Рассказы и повести

Владислав Крапивин АЛЬФА БОЛЬШОЙ МЕДВЕДИЦЫ (ПОСМОТРИ НА ЭТУ ЗВЕЗДУ) Рассказ

«Вечер бродит по лесным дорожкам…»

Это слова из песни. Самое начало, первая строчка. Она вертится у Альки в голове, потому что вечер и в самом деле бродит по лесу. Очень темный, южный. Черноморский. Запах моря смешался с запахом лесных трав. Звезды горят среди черных веток, будто далекие фонарики. И фонарики в руках у ребят мигают, как пойманные звезды. И все молчат. Лишь трава шелестит да широкие листья кустарника хлопают по ногам, как маленькие ладошки. Да речка журчит.

Кто-то ойкнул: оступился с камня в воду. А речка-то горная, и вода — не то что в море. Впереди сдержанно засмеялись.

Потом чей-то жалобный голос, кажется, Димки Снежкова сказал:

— Эй там, сзади? Поищите пилотку, пожалуйста. У меня ее веткой сняло.

— Подумаешь, пилотку сняло? Не голову ведь!

— Так Марья Александровна завтра и голову снимет, когда будем имущество сдавать.

— А она тебе зачем, голова-то?

Острят. Веселятся. Будто и не грустно никому. Алька тоже при случае может сказать что-нибудь смешное. Только все это так, для виду. Потому что этот вечер — последний.

И сейчас, мигая фонариками, идет восьмой отряд на последний свой «огонек». На маленькую костровую площадку, укрытую в зарослях дубняка.

Здесь нет обычая разводить громадные костры. В некоторых лагерях это любят: запалят в день открытия такой огонь, что хоть пожарный вертолет вызывай! Да в последний день смены такой же. А зато все остальные вечера: линейка, отбой — и в постель. А в «Орленке» не так. Почти каждый вечер собираются у маленького огонька отряды. На своих площадках. Их обступает лес, и каждому отряду кажется, что, кроме них, нет ни кого среди темноты и шепота листьев.

Но Алька знает: если вдруг найти волшебные слова и, разбежавшись, взлететь высоко-высоко, то увидишь берег, усыпанный огненными точками. Будто это и не берег, а море, и в нем отразились звезды. А в настоящем море звезды не отражаются, там расходилась волна. Там стригут темноту громадными голубыми ножницами по граничные прожектора.

Каждая огненная точка на берегу — отрядный костер. Тихо звенят гитары или идет негромкий разговор. Разговоры у всех разные, а песни одни и те же. Орлятские. Можно приземлиться у любого костра, и тебя встретят как товарища и посадят рядом, хотя, может быть, и не помнят даже в лицо.

Но Алька не хочет к другим кострам. Сегодня, в по следний вечер, он хочет быть только здесь. Рядом с Димкой Снежковым, Владиком Бочкаревым, Светой Колончук. И с другими. С теми, кого месяц назад не знал и без кого теперь не может и полдня прожить.

Посидеть вот так, поговорить. Или помолчать. Или спеть. Иногда песня лучше всякого разговора.

Саша Гнездов, лучший отрядный вожатый (в этом абсолютно уверен весь восьмой отряд), берет обшарпанную в походах гитару.

— Ну что, братцы? Приуныли немножко? Это бывает…

Ничего себе «немножко»! Ну ладно…

В общем-то, это и не пионерская песня. Она про геологов и немного про любовь. Но так уж повелось: все огоньки во всех отрядах начинаются с нее. Там есть такие хорошие слова:

Посидим. Разговаривает о чем-то костер. В небе изредка проскакивают огненные стрелки метеоритов. На лицах и рубашках, на Сашиной гитаре — отблески пламени. Ногам тепло от огня, а по спине пробегает холодок.

Димка Снежков шевелит плечами и придвигается к Альке. Алька молча набрасывает на плечи ему свою парусиновую куртку.

— Ты что, мне не холодно, — шепчет Димка. — Я просто так.

— А мне совсем тепло. Я тоже просто так… К тому же это ведь твоя куртка.

— Моя?

— Конечно. Видишь, тут рукав прожженный. Помнишь, мы в походе мою куртку под голову подложили, а твоей укрылись, и на нее уголек упал…

— Точно. А где твоя?

— Я ее Галке Снегирёвой отдал из девятого отряда. Помнишь, когда все в Золотую балку ходили первый раз, Павлик Табаков, маленький такой, в очках, ногу подвернул и они из Галкиной куртки носилки сделали, а Галка потом в ручей свалилась и давай дрожать.

— Это какая Галка? — спрашивает Снежков как-то слишком уж равнодушно. — Их командирша, что ли?

— Ну да. Она из Ленинграда.

— Помню, говорит Димка и почему-то вздыхает.

— Нашел пилотку-то? — шепчет Алька, хотя и так видит, что выловленная из речки пилотка сохнет у Димки на колене.

— Ага… Я из-за значка беспокоился.

Он переворачивает пилотку и показывает приколопый к ней значок: синий, с белым пароходом, красной полоской и золотой надписью: «Волгоград». Димка сам из Волгограда. Этот значок он целый месяц не хотел ни подарить, ни променять. Сейчас он отцепляет его и, неловко навалившись локтем на Алькино колено, начинает прикалывать к Алькиной рубашке рядом со значком «Орленок» и золотистой медалью — тоже орлятской.

Альке больно коленку, но он терпит и даже почти не дышит. Он сейчас и сам готов отдать Димке все на свете.

— У меня шариковая ручка есть, из боевого патрона сделанная, шепчет он. — Только не здесь, а в лагере. Я тебе обязательно подарю.

Света Колончук осуждающе смотрит на них: возятся что-то, петь перестали. Разве можно мешать песне?

…Знаю я, о чем поют ребята:

Это, конечно, про геологов, про их нелегкие дороги. Но сейчас каждый из ребят поет про свой маршрут.

Завтра кому в Москву, кому в Хабаровск, кому в маленькую Покровку, Тюменской области. Димке- в Волгоград, Альке — в Свердловск, Свете — в Минусинск…

Когда-нибудь (и, может быть, уже скоро) люди при думают карманные видеофоны, чтобы в любую минуту, когда захочешь, можно было поговорить с другом, увидеть его лицо. А ракетные корабли, как автобусы, будут за какой-нибудь час переносить человека с Дальнего Востока на Украину. Но пока этого нет. И все понимают что, может быть, никогда больше не увидят друг друга…

А помнишь, Алька, первый день, когда вы только встретились?

…Они только приехали в «Орленок». День стоял бессолнечный, небо казалось предгрозовым, а по горизонту, поднявшись от моря до облаков, медленно проходили смерчи. И море, которое Алька мечтал увидеть ярко-синим и ласковым, жило ожиданием шторма.

Все было незнакомым: дома — длинные и белые, как пароходы; деревья, каких Алька раньше не видел; мальчишки и девчонки, про которых еще неизвестно, что они за люди. Особенно вон тот, рыжеватый, с торчащими на затылке волосками. Кажется, его Димкой зовут. Наверно, очень ехидная личность: вон как хитро поглядывает вокруг…

За деревьями строго и торжественно ударили барабаны, и к пестрой нестройной ребячьей толпе вышел отряд вожатых.

Конечное Алька тогда не знал, кто из них самый лучший, кто из них Саша Гнездов. Они все ему показались почти одинаковыми. Стройные, загорелые. Какие-то сразу в одно время и веселые, и сдержанные. И сразу было видно, что это друзья. Что они рады ребятам.

Они хором сказали притихшим новичкам приветствие, а потом с шутками и смехом «растащили» ребят по отрядам.

Саша собрал отряд на лужайке недалеко от моря. Он не стал говорить о распорядке дня, дисциплине и правилах поведения. Он взял гитару и спросил:

— Кто знает песню «Веселый юнкор»?

Знали многие. Потому что в восьмом отряде собрались юнкоры.

Здесь были те, кто умел писать заметки, стихи и рассказы, умел рисовать и фотографировать. И не только умел, но и любил.

Альку послали в «Орленок» за то, что он лучше всех оформлял дружинную стенгазету. А еще он немножко писал стихи, но про это в школе не знали: Алька стеснялся свои стихи показывать. И в первый день в «Орленке» он не догадывался, что здесь перестанет стесняться и стихи его много раз будут повторять по всему лагерю.

Он многого не знал в первый день. Не знал, что колючий рыжеватый Димка станет его другом, что пасмурное небо к вечеру очистится, что жизнь в лагере будет совсем непохожа на обычный «отдых», когда думают лишь о прибавке в весе.

Эта жизнь закружила его со следующего утра, когда трубы сыграли «Орленок-орленок…» и торжественным выходом барабанщиков открылась линейка.

— Барабанщики, марш!.. — И начинался день.

Было много дел. Были игры, походы, костры, плавание. Было синее море в белой окантовке прибоя. Пограничная тропа в зарослях над обрывом и настоящий автомат на плече. Были песни Саши Гнездова. И было главное дело — газета, которая, хоть лопни, должна выйти три раза в неделю на трех ватманских листах. И такая, чтобы целый день в пионерской комнате дружины «Звездной» толпились читатели.

Алька один раз так умотался с этой газетой, что заснул на листах картона в уголке пресс-центра. Об этом целую неделю со смехом рассказывали в лагере. Ну и что же? Это был хороший смех, без обиды. Ведь газета все равно вышла в срок. И недаром Альке вручили на линейке медаль за юнкоровскую работу…

Но самым-самым главным в этой жизни была постоянная радость и ощущение товарищества. И Алька на писал стихи:

Песни — как страницы дневникам записанного в памяти. Поешь песню — и вспоминаешь дни и дела. Вот эту пели, когда уходили в плавание на теплоходе «Романтик», эта звучала, когда возвращались с лагерной «Зарницы», под эту строили Бруствер Славы — памятник тем, кто погиб, защищая эту землю.

И вот пришла минута для «Звездопада» — песни прощания.

… Эта песня звучит иногда по радио. И у тех, кто был когда-нибудь в «Орленке», в эти мгновения сильнее бьется сердце. Но все-таки по радио эту песню поют не так, как у лагерных костров, и пропускают очень важные слова. А все орлята их помнят:

Она, как яркий горячий огонек, останется в твоей жизни. Как орлятский значок, похожий на маленькое пламя. Как звезда.

Саша отложил гитару и встал.

— Вот что, ребята, я хочу сказать… Жаль расставаться, да? Ясное дело, жаль. Тут, как ни утешай, сколько слов ни говори, ничего не поделаешь. Да и какие бы мы были друзья, если бы расставались без сожаления?.. Конечно, сначала письма будем писать друг другу. Часто. Потом пореже. Потом кто-то совсем перестанет. Дома у каждого свои дела, свои товарищи. Своя жизнь. Но пусть останется между нами ниточка, которая не оборвется никогда… Смотрите: видите созвездие Большой Медведицы?

Подняли ребята головы и сразу отыскали глазами звездный ковш. Это по нему они находили дорогу в лагерь, когда шли с ночной вылазки во время «Зарницы».

— Видите верхнюю правую звезду в чашке ковша?

— Видим…

— Это альфа Большой Медведицы. Мы возьмем ее себе на память… И каждый месяц пятнадцатого числа в десять часов вечера, пусть каждый взглянет на эту звезду и вспомнит друзей-орлят. В этот миг мы всегда будем думать друг о друге. Пускай каждый, глядя на звезду, спросит себя: честно ли я живу? Не изменил ли орлятскому званию?

Алька стоял рядом с Димкой и смотрел на звезду. Ему стало хорошо и спокойно, но грусть его не прошла.

Завтра эта грусть станет еще сильнее. Когда начнут один за другим уходить автобусы. Последний взмах руки, последнее обещание писать каждый день (в этот миг ты веришь, что так и будет). Может быть, ты даже заплачешь. Это бывает. Не только девочки, но и мальчишки плачут иногда при расставании. Тут уж действительно ничего не поделаешь.

Но стоп? Сквозь собственные слезы подумай, Алька, о том, кому сейчас еще горше, чем тебе.

Подумай о вожатом. Тебе повезло: ты и представления не имеешь, что значит остаться в пустом лагере, когда разъехались ребята.

Опустела, замерла звонкоголосая страна. Темный вечер над корпусами. Окна светятся редко-редко, одно из десяти. Где-то бренчит гитара, но не так, как обычно, а потерянно и сиротливо.

Идет вожатый по палатам, мимо кроватей, которые еще, кажется, хранят тепло ребячьих тел. Идет и думает: вот здесь Алёшка лежал, здесь Саша, а здесь Валерка. А здесь маленький Андрейка в первую ночь плакал, по дому заскучал. А это Володина кровать, вон под ней еще шнурок от его ботинка валяется…

Шагает вожатый по палатам, один. Не идет к товарищам. Потому что у товарищей тоже невесело на душе. Каждый вспоминает своих тех, к кому за этот месяц, сердцем прикипел.

Опустел лагерь. На целых три дня. Потом снова придут автобусы, полные шумных незнакомых пассажиров, и все начнется сначала. Ты думаешь, эта мысль утешает вожатого? Не очень. Он полюбит тех ребят так же, как полюбил тебя, и Димку, и всех твоих друзей, но эти ребята не заменят ему вас. И он не забудет вас. Так же, как и всех других.

Я слышал не раз от вожатых в «Орленке» и в лагерях, похожих на него:

— К черту! Нельзя же так! Каждый раз сердце пополам раздираешь. Последнюю смену работаю и ухожу!

Они не уходят. Потому что они очень нужны тебе и таким, как ты, Алька. Они очень нужны, комиссары в красных галстуках, им нельзя уходить.

Им вообще многое нельзя. Нельзя хмуриться и быть скучным, если даже очень скверно на душе. Ведь если хмурится вожатый, сразу невесело делается отряду. Нельзя уставать. Нельзя ни на минуту забыть, что он' вожатый, командир. И что бы там ни случилось, в восемь утра, на линейке, когда раздается команда «Барабанщики — марш!», вожатый стоит в шеренге сводного комиссарского отряда. Ему открывать сейчас торжественный марш дружины, ему начинать день.

И никто не догадается, что Саша Гнездов поссорился вчера с Олей Поляковой, вожатой девятого отряда, которую считал самой лучшей девушкой на свете; что у другой вожатой, Зины Кругловой, всю ночь болел зуб, а Сереже Косицкому, который командует юными моряками, пришло с заочного факультета письмо с грозным напоминанием о несданных контрольных работах.

Трудная это наука — не показывать, что тебе трудно.

Вот и сейчас подымается с камня Саша Гнездов и говорит:

— Ну, орлята, время кончилось. Пора спать. И дело не в режиме, не в дисциплине, а в том, что все равно надо когда-то расходиться, гасить последний костер. И кто-то должен сказать об этом. Трудно, а должен.

…Из речки принесли мальчишки в пилотках воду. Зашипел и умер огонь. От углей в глазах танцевали зеленые пятнышки.

— Ну что же… Пора уходить.

Пора — значит, пора. Все дружно поднялись. Но еще с полминуты стояли они и смотрели на край звездного ковша, на яркую звезду альфу Большой Медведицы.

Потом не раз — осенью и весной, когда небо совсем черное, и зимой, когда небосвод бледнеет, отражая снежный блеск земли, и летом, когда над прозрачными облаками сливаются зори, — ребята будут смотреть на эту звезду.

Подумайте, как это здорово!

Взглянуть на звезду и знать, что в этот же миг смотрят на нее синие веселые глаза Димки Снежкова, золотистые и ласковые — Светы Колончук, темные и строгие — маленькой Галки Снегирёвой из девятого отряда (ведь Димка завтра ей расскажет про звезду). Саша Гнездов тоже смотрит, и еще многие — те, кого ты здесь полюбил.

Может быть, в такую минуту тебе опять станет грустно, только в грусти твоей не будет горечи. Потому что ты знаешь: на свете очень много хороших людей, твоих товарищей. Одни — близко, другие — далеко. Тех, кто далеко, ты не можешь увидеть, не можешь улыбнуться им, но в радостные дни, когда вы были вместе, вы подарили друг другу очень многое. Вы подарили друг другу ощущение крепкого пионерского братства. Братства смелого, чистого и боевого. Это — на всю жизнь.

Ведь недаром ты, Алька, в прощальной лагерной стенгазете написал такие строчки: