивал молотком, вгоняя в подошву гвоздь за гвоздем.

Петьке стало скучно сидеть у окна и смотреть на рябившие за окном лужи. Он перевернулся на табуретке, сполз животом на пол, подошел к отцу и подергал его за рубашку.

— А куда, думаешь, уплыл по леке колаблик?

Отец выплюнул на ладонь гвозди и серьезно ответил:

— Известно куда — в дальние страны.

— В какие стланы? — широко открыл глаза Петька.

— В какие?.. Да, понимаешь, разные есть страны, много их всяких, — отец отложил молоток и сел на скамейке удобнее. — Вот, например, есть такие, где живут одни негры, черные-пречерные, значит, люди, ну, прямо, как будто их сапожной ваксой намазали и щеткой натерли, чтобы они блестели. А зубы у них белые, и потому они всегда улыбаются, чтобы показать, значит, какие у них белые да ровные зубы. Ходят они не то чтобы голышом, но и не совсем одетыми. Так, хм, хм, кое-что листиком или лоскутком прикроют. А голыми они ходят потому, что там у них всегда жарко и никогда не бывает снега. За снег у них даже, знаешь, ой какие большие деньги платят. Он там очень даже в цене.

— А где они белут снег, если его у них нет? — хитро прищурился Петька.

— Где, где… Вот какой непонятливый. Да капиталисты американские, империалисты, понимаешь ли, — это уже из другой дальней страны — его на кораблях привозят. У них-то самих снегу много, бери себе задарма, хоть лопатой греби, сколько не лень. Вон как у нас в зиму. Вот они и возят на кораблях снег в жаркие страны, наживаются, значит, подлюги такие… Капитал, это по-ихнему, сколачивают. Купят, значит, черные люди снег и бегом домой. А потом несут к кораблям товары — это, значит, чтобы совсем на снеге-то не разориться: орехи величиной вот с мою голову, ананасы (это фрукты такие, их сосать приятно) и еще много всего. А те, капиталисты-то на кораблях, тычут пальцами на фрукты да еще и смеются: у нас, мол, дескать, и у самих такого добра навалом. — Отец стукнул кулаком по печке и рассердился. — Это что же, я тебя, Петька, спрашиваю, обманывают, значит, народ-то, чтобы подешевше купить да подороже продать!

Петька закивал в ответ и спросил:

— А еще че в дальних стланах есть?

— Ну че?.. Крокодилы там, само собой, водятся, такие звери, знаешь, на ящериц похожие, только куда там ящерицам до них — такие они громадные… А живут они в реках. Подплывут к берегу, притаятся и ждут, когда кто-нибудь подойдет, чтобы, значит, кинуться на него и сожрать.

По рассказу отца Петька никак не смог представить себе крокодилов и решил выяснить про них издали:

— А ящелица — это че?

— Ящерица и есть ящерица… Зверушка такая юркая, зелененькая, с четырьмя лапками и с хвостом. Поймаешь ее за хвост, а она его раз — и отпустит.

— Как отпустит? — поразился Петька.

— Так и отпустит. Сама убежит, а хвост у человека в руке останется.

— А ей будет больно.

— Может, и больно, кто ее знает, — засомневался отец. — Но нет, наверное, не больно. Он у нее опять вырастает, еще длиньше прежнего.

— Как выластает? — еще больше удивился Петька.

— Как, как?.. Так вот и вырастает… Кто ее знает… — сказал отец и рассердился. — Ты что ко мне опять пристал — все че да как? Вырастешь, газеты читать станешь и все поймешь. А я сейчас, видишь же, занят — сапог чиню.

По опыту своей еще недолгой жизни Петька очень хорошо знал, что дальше с отцом разговаривать бесполезно: он схватится руками за голову, застонет сквозь зубы, закричит матери: «Беги скорее в сельпо…» И он отошел от него, сел к окну обдумывать все услышанное.

К вечеру тучи посдувало с неба и дождь перестал. Но он был таким затяжным, что желтый песок во дворе смешался с густой грязью. Выглянувший во двор отец недовольно проворчал:

— Все благоустройство по новой начинать надо.

Ливший весь день дождь словно укачал, убаюкал Петьку, у него слипались глаза, и он рано забрался в постель.

А ночью Петьке приснился сон. Видел он, будто на весах с чашечками, какие стоят в сельпо, белые люди взвешивают снег — наложат снегу горкой на одну чашечку, а на другую поставят гирю. У весов стоят в очереди черные люди и все улыбаются, но и волнуются: скорее бы очередь подошла. У каждого в руках большая пачка денег, такая большая, какую отец брал с собой, когда ездил покупать телевизор. Купит черный человек снегу и бегом бежит домой, чтобы он не растаял, неся его горкой перед собой в сложенных ладонях. Белые люди берут пачки денег, похохатывают, поталкивают друг друга локтями в бока и подмигивают: вот, мол, дураки какие, за снег сколько платят.

От возмущения Петька заворочался в постели и перевернулся на другой бок.

И тут ему приснилось другое: из речки на берег полезли какие-то непонятные, но страшные крокодилы, защелкали не то зубами, не то еще чем… А он, Петька, схватил старый отцовский башмак, замахал на них и крикнул, выговаривая все буквы:

— А ну, лезьте обратно, а то как дам по морде, то не возрадуетесь, — и тут же, во сне, подумал: «А какие у крокодилов морды?»

Но вот, как тогда, на берегу реки за деревней, послышался звон колокольчиков: «тинь-бом-бинь…» Воздух наполнился легкими блестящими шариками. А вслед за тем Петька увидел бумажный кораблик — он плыл к той далекой стране, где жили черные люди.

— Кораблик! Мой кораблик! — закричал Петька.

Он запрыгал, замахал от восторга руками и проснулся.

Сердце его сильно и радостно стучало, а сам он, оказывается, сидел на кровати, комом сбив одеяло в ноги.

В комнате было темно, но сквозь щели в ставнях уже слабо просачивался водянисто-блеклый предрассветный воздух.

Восторг погас у Петьки в груди: ведь кораблик он увидел всего лишь во сне. Но что-то еще тлело в душе, томило его. Он сидел на кровати, поджав к подбородку колени, морщил нос и вспоминал, как уплывал по реке кораблик. Где-то он сейчас? Далеко ли? Близко? А может, и верно доплыл уже до дальних стран… А где они, эти страны? Ничего-то еще не знал Петька о жизни, и это сейчас не мыслью, даже не догадкой, а смутным ощущением осенило его; и еще он смутно припомнил, как приятно дышалось ему на берегу реки, как радостно было слышать звон колокольчиков и упругое, тугое пощелкивание кнута.

Вспомнил он и белые стволы берез за лугом и подумал, что ведь дальше за ними что-то такое есть интересное.

Вот бы посмотреть на все это хоть краешком глаза.

Петька сопел в темноте, а в голове его зрела упрямая мысль.

Посидев еще немного, он тихо соскочил на пол и пошел босиком, в одних трусах и майке к дверям в сени. Нечего было и думать выходить во двор в своих ботинках — там со вчерашнего дня стояла такая грязюка, что в ботинках сразу и увязнешь в ней. Он отыскал у порога отцовские сапоги и сунул в них ноги. Они оказались такими большими, что даже и сминая голенища, он доставал до стелек только концами пальцев ног. Тогда он оставил эту затею и сунул ноги в мягкие резиновые сапожки матери. Хотя они сильно давили в паху и терли голенищами ноги у бедер, но передвигаться в них было можно.

Осторожно открывая двери, Петька вышел в сени, затем во двор и побрел по грязи к лестнице на сеновал, по-гусиному откидывая ноги в стороны и переваливаясь с боку на бок.

Лестница еще не просохла от вчерашнего дождя — перекладины ее были темными и скользкими. А находились они друг от друга так далеко, что взбираться по лестнице пришлось хитрым способом: Петька подтягивал тело руками на перекладину, наваливался на нее животом, ставил на нее колени и хватался за другую перекладину, за ту, что повыше. И еще приходилось все время следить, чтобы не свалились с ног сапоги.

Совсем измученным взобрался он на сеновал и пополз, тяжело дыша и то и дело поддергивая сапоги за голенища, к тому месту, где сбоку в крыше сеновала была большая дыра. На сеновале душно пахло прелым сеном — вчера его здесь тоже местами затронуло дождем. Холодное сено забивалось под майку и под трусы, царапало живот и грудь.

У дыры Петька вздохнул с облегчением, встал на ноги и высунул в дыру голову. Предрассветный воздух обдал его ознобом, он поежился и обхватил себя за плечи ладонями.

Только тот лес, что всегда тучей синел далеко за оврагом, сейчас не проглядывался, а все остальное уже различалось: овраг, тусклый свет реки, луг за нею… Даже березы уже смутно виднелись за лугом.

Над рекой и над лугом клочьями висел неплотный туман, белея в синеватом воздухе.

Но, в общем-то, отсюда, с высоты сеновала, Петька не увидел ничего такого особенного, хотя и старательно вытягивал в дыру шею. Обыденность всего огорчила Петьку, и он почувствовал, что промерз, его забила дрожь. Он уже собрался было в обратный путь, как внезапно все вокруг как-то неуловимо изменилось. Петька насторожился. Что это было?.. Словно кто-то большой зевнул или вздохнул со сна, а земля шевельнулась.

Петька замер у дыры, крепко схватившись за ее рваные края руками.

Прошла еще минута, и все перед глазами действительно начало изменяться. Небо порозовело, посветлел воздух, туман стал редеть и быстро таять, а березовый лес за лугом вдруг так высветлился изнутри, что отчетливо разглядывались отдельные березы. По всему лесу от подножий стволов вверх медленной тихой волной прошел свет, и вслед за тем из-за верхушек берез не спеша и даже как бы лениво выкатился большой шар, похожий и цветом и формой на яичный желток. Он повис над деревьями и висел так, слепым, непонятно сколько, и непонятно сколько Петька во все глаза глядел на шар.

Но вот шар улыбнулся Петьке и сразу расцвел, ударив его по глазам резким светом и опалив жаром лицо.

Петька отшатнулся от дыры и зажмурил глаза.

Ему показалось: сеновал сильно качнуло у него под ногами. И тут же воздух зазвенел от громкого гомона птиц, от криков петухов по всей деревне.

Ослепленный, с красными кругами, стоявшими в глазах, оглохший от сильного звона, напуганный всем, что увидел и услышал, Петька попятился дальше от дыры, споткнулся о что-то там за спиной и кубарем покатился по скользковатому сену, теряя по пути один за другим сапоги матери, подкатился к лазу на сеновал и полетел вниз, на землю, больно ударившись спиной о лестницу, судорожно хватаясь на лету за ее перекладины непослушными пальцами.

Упав в липкую грязь во дворе дома, он встал не сразу, а еще полежал немного, приходя в себя.

Дома Петька, стуча зубами от холода, снял трусы и майку, наскоро обтер ими грязное мокрое тело и, бросив трусы с майкой под кровать, забрался в постель, свернулся калачиком, натянул одеяло на голову.

Долго он не мог отогреться, а перед глазами все плыли и плыли красные круги. Но вот, засыпая, он почувствовал в теле тепло, а потом ему стало и совсем жарко…

В то утро Петькиной матери не надо было ходить на ферму, и она спокойно спала всю ночь. А их корову подоила бабка Арина, отправила ее со стадом и вновь забралась на печь досматривать свой стариковский сон, полный людьми, многие из которых давно уже и не жили на свете.

Проснулась мать Петьки гораздо позже обычного. Когда ей понадобилось выйти во двор, она хватилась своих сапог, но у порога их не нашла и стала смотреть по сторонам: куда бы они могли деться. Нигде не было сапог — и все тут.

Мать встала на лавку и потянула за юбку бабку Арину:

— Ты, случаем, не видела моих резиновых сапог?

— Еще что… Нужны мне твои сапоги.

Тогда мать прошла в соседнюю комнату и разбудила Петькиного отца:

— Ты не видел моих резиновых сапог?

Отец проснулся, зевнул и стал потягиваться.

— Ох, и что за народ такой… Хоть раз за лето не дадут отоспаться. Ну, зачем мне, зачем твои сапоги? — заворчал он и тут догадался, как можно позлить жену. — Это Петька твои сапоги на рогатки изрезал.

— Не может быть! — ахнула мать и поспешила к кровати сына, даже и не успев сообразить, что Петька, во-первых, еще мал, чтобы делать рогатки, а во-вторых, какие же рогатки могут получиться из резиновых сапог.

Пошевелив Петьку за плечо поверх одеяла, она строго спросила:

— Петь, а, Петь, где мои сапоги?

— Там… Где солнце, — пробормотал Петька.

— Ты мне голову-то не дури, сказывай толком, — рассердилась мать и сдернула с сына одеяло.

А сдернув его, она ахнула. Лицо у Петьки пылало жаром.

Мать испугалась и закричала отцу:

— Петька у нас заболел! Скорее беги на скотный двор и запрягай лошадь! Надо в больницу его везти!

Отец мигом соскочил на пол, оделся.

Скоро он запряг лошадь в бричку на мягких рессорах, набросал в кузовок сена и погнал лошадь к дому.

Отец и мать завернули Петьку в большой тулуп и положили в бричку. Мать села рядом с сыном на сено и обняла его, а отец взобрался на козлы.

— Но-о!.. — щелкнул он вожжами по бокам лошади.

Они торопились, хотя до села, где находилась больница, было всего километров шесть.

— Но-о! — все подгонял отец лошадь.

А Петька не знал ничего. Ему было жарко, и он улыбался, потому что давно понял: солнце специально и поднялось, чтобы согреть его утром на сеновале. Тогда он промерз, а сейчас вот ему хорошо, и он может стоять и смотреть, как все дальше уплывает по реке кораблик, теряется в красных кругах света.

Он отбрасывал от лица мешавшую ему полу тулупа И все приговаривал:

— Дальние стланы… Колаблик…

— Ничего, ничего, потерпи, сынок, скоро приедем, и доктор тебя быстро вылечит, — приговаривала мать и снова набрасывала ему на лицо полу тулупа.