Рассказы. Часть 2

В комнате

Когда отец нас бросил, мне было десять лет. Он никому не говорил, что собирается уйти, и никогда потом не звонил, даже письмеца не прислал. Просто как-то утром мы встали, а его не было. Сначала мы не знали, убит он или похищен; вдруг его уволокли пришельцы или спрятали по программе защиты свидетелей? Но когда мама сказала нам, что он забрал свою одежду и любимые компакт-диски, когда через пару дней обнаружила, что он снял деньги с банковского счета (хотя и не все), когда узнала, что он уволился, уведомив работодателя за две недели, — то есть поняла, что он спланировал все заранее, — она усадила нас и сказала просто, серьезным тоном: «Ваш отец ушел из семьи».

Больше она никогда о нем не говорила, и если я или Клара о нем упоминали, она сразу меняла тему.

Несмотря на свою жгучую ненависть к нашему отцу, мама позволила моей сестре и мне держать по одной его фотографии в своих комнатах. Других его фотографий в доме не было — все совместные снимки моих родителей были убраны с глаз долой, зато у меня на комоде красовался отец со мной на плечах, перед муляжом швейцарской горы Маттерхорн в Диснейленде. На этом снимке мне было лет пять. В комнате Клары висела на стене фотография в рамке, на которой папа помогает ей строить на пляже песчаный замок. Не знаю, как Клара, мы с ней никогда этого не обсуждали, но я по прошествии лет стал забывать разные связанные с отцом мелочи: какую он носил обувь, как смеялся, какую еду предпочитал. Его образ в моем сознании осыпался, все больше утрачивая целостность.

Единственное, что четко врезалось мне в память, — это те его слова, произнесенные шепотом ночью и ставшие частью моего сна: «В комнате я исполняю танец».

Я был старшеклассником, когда Лиз Нгуен пригласила меня на танцы в «День Сэди Хокинс». Я был к ней неравнодушен и не сомневался, что тоже ей нравлюсь, подтверждением чему стало это приглашение. Единственная загвоздка состояла в моем неумении танцевать. Как ни стыдно мне было в этом сознаться, я сделал это, чтобы у Лиз была возможность сдать назад.

Но она рассмеялась.

— Думаешь, я сама великая танцовщица? Я тоже нечасто хожу на танцульки. Только взгляни на меня!

Я взглянул. Она, конечно, не была из тех любительниц узких джинсов и выпивки, предпочитающих танцы учебе, но, на мой взгляд, она была чудесной девушкой. Стройная, хорошенькая, педантичная, но не до занудства. По мне, она была гораздо привлекательнее всех остальных девчонок в моем классе.

Но танцевать она, конечно, умела, хотя бы чуть-чуть.

А я нет.

Я сказал ей об этом, и она опять прыснула. Казалось, моя неуклюжесть ее привлекает, а не отталкивает.

— Я тебе помогу, — говорит. — Мы можем практиковаться в моей комнате.

«В комнате я исполняю танец».

От этой мысли я поежился.

— Ты часто… разучиваешь танцы у себя в комнате? — спрашиваю.

— А как же, — ответила она. — Там я могу смотреться в зеркало. Сразу видишь, как выглядишь. — И поспешно добавила: — Чтобы исправлять недостатки, а не чтобы на себя любоваться.

Я улыбнулся.

— Я серьезно! — Она шлепнула меня по плечу.

— Хорошо, — согласился я, — давай попрактикуемся.

Напрасно Лиз скромничала: танцевала она совсем неплохо. Всю следующую неделю мы не меньше часа в день разучивали простейшие па. При всей моей неловкости она сумела научить меня одному медленному танцу, где я просто раскачивался из стороны в сторону, держа ее за руки, и одному быстрому, под песенки: в нем мне надо было стоять почти по стойке смирно.

На неделе, предшествовавшей танцам, мы только мельком виделись в школьных коридорах и несколько раз болтали по телефону: завершалась четверть, было много контрольных работ и домашних заданий, так что на танцевальную практику времени не хватало; правда, я тренировался самостоятельно, перед собственным зеркалом, и как будто добился прогресса. Во всяком случае, решил, что уже не ударю в грязь лицом.

«День Сэди Хокинс» пришелся на пятницу. Танцы устроили вечером в спортзале. Как требовала традиция, «дамы» приглашали «кавалеров». Поэтому Лиз сама купила билеты и заехала за мной с бутоньеркой, которую приколола к моей рубашке. В отсутствие обычного предлога — урока танцев — нам пришлось завести разговор, и я всю дорогу мучился, безуспешно пытаясь подыскать такую тему, на которую смог бы произнести хотя бы несколько осмысленных фраз. У Лиз получалось не лучше, зато она проявляла самообладание и собранность, каких я в ней раньше не замечал. Я чувствовал себя рядом с ней неотесанным болваном. Мы несколько дней не разговаривали, вот я и выпалил от отчаяния:

— Что ты делала вчера?

Я знал, что она, скорее всего, была в школе, а потом вернулась домой, вот и все, поэтому заранее ломал голову над следующим вопросом, но тут она взяла да и ответила:

— В комнате я исполняю танец.

Я замер. Именно это сказал мой отец много лет назад. При этих словах у меня отчаянно заколотилось сердце.

Мы как раз заезжали на школьную стоянку, так что обсуждать ее реплику не было времени. Я даже не был уверен, что мне этого хочется. Я уже стал ее побаиваться и облегченно перевел дух, когда мы вылезли из машины. Тут подъехал «Аккорд» Шэри Стиллман, из которого вышел мой друг Девон, я подошел поздороваться, и мы направились в спортзал вчетвером.

Стоя рядом с Девоном, я наблюдал за Лиз: они с Шэрон взяли для нас пунш.

«В комнате я исполняю танец».

Она двигалась как-то по-другому, с тем самообладанием, которое я заметил еще в машине, и я не мог отделаться от чувства, что теперешняя Лиз Нгуен уже не та, что пригласила меня на танцы две недели назад.

Мы пили пунш и болтали с друзьями, но я все время помнил, что предстоит танец. Когда диджей поставил одну из тех песенок, танцы под которые мы с Лиз разучивали, она схватила меня за руку и потащила в гущу танцующих.

Она танцевала не так, как у себя в комнате, и я не мог за ней поспеть. Я надеялся, что она уймется, вспомнив о моем невысоком уровне, но она завелась не на шутку, поэтому, вытерпев две песенки, я убрался и занял позицию у столов с выпивкой, оставив ее танцевать одну. Она была там одна, без пары, и, наблюдая за ней издали, я видел в ее движениях сумасбродство, даже некое безумие. Это заметил не только я. Постепенно она осталась в одиночестве: остальным стало не по себе находиться с ней рядом, и они посторонились.

Думая о предстоящей дороге обратно наедине с ней в машине, я ощущал неприятное чувство в животе, поэтому попросил Девона и Шэри меня подвезти.

— Ты не собираешься ее предупредить? — спросил Девон, кивая на Лиз, которая никак не могла угомониться на опустевшем танцполе.

— Нет, не собираюсь, — ответил я.

В понедельник Лиз не пришла в школу. Когда вечером я позвонил, чтобы узнать, не приболела ли она, мне ответила ее мать, которая, стоило мне произнести имя Лиз, расплакалась и бросила трубку.

Она так и не вернулась на занятия, хотя ее по-прежнему вызывали на перекличках перед лекциями по общественным наукам, которые мы вместе посещали. Никто из моих знакомых больше ни разу ее не видел.

Я окончил колледж с дипломом по английскому языку. Я хотел стать писателем, но знал, что пока что надо чем-то зарабатывать на жизнь, поэтому нанялся преподавателем в частную школу в Анахейм Хиллз. Учительство мне давалось легче, чем сочинительство, поэтому после своего второго учебного года я бросил делать вид, что пишу роман (раньше я только и твердил об этом всем и каждому). Два с половиной месяца летнего отпуска я потратил на кино, пляж и друзей. Праздник Четвертого июля я провел с матерью и сестрой.

В конце августа я подбирал в магазине школьно-письменных принадлежностей плакаты для классной доски, когда увидел через окно женщину на стоянке: она махала рукой кому-то в магазине. Не узнав ее, я решил, что она машет кому-то другому, но когда вышел с покупками и зашагал через стоянку к своей машине, эта женщина направилась ко мне. Она была непривлекательной, лет пятидесяти, одета во все коричневое, но ее лицо выражало такую целеустремленность, что я ускорил шаг. Такая дамочка вполне могла воззвать к моей гражданской совести или попросить денег, хотя я уже догадывался, что она хочет со мной поговорить, и поставил целью сесть в машину до того, как она меня поймает.

Но цель достигнута не была. Наши траектории пересеклись футах в пяти от багажника моей машины. Она остановилась и уставилась на меня.

— Чем я могу вам помочь? — промямлил я.

— В комнате, — молвила она тихо, — ты можешь написать свой рассказ.

От ее слов я похолодел.

В КОМНАТЕ!

— О чем это вы? — спросил я с наигранной храбростью, покрывшись гусиной кожей.

Она схватила мою руку, перевернула ее ладонью вверх и, прежде чем я успел вырваться, стала писать на моей ладони черным фломастером, которого я раньше не замечал. Через несколько секунд, завершив свое занятие, она зашагала прочь.

— Эй! — крикнул я, но она не оглянулась. Мне и не хотелось, чтобы она оглядывалась.

Я уставился на свою ладонь: что она там накалякала? Как я и боялся (или знал?), это оказался адрес.

В КОМНАТЕ…

Как она узнала, что я хочу стать писателем? Связана ли упомянутая ею «комната» с той, о которой говорил мой отец? Вопросов было слишком много, ответов — ни одного.

Адрес на моей ладони указывал на весьма отдаленное место. Я жил в Анахейме, а улица, название которой красовалось на моей руке, находилась в Лос-Анджелесе. Она упоминалась в выпусках новостей — вероятно, в связи с какими-то преступлениями. Я знал, что непременно отправлюсь туда, чтобы все выяснить. Вместо того, чтобы вернуться домой, все обдумать и попытаться прийти к логическому умозаключению, я решил ехать туда немедленно. Я заправил бак на ближайшей колонке, включил навигатор и помчался по шоссе Санта-Ана на запад.

Улица располагалась в центральной части города, среди небоскребов. Я терялся в догадках, к чему готовиться, и по пути успел навоображать всякого, от склада до богатого особняка и ночлежки. Но навигатор привел меня к одному из типичных для Лос-Анджелеса небоскребов, бетонному офисному билдингу с одинаковыми рядами окошечек — такие часто можно видеть в черно-белых кинофильмах 1940-х годов. Он уступал высотой соседним гигантам из стекла и стали, но все равно был внушительным и, несмотря на почтенный возраст, все еще использовался: через стеклянные двери сновал взад-вперед деловитый люд.

Мне пришлось изрядно поколесить по окрестным кварталам, по улицам с односторонним движением, прежде чем нашлось свободное парковочное место рядом с закрытым итальянским рестораном. У меня не было монет в четверть доллара для паркомата, но он оказался современным, принимающим кредитные карточки, поэтому я заплатил за час стоянки и зашагал по боковой улице к зданию.

Заправляя машину, я переписал адрес со своей ладони на краешек дорожной карты Калифорнии, которую возил в бардачке, на случай, если чернила быстро сотрутся, но они еще были видны, поэтому, войдя в холл здания, я справился с надписью на ладони: комната 511. Пятый этаж, решил я и дождался одного из лифтов.

Коридор на пятом этаже был пуст. Я услышал музыку и пошел на звук. Он доносился, ясное дело, из-за последней двери на этаже, — деревянной, с облупившейся краской, как в любой из квартир в любом жилом доме. На уровне глаз к двери были прибиты три металлические цифры: 5, 1, 1.

Не найдя звонка, я постучал. Никто не ответил, тогда я постучал снова. К музыке примешивались другие звуки, которых я не мог распознать, но дверь мне не открывали. Тогда я повернул дверную ручку — и дверь медленно открылась.

В помещении передо мной было сумрачно, но не темно. Ни окон, ни осветительных приборов. Здесь оказалось гораздо просторнее, чем я ожидал, и было полно народу. Мужчина в блузе рисовал на огромном холсте абстрактную картину. Женщина играла на пианино.

Один из людей был моим отцом.

И он танцевал.

Я застыл в двери, словно к месту прирос. За все прошедшие годы он ни капельки не переменился. Те же волосы, лицо без морщин, даже одет был вроде бы так же, как тогда. Подпрыгивая и вертясь на месте, он узнал меня.

— Я знал, что ты придешь! — радостно воскликнул он.

Мне было страшно на него смотреть. Не только потому, что он не постарел, но и от того, как он танцевал, из-за самих его движений. В том, как болтались его руки, была самозабвенная бесшабашность, хаотическая свобода, которой я никогда в своем отце не замечал. Но не только она. Он неправильно двигался, танцевал не так, как принято: какая-то стихийная, пугающая хореография, какой вообще не должно было существовать. Вот что привело меня в неописуемый ужас!

Лиз Нгуен, как я теперь разглядел, тоже была там и тоже вытворяла нечто пугающее, противоестественное, опровергавшее все, во что я верил. Моя реакция казалась бессмысленной — ведь это был всего лишь танец, — тем не менее я не вру, описывая свои чувства. То, что она выделывала, доводило до крайности то, что она позволяла себе в прошлый раз, когда разогнала остальных танцоров. Это был какой-то нечестивый, мерзкий танец, сопровождаемый улыбкой — ужасающей улыбкой. Как и мой отец, она не повзрослела, оставшись той же семнадцатилетней девушкой, какой была на празднике Сэди Хокинс почти десять лет назад.

Я ждал, что отец скажет мне что-то еще. Мы ведь не виделись с тех пор, как мне было 10 лет, и он, конечно, хотел попросить у меня прощения или признаться, что очень по мне соскучился, что любит меня, что…

Если бы!

Вместо этого он продолжал свой нескончаемый устрашающий танец, даже не глядя в мою сторону.

Как давно это продолжается? Десятилетия? С тех пор, как прозвучали его последние обращенные ко мне слова: «В комнате я исполняю танец»? Тогда можно было подумать, что он давно этим занимается. Как давно — и как часто? Выходит, это не прекращалось с тех пор, как он нас оставил? Он совершенно не постарел. И это все, чем он занят? Он хоть когда-нибудь останавливается? Как насчет сна? И еды?

А он знай себе танцевал, и это зрелище выводило из себя, бесило. Я хотел, чтобы он перестал, чтобы отреагировал на мое присутствие, обнял меня, пожал мне руку, хотя бы прекратил свое нелепое дерганье…

Но он и не думал останавливаться. Мне уже хотелось, чтобы он оступился и упал, раз не было другого способа положить этому конец. Или, еще лучше, свалился с сердечным приступом, схватившись за грудь.

Я желал ему смерти!

Лиз Нгуен продолжала собственный танец, остальные малевали картины, бренчали на музыкальных инструментах, произносили речи. Все были погружены в свои навязчивые занятия.

Рядом со мной возникла та самая непривлекательная особа, которая накалякала на моей ладони этот адрес, — я не заметил, откуда она взялась.

— В комнате, — проговорила она шепотом, — ты можешь убить своего отца.

Отец все танцевал. После приветствия он не сказал мне ни единого словечка, и я ненавидел его за это. Я впервые заметил нечто длинное, похожее на копье, прислоненное к стене справа от меня.

«В комнате ты можешь убить своего отца».

У меня не было намерения его убивать. Привлечь его внимание — вот и все, чего мне хотелось. Я только хотел, чтобы он перестал. Но, взяв копье — всего лишь, чтобы ткнуть его и принудить прекратить этот изматывающий танец, — я сильно, как бейсбольной битой, ударил его по ногам. Несколько секунд назад я хотел только остановить его, а теперь у меня появилось желание сломать ему ноги, и я ужаснулся чувству удовлетворения, которое появилось у меня от его падения. Он распластался на грязном деревянном полу, и я, не дав ему встать, со всей силой ударил его копьем по ногам наотмашь, как палкой. Я наносил удар за ударом, потом перенес удары на его руки, потом на голову. И он умер.

Никто не обратил на это внимания, никому не было до этого дела. Художник знай себе рисовал, Лиз танцевала, все продолжали те свои дела, за которыми я их застал, войдя, как будто ничего не произошло.

Взмокший, тяжело дыша, я швырнул копье на пол.

Женщина со стоянки все еще стояла рядом со мной и указывала на письменный стол у дальней стены, едва видимый в полумраке.

— В комнате ты можешь написать свой рассказ, — произнесла она.

Я выбежал вон. У меня ломило руки и грудь, легким не хватало воздуха, чтобы уберечь меня от обморока, однако я умудрился добежать до лифтовой площадки, ввалился в первый открывшийся лифт, выпал из холла на улицу. Там, согнувшись пополам и уперев руки в колени, я стал глубоко дышать, чтобы успокоиться. Я отказывался думать о происшедшем, о содеянном мною. Отдышавшись, я со всех ног помчался к повороту, потом по боковой улице к своей машине.

Доехав до округа Оранж, я покатил прямиком к своей сестре Кларе, надеясь, что у нее выходной, что она дома. Так и оказалось. По пути я кое-как пришел в себя, кондиционер в машине высушил мой пот, но я все еще не мог понять, что к чему, в голове царил хаос, и Клара почувствовала, что я не в себе.

— В чем дело? — тут же спросила она. — Что случилось?

— Отец! — выпалил я. — Я только что видел отца!

— Ты его видел? — Клара схватила меня за плечи. — Где? Как он выглядел? Ты спросил его, почему он пропал? Почему ни разу не звонил, даже открытки не прислал?

Я не знал, что ей ответить, не знал, что сказать.

— Ты говорил с ним? Что он делал?

Я глубоко вздохнул.

— В комнате, — сказал я, — он исполнял свой танец.