Рассказы

Демон-любовник

Сина не находила себе места. Не могла сидеть перед телевизором и прикидываться, что между ними царят мир и покой. И наконец решила поехать послушать живую музыку, наплевав на молчаливый упрек Майка. Она знала, что он будет дуться, когда она вернется домой, но решила не обращать на это внимания. Потому что стояла перед выбором: выбраться из дома или сойти с ума.

Сворачивая на автостоянку у клуба, она увидела мужчину, который, засунув руки в карманы, стоял у двери. Мужчину, который умел производить впечатление на женщин и знал об этом. На стене за его спиной переливалась многоцветная реклама клуба. Через открытую дверь на автостоянку рвалась оглушающая музыка.

Подъехав ближе, Сина увидела, что мужчина строен и высок ростом. Внушала уважение и ширина плеч. Прядь светлых волос небрежно падала на лоб. Ярко-синие глаза холодностью могли соперничать с ведьминым огнем. Глаза белого тигра, вышедшего на охоту.

Словно что-то оборвалось внутри… Сина оперлась о крыло автомобиля, чтобы устоять на ногах. От возбуждения кислород в легких превратился к кристаллы льда и гелий.

Блондин. Странно, раньше она никогда не западала на блондинов. Обычно предпочитала смуглых, черноволосых мужчин — чем ближе к средиземноморскому идеалу, тем лучше.

В горле пересохло, в ушах стучала кровь. Чувствовала она себя крайне неловко, а убежать не могла. Разбушевавшееся сексуальное влечение не позволило бы. Закружилась голова, совсем как на приеме у дантиста, когда ей давали подышать закисью азота перед тем, как начать лечение.

Приходя в себя, Сина излишне долго рылась в сумочке в поисках мелочи. Она чувствовала, что его глаза словно лазеры пробегают по ней. Собравшись с духом, подняла голову. Он изучал ее, его губы сжались в тонкую полоску. И эти глаза, небесно-синие глаза униженного и оскорбленного ангела.

Сина отвела взгляд, прошла в гремящую темноту клуба. Ей не пришлось оборачиваться, чтобы узнать, идет ли он следом. Она чувствовала его присутствие, их словно связала невидимая нить.

Стены маленького прокуренного клуба выкрасили в черный цвет, чтобы создать иллюзию пространства. На эстраде дергалась рок-группа, перед ней скакали разгоряченные танцоры. Добравшись до стойки, она с изумлением увидела, что незнакомец опередил ее. И единственный свободный стул стоял рядом с ним. С каменным лицом она села, заказала пиво.

Она с трудом подавила вскрик, когда он чуть повернулся и прижался бедром к ее бедру. Бутылка с пивом дрожала, когда Сина подносила ее ко рту.

Она нашла его. Это он, и только он. Сексуальное возбуждение пронзило ее как стрела, вызвав чуть ли не боль. Между ног вспыхнул пожар. Но что она могла с этим поделать? Она же не напилась до такой степени, чтобы предложить ему пригласить ее к себе и провести славную ночь. Она уже и забыла, как заводятся случайные связи. Ритуальные пассы стерлись в памяти. Вдруг он ее не захочет? Вдруг он — гей? Стальная серьга-череп в ухе ничего не проясняла. Отказа она бы не пережила.

— Я заметил, вы оглядываетесь. Что-нибудь вам здесь нравится?

Она не сразу сообразила, что обращается он к ней. Несколько раз моргнула, словно сбрасывая пелену с глаз. Лицо незнакомца находилось в нескольких дюймах от ее, она вдыхала его запах, волнующий аромат мужского пота. Разум ее парализовало, она напоминала кролика, который замер, выхваченный из темноты фарами приближающегося автомобиля.

Он — плохиш. Это же видно с первого взгляда. Нет, не смотри на него. Не делай этого. Ничего не говори. Допей пиво и возвращайся домой. На том голос здравого смысла замолк навсегда.

Все попытки сказать что-нибудь остроумное провалились. Заготовленные слова застряли в горле. Так что отвечать пришлось правдиво.

— Все.

Его звали Ферал. Он улыбнулся, произнося свое имя. А потом увлек ее на танцплощадку, своей личностью подавляя ее волю. Если бы он попросил ее отрубить правую руку, она бы с радостью согласилась.

Всякий раз, когда он касался ее, она чувствовала, как трепещет кожа. Между ними словно пробегала электрическая искра. Она уже и забыла те сладостные ощущения, которые несло с собой сексуальное возбуждение. Устав от танцев, Ферал предложил ей выйти на улицу. Ночной ветерок быстро остудил пот, она задрожала от холода.

Когда Сина привалилась спиной к стене, Ферал поставил левую ногу между ее бедер, прижался к ней нижней частью живота. Словно юноша, ни от кого не скрывающий свою страсть. Как это возбуждало.

Он поцеловал ее, его язык решительно раздвинул губы, нырнул в рот. Руки обхватили талию, сомкнулись на пояснице. На несколько мгновений он буквально оторвал ее от земли. Сина уже не могла контролировать ни дыхание, ни сердцебиение. Ее пальцы гладили его спину.

Ферал разжал объятия, знаком предложил ей следовать за ним. Нырнул в проулок, лавируя между мусорными контейнерами с фацией пантеры. Сина заколебалась.

— Ферал?

Он повернулся, глаза светились в темноте. Потянулся к ней, быстрый, как змея, взял за руку, привлек к себе, завел левую руку ей за спину. Она не сопротивлялась, лишь подставила губы для поцелуя. Свободная рука Ферала уже скользнула ей под блузку, пальцы обследовали грудную клетку, пожимали груди, перекатывали соски Она сладострастно стонала, терлась об него. Его губы творили чудеса. Сине приходилось напоминать себе о том, что надо еще и дышать.

Ферал прижал ее к стене, расстегнул пуговицы джинсов. Его раздувшийся член давил на ее бедро. Ферал уже расстегивал пояс брюк, когда Сину вдруг охватил страх.

— Нет! — Она высвободила левую руку, остановила его правую.

В синих глазах Ферала она прочитала вопрос. Что она могла сказать? Что боится трахаться? Так он примет ее за динамистку.

— Нет, Ферал. Не здесь. Не так. — Она бросила взгляд на кучи мусора.

Он постоял, задумавшись, потом кивнул. Сунул руку в карман брюк, достал ключ от номера мотеля.

— Когда сочтешь нужным, приходи. Я буду ждать.

Сина сидела на краю кровати и смотрела на мужчину, с которым — так в свое время ей казалось — собиралась провести всю жизнь. Она знала, что должна ощущать чувство вины, но совесть практически не корила ее за то, что она подводила черту под пятилетними отношениями.

Она изучала знакомые черты, удивляясь пустоте, которая воцарилась в ее душе. Попыталась вспомнить, как хорошо им было вдвоем, до того, как скука и безразличие изгнали страсть из их совместной жизни. Начала болеть голова.

Она закрыла глаза, стараясь сосредоточиться на приятных воспоминаниях, но чувствовала лишь желание, вздымавшееся в ней, как волна двенадцатибалльного шторма.

Они провели вместе пусть не идеальные, но неплохие годы. Поначалу она и не возражала против долгих домашних вечеров. После бесчисленных встреч и разлук, многие из которых оставляли только страдания, ей даже нравилось не напиваться каждый уик-энд.

Однако, хотя ее прежние любовники и отличались завидным непостоянством, секс с ними сочетал в себе хождение по раскаленным углям с купанием в Арктике. Ее печалило, что сексу с Майком недоставало дополнительной остроты ощущений. Она надеялась, что по ходу совместной жизни будут притираться не только они, но и их сексуальные аппетиты. Его возрастать, ее — уменьшаться, пока они не достигнут гармонии.

Два года спустя Сина дивилась тому, что они достигли уровня застоя, на который ее родители выходили двадцать лет.

После того как четвертая годовщина их совместной жизни прошла незамеченной, Сина поняла, что больше обманывать себя нельзя.

Именно тогда вновь появилось желание. Сначала смутное, выражающееся в неудовлетворенности после соития. Она более не намекала Майку, что ей чего-то хочется, предпочитала, чтобы инициативу проявлял он, что случалось все реже. Секс, когда-то наркотик жизни, превратился в домашнюю обязанность.

Она знала, что ведет себя глупо. Да, секс с Майком не вышибал искры, но что из того? Он любил и уважал ее. Он предложил ей крышу над головой и стабильность. Она заставила себя вспомнить прежних любовников, тех, кто оставил ее, с синяками на теле и душе, на пороге его дома. Воспоминания вызывали отвращение к себе и стимулировали сексуальное возбуждение. Неудовлетворенность нарастала.

Как раз в этот период, совершенно случайно, она наткнулась на одно стихотворение.

Когда Сина читала о безымянной женщине, призывающей своего любовника-демона, ее лицо полыхнуло румянцем. В женщине она узнала себя.

Она поняла, что скорбит о любовнике, без которого обходилась так долго. Любовнике, которого она искала среди мужчин почти десять лет.

Она знала, что в любви, на которую способен ее демон, есть только страсть к уничтожению и самоуничтожению, жестокость, вампиризм, паразитизм и еще всякие и разные нелицеприятности, которыми ее лучшие подруги описывали Джерри, Алека, Кристиана, Мэтта и других, чьи имена, лица и гениталии слились в ее памяти. Эти мужчины не могли любить, дамоклов меч суицидальных тенденций подавлял все прочие эмоции.

Но в их отношениях было нечто такое, чего никогда не могли понять ее подруги, а у нее не находилось слов, чтобы им все объяснить. Пусть влекло ее к психически нездоровым людям, благодаря им Сина познала, что такое экстаз. Сина понимала, что должна страдать ради того, чтобы коснуться той любви, которую воспевали поэты. Только изведавший душевную боль достоин прикоснуться к любви, которой наслаждаются бессмертные.

Поначалу она чувствовала вину за то, что не может обуздать порывы плоти, но вина эта скоро уступила место раздражению на Майка, который оказался неспособным удовлетворить ее потребности. Он не мог спасти ее от себя, и за это Сина возненавидела его.

А желание все нарастало. Стоило ей закрыть глаза, как перед ее мысленным взором возникали мужские члены, раздувающиеся до невероятных размеров.

Но с практическими шагами она не спешила. Потому что помнила Ли, помнила, как он вышиб ей руку из плечевого сустава и посадил по «фонарю» под каждый глаз. Она питала к нему чуть ли не маниакальную страсть. В тот раз потеряла контроль над собой… и едва не лишилась жизни. А уж ее самоуважение он точно растоптал.

Как-то вечером, когда Майка не было дома, она пошла в бар с намерением отдаться первому же мужчине, который посмотрит в ее сторону. Но, придя в бар, поняла: на любого она не согласна.

Мужчины средних лет, в деловых костюмах, вызывали чуть ли не отвращение. Она представила их голыми, с пенисом, прячущимся под глыбой нависшего над ним живота, с бледнокожими ногами, волос на которых куда как больше, чем на голове.

Молодые парни, в вареных джинсах и шелковых пиджаках, не могли оценить лирики секса. Они исповедовали далекий ей принцип: сунул, вынул и бежать.

Не увидела она в баре демона-любовника, который мог удовлетворить ее. Но не сомневалась в том, что не пройдет мимо, если встретит. Ее сердце, душа, влагалище узнали бы его с первого взгляда.

Поэтому, увидев Ферала, Сина тут же поняла, что это он. Она посмотрела на Майка, лежащего спиной к ней. Она пообещала себе, что примет решение утром. Забралась в постель, прижала руки к бокам, чтобы случайно не коснуться Майка.

Ей хотелось все хорошенько обдумать на свежую голову. У нее был дом, мужчина, который заботился о ней. Не могла она вот так разом от всего отказаться.

Но, закрыв глаза, Сина увидела Ферала, мерцающего, как ледяная скульптура в Мохаве, и поняла, каким будет ее решение.

Как она и ожидала, мотель оказался не из лучших. Такие, как Ферал, не селились в «Хилтоне». Плитки на бортике бассейна потрескались, в щелях между ними виднелась плесень. Толстуха в белой униформе горничной катила по галерее второго этажа тележку. Издали Сина не могла понять, с грязными или чистыми полотенцами.

Она остановилась у двери в номер Ферала, повертела в руках ключ. Она собиралась пройти по лезвию бритвы и почти забыла, какой страх вызывало у нее каждое из таких приключений. Все равно что повиснуть на веревке над пропастью.

Я должна уйти. Пока есть такая возможность. Возможность вернуться. Майк ничего не заметит. Мы сможем начать все сначала. На этот раз у нас получится.

Она вставила ключ в замочную скважину, повернула, открыла дверь, вошла в комнату Ферала.

И окунулась в темноту: окна зашторены, лампы погашены. Тяжелый затхлый запах. Удар об пол, словно кто-то упал с кровати на ковер.

— Закрой дверь. Быстро, — донесся из темноты голос Ферала.

Она подчинилась. Глаза постепенно привыкали к сумраку, хотя запах не давал вдохнуть полной грудью. Она видела Ферала с противоположной стороны двуспальной кровати. Видела только верхнюю половину тела, локтями он опирался на покрывало. Подумала, уж не торгует ли он наркотиками. Если так, ей повезло, что она не получила пулю в лоб, когда вошла, не назвавшись.

— Ферал… помнишь меня? Ты дал мне ключ… — Неуверенно она шагнула в глубь комнаты.

— С-с-сина. — В голосе слышалось шипение. — Да. Я помню. Я тебя ждал. — Он приподнялся на руках, бицепсы напряглись, приняв на себя тяжесть всего тела. У нее отлегло от сердца, когда она увидела, что на локтевых сгибах нет следов от уколов.

На груди не росло ни волоска. Более того, если не считать пшеничной гривы волос да чуть более темных бровей, все тело Ферала было гладким, как стекло: ни единого волоска. Во всяком случае, на тех частях тела, которые открылись ее глазам. Она приблизилась еще на шаг. Странно, у Ферала не было ни сосков, ни пупка.

Ферал улыбнулся и двинулся ей навстречу, выскользнув из-за кровати. Его обнаженная кожа светилась в темноте, полупрозрачная, как опал. Гениталии впечатляли размерами, пенис уже перешел в рабочее состояние. И этого хватило, чтобы Сина примирилась с тем, что ниже гениталий Ферал был змеем. И змеиная его часть, длиной в пятнадцать футов, толщиной не уступающая торсу, молочно-белая, как и человеческая половина тела, заканчивалась раздвоенным хвостом. Сина вспомнила о змеях-альбиносах, обитающих в глубоких ущельях, на дно которых никогда не заглядывает солнце.

Пенис Ферала уже покачивался на уровне груди Сины, волосами он касался потолка. Глаза оставались синими, только зрачки стали такими же, как у всех рептилий. Она не могла отвести взгляда, и ей вспомнилось, как в детстве бабушка рассказывала ей о том, что змеи гипнотизировали птиц, которые сами слетали с деревьев им в пасть.

— Я так долго искал тебя. — Несмотря на раздвоенный язык, в искренности Ферала сомневаться не приходилось. — Мне потребовалось много времени, чтобы найти тебя… установить источник Зова, который вырвал меня из моего дома в Аду. Я сожалею, что тебе пришлось ждать меня все это время. Среди себе подобных я могу передвигаться только в темноте. Я боялся, что никогда не найду тебя. Но твой Зов был силен и не давал мне успокоиться, пока наши пути не пересеклись.

Он оплел ее молочно-лунными кольцами, его чешуя коснулась ее кожи. Совсем не склизкий. Его прикосновения доставляли ей безмерное удовольствие. Она сбросила одежду, прижалась к его телу. Ее руки ласкали его, и Ферал шипел от удовольствия. Змея — не змея, ей было с ним хорошо.

А потом кольца Ферала сжались и подтянули ее к человеческой половине его тела. Она пришла к нему в объятия, подставила губы для поцелуя, обвила ногами талию, с готовностью опустилась на торчащий пенис. Раздвоенный язык Ферала нырнул ей в рот, слизывая сладострастные стоны.

Она прижималась к его сухой холодной коже, его язык уже играл с ее грудями. Впервые в жизни она испытывала истинное наслаждение — в объятиях демона, который презрел опасности мира смертных, чтобы найти свою возлюбленную женщину.

— Вот, значит, где ты обитаешь? — улыбнулся снятый ею мужчина. От него пахло лосьоном «Саутерн конфорт», язык чуть заплетался. Костюм из полиэстера не скрывал пивной животик, нависающий над ремнем. Он сунул руку ей под юбку, едва она вставила ключ в замочную скважину. — Значит, всех мужчин ты приводишь сюда, шлюха?

— Всех, — подтвердила Сина.

Она открыла дверь в номер мотеля, предлагая мужчине последовать за ней. Он переступил порог, поморщился.

— Фу! Ну и запах же здесь! Тебе надо хоть иногда проветривать номер!

— Не волнуйся. Через пару минут ты забудешь про запах.

Он хохотнул, облизнул губы.

— Надеюсь на это.

Едва Сина заперла дверь, Ферал выполз из тайника. Мужчина один раз сдавленно вскрикнул и обмяк в задушивших его кольцах.

Убедившись, что мужчина не дышит, Ферал и Сина быстро раздели его. «Крантик» покойника едва виднелся под животом, на ногах было куда больше волос, чем на голове.

Мятый костюм Сина бросила в груду одежды, лежащую в углу комнаты. Напомнила себе, что пора прогуляться к приемному пункту Армии спасения. Улеглась в кровать, чтобы поближе познакомиться с содержимым бумажника, предоставив Фералу закончить уже начатое им дело. Она привыкла к хрусту ломающихся костей, но не могла смотреть, как Ферал медленно заглатывает труп. С другой стороны, многие ее любовники не умели вести себя за столом.

Купюры и дорожные чеки она сунула в коробку из-под обуви, которую держала под кроватью, кредитные карточки и удостоверение личности — в бумажный пакет, чтобы потом выбросить его в ближайший контейнер для мусора.

Конечно, рано или поздно кто-нибудь обратит внимание на исчезновение людей, но к тому времени они будут уже далеко. Ферал подробно рассказал о том, что ее ждет. Сине понравилось: она ожидала худшего. И теперь с нетерпением ждала встречи с ему подобными. Надеялась предстать перед ними во всей красе. В конце концов, каждой девушке хочется произвести наилучшее впечатление на семью ее будущего мужа.

Перевод: Виктор Вебер

Не просто работа

— Билли! Пора просыпаться, дорогой!

Билли Каир откинул постельное белье и улыбнулся утреннему солнцу, заглянувшему в окно спальни. Он сел и потянулся, обнажив гладкий плоский живот. Из кухни по лестнице доносился запах жарящейся яичницы с беконом, от которого у него перехватило дыхание. Он поспешно натянул джинсы и футболку, не забыв засунуть рогатку в задний карман брюк и прихватить бейсбольную перчатку, прежде чем броситься вниз.

Мама Билли стояла у кухонной стойки, фартук был завязан вокруг ее талии, чтобы защитить плиссированное платье длиной до колен, и выглядела точно так же, как мамы, которых Билли видел по телевизору. Нора Каир улыбнулась, увидев сына.

— Доброе утро, милый! Готов позавтракать?

— Конечно, мам! — Билли уселся напротив отца, положив перчатку на угол стола.

— Доброе утро, Билли-бой! Хорошо спал? — Эрл Каир отложил утреннюю газету, чтобы с любовью улыбнуться своему единственному ребенку. Его широкие, ровные черты лица были красивы, как у телезвезды. Он почти мог сойти за Уорда Кливера или Оззи Нельсона. В одной руке он держал курительную трубку.

— Не сомневайся, папа!

Мать Билли поставила перед ним тарелку Fiesta Ware, полную бекона, яичницы и бисквитов.

— Ешь, дорогой! Ты же знаешь, как растущим мальчикам нужны силы!

Пока Билли ел свой завтрак, он смотрел на мудрое, сострадательное лицо отца, и его переполняла любовь, которую он испытывал к этому человеку. На мгновение ему показалось, что он сейчас заплачет.

— Папа?

— Да, сынок?

— Сыграешь со мной в мяч после завтрака?

Эрл Каир усмехнулся и пососал свою трубку.

— Не вижу причин для отказа.

— Вот это да! — он отодвинул тарелку и спрыгнул со стула, не забыв прихватить бейсбольную перчатку. — Давай, папа! Пойдем!

— Не так быстро, молодой человек! — насмешливо сказала Нора Каира.

— Ты забыл выпить свой апельсиновый сок!

— Ну, мааааааам!

— Не надо мне «ну, мам», Уильям Каир! Ты не выйдешь на улицу, пока не допьешь этот сок! — она указала на стакан, стоявший там, где он оставил его на столе.

Билли, надув нижнюю губу, потянулся за апельсиновым соком. И впервые заметил, что он был забавного сепийно-коричневого цвета. Теперь, когда он подумал об этом, все вокруг стало каким-то бесцветным: Мама, папа, кухня… Прямо как в старых синдицированных ситкомах пятидесятых годов, которые он смотрел по кабельному телевидению.

И, если подумать, разве ему на самом деле не двадцать два года? И он был уверен, что его больше не зовут Билли Каир.

— Ты что, не слышал свою маму? Пей свой сок.

Билли смотрел на ухмыляющееся лицо отца. Он по-прежнему чувствовал огромную любовь к этому человеку, но к ней примешивалось и что-то еще. Эрл Каир наклонился вперед, зажав курительную трубку между ровными белыми зубами. На мгновение Билли испугался, что отец укусит его.

— В чем дело, Билли? — улыбка Эрла Каира становилась все шире, показывая все больше и больше зубов.

— Ты умер, папа.

— Раз уж ты об этом заговорил, значит, так оно и есть, — мистер Каир рассмеялся, и кожа сего лица слезла, обнажив ухмыляющийся череп.

Приняв душ и одевшись, Билли спустился по лестнице на кухню. Его мать с накрученными на бигуди волосами и зажатой между губами сигаретой ополаскивала в раковине сковороду. Отчим все еще сидел за столом, спрятавшись за спортивной страницей. Место Билли за столом для завтрака было отмечено сложенным разделом «Квалификации».

— Вовремя ты встал, — Нора Хепплер сняла с подогревателя тарелку с беконом и яичницей и поставила ее перед сыном. Билли хмыкнул и стал наблюдать за матерью, пока она наливала ему стакан молока. Она с нескрываемым презрением оглядела его джинсы, кроссовки и футболку с надписью Metallica.

— Ты что, собираешься искать работу в таком виде?

Рэй Хепплер опустил газету и нахмурился, глядя на своего пасынка. Господи, он еще даже не успел выпить молока, а они уже устраивают ему долбаный разнос!

— Что не так с тем, как я одет?

— Ничего, если ты хочешь быть только уборщиком!

Что плохого в том, чтобы быть уборщиком? Ты трахалась с моим отцом, а он был некем иным, как проклятой жирной обезьяной! Слова кипели в гортани, жаждали сорваться с языка. Ты хочешь, чтобы я был таким же безмозглым руководителем, как твой безмозглый второй муж, не так ли? Ты хочешь, чтобы я стал таким же, как Рэй, чтобы у меня было много денег, хороший дом, кредитные карточки и мозг размером с грецкий орех, так, что ли?

Даже когда он думал об этом, ему было стыдно. Мать любила его. Она могла бы легко оставить его после внезапной смерти отца на безразличное попечение государственной системы приемных семей. Но вместо этого она вышла замуж за человека, которого на самом деле не любила, потому что думала, что он будет хорошим кормильцем для ее сына.

— Хорошо. Я надену хорошую рубашку перед уходом.

Нора Хепплер улыбнулась, довольная тем, что одержала свою маленькую победу.

— И галстук.

Билли закатил глаза и простонал.

— Маааааам!

— Ты знаешь, что я хочу для тебя только добра.

— Боже милостивый! Посмотри на время! Мне скорее следует драпать, если я не хочу опоздать в офис! — Рэй отложил газету и поднял портфель.

Билли отвернулся, глядя, как мать чмокает отчима в щеку. Господи, ну и слабак! Рэй, по мнению Билли, был настоящим занудой, постоянно говорил всякую ерунду вроде «драпать» и «крутяк». Черт возьми, этот парень носил носки с часами на них! А мама отчитала его за то, что он надел футболку Metallica! Боже!

Родители постоянно корили его за то, что он ленивый и никчемный. Правда, в основном это делала мама. Отчим его не одобрял, но если у него и было какое-то мнение по этому поводу, то он держал его при себе. Рэю Хепплеру не нужно было тратить свое время, поскольку его жена жаловалась за двоих.

Правда, толку от этого не было никакого. Чем больше она ворчала, тем сильнее Билли сопротивлялся ее предложениям. Если мать говорила «белый», Билли говорил «черный». Билли не видел смысла в том, чтобы оправдывать ожидания матери, хотя и любил ее так же тускло, как любил своего старого, изъеденного молью плюшевого медведя Сквизера.

Пока мать убирала тарелки с завтраком, Билли отнес газету «Квалификации» наверх. Он бросил ее на незаправленную постель и переоделся в парадную рубашку и галстук, который мама купила ему на школьный выпускной четыре года назад.

Когда он стоял перед зеркалом во весь рост перед дверью шкафа и потел над виндзорским узлом, он уловил мелькнувшее позади него движение, отразившееся в стекле.

Нахмурившись, он повернулся и посмотрел на газету, лежащую на его кровати.

Забавно, могу поклясться, что она была сложена.

Газета лежала открытой на разделе «Требуется помощь». Взгляд Билли скользил по тесным колонкам мелкого шрифта; работодатели размещали объявления о работе, либо слишком специализированной, либо слишком дерьмовой для двадцатидвухлетнего парня с дипломом об общем образовании, полученным в старом добром Спрингвудском общественном колледже.

Затем он обратил внимание на более крупную продолговатую страницу, обведенную черной рамкой.

ВАКАНСИЯ ОТКРЫТА

Ищем целеустремленного специалиста, заинтересованного в достижении успеха! Надоело выполнять заказы? Хотите быть сами себе хозяином? Правильного кандидата ждут четко определенные возможности карьерного роста в зависимости от результатов работы и приобретенных навыков! Такой шанс выпадает раз в жизни! Установите свой график работы! Обучайтесь без отрыва от производства! Комплексная пенсионная программа! Это Ваш большой шанс получить работу мечты! Свяжитесь с г-ном Крюгером по телефону 555–4673, чтобы договориться о встрече.

Билли внимательно изучил объявление, пытаясь найти адрес улицы.

— Странно, что я не заметил это в первый раз, — пробормотал он. Сложив газету, он направился обратно вниз.

Его мать подняла глаза от своего «Дайджеста мыльной оперы». Сигарета с фильтром тлела в блюдце у ее локтя.

— Ну, по крайней мере, на этот раз ты одет прилично.

— Можно мне взять машину?

— Ты же знаешь, что сегодня после обеда я играю в бридж у Эллен. Ты можешь поехать на автобусе. От тебя не убудет.

Билли рывком открыл дверцу холодильника и налил себе стакан апельсинового сока. Он уже поднес стакан к губам, когда вспомнил свой сон. У него закружилась голова, и он с громким стуком поставил стакан обратно на стойку.

— Что-то случилось, дорогой?

Билли уставился на желтоватую жидкость и почувствовал, как пульсирует его передняя часть мозга.

— Я… Я в порядке. Просто что-то заставило меня вспомнить сон, который я видел…

Она нахмурилась.

— Тебе ведь больше не снился отец?

Билли хотел, чтобы мать подошла и обняла его, как раньше, но она осталась сидеть на месте, а ее лицо превратилось в суровую маску. Она выглядела так, словно только что откусила от лимона. Ему не нравилось, что она пристально смотрит на него, словно выискивая в его лице какие-то изъяны.

— Я не против того, что мне снится папа. Мне не нравятся только кошмары.

Она отвернула свое лицо от его лица.

— Все это мертво и кануло в лету. Будет лучше, если ты забудешь. Рэй теперь твой отец.

Чёрта с два.

— Ты что-то сказал, дорогой?

— Мне лучше бежать, если я не хочу опоздать! — сказал он, изо всех сил подражая отчиму. Он вылил нетронутый апельсиновый сок в раковину. Он наклонился, чтобы поцеловать мать в сухую щеку, чувствуя запах бурбона, прилипший к ее дыханию. Когда он ушел, она все еще сидела за кухонным столом, сосредоточенно перебирая в памяти травмы и душевные терзания вымышленных незнакомцев.

— Эй! Билли! Подожди!

Билли повернулся и увидел, как Марси Симмс спешит за ним.

— Привет, Марси.

— Привет, Билли. Я давно тебя не видела.

— Да, ну, ты знаешь, как это бывает. Билли пожал плечами и продолжил идти; Марси зашагала рядом с ним.

— Ты работаешь?

— Нет. Сегодня я иду искать работу. По указанию матери.

— У меня есть работа на полставки в публичной библиотеке.

— И что? — Билли пытался скрыть скуку в своем голосе, но не очень старался. Он познакомился с Марси в муниципальном колледже. У них было несколько общих занятий, и их разговоры после лекций переросли в свидания. Однажды он даже трахнул ее. Но вскоре интерес Билли к Марси угас. После окончания школы он старался избегать ее. Она не отличалась плохой внешностью, хотя предпочитала скучную одежду и носила очки «кошачий глаз». От мысли, что он на самом деле сошелся с такой неудачницей, у него сводило живот. Тем не менее, Марси была самым близким другом в Спрингвуде.

— Если тебе действительно нужна работа, я могу замолвить за тебя словечко перед миссис Мак Кензи.

— Спасибо, Марси. Я буду иметь это в виду.

Если ты думаешь, что я буду работать в этой дурацкой библиотеке, а ты будешь слоняться передо мной, как влюбленная корова, то ты такая же дура, какой и выглядишь!

Марси, похоже, приняла его притворный интерес за чистую монету и улыбнулась.

— Может быть, ты захочешь сходить в кино или еще куда-нибудь?

Билли остановился и повернулся, чтобы посмотреть на нее.

— Марси…

— Да? — она прищурилась, глядя на него из-за своих очков. Она напоминала щенка, который не уверен, что его поощрят поглаживанием или накажут пинком.

— Я… Неважно, — он взглянул на часы. — Слушай, мне надо торопиться, если я хочу успеть на автобус в центр города и на интервью. Увидимся позже!

Он рысью направился к остановке на углу, как раз в тот момент, когда автобус подъехал к обочине.

— Пожалуйста, присаживайтесь. Директор по персоналу сейчас подойдет.

Секретарша указала на неудобные стулья и стеклянный журнальный столик с журналами, сложенными стопкой рядом с пластмассовой пепельницей в форме почки цвета мочи. Там уже находились еще несколько соискателей, каждый из которых был одет в костюм, идентичный костюму Билли.

Он взял в руки один из журналов; на обложке было написано «Ежемесячник Министерства внутренних дел» и содержалось обещание, что он будет напечатан с хлороформом. Он подавил зевок и быстро моргнул глазами. Меньше всего ему хотелось дремать.

— Мистер Каир? Мистер Уильям Генри Каир?

Билли вздрогнул, услышав голос секретарши, назвавшей его имя. Он все еще сжимал в руках номер «Ежемесячника министерства внутренних дел», но все остальное в приемной изменилось.

Остальные кресла были пусты, стеклянный журнальный столик покрылся толстым слоем пыли. Невзрачная абстрактная пастельная гравюра на стене напротив висела наискосок, паутина свисала с рамы, как гнилое кружево.

Билли бросил взгляд на секретаршу, сидящую за электрической пишущей машинкой. На ранее опрятном столе громоздились горы пожелтевшей бумаги, обильно припорошенной десятилетним слоем грязи. Ящики картотечных шкафов зияли открытыми, и на пол сыпались сугробы гниющей бумаги. Билли с трудом поднялся на ноги и пошел по влажному, липкому ковру к месту, где сидела секретарша и яростно печатала. Ему показалось, что он слышит, как вдалеке жужжат мухи — много мух.

— Я Уильям Каир.

Секретарша подняла голову и улыбнулась ему. Ее кожа была некротического синевато-серого цвета, а в волосах ползали пауки.

— Сейчас вас примет мистер Крюгер.

Она жестом указала на дверь с матовым стеклом. На окне красной краской была написана табличка: Ф. КРЮГЕР: ОТДЕЛ РЕКРУТИНГА. Краска, видимо, была очень свежей, потому что она еще растекалась. Она очень напоминала кровь. Билли повернулся, чтобы спросить у секретарши, кого набирает этот Крюгер, но ее уже не было.

— Входи, Билли! Заходи! Я ждал тебя!

Дверь открылась внутрь, не дав ему дотронуться до нее. Билли переступил порог и уставился на человека, сидящего за столом. На нем был рваный свитер в красно-зеленую полоску, грязные штаны и грязно-коричневая фетровая шляпа. Кроме того, он был ужасно обожжен. Билли догадался, что в этой компании принято нанимать инвалидов. Обгоревший человек сидел, положив ноги на стол и сложив руки за головой.

— Присаживайся, Билли! Нам нужно многое обсудить!

Билли сел в кресло, из швов которого торчал поролон. Он сложил руки на коленях и попытался посмотреть на странного человека за столом, не обращая внимания на его шрамы. Это было нелегко.

— Меня зовут Крюгер. Фред Крюгер. Но ты можешь называть меня Фредди, — он спустил ноги со стола и переместился в своем вращающемся кресле. — Посмотрим… Тебя зовут Билли, я прав? — он поднял потрепанную, сильно испачканную папку из кучи бумаг, разложенных перед ним. Сначала Билли подумал, что у Крюгера очень длинные ногти, но потом понял, что это лезвия:

— Билли Каир, так?

Билли кивнул.

— Да, сэр, — он нахмурился. — Нет. Подождите минутку. Меня зовут Хепплер. Билли Хепплер.

— Разве твой отец не был Эрл Генри Каиром?

— Да, сэр. Но через несколько лет после его смерти моя мать снова вышла замуж, и ее второй муж усыновил меня. Я сменил фамилию на Хепплер.

Крюгер кивнул, как будто это что-то объясняло, достал из-за разорванного уха огрызок карандаша и сделал пометку в папке.

— Хорошо, хорошо… На мгновение я подумал, что совершил ошибку!

— Сэр?

Крюгер ухмыльнулся и встал, обойдя стол, чтобы сесть на ближайший к Билли угол. Билли уставился на тонкие как бритва кусочки нержавеющей стали, вделанные в потертые кожаные перчатки. На лезвиях было несколько пятен красновато-коричневого цвета.

— Билли, я когда-то был хорошим другом твоего отца…

Билли моргнул и уставился в перекошенное от сырого мяса лицо Крюгера. За шестнадцать лет, прошедших после его безвременной кончины, об Эрле Каире мало что говорилось в присутствии его сына. Его мать редко упоминала о своем первом муже. Единственным членом семьи, который когда-либо говорил об отце, причем всегда негативно, была его тетя Люсиль, старшая сестра матери. Билли было всего семь лет, когда умер его отец, и его воспоминания были воспоминаниями раннего детства, которые становились все более тусклыми с каждым годом. Мысль о том, что этот обезображенный незнакомец, возможно, сможет рассказать ему что-то об отце, которого он почти не знал, привела его в восторг.

— Правда? Вы знали моего отца?

— Да, у нас с Эрлом было давнее знакомство. Мы росли в одном детском доме… В чем дело? Разве ты не знал, что твой старик был сиротой?

Билли покачал головой, стараясь не выглядеть слишком удивленным.

— Нет. Я никогда не знал, я даже не помню, как он выглядел, правда. Мама — моя мама — не сохранила ни одной его фотографии.

— Вообще-то Эрл не был полным сиротой. Ему было четыре года, когда его старуха оставила его у монахинь. Она была проституткой, и наличие ребенка в доме осложняло отношения с клиентами…

Билли почувствовал, как у него сжался желудок. Шлюха. Его бабушка была шлюхой. Его отец — ублюдок.

Из-за шрамов, исказивших лицо Крюгера, трудно было понять, жестока или примирительна его улыбка.

— Не принимай это слишком близко к сердцу, парень. Такое случается даже в самых лучших семьях. Мы с твоим отцом стали друзьями, мы знали, каково это — иметь матерей, которые не хотели видеть нас рядом. Вот почему я предлагаю тебе работу. Из-за твоего старика.

— Работу? Какую работу?

— Скажем так, это быстрорастущая франшиза. Я вижу, что в тебе много от твоего отца — больше, чем ты думаешь. Поскольку его нет рядом, чтобы помочь тебе начать бизнес, я решил, что будет правильно — ведь я практически твой дядя — сделать шаг навстречу. Видишь ли, мы с твоим отцом работали в одной сфере.

— Мой отец был механиком.

Крюгер покачал головой, забавляясь невежеством Билли.

— Это была его работа! Я говорю о его профессии!

— Я не понимаю.

— Не волнуйся. У нас отличная программа обучения без отрыва от производства! И, если ты правильно разыграешь свои карты, ты поймешь, что пенсионный пакет стоит всех этих хлопот! Помни, Билли: это не просто работа, это уникальная американская народная традиция!

Билли проснулся от того, что секретарша трясла его за плечо. В ее волосах больше не было пауков, и она неодобрительно нахмурилась.

— Мистер Калдоун сейчас вас примет.

— А? Что? — Билли провел рукой по волосам, разглядывая окружающую обстановку. Все снова было аккуратно и опрятно, поверхности очищены от пыли. — Я, наверное, задремал на минутку.

— Действительно, — фыркнула она, после чего вернулась за свой стол.

Собеседование прошло неудачно. Не то чтобы это имело значение, получит он эту дурацкую работу или нет. Он просто старался угодить матери, чтобы она от него отстала. И все же, пока он ехал в автобусе обратно в пригород, Билли не мог не думать о том, что сказал обгоревший человек о его отце. И еще — кто был этот Крюгер? Рациональная часть его мозга хотела верить, что фигура из сна — это произвольная выдумка, которую его бессознательное сознание назвало в честь того, кто поместил странное объявление в газете.

Вспомнив о виденном им ранее объявлении «Требуется помощь», Билли снова развернул газету объявлений. Как он ни старался, он не мог найти черную рамку с надписью. Как будто ее и не было.

Нора Хепплер лежала, вытянувшись на диване, с бурбоном и колой в одной руке, и смотрела дневной сериал.

— Мама, я дома.

— Как прошел поиск работы? — она не отрывала глаз от изображения, мелькавшего на двадцатидюймовой катодной трубке.

Билли хмыкнул и пожал плечами.

— Трудно сказать. Думаю, узнаю через день или два.

— Я приготовила тебе на обед салат с тунцом. Он в холодильнике.

Билли замешкался у двери в гостиную, переводя взгляд с матери на телевизор и обратно. — Мама..?

— Да?

— А мой отец был сиротой?

Нора Хепплер приподнялась на локте, устремив на сына тяжелый взгляд.

— Почему ты спрашиваешь меня об этом?

— Простоя… — Ну-ка, придурок, придумай какую-нибудь логическую причину, кроме того, что тебе сказал какой-то деформированный чудак, которого ты видел во сне. — Просто, знаешь, после всего этого времени мне показалось странным, что я никогда не слышал и не видел никого из его семьи.

Нора вздохнула.

— Ну, ты правильно догадался. Твой отец был сиротой. Все, что я знаю, это то, что он воспитывался в католическом приюте и что он сбежал, когда ему было семнадцать. Это все, что я знаю. Он не любил об этом говорить.

— Ох.

— билли, ты помнишь что-нибудь о своем отце?

Билли пожал плечами, внезапно смущенный прямотой вопроса матери.

— Не очень много, правда. Я помню, как он учил меня играть в мяч и разрешал кататься на эвакуаторе. Вот и все.

Нора кивнула, ее глаза затуманились воспоминаниями.

— Это все, что тебе нужно помнить, сынок. Иди и съешь свой обед, пока салат с тунцом не засох.

Билли лежал на своей кровати, наушники изолировали его от остальных членов семьи Хепплер. Он смотрел на постеры Линнея Куигли и Фразетта, которыми были оклеены стены спальни, не замечая их.

В тебе много от отца — больше, чем ты думаешь.

Так ли это? Осталось ли в нем что-то от Эрла Генри Каира? Невозможно было сказать, отражают ли его черты лица черты отца, поскольку мать уничтожила все фотографии своего первого мужа. Билли оставалось лишь опираться на несколько обрывочных фактов: его отец был механиком, он был сиротой, родился в 1942 году и погиб в 1975 году в результате несчастного случая за рулем эвакуатора. На момент гибели Эрлу Каиру было тридцать три года, его жене — двадцать два, а сыну — семь.

Помнишь ли ты что-нибудь о своем отце?

Билли помнил своего отца. По крайней мере, он помнил достаточно, чтобы любить и скучать по нему. Он помнил, как играл с отцом в мяч на лужайке перед домом. Но единственное другое воспоминание об отце — о поездке на эвакуаторе — было гораздо менее отчетливым.

В одном из учебников он прочитал, что, пережив что-то, это уже невозможно забыть. Сознание может перепутать это, даже скрыть, если это окажется слишком болезненным, но оно никогда не сможет это потерять. Если это так, то ему оставалось только свободно ассоциировать, пока его мысли не нажмут на соответствующий триггер, освобождая это конкретное воспоминание…

— Билли. Проснись, мальчик. Давай, сынок.

Билли открыл глаза и увидел странно знакомое лицо. С замиранием сердца он понял, что перед ним лицо его отца.

Эрл Каир ничуть не походил на отца из снов Билли. Его волосы были грязно-светлыми, очень похожими на волосы его сына, и свисали до плеч распущенными локонами. Его глаза были цвета грязи, а зрачки странно расширены. Дневная щетина покрывала его щеки, и от него исходил кислый запах. Билли определил его как смесь осевой смазки, застарелого пота и виски «Rock & Rye».

— Папа?

Эрл Каир откинул покрывало на узкой кровати своего сына.

— Давай, сынок. Пора идти.

— Мы куда-то едем, папа?

— Да, именно так. Мы едем кататься. Ты всегда говорил, что хочешь прокатиться на эвакуаторе, не так ли?

Билли кивнул, сонливость сменилась возбуждением. Хотя для отца это было довольно странное время, чтобы планировать прогулку, Билли не стал об этом задумываться. В конце концов, его отец делал много странных вещей.

— Ты должен поторопиться, если хочешь пойти со мной. Надевай тапочки.

— А как же мама?

— А?

— А мама тоже поедет со мной, папочка?

Лицо отца исказилось в однобокой ухмылке.

— Нет. Твоя мама в этот раз не поедет. Это только для нас с тобой. Мы, мужчины.

Новость о том, что это будет «мужское мероприятие», и что он будет участвовать в нем, еще больше взволновала Билли. Он сунул свои маленькие ножки в тапочки «Кот в шляпе» и не забыл прихватить Сквизера, своего верного плюшевого медвежонка. Его отец стоял в дверях и суетился.

— Папа, а мы не скажем маме, что едем кататься?

— Нет! — гнев в голосе отца заставил Билли вздрогнуть и крепче ухватиться за Сквизера. — Я же сказал тебе, это мужские дела. Твоя мама никогда не должна об этом знать, ты понял меня?

Билли торжественно кивнул.

— Ты и так слишком много времени проводишь с мамой. Ты вырастешь педиком, мальчик. Ты же не хочешь быть педиком, правда?

— Нет, папа, — Билли понятия не имел, что такое «педик», но, судя по тому, как отец это сказал, это было так же плохо, как «ниггер» и «баба». Что бы это ни было. Билли было всего четыре года.

— Ну, я постараюсь, чтобы ты этого не случилось. Ни один мой сын не вырастет гомиком.

Он схватил Билли за руку и направился по коридору к задней двери. Билли испугался, что мать выскочит из своей спальни, как заведенная, и испортит ему шанс стать таким же мужчиной, как отец, но дверь осталась закрытой.

Ночь была холодной и сырой, и роса быстро промочила тапочки Билли и манжеты его пижамы с Микки-Маусом. Он начал хныкать, но прикусил губу, увидев взгляд отца. Эвакуатор был припаркован на подъездной дорожке, позади побитого «Фольксвагена» Норы Каир. Билли с трепетом смотрел на огромный грузовик с прожекторами, установленными на водительской стороне, и аварийными мигалками на кабине. Эрл открыл дверь со стороны пассажира и предложил сыну забраться внутрь. Пол кабины оказался на одном уровне с грудью Билли.

— Садись. Чего ты ждешь? Ждешь, что я тебя подниму? Ты уже не ребенок. Ты мужчина. Пора вести себя как мужчина.

Прикусив нижнюю губу, чтобы не расплакаться, Билли забрался в кабину. Эрл Кайр завел двигатель и выехал с подъездной дорожки. Он включил фары только после того, как они проехали половину улицы.

— Куда мы едем, папа?

— В рейс.

— Что такое «рейс», папа?

Эрл нахмурился.

— У тебя полно вопросов, не так ли? Будешь и дальше приставать ко мне с вопросами, и я отвезу тебя домой! Ты этого хочешь?

— Нет, папа.

— Ты держишь рот закрытым, а глаза открытыми, понял?

— Да, папа.

Билли подтянул колени к подбородку и смотрел, как отец ведет машину. Билли подумал, что он выглядит голодным. Из печки дул сухой горячий воздух, постепенно прогревая кабину. За лобовым стеклом мелькали уличные фонари. Должно быть, он заснул, потому что в следующий момент эвакуатор остановился.

Билли поднялся и протер глаза, недоуменно глядя на то, как темно за окном. Он догадался, что они, должно быть, находятся за городом.

— Папа..?

Эрл Каир выскользнул из-за руля эвакуатора. Билли увидел небольшую машину, похожую на мамин «Фольксваген», остановившуюся на обочине. Возле неисправной машины стояли два человека: мужчина и женщина. Они повернулись лицом к отцу Билли, когда тот пробирался по гравийной обочине. Билли заметил, что на их лицах отразилось облегчение. Это была холодная ночь и одинокая дорога, и они были рады увидеть Эрла Каира и его эвакуатор. Билли почувствовал прилив гордости за своего отца. Его папа был героем, он спасал людей, как Супермен!

Эрл Каир поднял правую руку, и незнакомый мужчина резко дернулся, а из его черепа выскочило что-то темное. Женщина подняла руки к лицу, но Билли не услышал ее крика. Она повернулась, чтобы бежать, но его отец оказался быстрее и ударил ее прикладом ружья. Эрл Каир подхватил женщину, прежде чем она успела упасть, и понес ее к эвакуатору, где его ждал сын.

Эрл тяжело дышал, когда бросил бессознательное тело незнакомки в кабину рядом с Билли. Билли уставился на огромный синяк на лбу женщины, образовавшийся в том месте, куда отец ударил ее ружьем. Ее веки дрогнули, и она застонала, как будто ее сейчас стошнит. Билли хотел спросить отца, почему он обидел женщину и зачем посадил ее в грузовик, но по тому, как отец трясся и потел, понял, что лучше не задавать никаких вопросов.

Эрл Каир достал наручники и закрепил запястья незнакомки за спиной. Глаза Билли расширились, когда он увидел блестящую сталь. Вот это да! Он и не знал, что у его отца были такие наручники! Может быть, его папа был тайным полицейским, как те, которых он видел по телевизору! Это объяснило бы, почему он причинил вред людям со сломанной машиной. Может быть, это были действительно плохие люди, а он их арестовывал. Билли постоянно видел по телевизору, как арестовывают и расстреливают людей, но ему и в голову не приходило, что его отец может быть полицейским!

Они ехали долго, тишину нарушали только дыхание Эрла Каира, стоны незнакомой женщины и ровный гул печки. Когда отец остановил машину, Билли выглянул в окно и узнал старый ветхий сарай. Он уже бывал здесь однажды: отец в свободное время занимался ремонтом машин.

Эрл Кэйро выпрыгнул из работающего на холостом ходу эвакуатора ровно настолько, чтобы распахнуть двери сарая, а затем заехал внутрь. Билли вывернул шею, чтобы получше рассмотреть интерьер «мастерской», как называл ее его отец. На твердом грязном полу были разбросаны сломанные карбюраторы и разобранные блоки двигателей.

Эрл снова вышел из грузовика, чтобы зажечь полевой фонарь Coleman на верстаке, сделанном из досок размером два на четыре дюйма и козел для пилки. Он вытащил из кабины полубессознательную женщину и перекинул ее через плечо, как мешок с картошкой. Он зыркнул на Билли.

— Ты выходишь или как?

Это был первый раз, когда он признал присутствие своего сына после ухода из дома.

Билли смотрел, как отец несет женщину к куче промасленных тряпок и рогожных мешков. Он бросил ее на грубую постель, как будто она была куклой.

— Ты присмотри за ней, мальчик. Смотри, чтобы она не пыталась убежать.

— Да, папа, — Билли крепче прижал к себе Сквизера и подошел к тому месту, где на старой мешковине лежала женщина, ошеломленная и истекающая кровью. Он опустился на колени рядом с женщиной и убрал волосы с ее лица. Он отдернул руку, когда она открыла глаза.

— Где… Где я?

— Ты в магазине.

— Что? Где Тим? Там был этот человек, — ее лицо внезапно сморщилось, и слезы наполнили ее глаза, когда она вспомнила, что произошло. — Боже мой, Тим… Он застрелил Тима!

— Вы плохая женщина?

— Что?

— Вы не похожи на плохую женщину. Вы красивая.

— Мальчик, пожалуйста… Ты должен мне помочь!

— Тот парень, он был плохим парнем.

Обиженная женщина теперь плакала еще сильнее. Она выглядела испуганной и расстроенной, и Билли подумал, что это делает ее уродливой.

— Я не понимаю… Пожалуйста, иди за помощью, малыш! Пожалуйста!

— Наверное, он был очень, очень плохим, если папа в него стрелял. Папа не стал бы стрелять в хорошего человека, значит, он был плохим.

— Твой папа? О, Боже…

— Отойди от нее, Билли! — Эрл Каир вернулся, держа в своих больших руках кусок бельевой веревки и молоток. Он ударил плачущую женщину ногой по ребрам.

— Что ты говоришь моему мальчику, сука? Ты врёшь ему?

Женщина пыталась сесть, но это было невозможно, так как ее руки были скованы наручниками за спиной.

— Пожалуйста… Отпустите меня, пожалуйста. Я никому не скажу. Я обещаю…

— Заткнись! — Эрл снова ударил ее ногой, на этот раз по голове. Он повернулся лицом к сыну.

— Они всегда будут говорить тебе ложь, мальчик. Это одна из первых вещей, которую я узнал о женщинах. Говорят тебе одно, а делают другое, — глаза Эрла были расфокусированы, как будто он смотрел в себя и видел другое время, другое место.

— Они говорят, что придут и заберут тебя, что это ненадолго, а потом это «ненадолго» превращается в вечность! Они будут врать, как собаки, если ты не будешь их преследовать. Шлюхи и блудницы, вот и все, что они из себя представляют. Твоя мама ничем не отличается от них. И есть только один способ заставить их не врать.

Эрл опустился на колени рядом с ошеломленной девушкой. Он обмотал веревку вокруг шеи девушки и закрепил ее сбоку, чуть выше плеча, простым узлом жгута. Затем он привязал рукоятку молотка к первому витку веревки и закрепил ее вторым перекрестным узлом.

Эрл крутанул рукоятку молотка один, два, три раза. Девушка снова открыла глаза, и Билли увидел в них страх. В тусклом свете ее глаза мерцали. Очарованный, он подошел ближе, чтобы рассмотреть ее получше.

— Видишь, Билли? Разве это не забавно? Посмотри, как у нее выпучены глаза, прямо как у лягушки! — Эрл показал сыну, чтобы тот взялся за рукоятку молотка.

— Давай, теперь твоя очередь попробовать! Вот так… Просто поверни его, как поворачивают краны в ванной… Это мой мальчик!

Билли повернул ручку, как велел отец. Глаза женщины вылезли из глазниц, а язык высунулся изо рта. Билли хихикнул. Она действительно выглядела глупо.

Эрл Каир дышал все громче и хриплее, наблюдая за тем, как задыхается девушка. Вдруг он оттолкнул Билли в сторону и стал рвать когтями одежду на себе и на умирающей девушке. Билли смотрел, засунув большой палец в рот, как его отец трется об нее. Через несколько минут отец издал болезненный скулящий звук, затем поднял голову и посмотрел прямо в глаза Билли. В том, как отец смотрел на него, было что-то дикое, безумное и злобное. Билли сделал шаг назад, внезапно испугавшись человека, подарившего ему жизнь.

Эрл Каир пьяно усмехнулся и сказал:

— Ты никогда этого не видел. Забудь, что это вообще было.

Билли Хепплер подскочил на своей кровати, задыхаясь от крика. Наушники, надетые на уши, молчали. Сердце колотилось о ребра, пот струйками стекал по спине, а член был тверже свиной стали. Образ отца, душащего безымянную женщину, все еще четко и ясно стоял у него в голове. Билли захотелось блевать.

Он снял наушники и, пошатываясь, направился в ванную комнату, расположенную в конце коридора. Его трясло так сильно, что он подумал, не лихорадит ли его. Он схватился за раковину и плеснул на лицо холодной водой. Через несколько секунд тошнота прошла. Билли вздохнул с облегчением и повернулся, чтобы выйти из ванной.

В дверях стоял Фредди Крюгер.

— В чем дело, Билли? Семейное воссоединение прошло не так, как ты думал?

Билли покачал головой, пытаясь заставить человека со шрамом, в грязном свитере и разлапистых перчатках исчезнуть.

— Ничего этого не может быть!

— Так же как и того, что сделал твой старик, не было, верно?

— Это был всего лишь сон!

Крюгер пожал плечами.

— И это тоже.

Билли с облегчением узнал, что ему все еще снится сон. Ему было бы трудно объяснить матери, что делал в доме этот ужасно обгоревший человек в потрепанной шляпе и странной перчатке.

Фредди наклонился ближе, и его расплавленное лицо оказалось в нескольких дюймах от лица Билли. От него исходил запах открытых ран и паленого мяса.

— Как умер твой отец, Билли?

— Он был на эвакуаторе, отвечал на вызов. На мосту был лед, и грузовик вышел из-под контроля, перевернулся через борт и упал в реку, — Билли произнес эти слова с легкостью и верой монахини, перебирающей четки.

— Ты уверен?

— Так мне сказала моя мать.

Искаженные губы Крюгера искривились в жалкой ухмылке, обнажив коричневатые зазубренные зубы. Это была улыбка хищника. Из его рта раздался голос Эрла Каира, искаженный, словно доносящийся с большого расстояния.

— Они всегда будут говорить тебе ложь, парень. Шлюхи и блудницы — вот и все, что они из себя представляют. Твоя мама ничем не отличается.

Билли замахнулся на развратное, испорченное лицо, и вдруг оказалось, что он уже не в доме Хепплеров. Он растерянно смотрел на ободранные обои и заплесневелый ковер. Он не знал, в чьем доме находится, но это точно был не его дом. В доме стоял сильный запах гнили и разложения, а в ушах жужжали мухи.

— Какого хрена…

— Ты не должен использовать такие плохие слова.

В дверном проеме, ведущем в парадную, стояла маленькая девочка, не больше шести лет. Она была одета во все белое — от туфелек до атласной ленты в волосах. Она выглядела крайне неуместно среди гниющих половиц и осыпающейся штукатурки.

— Где я? Что это за место?

— Это дом Фредди.

— А почему я здесь?

Девочка захихикала и скрылась в темноте.

Раздался громкий рокочущий звук, как будто кто-то несколько раз ударил по металлическому барабану. Звук доносился из-за двери, расположенной под лестничной площадкой. Дверь в подвал распахнулась, и оттуда хлынул красноватый свет. Звук шипящих и громыхающих котлов становился все более интенсивным. За звуком пара и тяжелых механизмов Билли услышал детский плач. Шаткая металлическая лестница спиралью уходила вниз, во мрак, освещенный алым светом. Смех Крюгера эхом отдавался в ушах.

— Билли Каир! Спускайся!

Билли покачал головой.

— Я не хочу туда спускаться, чувак!

— Под землей жизнь гораздо безопаснее, Билли! Никто не увидит, как ты скрываешь множество грехов!

— Нет! Ты не заставишь меня спуститься туда!

Дверь подвала захлопнулась. Свет, окрашенный кровью, и крики исчезли. Билли вздрогнул и повернулся к входной двери. Пора было убираться из этого кошмарного дома. Когда он двинулся открывать дверь, почтовая щель открылась внутрь, и на заплесневелый ковер упала книга в твердом переплете. Билли поднял ее и изучил корешок и пыльную обложку.

Заглавие гласило: «Звери, которые ходят как люди», а шрифт напоминал каракули неуравновешенного ребенка. Билли повертел ее в руках, но на вид это была не более чем книга в матерчатом переплете, какие встречаются в книжных магазинах и библиотеках. Она казалась совершенно безобидной. Он открыл книгу.

Из страниц вырвался поток крови, ударивший Билли прямо в лицо. Кровь и внутренности хлынули, словно из пожарного шланга, и повалили Билли на пол. Он задыхался и боролся в их каскаде, который закружил его по коридору к двери в подвал, зиявшей теперь широко распахнутой. Билли ухватился за дверной косяк, отчаянно пытаясь удержаться от того, чтобы его не снесло по лестнице в котельную.

Голос Крюгера доносился, казалось, отовсюду и одновременно ниоткуда.

— Ты можешь сопротивляться сколько угодно, Билли, но это ничего не даст! Когда придет время, ты будешь рад отправиться в подвал!

— Нет!

Билли выпрямился в своей постели, дрожа и обливаясь потом, словно жертва малярии. Он сорвал наушники и швырнул их через всю комнату. Он задыхался, как будто только что пробежал стометровку. Он прижал к глазам ладони, пытаясь прогнать образы из сна. Неужели он сходит с ума? Как узнать, правда ли то, что он узнал во сне, или нет? Спросить у матери он точно не мог.

И тут он вспомнил о книге. Ту самую, которая появилась во сне. Она казалась такой реальной. Может быть, все-таки есть способ узнать правду? Он взглянул на цифровые часы рядом с кроватью. Было чуть больше семи часов. Библиотека работает до десяти.

Марси Симмс подняла глаза от своего стола, явно удивленная и обрадованная неожиданным появлением Билли.

— Билли! Ты пришел узнать о работе?

— Вообще-то я ищу книгу.

— А, понятно. Может быть, я смогу помочь тебе найти ее. Как она называется?

Билли на секунду закрыл глаза, вызывая в памяти картинку с пыльной обложкой.

— Кажется, она называлась «Звери, которые ходят как люди» или что-то в этом роде.

— Ты знаешь, кто ее написал?

— Нет.

Марси вздохнула, изучая терминал на рабочем столе.

— Похоже на роман ужасов. Знаешь, из тех, что пишет Стивен Кинг.

Она набрала информацию на клавиатуре. Через несколько секунд она улыбнулась и подняла глаза от монитора.

— Бинго! Я нашла это! Это не художественная литература. Автор — К.К. Симпсон.

Билли не знал, радоваться ему или нет, обнаружив, что книга, которую он видел в кошмарном сне, существует. Следуя указаниям Марси, ему удалось найти ее в течение двух минут. Он отнес книгу на один из столов для чтения, предоставленных библиотекой, и сел.

Книга выглядела точно также, как и во сне, за исключением того, что в реальном мире она была в защитной оболочке, а на форзаце стояла надпись СОБСТВЕННОСТЬ МУНИЦИПАЛЬНОЙ БИБЛИОТЕКИ СПРИНГВУДА. Он также впервые увидел подзаголовок книги:«Истории болезни самых гнусных серийных убийц Америки».

Билли пролистал оглавление. Автор рассказал о наиболее известных убийцах, таких как печально известные Джон Уэйн Гейси, Тед Банди и Генри Ли Лукас, а также о таких менее известных, как Майкл Майерс, Джейсон Ворхиз и техасская семья Сойеров. Каждому убийце посвящена отдельная глава.

Сначала он прочитал запись Крюгера.

Фредерик Крюгер был личным Джеком Потрошителем Спрингвуда. И, судя по рассказу о его жизни, Билли не удивился, что торговая палата города постаралась не упоминать о нем в своих брошюрах. Билли пролистал страницы, с жадностью вчитываясь в предложения.

Билли глубоко выдохнул и на секунду отложил книгу. Это должен быть один и тот же человек. Он никак не мог знать обо всем этом заранее, особенно о перчатке с лезвиями. Его родители переехали в Спрингвуд два года назад, и его бы здесь вообще не было, если бы он не завалил учебу в университете штата и не был вынужден посещать захудалый муниципальный колледж Спрингвуда. Крюгер умер — и Билли почему-то был уверен, что пропавший детоубийца действительно был мертв, — на следующий год после рождения Билли.

Он пролистал середину книги, где на тонкой бумаге были напечатаны фотографии собравшихся маньяков. Фредди Крюгер сердито смотрел на Билли со старой фотографии из архива, окруженный суровыми полицейскими штата, его руки были скованы наручниками. Лицо убийцы было гладким и обманчиво мальчишеским, кудрявые волосы выбивались из-под потрепанной шапки с сутулой головой. Черты лица Крюгера еще не успели покрыться волдырями и расплавиться, но острый, похожий на клюв нос и выпирающий подбородок невозможно было перепутать. Это был тот самый человек, который являлся ему во сне.

Непосредственно под фотографией Крюгера находилась еще одна фотография, увеличенная с уже размытого снимка. Но и ошибиться было невозможно: мужчина пристально смотрел на читателей. Билли долго смотрел в лицо своему отцу.

Его руки дрожали, когда он перешел к главе, где подробно описывались преступления его отца. Первое, что он узнал, — это то, что Эрл Генри Каир был более известен, по крайней мере криминологам, как «Придорожный душитель». Второе, что он узнал, — это то, что с начала 1970 года и до своей смерти в 1975 году его отец был виновен в изнасиловании и убийстве пятнадцати женщин и смерти от огнестрельного оружия по меньшей мере шести мужчин. Третье, что он узнал, — это то, что его отец встретил свою смерть не на мосту, покрытом льдом, а от рук своей жены, матери Билли.

У него зазвенело в ушах. Легкие словно набили ватой, а пот струйками стекал по лбу и между лопаток.

Если бы Эрл Каир не погиб от руки своей жены, то, скорее всего, он продолжал бы совершать убийства, оставаясь незамеченным, еще долгие годы. Единственной причиной, по которой он был опознан как Придорожный Душитель, стало случайное обнаружение его тестем тела последней жертвы Каира в ветхом сарае, который он использовал в качестве мастерской. Вскоре после того, как с Норы Каир были сняты обвинения в непредумышленном убийстве, она исчезла из поля зрения общественности вместе со своим маленьким сыном Уильямом. Предполагается, что они сменили имена и пытаются забыть кошмарные годы, которые теперь остались позади.

— Билли?

Билли подскочил при звуке своего имени, захлопнув книгу. Марси стояла рядом с ним и смотрела на него так, словно у него только что выросла еще одна голова.

— Ты в порядке?

— Я в порядке.

— Ты уверен?

— Я же сказал, что со мной все в порядке, разве нет? В чем дело?

— Библиотека закрывается через пару минут. Просто решила тебе сказать, вот и все. Ты все еще хочешь найти работу? Я могу поговорить с начальником…

— Я должен идти.

— Билли…

Билли протиснулся мимо нее и рысью направился к выходу. Он не хотел, чтобы кто-нибудь, особенно Марси, видели слезы, жгущие его глаза.

Он собирался сказать ей об этом прямо сейчас, но почему-то в конечном итоге все вышло не так. Он шел по парку у реки, смотрел на темную воду и пытался найти способ обвинить мать во лжи. Когда он вернулся в дом, уже стемнело, и мать с мужем легли спать.

Билли угостился маминым бурбоном. По крайней мере, в ее алкоголизме наконец-то появился смысл. После четвертой рюмки Билли начал понимать, какое очарование для нее имело эта жидкость. После нескольких рюмок тупая боль, связанная с тем, что он жив, стала более терпимой. Пошатываясь, он поднялся наверх и рухнул на кровать.

— Привет, Билли. Готов приступить к обучению без отрыва от производства?

Фредди Крюгер сидел в изножье кровати Билли.

— О чем это ты, мать твою, говоришь? — пробормотал Билли. Он был слишком пьян, чтобы беспокоиться о том, что в его спальне находится изуродованный убийца детей. — И вообще, зачем я вообще с тобой разговариваю? Я знаю, кто ты такой, Крюгер. Я знаю, что ты убил кучу маленьких детей еще до моего рождения. Так какого хрена тебе от меня надо?

— Я просто оказываю услугу сыну старого друга, вот и все. Мне бы не хотелось, чтобы семейный бизнес заглох. Было бы жаль, если бы твой талант пропал даром, Билли. У тебя есть все, чтобы стать еще более великим, чем твой отец. Ты можешь написать свой собственный билет, парень.

— Что?

— Я говорю о дивидендах и пенсионных планах! Бонусы и разделение прибыли! Разве ты не хочешь участвовать в этом? Ты хочешь быть безымянным, безликим ничтожеством до конца своих дней?

— Кого ты называешь ничтожеством?

— Я называю вещи своими именами, Билли-бой. И сейчас передо мной первоклассный неудачник.

— Отстань от меня! Мне не нужна твоя паршивая работа, какой бы она ни была!

Крюгер покачал головой.

— Билли. Билли. Билли. Я не предлагаю тебе работу! Я предлагаю тебе карьеру! Шанс вырезать свое имя буквами высотой в десять футов! Любой придурок может получить работу! И ты будешь возмущаться каждую минуту, пока работаешь! На самом деле, большинство скотов именно так и поступают — работают на работе, которую ненавидят. Твой отчим ненавидит свою работу. Его начальник ненавидит свою работу. Все они — тупые, бездушные трутни, привязанные к ненавистной им работе, чтобы обеспечивать деньгами ненавистные им семьи, вести ненавистный им образ жизни. Через тридцать, сорок лет они настолько полны раковых опухолей и опухолей от глотания своей ярости и разочарования, что умирают! Как хомячки, бегающие в беличьей клетке, пока не умрут от истощения! У них нет видения или мужества, чтобы жить своей мечтой. Это их кошмары. Поэтому, когда они умирают, о них забывают. Как вчерашние новости. Ты этого хочешь?

— Я до сих пор не понимаю, какое отношение это имеет ко мне, к моему отцу, к моей «карьере»…

— Я говорю о признании своего призвания, Билли! Это у тебя в крови. Я говорил об этом твоему отцу много лет назад, еще до того, как он сбежал из приюта, но он не очень-то мне верил. Только когда я… Перешел на другую сторону, а потом пришел к нему и заставил его понять. И он понял. Эрл мог бы стать настоящим чемпионом, но у него не было времени. Вот что все испортило. Но теперь появился ты, и я могу компенсировать то, что меня не было рядом, чтобы ввести Эрла в курс дела. Я хочу показать тебе веревки и молотки…

— Ты все время говоришь о «пенсионных программах» и прочем дерьме…

— Разве ты не видишь, парень? Я предлагаю тебе бессмертие! Любовь, жалость и счастье — это мимолетные вещи. Они уходят, как дым. — необъяснимым образом из его руки появилась струйка дыма, которая через мгновение исчезла. — Это ненависть, Билли. Ненависть и страх, боль и страдания — они постоянны! Пока они рядом, мы в деле.

— Если этот твой план был таким крутым дерьмом, то почему ты выглядишь как пицца пепперони, оставленная под дождем?

Крюгер двигался быстрее, чем Билли мог себе представить. Убийца уперся коленом в грудь юноши, его изрезанная рука поднялась, готовясь нанести стремительный, режущий удар.

— Ты меня бесишь, Билли-бой! Думаю, ты не понимаешь, что я могу сделать для тебя или с тобой!

Билли сглотнул и попытался улыбнуться.

— Ты прав, Фредди. Я неблагодарный. Я действительно ценю то, что ты пытаешься для меня сделать. Честно.

— Так-то лучше, — Фредди отошел в сторону, одергивая подол своего потрепанного свитера. — А теперь пойдем со мной.

— Куда мы идем?

«Мы собираемся немного поговорить с твоей матерью.

Билли последовал за Крюгером по коридору и остановился перед дверью в спальню Рэя и Норы Хепплер. Крюгер поднес лезвие к губам, имитируя молчание, и повернул ручку двери.

Спальни Хепплеров больше не было. Вместо нее было огромное пустое пространство, освещенное невидимыми светильниками. В центре Билли увидел нечто похожее на большой ультрасовременный письменный стол. Он слышал слабое бормотание, как будто кто-то говорил вслух, но не мог разобрать голос.

Крюгер пошел в сторону стола, Билли поспешил за ним. Когда они приблизились, он узнал женский голос, говоривший под диктовку. Черный полированный стол был раза в три больше бильярдного стола, а огромное кресло с крыловидной спинкой было повернуто к ним спинкой.

Внезапно женский голос прервался, и кресло повернулось так, что его обитатель оказался лицом к ним.

— Что вам нужно?

— Мама!

Нора Хепплер хмуро смотрела на своего сына. На ней был голубовато-серый деловой костюм с широкими плечами и заутюженными складками. Билли был удивлен тем, как молодо она выглядит. Его матери было около тридцати, но сидящая перед ним жесткая, как гвоздь, руководительница была ближе к его возрасту.

— Билли? — в ее голосе прозвучала неуверенность и обида. — Что ты здесь делаешь?

— Он со мной.

Нора нахмурилась и перевела взгляд на Крюгера.

— А ты кто такой, черт возьми?

Крюгер снял свою потрепанную шляпу и поклонился.

— Старый друг вашего мужа.

— Вы друг Кэри? — она выглядела озадаченной и прикоснулась к фотографии в рамке на столе. Билли посмотрел на фотографию с автографом Кэри Гранта, затем снова взглянул на мать.

— Это ведь твоя мечта, не так ли?

— Конечно, это моя мечта! Но я хочу знать, что ты делаешь здесь с этим ужасным человеком! — она указала на Крюгера, который сидел на краю стола и выводил непристойные узоры на лакированном покрытии.

— Мама, я хочу тебя кое о чем спросить.

Нора перевела взгляд с Крюгера на сына.

— О чем?

— О моем отце.

Она закатила глаза.

— Ах, это!

— Ты действительно его убила?

— Я ненавидела этого сукиного сына! Я бы никогда не вышла за него замуж! Если бы только мои родители согласились оплатить аборт! Это избавило бы меня от семи лет страданий! Я могла бы поступить в колледж! Добиться чего-то! Но вместо этого я застряла с тобой! Это то, чего я всегда хотела: быть влиятельной, богатой, гламурной! Замуж за человека, которого я по-настоящему люблю! Но теперь ты все испортил! Уходи, Билли. Я не хочу, чтобы ты был здесь. Разве недостаточно того, что ты разрушил мою настоящую жизнь?

Билли ощутил ее слова как колючую плеть. Она думала, что он — часть ее мечты, и поэтому сказала правду сердца. Билли хотел услышать от нее правду, но не эти горькие, жгучие слова.

— Почему ты солгала? Почему?

Нора отвернулась от сына.

— Я же сказала тебе уйти, Билли!

— Отвечай, сука! — Билли схватил стул и раскрутил его.

— Билли! Прекрати!

— Лгунья! Лживая сука! Папа был прав! Ты такая же, как и все остальные! Просто лживая сука!

Нора искренне удивилась, когда руки сына сомкнулись на ее шее. И еще больше, когда он начал сжимать.

— Билли! Прекрати! Я твоя мать!

— Не лги мне! Я тебе безразличен! Тебе никогда не было дела до моего отца! Это все ложь! Ничего, кроме лжи!

К этому времени глаза Норы начали вылезать из глазниц, и на минуту Билли вспомнилась девушка, которую он помог задушить много лет назад. Или их было несколько?

— Мама? Мама, с тобой все в порядке?

Крюгер положил руку на плечо Билли.

— Говорят, что убийство родителей — это худшее, что ты можешь сделать. Это самая большая чушь на свете, не так ли? Поверь мне, я знаю.

— Первый раз — самый лучший, Билли. Давай я расскажу тебе о своем первом…

Врачи утверждали, что Нору Хепплер убила эмболия, засевшая глубоко в ее мозгу и выбравшая момент для взрыва. Но все эти научные фокусы не обманули Билли. Его мать умерла во сне, потому что он убил ее во сне.

Билли не был рад видеть свою тетю на похоронах. Нора и Люсиль разорвали связь друг с другом более десяти лет назад. Билли не мог вспомнить, в чем именно заключалась их размолвка, но знал, что тетя Люсиль не одобряла того, как воспитывала его мать.

После похорон, как раз перед тем, как должны были прибыть гости на поминки, Люсиль задержала своего племянника в гостиной. Это была грудастая женщина, любившая косметику и духи. Находиться рядом с ней было все равно что находиться перед прилавком с косметикой за пять центов.

— Билли, дорогой, я знаю, что тебе сейчас нелегко. Вы с матерью, упокой Господь ее душу, были очень близки. Но есть вещи, о которых твоя мать сочла нужным не рассказывать тебе о твоем отце.

— Вы хотите сказать, что мой отец — придорожный душитель? Это то, что вы пытаетесь донести до меня, тетя Люсиль?

Люсиль вздохнула.

— Значит, ты знаешь. Она тебе рассказывала?

— Нет. Она никогда не говорила. Мне пришлось узнать об этом от… От кого-то другого.

— Мне жаль, что тебе пришлось узнать о собственном отце таким образом, Билли. Мне действительно жаль. Мы с твоей матерью не совсем понимали друг друга во многих вопросах. У нас были разногласия по поводу того, должна ли она рассказывать тебе об отце. Я считала, что должна. Но она отказалась. Я думаю, она хотела, чтобы ты помнил своего отца как нормального человека. Наверное, она хотела, чтобы у тебя было что-то, чем ты мог бы гордиться, даже если бы это была ложь.

— Прекратите нести чушь, Люсиль! Вы знаете, что ей было наплевать на меня! Я ей был не нужен! И мой отец ей тоже не нужен! Она осталась со мной, потому что у нее не было выбора! Она убила моего отца, как и меня, если бы у нее была возможность сделать аборт!

Накрашенные губы Люсиль сложились в плотную линию.

— Из всех неблагодарных маленьких… Ты понимаешь, что она сделала для тебя? Через что она прошла? Эта женщина рисковала попасть в тюрьму ради тебя! Только чтобы защитить тебя!

— Что вы имеете в виду?

— Я всегда считала, что она слишком опекает тебя! Я говорила ей об этом в лицо! Пусть он сам разбирается с правдой, — говорила я ей, — он уже достаточно взрослый, чтобы понять, что произошло на самом деле! Но она и слышать об этом не хотела! Она боялась нанести тебе еще больший шрам, чем ты уже получил. Ну, теперь она умерла, а ты уже достаточно взрослый, чтобы знать правду, когда ее слышишь! Я хочу сказать тебе, Уильям Генри Хепплер, что не твоя мать убила твоего отца, а ты сам!

Билли попытался выбросить из головы оскорбительные слова, но Люсиль была права. Он понял правду, когда услышал ее.

— Нет! Вы лжете!

— В тот вечер Эрл пришел домой пьяным и начал избивать Нору, когда ты был в комнате. Он, должно быть, настолько обезумел к тому времени, что не мог отличить собственную жену от одной из этих бедных девушек! Он начал душить Нору, прямо на диване…

— Ложь! Это не что иное, как ложь!

— Нора кричала, чтобы кто-нибудь помог ей. Тогда ты побежал на кухню и достал нож из сливного бачка…

Билли хотел было продолжить кричать, что его тетя — лгунья, как лгала ее покойная сестра, но тут его охватил красный туман, и в следующее мгновение он увидел, что семейный врач втыкает ему в руку иглу, а Рэй помогает тете Люсиль подняться с пола. У нее были синяки на губах и горле, из одной ноздри текла кровь, смешиваясь с порошком, застрявшим в морщинах на лице.

Кто-то стоял у двери. Билли поднялся на ноги, вытирая пыль с коленей. Прислонив лопату к прохладной кирпичной стене, он поднялся по лестнице в подвал. Он мысленно отметил про себя, что в ближайшем будущем ему следует заменить несколько прогнивших деревянных ступеней.

Он открыл входную дверь и уставился на девушку, стоящую на пороге. Ему потребовалась целая минута, чтобы вспомнить ее имя.

— Марси.

— Привет. Извини, что зашла без звонка. Мне было интересно узнать, как ты обживаешься в новом доме.

— Хорошо, наверное.

— А ты не собираешься пригласить меня в дом?»

Билли нехотя посторонился и позволил ей переступить порог. Она с минуту смотрела на выцветшие обои и потрескавшуюся штукатурку. Билли понял, что она ждет, когда он предложит ей сесть, но поскольку единственная мебель, которой он владел, находилась в его спальне наверху, он промолчал.

— Итак! Я слышала, ты нашел работу!

— Да. Я работаю уборщиком в больнице.

— Как тебе нравится жить в собственном доме?

Билли пожал плечами.

— Нормально, наверное. Я потратил почти все деньги, полученные от маминого наследства, на его покупку, но мне не нужно беспокоиться о закладной. Это ремонт, но мне это даже нравится. Мне есть чем заняться.

— Билли, мне очень жаль твою маму…

— Да, ну…

— Если тебе что-нибудь понадобится, не стесняйся, звони.

— Да, спасибо, Марси. Слушай, мне надо собираться на работу. Я как раз занимался домом, когда ты позвонила…

— Я понимаю, — когда она повернулась, чтобы уйти, Марси бросила на Билли ищущий взгляд.

— Билли? Надеюсь, ты не против, если я спрошу, но разве агент по недвижимости не рассказывал тебе об этом месте? О том, что здесь произошло?

Билли пожал плечами.

— Несколько человек погибли. Ну и ладно. Люди умирают все время.

— Дело не только в этом… Ты не вырос в Спрингвуде, Билли. Ты не знаешь историй про улицу Вязов…

— Это всего лишь истории, Марси. Я знаю, что дом долгое время пустовал, вот почему он достался мне так дешево. Мне здесь нравится..

— Но Билли…

— До свидания, Марси.

Он сомневался, что Марси вернется. Билли было все равно, если бы он больше никогда ее не увидел. Она была частью его прошлого. Прошлое Билли Хепплера. Ей не было места в настоящем Билли Каира.

Он проверил свои наручные часы. Он не соврал, когда сказал Марси, что ему нужно собираться на работу. Он ненавидел свою работу уборщика. Врачи, медсестры и администраторы в больнице относились к нему как к грязи. Они считали себя лучше его, потому что были профессионалами. Но это была шутка с их стороны. Они с дядей Фредди часто смеялись над этим.

Крюгер ждал его в подвале.

— Ты очень хорошо продвигаешься, Билли. Я горжусь тем, чего ты добился за столь короткое время. Он наклонился, чтобы поднять выброшенную детскую куклу, лежавшую у края узкой траншеи. Он изучил миниатюрные черты куклы, а затем, взмахнув рукой, обезглавил ее.

— Слишком милая, чтобы жить.

Он усмехнулся и бросил изуродованную игрушку в могилу вместе с ее бывшей владелицей.

— Сколько мне еще нужно, дядя Фредди?

— Учитывая инфляцию, я бы сказал, что тебе нужно еще как минимум тридцать убийств, прежде чем ты накопишь достаточно необходимых душ.

Тридцать. Это было очень много. На мгновение Билли усомнился в своей способности справиться с этой задачей. Всегда существовала опасность, что его поймают или убьют раньше, чем он достигнет своей квоты. Но с дядей Фредди, который помогал и направлял его, он знал, что у него все получится. Билли бросил в могилу лопату, полную грязи. Дядя Фредди тоже был прав, говоря о том, что подвалы — это здорово. Здесь можно спрятать сколько угодно секретов. Может быть, тридцать или сорок.

Он любил свою работу!

Перевод: Грициан Андреев

Правят варгры!

Ночь выдалась жаркой и липкой — обычное дело для летнего Нового Орлеана.

Варли остановился, чтобы взглянуть на свое отражение в витрине. Что ж, в любом ночном клубе его примут за своего. В меру подложенные плечи пиджака, узкие лацканы, китайский шелковый галстук с десятками вышитых вручную сиамских бойцовых рыбок, темно-серые брюки-клеш, двухцветные кожаные ботинки на «танках».

Однако за преданность моде приходилось платить: от пота рубашка уже прилипла к спине, ботинки жали, тщательно уложенный под мусс кок превращался в бесформенную копну.

Слава Богу, страдать оставалось недолго. Из бара, расположенного в паре кварталов, нежно несся звук вожделенного «баса». Он поставил ногу на бампер автомобиля, чтобы завязать шнурок, и краем глаза поймал надпись, сделанную черной краской на стене банковского здания: ПРАВЯТ ВАРГРЫ.

В этой части города подобных надписей хватало, но слово «варгры» встретилось ему впервые. В нем словно пропустили одну или две гласные. Варли зашагал дальше, выбросив слово из головы.

Бар располагался в торговом районе, неподалеку от университетских кампусов. С наступлением темноты поток домохозяек сходил на нет и улицы оставались в распоряжении студентов. Здание, примыкающее к бару справа, давно уже снесли, пустырь превратился в импровизированную автостоянку, стена — в холст для граффити. За последние десять лет бар несколько раз менял название и владельцев, но в нем по-прежнему звучала живая музыка.

Вечер давно уже начался. Студенты в травленых джинсах от Кэлвина Кляйна и теннисках поглядывали на панковатых, с немыслимыми хайрами девиц, кучкующихся на углу. Варли взглянул на стену, скорее автоматически, чем с интересом. Дважды в год владелец здания белил ее, тем самым открывая новые возможности для самодеятельных художников-вандалов.

Вроде бы новых шедевров в галерее не появилось: выражения юношеской любви, «классовые лозунги», названия логотипы любимых групп, какие-то требования, ругательства… ан нет, поверх всего, цветом алой крови, — «ПРАВЯТ ВАРГРЫ».

Косяк входной двери подпирали двое крепких молодых парней, один пониже ростом, второй — повыше. В кожаных куртках с отжеванными рукавами и рваных джинсах, остриженные «под бритву», с кобрами и шипастыми розами, набитыми на мускулистых руках. Тот, что пониже, уперся ладонью в плечо Варли, остановив его. Перед носом Варли появились три пальца, похожие на венские сосиски.

— Что бы это значило, Сандер? — задал риторический вопрос высокий. — Уж не хочет ли этот тип проехать на халяву?

— Нет, Хью, — усмехнулся маленький. — На это у него кишка тонка. — И его черные глазки с вызовом уставились на Варли.

Варли покраснел, протягивая влажную от пота пятерку. Сандер что-то буркнул, взял деньги, передал Хью, который держал во второй лапище пачку мятых бумажных купюр. Тот вытащил из пачки две долларовые бумажки, сунул Варли. Сандер отступил в сторону, освобождая проход. Варли почувствовал, как они провожают его взглядами.

В клубе царила темнота. Светились только реклама пива над баром да с полдюжины прожекторов, направленных на сцену. По утверждению менеджера, работала система кондиционирования, но множество потных тел и открытая дверь сводили ее воздействие к нулю.

Гремела музыка. От грохота ударных и воя бас-гитары завибрировали пломбы в зубах. Барабанные перепонки едва не лопались.

Трое музыкантов кожаными куртками без рукавов напоминали парней, стоявших у входа: лидер-гитара, высокий, очень худой, коротко стриженный блондин-альбинос, от затылка до пояса — косичка, оплетенная бисером, бас-гитара, молодой латинос с иссиня-черным хайром дыбом, и ударник, чуть ли не мальчишка, но Варли понимал, что ему никак не меньше восемнадцати, иначе его не пустили бы в бар, где продают спиртное. Наголо выбритая голова придавала ему сходство с младенцем, пусть из уголка рта и торчала сигарета. Лысый ударник набрасывался на свои стояки с яростью драчуна-мужа, мутузящего свою жену. Басовый барабан украшало изображение головы волка с разинутой пастью и поблескивающими красными глазами: кто-то приклеил на их место велосипедные отражатели. Под нижней челюстью волка бежало слово: ВАРГРЫ.

Варли погрустнел. Он-то надеялся, что слово поддавалось дешифровке, а на деле вышло, что это название никому не известной группы.

Он направился к бару: хотелось взять стакан пива, устроиться у стойки и дожидаться появления подходящей телочки на вечер.

У бара толпился народ, так что Варли пришлось поработать локтями, чтобы отвоевать свое пиво. В тот самый момент, когда он подносил стакан ко рту, его сильно толкнули в спину и пиво выплеснулось на рубашку. Он обернулся, чтобы рявкнуть на наглеца, и уставился в собственную физиономию.

Мгновения замешательства хватило, чтобы девушка в зеркальных очках и кожаной куртке, рукава которой изжевал и съел какой-то большой, но добрый (руки-то остались) зверь, протиснулась мимо него к стойке. Варли уже не возражал против того, что она заняла его место. Даже большущие очки не могли скрыть красоты девушки: такую очаровашку он встречал впервые.

Светлые, почти бесцветные волосы, на левом виске заплетенные в косичку, украшенную бисером, спускающуюся до бюста. Чем-то она напомнила ему Юла Бриннера в «Десяти заповедях». Губы и ногти цвета темной, венозной крови. Футболка с низким вырезом «под леопарда», кожаные брюки «садо-мазо», испещренные молниями. И алые туфли на высоченном каблуке.

Со стаканом пива в руке, изящной походкой она прокладывала путь между извивающимися танцорами к своему столику.

Варли забыл про пиво. Забыл о своем месте у стойки. Окружающий его мир сузился до этой вот девушки в леопардовой футболке. Она! Эту ночь он должен провести с ней. О ком-то другом не хотелось и думать.

Варли и раньше трахал шлюшек от Новой волны. Несмотря на их показной декаданс, в душе они оставались школьницами, получившими католическое воспитание.

Девушка добралась до углового столика, уселась на обтянутый красным дерматином стул. Пила пиво, повернув голову к сторону сцены. Глаза по-прежнему скрывались за зеркальными очками.

Варли подкрался к ней, наклонился к уху. Он нее так и шел женский аромат. Он почувствовал, как ожил его детородный орган.

— Эй, крошка… как насчет того, чтобы уединиться? Мне есть чем порадовать тебя…

Она повернулась, и он уже смотрел в две свои похотливые физиономии. Ее губы разошлись у улыбке. Варли не мог понять, смеется она над ним или соглашается на его предложение. Потом девушка подняла руку, чтобы погладить его по щеке. Указательный палец прошелся по челюсти. Все еще улыбаясь, девушка постучала ногтем по ложбинке на подбородке, словно выбивая точки над i. В недоумении Варли поднес руку к лицу. А отдернув ладонь, увидел, что она в крови.

Стоя над раковиной, Варли всматривался в тусклое зеркало, промокая подбородок смоченной в воде туалетной бумагой.

Обычно он вычеркивал из круга своих знакомых любую, кто царапался до крови, полагая, что это перебор, и переключал внимание на другую, более предсказуемую девицу. Но в данном случае он никак не мог заставить себя забыть эту красотку. И знал, что предпримет еще одну попытку.

Рок-группа по-прежнему играла, правда, закрытая дверь приглушала грохот. Раковина, однако, вибрировала в такт музыки. Ситуация медленно, но верно выходила из-под контроля. А контроль над собственной жизнью Варли всегда считал своим плюсом. Он не представлял себе ситуацию, когда события зашли бы так далеко, что он не смог бы направить их в нужное ему русло. Он не сомневался в том, что красотка в зеркальных очках станет его. Неясным оставался только один момент: когда? Он видел себя охотником, выслеживающим хитрого и осторожного зверя, и ему нравилась эта роль. Давно уже ему не приходилась прилагать хоть какие-то усилия, чтобы добиться своего. Он уже почти забыл, что же это такое — завоевывать женщину. Варли улыбнулся своему мутному отражению. Он ее выследит. А наградой ему станет безумная ночь в постели. Эта крошка оттрахает его, как никакая другая.

Прошло пару секунд, прежде чем до него дошло, что она последовала за ним в мужской туалет. Поначалу он не поверил тому, что видел в зеркале: его не протирали с тех пор, как повесили, так что поверхность покрывал грязный налет.

Она стояла на пороге, улыбаясь, в наглухо застегнутой куртке. Варли ухватился руками за раковину, но не повернулся. Девица знала, что он ее видит, но словно не замечала его.

Вишневый ноготь ухватился за застежку молнии, потянул вниз. Черная кожа расходилась, открывая белую плоть. Она успела избавиться от леопардовой футболки. Скрип расходящейся молнии громом отдавался в ушах.

Груди стояли торчком. Несмотря на внушительные размеры, не обвисали. Круглые розовые соски напоминали глаза белого кролика. Пальцы Варли до боли вжимались в фаянс раковины. Ноги его уже не держали: если бы не пальцы, он бы повалился на пол. По спине катились капли пота.

Молния все ползла вниз, открывая вторую пару грудей. Размещались они аккурат под первой парой, на ребрах. Поменьше размером, совсем как у девочки-подростка. Однако с большими сосками.

Поначалу Варли подумал, что она надела накладные резиновые груди, как трансвеститы на Марди-Гра,[1] но не смог найти перехода от резины к коже, да и соски затвердели от свежего воздуха.

Может, ему все это чудится? Может, с ногтя в его кровь попал какой-то галлюциноген? У женщин только одна пара грудей. По-другому и быть не может.

Несмотря на отвращение, Варли не мог заставить себя отвести взгляд. А застежка спускалась все ниже. У самого пояса появилась третья пара грудей.

Совсем маленьких, практически целиком состоящих из сосков. Полностью расстегнув молнию, она уперлась руками в бедра и хмыкнула, предлагая ему повернуться лицом. Но Варли боялся, что рухнет на залитый водой и мочой пол, если отцепится от раковины.

Он пришел в себя, стоя на четвереньках. Странная девица исчезла. Он облегченно вздохнул, когда понял, что цел и невредим, разве что на коленях появились два мокрых пятна.

Черт побери, у нее же шесть сисек!

По телу Варли пробежала дрожь. «Должно быть, я крепко набрался, — подумал он. — Не могла она зайти в мужской туалет».

Да, но у нее все равно шесть сисек!

Варли вышел из туалета, направился в зал. Девица сидела за своим столиком. В расстегнутой куртке и футболке. И хотя он не знал, наблюдает ли она за ним, на ее губах играла улыбка.

Все это странно, слишком странно. Ему-то хотелось лишь потрахаться. Только по этой причине он с нетерпением ждал уик-эндов. А теперь эта блондинка просто сводила его с ума. О каком самоконтроле могла идти речь? Бред какой-то. Варли проталкивался к бару, гоня от себя образ девушки с тремя парами грудей.

Где-то на шестом джин-тонике до Варли дошло — на сцене другая группа. Играла она так же громко, как «Варгры», но длинноволосые музыканты были затянуты в винил. Варли огляделся в поисках девушки с зеркальными очками.

Поник плечами, когда понял, что она уже ушла. Вокруг толпилось много других женщин, но он их не замечал. Высокая девушка с длиннющими ногами, словно выскочившая из видеоклипа, проявила к нему явный интерес, даже попросила дать ей прикурить, но Варли не отреагировал.

Решил, что в этот вечер женщин с него хватит. Расплатился и зашагал к двери. Влажный ночной воздух огладил его, как потная ладонь. Варли дернул галстук, распуская узел, скривился от боли в желудке.

Пройдя квартал, привалился к столбу, обклеенному старыми постерами местных групп.

Может, взять такси, подумал он… Тряхнул головой, отгоняя поднимающуюся из желудка тошноту. Вроде бы и выпил не так уж много. Еще три квартала, и он сможет сесть на троллейбус или автобус. «Господи, я старею, — подумал он. — Чтобы так реагировать на какую-то шлюху. Мне-то казалось, что я переболел этим в средней школе».

Три минуты спустя он свернул в узкий проулок и блеванул в мусорный контейнер. Постоял пару минут, стараясь избавиться от горького вкуса во рту. Его охватила слабость. Колени подгибались, руки дрожали, когда он вытирал губы тыльной стороной ладони.

«Может, я заболел, — подумал Варли. — Грипп или что-то еще. Какая-нибудь инфекция».

Он услышал рычание и понял, что в проулке он не один. Должно быть, он спугнул одну из одичавших собак, которые по ночам кормятся в мусорных контейнерах. Варли прищурился, стараясь разглядеть животное в темноте проулка. Не хватало еще споткнуться об него и упасть.

Он направился к улице, стараясь не делать резких движений, которые могли напугать зверюгу. Рычание неожиданно сменилось повизгиванием. Варли замялся. Может, собачка ранена…

— Что с тобой, парень? Что случилось, а?

Что-то ударилось об него на уровне колен, отбросив на контейнер с мусором. По запаху он понял, что он-таки споткнулся о собаку.

— Чертов пес… — вырвалось у него. Варли поднял голову и потерял дар речи.

Их было пятеро, едва просматривающиеся в слабом лунном свете. Поначалу он решил, что это собаки, но потом понял, что ошибается. Двое существ, размером покрупнее, держали суку, немецкую овчарку, третье зажимало ей пасть когтистыми пальцами. Могли бы и не стараться: Варли видел, что сука так напугана, что не может даже двигаться, не то чтобы кусаться.

Одно из существ выпрямилось на задних лапах, злобно скалясь на Варли. Шерсть цветом напоминала заварной крем, в лице смешались черты человека и волка. Укороченная пасть позволяла существу произносить членораздельные звуки.

— Потрошитель! Займись им!

Варли попытался встать, но одно существо оседлало его, пригвоздив к земле. Похоже, оно обладало невероятной силой. Варли почувствовал, как короткие жесткие волоски трутся об его кожу.

Хотя Варли не любил фильмы ужасов, но сразу понял, что окружающие его волосатые кривоногие существа — вервольфы. Но такого не могло быть! Может, у него галлюцинации. Ну конечно же, он чем-то отравился, его вырвало и теперь он лежит без сознания в темном проулке.

Длинный член вырос из шерсти между ног вожака. Он влажно поблескивал в сумраке проулка. Под звуки, напоминающие смех, монстр загнал его во влагалище насмерть перепуганной суки.

Его заставили наблюдать, как вервольфы по очереди трахают немецкую овчарку. Когда Варли пытался отвернуться, существо, оседлавшее его, выкручивало ему уши, пока он не открывал глаза. Когда они закончили, сука упала на бок, ноги ее подрагивали, из ноздрей текла кровь. Варли не сомневался, что внутри у нее все разорвано.

Вервольф со светлой шерстью присел рядом с умирающим животным, язык вывалился у него из пасти — пародия на несчастную суку. Существо на спине Варли захихикало. Резким движением вожак сломал собаке шею.

Маленький вервольф рывком поднял Варли на ноги, заломил руку за спину. Когда он закричал от боли, другой вервольф, габаритами поболе, вытащил из нагрудного кармана Варли носовой платок и заткнул ему рот. Вервольф со светлой шерстью пощупан галстук Варли, облизнул губы длинным красным языком.

— Хороший галстук.

Варли уже понял, что когти твари сейчас вонзятся ему в горло. Он крепко закрыл глаза, не хотел смотреть, как хлынет его кровь. Почувствовал, как ослабевает виндзорский узел, должно быть, вервольф снимал с него галстук.

— Вяжи крепче, Потрошитель.

Маленький вервольф ловко затянул галстук на запястьях Варли. Тот достаточно хорошо разбирался в узлах, чтобы понять, что освободить руки не удастся.

Два крупных вервольфа рвали на части немецкую овчарку. Они улыбнулись Варли, обнажив желтые, блестящие от слюны и крови зубы.

— Быстрее! — прорычат вожак, пнув одного из них. Вервольф, массой в два раза больше вожака, взвизгнул, как щенок.

Варли стонал, когда его тащили по проулку. Острые когти рвали одежду, царапали кожу. Он едва не лишился чувств, когда маленький вервольф выкрутил его руки.

У противоположного конца проулка стоял микроавтобус «фольксваген» с открытой задней дверцей. В темноте Варли не мог прочитать слов, написанных на борту, но и так знал, что это за слова. Знал с того момента, как увидел косичку, оплетенную бисером, на спине вожака.

Светловолосый вервольф схватил Варли и зашвырнул в микроавтобус, как пачку газет.

— Извини, сестричка, — залебезил вожак, — кобель сбежал. Надеюсь, этот сойдет.

Существо в микроавтобусе придвинулось к задней дверце, принюхиваясь, как гончая. Варли закричал в платок. Вытянулась когтистая рука, погладила его по лицу. Ладонь сухая, горячая, как бейсбольная перчатка, которая была у него в детстве.

Вервольфиха оглядывала его, поигрывая средней парой грудей.

— Сойдет.

Варли попятился. Но дверца за его спиной захлопнулась, оставив его наедине со светлошерстной вервольфихой. Запах женщины заполнял замкнутое пространство микроавтобуса. Желчь выплеснулась в горло, когда он почувствовал, как у него все встает. Вервольфиха наклонилась над ним, ее дыхание обжигало щеку.

— Расслабься, детка, — прорычала она, расстегивая его ширинку. — Правят варгры.

Перевод: Виктор Вебер

Афра

Все началось с рентген-очков.

Я как сейчас вижу эту рекламу, хотя было это тридцать лет назад. Она подстерегала меня в засаде между обложками «Счастливого Утенка». Мне было уже восемь, и потугам говорящего утенка я предпочел бы приключения Бэтмена или Флэша, но моя мать категорически запретила такое забористое и потенциально опасное чтиво.

Между дурацкими выходками Счастливого Утенка и его идиота противника Бульдо-Гса был зажат целый лист, певший хвалы великолепию новинок олсоновской «Смехо-Магии» (Нью-Арк, штат Нью-Джерси). Лист был разделен на клетки, и каждая иллюстрировала тот или иной «фокус-покус».

Рентген-очки значились между «Горячей жвачкой» («Обхохочешься!») и неизменно популярной «Веселой Пукалкой» («Прыгнут выше потолка!»). На схематичном рисунке заморенный молодой человек в спиральных очках с благоговейным ужасом взирал на свою лишившуюся мышц правую руку, а со лба у него падали капли пота. Никакой говорящий утенок не мог бы заворожить меня так, как заворожил этот рисунок.

Впрочем, покорила меня небольшая врезка в его правом углу. На ней тот же ошарашенный очкарик пялился на женщину в юбке почти по щиколотки. Художник сделал эту юбку от колен и ниже совсем прозрачной, чтобы читатели поняли, на что глазеет потеющий тип. Его лицо выражало точно то же растерянное омерзение, с каким он глядел на кости своей руки. Я-то знал, на что уставился потеющий очкарик. Нас в школе как раз против этого предостерегал физкультурник Фишер. В гимнастическом зале Фишер поучал нас, что очень нехорошо стоять под перекладинами и заглядывать девочкам под юбки. Пока физкультурник не запретил нам этого, у меня не было ни малейшего желания заглядывать девочкам под юбки.

Теперь же меня пленяла возможность просто посмотреть на девочку и увидеть ее Штучку, и я понял, что мне не жить, пока я не обзаведусь собственными рентген-очками.

Три недели я копил карманные деньги, потом отправил заказ, а пока ждал присылки чуда-очков, упоенно воображал, как буду небрежно прогуливаться в них на перемене по гимнастическому залу. Никто и не догадается, что я смотрю на Штучки девочек. Нераскрываемое Преступление Века!

Пока длились шесть-восемь недель, оговоренные в условиях доставки, я подолгу ломал голову над тем, как выглядят Штучки девочек. Я знал, что не так, как у мальчиков, но и только.

Физкультурник Фишер, когда кончался футбольный сезон, преподавал гигиену и здоровье. Нам приходилось смотреть много фильмов. В одном показывали, как выглядят люди без кожи. Это было не очень противно, потому что там действовали всякие мультипликационные человечки. Однако имелись кадры, снятые специальной рентгеновской камерой, и в них настоящие скелеты поднимались по лестницам, ели и разговаривали. До конца дня я не мог думать ни о чем другом.

Когда я пришел домой, то тихонько унес к себе в комнату старый учебник анатомии, сохранившийся со студенческих лет моего отца, твердо решив посмотреть на голых женщин, спрятанных внутри переплета. То, что я там нашел, меня разочаровало, а к тому же было очень противно.

На многих картинках женщины были без кожи, с ободранными лицами и клубками внутренних органов. Но их обнаженные мышцы и желтые слои подкожного жира были уж чересчур. Мне гораздо больше нравились четкие острые углы, скрытые внутри человеческой машины. Что-то в безупречности костей заставляло потеть мои ладони, а голова начинала болеть. Я изучал вечно улыбающихся женщин и воображал, какой замечательной станет жизнь, когда я получу мои рентген-очки.

Больше никаких запретных тайн! Я буду видеть, что происходит внутри людей вокруг меня! И особенно я предвкушал, как раскрою секрет, который девочки прячут в своих Штучках. Подслушивая разговоры старшего брата, я успел узнать, что секрет этот, каков бы он ни был, очень и очень важен. От одной мысли об этом у меня вставало. Я слышал, как мой брат и его друзья обсуждали, «как сбросить», но не понимал, кому это может быть нужно, да и что, собственно, «это». Глядя на безымянную, бестелесную женщину, чьи секреты были открыты моим жадным глазам, я внезапно обрел понимание.

По молодости и неопытности я немножко забрызгал книгу. В ужасе перед разоблачением я вырвал запачканную страницу и вернул книгу в книжный шкаф отца. Если он когда-нибудь и обнаружил, что книга испорчена, он ничего об этом не сказал.

Наконец наступил день, когда почта доставила мои рентген-очки. Оказались они совсем не такими, как я ожидал. Оправа из пластмассы, а линзы — две картонки, украшенные кричащим «поп-артовским» узором. Надев их, я обнаружил, что смотрю сквозь две дырочки, заклеенные красным целлофаном. Если не считать того, что они исключили мое периферическое зрение и придали всему вокруг вишневый цвет растворимого прохладительного напитка, единственное, чем они меня порадовали, была отчаянная головная боль.

Странно! Я думал, что забыл про это. Но теперь оно воскресает в памяти — вместе со всем тайным волнением, со всеми стыдными острыми углами.

Думается, рос я нормальным. То есть таким же нормальным, как любой американец, появившийся на свет во время бума рождаемости пятидесятых годов. Дома мне было хорошо. Родители заботились обо мне. В школе у меня были друзья. Я был популярен в классе. У меня были романы с девочками.

В старших классах большинство моих друзей предпочитали веселых девчонок с большими грудями и хорошим цветом лица. Меня привлекали высокие и гибкие. Те, которые мечтали стать манекенщицами.

В колледже у меня завязывались сексуальные отношения со многими женщинами. На втором курсе я собирался жениться на девушке, страдавшей анорексией. После школы она чуть прибавила в весе, но оставалась очень худой. Мои друзья считали меня свихнутым. Месяца за два до назначенного дня свадьбы она умерла в своей комнате от инфаркта. Врачи сказали, что причиной была анорексия, ослабившая ее сердце. Некоторое время я был вне себя от горя и даже пропустил семестр.

После этого в течение нескольких лет у меня случались связи, но ничего серьезного. А потом я познакомился с женщиной, которая стала моей женой.

В то время она была красива по-настоящему. Точь-в-точь манекенщица. И пока она не забеременела, все ей советовали бросить работу и блистать в мире высокой моды. И у нее получилось бы. После нашей помолвки я узнал, что у нее булимия. Она могла съесть невероятно много — казалось, подобное количество съеденного просто не может поместиться в женщине ее телосложения. После чего, извинившись, выходила из-за стола, чтобы в туалете ее вытошнило. Думается, наш брак был счастливым. До ее беременности.

Как только врач подтвердил ее подозрения, моя жена пришла в восторг. Она ни разу даже не поинтересовалась, хочу ли ребенка я. Она без умолку тараторила о том, какое имя дать ребенку и какую гамму цветов подобрать для детской, но вопрос о том, чего хотелось бы мне, ни разу не встал. Я ничего не говорил, а она этого не замечала.

Ее, казалось, не тревожило, что она все больше толстела. Но меня это тревожило.

Я почувствовал облегчение, когда у нее произошел выкидыш. Мы оба избавились от ненужных хлопот. Однако моя жена смотрела на случившееся иначе. Она была совсем сокрушена, как не преминул сообщить мне ее врач, намекнув затем, что ребенка она скорее всего потеряла из-за булимии. Он настаивал, чтобы я увез ее куда-нибудь для перемены обстановки, чтобы мы вместе Смогли бы Справиться с Трагедией. А потому мы уехали во Флориду на две недели.

Пока мы были там, я подобрал на пляже возле нашего отеля кусок коралла. Белый точно кость. Я и принял его за кость, а потому и подобрал. Он был изящен, величиной и формой напоминая фалангу женского пальца. Мизинца. Я долгое время держал его в руке. При ближайшем рассмотрении он утратил сходство с настоящей косточкой. Пористый, узловатый, будто ампутированный у старухи, страдающей артритом. Вернувшись в номер, я проонанировал под душем. Жене я ничего не сказал.

К тому времени, когда мы вернулись из Флориды, пропасть между нами стала еще глубже. С каждым днем мой интерес к ней угасал все больше. Всякий раз, когда я думал о ней — в тех редчайших случаях, когда я о ней думал, — она представлялась мне маленькой смутной фигуркой, будто я семь лет смотрел на нее в перевернутый бинокль.

Лишний вес, который она набрала во время беременности, никуда не делся после выкидыша. Она стала угрюмой, одевалась во все темное и ела много шоколада. Заметную часть времени я тратил на то, чтобы избегать ее.

Одно из моих любимых развлечений — гаражные распродажи. Обожаю, сидя за рулем машины, составлять маршруты с помощью карты города и газетных объявлений. Иногда я оказывался в уголках города, о существовании которых прежде и не подозревал. Что-то вроде приключений на собственном заднем дворе.

Как-то в субботу, ускользая от жены, я наткнулся на дворовую распродажу, которая резко изменила мою жизнь. Возможно, вы решите, что я шучу, но я абсолютно серьезен.

В газете распродажа не упоминалась, и даже самодельные объявления о ней не были прикноплены к деревьям и телефонным столбам. Просто куча всякого старого хлама была сложена во дворе старого двухэтажного дома. Возле ворот на складном стуле сидел позевывающий молодой человек.

В этом районе я вообще-то бывал редко, но мое внимание привлекли два чучела сов, увенчивавшие кучу поношенной одежды. Старый дом, как и большинство на этой улице, в начале века принадлежал зажиточной семье. Теперь он нуждался в капитальном ремонте.

— Э… Вещи ваши? — спросил я позевывающего молодого человека.

Он оторвался от замусоленного романа Стивена Кинга в бумажной обложке и безразлично пожал плечами.

— Можно и так сказать. Собственно, это дерьмо моего дяди. Он перекинулся пару месяцев назад.

— Примите мои соболезнования.

Молодой человек опять пожал плечами.

— Я даже не знал, что он еще жив, пока он не умер и не оставил мне эту развалюху.

— А!

— Я здесь на сегодня-завтра, чтобы продать этот хлам, прежде чем передам дом фирме по продаже недвижимости. Они думают, что смогут продать его для перестройки в многоквартирный дом.

Я неопределенно буркнул и начал копаться в пирамидах заплесневелых картонок и позеленелых кофров. В груде рваных номеров «Фейт» и «Кэт фэнси» я нашел несколько книг в кожаных переплетах, в большинстве — латинских. Если судить по пропыленности, им было по меньшей мере сто лет.

Еще я нашел сундук, полный банок с заспиртованными новорожденными акулами, взрослыми гадюками, кальмарами разных подвидов и несколькими собачьими эмбрионами с ярко выраженными уродствами. Я обнаружил группу лягушек-быков в кукольных сомбреро и с миниатюрными гитарами в лапах. Нашлась заржавевшая астролябия, надтреснутый пестик и несколько ящиков со стеклянными колбами причудливых форм, которыми обставляются лаборатории сумасшедших ученых во второразрядных фильмах. У дядюшки наследника вкусы были явно эклектическими.

— А фамилия вашего дяди? — спросил я, не без труда подняв чучело юного аллигатора, облаченное в маленькие плавки и прикрепленное к миниатюрной доске для серфинга.

— Дрейден, — ответил молодой человек, не отрываясь от книги.

Я вспомнил, что читал в газете статью про какого-то Дрейдена, отшельника, жившего в старинном доме в обществе нескольких кошек. Когда он наконец умер, прошло полмесяца, прежде чем полиция об этом узнала. Когда они взломали дверь, оттуда выскочили кошки и разбежались, кто куда. Труп старика оказался сильно изгрызенным.

Я поднял глаза — как раз вовремя, чтобы увидеть, как по крыше гаража рядом прокралась трехцветная кошка — запаршивевшая и худющая. Глаза у нее были желто-зелеными и одичалыми. Я, поежившись, продолжал копаться в вещах покойного мистера Дрейдена.

Она лежала в старом длинном деревянном ящике, завернутая в выцветшую желтую папиросную бумагу, будто хрупкие елочные украшения, которые моя мать привезла из Германии, когда я был ребенком.

Я с самого начала знал, что она женщина. Не скажу точно, откуда я это знал, но знал. Я опустил руку в ящик и дрожащими пальцами погладил ее череп, гладкий, как отполированная слоновая кость. Пустые глазницы смотрели на меня снизу вверх, позволяя свободно заглянуть внутрь ее черепа.

Это изысканное приобщение к тайне напомнило мне папиросную тонкость перегородок в раковинах наутилусов, которые продаются во флоридских ловушках для туристов.

Если не считать шва, который разъяли, чтобы извлечь мозг, череп был в идеальном состоянии. В его затылочную кость был ввинчен небольшой крючок из нержавейки — некогда он продевался в петельку, так чтобы скелет мог стоять вертикально. Быстрая проверка содержимого ящика показала, что скелет сохранился полностью, хотя руки, ноги, торс и череп были разъединены и завернуты по отдельности. Я чувствовал себя ребенком, который в Рождественское утро нашел под елкой игрушечную железную дорогу.

— Сколько возьмете за это? — Я пытался спрятать свой восторг, но голос у меня дрожал. Племянник старика Дрейдена скосил глаза на разобранный скелет и почесал в затылке.

— А! Эта штука? Ну-у… Тридцать баксов? Вместе с подставкой. Она в гараже. — Я вручил племяннику три хрустящие десятидолларовые бумажки, подавляя радостное торжество. — Она прямо за дверью. Сразу увидите. Валяйте, дверь не заперта.

Я прошел по растрескавшемуся бетону дорожки к гаражу, который ютился в тени дома. Двойные двери заскрипели и открылись. Что-то маленькое, мохнатое метнулось в глубину помещения. От вони кошачьей мочи у меня запершило в горле. Дыша через рот, хотя заметного облегчения это не принесло, я шагнул в полумрак.

Увидел металлическую подставку для скелета и выволок ее наружу. Она оказалась тяжелее, чем я подумал сначала, и высотой доставала мне почти до носа. Пришлось повозиться, чтобы уложить ее на заднее сиденье.

Я бережно опустил мое сокровище в багажник и уехал. Племянник смотрел мне вслед скучающими свиными глазками. Странно, что я только теперь заметил, какой он грузный.

Мой кабинет, собственно говоря, был не кабинетом, а наполовину перестроенным полуподвалом. Агент по продаже недвижимости, когда показывал дом моей жене и мне, упорно называл его «кутерьмовой комнатой», что бы это ни означало. Когда мы с женой обосновались там, она решила, что это будет мой кабинет. И у меня стоят письменный стол, пара кресел и старенький диван-кровать. Кроме того, там имеется крохотный сортирчик и выход в гараж. Когда моя жена впадала в депрессию или возбуждение, я отсиживался там.

На то, чтобы собрать скелет, у меня ушло несколько дней. Это ведь совсем не так просто, как кажется. Кости скреплялись особыми винтиками и гаечками, и мне потребовалось время, чтобы точно во всем разобраться. И быстроте вовсе не содействовал тот факт, что у меня руки тряслись от возбуждения.

Потрудившись три часа без передышки, я вдруг расплакался от бессилия и разочарования. Вероятно, я рыдал очень громко — во всяком случае, моя жена спустилась посмотреть, в чем дело. Услышав ее шаги на ступеньках, я кинулся к ней навстречу, чтобы помешать ей увидеть, чем я занимаюсь. Не знаю, почему я этого не хотел. Не хотел — и все.

Когда моя жена поняла, что я плакал, она обняла меня и тоже заплакала. И твердила, что мне не следует прятать свои чувства, что мы оба пока молоды и можем попробовать еще раз. Я соглашался со всем, что она говорила, лишь бы она поскорее убралась наверх. А она продолжала настаивать на том, чтобы немедленно совокупиться. Потащила меня в спальню и битый час пыталась вызвать у меня эрекцию. Ничто не помогало. В конце концов она доплакалась до того, что заснула. Я оделся и ушел вниз.

Как я уже говорил, мне с самого начало было ясно, что она — женщина. Большинство людей не умеют отличать мужские кости от женских. Как странно! Вообразите, что вы не способны отличить нагого мужчину от нагой женщины! А уж большей наготы, поверьте мне, не существует!

Я вычистил подставку, прежде чем водворить на нее мое сокровище. И вот тогда-то я и узнал ее имя. Оно было выгравировано на латунной дощечке, прикрепленной к основанию. Сперва я было подумал, что это знак фирмы, либо изготовителя, либо поставщиков медицинского оборудования, но, не пожалев чистящей пасты, я увидел затейливо выгравированную надпись. Она состояла из единственного слова «Афра».

И я решил, что это ее имя. Оно мне понравилось — такое необычное и таинственное. Я старался вообразить, кем или чем была Афра, когда еще обладала кожей. Бродяжкой или жрицей? Нищей или проституткой? Я знал, что теперь большая часть скелетов, используемых как учебное пособие, импортируется из стран вроде Бангладеша, но Афра была крупнее средней представительницы Третьего мира. Она была очень старой и одновременно вечно юной. Быть может, она была злополучной преступницей в царствование королевы Виктории, чей невостребованный труп был очищен от плоти и продан в посмертное белое рабство, чтобы вернуть деньги, потраченные на нее при жизни.

Шаги жены на лестнице заставили меня очнуться. Увидев Афру, она брезгливо вскрикнула:

— Господи, Редж, что это такое?

— Это… Гм… скелет, дорогая.

— Я вижу, что скелет. Но что он делает здесь?!

— Я купил его сегодня на гаражной распродаже…

Жена уставилась на меня, обхватив себя руками, будто от холода.

— Ты что — с ума сошел?

— Лапочка, я все объясню…

— Ничего не хочу слышать. Я требую, чтобы этой гадости в доме не было, слышишь?

— Но, дорогая, это же всего только скелет. Он совсем безобидный…

— Мне все равно, Редж! Ненормально, что ты купил такую вещь. Что-то патологическое!

— Лапочка…

— Я же сказала, что не потерплю его в доме, ясно? — она повернулась и вышла за дверь. Разговор окончен. Я знал, что спорить смысла нет.

И виновато поглядел через плечо на Афру.

Она ухмыльнулась мне: «То, о чем она не знает, ей не повредит, Редж!»

После этого я прятал Афру в шкафу, пока не убеждался, что моя жена заснула. Ведь у каждой семьи есть свой скелет в шкафу.

Мне нравилось ставить Афру в угол за моим столом, чтобы она могла следить за тем, как я работаю. Было приятно чувствовать ее присутствие. Я мог смотреть на нее, стоило мне захотеть, и она никогда не жаловалась. Вскоре я начал лениво поглаживать изгибы ее тазового пояса. Она никогда не упрекала меня за наглость, даже когда я трогал завиток ее копчика.

Как может поверхностная красота сравниться с поэзией кости? С тончайшим балетом головок и ямок в сочленениях? С безупречностью запястья?

Я начал приносить домой все больше и больше работы. Отличный предлог, чтобы засиживаться допоздна, пока жена не засыпала.

Созерцая воздушное совершенство Афры, я все больше отстранялся от жены. Природная красота, когда-то привлекшая меня к ней, теперь скрылась под слоями жира. Одного взгляда на ее обнаженное тело было достаточно, чтобы мне стало нехорошо. Я все чаще ложился спать на диване в кабинете.

Все это время я воздерживался от секса, но мной владели эротические фантазии. Хотя мое либидо словно бы застопорилось, я невольно замечал, до чего безобразно объемными стали все мои сослуживицы. Даже те, с кем я прежде флиртовал у охладителя воды, выглядели колоссальными, укутанными акрами трясущегося жира.

Я перестал ходить в кафетерий во время обеденного перерыва. Зрелище толстух, запихивающих деревенский сыр в огромные пасти, лишало меня аппетита. Я с трудом досиживал до конца рабочего дня, чтобы вернуться в тихий приют моего кабинета и к целительному бальзаму вечной улыбки Афры.

Но я все-таки мужчина. А у мужчин есть потребности. Потребности, которые необходимо удовлетворять, если он хочет вести сколько-нибудь продуктивную жизнь.

Неподалеку от места моей службы расположен один из сомнительнейших районов нашего города. Днем он выглядит довольно пристойно, но с наступлением вечера тротуары заполняют обитатели городского дна: сутенеры, шлюхи, наркоманы, мошенники, алкоголики и сумасшедшие всех возрастов, рас и сексуальной ориентации. Смотришь в их глаза и видишь, что они — только мясо. Мясо, которого избегаешь или используешь.

Она стояла на углу с видом классической скуки на лице. Едва я ее увидел, как понял, что должен ее иметь. Она была невысока — пять футов, шесть дюймов, не больше, — но необычайная худоба делала ее словно выше. Явная наркоманка. Длинные нескладные руки и ноги с нелепо выпуклыми локтевыми суставами и коленными чашечками. Лошадиное лицо, обтянутое кожей, из-под которой выпирают скулы. Волосы, испорченные недоеданием, секлись на концах, что придавало им завитой вид. На ней был стандартный костюм проститутки: мини-брючки и коротенький топ, открывавший впалый живот и ребра-спички. Моя эрекция была мгновенной и сокрушающей.

Она наклонилась к открытому окошку машины с равнодушием продавца в «Макдоналдсе» на углу, обслуживающего миллионы клиентов.

Сторговались мы быстро. Она села в машину, и я отвез ее к себе домой. Если не считать наших кратких переговоров, она не сказала мне ни слова. Час был поздний. Моя жена спала. Нас никто не мог потревожить.

На лице проститутки только раз мелькнуло что-то человеческое, когда я вынул Афру из ее тайного убежища в шкафу и поставил в ногах постели.

Когда она разделась, все признаки ее привычки оказались налицо: перегоревшие вены, красные следы уколов между пальцами ног. Маленькие груди мешочками лежали на костлявой грудной клетке. Единственно живыми казались только волосы на лобке между ее совсем птичьими ногами. Их жизненная сила выглядела непристойной в сравнении с ее общей истощенностью.

Когда я взял ее, она оказалась абсолютно сухой и лежала подо мной, слабо-слабо отвечая на мои бешеные вторжения. Она была такой хрупкой, что при каждом толчке моих бедер подпрыгивала, будто тряпичная кукла. Я отчаянно напрягался, ушибаясь об острые углы ее таза.

В считанные секунды перед моим оргазмом ее кожа словно обрела прозрачность, и я как завороженный смотрел на бумажное трепетание ее легких и ритмичные сжатия сердечной мышцы. Затем моя тридцатидолларовая эякуляция оборвала это видение, и я, содрогаясь, извлек себя из ее глубин.

Удовлетворив свою похоть, я ощутил неимоверное отвращение к этой твари. Как я мог испытывать желание к этой дряблой толстухе? Она походила на одну из безобразно грузных богинь плодородия, которые выставлены в археологических музейных отделах. Одни лишь вздутые словно дрожащие ягодицы и обвислые груди. Меня ставило в тупик, как я мог настолько себя обмануть, что попытался найти в ней подобие ажурной чувственности Афры. Я поспешно увез ее назад и высадил на кишевшем людьми углу.

Я остановился возле ночной забегаловки и купил бутылку дешевого виски, решив выжечь воспоминания о том, как меня зажимали ее могучие бедра.

К тому времени, когда я доехал до дому, бутылка заметно опустела. Короткий акт расслабил нараставшее во мне сексуальное напряжение, но что-то все еще томительно ожидало утоления. Это был голод, превосходивший простую физическую нужду, буйствующий в моем сердце, как угодивший в ловушку зверь.

Афра все еще стояла там, где я ее оставил. Пустые глазницы были устремлены на запачканные простыни. Меня терзали стыд и раскаяние. И я заплакал. И все еще плакал, когда встал под душ и позволил водяным струям смыть мои слезы в канализацию.

Прежде чем лечь, я вернул Афру на ее место в шкафу. Перед тем как закрыть дверцы, я наклонился и прижал губы к жесткой плоскости ее правой щеки. Никогда еще не целовал ее на сон грядущий. Не понимаю почему. Это же было так естественно!

Часа через два меня разбудил какой-то стук. Я замер, все еще одурманенный алкоголем, выпитым в машине, и попытался понять, кто стучит и где. Мое сердце замерло — стук доносился из шкафа!

Я сел на постели, сжимая край одеяла побелевшими кулаками, и уставился на медленно поворачивающуюся ручку. Стук в шкафу стал громче и чаще, а затем оборвался. Ручка замерла. Я подумал, что, наверное, крючок в затылке помешал ей освободиться. Но не успел я разобрать, происходит ли это наяву или во сне, дверцы шкафа распахнулись и в комнату ступила Афра.

Просачивавшийся сквозь занавески бледный лунный свет озарил ее белоснежную ключицу и погрузил пространство между ее ребрами в глубокую тень. С изумлением я увидел над пустым треугольником ее носовой полости два светящихся желтовато-зеленых глаза. Их не прикрывали веки, и взгляд Афры был таким пристальным, что словно проникал в самую глубину моей души.

Она направилась ко мне, и каждый шаг был исполнен неторопливой отточенной грации. Ее кости постукивали, мягко аккомпанируя каждому ее движению. Разумеется, она улыбалась, умоляюще протягивая перед собой руки, точно созданные резцом скульптора.

Я знал, что вижу немыслимое, что это может быть только сумасшедшим сном. Но я страстно желал, чтобы он обернулся явью. Более того, все мое существо жаждало этого. Когда Афра села в ногах постели, я не шевельнулся из страха, что нарушу чары и очнусь. Если это был сон, я хотел, чтобы он длился как можно дольше, прежде чем вновь столкнусь с реальностью.

Я хотел объяснить ей, что проститутка ровно ничего для меня не значила, что моя любовь и верность принадлежат ей и никому другому — даже моей жене. Я было открыл рот, но она прижала к моим губам тонкие веточки пальцев. Она и так знала. Я видел это в безмятежном наклоне ее черепа, в ее глазах без век, всепроникающих и всезнающих. Я мог не бояться упреков.

Она наклонилась, отбрасывая одеяло, прятавшее мою наготу, и сердце у меня забилось чаще. Ее бледное бесплотное лицо коснулось моего, твердая эмаль ее зубов прижалась к моим губам. Я нежно погладил вогнутость ее таза. Когда я провел дрожащими руками по бедру, она затрепетала. Звук напомнил мне перестукивание нитей с бусами, служивших мне в колледже занавеской.

Я ахнул, когда чуткие фаланги Афры сомкнулись на моем эрецированном члене, постукивая при каждом поглаживании, будто игральные кости. Наслаждение было таким острым, что глаза мне застлали пульсирующие облака черноты.

Вероятно, я потерял сознание, потому что, очнувшись, увидел дневной свет и мою жену, которая, рыдая, выкрикивала всякие гнусности. Она успела ударить меня раза два, прежде чем я сообразил, что происходит. Затем я понял, что Афра все еще лежит со мной.

Жена уехала в тот же день, и больше я ее не видел, хотя все еще получаю письма от ее адвоката. Я их не распечатываю.

С исчезновением из моей жизни жены исчезла и необходимость прятать Афру в шкафу. Я с гордостью отнес ее в спальню наверху — в ее законную комнату. И она, хотя ничего не сказала, пришла в восторг.

Вначале я пытался работать, но понимал, что вскоре начнутся сплетни о том, что жена меня оставила. Мой начальник начал делать замечания, касавшиеся моей внешности. Он спрашивал и спрашивал, достаточно ли я ем. А я не понимал, к чему он клонит.

Едва о моем разрыве с женой узнали все, я стал объектом усиленного женского внимания. Некоторые секретарши доходили даже до того, что усаживались на угол моего стола, демонстрируя обширные пространства искусственно округленных бедер. Я с трудом сдерживал тошноту. Недели через две они поняли намек и перестали меня допекать. Некоторые выражали ту же озабоченность относительно того, как я питаюсь. А я лишь улыбался и заверял их, что совершенно здоров и мой аппетит в полном порядке. Я знал, что, ответь я им правду, скажи, что еда меня больше не интересует, они не поняли бы.

Через месяц после того, как жена меня оставила, мой жирный тупица начальник вызвал меня к себе в кабинет. Его Тревожило Мое Состояние. Он полагает, что Мне Нужен Отдых. Нужно Время, Чтобы Прийти В Себя. Решить, Что Делать Дальше. И он распорядился, чтобы я взял отпуск за свой счет. Я не возражал. Разлука с моей Афрой даже на несколько минут была несказанным мучением.

Было это — когда…? Два…? Три…? Месяца назад. Боюсь, мне становится все трудней помнить точные даты. Когда я рядом с моим бессмертным сокровищем, время утрачивает для меня всякий смысл.

Я больше не подхожу к телефону, хотя иногда прослушиваю автоответчик. Мой начальник не звонил уже очень давно. Меня это не трогает. Я не собираюсь возвращаться на службу. Я это знал еще тогда, только себе не признавался.

Афра теперь гораздо более подвижна, чем была, когда я ее только-только собрал. Вначале самостоятельно она передвигалась только после наступления темноты. Теперь она ходит по дому с утра и до утра. Я слежу, чтобы занавески были задернуты. Соседи и так изводят меня за состояние моего двора — не хватает только, чтобы Афра крутилась неодетая перед окнами.

Я теперь редко выхожу из дома. Да мне это и в тягость. В последний раз, когда мне пришлось выйти, улицы были полны гигантских жирных личинок, втиснутых в костюмы и юбки с разрезами. Кончилось тем, что меня вытошнило под живой изгородью, и я вернулся домой, так и не добравшись туда, куда шел.

Но еще до того я побывал возле старого дома, где нашел Афру. Хотел узнать судьбу остальных вещей Дрейдена. Но увидел только выпотрошенные огнем стены с забитыми фанерой оконными и дверными проемами.

Иногда Афре нравится одеваться в платья, которые не взяла с собой моя жена. (Конечно, она в них тонет. Моя супруга могла бы соперничать со слонихой!) Афре нравятся старые халатики моей жены — которые она носила до беременности. Вот и сейчас, пока я пишу, она сидит в халатике — парижская модель из лилового шифона с кружевами у горла. Я всегда предпочитал его всем остальным.

Афра сидит перед туалетным столиком и играет с серебряной щеткой для волос, которую жена подарила мне на мое тридцатишестилетие. Я вижу свое отражение в зеркале, перед которым она расчесывает щеткой свои призрачные волосы.

Кожа у меня бледная, если не считать багровых меток на бедрах, плечах и в паху. Особенно сильно воспалена моя крайняя плоть, хотя укус на плече тоже выглядит достаточно скверно. Моя Афра — очень страстная женщина. Никакого сравнения с моей женой. Да и ни с какой другой женщиной тоже. Где им!

Сегодня утром я спускался по лестнице и чуть не упал в обморок от слабости. Вцепился в перила, чтобы устоять на ногах. А когда спустился, нашел извещение от электрокомпании, что у меня отключат электричество. По-моему, на дворе декабрь. Или даже уже наступил следующий год.

Афра завершила свой вечерний туалет. Она отворачивается от зеркала и улыбается мне. Хотя она ни разу не произнесла ни слова, мы разделяем близость, для которой не нужны никакие слова.

У меня такое ощущение, что я стою у края великой тайны и вот-вот ее познаю. По мере того как я слабею, мне все ясней представляется ответ. Скоро-скоро я смогу увидеть все. Больше никаких утаек. Головокружение, сопутствующее истинной любви, сделало меня философом.

Чтобы написать все это, мне потребовалось три дня. Ничего больше я добавить не смогу. Держать ручку в пальцах требует чересчур больших усилий. Я так устал, что не сумею перечитать написанное, чтобы проверить, верно ли я все изложил. Не то чтобы это имело хоть какое-то значение.

Она приближается ко мне, халатик колеблется вокруг нее, будто лиловая дымка, ее зубы клацают в предвкушении наших любовных объятий. Моя кожа горит в ожидании ее острых ласк. Она обещает мне совершенство: неизменное и вечное.

Скоро. Пусть это будет скоро.

Перевод: Ирина Гурова

Тонкие стены

Есть у человека личные вехи, связующие серую материю его жизни. Одна из них — твоя первая квартира. Ты можешь лежать в богадельне с трубками в носу и и заднице, накачанный лекарствами, забывший от старческого маразма имена своих детей — но по какой-то извращенной причине ты все равно будешь помнить цвет ковра на полу твоей холостяцкой берлоги. Будешь видеть, как перед глазами.

Я, например, знаю, что свою первую квартиру я не забуду. Как бы ни старалась.

Этот комплекс назывался Дел-Рей-Гарденс [сады Дел-Рей]. Не спрашивайте меня, почему. Я там травинки не видела, не то что сада, все полтора года, что там прожила, если не считать унылый внутренний двор, где господствовал треснувший бассейн, в котором водились комары и прочая нечисть.

Дел-Рей был стар. Его построили за десяток или два лет до моего зачатия, в те времена, когда школа была простым государственным колледжем. Без сомнения, Дел-Рей с его расположением двухэтажного мотеля и обосранным штукатурным экстерьером был рассчитан на волну женатых студентов, хлынувших в кампус после корейской войны по закону о военнослужащих. Когда я туда въехала в семьдесят девятом, единственное, что было сносного в Дел-Рее, — это его близость к кампусу. Для человека вроде меня, считающей, что ходить на занятия — это горькая пилюля, которую надо проглотить, чтобы наслаждаться студенческой жизнью, — такая ситуация была идеальной.

Я поселилась там на третьем курсе. Первые два года я прожила в общежитии, и за это время мне до смерти надоело, что ванная у меня общая еще с тремя девушками и что визиты гостей противоположного пола не допускаются (чисто технически) после девяти вечера. Дел-Рей был рядом, и сотня в месяц плюс плата за коммунальные услуги вполне в мой бюджет укладывались.

Переехала я своими силами — поскольку владела в этом мире только двумя ящиками из-под молочных пакетов, набитых книгами в бумажной обложке, двойным матрацем (не пружинным), ручной пишущей машинкой, феном, цифровым будильником, портативным черно-белым телевизором и машинкой для изготовления поп-корна — работа не для Геркулеса. И что из того, что у меня даже стула не было, чтобы на него сесть? Зато я была сама по себе! У меня было собственное жилье! Хотя то, что я нашла в нем, быстро охладило мой юношеский пыл.

Во-первых, оказалось, что прежний жилец месяц назад оставил в холодильнике полдюжины яиц и выдернул вилку. Не стоит и говорить, что мытье холодильника было ни с чем не сравнимым переживанием.

Кое-как прибравшись в кухне, я пошла в магазин на углу и купила макарон, сыра и пару банок тунца для своей первой трапезы в новом доме. Моя мать оказалась настолько заботлива, что выделила мне несколько старых кастрюль и тарелок, которые собиралась заменить, и у меня было странное чувство deja vu, когда я выкладывала свой ужин на старую тарелку с утенком Даффи.

Сидя по-турецки на полу и опираясь спиной на дешевую фанерную панель, я довольно улыбалась, представляла себе пустые стены оклеенными плакатами и увешанными книжными полками с фантастикой в бумажных обложках, дверь в спальню — декорированной бисерным занавесом, а тем временем стереосистема выдавала Элиса Купера и «Кисе» с такой громкостью, что на облупленном штукатурном фасаде Дел-Рей могли бы появиться новые трещины. Я представляла себе, как все мои старые друзья кивают головами, осматривая новое убранство, затягиваются травкой, попивают пиво и хвалят: «Классное местечко», или…

— Кто тебе, падла, позволил переключать канал, козел ты гребаный?!

Голос прозвучал так громко, так близко, что я аж подпрыгнула, решив, что со мной в комнате кто-то есть.

— Ты же его, блин, и не смотрел, на хрен!

— Гвоздишь! Я, блин, смотрел телевизор, на хрен!

— Хрен тебе — смотрел! Как ты его, падла, смотрел, если глаза закрыл на фиг?

— Ты, мудак, я их на минуту прикрыл, чтобы отдохнули, козел!

К этому моменту я уже поняла, что я в своей квартире вполне одна. А слышала я своих соседей. Оба голоса были мужские, более чем слегка навеселе, и принадлежали, судя по всему, людям постарше — мужикам возраста моего папочки, если не больше. Упомянутый телевизор был включен очень громко, но к этому я привыкла в общежитии, а вот к чему я не привыкла чтобы люди орали друг на друга, надсаживая голос.

— Ты меня только еще раз так назови, Дез! Я тебя предупреждал, чтобы ты, блин, так не делал!

— Как хочу, так тебя и назову, и катись ты к…!

— Черт тебя побери, Дез, заткнись ты на хрен!

— Сам ты заткнись, пидор козлиный, говнюк!

Я подобралась к своей входной двери и выглянула во Двор, приоткрыв ее. К моему удивлению, других жильцов не было видно. Как может быть, чтобы никто не слышал, что творится в соседней со мной квартире?

— Заткнись, старик! Иди спать!

— Ты гребаный говнюк!

— Спать пора, Дез!

— Умник нашелся, на фиг!

— Заткни на фиг пасть и спать иди, блин!

— Не трогай меня, пидор говенный! Я тебя убью на фиг, если ты, блин, меня еще раз тронешь!

Вдруг раздался гулкий удар, будто кто-то бросил тюк из прачечной в мою стену снаружи. Еще раз. И еще раз.

Я рывком распахнула дверь и побежала в квартиру напротив, собираясь попросить телефон и позвонить в полицию. Сердце стучало у меня в груди громче, чем я постучалась в дверь. Через пару секунд я услышала, как отодвигается засов, и увидела знакомого ассистента с кафедры английского языка.

— Простите, что прервала ваш ужин, но мне нужен ваш телефон…

Глаза ассистента стрельнули поверх моего плеча на дверь моей квартиры.

— Вы живете в 1-Е?

— Ага. Въехала только сегодня. Послушайте, мне нужно позвонить в полицию…

— Можете, если хотите, но я вас сразу предупреждаю — они не приедут. По крайней мере, не сразу, да и то если им еще позвонит пара-тройка человек и пожалуется.

— Как так?

— Да так, что это просто Дез и Алвин снова ссорятся.

— Вы уверены? В смысле что копы не приедут?

Ассистент рассмеялся, как смеется мой папочка, когда его спросишь про налоговую инспекцию.

— Можете мне поверить, я знаю.

Так я впервые узнала о своих соседях, Дезе и Алвине.

За следующие несколько месяцев я узнала о них намного больше, хотя фамилий их не узнала никогда. Большую часть информации я узнавала непроизвольно, потому что не слушать их ежевечерних инвектив было невозможно. Утром и днем они обычно вели себя тихо — хотя более точным словом было бы, наверное, латентно. Я быстро поняла, что их сеансы крика были обычно коротки и следовали одному сценарию. Спор начинался примерно к пятичасовым новостям и рос крещендо в течение всего монолога Джимми Карсона.

Я, как последняя дура, подписала контракт о найме, и знала, что мне никогда не найти ничего так дешево и так близко к кампусу, как Дел-Рей, так что я скрипела зубами и старалась изо всех сил не обращать внимания. Я старалась по вечерам уходить из дома и возвращаться тогда, когда Алвин и Дез уже заканчивали на ночь свой алкогольный театр кабуки.

Хотя я слышала их ежедневно, ни Алвина, ни Деза я не видела до начала второй моей недели в Дел-Рее, да и увидела я их по чистой случайности.

Было примерно два часа дня в какой-то будний день. Я пошла в круглосуточный магазин в квартале от дома. Там стоял высокий и тощий мужчина, одетый в клюквенного цвета синтетические штаны — облегающие, из тех, что держатся без ремня — и рубашку искусственного шелка с отпечатанными по всему полотну парусными лодками. Он пек себе лепешку в микроволновке.

От него разило дешевыми духами, копченой колбасой и джином так, что за два пролета было слышно. Хотя было ему лет сорок пять, выглядел он старше моего отца. Волосы его, когда-то рыжие, но теперь выцветшие в неаппетитный морковно-оранжевый цвет, были причесаны так, как носили раньше гомосексуалисты из белой швали: половина с начесом, половина уложена в петушиный гребень. Когда он шел к кассиру заплатить за лепешку, я увидела у него под левым глазом синяк, покрытый жидкой косметикой чуть более темной, чем сам синяк. Вдруг меня осенило, что я смотрю на половину пресловутой пары Алвина и Деза. Наверное, на Алвина. У Деза голос глубже, ниже и принадлежит, судя по всему, человеку еще постарше.

Возле кассы Алвин купил пинту джина — такую, с желтой наклейкой, где большими печатными буквами написано «ДЖИН», пинту не менее подлинной водки и вдруг выскочил из двери, забыв лепешку в микроволновке. Кассир — студент из Пакистана — пожал плечами и сбросил ее в мусорную корзину.

В конце той же недели я увидела и Деза — когда допустила ошибку, пригласив к себе пару моих друзей на новоселье. Последнюю пару выходных Алвин и Дез уходили выпить в какой-то бар, и ошибка была в том, что я предположила, будто это у них традиция. Не тут-то было. Только тогда, когда Дез получал по своей страховке, а Алвину приходил чек пособия по безработице.

Я как-то достала стульев, чтобы поставить вокруг кухонного стола и организовать какой-то обед. И потому пригласила Джорджа и Винни. Это была гомосексуальная пара, которую я знала с первого курса. Джордж занимался театром, а Винни — архитектурой. Отличные и приятные ребята. Всегда готовы посмеяться.

Я сделала спагетти и чесночные хлебцы — одно из немногих блюд, которые я умела готовить, а Джордж с Винни принесли бутылку кьянти. Я как раз помыла посуду и мы сидели и обсуждали последние сплетни, когда стена гостиной затряслась так, что дешевое зеркало, купленное мною три дня назад, упало и разлетелось по полу.

— Не трожь мое говно!

— Не трогаю я! Кому оно к хренам нужно!

— Ты врешь, Алвин, сукин сын гребаный!

— Заткнись, старик!

— Не трожь меня, пидор гнойный! Тронь меня, гад ползучий, ни месте убью на хрен, козел! Насрать мне, кто ты такой! Я тебя убью на хрен, говнюк гребаный!

— Заткни пасть, на хрен!

— Сам заткнись на хрен, пидор! Ты говнюк гребаный и больше ты никто! Нет, ты даже не говнюк! Ты пидор, а пидор не человек!

Джордж встал, не спуская глаз со стены.

— Мы… Гм… у тебя отлично, но нам с Винни пора домой…

— Ребята, вы меня простите. Мне очень жаль, что…

— Мне такой говенный пидор и на хрен не нужен! Всех вас, пидоров, поубивать надо! Нормальным людям житья нет!

— Заткнись, Дез! Слышали уже!

— Я тебе морду сворочу на хрен?

— Только попробуй, старый хрен!

— Лапонька, нам тебя жаль гораздо больше, — шепнул Винни, устремляясь к двери вслед за Джорджем. Они оба не сводили глаз со стены, будто ждали, что Алвин и Дез сейчас выскочат оттуда, как тигры сквозь пылающие обручи.

Когда Джордж открыл дверь, у Алвина и Деза дверь резко захлопнулась. Мы все трое застыли на цыпочках и заглянули за угол. К автостоянке, держа генеральный курс на нашу круглосуточную поилку, шел непроизвольными галсами приземистый крепыш возраста за шестьдесят. То, что у него осталось от волос, было пострижено военным ежиком. Одет он был в рубашку с короткими рукавами и сильно помятые штаны, отвисающие сзади так, будто он контрабандой таскал в них откормленных бульдогов.

— Кто это? Или правильнее, быть может — что это? — произнес Джордж театральным шепотом.

— Я думаю, что это Дез. Он живет вместе с Алвином — с тем, с которым сейчас дрался.

— Слыхал я о несовместимости соседей — но этот случай имеет первый приз! — восхитился Винни.

— Как вы думаете, он не гей? — спросила я громко.

— Я в том смысле, что про Алвина я знаю…, но Дез больше похож на старых приятелей моего папы по армии. Может быть, они всего лишь соседи.

Джордж посмотрел на меня взглядом, который был у него предназначен лишь для самых безнадежных тупиц.

— Лапонька, на этой помойке есть квартиры с двумя спальнями?

— А!

— И к тому же я слыхал рассказы об этой паре. Никто никогда не называл имен и не говорил, где они именно живут, но я на все сто уверен, что это те самые ребята. Они законченные алкоголики и живут вместе с начала шестидесятых.

— Ты шутишь! Как могут люди столько прожить под одной крышей, если они друг друга ненавидят до печенок! — Меня передернуло. Даже представить себе я этого не могла — вроде как представить себе, как мои бабушка с дедушкой занимаются сексом.

Винни пожал плечами:

— Ну, мои предки последние десять лет своего брака провели как на вьетнамской войне и при этом никому в своем пригороде не мешали.

— Да, сцена очень похожа на то, что устраивали мои родители, согласился Джордж. Только мне это не по нутру. Знаешь, может, в следующий раз ты к нам придешь? Я вряд ли выдержу еще раз этот крик друг на друга запертых в клетке крыс.

Как вы можете догадаться, это была моя первая и единственная попытка пригласить к себе друзей. Спасибо Алвину и Дезу у меня ни разу не собралась дикая студенческая вечеринка, пока я там жила. Сама возможность, что они вдруг вломятся в расчете на дармовую выпивку, такую идею похоронила решительно и глубоко.

Мне самой было забавно, как быстро Алвин и Дез стали частью моей жизни, хотя я с ними слова не сказала и, честно говоря, нисколько этого не хотела. Откровенно говоря, Дез меня пугал до смерти. Насколько я могла судить, из них двоих никто не работал, и из квартиры они выходили только в магазин за выпивкой и сигаретами, или обналичить чеки пособия, или в приемное отделение «Скорой помощи». Вскоре я поняла, что долговременные обитатели Дел-Рея рассматривали Алвина и Деза как стихийные силы вне пределов познаний человечества. Скорее можно научиться управлять погодой, чем изменить их поведение.

И еще я часто думала, чем же они держат хозяина. Наверняка многие жаловались на них за все эти годы? Ответ на этот вопрос я получила, когда в один прекрасный день Дез чуть не спалил весь дом.

Я пришла домой после занятий и увидела у здания две пожарные машины, и в воздухе стоял запах дыма и химического пламегасителя. Группа моих соседей собралась во дворе возле бассейна с нечистью, с безопасного расстояния наблюдая, как пара пожарных в тяжелых брезентовых робах выходит из квартиры 1-Д.

Дез сидел на лестнице, ведущей в квартиры второго этажа, и вид у него был, как у заспиртованного зародыша, вытащенного из банки. Он мигал на закатное уже солнце и смотрел так, будто не знает, где он. Лицо его было вымазано сажей, но не настолько, чтобы скрыть пьяную красноту щек и синеву носа.

— Вот, нашел, с чего загорелось, — сказал один из пожарных, держа какие-то дымящиеся осколки, похожие на гибрид замороженной пиццы с хоккейной шайбой. — Очевидно, он положил это в печку, забыв вынуть из коробки.

Только тогда сквозь толпу протолкался какой-то пожилой человек. Одет он был в брюки и рубашку игрока в гольф, будто только что бегом прибежал сюда от семнадцатой лунки.

— Что тут произошло? Я — владелец. Кто-нибудь мне расскажет, что тут случилось?

Пока командир пожарников рассказывал, тыкая рукой в сторону Деза, человек, который объявил себя владельцем Дел-Рея, потирал лицо точно так, как мой дядя Билл, когда пытался держать себя в руках и не сорваться на людях. Когда пожарники уехали, он подошел к месту, где сидел Дез, и стал на него орать, хотя и близко не подобрался к той громкости, на которую Дез был способен, как я знала. И только тогда, увидев их лицом к лицу, я поняла, что они кровные родственники.

— Господа Бога ради, Дез, что ты тут устраиваешь? Ты мне страховую плату за эту помойку взвинтишь до небес! Я обещал маме, что у тебя будет место, где жить, но ей-богу, я тебя выброшу! Еще раз такое устроишь вылетишь к чертовой матери, ты понял? И Алвин тоже!

Я думала, Дез начнет орать в ответ, но он, к моему удивлению, только сидел и таращился. Голова его закачалась на шее, и он по-настоящему часто заморгал. То ли у него глаза слезились от дыма, то ли еще что. Когда владелец Дел-Рея ушел, Дез кое-как поднялся на ноги и зашаркал обратно к себе домой. Через пару минут появился Алвин. Очевидно, ходил обналичивать чек на пособие.

— Господи Боже мой! Какого хрена ты тут творишь, Дез?

— Ни хрена я не творю, говнюк! Ты мне всегда говоришь, будто я чего делаю, а я ничего!

— Не звезди, старик! Ты посмотри, что тут! Посмотри! Ты что натворил, Дез? Что натворил?

— Ты мне обед не приготовил? Я сам приготовил, на хрен!

— Ты его сжег на хрен, козел! И мой тоже! Смотри, что ты наделал, блин!

— Заткнись, ты, пидор хренососный!

Этот спор зашел так далеко, что Алвин попал в больницу, а Дез — в кутузку. Алвин вышел через два дня, а Дез получил тридцать дней за сопротивление аресту, когда наконец показались копы. Весь дом облегченно вздохнул, и Дел-Рей стал относительно спокойным местом — на время.

Потом появился Дик.

Где его Алвин нашел — не знаю. Если скажут, что под перевернутым камнем, — не отмету с порога. Дик был намного моложе Алвина и на несколько лет старше меня. Я бы дала ему лет двадцать пять, хотя он не выглядел особо молодо. Роста он был среднего, тощий, с жирными волосами до плеч и вислыми усами, которые не слишком красили его вялый подбородок. Вообще он был похож на хорька и дергался, как человек, сидящий на крэке. У него была одна пара грязных истрепанных джинсов и несчетное количество футболок и шапочек, рекламирующих то Джек Дэниэлс, то Лайнард Скайнирд, Копенгаген или Вэйлон Дженнингс.

Если Дез меня слегка пугал, то от Дика у меня мурашки шли по коже. В конце концов про Деза я знала, что он покидает дом лишь в случае стихийных бедствий — загорелась кухня, например, или водка кончилась. А Дик, казалось, из тех, что может вдруг среди ночи материализоваться у меня в спальне с ножом в руке.

Однажды я пришла домой рано и увидела, что Дик ошивается перед домом, очевидно, ожидая, пока вернется из магазина Алвин с выпивкой. Увидев меня, он улыбнулся, как улыбаются мужики, считающие себя покорителями сердец.

— Привет! Ты — та девушка, что живет через стену с Алвином?

Я что-то хмыкнула утвердительное и ни к чему не обязывающее и попыталась пройти мимо, но он прилип ко мне, как туалетная бумага к подошве. Он навис у меня над плечом, пока я возилась с ключами перед своей дверью, и обнажил желтые кривые зубы в неприятно дикой улыбке.

— Я, знаешь, тебя приметил. Ты одна ведь живешь? Я думал, может, захочешь сходить куда или что…

Я вложила ключи так, чтобы они выпирали из кулака между пальцами. Простого выхода из ситуации я не видела, и потому решила схватить быка за мошонку, если так можно выразиться.

— А что Алвин? — спросила я. — Твой любовник возражать не будет?

У Дика покраснело лицо, и он минуту плевался.

— Я девочек люблю! Я не какой-нибудь пидор гребаный!

— А я слыхала другое, — сказала я, твердо решив не открывать свою дверь, пока Дик не освободит ее окрестности от своего присутствия.

— Вранье это все! Я этому старому педерасту только даю отсосать!

Тут я поняла, что Алвин нашел в Дике. Без сомнения, он ему напоминал Деза в молодости.

— Дик!

Дик подпрыгнул как укушенный. К нам приближался Алвин, неся бакалейный пакет, и он вовсе не был счастлив увидеть Дика так близко ко мне.

— Зайди в дом сию же минуту, на хрен, и чтобы я тебя возле этой девушки не видел больше! — прошипел он.

Дик немедленно послушался, и Алвин пошел за ним, потом остановился на пороге и бросил на меня взгляд, полный ненависти.

В эту ночь я спала, положив под подушку кухонный нож.

Когда Дез после тридцати дней вернулся, я рассчитывала, что Дик исчезнет. Не тут-то было. Хотя Дик с ними не жил (я не уверена, что он вообще хоть где-то жил), кучу времени он торчал у них. И надо отдать должное Дезу, он полюбил Дика ничуть не больше, чем я.

Прежде всего, Алвин явно предпочитал молодого человека Дезу, всегда спрашивая, что Дик хочет смотреть по телевизору или — что куда важнее какую выпивку покупать. Это стало у Деза больной мозолью. Дез был поклонник водки. Дик же предпочитал ржаное виски. Когда Дез вернулся из тюрьмы домой, каждая ссора начиналась теперь так:

— В этом блинском доме выпить нечего!

— Не начинай по новой, Дез! Отлично знаешь, что на кухне виски до хрена!

— А хрена мне в нем! Я это вонючее говно не пью!

— Так не пей, твою мать, мне насрать! Я его все равно не для тебя купил, а для Дика!

— Я этого ржаного говна не пью! Оно только для гребаных хренососов годится!

— Заткнись, Дез!

— Сам заткнись, пидор козлиный!

— Не обзывай меня при Дике!

— Водки хочу, мать вашу так! Водка — это для настоящих мужчин, которые баб любят, а не это блинское виски! Виски для пидоров и хренососов, говно ты вонючее!

И так далее, и так далее, и так далее.

В конце семестра, когда большинство обитателей Дел-Рея уже разъехались на лето, печальный и мерзкий любовный треугольник наконец распался. Я знала, что его ждет плохой конец, но все равно это застало меня врасплох.

Я в этот день вернулась поздно с дружеской вечеринки. Было уже почти три часа утра, но у своего дома я обнаружила две полицейские машины и «скорую». Сирены их молчали, но мигалки все еще вертелись. Я вздохнула и закатила глаза к небу. Не иначе как очередная ссора из-за виски и водки.

Дверь в 1-Д была широко распахнута, свет оттуда падал во двор. Чтобы пройти к себе, я должна была миновать ее, но мне преградил дорогу плотный полисмен с уоки-токи, висящим у него на поясе и бормочущим чтото самому себе.

— Простите, мисс, но туда нельзя.

— Я живу в соседней квартире, офицер, и сейчас иду домой.

— А! — Полисмен отступил в сторону.

Я вынимала ключи из сумки, но тут полисмен прокашлялся.

— Э-гм, извините, мисс, я знаю, что уже поздно, но детектив Гаррис спрашивает, не можете ли вы зайти на одну минуту?

Ну что ж. Я пожала плечами и вошла в квартиру Деза и Алвина. В первый и единственный раз моя нога туда ступила. Она была точно такая же, как моя, только зеркально отраженная. Из мебели в гостиной были только проваленный вельветиновый диван, легкий набивной стул, у которого из швов лез конский волос, и здоровенный комбайн «магнавокс», похожий на гроб с экраном.

Дез сидел на стуле, одетый в мешковатые штаны цвета хаки и грязную нижнюю рубашку. Он смотрел на летящий по телевизионному экрану снег и что-то неразборчиво бубнил себе под нос. Если он и видел, что в комнате полно полицейских в мундирах, его глаза этого не выдавали.

Усталого вида человек в мятом костюме и не менее мятом дождевике, с табличкой на груди, вышел из кухни при моем появлении.

— Простите, мисс. Я детектив Гаррис. Извините, что не даем вам лечь спать, но мне нужна ваша помощь.

— Постараюсь. А что случилось? Где Алвин?

У детектива Гарриса вид стал еще более усталым.

— Боюсь, что он мертв, мисс.

— А!

— Мне очень жаль. Он был вашим другом?

— Нет. Я думаю, у него вообще вряд ли были друзья.

— Ну, один, по крайней мере, был. Мы хотели бы знать, не можете ли вы сказать нам его имя?

Детектив Гаррис указал на спальню. Я толкнула дверь и вошла. Там пара санитаров упаковывали свои инструменты и обсуждали предстоящий бейсбольный сезон. В комнате была всего одна кровать — к моему удивлению, узкая. На ней растянулись два обнаженных тела. Голова Дика была похожа на разбитую тыкву, а у Алвина вокруг шеи был завязан электрический провод потуже рождественской ленты.

— Вы случайно не знаете имени того, который моложе? — спросил Гаррис, вытаскивая из кармана плаща потрепанный блокнот.

Я только кивнула. Впервые в жизни я видела настоящий труп.

— И?

— Дик. Его звали Дик.

— Дик — а как дальше?

Я моргнула и со странным чувством отчуждения отвернулась от сцены убийства.

— Я… Я не знаю. Я только слышала, как они называли его Диком.

Детектив Гаррис кивнул и записал это в блокнот.

— Спасибо, мэм. Вы свободны.

— Это сделал Дез?

— Похоже на то. Чугунным утюгом проломил голову молодому, потом удавил его партнера проводом. А потом вызвал полицию.

Это меня некоторым образом удивило. Не то, что Дез такое сделал. Но кто бы мог вообразить, что в доме Алвина и Деза есть утюг?

— Милый.

Странно, как звучал его голос при нормальной громкости. Немного напоминал Уолтера Кронкайта. Налитые кровью глаза Деза обшаривали стены и вдруг остановились на мне.

— Он называл его «милый». — Казалось, что мясистое лицо отставного солдата сейчас просто развалится. Глаза его не держали фокус и снова начали блуждать. — Кто же теперь будет мне обед готовить?

Впервые за много недель я в эту ночь спала без ножа под подушкой.

Потом я читала об этой трагедии в газетах. Согласно признанию, которое сделал Дез в полиции, он после пары пинт водки отрубился перед телевизором, и Алвин с Диком решили заняться сексом в спальне. Дез неожиданно проснулся и вошел, шатаясь, застав их в разгаре акта. Очевидно, это зрелище вызвало у него убийственную ярость. Остальное я знала. В газете не говорилось, кричал ли Дез, что «в гробу видал всех пидоров», но я уверена, что это было сказано. Еще в газете были фамилии Деза и Алвина, которые я давно уже снова забыла, и говорилось, что они жили в одной квартире с пятьдесят восьмого года — за год до моего рождения. Уму непостижимо.

Алвина еще даже не предали земле (или кремировали, или что там делает государство с теми, кто слишком беден и никому не нужен для нормальных похорон), как брат Деза уже позвал рабочих обновить помещение. К концу месяца там жила пожилая пара. Они были очень милы и преданы друг другу и соблюдали полнейшую трезвость. Жил у них шпиц по имени Фрицци, который иногда погавкивал, но за пределами своей квартиры это были вежливые и тихие соседи.

Когда кончилась моя аренда, я решила съехать. Все равно уже все было по-другому. Можно сказать, кончилась эпоха. Что точно — это то, что у меня появился аршин, которым следует мерить своих соседей.

Но иногда вдруг я возвращаюсь мыслями к Дезу и Алвину. Я уверена, что много лет назад между ними было что-то вроде любви. Может быть, поэтому, если отбросить все ругательства, крики и угрозы, у них редко доходило до кулаков. И эта узкая кровать тоже у меня из ума не выходит. Несмотря на ненависть, презрение к себе и взаимные упреки, было между ними что-то, пусть даже чувство общности двух алкоголиков.

Я себе представляю, как это было. За годы до того как я родилась, красавец морской пехотинец зашел в бар, о котором уважающему себя человеку, тем более морскому пехотинцу, даже знать не полагалось, и встретил рыжеволосого мальчишку, которому была судьба стать любовью всей его жизни. Перед ними лежало будущее, а единственное, что имело для них значение, — их любовь. Любящие неуязвимы, они защищены от суровой реальности жизни своей разделенной страстью. Поначалу. Но общество, его правила, его условности находят способ проесть эту защитную оболочку. И если не проследить, любовь легко переходит в презрение и гнев, а счастье в муку.

Мне хочется думать, что они знали что-то вроде радости, пока не превратились в две несчастные и мерзкие пародии на человека, рычащие и огрызающиеся друг на друга, точно звери, сунутые в одну клетку, которая к тому же слишком мала. Или кровать, которая слишком узка.

Любовь высасывает. Она обращает нас в дураков и рабов.

Но еще хуже — жить одиноким и нелюбимым.

Спросите Алвина и Деза, если не верите.

Перевод: Михаил Левин

Вампир-повелитель для цыпочек-готов (Из дневника Сони Блю)

В течение недели это обычная дешевая забегаловка для водителей грузовиков и живущих по соседству любителей выпивки. Искать здесь Чарльза Буковски[2] было бы напрасной тратой времени. Но, поскольку напитки здесь стоят недорого, а бармен никогда не спрашивает удостоверений личности, в пятницу бар преображается, посетители становятся моложе и необычнее, по крайней мере внешне. Обычных завсегдатаев тесных кабинок и любителей табуретов у стойки «Красного ворона» сменяют молодые парни и девчонки в черной коже и с таким количеством пирсинга, что они напоминают ходячие наборы слесарных инструментов. Но Буковски среди них все равно нет.

Этот пятничный вечер ничем не отличается от остальных. К тому времени, когда я приезжаю, на обочине уже толпится кучка подростков-готов — в руках пластиковые одноразовые стаканчики с теплым, как моча, пивом, нескончаемые разговоры. На фоне всех этих дурацких причесок, изобилия черной краски вокруг глаз, мертвенно-бледных от пудры лиц и черной губной помады на меня никто не обращает внимания.

Обычно я не заглядываю в подобные места, но до меня дошли слухи, что в «Красном вороне» собираются последователи кровавого культа, и я решила проверить их лично. В большинстве случаев такие сведения оказываются пустой болтовней, но порой за городскими байками скрывается нечто зловещее.

Внутри «Красного ворона» тоже полно молодежи, и выглядят они гораздо более угрожающе и странно, чем я. В своей мотоциклетной куртке, потрепанных джинсах и такой же поношенной футболке с портретами «Нью-йоркских красавиц» я едва вписывалась в принятый здесь дресс-код.

Я машу рукой бармену, которого, кажется, совсем не удивляют мои солнечные очки в темное время суток, и заказываю пиво. Мне наплевать, что на поданном им стакане отчетливо видны отпечатки чьих-то пальцев, а верхний край пахнет губной помадой. В конце концов, я же не собираюсь из него пить.

Теперь, когда я не выделяюсь в толпе, я усаживаюсь и жду. В таких местах совсем не трудно получить любую информацию. Все, что от меня требуется, — это набраться терпения и держать уши открытыми. За долгие годы я выработала способность прислушиваться сразу к десяткам разговоров и отсеивать бессмысленный треп, не придавая ему значения, до тех пор, пока не отыщется то, что я ищу. Подозреваю, что я немного похожа на акулу, которая улавливает плеск раненой рыбы за несколько миль.

— …я ему сказал, пусть поцелует меня в задницу…

— …нет, мне понравился их последний альбом…

— …шлюха вела себя так, словно я…

— …до следующей получки? Клянусь, ты все получишь сполна…

— …оживший мертвец. Он в самом деле существует…

Ага. Вот оно.

Я поворачиваю голову в направлении заинтересовавшего меня голоса, но стараюсь не смотреть в упор. У барной стойки парень и две девчонки в чем-то убеждают еще одну молодую женщину. Девчонки — архетипичные цыпочки-готы. Им около двадцати, может, чуть меньше, одеты в кожу и нижнее белье, слишком много краски на лицах. Одна высокая и жилистая, и толстый слой пудры не может скрыть угревую сыпь на ее щеках. Судя по корням ее черных, как вакса, волос, она вполне может быть бесцветной блондинкой.

Ее подружка значительно ниже и немного толстовата для атласного черного бюстье, в котором с трудом помещается ее грудь. Лицо белое, как у клоуна, около уголка левого глаза замысловатая татуировка, в которой можно узнать скорее персонаж из популярного комикса, чем одного из египетских богов. На ней узкие мужские брюки для верховой езды, отделанные по всей длине черным кружевом, отчего она выглядит немного выше, чем на самом деле.

Парень, составивший им компанию, высокий и костлявый, на нем черные кожаные брюки, ремень с ужасающего вида серебряной пряжкой и кожаная куртка. Он не носит ни рубашки, ни футболки, так что можно рассмотреть безволосую впалую грудь. Парень примерно того же возраста, что и девчонки, может, чуточку моложе. Он постоянно кивает, что бы ни сказали его спутницы, и нервно отбрасывает назад прядь гладких волос бордового цвета. Мне не требуется много времени, чтобы установить, что высокую девушку зовут Сейбл, низенькую — Танит, а парня Сержем. Девушка, с которой они разговаривают, отличается коротко подстриженными торчащими во все стороны рыжими волосами и кольцом в носу. Это Шавна.

Я по привычке переключаю зрение на спектр Претендентов и сканирую всех четверых на наличие сверхъестественных сил. Все чисто. Странно, но они все же вызывают во мне интерес. Я неторопливо перемещаюсь ближе к группе, чтобы легче было отфильтровать голос Мэрилина Мэнсона, орущий из ближайшего музыкального автомата.

Шавна качает головой и нервно усмехается; она не уверена, что это не глупый розыгрыш.

— Да ну, настоящий вампир?

— Мы ему рассказали о тебе, скажи. Серж?

Танит бросает взгляд на неуклюжего юнца, сидящего рядом. Серж энергично кивает, отчего бордовая прядь снова падает ему на глаза.

— Его зовут Раймер. Лорд Раймер. Ему триста лет, — едва дыша, добавляет Сейбл. — И он сказал, что хочет с тобой встретиться.

Несмотря на увлечение готикой и весь постмодернистский шик, Шавна выглядит испуганной школьницей.

— Правда?

Мне становится ясно, что она попалась на крючок, как шестифутовая форель, и троице готов не составит труда вытащить рыбку. Все четверо упакованных в кожу мятежников выскакивают из «Красного ворона» настолько быстро, насколько позволяли их «доки Мартенсы».[3] Я выжидаю пару секунд и отправляюсь за ними.

Я вижу их силуэты уже на приличном расстоянии и никак не могу отделаться от ощущения, что здесь что-то нечисто. Правда, я нашла то, что искала, но все как-то неправильно, и, будь я проклята (понимаю, что это излишне), если я могу понять, в чем дело.

Насколько мне известно, вампиры избегают готов, как дневного света. Хоть их юношеское увлечение смертью и декадансом могло поначалу убедить вампиров использовать подростков в качестве слуг, их экстравагантные манеры привлекают чрезмерное внимание окружающих. Вампиры предпочитают более рассудительных и менее заметных служителей. Хотя этот лорд Раймер, кем бы он ни был, мог обладать более современным нравом, чем те, с кем мне приходилось сталкиваться в прошлом.

Не знаю, как понять эту троицу юнцов, которые ведут ему жертву. Судя по их явному энтузиазму, звание неофитов подходит им куда больше, чем просто служителей. У них нет ни хищного блеска в глазах, ни осторожных повадок убийц. На пустынной темной улице, где они все так же беспечно болтают, эти юнцы похожи на стайку ребятишек, задумавших какую-то озорную выходку — испортить лужайку перед домом директора школы или испачкать окна преподавателю физкультуры. Они наверняка не подозревают о посторонней тени, прицепившейся к ним в тот момент, когда за ними и их добычей закрылась дверь «Красного ворона».

После десяти минутной прогулки они достигли своей цели: заброшенной церкви. Ну конечно. Это явно не аббатство Карфакс,[4] но, по-моему, вполне подходит. Деревянная двухэтажная церковь увенчана старомодным шпилем с указующим в небо перстом.

Дурные предчувствия снова овладевают мной. Вампиры обычно избегают таких явных убежищ. Дьявол, это же не Средние века. Им больше ни к чему держаться поблизости от развалин монастырей и фамильных склепов — тем более что в Соединенных Штатах таковых никогда и не было. Нет, современные кровопийцы предпочитают скрываться в верхних этажах складских комплексов или на заброшенных фабриках, даже в необитаемых домах. Одного такого типа я выследила в бедной городской больнице, закрытой во время президентства Рейгана и оставленной разрушаться. Кажется, стоит заняться посещением военных баз, которые должны закрыться в ближайшие годы, и проверить, не заражены ли и они всякой нечистью.

Группа подростков тем временем скрывается в церкви, и я понимаю: чтобы разобраться, что происходит, мне тоже необходимо попасть внутрь. Стараясь держаться в тени, я обхожу здание кругом, настороженно прислушиваясь и приглядываясь к любым признакам охраны вокруг логова вампира, будь то огры или ренфилды. Как правило, любой вампир предпочитает иметь охрану. Огры защищают от физического вторжения, а ренфилды — потусторонние медиумы — предохраняют от псионических атак со стороны конкурентов-вампиров.

Я взбираюсь по задней стене церкви, продолжая мысленную разведку: я ищу неразборчивые обрывки дум огров или непроницаемую тьму, которой обычно прикрываются ренфилды, но мой сонар улавливает только взволнованный жар четверки, за которой я следила от «Красного ворона», и чуть более сложный сигнал из самой глубины церкви. Все чудесатее и чудесатее.

На церкви нет колокола, а только оставшаяся со времен корейской войны[5] система оповещения, давно превратившаяся в клубок перепутанных веревок. Здесь так мало места, что негде встать, не то что звонить, хорошо хоть дверь на лесенку не заперта. Она с тихим скрипом поворачивается на проржавевших петлях, однако у подножия ступеней все спокойно. Уже через несколько секунд я оказываюсь в лучшем наблюдательном пункте — на стропилах, поддерживающих неф храма.

Внутри церкви создана соответствующая атмосфера. Оставшиеся скамьи стоят в беспорядке, сборники церковных песнопений сброшены с подставок и рассыпаны по полу. Святые, апостолы и пророки выступают из оконных ниш с поднятыми посохами или согнутыми в благословляющих жестах руками. Мой отраженный взгляд падает на центральное окно, расположенное сверху чуть позади кафедры. Сохранившийся витраж демонстрирует снежно-белого агнца, преклонившего колени на ярко-зеленой траве, в обрамлении безоблачного неба с золотым диском. Чуть ниже, свидетельствуя о надругательстве над церковью, висит перевернутый бронзовый крест.

Свет поступает только от двух церковных канделябров, стоящих по обе стороны от кафедры, на них прилеплено по сотне уже оплывших красных и черных свечек. Готы из «Красного ворона» останавливаются у алтарного ограждения, все смотрят на кафедру, расположенную чуть выше задрапированного черным бархатом алтаря.

— Где же он? — шепчет Шавна, и ее голос в пустой церкви кажется слишком громким.

— Не беспокойся. Он придет, — заверяет Танит.

Словно в подтверждение ее слов, из-за алтаря поднимается запах озона, вздымается столб багряного дыма. Шавна невольно вскрикивает от изумления и делает шаг назад, но обнаруживает, что путь к отступлению отрезан стоящими за спиной спутниками.

Сначала раздается хорошо поставленный мужской голос:

— Доброй ночи, дети мои. Приветствую вас в моем доме, приветствую всех, кто пришел с радостью и по доброй воле.

Затем дым рассеивается, и обнаруживается высокий мужчина в обтягивающих атласных брюках, черной шелковой блузе, какие носят поэты, черных кожаных сапогах для верховой езды и длинной театральной накидке, отороченной красным кантом. Его прямые черные волосы зачесаны назад и небрежно схвачены у шеи алой атласной лентой. У него молочно-белая кожа, в глазах — красные блики горящих свечей. Лорд Раймер наконец-то появился.

Серж робко улыбается своему демоническому повелителю, делает шаг вперед, указывая на Шавну, а Танит и Сейбл выжидающе молчат.

М-мы сделали, как ты приказывал, господин. Мы привели тебе девушку.

— Ax, да-а. Новенькая.

Шавна, приоткрыв рот, смотрит снизу вверх на повелителя вампиров, словно передней Джим Моррисон, Роберт Смити Данциг[6] в одном лице. Раймер обращается непосредственно к ней, и на ее лице вспыхивает скорее удивление, чем страх.

— Тебя ведь зовут Шавна, не так ли?

— Д-да.

Голос ее становится очень тонким, как у маленькой девочки, но похотливые огоньки, пляшущие в ее глазах, совершенно не детские.

Лорд Раймер протягивает дрожащей молодой женщине бледную руку. У него длинные заостренные ногти, покрытые черным лаком. Он безмятежно улыбается, говорит ровным и спокойным голосом, предназначенным для придания уверенности слабым существам.

— Подойди ко мне, Шавна. Подойди, чтобы я мог тебя поцеловать.

Тень сомнения мелькает на лице девушки. Она колеблется, оглядывается на своих спутников, а те только теснее смыкаются за ее спиной.

— Я… я не знаю.

Раймер слегка прищуривается, концентрируя взгляд налитых кровью глаз. Голос становится настойчивее, в нем прорезаются холодные нотки.

— Подойди ко мне, Шавна.

Кажется, напряжение Шавны ослабевает, ее взгляд, если это возможно, утрачивает волю. Она шагает вперед, медленно поднимается по ступеням кафедры. Раймер, приветствуя ее, протягивает руки навстречу.

— Вот так, моя дорогая. Подойди, ведь ты так об этом мечтала…

Раймер тоже делает шаг вперед, накидка между его руками распахивается, словно крылья гигантской летучей мыши. Улыбка его становится шире, рот приоткрывается, обнажая жемчужно-белые клыки, с которых капает слюна, голос слегка хрипит от вожделения.

— Приди ко мне, моя нареченная…

Шавна слегка морщится от боли и наслаждения, когда клыки Раймера впиваются ей в шею. Даже со своего насеста под самым потолком я ощущаю резкий запах крови, чувствую, как у основания шеи нарастает напряжение, но быстро избавляюсь от него. Мне не нужны никакие неприятности — не сейчас. И все же я с трудом отвожу взгляд от развертывающейся внизу сцены. Раймер крепко держит Шавну в своих объятиях. Она постанывает, словно на пике оргазма. Кровь стекает по ее горлу в бледную ложбинку между грудей, капли густые и темные, как черная патока.

Раймер с довольной улыбкой отстраняется от нее и слизывает кровь с подбородка.

— Дело сделано. Теперь ты связана со мной узами крови и моей бессмертной воли.

Веки Шавны трепещут, она как будто не сразу восстанавливает зрение. Ее рука касается ранки на шее, и Шавна долго смотрит на окровавленный палец.

— Классно…

Она делает шаг назад, на лице все то же выражение восторга и изумления. Слегка покачиваясь и прижимая руку к посиневшей и кровоточащей шее, она присоединяется к своим спутникам. Танит и Сейбл с готовностью подхватывают свою новую сестру, и, пока они помогают ей обрести равновесие, их руки быстро исчезают у нее под юбкой.

— Добро пожаловать в семью, Шавна, — шепчет Сейбл, сначала целует ее в щеку, а потом облизывает мочку уха.

— Ты теперь одна из нас, отныне и навеки, — мурлычет Танит, тоже целует, а свободной рукой прикасается к груди, уже освобожденной из-под блузки.

Сейбл прижимается еще теснее и слизывает с ее шеи остатки крови. Серж стоит в стороне, грызет ноготь большого пальца и периодически отбрасывает с лица непослушную прядь. Его глаза ежесекундно перебегают с девчонок на лорда Раймера и обратно. После недолгих вздохов и объятий все три девушки начинают старательно раздевать друг друга, и их стоны перемежаются нервными смешками. Черная кожа и кружева падают на пол, открывая черные сетчатые чулки, пояса с подвязками и трусики с отверстиями на промежности. При виде лобковых волос Шавны — светло-рыжих, в отличие от ее багровой шевелюры, — у Сержа раздуваются ноздри и сверкают глаза. Он снова смотрит на Раймера, а тот кивает и плавным жестом руки со скрюченными пальцами позволяет парню присоединиться к оргии.

Тот нащупывает серебряную пряжку, и вот уже ремень с громким стуком падает на пол. У меня изумленно приподнимается бровь. При всей его граничащей с истощением худобе парень оснащен не хуже племенного жеребца. Сейбл что-то шепчет ему на ухо, и он, рассмеявшись, прижимается губами к ее испачканному кровью рту. Танит, крепко зажмурившись, и с похотливой усмешкой на губах, опускает руку, чтобы довести его до полной эрекции.

Серж быстро освобождается от их объятий, подхватывает Шавну на руки и несет к покрытому черным бархатом алтарю. Обе девушки тут же догоняют его. Начинается возня, сопровождаемая укусами и царапинами, и вскоре все четверо свиваются в клубок обнаженной плоти, и по тихой церкви разносятся стоны, хихиканье, шлепки и восторженные крики. А над ними возвышается лорд Раймер, он наблюдает за возней своих последователей, и в его багровых глазах сверкают огоньки свечей. Надо отдать должное Сержу: он не один час неутомимо трудится, обслуживая всех трех девчонок в разной последовательности, и только тогда кончает.

Наконец мутные от грязи стекла церковных окон начинают светлеть, близится восход, и оргия заканчивается. Едва лорд Раймер замечает, что за окнами светает, улыбка тотчас исчезает с его лица.

— Хватит! — гремит его голос, заставляя юнцов остановиться на полувздохе. — Скоро меня коснется солнце. Вам пора уходить, дети мои!

Готы, без единой жалобы оторвавшись друг от друга, начинают поспешно разыскивать свои вещи. Едва одевшись, они поспешно покидают церковь, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Я с трудом сдерживаю стон облегчения. Казалось, эти почитатели культа крови никогда не уйдут. Я еще раз мысленно проверяю все темные углы внизу. Сейчас самое время нанести визит вежливости их так называемому повелителю. Надеюсь, он не откажется побеседовать, прежде чем отправится спать.

Лорд Раймер зевает и спускается по ступеням в подвал. В этой развевающейся накидке и с канделябром в руке он напоминает мне Дракулув исполнении Белы Лугоши.[7] Но Лугоши уже давно умер.

Подвал с бетонным полом тянется на всю длину здания. В углах свалены стопки старых сборников церковных гимнов, сломанные стулья и полуистлевшие одеяния хористов. В центре, на деревянных козлах возвышается палисандровый гроб, обитый красным бархатом. Неподалеку стоит старомодный кофр.

Я вижу, как повелитель вампиров, все еще зевая, ставит канделябр на пол, сбрасывает свою накидку и аккуратно складывает ее поверх чемодана. Если он и чувствует мое присутствие, то никак этого не показывает. Презрительно усмехнувшись, я нарочно громко шаркаю каблуком ботинка по полу. Усмешка становится еще шире, когда он оборачивается с выпученными от испуга глазами.

— Кто?.. Кто здесь?

Он изумленно моргает, когда видит, как я балансирую на козлах, рядом с открытым гробом. Едва проникнув в подвал, я уже ощутила запах, и хватило одного взгляда, чтобы подтвердить догадку: гроб засыпан землей. Я подхватываю пригоршню земли и, приоткрыв ладонь, просеиваю ее между пальцев. Потом поднимаю голову и встречаю разъяренный взгляд Раймера.

— Ну, приятель, что ты пытаешься здесь изобразить?

Раймер, расправив плечи, поднимается во весь рост, злобно шипит и протягивает ко мне руки со скрюченными пальцами. Глаза повелителя вампиров сверкают, словно у загнанного в угол зверя.

Его представление не производит на меня ни малейшего впечатления.

— Воображаешь себя Кристофером Ли,[8] козел? Я не какая-нибудь безмозглая цыпочка из готов. Тебе не удастся меня одурачить! — Ударом ноги я выбиваю козлы из-под гроба, земля из перевернутого ящика высыпается на пол. Раймер невольно вскрикивает и лихорадочно переводит взгляд с опрокинутого гроба на меня, потом обратно. — Только люди уверены, что вампиры должны спать на слое земли с их родины!

Раймер пытается исправить ситуацию. Он тянет ко мне костлявый палец и принимает самый угрожающий вид.

— Ты осквернила пристанище Раймера, повелителя мертвецов! За это, женщина, ты поплатишься жизнью!

— Вот как? — фыркаю я. — Поверь, приятель, я встречалась с Дракулой, и ты на него ни чуточки не похож!

Я стремительно кидаюсь к нему. В одно мгновение я на середине подвала, в другое — уже стою рядом с ним, и с костяшек пальцев капает его кровь. Раймер валяется на полу, ошеломленный, хнычущий от боли в разбитых губах и носу. Рядом с ним лежит зубной протез с удлиненными клыками. Я подбрасываю его носком ботинка и с отвращением качаю головой.

— Я так и думала: фальшивые клыки! А в глазах контактные линзы, верно? Могу поспорить, что и ногти у тебя накладные, из театрального реквизита…

Раймер, словно краб, старается отползти от меня, но он слишком медлителен. Одним движением я хватаю его за ворот рубахи и ставлю на ноги, так что он взвизгивает от страха.

— Что за игру ты тут затеял? Собираешься провернуть какую-нибудь аферу с этими недорослями-готами?

Раймер открывает рот, шевелит губами, но не произносит ни звука. Сначала я решаю, что он от страха разучился говорить, потом до меня доходит, что, не будучи вампиром, он превращается в ужасного заику.

— Я н-не в-вымогатель, н-не думай. Я д-делаю эт-то не ради денег!

— Если не из-за денег, то для чего?

Все его мотивы стали мне понятны еще с первого взгляда, но, прежде чем принять решение, я хочу услышать это от него самого.

— Всю с-свою жизнь я был неудачником. Н-никто не об-бращал на м-меня внимания. Д-даже м-мои родители. Н-никто не п-принимал м-меня всерьез. Я б-был всеобщим п-посмешищем. Избавиться от н-насмешек я м-мог только в кино. И я в-всегда в-восхищался вампирами. Я в-видел самых разных вампиров. Н-но н-никто не смел н-над ними смеяться, н-никто не мог их игнорировать. Они были т-та-кими сильными, что все люди их б-боялись. Они м-могли заставить ж-женщин выполнять все их желания.

Когда м-мои родители умерли, они оставили м-мне кучу денег. Я м-мог больше н-никогда не работать. Уже через час после похорон я п-пошел к д-дантисту, заставил его вырвать мне все передние зубы и сделать протез.

Я в-всегда хотел стать вампиром — и п-получил шанс воплотить свою мечту в жизнь. Т-тогда я купил эту старую церковь и стал околачиваться в «Красном в-вороне», подыскивая подходящих девиц.

Первой б-была Т-танит. Потом пришла Сейбл. Остальное было просто. Они так сильно хотели, чтобы я б-был настоящим, что даже не приходилось слишком сильно и-при-творяться. Но потом ситуация стала выходить из-под контроля. Они хотели, чтобы я… овладел ими. Н-но я физически не м-мог этого сделать, д-даже с другими людьми. Я сказал, что это из-за того, что я уже м-мертвец. И они нашли Сержа. А мне нравилось смотреть…

Раймер уставился на меня уже потемневшими глазами. Его страх стал сменяться любопытством.

— Н-но какое т-тебе до этого дело? Ты из их к-компа-нии? Бывшая п-подружка Сержа?

Я не могу удержаться от смеха, но все же занимаю позицию между Раймером и выходом. Он пятится назад, не слишком быстро, скорее неуклюже. И вздрагивает от моего смеха, словно от удара.

— Я поняла, что здесь что-то не ладно, когда увидела пряжку на бедрах этого юнца. Ни один уважающий себя вампир в здравом уме не потерпит т кого слитка серебра в радиусе полумили от себя. А потом этот фокус с цветным дымом и антуражем ведьминского шабаша! Все эти любительские трюки смахивают на кадры из фильмов студии» Хаммер» и обложек книг Антона Ла Вэй.[9] Ты смешной грязный извращенец, Раймер, или как тебя там зовут. Ты окружаешь себя символами тьмы и играешь с проклятиями, но не различаешь настоящего выходца с того света, даже когда он разбивает тебе нос!

Раймер целую вечность стоит молча, потом его глаза расширяются, и он громко вскрикивает, как человек, внезапно увидевший человека, которого давно считал мертвым. У него дрожат губы, ноги подкашиваются, и он плашмя падает на пол.

— Ты настоящая!

— Поднимайся, — ворчу я, приоткрывая клыки.

Вместо ожидаемого ужаса это вызывает в Раймере колоссальный взрыв воодушевления, и он кричит еще громче, чем прежде. Он ползет по полу и с рыданиями припадает к моим ботинкам.

— Наконец-то! Я знал! Если долго ждать, кто-то из вас непременно явится!

— Я сказала, поднимайся, пакостник!

Я бью его ногой, но это не действует. Раймер проворно, словно ящерица на горячих камнях, подползает ко мне на брюхе. Этого-то я и боялась.

— Я с-сделаю все, что ты пот-требуешь, я все отдам! — Он цепляется за штанины и сильно тянет. — К-кусай м-меня! Пей мою кровь. П-пожалуйста! Сделай меня таким, как ты!

Я смотрю на этого никчемного человека, который настолько разочаровался в своей жизни, что пожелал превратиться в ходячего мертвеца, и в своих воспоминаниях возвращаюсь на много лет назад. Я вспоминаю ту ночь, когда глупая молодая девушка, слишком возбужденная погоней за запретными наслаждениями, пренебрегла осторожностью и настолько увлеклась романтикой опасности, что покинула защиту толпы. Я вспоминаю, как она оказалась наедине с чудовищем, скрывавшимся под маской красивого и красноречивого незнакомца. Я вспоминаю, как ее, нагую и обескровленную, выбросили на ходу из машины и оставили умирать в канаве. Я помню, как долго она умирала. Я помню, потому что это была я.

Меня бьет дрожь, словно в приступе лихорадки. Отвращение перерастает в ярость, а я никогда не умела сдерживать свой гнев. И в душе — в темной ее части — я не слишком-то к этому стремлюсь.

Я пытаюсь держать себя в руках, но это нелегко. Раньше, когда гнев разгорался в моей душе, я старалась лишь увериться, что он направлен на достойного противника. Такого, как настоящий вампир. Такого же, как я. Но иногда… Иногда я срываюсь. Как, например, сейчас.

— Ты хочешь стать таким, как я?

Я с размаху бью его ногой, так, что трещат ребра, а мелкий мерзавец летит по полу и ударяется в стену. Он снова кричит, но вряд ли от боли.

— Ты сумасшедший ублюдок! Даже я сама не хочу быть такой!

Я срываю зеркальные солнцезащитные очки, и при виде моих глаз Раймер немеет от ужаса. Ничего похожего на рубиновые контактные линзы. В моих глазах нет ни радужной оболочки, ни белков — только озера застывшей крови, перечеркнутые вертикальными зрачками, которые то сужаются, то расширяются, как у змеи, в зависимости от освещения. В подвале довольно темно, так что мои зрачки расширены, словно у акулы, поднявшейся из сумрачных глубин за беспечным пловцом.

Я иду вперед, и Раймер дрожащей рукой загораживает лицо. Его восторг сменился настоящим, стопроцентным, лишающим разума ужасом. Он только сейчас понял, что находится в обществе чудовища.

— Пожалуйста, госпожа, не убивайте меня. Простите…

Я не знаю, что еще он хотел сказать, чтобы избежать своей участи, потому что в тот момент его голова оказывается в моих руках.

Несколько мгновений руки Раймера еще трепещут в бессильной попытке вымолить прощение, потом из шеи с шипением толчками поднимается алая струя, поскольку сердце еще бьется и гонит кровь туда, где должен был быть мозг. Я не выпускаю из рук трофей, но отхожу в сторону.

Повернувшись спиной к еще агонизирующему телу, я склоняюсь над обломками старинного гроба и его содержимым. Земля, безусловно, привезена с Балкан — из Молдовы[10] или даже Трансильвании. Я качаю головой. Удивительно, что так много людей все еще верят в эти старые сказки!

Я поднимаюсь по ступеням, держа голову Раймера под мышкой, но наверху оборачиваюсь и бросаю последний взгляд на логово притворщика, вообразившего себя королем вампиров перед цыпочками-готами. Ну и бедлам! Хорошо, что убираться здесь придется не мне.

Это не первый фальшивый вампир на моем пути, но, должна признаться, это лучший из всех жуликов. Девчонки-готы хотели первоклассное чудовище, и он дал им то, к чему они стремились, вплоть до подходящей обстановки в заброшенной церкви, люка в полу и театральных трюков. А они купились на его уловки, поскольку ощущали себя особенными и, что более важно, ощущали себя живыми. Бедные глупышки. Они видят только черную кожу, любовные укусы и безвкусные дешевые побрякушки; они стремятся к вечной молодости и красоте и хотят, чтобы никто не смел их обидеть.

Как бы не так.

А что до Раймера, так он хотел этого не меньше, чем готы. Он всю жизнь восхищался чудовищами; он надеялся, что искреннее подражание проклятым существам или волшебным образом превратит его в их подобие, или его действия со временем привлекут внимание порождений ночи, которым он так искренне поклонялся. Так и произошло. Я, принадлежащая к их роду, явилась к нему во всей красе.

Но вряд ли Раймер все эти годы мечтал о такой кровожадной соблазнительнице. Не мог же он знать, что его трюки привлекут внимание не просто вампира, а убийцы вампиров.

Видите ли, мое нежеланное и уникальное превращение оградило меня от многого: от старения, от любви, от сознания жизни. И в отместку за трансформацию, осуществленную против моей воли, я десятки лет отрицала свою чудовищную сущность; я пыталась — хоть и напрасно — не замечать Другого, завладевшего темной половиной моей души. Тем не менее у меня осталась одна радость, в которой я не в силах себе отказать. Убийство вампиров.

И тех, кто может в них превратиться.

К тому времени, когда я поднимаюсь в церковь, утро уже в самом разгаре. На побеленных стенах расцвели красные, зеленые и голубые пятна от разноцветных стекол. Я отхожу на пару шагов и, размахнувшись, швыряю голову Раймера в витраж с Божьим агнцем.

За широкими двойными дверями церкви птицы на деревьях славят утро своими веселыми песнями. Бродячая собака со свалявшейся шерстью и выступающими ребрами уже вынюхивает в высокой траве упавшую голову Раймера. Она ощетинилась и зарычала, завидев меня, но вскоре прижимает уши и прячет хвост между задними лапами, а потом поспешно ретируется. Собаки умные создания. Они знают, что принадлежит этому миру, а что — нет. А люди этого не понимают.

По моему разумению, эта ночь выдалась неудачной. Если уж я выхожу на охоту, я предпочитаю настоящую добычу, а не фальшивых хищников. Все же хотелось бы понаблюдать за лицами поклонников Раймера, когда они увидят, что случилось с их «повелителем». Это было бы забавно.

Никто не может обвинить меня в отсутствии чувства юмора.

Перевод: Ирина Савельева

Блюз сомовьей девчонки

Флайджар наш — из тех южных городишек, где ход времени не так чтоб сильно чувствуешь, может, потому это, что не особо заметна смена времен года — между зимой и летом разница градусов в пять, не больше. А может, потому, что ежели вы — бедняк, голь перекатная, вроде большинства местных, для вас десяток-другой лет — не ахти какая разница. Да и лет сто — двести — тоже, уж коли на то пошло.

А две вещи для Флайджара уж и вовсе не меняются — нищета и река. К Миссисипи городок цепляется, все равно как негритенок к матушкиной юбке, — еще бы, ведь любые заработки местного народа — хорошие ли, нет, это уж другое дело — к старушке Миссисипи привязаны, что фартук — к поясу хозяюшки. Эх, было время, был городок портом, барки да баржи сюда заходили, плавали туда-сюда по реке. Да что говорить — дело уж прошлое, все что осталось от старых добрых деньков теперь — полусгнивший причал деревянный да пирс полуразрушенный.

И очень удобно: обломки эти заходят в реку аж на несколько сот футов, а там окуни, лини, сомы даже — хороший бесплатный приварок для любого рыбака, у кого терпения да сноровки достанет, это вам, если слушать станете, и Сэмми Херкимер подробно распишет, а уж он-то — лучший, верно, флайджарский рыболов.

Мест славных много — выбирай не хочу, но у Сэмми любимое — на Пароходной Излучине. От городка, правда, далековато — в миле, не меньше, а потому причал в таком состоянии, что успевай глядеть, куда ступаешь, но оно и неплохо — значит, местные не больно сюда суются, в самый раз для Сэмми. И вот сидит он однажды эдак, посиживает, чай ледяной из термоса прихлебывает, и вдруг — глянь, а рядом — вот кого увидеть не ожидал — Хоп Армстронг!

Хоп у нас — что-то вроде пижона здешнего. Так уж его Господь создал — по части внешности не просто хорошо, а вроде и слишком, а насчет честолюбия — извините. На гитаре там поиграть, за счет дамочки какой поесть-попить — это он с полным удовольствием, никто не угонится, но вот поработать там или вроде того — нет, это не для Хопа.

— Хос-с-поди, Хоп! — хопнул Сэмми, удивленный до крайности. — Ты что здесь забыл-то? Дома у тебя пожар или что?

— Можно и так сказать, — ответствовал Хоп мрачно. — Баба моя говорит, хоть раз чего на ужин в дом принеси.

— Уж до этого дошло? — вскинул брови Сэмми.

Нынешняя бабенка Хопа — Люсинда Соломон, та, которая местный салон красоты держит. Красивая, и дела у нее идут — лучше некуда, по флайджаровским меркам, конечно. А уж жестка — что твой кулак, норов — круче не бывает, и, говорят в городишке, ладить с Люси для Хопа — первая в жизни его работа из тяжких.

Оглядел Сэмми, какие у парня снасти, и смешно ему сделалось — это ж надо додуматься, гитарку свою на реку приволок, а сеть рыболовную взять и не подумал! Покачал головой да и снова на реку стал глядеть. Помолчали они этак, помолчали, а потом старик и заговорил.

— Знаешь, Хоп, отчего это место назвали Пароходной Излучиной?

— Я так полагаю, что река здесь излучину дает, а по этой излучине раньше пароходы ходили, — пожал плечами Хоп.

— Ну и это, конечно, да только не так все просто. Давно это было. Пароход один большой ходил вверх-вниз по реке. «Цветок дельты» назывался. Шикарный, в каютах — карнизы мраморные, люстры хрустальные, ручки дверные позолоченные. Весь народ-то как услышит, что «Цветок дельты» идет, так из домов выбегает да поля бросает, чтоб только, значит, поглядеть. А потом средь бела дня вот на этом самом месте «Цветок дельты» и затонул, прям у всех на глазах. — И Сэмми указал на середину реки.

— А почему затонул-то? — Хоп заинтересовался, любопытство в голосе появилось.

— По правде сказать, никто и не знает. Кто говорит — котел взорвался, кто — пожар на борту случился. Может, бревно какое плавучее днище проломило. Столько времени прошло, кто теперь поймет? Да только бабка моя другое говорила. Клялась, что «Цветок дельты» сомовьи девчонки сгубили.

Хоп так на старика и вытаращился.

— Шутки со мной вздумал шутить, Сэмми?

— Вот уж нет, сэр! — Сэмми даже головой затряс для верности. — Сомовьи девчонки всегда в этих местах жили — раньше черных, раньше белых, раньше индейцев даже. В реке и живут, на дне, где ила много. До пояса — как есть женщины, а ниже — огромные сомы. От людей подальше держатся. Вообще-то они ничего, не злые, но люди говорили, «Цветок дельты» одну из них в колесо случайно затянул, аж на куски ее разорвало.

Обернулся Хоп, глянул на старика с интересом.

— А сам-то ты, Семми, хоть одну сомовью девчонку… ВИДЕЛ?

— Нет, сам не видел. Я и не искал их, по правде-то. Да и бабка моя говорила — коли не находят тех дураков, что ночью в реке купаются, сомовьих девчонок это работа. Они утопленников подбирают, в иле хоронят, пока не сгниют. Гнилое-то мясо им есть легче…

Хопа перекосило.

— Да ладно тебе! Мало того что моя бабенка меня сюда отправила, так еще ты здесь про сомовьих девчонок болтаешь, как они мертвяков лопают!

— Ну, извиняйте. И в мыслях не было, что такой ты у нас чувствительный.

Снова помолчали, а после Сэмми на гитару кивнул.

— Ты ж вроде на рыбалку пришел, на кой бренчалку-то приволок?

— Человек что — одновременно два дела делать не может, по-твоему?

— Может, сдается, да я бы не советовал. Рыбу распугаешь.

— Или сомовью девчонку приворожу, — ухмыльнулся Хоп.

— Да уж коли у кого получится, так это у тебя. — Сэмми вздохнул, заглянул в ведро. — Ну ладно, половил, на сегодня будет. Поплетусь-ка я домой, как раз к ужину почистить и поспею. Ежели сомовьих девчонок привораживать надумаешь, Хоп, так удачи тебе. И смотри здесь.

— Ты тоже поглядывай, Сэмми, — процедил лениво Хоп, а сам так на реку и глядит.

Надобно признать, на реке в солнечный, вот как нынче, денек Хопу было совсем не плохо. Жарко, да не слишком, а от воды — ветерок славненький… и потом, хоть здесь-то бабе этой чертовой за ним не уследить.

Ох, не из тех Люсинда женщин, которым легко угодить, совсем не из тех. Когда не в духе — так и вовсе с нею не ужиться, а не в духе-то она теперь почитай всегда. Понимать начинал Хоп — верный признак, что конец приходит его сладким денечкам безделья да житья у миз Соломон, как у Христа за пазухой, да не в его манере это — соскакивать, не имея за кого теперь зацепиться. Только вот беда — на его вкусы да запросы маловато во Флайджаре подходящих дамочек, особо не покидаешься, и выходит, что как ни кинь, а придется ему еще с Люсиндой горе погоревать. Ну и ладно, Пароходная Излучина — от городка далеко, в самый раз, чтоб Люсинде понять, как он спину гнет, трудится — или не трудится, — лишь бы на закате на столе ужин стоял. Ему ж лучше.

Размышляя этак, вынул он из коробочки со снастью свою раскладную удочку, разложил да и вставил в щель меж щербатыми досками. Крючок приладил, наживку прицепил и забросил леску подальше, в мутную реку. Одним глазом на поплавок посматривает, а сам, глядь, к деревяшке ближайшей уже привалился и гитару к груди прижимает.

Было ль в жизни у Хопа такое время, когда музыка ему не легко давалась? Пожалуй, что и нет. Пешком под стол ходил — и тогда что хотел, то с гитарой и делал, в точности по задумке. Как с бабами — так и с музыкой. На гитаре играть — как дышать, как есть, это вам не хлопок собирать, не трактором править!

Хоп пригляделся к речной глади — до чего же спокойной кажется, уж до того широка, глазами ее силы, пожалуй, и не определишь. Только потому и понимаешь, до чего могуча, что видишь, как огромные бревна плавучие в мгновение ока мимо проносятся. Иногда цельные стволы дубовые к Мексиканскому заливу несутся, друг друга обгоняют. Сегодня — поспокойнее, и бревна, что вниз по течению плывут, — со шпалы железнодорожные, не больше.

Ну, никак не выкинуть из головы байку, что Сэмми рассказал. Не в сомовьих девчонках дело — слыхал он про это, брехня все. А вот про «Цветок дельты» — да-а, это ему прямо в сердце запало. Интересно, а каково оно было-то — тогда жить, когда пароходы плавали, шиком да блеском клоповники вроде Флайджара ослепляли?

И подумать только, самый шикарный из старых добрых колесных пароходов вот прямо тут жизнь свою и закончил, камушком добросить отсюда, где сидишь, вся эта красотища — да разом в миссисипскую грязную воду! А он-то, Хоп, только и видывал на реке, что баржи-плоскодонки да катерки случайные, редко-редко когда — яхточки залетные. Да уж, не те корабли, какие воображение потрясают да сердечко колотиться заставляют. Чтоб на баржу поглядеть, народ пятки сбивать не станет, это уж верно.

Хоп подивился — любопытно бы знать, а осталось на дне Пароходной Излучины ну хоть что от «Цветка дельты»? Да разве теперь узнаешь… Уж коли река секрет какой хранит, так раскрывать его не торопится. И все ж таки, а славно помечтать — вот бы разглядеть сейчас в воде пароходную палубу!

Ну так прямо и видишь этот самый плавучий дворец, беленький, что твоя хлопковая головка, а трубы — ну точно бочки, дымят, как сигары плантаторские, и плывет себе, катит по Миссисипи, а наверху — красотки-южанки в юбках на обручах, по верхней палубе прогуливаются, перья на шляпах дрожат, что птички в клетках, а в салоне — другая жизнь, там шулера пароходные в костюмчиках молексиновых, в цилиндрах беленьких серебряные доллары да золотые десятки на столы игорные мечут. И сам он среди прочих, одет — как в «Унесенных ветром», тоже мне, Кларк Гейбл, на палубу выходит, шляпу перед дамочками приподымает, а потом в шикарный салон, на бал вечерний. Эх, и житуха ж была в те времена!

И вот, стал-быть, танцует призрачный Хоп под хрустальными люстрами с дамочкой, которая — ну точь-в-точь Вивьен Ли, а настоящий Хоп тем временем ловкими пальцами музыку подбирает. Конечно, «Доброй ночи, Айрин» в те времена в ходу еще не была, но ведь он же просто мечтает и нечего придираться.

Играл Хоп, играл, да вдруг на середине реки вроде как шевеление наметилось. Глянул он — а с места, где он сидит, кажется, будто пловец какой посреди излучины вынырнул, в том самом месте, где, Сэмми болтал, «Цветок дельты» на дно ушел.

Вынырнул пловец — да сразу и снова нырнул. Быть такого не может!

В Миссисипи купаться — для здоровья так же полезно, как зажженным фитилем динамитным вместо нитки в зубах ковырять. Частенько случается, что дурак какой в сосиску нажрется да и хвалится, переплыву, мол, реку. Войдет в воду — да и пропадет футах в десяти от берега без следа. Коли семье повезет, так, может, и всплывет через пару дней, миль на пятьдесят пониже по течению, за сучья дерева-плавуна зацепившись, а уж раздуло так, что свиньи от человека не отличить. Только не похоже было то, что Хоп увидел, на мертвяка, на поверхность всплывшего. Главное, на одном месте держалось, по течению не плыло. Прикрыл Хоп от солнца глаза ладонью, разглядеть получше хотел — а там уж и нет ничего. Тут поплавок у него задергался, на крючок что-то попалось, он и стал ближе к берегу смотреть. Гитару отложил, тянет за удочку, вытянул, а на крючке — сом, фунтиков этак на десять.

Да уж, нынче вечером Люсинде придираться не к чему будет, что верно, то верно.

Стал он домой собираться, снасти на одно плечо повесил, гитару — на другое нацепил, а все ему не по себе. Ну, прям напасть какая-то — все мерещится, что наблюдает за ним кто-то — и не сом, что на крючке с пояса свисает.

Лежал Хоп ночью в постели — Люсинда рядышком посапывала — да и раздумался.

А может, то, что Сэмми про сомовьих девчонок говорил, и не простая байка? Помнится, сам он прочел в журнальчике — с желтой обложкой, в парикмахерской листал, — рыбу вон одну тоже все сказкой считали, а пару лет назад в дальней стране ее и поймали! И вообще, да кто он таков, чтоб решать, есть ли сомовьи девчонки, нет ли их, коли сроду никого не видел, кто б побывал на дне Миссисипи и живым оттуда вернулся?..

На следующий день Хоп сам на рыбалку идти вызвался, Люсинде и понукать не понадобилось.

Решил — а попытаю-ка я снова удачи на Пароходной Излучине! Пришел к доку, видит — нет никого, сразу на душе полегчало. Забрался на док, в точности как вчера, полчаса проторчал, все ждал, не случится ли что, а потом удочку отложил, а гитару подобрал — надо ж как-то время скоротать.

Только «Полночный стон» до середины доиграл — слышит, а возле пирса словно рыбина огромная плеснула. Глянул он, чтоб, значит, понять, отчего шум-то, — и такое увидел, еще бы чуть — и бренчалку свою в воду б уронил.

Футах в ста от дока голова человеческая из воды высунулась. Охнул Хоп от изумления, дыхание занялось, а голова-то и ушла снова в илистую воду, тихо ушла, и кругов на том месте не пошло. Минуты не прошло — задергалась Хопова леска, да так сильно — чуть удочку в реку не уволокло.

Пятнадцатифунтового сома притащил в тот вечер домой Хоп, Люсинда восхищается, а он молчит про то, что на реке видел. Ровно подсказал кто — что б оно такое ни было, там, на Пароходной Излучине, держи-ка ты это при себе!

На третий-то день Хоп и леску в воду забросить не позаботился. Понял уже, что эту тварь речную все к доку тянет. Точно не светляки, которых он как наживку использует, черт подери.

Подобрался он к самому краю причала, аккуратненько, разболтанных да дырявых досок остерегаясь. Сел, ноги с причала свесил. Поразмыслил, посомневался с минутку, а потом и решил — лучше «Грязных вод» тут не выбрать.

И вот в точности как тогда, только до середины песни дошел — а оно, чудо это, и выплыло. У Хопа сердце-то колотится, аж дух захватывает, а он играть себя заставляет. Не хочет спугнуть, значит. Как первую песню закончил, не остановился, сразу на «Пони блюз» перешел.

Сначала, пока играл, на струны глядел, старался вид сделать, что, дескать, и не замечает, слушает ли его кто. Но уж на «Вокруг луны» не сдержался, рискнул, поглядел в сторону этой самой — а она прямо внизу, под ногами его болтающимися! На него уставилась, а глазища — огромные, черные, вроде как одни зрачки.

Поразился Хоп — до чего сомовья девчонка на человека походит. Сэмми-то такого нарассказал, он и вообразил незнамо что, рыбину в парике кудрявом, а тут — нетушки. Дьявол, да в церкви бабенкам до этой — как до небес!

Губастая она, конечно, по-рыбьи, и рот огромный, жуть, а вместо носа — две щели, но если на этом не заострять — нет, ДАЛЕКО не уродина. Волосы, правда, нечесаные — кошмар, и в кудряшках растрепанных чего только не напутано — водоросли, моллюски живые, все на свете. А что там ниже плеч — в воде не видать, только жабры и заметил, как они у самой шеи открываются да закрываются.

А глядит-то сомовья девчонка на него как — Хоп только и засмеялся в душе. Рыба она наполовину, нет ли — а уж таких вот выражений у женщин на рожицах Хоп навидался, это да. Крепко, похоже, зацепил он деваху эту, а теперь — самое, значит, время ее подмаслить.

Заглянул Хоп сомовьей девчонке в самые глаза, усмехнулся.

— Ну, привет, рыбонька. Послушать, как я играю, пришла?

У сомовьей девчонки мечтательность с лица слетела — удивилась вроде. Оглядывается, смущается, словно и как сюда попала — невдомек, а потом назад метнулась, ни дать ни взять — дельфин на хвосте.

— Не уплывай! Пожалуйста! — кричит Хоп, руку протянул, чтоб ее только остановить.

И ведь скажи на милость — не уплыла сомовья девчонка, назад повернула, разглядывает его с интересом, а сама плещется себе в Миссисипи, то туда, то сюда, ну точь-в-точь — малышка в бассейне на дворе.

— Нечего тебе меня бояться, рыбонька, — заулыбался Хоп по-доброму. — Уж не обижу. Может, еще малость для тебя поиграть? — И гитару поднял, ей показал.

Девчонка сомовья поняла. Закивала радостно, руку мокрую вытянула, пальцем перепончатым в гитару тычет. Еще пуще Хоп заулыбался — сделайте одолжение, с того самого места «Вниз по реке» начал, где раньше остановился.

Когда солнце садиться стало, у Хопа руки прямо отваливались, по пальцам кровь текла. Сыграл сомовьей девчонке понемножку из всего что умел — блюзы, блюграсс, хонки-тонки, песни ковбойские, даже колыбельных парочку — надо ж было узнать, что сомовьей девчонке понравится, а что — нет. Оказалось — на блюзах она прямо помешанная, оно и понятно: блюз-то ведь не где-нибудь — на берегах Миссисипи рожден!

Отложил он наконец гитару, девчонка сомовья нырк — и прямо в мутную воду. И минуты не прошло — из воды огромаднейший сом вылетел, как из пушки выпущенный, и на причал плюхнулся. Подобрал Хоп бьющуюся рыбину, да головой-то покачал.

Сказал:

— Благодарю, конечно, только не этого мне надо. — Бросил рыбину обратно в реку, вынул из кармана доллар серебряный, двумя пальцами зажал, покрутил, чтоб под солнцем закатным заблестел. — Хочешь, чтоб еще для тебя играл, — и мне дай чего хочу, а я, милая, вот этого желаю.

Тут девчонка сомовья снова на поверхность всплыла, так на монету и уставилась, а после опять нырнула. Хоп стоит, с ноги на ногу переминается. Минута прошла, две — от сомовьей девчонки ни слуху ни духу. Может, пережал он малость, слишком рано давить на нее стал?

И вдруг ему что-то в самую грудь стукнуло — тяжелое, мокрое, на доски упало, зазвенело металлом. Наклонился Хоп, поднял кружочек чеканный, а руки так и трясутся. Грязь да ил с монеты отер — а она не серебром отливает, блеском золотым светится!

Охнул он от радости — и тотчас озираться стал, уж не заметил ли кто его удачи, но нет, на причале он — один-одинешенек, то есть ежели только людей, конечно, считать. Вот ведь счастье какое привалило!

И все это — за песенку несчастную.

Лето, стало быть, шло, а Хоп на Пароходную Излучину и вовсе зачастил, на утренней заре приходил, до вечерней сидел, а уходит — в карманах мокро, да зато не пусто. Иногда, конечно, в доке Сэмми Херкимер рыбачил, тут уж хочешь не хочешь — жди, пока старый хрен уберется, но это редко когда случалось, а обычно — не о чем печалиться.

Люсинде, ясно, поначалу ох и подозрительно стало, с чего это он вдруг рыбаком заделался, но видит — домой приходит, духами от него не пахнет, воротник проверяла — в помаде не вымазан, ну и успокоилась — чем бы дитя ни тешилось. Не знала Люсинда про банку из-под «Фолджерса», у гаража зарытую, золотыми да серебряными монетами набитую, и про сумку побрякушек золотых, что в поленнице за домом спрятана, тоже не ведала. А с какой это радости Хопу ей про богатство свое тайное рассказывать — чтоб пытать начала, откуда взял да что там поделывал?

Ну да, Люсинде хоть словцо про сомовью девчонку шепни — к завтрему весь Флайджар, от стариков глухих до детишек малых, на причале выстроится, на всем на чем хошь играя, банджо ли, гармошке ли губной, — чтоб только к удаче чужой примазаться. Нетушки, коли Хопа спросить, так мало ему радости без нужды счастью своему вредить!

А как не останется у Рыбоньки (так он ее прозвал) чем за песни платить, выкопает он свою банку кофейную, подхватит рюкзачок, от золотишка едва не лопающийся, — и вперед, в большой город, в Джексон там или Гринвилл. Черт, да чего там — в Чарлстон можно податься или в сам Нью-Орлеан! Да какая разница куда, главное, чтоб дамочки были помоложе да пошикарнее, не то что во Флайджаре хреновом, и чтоб пивом по воскресеньям торговали. Судя по тому, как Рыбонька во время последних концертов себя вела, и гадать особо не надо — скоро поскребыши хвостом сметать станет, ежели можно так выразиться.

Дерганая стала, нервничает, то пугается чуть что, лягушка квакнет — а она уже на дно, то глазищами своими уставится, поцелуйчики воздушные посылает. Он, Хоп, может, и не очень образованный, но уж в бабах-то он разбирается, черт подери, изучил, а Рыбонька сейчас — типичная бабенка, у которой с монетой туговато становится.

Пошел Хоп на Пароходную Излучину — а сам твердо решил: все, последняя это его серенада для сомовьей девчонки и последний денек во Флайджаре, в дыре проклятой. Золото у него уж есть, а впереди, в широком мире, небось где-то и слава ждет, стоит только руку протянуть.

Посмотрел Хоп на небо, на тучи серые поморщился. С самого утра дождик льет, то припустит, то прекратит, а уж как тропинку развезло единственную, что к причалу на Пароходной Излучине ведет, — жуть. Противно, конечно, в грязи по колено барахтаться, но, может, оно и неплохо — в такие поганые деньки можно не беспокоиться, не шныряет ли кто поблизости.

Хоп ремень от гитары поудобнее через плечо перекинул да и пошел поскорее к берегу. Ну вот, значит, и причал заброшенный, скользкий, дрянь, а что ж делать — сел поудобней на краешек, привык уже, ноги над водой свесил и заиграл «Посади на могилке моей цветы».

Вот сейчас Рыбонька появится. Всплывает на поверхность ярдах в пятнадцати, стоит ему заиграть, потом поближе подбирается, замирает, глядит, как птичка, змеей зачарованная. Ох, знает он такие взгляды, навидался у дамочек, когда на танцульках играл. Ясно, скажи он слово — Рыбонька в крапиву кинется, да что там — в огонь жгучий войдет!

Закончил он первую песню, глаза на воду скосил — а сомовья девчонка отчего-то ждать себя заставляет. Задумался Хоп — может, не слышит она его? Он же не знает, где она живет — хотя сильно похоже на то, что далеко от Пароходной Излучины не заплывает. Может, мелодию сменить, черт ее знает, мало ли, может, ей «Хлопковые поля» не покатили? Сменил — нет, не показывается. Хоп еще сильней призадумался — видать, точно завязывать пора. Заиграл «Подпрыгнул дьявол» — уж из самых ее любимых.

Под ногами у него всплеск раздался, прямо под водой — разглядеть можно — фигура возникла, за столбом причальным прячется. Ухмыльнулся Хоп понимающе: роберт-джонсоновы блюзы — они на баб прям как колдовство действуют, ноги там у бабы или хвост — без разницы.

Позвал:

— Что это вдруг застеснялась, лапонька? Выплывай, дай хоть на личико твое поглядеть!

Возле пирса вода просто пузырями пошла, все равно как закипела. Хоп возьми да и наклонись. Глядит вниз, в мутную воду, ноги в воздухе болтаются.

— Эй, Рыбонька, это ты?

Быстро все случилось — только сердце захолонуло. Тварь чешуйчатая со ртом разинутым, зубами острыми наполненным, вылетела и челюстями, как капканом стальным, ноги Хопа и ухватила. Всего-то раз вскрикнуть и успел, тонким звериным криком захлебнуться, когда его, с гитарой вместе, в воду ледяную поволокли.

Сошлись над Хопом грязные воды старушки Миссисипи, и последнее, что он, помирая уж, увидал — девчонку сомовью. Смотрит, как он тонет, а в глазах распухших, зареванных — горе неизбывное.

Народ-то флайджаровский, когда Хоп Армстронг так с рыбалки и не вернулся, на том порешил, что подружку он себе новую завел, издалека, да и сбежал от Люсинды, лучшую долю искать. Хотя и такие были, что подумали — напился наш красавчик беспутный и по пьяной-то лавочке в дыру между досками свалился, утоп. Поболтали, конечно, малость — но на самом-то деле, кому какая, к дьяволу, разница? А пара недель прошла — и другие темы нашлись, о чем в парикмахерской судачить.

Три месяца прошло, как Хоп исчез. Закинул Сэмми Херкимер удочку, а крючок у самого пирса вдруг за что-то и зацепись. Он сперва решил, в водорослях каких запутался. Вытащил, а на крючке — бренчалка Хопова!

Гитара. Та, что дамочек очаровывала, из юбок их вытряхивала, денежки последние из кошельков у них выскребала. Теперь-то на ней все струны полопались, гриф растресканный, полировка вся ободрана, ровно зубами обкусана. Сэмми, инструмент изломанный с крючка снимая, только головой и покачал. Нет, не удивила его находка. Может, в том, что с Хопом бедным случилось, и его вины немного есть. Он ведь парню про сомовьих девчонок рассказал… рассказал, да не все. Про то забыл поведать, отчего это сомовьи девчонки — ЕДИНСТВЕННЫЕ русалочки, что на Пароходной Излучине обосновались.

Ох, парни, одно про них помните — большие они собственницы, а уж ревнивые…

Перевод: Н. Эристави

Сначала только тьма

Сначала только тьма: полная и абсолютная. Ни начала, ни конца. Вечная чернота. Густая, как смола. Тяжелая, как свинец. Заполняющая глаза, уши, нос, горло. Затмевает весь свет, все дыхание, все запахи. Во тьме нет времени. Нет прошлого. Нет будущего. Есть только непрекращающееся Сейчас.

Что-то не совсем темное движется, превращается в почти черное, затем в темно-серое. Темно-серый цвет превращается в несколько серых фигур. Серые пятна становятся светлее. Вместе с ним приходит звук, приглушенный и искаженный, как будто слышимый под водой. Это то, на чем нужно сосредоточиться, то, к чему нужно стремиться.

Серый цвет становится светлее. Темные фигуры движутся внутри него. Звук становится более четким. Серый цвет исчезает. Звук тянется сильнее: это голос. Нет, два голоса. Один низкий, другой высокий. Высокий голос продолжает звучать.

Серый туман тает. Тяжесть, сковывающая конечности и заглушающая чувства, исчезает. С его исчезновением приходят свет, звук, запах, голод.

Нет ни дыхания, ни пульса, ни слов, ни жара, ни холода. Но есть Голод. Голод — единственная острая вещь в притупленном и приглушенном мире. Голод — это вся боль, вся нужда, весь страх. Быть голодным — значит быть пустым, а быть пустым — значит быть в боли, все время. А время — это всегда Сейчас.

Существо опускается на колени. У него есть лицо. Из глаз течет жидкость, рот открыт, когда оно издает пронзительный звук. У него есть запах. Запах, который дает ему название:

Еда.

Голод жжет, крутит, обжигает и режет. Слюна вытекает. Есть только одна вещь, которая заставит агонию Голода утихнуть: еда. Откусывать еду. Пережевывать еду.

Клац. Клац. Клац.

Еда кричит. Кровь струится. Пальцы хрустят под зубами. Плоть — единственная хорошая вещь на свете.

Еще. Еще. Еще.

Еще еды, кричит он и хватает истекающую кровью еду, оттаскивает ее.

Встань. Руки машут, пальцы сжимаются их сводит спазмом. Нетвердые ноги подкашиваются. Простыни путаются. Найти еду. Запах свежей крови делает голод горячее, острее, болезненнее. Истекающая кровью еда рядом. Ее запах распространяется по воздуху, как туман.

Двигайся вперед. Иди на запах крови. Выйди за дверь. Иди по коридору. Красный туман плывет по лестнице. Еще шаг. Мышцы ног скрипят, как деревянные. Еще шаг. Лица предметов выстраиваются вдоль лестницы. Выглядят как еда, но не пахнут как еда. Еще шаг.

Истекающая кровью еда лежит на диване. Она стонет, раскачивается взад и вперед. Кровь на полу.

Кап. Кап. Кап.

Еда смотрит вверх. Рот открывается. Звук выходит наружу. Крик: Ричард. Что-то значит. Но что? Неважно. Все, что имеет значение — это голод. Ешь. Двигайся быстро. Голод.

Клац. Клац. Клац.

Кровь. Плоть. Тепло. Горячая. Солёная. Хорошо. Ешь. Всё. Зубы клацают. Челюсти сжимаются. Ешь. Еда кричит, борется и истекает кровью. Плоть отрывается, как мокрая бумага. Жуй. Еще. Продолжай жевать.

Что-то тяжелое ударяет в плечо. Шея слишком жесткая, чтобы повернуться. Повернись всем телом. Другая еда вернулась. Крики. Моника. Что-то значит. Но что?

Другая еда хорошо пахнет. Запах вызывает Голод. Голод жжет, колет, душит и причиняет боль. Ешь. Кусай. Плоть и кровь.

Клац. Клац. Клац.

Другая еда бросает оружие и убегает. Повернись назад. Истекающая кровью еда стонет, но не двигается.

Ешь быстро. Быстрее.

Челюсти двигаются. Кусай. Рви зубами и рукой. Хорошо. Больше. Расколи кости. Живот полон. Голод прекращается. Боль уменьшается и исчезает. Стой и смотри. Жди.

Крошечная искра, едва мерцающая, борется с темнотой, а затем резко оживает, пылая жаром и огнем, бросая свет во все углы. Все, скрытое темнотой, проявляется в одной обжигающей вспышке, как фотографии, сделанные во время грозы.

На диване лежит изуродованный женский труп. Губы, веки и кожа лица содраны. Она неузнаваема, если не считать обручального кольца, родственного кольцу на моей руке, которое прикреплено к руке, лежащей на крючковатом ковре у моих ног.

В углу шипит телевизор. Топор лежит на полу, где его уронил мой рыдающий брат. В зеркале над камином отражается бледный, впалый упырь, лицо которого размазано кровью, между скрежещущими зубами застряли куски сырой плоти, из левого плеча торчит искореженный кусок хряща и крови. Я инстинктивно отшатываюсь в страхе при виде такого отвратительного существа в моей гостиной. Затем я понимаю, что это единственное, что я могу видеть в зеркале.

Боль от голода — ничто по сравнению с ужасом. Воющая, кричащая агония, которая приходит от осознания того, что ты не просто мертв, а действительно в аду. Я пытаюсь закричать, но все, что получается, это низкий, хриплый стон, похожий на шум ветра в трубном органе, на котором я играю в нашей церкви.

О, Боже! Моника! Господи, Господи, Господи, что я наделал? Святой Боже, помоги мне! Помоги мне!

Тьма возвращается, на этот раз навсегда, и гасит пламя. Свет умирает, и мир снова поглощает тень. Лучше забвение ходячих мертвецов, чем ясность проклятия.

Истекающая кровью пища дергается и начинает подниматься. Это больше не еда. Улови запах пищи. Следуй за ним. Мышцы ног напряжены. Трудно идти. Выйди по запаху из дома. Солнечный свет жжет глаза. Впереди фигуры. Много, много фигур. Еда? Нет. Фигуры движутся слишком медленно и слишком плохо пахнут, чтобы быть едой. Фигуры — это не еда.

Улови запах еды. Слюна заполняет рот. Двигайся в сторону запаха. Непища следует за мной. Одни идут медленно и скованно, другие — быстро, как еда.

Голодные. Нужно добраться до еды. Сначала нужно добраться до еды. Первым.

Еда стоит на блестящей металлической штуковине. Еда держит палку. Кричит. Eм. Налетайте, ублюдки. Налетайте. Не-еда шаркает и кренится вперед.

Голоден. Так голоден. Хватай еду. Вцепись когтями в еду. Ешь. Кусай. Плоть. Палка взрывается, разбрызгивая мозги не-пищи. Кровь не-пищи неприятна на вкус. Не-пища сзади толкает не-пищу впереди ближе к еде. Все голодны. Все хотят откусить первыми. Палка снова взрывается.

Еда кричит, когда не-еда стаскивает ее с верхушки блестящей металлической штуковины. Крики становятся громче. Запах крови. Толчок вперед. Голод наступает. Хватай еду. Так много рук. Трудно быть первым с одной рукой. Вырвать кусок кишки у меньшей не-пищи. Меньшая не-пища шипит, хватает кусок печени у более слабой не-пищи. Ешь. Еда затихает. Голод прекращается.

Идти. Больше ходьбы. Искать еду. Натыкаться на не-еду. Идти. Идти по запаху еды. Свет становится темным. Идти. Следить за едой. Наступает голод.

Клац. Клац. Клац.

Зубы погружаются глубоко. Еда кричит. Еще больше не-пищи прибывает, чтобы есть. Отталкивают в сторону. Еда разрывается на куски. Хватают за ногу. Более крупная не-пища хватает ту же ногу. Тянет. Тяни сильнее. Большая не-пища кусает руку. Не больно. Нет крови. Не отпускает. Ешь бок о бок. Голод прекращается. Идти. Больше ходьбы. Темнота сменяется светом.

Всплеск.

Посмотри вниз. Вода. Песок. Вода до лодыжек. Вода уходит. Посмотрите вверх. Синева. Широкая, пустая синева. Никакой еды. Никакой не-еды. Только синева. Темнота немного отступает, позволяя пощекотать память:

Бег босиком по пляжу.

Моника?

Стою и смотрю на голубую пустоту. Вода доходит до икры. Свет сменяется темнотой. Вода доходит до бедра. Луна. Вода доходит до бедер. Вода уходит. Выплыть вместе с водой.

Смотри в воду. Пузырьков нет. Скрести по песку. Скрести по камням. Плавать. Появляются фигуры. Серебро. Щелкающий звук. Фигуры толкают тело. Еда? Хватаюсь за возможную еду. Слишком медленно. Возможная еда исчезает.

Появляется большая форма, очень большая. Круг. Еда? Большая форма движется быстро. Зубы погружаются глубоко; много-много зубов. Челюсти трясутся взад и вперед. Черная кровь заливает воду. Большая форма уплывает, оставляя за собой кишки и кровь.

Плыви. Смотри на небо. Темнота сменяется светом, темнота сменяется светом, темнота сменяется светом. Плыви… Крошечные формы пищат. Пернатые формы кричат. Клюют в лицо. Еда? Кусается. Пернатая форма кричит в тревоге и улетает с глазом. Свет превращается в темноту, свет превращается в темноту, свет превращается в темноту.

Сверни на берег. Вода, песок во рту и в носу. Дыхания нет. Крошечные, блестящие твердые формы появляются из песка. Ковыряй лицо когтями. Нет век. Нет глаз. Нет губ. Нет языка. Тьма.

Звук. Приглушенные песком и гнилью. Голоса. Один высокий. Один низкий. Запах еды.

О, боже, это то, о чем я думаю?

Будь осторожен.

Приходит голод. Колющий, жгучий, удушающий, стреляющий голод, хотя живот нечем кормить. Нет передышки для проклятых.

Не волнуйся. Он обезглавлен.

Клац. Клац. Клац.

Перевод: Грициан Андреев

Больше, чем человек, меньше, чем обезьяна

— Я буду скучать по тебе.

Услышав эти слова, она скромно опустила глаза, но украдкой все-таки посматривала на него. Именно так она смотрела на него в первый день занятий, когда они сидели в аудитории и слушали лекцию доктора Орсона о сравнительной зоологии. Этот взгляд сразу же сказал ему, что она останется для него единственной и неповторимой на всю жизнь.

— Но не так сильно, как я буду скучать по тебе, — отозвалась Зира с озорной улыбкой. — Тебе и вправду необходимо уезжать?

— Приглашение принять участие в экспедиции профессора Таркина — великая честь для меня. И если он прав в том, что Южная долина — это первоначальный Сад, описанный в Священных свитках, колыбель цивилизации обезьян, то для меня его обнаружение станет великолепным началом научной деятельности.

— То же самое ты говорил и по поводу якобы обнаруженной гробницы Цезаря, которая оказалась бесполезной древней развалиной.

— Пусть археология и называется наукой, но в ней всегда есть место ошибкам и неточностям. Тебе и самой пора это понять. Но тебе не о чем беспокоиться, — добавил он, кладя руку ей на плечо, чтобы приободрить.

— Тогда чего ты ждешь? Поцелуй свою подружку на прощанье, и в седло! Остальные уже ждут нас у ворот города! — раздался скрипучий голос.

Корнелиус в раздражении надул щеки, оглянувшись на профессора Таркина. Пожилой шимпанзе сидел на лошади с другой стороны низкого заборчика из необожженной глины, отмечавшего границы родительского дома Зиры. С его седла свисали большие походные мешки, сзади было прикреплено скатанное одеяло. Рядом с профессором стояла гнедая кобыла самого Корнелиуса точно с таким же снаряжением. Она терпеливо ожидала своего хозяина.

— Ты слышал профессора, — сказала Зира, прикасаясь рукой к подбородку любимого и прижимаясь к нему мордочкой.

Так они долго стояли, коснувшись бровями, закрыв глаза и вдыхая запах друг друга перед разлукой.

— Не волнуйся, Зира, — прошептал Корнелиус, прерывая объятья. — Я буду осторожен, обещаю.

— Надеюсь, вы понимаете, насколько вам повезло, молодой шимпанзе, — не удержался от замечания профессор Таркин. — Зира — замечательная девушка. Красивая, умная, из хорошей семьи, если, конечно, мне так позволено выражаться.

— О да, сэр, — сказал Корнелиус, взбираясь в седло. — Когда я рядом с ней, нет обезьяны счастливее меня.

Когда они вдвоем повернулись и поехали по мощеной улице к воротам Города обезьян, Зира подбежала к калитке и крикнула:

— Лучше привезите мне его обратно в целости и сохранности. Слышите меня, дядюшка Таркин?

Пожилой шимпанзе испустил сдавленный смешок, отчего раздулся его горловой мешок, и, не оборачиваясь, приподнял руку в знак прощания.

На двенадцатый день странствий…

— Быстрее, Корнелиус! — крикнул Фаусто. — Оно догоняет!

Корнелиусу не обязательно было оглядываться через плечо, чтобы убедиться в правоте своего товарища-студента. Он слышал за собой разгневанное рычание зверя и хруст ломаемых массивным телом ветвей.

Не прошло и суток с тех пор, как члены экспедиции пересекли последний скальный гребень и увидели распростершуюся перед ними плодородную, покрытую густой зеленью равнину, которую пересекала сверкающая лента реки, берущей начало у горного водопада. Тогда Корнелиусу показалось, что это самое прекрасное место на свете. Но хотя Южная долина с ее укромными лощинами и густыми рощами и сохранилась в первозданном виде, в отличие от Запретной зоны, это не означало, что она совсем лишена опасностей. И в этом они с Фаусто очень скоро убедились, отправившись к реке, чтобы пополнить запасы воды для лагеря.

Подхлестываемый ужасом, Корнелиус инстинктивно опустился на четвереньки и принялся отталкиваться от земли не только ногами, но и руками, побежав вдвое быстрее. Впереди он заметил пальму, ствол которой поднимался немного под углом от земли. Не раздумывая лишний раз, он заскочил на дерево, надеясь, что оно окажется достаточно прочным, чтобы выдержать не только его вес, но и вес Фаусто.

— Сюда! — крикнул Корнелиус.

Но, повернувшись, чтобы посмотреть, следует ли его друг за ним, молодой шимпанзе увидел, что Фаусто споткнулся и упал. Без всяких раздумий Корнелиус соскользнул со ствола, чтобы помочь своему товарищу подняться и забраться на пальму, но тут из кустов выскочил преследующий их зверь, вереща во всю глотку.

Корнелиус не раз видел свиней на окружавших Город обезьян фермах, но они сильно отличались от этого дикого существа, покрытого грубым свалявшимся мехом, около двух с половиной метров в длину и килограммов четыреста с лишним весом. Размерами существо не уступало самым крупным и мощным гориллам. Его маленькие глазки-бусинки горели от ярости. Увидев лежавшего на земле Фаусто, зверь тотчас же устремился к нему, наклонив свои острые как кинжалы клыки, с которых капала слюна. Студент испустил крик ужаса, вспугнувший стайку разноцветных птиц, вспорхнувших в ярко-голубое небо.

Корнелиус наклонился вперед в отчаянной попытке ухватиться за Фаусто и подтянуть его к себе, но неудачно. Дикий вепрь махнул головой из стороны в сторону, и полные ужаса крики шимпанзе переросли в булькающее клокотание. Застыв от страха, Корнелиус смотрел, как из горла его друга хлещет кровь. Ему еще никогда не доводилось видеть, как умирает обезьяна. Перехватив взгляд разъяренного существа, он забыл обо всем на свете, кроме Зиры, и с сожалением подумал, что ему больше никогда не придется заключать ее в свои объятья.

Но вдруг из окружающей его густой листвы серебристой молнией выскочило какое-то другое существо, оказавшись между Корнелиусом и кабаном. И тут же раздался рев зверя, горло и грудь которого пронзило деревянное копье. Дикий вепрь пошатнулся, сделал пару шагов назад и рухнул. Из его ран хлестала кровь. Копье проткнуло его в третий раз, погрузившись глубоко в левый глаз.

Испустив пронзительный торжествующий визг, на спину зверя вспрыгнуло странное создание, не похожее ни на какую другую обезьяну из тех, что до сих пор доводилось видеть Корнелиусу. Подняв руку с окровавленным копьем к небу, словно намереваясь проткнуть солнце, оно издало ряд резких гортанных звуков и обнажило пару изогнутых клыков, при виде которых у Корнелиуса дрогнуло сердце.

Несмотря на массивное телосложение, незнакомец был невысокого роста и покрыт серебристо-серой шерстью, гуще всего растущей на плечах и спине. Выдающаяся вперед узкая прямоугольная морда походила на буханку хлеба. Обе стороны большого носа и нависшие над глазами надбровные дуги покрывали пятна краски, похожие на яркие цветы окружающих деревьев. Единственным украшением его было ожерелье из костей и зубов, а единственной одеждой — кожаная набедренная повязка вокруг узкой талии. Но только заметив полуметровый хвост, свисающий между изогнутых ног своего спасителя, Корнелиус догадался, кто же стоит перед ним.

— Ты бабуин! — восторженно воскликнул шимпанзе.

— ЯБаако, — отозвался бабуин, ударив себя по груди кулаком для пущей убедительности.

Его речь походила скорее на глухое рычание, как будто сам этот процесс доставлял ему боль.

— И ты говоришь на языке обезьян!

— Я говорю наши слова! — грубо ответил Баако, скача на трупе поверженного зверя.

Поняв, какое огромное научное значение имеет этот факт, Корнелиус от волнения начал заикаться.

— Н-н-но предполагалось, что в-в-вы вымерли?

— Что такое «вывымерли»? — нахмурился Баако, отчего его брови еще сильнее нависли над глазами.

— Ну, то есть, умерли. Как вот этот бедняга Фаусто, — объяснил Корнелиус, показав на бездыханное тело своего товарища. — Кстати, спасибо, что спас мне жизнь. Меня зовут Корнелиус.

— Жаль, что твой брат умер, — сказал Баако, совершая прижатым к груди кулаком круговые движения. — Но заходить на земли кабана во время гона очень опасно…

— Мой брат? — переспросил Корнелиус, помедлив мгновение. — Нет, Фаусто мне не брат.

— Сестра?

— Нет, и не сестра. Он мой друг.

— Друг? — на этот раз удивился Баако. — У нас таких в племени нет. Только братья и сестры. Отцы и матери.

— Очень… мило, — дипломатично ответил Корнелиус.

— Большим обезьянам тут не место, — сказал Баако, как о чем-то само собой разумеющемся.

Отложив в сторону копье, он вынул из-под набедренной повязки кремневый нож, опустился на корточки и принялся свежевать свою добычу.

— Уходи. Пока не пришел Шака с остальными. Они охотятся, но скоро вернутся.

— Кто такой Шака?

— У него самый большой гарем. Самый молодой.

— Это значит, он ваш вождь?

— Он Шака, — ответил Баако, как будто это все объясняло. — И он не любит больших обезьян.

Корнелиус кивнул и повернулся к потрепанному и окровавленному телу Фаусто.

— Я не могу оставить своего друга здесь. Ты поможешь мне доставить его в лагерь?

Прервав свое занятие, Баако глубоко вздохнул.

— Он точно не твой брат?

Лагерь был разбит на поляне в полукилометре от реки. Одна палатка предназначалась для профессора Таркина, другая — для его помощника доктора Аттикуса, а третья для студентов. Лошади и вьючные животные щипали сочную траву, радуясь отдыху после тяжелого горного перехода.

Доктор Аттикус, почтенный ученый и уважаемый приматолог, сидел на складном походном кресле и чистил свою винтовку. Молодой орангутан по имени Овидий вместе с шимпанзе по имени Квинт готовили обед.

— Интересно, что так задержало Корнелиуса и Фаусто? — полюбопытствовал Овидий. — Без воды мы не сможем ничего сварить.

— Вдруг они заблудились? — предположил Квинт с сомнением в голосе и повернулся к доктору Аттикусу: — Может, нам пойти их поискать?

Старший шимпанзе склонил набок голову и, прищурившись, посмотрел на солнце.

— Проклятье! Я надеялся, что хоть сегодня обойдется без происшествий. Если они не вернутся через час, то нужно будет действительно организовать поиски.

— Вот он! — воскликнул Овидий от неожиданности, указывая на опушку. — Это Корнелиус!

Доктор Аттикус повернулся в указанном направлении и увидел, как из джунглей выходит молодой шимпанзе, таща за собой волокушу из пальмовых листьев и веток деревьев. За ним ковыляло невысокое и на удивление безобразное существо с серебристо-серой шерстью, почти полностью обнаженное, за исключением набедренной повязки.

Доктор Аттикус вскочил так резко, что опрокинул походное кресло.

— Во имя Законодателя — это еще что за тварь с тобой? — воскликнул он, поднимая винтовку.

— Не стреляйте! — крикнул в ответ Корнелиус. — Это друг! К тому же он не тварь, доктор Аттикус. Это бабуин, и он спас мне жизнь.

— Что за шум? — выглянул из своей палатки профессор Таркин. — Аттикус! Опустите ружье, прежде чем вы прострелите себе ногу!

Приматолог нехотя опустил оружие, не сводя глаз с Баако.

— Что случилось с Фаусто? Что этот дикарь сделал с ним?

— Он ничего не делал с ним, — ответил Корнелиус, стараясь сдержать растущее отчаяние в голосе. — Когда мы подошли к реке, на нас напало дикое животное. Баако удалось спасти меня, но Фаусто уже нельзя было спасти. Баако также помог мне соорудить эти носилки, чтобы доставить тело в лагерь. И он был настолько добр, что даже согласился сопроводить меня в лагерь, чтобы я не заблудился в джунглях…

— Овидий! Квинт! Не стойте с раскрытым ртом! Помогите Корнелиусу донести несчастного Фаусто! — приказал профессор Таркин.

Двое помощников суетливо подбежали к Корнелиусу, чтобы освободить того от мрачного груза, а сам археолог подошел к своему самому любимому студенту и похлопал его по плечу.

— Мой мальчик, ты же понимаешь, что это значит? Тебе удалось доказать мою теорию, и при этом без всяких раскопок! Южная долина и есть Сад! Родина больших обезьян, мелких приматов, а также человека! Она не исчезла в результате давней катастрофы, как не исчезли и бабуины! Мой молодой друг, когда мы вернемся, твое имя будет высечено в мраморе!

Похвала профессора Таркина заставила Корнелиуса покраснеть от гордости. С этого дня он навсегда войдет в анналы истории, и его имя будет с благоговением произносить каждое будущее поколение обезьян.

Но долго гордиться ему не пришлось.

Баако недоуменно свел брови.

— Большие обезьяны ичеловек никогда не жили в этой долине. Только бабуины. Племя сбежало в это место через долгое время после Великого огня, сделавшего прежнюю землю Запретной. Теперь это наш дом, но это не Сад.

Выражение восторга слетело с лица профессора Таркина, сменившись гримасой раздражения.

— Что значит «сбежало»?

Баако не ответил на вопрос, а только понюхал воздух.

— Вы должны уходить, — сказал он настоятельным тоном. — Прямо сейчас.

— Кто ты такой, чтобы приказывать нам, что делать, мартышка? — презрительно фыркнул доктор Аттикус. — Ты хоть понимаешь, с кем гово…

Не успел он закончить, как его грудь проткнуло копье. Изумленный шимпанзе некоторое время смотрел на свою рану, прежде чем рухнуть на землю, словно мешок с мокрым бельем.

— Бежим! — крикнул Баако, хватая за руку Корнелиуса. — Здесь Шака!

Бабуин утянул шимпанзе обратно к деревьям, подальше от поляны, где был разбит лагерь. Вместе они скрылись за упавшим стволом.

В воздухе замелькали другие копья, сопровождаемые дикими криками, которые словно доносились одновременно со всех сторон и ниоткуда, как будто их издавала сама долина. Им стонами вторили Овидий с Квинтом, несколько раз пронзенные смертоносным оружием.

Выглянув из-за ствола, Корнелиус увидел, как профессор Таркин бежит к лошадям у дальней стороны поляны. Одна из вьючных лошадей заржала от испуга и встала на дыбы, перебирая передними ногами в воздухе. В нее немедленно воткнулись копья — в спину, в горло и в открывшееся брюхо. Пока смертельно раненное животное падало на землю, профессор Таркин вскочил на своего непривязанного чалого жеребца, обхватив его шею обеими руками. Тот тут же рванул с места и скрылся в густом подлеске. Через пару секунд лошадь с всадником скрылись из виду, как будто их целиком поглотили джунгли.

Корнелиус перевел взгляд на обагренную кровью поляну, на которую вышел отряд из десятка бабуинов. Все они более или менее внешностью и украшениями походили на Баако, за исключением двух, вооруженных деревянными копьеметалками, что и объясняло смертельную скорость и меткость их атаки. Впереди важно выступал крупный самец с пышной серебристо-серой гривой — несомненно, их вожак. Корнелиус нисколько не сомневался, что это и есть тот самый пресловутый Шака. Вождь-бабуин подошел к распростертому телу доктора Аттикуса и выхватил карабин из охладевших рук шимпанзе, сначала понюхав заряженное оружие, а затем заглянув ему в ствол.

Один из других бабуинов настороженно зарычал, показывая на что-то на земле. Шака отбросил в сторону винтовку, которая так и не выстрелила, и посмотрел туда, куда показывал его подчиненный. К своему ужасу Корнелиус увидел, что в том месте среди стоптанной травы лежит Овидий. Квинт погиб мгновенно во время налета, но орангутану не так повезло, и он лежал, издавая стоны и сжимая руками торчавшее из бока копье. Шака зарычал и кивнул. Другой бабуин испустил пронзительный крик, от которого кровь сворачивалась в жилах, и размахнулся палкой с привязанным к ее концу большим камнем. Овидий в ужасе взвизгнул и поднял окровавленную руку в тщетной попытке защититься от удара. Закусив губу, бабуин-воин обрушил дубинку на череп раненой обезьяны, раскроив его, словно спелую дыню.

По сигналу Шаки остальные воины принялись обыскивать лагерь, дружно ухая и крича. Корнелиусу оставалось беспомощно наблюдать за тем, как разлетаются на клочки дневники Корнелиуса, как летят во все стороны медицинские принадлежности и как с треском, словно яичная скорлупа, разламываются ящики с научным оборудованием доктора Аттикуса.

— Беги в лес, пока они не увидели тебя, — прошептал Баако.

Но не успел Корнелиус двинуться с места, как Шака обернулся и проревел:

— Баако! А ну приведи сюда эту обезьяну!

Молодой бабуин вздрогнул и опустил глаза, поглядывая на Корнелиуса.

— Нет, Шака! — сказал он, с вызовом потрясая головой. — Эта обезьяна не опасна для племени!

Верхняя губа Шаки поползла вверх в знак озлобленности, обнажив пару острых клыков.

— Она и другие пришли сюда, чтобы выследить нас! Они хотят увести нас обратно в цепях, как делали это раньше!

— Это неправда! — сказал Корнелиус, поднимаясь и отряхивая грязь со своей оливковой туники. — Мы даже не знали, что бабуины существуют до сих пор, и тем более не знали, что они живут в этой долине! Мы пришли сюда с научными целями — исследовать истоки цивилизации обезь…

— Обманщик! — проревел Шака, приближаясь к Корнелиусу. — Ты пришел, чтобы забрать нас! Вот почему ни одна большая обезьяна не должна покинуть эту долину!

— Нет! Большая обезьяна говорит правду, — отрывисто проговорил Баако, вставая между Корнелиусом и Шакой. — Большие обезьяны думают, что мы умерли! Нам не нужно прятаться от них! Не нужно соблюдать Закон!

— Отступник! — выкрикнул Шака, бросаясь на Баако.

Молодой бабуин не подался назад, а наоборот, прыгнул вперед, вереща во все горло. Другие члены племени сгрудились вокруг них, так же громко вереща, что только усиливало какофонию.

Два бабуина били и царапали друг друга, вырывая клочки шерсти. Корнелиус слышал, что люди могут биться между собой до смерти, сражаясь за пищу или за самку, но никогда не видел, чтобы так же дрались и обезьяны. При виде такой первобытной жестокости его одновременно охватили страх и возмущение, даже несмотря на то, что его собственная жизнь висела на волоске.

Пронзительно заверещав, Шака швырнул Баако на землю — такого удара было бы достаточно, чтобы лишить соперника сознания. Когда вождь бабуинов перевел на него свои налитые кровью глаза, желудок Корнелиуса сжался от ужаса. Спасаться бегством было слишком поздно, да ему и некуда было бежать. Даже если бы Шака не догнал его в два прыжка, на него набросились бы остальные бабуины, отрывая ему руки и ноги. Перед внутренним взором шимпанзе промелькнуло лицо Зиры, и он пожалел о том, что вообще оставил ее.

— Большие обезьяны нам не братья! — прорычал Шака, обнажив клыки, с которых капала слюна.

Но едва он сделал шаг к Корнелиусу, как Баако неожиданно приподнялся и воткнул свой кремневый нож в ногу вождя, перерезая бедренную артерию одним резким движением.

Шака снова испустил пронзительный крик, на этот раз в агонии. Силы стремительно покидали его с каждым биением сердца и каждым выплеском крови. Поднявшись на ноги, Баако, шатаясь, подошел к отброшенной Шакой винтовке и взял ее за ствол, повернувшись к упавшему на колени вождю.

— Нет! — крикнул Корнелиус. — Сейчас этого не нужно!

Баако, казалось, совершенно не слышал его. Он размахнулся и изо всех сил ударил деревянным прикладом карабина по голове Шаки, после чего нанес еще несколько резких ударов. Морщась от отвращения, Корнелиус смотрел, как Баако превращает голову своего соперника в кровавое месиво. Хотя Шака и был виновен в смерти его друзей и едва не убил его самого, Корнелиус, как цивилизованная обезьяна, не привык к такой жестокости, и он не находил удовольствия в том, чтобы наблюдать за гибелью своего врага. Среди больших обезьян сама идея убийства себе подобных считалась отвратительной, и это был один из их самых строгих и неукоснительно соблюдаемых ими запретов.

Вопли и уханье других бабуинов мгновенно затихли, как только кровь Шаки разлилась по поляне. Воины обменивались настороженными взглядами и тихо гудели, раскачиваясь взад-вперед. Баако повернулся к ним, держа окровавленную винтовку над головой, и поставил одну ногу на тело бывшего вождя.

— Эта обезьяна под моей защитой! — рявкнул он, указывая на Корнелиуса. — Понятно?

Сгрудившиеся вокруг него бабуины закивали, соглашаясь с новым вождем.

— Коджо! Чука! Отнесите тело Отца в деревню для похорон.

— Зачем ты убил своего отца и спас меня? — взволнованно спросил Корнелиус.

— Он делал по-старому, — ответил Баако, наблюдая за тем, как его братья поднимают тело Шаки за руки и за ноги. — Я делаю по-новому.

Деревня бабуинов располагалась километрах в пятнадцати от поляны, и если бы его не привели туда ее обитатели, Корнелиус ни за что бы не заметил ее сам. В отличие от глинобитных строений Города обезьян, дома, в которых жили бабуины, представляли собой постройки на деревьях, соединенные между собой веревочными мостами и лестницами. В целом поселение походило на птичьи гнезда, соединенные паутиной и подвешенные метрах в пяти над землей. Среди деревьев бабуины были в безопасности не только от диких кабанов, считавших эту землю своей, но и от пещерных медведей, обитавших в соседних горах и спускавшихся к реке в поисках рыбы.

Сразу же по прибытии Баако заявил всем жителям о том, что теперь он новый вождь, что было встречено без всякого возражения с их стороны. К новому вождю тут же подошли самки из гарема его предшественника и принялись усердно вычесывать его мех на виду у всей деревни.

Для Корнелиуса такая публичная демонстрация самых интимных действий также была непривычна. Пока гораздо меньшие по размерам самки с бурым мехом, в отличие от серебристого меха самцов, выискивали гнид в шерсти своего повелителя, он, покраснев, смотрел в сторону. В Городе обезьян каждый вид старался прикрыть свое тело, бабуины же расхаживали почти голыми, совершенно не скрывая своих ярко-красных задов. Но это зрелище нисколько не возбуждало его, а только лишний раз заставляло вспомнить о Зире. Если он раньше только ужасно скучал по ней, то теперь искренне боялся, что потерял ее навсегда. Ему оставалось только надеяться на то, что профессору Таркину удалось покинуть долину, и что теперь его наставник находится на пути к цивилизации. Впрочем, Южная долина располагалась далеко от самых удаленных границ больших обезьян, как минимум в четырех днях пути до ближайшего гарнизона. Если Таркин и выбрался из долины, то прежде, чем он отправит кого-то на подмогу своему ученику, пройдет немало времени.

С наступлением ночи бабуин по имени Коджо отвел Корнелиуса на небольшую платформу с гамаком и низким столиком, на котором лежали свежие фрукты, свернутые пальмовые листья с поджаренными личинками и бутыль из тыквы, наполненная пальмовым вином. При виде угощения желудок Корнелиуса жалобно заворчал, напомнив ему о том, что шимпанзе ничего не ел с предыдущего вечера. Пока он с удовольствием поглощал сочные плоды папайи и сладкое манго, к нему присоединился Баако, на груди которого теперь красовался костяной амулет вождя.

— Тебе по вкусу наша пища?

— Да, спасибо, — ответил Корнелиус. — Но мне все равно хотелось бы вернуться в Город обезьян.

Баако беспокойно заерзал и почесал за ухом.

— Старшие помощники Шаки, мои дядья и братья, признали меня новым вождем. Они также согласились с тем, что тебе не нужно причинять вреда. Шака делал по-старому. Я делаю по-новому. Сегодня я многое изменил, но если я позволю тебе уйти, то они выйдут против меня.

— Почему бабуины настолько боятся больших обезьян? Шака сказал что-то о том, что ваши предки сбежали от моих. Что это значит? Я не припомню, чтобы в истории было время, когда наши виды враждовали с вашим.

Баака глубоко вздохнул и взял кусок фрукта со стола, повертев его в руках.

— Именно из-за больших обезьян мы и оказались в этой долине. И поэтому бабуины сегодня убили твоих… друзей. Поэтому же я приказал своим братьям разыскать шимпанзе, который убежал на лошади. Того, кто говорил, что это место — Сад.

И он не совсем был не прав. Давным-давно, еще в Саду, большие обезьяны, бабуины и люди мирно жили бок о бок. Затем люди подожгли Сад и опустошили его. Мирза пределами Сада стал враждебным, в нем скрывались опасности, о которых раньше никто не знал. Из-за этого ваши предки объявили нас макаками. Они сказали, что мы больше, чем люди, но меньше, чем настоящие обезьяны. Это значит, что мы должны служить обезьянам, а не править вместе с ними.

— Они что, сделали вас рабами? — в недоумении спросил Корнелиус, ужаснувшись одному этому предположению.

— Они пытались, — ответил Баако с некоторой гордостью в голосе. — Но бабуинов не так легко покорить. Мы восстали против больших обезьян. Было много огня и крови, и многие-многие бабуины были убиты за то, что посмели восстать. Когда большие обезьяны поняли, что им нас не покорить, они решили нас уничтожить. Те, кто выжил, сбежали в горы и долго шли, пока не нашли эту долину. С тех пор мы живем здесь в мире, но боимся, что настанет день, когда большие обезьяны решат вернуть нас в свой город и заковать нас в цепи. Поэтому мы соблюдаем Закон. Сегодня я изменил Закон, но я не смею его нарушить. Вот почему тебе нельзя возвращаться домой.

— Баако, мне очень жаль, что мои предки так жестоко поступали с твоими, но я уверяю тебя, что с тех пор многое изменилось. Большие обезьяны теперь не такие плохие. Благодаря учению Законодателя мы стали более просвещенными. Я понимаю, почему ты хочешь держать меня здесь, но мне здесь не место! Я ценю все, что ты сделал для меня, но я должен вернуться домой. К тому же меня там кое-кто ждет — тот, кто значит для меня все.

— Твоя самка?

— Да… то есть, нет. Не совсем.

— Твоя сестра?

— Да ну тебя, что за вопросы?! — воскликнул Корнелиус, закатывая глаза.

Он не сразу понял, что издаваемые Баако звуки — это смех, но, поняв, улыбнулся в ответ. Всегда приятно разделить шутку с другом.

В последующие дни Корнелиус оказался в двусмысленном положении одновременно почетного гостя и пленника. Ему позволяли передвигаться без ограничений, но при этом следили за каждым его шагом. Куда бы он ни пошел и что бы ни делал, его постоянно сопровождал державшийся чуть поодаль один из помощников Баако.

Поначалу его расстраивало постоянное наблюдение, но со временем он понял, что стал первым археологом, оказавшемся в уникальном положении, и может изучать цивилизацию, которую давно считали вымершей. Вместо того чтобы откапывать ее окаменевшие останки, он может наблюдать за ней своими глазами, не строя отвлеченных догадок по поводу того, каким было ее повседневное существование.

К своему удивлению он обнаружил, что, несмотря на эпизодические вспышки гнева, бабуины представляют собой сплоченное, связанное тесными узами сообщество, и главной их целью было обеспечение благосостояния всего племени, а не отдельных особей. Они не занимались ни земледелием, ни животноводством, но при этом их среда обитания предоставляла им достаточно пищи. Днем взрослые самки и молодежь обоих полов собирали фрукты, орехи и овощи, в то время как взрослые самцы отправлялись на охоту за дичью, иногда в самые отдаленные уголки долины. С наступлением темноты они собирались в деревне, где рассказывали друг другу истории, вычесывали друг друга и играли с детьми. Возможно, самое важное отличие от больших обезьян состояло в том, что все они принадлежали к одному виду, и среди них не наблюдалось соперничества между разными расами, характерного для культуры больших обезьян. В некоторых отношениях Корнелиус даже завидовал их образу жизни.

Какими бы призрачными надеждами по поводу спасения не тешил себя Корнелиус, они развеялись, когда один из отрядов охотников вернулся с останками лошади профессора Таркина. И хотя они не заметили никаких следов всадника, было очевидно, что чалый жеребец стал жертвой пещерного медведя.

Шли дни, и племя постепенно привыкало к тому, что среди них находится шимпанзе. Со временем бабуины даже позволили Корнелиусу играть с их детьми. Каждый вечер к нему приходил Баако, чтобы выпить немного пальмового вина и поговорить о Городе обезьян и о жизни за пределами Южной долины. Вскоре Корнелиус понял, что его новый друг достаточно сообразителен, несмотря на отсутствие формального образования, и его искренне заботит благополучие подданных. Корнелиус решил, что бабуинам Южной долины в общем-то повезло с новым вождем.

Однажды, спустя шесть недель после прихода к власти Баако, Корнелиус исследовал одну из рощиц вместе с группой собирателей, искавших еду для ужина. Стоял прекрасный солнечный день, и небо было ярко-синее, как крылья попугая. Складывая фрукты и орехи в плетеные корзины, самки бабуинов постоянно переговаривались между собой. Молодые бабуины помогали собирать плоды, а совсем маленькие детеныши сидели за спинами матерей в сумках, сделанных из тех же волокон, что и гамаки для взрослых.

Наблюдая за идиллической сценой, Корнелиус мечтал о том, как было бы прекрасно наблюдать за ней вместе с Зирой, и думал, что она сказала бы по этому поводу. В каком-то смысле, проживая в племени Баако, он по-настоящему страдал только от разлуки с любимой. Погрузившись в свои переживания, Корнелиус не заметил, как за его спиной зашелестела листва, после чего чья-то рука сжала ему рот и увлекла в кусты. Корнелиус попытался вырваться и укусил ладонь невидимого похитителя.

— Ох, проклятье! Корнелиус, прекрати! Я же пытаюсь тебя спасти!

— Профессор Таркин? — молодой шимпанзе прекратил борьбу, развернулся и удивленно посмотрел на своего наставника, который заметно похудел, и надбровную дугу которого пересекал свежий шрам; во всем же остальном профессор выглядел вполне целым. — Я думал, вы погибли!

— Я жив. Но не потому, что меня никто не хотел убить, — ответил Таркин, показывая на рану на лбу. — Когда я пытался выбраться из долины, на меня напал пещерный медведь. К счастью, он предпочел полакомиться моей лошадью. Мне пришлось пересекать горы пешком, но все-таки каким-то образом у меня это получилось. Меня, бредящего от лихорадки, нашел в поле один фермер. Он-то меня и выходил. После этого я три дня ехал до ближайшего гарнизона. Понадобилось некоторое время, чтобы убедить стражников в том, что я не безумец.

— Гарнизон? Стражники? — глаза Корнелиуса тревожно расширились.

Откуда-то издалека донесся звук охотничьего рога. Услышав незнакомый сигнал, собиравшие плоды в рощице бабуины как один подняли головы, пытаясь определить, откуда он прозвучал.

— О нет! Нет! — простонал Корнелиус, чувствуя, как его сердце уходит в пятки.

Вздымая листву и землю из-под копыт, из ближайших зарослей в рощицу выскочили лошади, на которых сидели воины-гориллы с саблями и взятыми на изготовку ружьями. Не успели некоторые самки и молодые бабуины понять, что на них напали, как их уже растоптали тяжелые копыта скакунов.

Корнелиус сквозь слезы смотрел, как гориллы в красных доспехах разрубают убегающих матерей с детьми, словно это были всего лишь мерзкие вредители, разоряющие кукурузное поле. Через пару минут буколическая роща превратилась в настоящую скотобойню; предсмертные крики самок и детей разносились по всей долине. Что было еще хуже осознавать, так это то, что через несколько минут сюда устремятся самцы. Но у нескольких дюжин бабуинов, вооруженных только дубинками и копьями, не было никаких шансов выжить в бою даже с небольшим отрядом горилл.

— Прикажите прекратить это безумие! — воскликнул Корнелиус, хватая профессора Таркина за тунику. — Пусть остановятся, пока не поздно!

— Уже слишком поздно, — мрачно ответил пожилой шимпанзе. — И я не мог бы их остановить, даже если бы захотел.

Прежде чем Корнелиус успел сказать что-то еще, в рощицу ворвался отряд бабуинов под предводительством Баако. Размахивая копьями, они обнажили свои клыки в ритуальном знаке вызова. Увидев своего друга, Корнелиус шагнул вперед, надеясь предупредить его, но Таркин схватил его за локоть и потащил назад, в укрытие.

— Что с тобой не так, молодой шимпанзе? — рассерженно пробормотал он. — Неужели ты настолько сблизился с местными дикарями? Пусть с ними разбираются гориллы — это их работа. Если ты угодишь в перестрелку во время твоего спасения, то Зира никогда меня не простит за это!

Воинам Баако удалось по меньшей мере один раз швырнуть копья, сбив с ног одну лошадь с всадником, но их тут же скосили, словно траву серпом. Когда кавалеристы начали стрелять, Корнелиус зажал уши руками, крича от бессилия и наблюдая за тем, как голова его друга разрывается и превращается в кроваво-серую кашу. После этого он упал на колени и зарыдал.

— Клянусь кровью Цезаря! Немедленно встань на ноги, пока тебя никто не увидел, — недовольно сказал Таркин, потянув молодого шимпанзе за шиворот. — И постарайся хотя бы сделать вид, что благодарен за свое спасение!

Обозревая последствия ужасной резни, Корнелиус вдруг понял, что уже совсем не ощущает груз на сердце. Вместо этого он ощущал какую-то странную пустоту, как будто кто-то удалил ему все внутренности. Единственное, на что он был сейчас способен, — это оглядываться по сторонам, осматривать покалеченные тела, качать головой и повторять, будто оглушенный:

— Не нужно было этого делать.

— Не нужно?

Обернувшись, Корнелиус увидел рослого орангутана верхом на коне, облаченного в желтые одежды своей расы. В нем он признал доктора Зайуса, заместителя министра науки и известного члена Национального собрания обезьян. Как и у всех орангутанов, в его глазах читалась не только мудрость, но и суровость.

— Если я не ошибаюсь, эти дикари хладнокровно убили троих, а то и четверых ваших товарищей. Такое нельзя оставлять безнаказанным. Конечно, исчезновение вида всегда прискорбно, но эти бабуины заслужили свою участь. Я бы не стал тратить на них свою жалость.

К ним подошел горилла-офицер.

— Враг ликвидирован, сэр, — доложил он голосом, похожим на стук камней друг о друга.

— Благодарю вас, капитан Урсус, — ответил доктор Зайус, кивнув. — Но для уверенности я бы предложил предать огню всю эту долину. Понятно?

— Так точно, сэр, — ответил Урсус и, повернувшись, крикнул топтавшимся за ним подчиненным: — Вы слышали, что сказал доктор! Сжечь все дотла!

Орангутан поерзал в седле и, наклонившись поближе к профессору Таркину, окинул его недобрым взглядом.

— А что касается вас, профессор, то по возвращении в Город обезьян вас обвинят в ереси. Но, принимая во внимание юный возраст вашего ученика и перенесенные им недавно испытания, подобные обвинения в его адрес выдвинуты не будут.

— С-спасибо, д-доктор Зайус, — заикаясь произнес Таркин, глядя в землю, после чего толкнул локтем Корнелиуса, чтобы тот тоже проявил уважение. Молодой шимпанзе склонил голову, подражая Таркину, но не мог удержаться от того, чтобы не бросить взгляд на лежащий неподалеку труп молодой самки бабуина с почти отсеченной головой — в ее руках был зажат младенец с перебитым позвоночником.

— По вашим глазам я вижу, что вы испытываете кризис веры, мой молодой друг, — сказал доктор Зайус, натягивая поводья и разворачивая свою лошадь. — Пусть увиденное вами сегодня вас не смущает, мастер Корнелиус. Да, Законодатель завещал, что бы ни одна обезьяна не убивала другую обезьяну. Но это не настоящие обезьяны. Это все равно что макаки или мартышки. У них есть хвосты. Даже у людей нет хвостов! Не беспокойтесь, в глазах Законодателя мы не согрешили.

Позже, когда Корнелиус ехал по горам в сопровождении кавалерии, он повернулся, чтобы в последний раз посмотреть на Южную долину, охваченную огнем. Дым от пожарищ поднимался к самым облакам, делая закат кроваво-красным, как в Запретной зоне.

Профессор Таркин прав. Если он не оставил надежду сделать карьеру, то лучше забыть обо всем этом. Баако и другие бабуины мертвы. Все равно он ничего не сможет изменить. Что бы ни представляла собой Южная долина, она не была Садом. Сейчас Корнелиусу хотелось только побыстрее оказаться дома, заключить в объятья Зиру и никогда ее не отпускать. Может быть, когда-нибудь потом ему повезет, и он откроет истинную тайну Сада и происхождения видов. Кто знает — если он наткнется на остатки вида, вымершего тысячелетия назад, то, возможно, даже обнаружит недостающее звено между человеком и обезьяной.

В истории случалось и не такое.

Перевод: Олег Перфильев