Рассказы. Часть 1

Забава

Когда Шоун обнаружил, что он уже в Уэстингси, он различал только мелькавшие перед глазами обрывки дороги, извивающиеся, как гадюки, под хлынувшим ливнем. Бульвар, где он видел пенсионеров, вывезенных на колясках за ранней дозой солнечного света, и туристов с рюкзаками, набитых в вагоны, которые повезут их к Озерам, махал отдельными деревьям, которые казались слишком юными, чтобы выходить одним к серому морю, несущему сотни пенных гребней. Сквозь шум помех и шипение ветрового щитка местная радиостанция советовала водителям не выезжать сегодня на дорогу, и он чувствовал, что ему предлагают шанс. Сняв номер, он сможет позвонить Рут. В конце бульвара он объехал вокруг старого каменного солдата, вымокшего почти дочерна, и поехал вдоль приморских отелей.

Вид был довольно неприветливый. Знак перед самым большим и белым отелем говорил НЕТ, явно потеряв терпение перед тем, как осветить второе слово. Шоун свернул в первую узкую улочку меблированных комнат, из тех безликих, где он останавливался с родителями почти пятьдесят лет назад, но таблички в окнах были столь же негостеприимны. На улицах, которые, как он помнил, состояли из малых отелей, было меньше зданий, и все это были дома престарелых. Пришлось опустить окно, чтобы прочесть знаки на той стороне дороги, и когда он их прочел, правый бок у него уже промок. Ему нужна была комната — сил на возвращение в Лондон не хватит. Через полчаса он выедет на шоссе, около которого ему обязательно надо найти отель. Но он только достиг окраины города и притормозил на развилке, когда увидел руки, закрепляющие объявление в окне трехэтажного дома.

Он прищурился в зеркало, чтобы проверить, что не стоит ни у кого на дороге, потом опустил стекло на дюйм. Объявление либо упало, либо его сняли, но стоянка в конце короткой дорожки была не занята, и над высокой толстой слезящейся стеной висел знак, на котором кусты изо всех сил старались скрыть слово «ОТЕЛЬ». Он зарулил между столбами ворот и чуть не зацепил правую стену здания.

Через окно мало что можно было различить. Слой сетчатых занавесей, а может, и не один, защищал комнату от посторонних взглядов. За тяжелыми сиреневыми шторами, прилипавшими к влажному стеклу, внезапно погас свет. Шоун схватил сумку с заднего сиденья и выскочил на открытую веранду.

Дождь лил все время, пока он давил на медный звонок рядом с высокой дверью. Кнопки в нем уже не было, осталось только гнездо с грязной крестовиной, пружинившей с той же яростью, с которой давил на нее палец. Он не успел взяться за ржавый дверной молоток над нейтральной гримасой щели для писем, когда раздался голос женщины — то ли приветствие, то ли предупреждение — распахнувшей дверь:

— Здесь кто-то есть.

Ей было за семьдесят, но одета она была в платье, которому не удавалось прикрыть пятнистые поганки коленей. Она согнулась, будто вес обвисшего горла тянул вниз ее лицо, такое же белое, как и волосы.

— Вы — «забава»? — спросила она.

У нее за спиной коридор в два роста Шоуна, оклеенный темными обоями с тисненными лозами, чем-то напоминавшими артерии, вел к главной лестнице, исчезавшей на верхнем этаже. Рядом с женщиной стоял длинноногий стол, заваленный смятыми проспектами местных аттракционов; над ним висел на стенке таксофон без номера на диске. Шоун пытался сообразить, действительно ли это отель, когда его огорошил этот вопрос.

— Я — кто?

— Не беспокойтесь, комната вас ждет. — Она хмуро посмотрела ему за спину и встряхнула головой, как мокрая собака. — И обед с завтраком ждут всякого, кто успокоит вот этих.

Он решил, что это относится еще к той ссоре, которая началась или возобновилась в комнате, где уже зажегся заново свет, погашенный на его глазах. Потеряв счет ссорам, с которыми ему приходилось иметь дело в детском саду в Хэкни, где он работал, он не видел, почему здесь должно быть иначе.

— Попытаюсь, — сказал он и пошел в комнату. Комнату, несмотря на ее размер, заполняли всего две женщины — одна, дышавшая так глубоко, как широко было ее розовое платье; она пыталась подняться из кресла с помощью узловатой палки и рухнула обратно, покраснев, и ее компаньонка, тощая женщина в жакете от темно-синего костюма и юбке от серого, которая суетливо отходила от выключателя полистать страницы телевизионного журнала перед тем, как быстрее белки из мультфильма в телевизоре начать дергать шнур бархатных занавесов, каковое действие, как решил Шоун, должно было убрать извещение из окна, что бы оно ни значило. Обе женщины были точно не моложе той, что ему открыла, но он не дал этому факту себя обескуражить.

— В чем проблема? — спросил он, и тут же вынужден был добавить: — Я не слышу, когда вы говорите обе сразу.

— Свет мне в глаза бьет, — пожаловалась женщина в кресле, хотя из шести лампочек в люстре одна перегорела, а другая отсутствовала. — Юнити все время его зажигает, когда я смотрю.

— Амелия весь день смотрит свои мультики, — ответила Юнити, ткнув в телевизор и начав постукивать пальцами по креслу. — А я хочу посмотреть, что в мире делается.

— Не дать ли нам теперь Юнити посмотреть новости, Амелия? Если это не то, что вы любите смотреть, вы не будете возражать против включенного света.

Юнити посмотрела на него злобно, а потом зарылась у себя в декольте в поисках предмета, которым в него запустила. Успев его перехватить, он определил, что это пульт от телевизора. Юнити бросилась у него этот пульт выхватывать, и когда появился диктор с войной у него за спиной, Шоун отступил. Он еще задержался, закрывая дверь, пока пытался решить, чем скрыты пейзажи на стене — туманом или пылью, когда человек у нею за спиной буркнул:

— Выходите быстрее и закройте дверь!

Он был слишком тощим для своего костюма, серого, под Цвет редким волосам. Несмотря на озабоченный взгляд красноватых глаз и постоянное пожимание плечами, будто в попытках избавиться от дрожи, он сумел выдавить улыбку в достаточной степени, чтобы показать часть зубов.

— Ну-ну, Даф сказала, что вы с ними разберетесь, и так оно и вышло. Можете остаться, — сказал он.

Среди вопросов, которые Шоун пытался решить, был и тот, почему этот человек кажется ему знакомым, но порыв дождя такой сильный, что полилось из-под входной двери, сделал предложение человека неотразимым. — Вы имеете в виду на ночь?

— Это как минимум, — начал свою речь менеджер и повернулся к сгорбленной женщине. — Даф проведет вас наверх, мистер?..

— Шоун.

— Как его зовут? — спросила Даф, будто собираясь его объявить.

— Том Шоун, — ответил Шоун.

— Мистер Томсон?

— Том Шоун. Том — это имя.

— Мистер Том Томсон.

Он мог бы заподозрить шутку, если бы не ее серьезнейший вид, и потому он обратился к менеджеру.

— Мне расписаться?

— Позже, не берите в голову, — ответил менеджер, отступая по коридору.

— А плата…

— Комната и стол. Условия всегда такие.

— То есть вы хотите, чтобы я…

— Устраивайтесь, — сказал менеджер и исчез за лестницей куда-то, откуда пахло неизбежным обедом.

Шоун почувствовал, что сумку сняли у него с плеча. Даф избавила его от груза и шагала по лестнице, то и дело поглядывая, идет ли он за ней.

— Он навсегда куда-то ушел, мистер Снелл, — сказала она и повторила: — Мистер Снелл.

Шоун подумал, не приглашение ли это ответить шуткой, но тут она сказала:

— Не беспокойтесь, мы знаем, каково это — забыть свое имя.

Она сказала, что это он путает, а не она. Если бы она не скрылась из виду, ответ его был бы так же резок, как нахлобучка воспитанникам, которые слишком ребячатся. Над средним этажом лестница склонялась к фасаду дома, и Шоун увидел, как неожиданно далеко зашло здесь запустение. Наверное, в этой части дома никто не жил, потому что коридор был темен и наполнен затхлым запахом. Взявшись за перила для скорости, он тут же понял, что по липкости они мало чем уступают обсосанному леденцу. Добравшись до верхнего этажа, он разозлился, обнаружив, что запыхался.

Дафна остановилась в конце коридора, освещенного — если такое слово подходит — редкими лампочками в стеклянных цветах, растущих из стен. Тени подчеркивали обои.

— Вот тут будете вы, — сказала Даф, толкая дверь.

Рядом с окошком под желтеющей лампочкой ишилик, уходил вниз почти до ковра, коричневого как грязь. Углом стояла узкая кровать напротив гардероба и ночного столика и умывальника под мутным зеркалом. По крайней мере на полочке возле умывальника был телефон. Даф отдала ему сумку, когда он вошел в комнату.

— Вас позовут, когда настанет время, — объяснила она.

— Время? Время…

— Обеда и веселья, тупица! — сказала она с таким резким смехом, что уши вздрогнули.

Она уже прошла полкоридора до лестницы, когда он решил к ней обратиться.

— А ключ мне не полагается?

— Он будет у мистера Снелла. Мистера Снелла, — напомнила она и ушла.

Надо будет позвонить Рут, как только он высушится и переоденется. Где-нибудь здесь должен быть туалет. Он закинул сумку на плечо, придерживая пальцем, и вышел в сумрак коридора. Не успел он пройти пару шагов, как над краем пола высунулась голова Даф.

— Вы нас не покидайте.

Дурость, но он почувствовал свою вину.

— Только в туалет схожу.

— Это там, куда вы идете, — сказала она достаточно твердо, чтобы это была команда, а не совет, и тут же исчезла в дыре лестницы.

Не может быть, чтобы она имела в виду соседнюю комнату. Когда ему удалось уговорить липкую пластиковую ручку повернуться, он увидел за дверью комнату, очень похожую на его собственную, только окно было в покатой крыше. На кровати в сумерках, уже переходящих в темень, сидела фигура в голубом детском комбинезоне — плюшевый медведь с большими черными рваными глазами, а может, без них. Кровать следующей комнаты была усыпана фотографиями такими размытыми, что едва можно было разглядеть улыбки на каждой из них. В следующей комнате кто-то было вязал, но, видно, отвлекся, поскольку один рукав розовато-лилового свитера был вдвое больше другого. Каждый рукав был пришпилен к кровати вязальной спицей. Теперь Шоун был возле лестницы, за которой была задняя часть дома, такая же темная, как та секция нижнего этажа. Наверняка Даф ему сказала бы, если бы он шел не по той стороне коридора, а помещение за лестницей не было так заброшено, как казалось: из темноты пискливое бормотание, чей-то голос выговаривал жалобу так быстро, что слов было почти не разобрать, молясь с такой силой, что, казалось, даже не делает пауз на вдох. Шоун быстро миновал перила, окружающие три стороны лестничного колодца, и открыл дверь, которая была сразу за ними. Здесь был туалет, а те пластиковые шторы, которые кто-то задернул, — наверняка душ. Он отодвинул дверь локтем, и занавески душа шевельнулись, реагируя на его присутствие.

И не только они. Когда он дернул изношенный шнур, чтобы зажечь лампочку без абажура, откуда-то со стороны душа донеслось приглушенное хихиканье. Закинув сумку на крюк у двери, он раздернул шторы. На поддоне душа стояла на четвереньках голая женщина, такая худая, что не только ребра были видны, но и форма ягодичных костей. Она глянула вытаращенными глазами поверх расставленной узловатой руки, потом опустила руку, открыв широченный нос, в пол-лица, и радостно ощеренный беззубый рот, и выпрыгнула из душа. Не успел он отвернуться от сморщенных грудей и болтающегося бородатого живота, как она уже выскочила наружу. Слышно было, как она вбежала в комнату в темном конце коридора, выкрикивая что-то вроде «теперь ты» или «теперь тебе». Он не понял, предназначены ли эти слова ему. Внимание его отвлекло то, что дверь была без засова.

Он оставил туфли в углу под петлями и сложил на них промокшую одежду, потом прошел босиком по липкому линолеуму к душу. Поддон был холоден, как камень, и просел с громким треском не меньше чем на полдюйма, когда Шоун встал в него под слепой медный глаз душа. После поворота скрипнувших кранов вода пошла сначала, будто дождь забрался в дом, но быстро стала такой горячей, что пришлось прижаться к холодной кафельной стене, чтобы достать до кранов, и только он успел снизить температуру до терпимой, как задергалась ручка двери.

— Занято! — крикнул он. — Здесь занято!

— Моя очередь.

Голос звучал так близко, что рот говорящего, наверное, был прижат к двери. Ручка застучала еще неистовей, и Шоун крикнул:

— Я недолго! Десять минут!

— Моя очередь.

Это был уже другой голос. Либо говоривший понизил тембр, чтобы устрашить Шоуна, либо там было их больше одного. Шоун потянулся к мылу в выступе кафельной плитки, но ограничился только водой, заметив, что мыло покрыто седыми волосами.

— Подождите там! — крикнул он. — Я уже почти кончил. Нет, не надо ждать, приходите через пять минут!

Стук ручки стих, и не менее одного тела стукнулось в дверь с мягким шлепком. Шоун отдернул шторы как раз вовремя, чтобы увидеть, как его одежда разлетелась по линолеуму.

— Прекратите! — рявкнул он и услышал, как кто-то убегает — то ли человек с серьезной инвалидностью, то ли не меньше двух человек стукаются в стены, устроив драку в коридоре. Хлопнула дверь, потом еще раз — или это была другая. К тому времени он уже Вышел из-под душа и взял единственное банное полотенце с шаткой стойки. Из полотенца выскочил паук с ногами как длинные седые волосы и телом размером с ноготь большого пальца и спрятался под ванной.

Своего полотенца у Шоуна с собой не было. Он собирался одолжить его у Рут, Взяв полотенце за два угла на вытянутых руках, он встряхнул его над ванной. Когда оттуда больше ничего не выпало, он вытер волосы и все тело как можно быстрее. Расстегнув сумку, он вытащил одежду, которую припас на ужин с Рут. Запасных туфель у него с собой не было, и когда он попытался надеть те, в которых пришел, в них хлюпнула вода. Собрав мокрую одежду и туфли, он положил их на сумку и быстро прошлепал к себе в комнату.

Ткнув дверь коленом, он услышал за ней звуки: прерывистый вздох, еще один, и голоса, льющиеся в темноту. Не успев пересечь комнату и сунуть сумку и мокрую одежду в шкаф, который, как и вся мебель, был привинчен к стене и к полу, он услышал вливающиеся в дом голоса. Наверное, прибывшая на автобусе группа — прерывистые вздохи издавали пневматические двери и тормоза. Пока что, судя по опыту, появление наплыва жильцов ничего привлекательного не сулило и только подогрело желание побыстрее поговорить с Рут. Сунув туфли между ребрами еле теплого радиатора, он сел на тощую подушку и поднял липкую трубку.

Услышав гудок, он начал набирать номер. Уже набрав больше половины одиннадцатизначного номера Рут, он услышал голос Снелла:

— Кого вам?

— Междугороднюю.

— Боюсь, из номера это невозможно. Внизу в холле есть телефон. Все остальное так, как вам хотелось бы, мистер Томсон? У меня тут люди приехали.

Шоун слышал их снаружи. Они не издавали звуков, если не считать неуверенного шарканья и приглушенного скрипа нескольких дверей. Можно было только предположить, что им было ведено его не беспокоить.

— Здесь кто-то балуется, — сказал он… — Они готовятся к сегодняшнему вечеру. Должны кое-что сделать, кое-кто из них. Все остальное в порядке?

— В моей комнате никто не прячется, если вы это имеете в виду.

— Никто, кроме вас.

Это уже Шоуну совсем не понравилось, и он был готов явно выразить свои чувства, спрашивая, где его ключ, когда менеджер сказал:

— Значит, скоро мы вас увидим здесь внизу.

Линия отключилась, оставив Шоуна в попытке отреагировать на все последние события недоверчивой ухмылкой. Он пытался поделиться ею со своим отражением над умывальником, но только сейчас заметил, что зеркало покрыто паутиной или трещинами. Эти нити усилили худобу его лица, обесцветили кожу и добавили морщин. Когда он приблизил лицо, чтобы убедиться, что это всего лишь иллюзия, то заметил какое-то шевеление в умывальнике. Предмет, который был длинным седым волосом, торчал из стока и блестел принадлежащим ему телом, продавливая себя прочь в трубу. Шоун напомнил себе переложить бумажник и деньги из мокрой одежды в то, что было на нем, и вышел из комнаты.

Ковер в коридоре был влажен от следов ног, большинство из которых он бы обошел, если бы его не отвлекли звуки из комнат. Там, где был плюшевый медведь, кто-то напевал: «К мамочке иди, резиновый». В следующей комнате голос выводил «Вот где вы все», очевидно, обращаясь к фотографиям, и Шоун был рад, что из комнаты с неряшливым вязанием не доносилось никаких слов, а только пощелкивание, такое быстрое, что казалось механическим. Не пытаясь разобраться в этих приглушенных шумах из комнат с темной стороны коридора, он прошлепал вниз так быстро, что два раза чуть не оступился.

В холле ничего не шевелилось, если не считать заливающегося под дверь дождя. Перед телевизором шло несколько (разговоров, никак друг с другом не связанных. Шоун поднял трубку и сунул в телефон монеты, и его палец застрял над нулем на диске. Может, его отвлекла внезапная тишина, но он не мог вспомнить номер Рут.

Он оттянул ноль на диске до упора, будто это могло подсказать ему остальные цифры номера, и, пока диск возвращался на место, так и случилось. Еще десять поворотов диска наградили его звонком, заглушаемым потрескиванием, и казалось, что весь дом ждет, пока Рут ответит. Понадобилось шесть пар звонков — дольше, чем ей надо, чтобы пройти через всю квартиру, — пока раздались слова:

— Рут Лоусон.

— Рут, это я. — В ответ на молчание он попытался оживить старую шутку: — Старый безрутный бандит.

— И что дальше, Том?

Он позволил себе надеяться, что она хоть из вежливости засмеется, но раздраженный тон потряс его меньше, чем реакция из холла с телевизором: хихиканье чьего-то голоса, потом еще нескольких.

— Я просто хотел тебе сказать…

— Том, ты бормочешь. Я тебя не слышу.

Он просто пытался, чтобы его слышала только она.

— Я говорю, я хочу, чтобы ты знала, что у меня просто вышел очень плохой день, — сказал он громче. — Я на самом деле думал, что должен приехать сегодня.

— С каких пор у тебя такая плохая память?

— С… не знаю, кажется, с сегодняшнего дня. Нет, честно, ты ведь думаешь про свой день рождения? Я знаю, что я про него тоже забыл.

Волна веселья накатила из холла перед телевизором. Конечно, все там смеются над телевизором, у которого приглушен звук, объяснил он себе, пока Рут ему отвечала:

— Если ты это можешь забыть, ты все можешь забыть.

— Мне очень жаль.

— Мне еще жальче.

— А мне жальче всех, — рискнул он, и тут же пожалел, что выполнил этот ритуал, поскольку это не дало ему ни малейшей реакции от нее, но больше потому, что из холла раздался рев смеха. — Послушай, я просто хотел, чтобы ты знала, что я не пытался тебя подловить, вот и все.

— Том!

Голос был такой сочувственный, как мог бы быть у кровати больного старого родственника.

— Рут, — ответил он, и тут же глупо спросил:

— Что?

— Мог с тем же успехом и пытаться.

— То есть… ты хочешь сказать, что я мог…

— Я хочу сказать, что ты почти это сделал.

— О! — И после паузы, такой же пустой, как было у него внутри, он повторил этот звук. На этот раз не с разочарованием, а со всем удивлением, которое смог собрать, он мог бы дать и третью версию этого звука, несмотря на или благодаря последнему взрыву веселья в холле, если бы Рут не заговорила:

— Я сейчас с ним говорю.

— С кем говоришь?

Не договорив еще до конца, Шоун уже понял, что она говорила не с ним, а о нем, потому что услышал у нее в квартире мужской голос. И тон его был куда теплее дружеского, и голос был существенно моложе.

— Удачи вам обоим, — сказал он менее иронично и более бесстрастно, чем сам хотел бы, и рванул рычаг, вешая трубку.

Из щели вывалилась монетка и плюхнулась на ковер. Среди бешеного веселья у телевизора несколько женщин кричали: «Кому, кому», как стадо коров.

— А он хорош, правда? — заметил кто-то еще, и Шоун попытался понять, что ему делать со своим смущением на грани паники, когда раздался звон, уходящий в темную часть дома.

Это был небольшой, но гулкий гонг в руках у управляющего. Шоун услышал оживленный топот шагов в холле и еще топот наверху. Он замялся в нерешительности, и Даф вынырнула к нему из-за управляющего.

— Давайте я вас посажу, пока не началась суматоха, — сказала она.

— Я только возьму туфли у себя в комнате.

— Вы же не хотите столкнуться с этим старым стадом. Они же мокрые?

— Кто? — спросил Шоун, потом нашел в себе достаточно здравого смысла, чтобы самому с легким смешком ответить на свой вопрос. — Ах, туфли! У меня с собой только одна пара.

— Я вам что-нибудь найду, когда посажу на место, — сказала она, открывая дверь напротив холла с телевизором, и нагнулась еще ниже, подгоняя его.

Как только он вошел за ней, она пробежала через столовую и стала похлопывать по стоящему отдельно столику, пока он не сел на единственный за ним стул. Он был обращен к комнате и был окружен тремя длинными столами, каждое место за которыми было сервировано, как и его собственное, пластиковой вилкой и ложкой. За столом напротив висел бархатный занавес, бессильно шевелясь, когда окна дрожали от дождя. Стены покрывали подписанные фотографии — портреты комиков, которых он не мог узнать, с веселым или забавно-мрачным видом.

— Они у нас все, — сказала Даф. — Они нас поддерживают. Смех — вот что дает жизнь старикам.

Может, это она и не ему говорила, потому что уже выходила из комнаты. Он еле успел заметить, что гравюры на уэльском столике слева нарисованы на дереве во избежание поломок, как ввалились жильцы.

Споры о том, кому входить первому, стихли при виде его. Некоторые из столующихся еле смогли найти свои места, потому что не отрывали от него глаз, глядя куда пристальнее, чем он в ответ. Несколько было таких раздутых, что трудно определить их пол иначе как по одежде, и даже это непросто в случае с наиболее толстыми, у которых лица казались погружены в гнездо из плоти. Контрастом был мужчина столь высохший, что часы без стрелок соскальзывали с его запястья на костяшки пальцев. Юнити и Амелия сидели лицом к Шоуну, и, к его отчаянию, последнее из восемнадцати мест было занято женщиной, на которую он наткнулся в душе, теперь одетой от шеи до лодыжек в черный свитер и брюки. Когда она оглядела его с таким выражением лица, будто никогда не встречала и очень рада, что это наконец произошло, он попытался испытать некоторое облегчение, но в основном он испытывал чувство, что все обедающие, кажется, ждут от него чего-то. Их внимание начинало его парализовывать, когда снова появились Даф и мистер Снелл — из двери за уэльским столиком, которой Шоун не заметил.

Управляющий уставил левый стол тарелками супа, пока Даф подбежала с особо вместительной парой шлепанцев из белой материи, которые, как заметил Шоун, носили все жильцы.

— У нас только эти, — сказала она, бросая их к его ногам. — Они сухие, а это главное. Как вам они?

Шоун при желании мог бы засунуть обе ноги в каждый.

— Честно говоря, я в них малость как клоун.

— Ничего, вы же никуда не собираетесь.

Она сунула его ноги в тапочки и подняла их, чтобы проверить, есть ли у этой обуви шанс не свалиться. Тут же все жильцы разразились смехом. Некоторые затопали в качестве аплодисментов, и даже Снелл выдал мимолетную благосклонную улыбку, когда они с Даф скрылись на кухне. Шоун опустил ноги, что явно было достойно второго взрыва веселья. Оно миновало, когда Даф и Снелл появились с новыми тарелками супа, одну из которых управляющий принес Шоуну. Он опустил тарелку на стол через плечо гостя, а потом опустил руки на его плечи.

— Перед вами Томми Томсон, — объявил он и наклонился к уху Шоуна. — Так годится, правда? Лучше звучит.

В этот момент Шоуна меньше всего заботило его имя. Он жестом показал на пластиковый столовый прибор:

— Вы не думаете, что мне можно бы…

Не успел он попросить металлический прибор с ножом, Снелл двинулся прочь, будто его уносили взрывы радости, которую вызвало его объявление.

— Будьте сами собой, — сказали Шоуну его губы. Ложка была такого размера, какой Шоун размешивал вы чай, если бы доктор недавно не запретил ему сахар. Когда он поднял ее, тут же воцарилась тишина. Он опустил ее в слабый бульон, где не удалось найти ничего твердого, и поднес к губам. Коричневатая жидкость имела вкус какого-то неопределимого мяса и ржавый привкус. Шоун выя достаточно взрослым, чтобы не привередничать насчет еды, которую подают всем. Он проглотил ее, и когда тело его захотело восстать в протесте, он начал переливать в себя ложкой бульон как можно быстрее, в надежде, скорее с ним разделаться.

Едва только его намерение стало очевидным, как жильцы принялись аплодировать и топать. Одни пытались имитировать его стиль поедания бульона, другие демонстрировали, насколько более театрально это умеют делать они, и сидевшие ближе всего к холлу подняли такой шум, что казалось, будто бульканье идет даже снаружи. Когда он с кривой ухмылкой глянул в их сторону, жильцы зафыркали, будто он отколол еще одну презабавную шутку.

Наконец Шоун бросил ложку в тарелку, только чтобы Даф вернула ее на стол с быстротой, не слишком отличающейся от грубости. Пока она и Снелл были на кухне, все остальные глазели на Шоуна, который почувствовал себя обязанным приподнять брови и помахать руками в воздухе. Один из раздутых толкнул другого, и оба они радостно залопотали, а всех остальных свалил неодолимый смех, который продолжался во время доставки второго, будто это была шутка, которую они очень хотели бы, чтобы он увидел. На тарелке оказались три кучки какого-то месива: белая, бледно-зеленая и коричневая.

— Что это? — решился он спросить у Даф.

— То, что всегда, — ответила она будто ребенку или кому-то, вернувшемуся в это состояние. — То, что нам нужно, чтобы поддержать наши силы.

Кучки оказались картофелем, овощами и чем-то вроде фарша с тем же запахом, что у бульона, только сильнее. Он изо всех сил старался есть естественно, несмотря на аплодисменты, которыми эти попытки были вознаграждены. Ощутив тяжесть в животе, он сложил прибор на тарелку, никак не чистую, и Даф тут же склонилась над ним.

— Я закончил, — сказал он.

— Еще нет.

Когда она протянула руки, он думал, что она хочет вернуть ложку и вилку на их законные места с обеих сторон тарелки. Вместо этого она убрала тарелку и начала убирать следующий стол. Пока он старался скрыть свою реакцию на эту еду, жильцы, как он заметил, жадно поглощали свои порции. Тарелки унесли в кухню, и повисла напряженная тишина, нарушаемая только беспокойным шарканьем. Куда бы он ни посмотрел, никто ногами не шевелил, и он сказал себе, что звуки издает Даф, появившаяся из кухни с большим пирогом, покрытым глазурью как памятник.

— Даф снова его сделала, — сказал самый толстый из жильцов.

Шоун решил, что это относится к портрету глазурью клоуна на пироге. Он не мог разделить общий энтузиазм по этому поводу; клоун казался недокормленным и угревато-краснолицым, и не было ясно, что за форму должны образовывать его широко раздвинутые губы. Снелл принес стопку тарелок, на которые Даф разложила куски пирога, разрезав его пополам и при этом отрезав клоуну голову с плеч, но распределение ломтей вызвало некоторые дебаты.

— Дайте Томми Томсону мой глаз, — сказал человек с выпученными красными глазами.

— Ему можно дать мой нос, — предложила женщина, которую он видел в душе.

— Я ему дам колпак, — сказала Даф, что было встречено одобрительным воем.

Выданный Шоуну кусок пирога почти точно следовал очертаниям остроконечного клоунского колпака. По крайней мере, как ему подумалось, это будет уже конец обеда, и ничего такого страшного в пироге быть не может. Он не Ожидал, что у пирога будет тот же неуловимый вкус, что у остальной еды. Может быть, поэтому он, вызвав бурю восторга, закашлялся и подавился. Очень нескоро Даф принесла ему стакан воды, которая, как он обнаружил, имела тот же вкус.

— Спасибо, — тем не менее выдохнул он, и, когда его кашель и аплодисменты вокруг стихли, смог сказать:

— Спасибо, все уже в порядке. Теперь, если вы меня извините, я думаю пойти спать.

Тот шум, что раньше поднимали жильцы, был ерундой с поднявшимся теперь ревом.

— Еще не было забавы, — возразила Юнити, вскакивая на ноги и от нетерпения подпрыгивая на месте. — Спеть надо за ужин, Томми Томсон.

— Никаких песен и никаких речей, — объявила Амелия. — У нас всегда бывает представление.

— Представление! — стали скандировать обедающие, хлопая и топая в такт по движениям палки Амелии. — Представление! Представление!

Управляющий наклонился к столу Шоуна. Глаза его были краснее обычного и мигали несколько раз в секунду.

— Лучше с ними согласиться, а то они вам покоя не дадут, — тихо произнес он. — Ничего особенного им не надо.

Может быть, то, как наклонился к нему Снелл, показалось Шоуну знакомым. Может ли быть, что он управлял этим отелем, когда Шоун останавливался тут с родителями лет пятьдесят назад? Так сколько же ему должно быть сейчас? Шоун не мог сообразить, потому что вопрос был:

— Что они просят меня сделать?

— Ничего особенного. Ничего такого, с чем не может справиться человек вашего возраста. Пойдемте, я вас отведу, пока они не захотели играть в свои игры.

Было неясно, насколько это должно было быть угрозой. Сейчас Шоун был только благодарен, что его уводят от топанья и скандирования. Уход наверх перестал его соблазнять, и бежать к машине тоже не имело смысла, поскольку он только и мог шаркать по ковру, чтобы не спадали тапочки. Так что вместо этого он пошел за управляющим к двери в телевизионный холл.

— Давайте туда, — подтолкнул его Снелл с дерганной улыбкой. — Просто встаньте там. Вот они идут.

В комнате произошли существенные перемены. Число сидений увеличилось до восемнадцати добавкой нескольких складных стульев. Все они стояли лицом к телевизору, перед которым был воздвигнут портативный театр, несколько напоминающий театр Панча и Джуди. Над пустой авансценой поднималась высокая остроконечная крыша, напомнившая Шоуну тот самый клоунский колпак. Слова, которые были когда-то написаны на основании фронтона, давно вылиняли вместе со всеми цветами. Можно было только разобрать «ВХОД ЗДЕСЬ», пока он шаркал к театру, подгоняемый скандированием из холла.

Задником театра служил тяжелый бархатный занавес, черный там, где не отливал зеленоватым. В нем до высоты примерно четырех футов была сделана прорезь. Когда Шоун поднырнул под него, плесневелый занавес прилип к шее. Когда он выпрямился, его охватил запах сырости и затхлости. Локти уперлись в стены ящика, побеспокоив две фигуры, лежащие на полке под сценой. Их пустые тела были вытянуты, они лежали, перепутавшись лицами вниз, будто старались теснее прижаться друг к другу. Он повернул их лицами вверх и увидел, что эти фигуры, с застывшими улыбками и глазами чуть слишком большими для того, чтобы забавлять, изображали мужчину и женщину, хотя на каждом пыльном черепе оставалось только несколько клочков волос. Он заставил себя прикоснуться к этим перчаточным телам, а тем временем жильцы с топотом заполняли зал.

Юнити подбежала к одному стулу, потом, не в силах успокоиться, к другому. Амелия плюхнулась в середину софы и медленно, постанывая, сдвинулась к краю. Несколько особо толстых устроились на складных стульях, что немедленно стало внушать опасения. Наконец рассаживание публики положило конец скандированию, но все глаза были прикованы к Шоуну. За спиной жильцов Снелл показал губами:

«Наденьте их на руки».

Шоун подтянул к себе кукол открытыми концами и растянул выходы, опасаясь появления оттуда обитателей. Они, однако, оказались не обжитыми, и потому он сунул в них руки, пытаясь сообразить, какие из детсадовских рассказов можно адаптировать к этому случаю. Коричневатая материя легко натянулась на руки, почти такая же удобная, как кожа, которую она изображала, и не успел он еще подготовиться, как большие пальцы стали руками кукол, а три соседних пальца поднимали трясущиеся кукольные головы, будто куклы просыпались ото сна. Зрители уже радостно вопили — отклик, от которого, казалось, черепа с кустиками полос поднялись над сценой. Их появление было встречено шумом, в котором все сильнее выделялись заявки:

— Пусть подерутся, как теперешняя молодежь!

— Пусть побегают, как звери!

— Пусть ребенком в футбол играют!

— Пусть головами стукнутся!

Шоун сказал себе, что они, наверное, имеют в виду Панча и Джуди — и некоторое желание смогло подавить все остальные.

— Давайте «Старый безрукий бандит».

«Старый безрукий бандит» превратился в скандирование, и топот возобновился — а руки Шоуна взметнулись на сцену столкнуть кукол. Все, что ему пришлось пережить за этот день, сконцентрировалось в руках, и, быть может, это был единственный способ это избыть. Он кивнул мужчиной, которым стала его правая рука, лысеющей женщине и нетерпеливо каркнул:

— Что значит — «не мой день»?

Он встряхнул женщину и дал ей писклявый голос:

— А какой, по-твоему, день?

— Среда? Нет, четверг… погоди, конечно, пятница. То есть суббота.

— Сейчас воскресенье. Колокола слышишь?

— Я думал, это для нас, свадебные. Эй, что ты там прячешь? Я не знал, что у тебя есть ребенок.

— Это не ребенок, это мой дружок.

Шоун повернул фигуры лицом к публике. Куклы могли бы ожидать хохота или даже стона в ответ на старые шутки — он точно их ждал. Жильцы глядели на него в лучшем случае с интересом. С той минуты, как он начал представление, единственными звуками стали шорох кукол по сцене и голоса, которые он изображал хрипящим горлом. Управляющий и Даф пристально смотрели на него через головы жильцов; казалось, они забыли, как моргать или улыбаться. Шоун отвернул кукол от зрителей, как хотелось бы отвернуться и ему самому.

— Что с нами стряслось? — пискнул он, тряся головой женщины. — Что-то нам нехорошо.

— Ерунда, я все равно тебя люблю. Давай поцелуемся, — каркнул он и заставил вторую куклу сделать два смешных шажка и рухнуть лицом вниз. Громкий треск застал его врасплох, как и то, что от удара его пальцы застряли в голове куклы. Ее неуклюжие попытки подняться даже не надо было изображать.

— Клоунские эти ботинки! — буркнул он. — Как в них можно ходить? Шатаешься в них, как недоразумение.

— А кто ты еще есть? Ты скоро свое имя забудешь.

— Не хами! — каркнул он, не понимая, зачем он вообще продолжает это представление — разве что для того, чтобы разогнать молчание, которое заставляло его вытягивать из себя слова. — Мы оба знаем, как меня зовут.

— Это пока у тебя дырки в голове не было. А теперь ты в ней вообще ничего не удержишь.

— Ха, это ты завралась! Меня зовут… — Он имел в виду куклу, а не себя, вот почему имя оказалось трудно произнести. — Ты знаешь, отлично знаешь. Не хуже меня.

— Видишь, его уже нет, ага!

— А ну-ка скажи, а то я тебя поколочу! — рявкнул Шоун со злостью, которая уже не принадлежала только кукле, и сдвинул ухмыляющиеся головы с треском, будто сломалась кость. Зрители наконец начали аплодировать, но он уже едва ли их замечал. От удара лица раскололись, обнажив верхние фаланги его пальцев, тут же застрявшие в щелях. Неуклюжие тела кукол прилипли к нему, а руки его боролись друг с другом. Вдруг что-то поддалось, и голова женщины отлетела от разорванного тела. Правый локоть ударился в стену театра, и конструкция повалилась на него. Он попытался ее подхватить, и в это время голова куклы подкатилась ему под ноги. Он отшатнулся назад к заплесневелому занавесу. Театр завертелся вместе с ним, и комната опрокинулась.

Он лежал на спине, а дыхание его было где-то в другом месте. Пытаясь не дать передней стенке театра упасть на него, он случайно стукнул себя по виску треснувшей мужской головой. Сквозь просцениум виднелся высокий потолок и доносился одобрительный вой публики. Прошло больше времени, чем Шоуну казалось необходимым, пока некоторые из зрителей приблизились.

То ли театр был тяжелее, чем он думал, то ли он ослабел от падения. Хотя ему удалось стащить куклу с руки, поднять с себя театр оказалось трудно, поскольку кукла лежала у него на груди, как испустивший дух младенец. Наконец Амелия наклонилась над ним, и он с ужасом подумал, что сейчас она на него сядет. Но она протянула руку, которая казалась почти вареной, к самому его лицу, схватилась за просцениум и сняла с него театр. Кто-то подхватил театр и унес, а она схватила Шоуна за лацканы и, несмотря на то что трость ее потрескивала, подняла его с помощью нескольких рук, толкавших его сзади.

— Вы целы? — прохрипела она.

— Все в порядке, — ответил Шоун, не успев подумать. Он заметил, что все стулья снова отодвинуты к окнам.

— Сейчас мы вам покажем, как мы играем, — сказала Юнити у него за спиной.

— Вы это заслужили, — сказала Амелия, собирая обломки кукол и прижимая их к груди.

— Я думаю, я бы…

— Точно, мы так и сделаем. Докажем вам, как мы играем. У кого капюшон?

— У меня! — крикнула Юнити. — Кто-нибудь, завяжите его!

Шоун обернулся и увидел, как она натягивает черную шапку. Когда она надела ее на голову, он обнаружил, что у него опять перехватило дыхание. Когда Юнити опустила поля, оказалось, что шапка предназначена закрывать глаза игрока — скорее как реквизит волшебника, чем как предмет для игры. Человек с часами без стрелок, которые сваливались с руки, туго затянул тесемки капюшона и завязал узлом, потом повернул ее на месте несколько раз, и каждый раз она попискивала от удовольствия. Потом он отпустил ее и отошел на цыпочках назад к остальным у стен, а она еще раз повернулась.

Она стояла спиной к Шоуну — он остался возле стульев у окна, за которым стихал шум дождя. Она устремилась прочь от Шоуна, хлопая тапочками по ковру, потом дернулась в сторону ни к кому в отдельности и наклонила голову. Она была в стороне от дороги Шоуна к двери, где уверенно стояли Даф и управляющий. Надо только обойти эту женщину с повязкой на глазах — и он уже на пути в свою комнату, где можно либо забаррикадироваться, либо взять свои вещи — и к машине. Он двинул ногой внутри тапка, и Юнити метнулась к нему.

— Поймала! Я знаю, кто это. Мистер Томми Томсон!

— А вот и нет! — возразил Шоун со злостью на все, что привело к этому моменту, но Юнити бросилась на него. Схватив его костлявыми руками за щеки, она держала его крепко худа дольше, чем нужно было, чтобы развязать завязки капюшона правой рукой, левой не выпуская и поглаживая его подбородок.

— Теперь ваша очередь ходить во тьме.

— Мне кажется, на сегодня хватит, и если вы меня извините…

Это вызвало бурю протеста на грани возмущения.

— Ты еще не устал, такой молодой, как ты… Она старше тебя, а не безобразничает… Тебя поймали, ты должен играть… Так нечестно.

Управляющий отступил в дверь и вытянутой рукой сделал жест Шоуну, а Даф произнесла одними губами: «Сейчас время стариков». Ее слова и скандирование «Нечестно» вызвали у Шона чувство вины, усилившееся, когда Юнити открыла полные упрека глаза и протянула ему капюшон. Он разочаровал Рут; не следует теперь огорчать этих стариков.

— Хорошо, я буду играть, — сказал он. — Только не вертите меня слишком сильно.

Не успел он договорить, как Юнити натянула ему капюшон на голову и надвинула на брови. Ощущение было как от матерчатых тел кукол. Не успел он даже передернуться, как материя опустила ему веки, и он ничего не видел, кроме темноты. Капюшон прилип к скулам, и тут же быстрые пальцы завязали тесемки у него на затылке.

— Только не сильно… — успел он выдохнуть, когда его завертели через всю комнату.

Как будто его втянуло в воронку радостных воплей и выкриков, но слышался и неразборчивый говор.

— Он со мной баловался в душе.

— А нас он туда не пустил.

— Я из-за него мультики пропустила.

— Ага, и еще он пульт хотел отобрать.

Его так закрутило, что он уже не мог понять, где он.

— Хватит! — крикнул он, и в ответ немедленно наступила тишина. Когда чуть спало головокружение, он понял, что он уже в другой комнате, гораздо дальше в глубину дома. Сквозь тапочки ощущались протертые на ковре дыры, хотя этим трудно было бы объяснить чуть уловимое шуршание ног, окружившее его со всех сторон. Он подумал, что слышит шепот или постукивание какого-то предмета в пустом ящике на уровне головы. Тут в приступе паники, сверкнувшей в капюшоне белой слепотой, он понял, что последнее замечание Дафны предназначалось не ему и вообще никому, кого он здесь видел. Руки его взметнулись развязать капюшон — чтобы увидеть, не где он, а куда бежать.

С таким ужасом он нащупал мертвый узел тесьмы, что не сразу сообразил искать ее свободные концы. Потянув за них, он освободился. Просунув пальцы под край капюшона, он услышал легкие сухие шаги, стремящиеся к нему, и почувствовал что-то, о чем ему хотелось бы думать, что это рука, схватившая его за лицо. Он отшатнулся назад, вслепую отбиваясь от того, что это было. Пальцы напоролись на ребра, такие голые, как вообще не бывает, и просунулись между ними, коснувшись подрагивающего содержимого грудной клетки. Шоун содрогнулся всем телом, хватаясь за капюшон и сдергивая его прочь.

В комнате было то ли слишком темно, то ли недостаточно темно. Она была не меньше той, откуда он вышел, и в ней стояли с полдюжины продавленных кресел, блестящих от влаги, и более чем вдвое больше фигур. Некоторые из них раскинулась в креслах, как небрежные связки палок с гримасничающими масками наверху, но при этом изо всех хилых сил старались хлопать дрожащими ладонями. Даже те, что качались вокруг него, казалось, оставили где-то большую часть своего тела. Все они были привязаны к веревочкам или нитям, блестевшим в полумраке и уводившим его взгляд в самый темный угол комнаты. Там сбилась беспокойная масса — тело с неестественно большим количеством конечностей или груда тел, все более запутывавшихся друг в друге в процессе дряхления. Какие-то, хотя и не все, движения этой массы были как выбросы изнутри конечностей, строящих ее части, или уносящих фрагменты, или протягивающих еще нити к другим фигурам в комнате. Понадобилось усилие, напрягшее мозг, чтобы он смог заметить еще что-то: тонкую щель за шторами, голое окно дальше — слева, очертания двери холла. Когда ближайшая фигура низко поклонилась и Шоун увидел, что то, что осталось от ее глаз, выглядывает из-под волос, кокетливо спущенных на лицо, он бросился к двери холла.

Она отодвинулась в сторону, потому что у Шоуна кружилась голова. Тапочки зацепились за дыру в ковре и чуть не бросили пол в лицо Шоуну. Ручка двери отказалась повернуться в потной руке, даже когда он схватился за нее и второй рукой. Потом она поддалась, и пока пол за спиной зашуршал неуверенным, но явно направленным шарканьем, резко открылась. Он выпал за дверь и неуклюже побежал, хлопая тапочками, подальше от темной части холла.

Все комнаты были закрыты. Если не считать царапанья ногтей в дверь у него за спиной, была тишина. Он пробежал через холл, стараясь не потерять тапочки, не зная почему, зная только, что должен добраться до входной двери. Он сбросил щеколду, широко распахнул дверь и тут же ее захлопнул, вылетев из дома.

Дождь перестал, только с листьев еще капало. Галька блестела, как речное дно. Автобус, прибытие которого он слышал — старый частный автобус, заляпанный грязью, — стоял позади его машины, чуть не касаясь бампера. Отсюда ему не выехать. Он чуть не постучал в окно телевизионного холла, но вместо этого заковылял на улицу, к безмолвным отелям. Он понятия не имел, куда идет, лишь бы подальше от этого дома. После первых же шагов тапочки промокли, и моги все сильнее саднили на каждом шагу, но тут из города показались быстро едущие фары.

Они принадлежали полицейской машине. Она остановилась возле, подмигивая аварийной сигнализацией, и с пассажирского сиденья вышел полисмен в форме, пока Шоун еще не успел слова сказать. Слегка полноватое озабоченное лицо полисмена в свете уличного фонаря имело здоровый розовый цвет.

— Помогите мне, пожалуйста! — взмолился Шоун. — Я…

— Не надо ничего говорить, старина. Мы видели, откуда вы вышли.

— Они меня заперли! То есть мою машину, вот, посмотрите! Если бы вы им только сказали, чтобы они меня выпустили…

С другой стороны подошел водитель, будто пытавшийся перещеголять своего напарника по части заботливого выражения лица.

— Успокойтесь, мы все сделаем. Что это у вас с головой?

— Стукнулся. Ударил по ней… вы не поверите, но это не важно. Все будет в порядке. Мне бы только забрать свои шмотки…

— Что вы потеряли? Это не может быть в доме?

— Да-да, в доме, наверху. Там мои туфли.

— Ноги болят, да? Неудивительно, если вы бродите в таком виде в такую ночь. Эй, возьми его под другую руку. — Водитель твердо взялся за правый локоть Шоуна, и со своим напарником поднял и понес к дому. — Как ваше имя, сэр? — спросил водитель.

— Не Томсон, что бы там они ни говорили. Не Томми Томсон, и не Том, то есть Том, это да, но Том Шоун. Правда же, это не похоже на Томсона? Шоун, а не клоун. Одна девушка всегда говорила, что ей со мной всегда весело, хоть я и не клоун. Я вообще-то к ней сегодня ехал.

Он понимал, что говорит слишком много, а полисмены тем временем кивали, и дом с двумя светящимися окнами — у него в комнате и в телевизорном холле — поднимался и приближался.

— В общем, моя фамилия Шоун. Не Клоун, и не Слоун, и не Стоун. Шоун. Ш-о-у-н.

— Мы поняли.

Водитель потянулся к пустому гнезду кнопки звонка, потом просто стукнул в дверь. Она тут же открылась внутрь, явив стоящего за ней менеджера.

— Этот джентльмен — из ваших гостей, мистер Снелл? — спросил напарник водителя.

— Мистер Томсон! А мы вас обыскались, — объявил Снелл и распахнул дверь пошире. Весь народ из телевизорного холла построился вдоль стен, как зрители на параде. И скандировал:

— Томми Томсон!

— Это не я! — завопил Шоун, беспомощно дергая нотами, пока его шлепанцы не влетели в коридор. — Я вам сказал…

— Сказали, сэр, — успокоительно пробубнил водитель, а его напарник сказал даже еще тише:

— Куда вы хотите, чтобы вас отвели, сэр?

— Наверх, просто…

— Мы знаем, — заговорщицки сказал водитель. В следующий момент Шоуна понесли к лестнице и вверх за ней, с почти незаметной паузой, когда полисмены подобрали каждый по тапку. Скандирование из холла затихло, уступив тишине, которая, затаив дыхание, ждала в темной части дома. Имея полицейский эскорт, Шоун снова обрел уверенность в себе.

— Я теперь могу сам идти, — сказал он, но его только быстрее понесли к концу лестницы.

— Туда, где дверь открыта? — предположил водитель. — Где свет горит?

— Да, там я. То есть не я, в том смысле я, что…

Его внесли под локти в дверь и поставили на ковер.

— Эта ничья больше комната быть не может, — сказал водитель, бросая тапки перед Шоуном. — Ну вот, вы уже здесь.

Шоун посмотрел, куда уставились полисмены с таким сочувствием, что оно повисло в комнате как тяжесть. На фотографию, где он и Рут, обняв друг друга за плечи, на фоне далекой горы. Фотографию вынули из мокрого пиджака и поставили на полку вместо телефона.

— Я же только что ее принес! — возразил Шоун. — Смотрите, она еще мокрая!

Он заковылял через комнату натянуть туфли. И еще не дошел до них, как увидел себя в зеркале.

Он стоял, чуть покачиваясь, не в силах оторвать глаз. Он слышал, как полисмены поговорили вполголоса и отбыли, потом донесся двойной хлопок дверей и звук отъезжающей машины. Не собственное отражение все еще не позволяло ему шевельнуться. Без толку было бы говорить себе, что сеть морщин — это паутина, и волосы уже были не седеющие, а просто белые.

— Ладно, я вижу! — заорал он, понятия не имея сам, кому орет. — Я старый! Старый!

— Скоро, — произнес голос, подобный шипению газа в коридоре; он приближался, и лампы гасли одна за другой.

— Скоро с тобой будет очень весело, — донеслись остатки другого голоса откуда-то из комнаты.

Он не успел заставить себя посмотреть на его источник, что-то на конце остатков руки высунулось из-за двери и выключило свет. Темнота упала, будто ему отказало зрение, но он знал, что это начинается новая игра, и скоро он узнает, будет ли она хуже жмурок — хуже, чем первое липкое прикосновение паутины этого дома к лицу.