Рассказы и стихи из журнала «Саквояж СВ»

От редакции

Дмитрий Быков — один из самых ярких персонажей современной русской литературной жизни. Поэт, прозаик, биограф, журналист. Лауреат многих литературных наград и герой пересудов. Для «Саквояж-СВ» будет в течение 2008 года писать в своем коронном жанре — стихотворный фельетон — в персональной рубрике «Мой гламур».

Тютюнников кутюр

Конечно, я не та воинственная дура, что в «Доме-2» рулит назло родной стране, но с некоторых пор и я не враг гламура. Гламур — всего лишь стиль, а стиль присущ и мне. Ведь что такое стиль? Хоть дворником работай, хоть ящики таскай, хоть жги ацетилен, не изменяй себе ни толикой, ни йотой. Будь целен, будь един, после-до-ва-те-лен! Да, я имею стиль! Быть может, затрапезный, отнюдь не пафосный, как вся родная глушь… но чистить перышки, когда висишь над бездной, — занятье глупое, нерусское к тому ж. Люблю изысканность простого камуфляжа — когда-то в армии гулял я, молодой: скрывая мой объем, он помогает даже отчасти прятаться, сливаться со средой. Мне шорты нравятся, тишотки и футболки, непритязательный, разношенный уют… Порой окрестные трещотки-балаболки смеются надо мной — но все-таки дают! Дают надежду мне, что, несмотря на сорок, на нити седины и ширину пузца, я все же не чужой для этих, для которых, хотя и похожу на ихнего отца.

Откуда же, спроси, беру я вещи эти, откуда я извлек стилистику свою? Скажу: от кутюрье, скромнейшего на свете, сорокалетнего Тютюнникова Ю.Тютюнников стоит в подземном переходе вблизи Савеловской, забавен и нелеп, всегда кивает мне и при любой погоде с лотка распродает китайский ширпотреб. Порой он шьет и сам: мне ведомы примеры, когда он мне кроил рубахи на заказ, поскольку я велик, а крупные размеры поныне редкостью являются у нас. Я чувствую себя ужасною скотиной, когда, с небрежностью сказав ему «привет», отличнейшую вещь беру за сто с полтиной, а то и за полста (полтина за пакет). Он шьет для бедных, да! — но также благородных. Не зря же нас зовут «зажравшейся Москвой»… А стильность ведь не в том, чтоб покупать у модных, а в том, чтобы портной — один и только свой! Конечно, ткань проста — но мне по барабану. Тютюнниковский плащ на мне, как парашют. Тютюнникова я б не отдал за Габану (тем более они такого не сошьют).

Нас много у него, секрета не открою. Не только мидл-класс, но кое-кто — с вершин. В толпе мы узнаем друг друга по покрою: ткань, прочность, ширина… Тютюнников пошил! Зачем мы шьемся там — и я, и все другие? Зачем идем к нему по хоженой тропе? Быть может, выпендреж. Быть может, ностальгия. А может быть, расчет, что не убьют в толпе. А может, это мысль, что в пакостное время, да в городе таком, как жирная Москва, приятней числиться в одном отряде с теми, кто с гордостью несет названье большинства. Я не зову в народ, не рвусь питаться тюрей, мне неприятен вид хрущобных серых стен — но то, что продает с лотка угрюмый Юрий, мне более к лицу, чем Гуччи и Карден. Быть может, в офисе я белая ворона, зато в редакции — уместен и блестящ. Для офисных рабов — костюм за полмильона. А для свободного — тютюнниковский плащ. Не ради имиджа, начальнику в угоду, не потому, что мне расход не по плечу… Для офисных рабов — одеться по дресс-коду, но истинный гламур — одеться, как хочу!

Москва — огромный рой, бетоно-, блин, мешалка, моя привычная расхристанная мать; здесь надо надевать лишь то, что рвать не жалко, и то, что кетчупом не жалко запятнать. Проверенную вещь приятно брать в дорогу — пускай ее в метро попутчики порвут. Ведь все мы дома здесь — так перед кем, ей-богу, костюмами еще выделываться тут? Тут Родина моя, как пишется в романах. А Родина любым меня перенесет.

Тютюнников! Пошей жилет о ста карманах и шорты новые. И вот тебе пятьсот.

Рюмочная

У нас, людей московского гламура, есть место близ кремлевского двора, где наша креативная натура себя реализует на ура. Я не любитель культовых и стильных, безумно дорогих и скучных мест, где не бывает ужинов обильных, поскольку высший свет у нас не ест; я не любитель душных, кокаинных, порочных мест, где все разрешено; я не ездок на дорогих машинах. Я также не любитель казино. Мне только то и кажется гламуром, что жителей Рублевки бьет под дых, не позволяя дуракам и дурам себя пиарить в качестве крутых, продвинутых, когда их место — урна. Их пошлая эпоха утекла. Вот в рюмочной действительно гламурно — поскольку много блеска и тепла.

Здесь, в рюмочных, где горькая сивуха средь кабачковой плещется икры, московского негаснущего духа закатывались скудные пиры. Артист, поэт, скрипач консерваторский, богемные безумцы и врали, бульвар Никитский, Малый Гнездниковский тут споры полуночные вели. Тут уцелели с брежневской эпохи, когда талант еще бывал в цене, салат из лука, сельди и картохи и ДСП-панели на стене. Я с детства бегал в эти заведенья и до упора им не изменю; я до сих пор дрожу от наслажденья, припоминая местное меню. Хлеб бородинский, с чесноком и шпротой; грибки (мы оба любим их с женой); графинчик длинногорлый, узкоротый, наполненный, естественно, «Ржаной» (иные, старину припоминая, стояли за «Пшеничную» горой, но мне милей суровая «Ржаная» да, может быть, «Кедровая» порой). Курятина, как водится, под сыром, под сыром же — зардевшийся лосось… как это сразу примиряло с миром, как вкусно это елось и пилось! Столы в порезах, стулья вечно шатки, за стойкою стоит уютный гном, и неизменный фикус в круглой кадке томится перед сумрачным окном. А по стеклу — привычные потеки негромкого московского дождя, и сумерки, и темные намеки, и шутки про текущего вождя, и споры, протекающие бурно, как в сонные застойные года, и драки — да! Ведь это так гламурно — подраться за идею иногда!

Вот этот мир. Он кажется облезлым, но еле умещается в стишке: ведь я забыл яйцо под майонезом и лобио в дымящемся горшке, компот из сухофруктов и «Саяны», и чай индийский в чашке голубой, но главное — клиенты постоянны, и все имеют право быть собой. Да-с, господа! И сравнивать неловко ваш модный клуб — и клуб, что здесь воспет. Здесь истинно гламурная тусовка, поскольку от нее исходит свет. Омаров нет, и устрицы на блюде пред нами не навалены горой, но все мы состоявшиеся люди, особо если примем по второй. Здесь не дадут угря или дорады, здесь воблу распатронят под пивко, но все-таки мы все друг другу рады. До этого вам очень далеко. Надменные кривя усмешкой губы и золотую карту теребя, вы ходите в крутые ваши клубы, чтоб там продемонстрировать себя, чтоб бабу поразить, ущучить братца, соперника смутить размахом трат… А в рюмочную ходят, чтоб надраться, да иногда кого-нибудь кадрят.

У нас в стране, где многое нечестно, где гнемся мы и где имеют нас, тут, в рюмочной, единственное место, где за тобой не смотрит злобный глаз. Как в детстве, здесь уютно и свободно, кичливость тут не принята и лесть — короче, можно быть каким угодно, и это, блин, гламур, каков он есть. Не злобен, не хвастлив и не угрюм он, ему чужды кислотные цвета, он в рюмочной таков, каким задуман: свобода, ум, бухло и чистота. И если даже мы вослед Европам, где нынче воздух распрей накален, в такие клубы ломанемся скопом, где рюмка водки стоит, как галлон, я здесь останусь, на родной Никитской, на Павелецкой, Рижской и Тверской, в той рюмочной московской общепитской, где мне нальют за то, что я такой.

Наша party

Друзья мои, мозги себе не парьте: мы всех врагов по-прежнему кручей. Я думаю, что наш гламурный party шикарнее, чем party богачей. Мы сходимся — Петрович, я и Коля — элитного бухла принять на грудь. Нам кажется прекрасной наша доля, а доля сливок общества — отнюдь. Нам нравится на кухне собираться. Дешевая публичность нам претит, а здесь — уют и нету папарацци: никто не отравляет аппетит. Сюда, на кухню, не проникнет злоба, какою бы упорной ни была. Плюс я хотел поговорить особо по поводу элитного бухла: вы можете меня, конечно, высечь, — везде хватает дураков и дур, но пить коньяк ценою в десять тысяч (рублей иль баксов) — это не гламур. Такой приятней, может быть, буржую, который задохнулся от лаве, — а я и вкуса даже не почую, держа такую цену в голове. Петрович мыслит так же, Коля — тоже. Такой коньяк я отдал бы врагу. Я буду думать: «Десять штук, о Боже!» — и запьянеть от литра не смогу. Нет, средний класс, простой и монолитный, готов понты отвергнуть, хохоча. Нам нравится напиток наш элитный — «Кедровая» со вкусом кедрача.

Но мы эстеты, да, а не медведи! Я лучшую закуску принесу. Мы режем сельдь, изящную, как леди, и стройную, как денди, колбасу. Российский сыр, разложенный на блюде, любою мелкой дыркой подтвердит, что все мы состоявшиеся люди: любой — красавец, франт и эрудит. Блюдет дресскод крутая наша тройка: нельзя нам быть от моды в стороне. На Коле, разумеется, ковбойка, и свитер, разумеется, на мне. Пускай прикид Петровича застиран и кое-где потрескался к тому ж — но только это и зовется стилем, а прочее — эклектика и чушь. Что ж, хлопнули, салату накосили… Уже картоха варится в котле… Нам врут, что судьбы мира и России решаются на раутах в «Метле» иль в модном ресторане на Рублевке, где жрут герои нынешнего дня… Не головы там, братцы, а головки. А головы собрались у меня. Еще по двести грамм принять на грудь бы, последнее по-братски поделя, — и мы российские решаем судьбы и видим тайные ходы Кремля, и каждая Америки уловка ей грамотно поставлена в вину — и никакая модная тусовка не смотрит на такую глубину! ТВ и пресса нас не обманули, технологи стараются вотще. Мы всех умней, как водится в гламуре, и так причастны к тайнам, что ваще!

Но сколько грамм на грудь ни навали ты — есть и другие радости у нас, и к нам приходят девушки элиты, элитные, как весь наш средний класс. Приходят одинокие красотки, которые не офисная пыль, а сок земли! И самой вкусной водки с собой приносят новую бутыль. Здесь неуместна банковская дура, сюда не вхож зачуханный диджей… Здесь только цвет московского гламура — потомки дворников и сторожей. Свою тусовку мы считаем раем. Достоинства у нас не отберешь. Центр светской жизни — там, где мы киряем. И интеллектуальной жизни тож. Весь прочий мир — заплеванная урна. Петрович взял гитару под уздцы — и мы поем, и это так гламурно, что стонут все соседи-подлецы. А к трем утра, с трудом попав в кроссовки и спутникам протягивая «пять», мы кое-как расходимся с тусовки, чтоб очень скоро встретиться опять. И видно по улыбкам наших самок, прекрасных спутниц в блуде и борьбе, — насколько мы счастливей этих самых, которые… А впрочем, пусть себе.

Дача

В Отчизне нет устойчивее бренда, чем дача. Дач в России без числа (в Бразилии зовут ее фазенда, «Изаура» нам это занесла). Конечно, те, что жилисты и лОвки (бывает ударение «ловкИ»), себе добыли дачу на Рублевке, а я имею дачу близ Оки. По документам желтым, полустертым, где все уже читается с трудом, — участок дали в пятьдесят четвертом, а в пятьдесят шестом построен дом. Участок был болотистым, лесистым, два года после корчевали пни — непросто было скромным коммунистам. Вода и нынче рядом, чуть копни. Во времена империи великой участок был, насколько помню, сплошь засажен и петрушкой, и клубникой; теперь уже следа не разберешь. Я не был фанатичным садоводом, согнувшимся над грядкою в дугу. Подпочвенным неистребимым водам я возразить серьезно не могу. На даче я люблю дышать озоном, обузой быть фазенда не должна — я весь участок занял там газоном, плюс пару клумб устроила жена. К природе обуян любовью пылкой, с цитатами из Фета в голове я иногда люблю пройтись косилкой по мягкой подмосковной мураве, собрать корзину крупной черноплодки, неприхотливой, как родная Русь… А к вечеру, распив бутылку водки, с друзьями на лужайке развалюсь. Не сырьевой магнат, не клерк унылый — я ненавижу слово «барбекю». Я развожу костер со страшной силой и скромную картошку в нем пекю.

Мой дачный дом изысками не блещет, дизайнер не трудился там, увы. Там обитают большей частью вещи, что я сослал за ветхость из Москвы. Живу я скромно, как Махатма Ганди, по коему скучал недавний вождь: висит старинный ватник на веранде, а рядом плащ (на случай, если дождь). Есть хрупкий стол и пара стульев шатких — у одного подломана нога, когда на них, как типа на лошадках, скакал в далеком детстве ваш слуга. Дом изнутри обит фанерой тонкой, и, как у многих, виден на стене уже поблекший календарь с японкой, что в отроческих снах являлась мне. Мышей домашних я снабжаю сыром — народ мышиный весел и умен. Есть также шкаф, забитый «Новым миром» с Твардовских и до нынешних времен.

Какой-нибудь дурак, а также дура, не знавшие ни счастья, ни труда, мне скажут, что на даче нет гламура. Какого ж вам гламура, господа?! Я вовсе не завидую соседу, возведшему кирпичный особняк. Я как-то не за тем на дачу еду. Камней хватает в городе и так. Мне нравится усадебная прелесть, вишневый сад, всегда полураспад, мне нравится дождя уютный шелест, мне нравится под этот шелест спать, мне нравится помещичья культура — на грани запустенья, сквозняка… Лишь в этом — признак дачного гламура. Дух чеховский и бунинский слегка. Когда зима заявится, завьюжив, люблю сидеть у печки в тишине, перебирая складки старых кружев, альбом, лорнет, доставшиеся мне. И как-то мне плевать, что нет камина, кирпичных стен и современных рам. По совести сказать, все это мимо. Питаю слабость я к иным мирам — к старинному утраченному быту, еще до красной, так сказать, звезды, и к своему разбитому корыту, что от столицы в двух часах езды.

А если кто-то на гламурной даче, набив мешок защечный шашлыком, внушает мне, что надо жить иначе, я пониманья не ищу ни в ком. Резвись, приятель, прибылью одарен, коттеджи строй, как строит большинство… А я живу, как старый русский барин.

И мой гламур гламурней твоего!

Ксюха

В каждом истинном гламуре постоянно говорят об одной развратной дуре, соблазнившей всех подряд. Нужен повод для базара, не боящийся рожна: хоть одна крутая пара, хоть одна крутая шмара, жертва прессы и пиара, непременно быть должна! Посреди всеобщей хмури ей блистать, как луг в росе. Кто у нас в большом гламуре в этой роли — знают все. Ей самой, поди, обрыдло (все же кончила МГИМО!) потешать собою быдло, что не может жить само. Верно, думает: «Доколе?!» — и трясется в мандраже, но, боюсь, из этой роли ей не выбраться уже. Как не может быть стабфонда без смирительной узды, так не может быть бомонда без разнузданной звезды. Чтоб, сойдясь на бал гламурный, говорило шакальё о богатой, грязной, бурной биографии ее. Чтобы бык, тупой, как стенка, клялся клерку-муравью: «Слышь, ее видали с тем-то!» — «Быть не может!» — «Зуб даю!» Муравей, вострящий ухо, шепчет: «Это чересчур»…

И у нас в запасе Ксюха, потому что мы гламур.

Приходите на прогулку в нашем маленьком раю, в доме два по переулку, по какому — утаю. Мы — московский двор гламурный, вышибающий слезу: с чистым входом, с личной урной, со скамейками внизу. И — хоть вышедший из Кафки, но во всем блюдущий понт — целый день сидит на лавке весь дворовый наш бомонд: баба Люба, дед Суетин, пара теток средних лет, — и для их гламурных сплетен, кроме Ксюхи, темы нет. И глумливые подростки, что сидят на чердаках, с хитрой травкой папироски стиснув в потных кулаках, и дворовые старухи, вечно шныр-кая везде, говорят о нашей Ксюхе, нашей, так сказать, звезде. И гуляют эти слухи, набирая вес и прыть, — а о чем, помимо Ксюхи, нам друг с другом говорить? Чтоб считать себя гламуром, согласитесь вы со мной, нужен всем домашним курам образ птицы неземной, что летает дальше, выше, лезет в темные дела, — образ хоть летучей мыши, лишь бы с крыльями была! В этом вызов есть и фронда, в этом гордость есть и честь. И у нашего бомонда, слава богу, Ксюха есть.

Мать ее — алкоголичка, и до дюжины отцов, и в кого такое личико — не поймешь, в конце концов. Есть сережка в левом ухе, в правом ухе нет давно. Образ жизни этой Ксюхи — интересное кино. Лет с двенадцати, пожалуй, разнородные самцы ходят к этой девке шалой, иногда годясь в отцы. Что-то есть такое в Ксюхе, как его ни назови. Но она не то, что шлюхи: Ксюха только по любви. И какие там скандалы, на четвертом этаже! — мы не против, елы-палы, мы привычные уже. Из окна летит посуда, сигаретами смердит, и визжит «Пошел отсюда!» наша девочка-бандит. Слышен мат, порою плюхи и немедля — страстный стон: это новый хахаль Ксюхи забивает ей пистон. Да, с ее звериным бытом мы знакомы на ура: при балконе при открытом, на глазах всего двора! Можно тихо, всяко-разно — дверь запри и овладей, — но не чувствует оргазма Ксюха, прячась от людей. Лето, осень ли, весна ли, первый снег ли, первый гром — Ксюхе надо, чтобы знали, чтоб следили всем двором! Дед Суетин скажет: «Курва!», одобрительно кряхтя. Мол, ведет себя гламурно наше общее дитя. Как застонет наша Ксюха — отдыхает Вонг Кар Вай. Двор замрет и ропщет глухо: «Ксюха, девочка, давай!» Имидж выстроен с успехом, не зазря она визжит — на ночь к ней вчера приехал, между прочим, целый джип. Наша Ксюха и монаха вгонит в похоть и задор. Так, глядишь, и принц Монако скоро въедет к нам во двор.

Как идет она, бывало, в гастроном купить бухла — все, от крыши до подвала, смотрят, как она пошла, как она вращает задом, на потеху пацанья… Вот звезда — а вроде рядом, героиня — а своя! Сыплет тополь комья пуха, над Москвой плывет жара, а в квартире стонет Ксюха, гордость нашего двора. С этим чудом самородным, оперившимся едва, все мы выглядим бомондом.

А не просто домом два.

Все от всех

Приметы времени зловещи. Как знает офисный народ, сейчас гламурны только вещи, которые с предлогом «от». Сейчас уже нельзя иначе себя оформить, выйдя в свет. Когда-то было — от Версаче (теперь Версаче больше нет), а нынче — что-нибудь от Гуччи, как полагает большинство, а может — от кого-то круче, не знаю даже от кого. Я иногда смотрю рисунки, читая в глянце фельетон, — и знаю, кажется, что сумки бывают нынче от Виттон, но, извините моветона, из сотни сумок, господа, я сумку этого Виттона не угадал бы никогда. Я водку отличу от бренди, а пиво, скажем, от вина — но ни в одном одежном бренде не разбираюсь ни хрена. Но мой гламур гораздо хлеще: скажу, ударив пяткой в грудь, что все в моей квартире вещи, бесспорно, от кого-нибудь! О нет, они не от Виттона — а, впрочем, кто такой Виттон? Его не знаю телефона, со мной нигде не квасил он, а вот, допустим, Дима Лужин умен, талантлив и блестящ, со мною был когда-то дружен и подарил мне этот плащ. Теперь назло дождю-злодею, на радость другу-крепышу — я плащ от Лужина имею и с удовольствием ношу. А вот Андрей, известный физик, большой знаток свобод и прав, со мною был довольно близок и подарил мне этот шкаф. Теперь стоит в прихожей с краю. Взгляните, граждане, каков! Я с умиленьем вспоминаю, как пер его из Вешняков… Давно, в эпоху перестройки, Марина — чистый маков цвет — со мной бывала в этой койке и подарила этот плед. Распался брак на половины, нашли мы новых половин, но плед от пламенной Марины украсил скромный мой овин. Печально одному на свете, но друг пришел — и мир расцвел! Антон, приятель по газете, привез на кухню этот стол. Теперь он житель Вашингтона. Разлука с ним для нас тяжка, но я сажусь за стол Антона — и вспоминаю про дружка! Не то чтоб мне мои прибытки купить не дали гардероб — но я собрал его по нитке, друзей и близких помнить чтоб. Вот эти брюки — от Данилы, вот эта куртка — от Ильи, а вот на ней пятно текилы — оно от Леши, все свои. Когда мы только поженились с уже беременной женой — друзья нам оказали милость и подарили шкаф стенной; его размеры были круты, не лез он в комнату, хоть режь… Была коляска от Анюты, а от Наташи был манеж. И что здесь, граждане, такого? Зато наглядно, как в кино. А книги? Есть от Кабакова, и от Лимонова полно, и от Аксенова четыре, а вот Пелевин, не забудь. Короче, все в моей квартире — буквально от кого-нибудь. И в серых будничных потемках все эти вещи каждый час напоминают мне о том, как на этом свете много нас. Зачем мне вещи от Кардена, на мне трещащие по швам? Вот мой сосед, допустим, Гена. Я от него имею шрам — он не признал меня по пьяни и стал меня в подъезде бить, когда я шел домой от Мани — или от Люды, может быть. От Ирки — дети.

Грипп — от Анны. От Саши — дырка на пальто.

А что до Дольче и Габаны — они мне, в сущности, никто.

Воспитательное

Дочь моя, серьезная девица восемнадцати неполных лет, вздумала с утра ко мне явиться: «Слушай, я гламурна или нет?» Обойдя вокруг нее понуро, я ответил ей полушутя, что не вижу признаков гламура, но не все потеряно, дитя. Не умею я писать полотна, но зато могу писать стихи — перечислю в них тебе охотно все недостающие штрихи, чтобы ты уже к исходу лета сделалась гламурней всех вокруг..

— Что, — пищит, — немодно я одета?

— Не в одежде штука, милый друг. Я не знаю, что такое «модно»: моды все опошлены давно. Ты, одевшись от кого угодно, будешь негламурна все равно. Хоть зеленой краской выкрась пряди, хоть на тряпках разори отца — дело не в одежде, а во взгляде, в тоне, выражении лица! Ум твой полон книг, вопросов вечных — это все не в кассу, извини. Выучись, мой друг, глядеть на встречных, словно насекомые они. Научись их жечь холодным взглядом, чтобы знали, сколько их ни есть: просто оказавшись с ними рядом, ты уже оказываешь честь! Чем тебе ответить — их забота. Главное — людей не ставить в грош. Скажут: «Я в костюме от того-то», — глянь с презреньем, как солдат на вошь. Мир сведется к дуракам и дурам, чьи потуги выжить — смех и грех. Только тот покроется гламуром, кто всечасно опускает всех.

Дочь в ответ промолвила устало:

— Это я освоила бы, тять. Но, боюсь, я мало прочитала.

— Господи, зачем еще читать?! Главное — набор готовых мнений, чтобы знали, жалкие скоты: если кто на этом свете гений — этот гений, Женя, только ты. Пусть читают прочие заразы. Мы не эрудицией крепки. Выучи по три дежурных фразы — но высокомерных, как плевки. Что тебе, дитя, чужая слава? Все слова цеди через губу. Ты гла-мурна, ты имеешь право, остальных ты видела в гробу! Так ты станешь самой умной, Женя, два клише имея под рукой: надо на любые возраженья отвечать: «А сам ты кто такой?» Этим ты и самых ушлых малых выставишь в постыдном неглиже. Эти мненья в глянцевых журналах много раз изложены уже. Опыт у меня, учти, огромный: помню я далекие года — выглядеть изысканной и томной полагалось девушке тогда. Но не стало прежнего народа, сбросившего груз своих цепей, и пришла совсем другая мода: выглядеть прожженней и тупей. Тихо, без протеста и скандала, гни повсюду линию свою: мол, и то, и это я видала, и на все на это я плюю! Но — чтобы в твоих отличных данных тот не усомнился, кто умен, — из творцов особенно бездарных выбери бездарных пять имен и хвалой умеренной упрочь их. Мол, они, конечно, не вожди, но зато хотя бы лучше прочих… До дискуссии не снисходи.

— А нельзя без этого этапа? — дочь спросила, ткнувшись мне в плечо. — Я едва ли так сумею, папа. Может, нужно что-нибудь еще?

— Да, но мелочь сущая, чего там. Ты не сможешь этого не смочь. Надо быть гламурным патриотом.

— Это что еще? — спросила дочь.

— Этим, если честно, задолбали. Нет занятья проще на земле: чуть футбол — сиди в спортивном баре и кричи: «Оле, оле, оле!» На победы реагируй бурно, в пораженьях обвиняй врага. В рамках потребительского бума покупай безделок до фига — и, на зависть прежним поколеньям, предкам и поместьям родовым, так гордись возросшим потребленьем, как твой дед — рекордом трудовым. Мы — герои. Мы — любимцы Бога. Авангард планеты, почитай. Мы едим и пьем настолько много, что уже обставили Китай. О, не парься, ничего не делай, не равняйся бойкостью со мной, но гордись Отчизною дебелой, газовой, природной, нефтяной. Больше мы утопии не строим.

С неких пор у нас особый план: мы гордимся собственным героем, а герой, естественно, Билан. Вот таков патриотизм гламурный: дотерпели, дожили, смогли мир вокруг считать зловонной урной, а зато себя — пупом земли. Это, дочка, мой урок элитам — от родимой печки танцевать. Было модно быть космополитом, колу пить, пластами фарцевать — нынче ж время драк и зуботычин. Запад за ухмылкой прячет дрожь. Наш гламур теперь патриотичен, то есть никого не ставит в грош. Это сущность местного гламура. Ты ее освоишь без труда, как любая глянцевая дура.

— Нет, — она сказала, — никогда.

Я ж ее отеческой рукою потрепал по русым волосам:

— Женя! Если б ты была такою — я тебя давно побил бы сам. Не сердись, прости меня, поганца. Если хочешь быть себе верна, то тебе придется жить без глянца.

— Попытаюсь, — буркнула она.

Переворот

Мои попытки стиля — на смех курам, хоть я окончил фак с приставкой «жур». Едва успел проникнуться гламуром, как на Руси процвел антигламур. Едва мы светский имидж отрастили, едва нагородили огород, как надо появляться в новом стиле, в котором все уже наоборот. Едва я понял суть консьюмеризма, едва я научился потреблять, как победила новая харизма, и я опять отстал от моды, б…!

Российский стиль — лежанка, щи, поленья. Напрасно Запад лыбится, проклЯт. Мы общество, конечно, потребленья, но надо соблюдать его уклад. Бежать за модой — та еще работка, однако главный лозунг застолблен: вся штука в том, чтоб быть простым, как водка, но выглядеть и стоить, как бурбон. А то ведь смотрят люди рядовые, провинция духовная моя, которых предрассудки роковые загнали в нестоличные края, и думают: «Да что же это, братцы! Насколько обнаглело большинство! Давно пора как следует добраться до этих победителей всего!» И ведь полезут, этакие crazy, не пощадят ни фирмы, ни семьи… Но если нас увидят в затрапезе, то, может быть, решат, что мы свои.

Не знаю, что сказать о новом стиле. Насколько я врубился в этот бред, жить надо так, чтобы тебя простили все те, кто не пробился в высший свет. Как едущий к туземцам иностранец, невинный изуча-тель языка, ты должен быть одет в гламурный глянец, но как-то притушить его слегка. Расхаживать в слегка потертых майках, и чтоб из швов еще торчала нить… Купить, допустим, «Спайкер» или «Майбах», однако никогда его не мыть. Прорехами изрезать все обновки, как делали эстеты испокон. Построить дом в окрестностях Рублевки, но сделать так, чтоб дуло из окон. Затариться потасканным винтажем, богемность позабытую любя. Обедать в ресторане «Пушкин», скажем, — и опрокинуть соус на себя. Чтоб публика окрестная, глазаста, таращилась до колики в глазу, купить собаку тысяч этак за сто и бить ее, как Сидор драл козу. А чтобы учредить на самом деле антигламур, как принято теперь, — жениться на элитной топ-модели и раскормить, чтоб не пролезла в дверь. Поверх рубашки Kenzo ватник батин надеть на свадьбу — и готов жених; на брюках сделать пару жирных пятен — мазутовых, а лучше нефтяных… И зубы вставить из чистейших платин, но с дырками брильянтовыми в них!

Спешу свою гламурность побороть я. Я ножницами клацаю — чок-чок — и превращаю в жалкие лохмотья простой полузарплатный пиджачок. Не могут так ни деверь и ни шурин, ни одноклассник с сайта ФСБ: насколько ж я, товарищи, гламурен, что позволяю запросто себе одежду от Диора и Армани, что стоит от пяти и до шести, не глядя на потраченные money, в бэушный вид спокойно привести! Антигламур! Все кошки ночью серы. Приятно же, любимая, скажи, когда вокруг сидят миллионеры и выглядят при этом, как бомжи. Пируем мы изящно и капризно, закусываем суши имбирем, но хором вдруг «Оле, оле, Отчизна!», как гопники последние, орем, чтобы завистливый свидетель пира подумал обо мне как о бомже…

Ведь мы по части внутреннего мира неразличимы, кажется, уже.

О стильности

Я слишком часто слышу слово «стильно». Его значенье смутно и темно.

Я думаю, наука тут бессильна: пусть каждый сам решит, о чем оно. Я словарям поверил бы — да плоско ж! Стилисты знают, думал, — ни черта. Кто думает, что стильность — это роскошь, кто говорит, что это нищета… В дискуссиях — бардак и непролазность: никак промеж собой не перетрут. Кто говорит, что стильность — это праздность, кто говорит, что это честный труд… Однако — выручай, мое упорство! — я сделал вывод. Пусть меня корят, но думаю, что стильность — это просто упертость, возведенная в квадрат. Вот у Толстого — Жилин и Костылин: один — слабак, другой же — на коне. Костылин, разумеется, не стилен, но Жилин, как мне кажется, вполне. Стиль — это сила. Стильность неподсудна. Бухать, гулять, по морде огрести ль — все вещи доводите до абсурда, и в тот же миг вы обретете стиль.

Возьмем пример, что часто видим в прессе: блондинка двадцати неполных лет катается на джипе-мерседесе, пища в мобильник. Это стильно? Нет. Ты можешь быть крута по всем приметам, но джип — пустышка, а мобильник — прах. Так могут все. Но если ты при этом небрежно красишь ногти на ногах, ни разу не прервав словес обильных (блондинки очень много говорят), зажав плечом брильянтовый мобильник и в этот самый миг меняя ряд, — то это стиль. А ежели вдобавок в колонках у тебя играет Шнур, а сзади пара выхоленных шавок — то это без пяти минут гламур. Но если справа от гламурной шавки лежит при этом книга Гришковца — то жаль. А если Пруста или Кафки — то ты уже гламурна до конца.

Другой пример: убогое жилище акулы электронного пера. На столике гниют остатки пищи, а в раковине высится гора посуды грязной, жалобно старея; повсюду вонь носков и сигарет, а вдоль стены бутылок батарея давно пылится. Стильно это? Нет. Таких квартир немало в полусвете, их можно смело ставить на поток, но ежели при этом на паркете лежит сопливый носовой платок… Про это все писать — и то несладко, а наблюдать расхристанную гниль еще тошней. Но если там прокладка — то это стиль. А «Тампакс» — мегастиль. Еще пример: вас выгнали с работы, проблема с кошельком напряжена, вдобавок голова болит до рвоты, и к матери уехала жена. Буквально ситуация из фильма, известная в России с давних пор. Скажите, это стильно? Нет, не стильно. Но ежели при том еще запор…

Короче, так: оставим поношенье стилистов, визажистов и т. д. Стилистика — игра на повышенье. У нас об этом помнят, как нигде. Не следует обрушиваться люто на новый стиль, который отвердел. Бесстильно все, в чем нету абсолюта, но стильно все, в чем видится предел. И если вы находитесь в процессе передвиженья в сторону Москвы, и едете в сверкающем экспрессе, и элегантно выглядите вы, и выпили «Наполеона», скажем, — то вы обычный сын родной страны. Но если вы в обнимку с «Саквояжем» — то это стиль.

И значит — вы стильны.

Самобытное

Вот говорят: в политике страда, пора великих драк и зуботычин… Друзья! Гламур не делся никуда. Он просто стал слегка патриотичен. Теперь, из-за границы воротясь, ругай ее за мелочность и серость, за бездуховность, нищету и грязь и главное — за недостойный сервис. Ведь сервис для продвинутых людей — порой способен в их среду попасть я, — когда водитель, метр, лакей, халдей глядят на вас с восторгом сладострастья. Всем телом изгибаются, служа, стараются смотреть как можно проще, униженней — как попа на ежа: с испугом и сознаньем вашей мощи. А в мире что? Доверия кредит исчерпан к ним. Спросите: почему же? А там любой портье на вас глядит с достоинством, как будто он не хуже. Нет, нам милей родная наша мать. Признаемся патриотизма ради: гламур — искусство дать другим понять, что все в навозе, вы же — в шоколаде. В России это ценится промеж продвинутых. У них такая поза. А выедешь на Запад, за рубеж — все в шоколаде! Словно нет навоза! Как чувствует себя иной кумир, привыкший к раболепию отрепья? Кой-как еще годится третий мир, но даже там глядят без раболепья! А в Турцию поедешь — вообще. Там на тебя взирает встречный турок как рыцарь при кинжале и плаще, — а должен бы как лузер и придурок. Они ведь кто? Дешевка, третий сорт. Ни нефти, ни престижности, ни денег. А мы как раз поставили рекорд по скорости поднятья с четверенек!

Опять-таки засада в смысле цен. У нас в России с ценами неплохо, а там царит какой-то миоцен (зовется так пещерная эпоха). Допустим, прихожу в крутой бутик, для девушки присматриваю платье — и чувствую себя как еретик, попавший к инквизиции в объятья. Затем ли я копил свои счета, всех оттеснял, топил кого попало, — чтоб эта пошлость, эта нищета меня среди Европы обступала? У нас зайдешь в приличный магазин, где все привычной роскошью залито, — не видишь заурядных образин: кругом одна российская элита. Посмотришь на лицо или кольцо — и понимаешь: наша таргет-группа! У нас бы не пустили на крыльцо того, кто здесь толпится, пялясь глупо. А главное — в Москве, зайдя в бутик, где роскоши разложены охапки, любой бы лох затрясся и притих, увидев, сколько стоят эти тряпки. В Москве заплатишь — чувствуешь: богат. Не зря страдал, устроился неплохо. А здесь лежит какой-то суррогат, и главное — вполне по средствам лоха! В России отстегнул бы тысяч пять и кинул девке, чтобы понимала… Да что ж я, лох — такое покупать по ценам втрое ниже номинала?!

Еще пример. Один крутой Роман, что возглавлял недавно список Форбса, в Италии собрался в ресторан. Конечно, он без записи приперся, — но если б он в России где-нибудь зашел поесть хоть пхали, хоть хинкали, директор бы спешил его лизнуть, а остальных бы сразу распихали! А здесь — Роман приходит в ресторан, желает съесть куриную котлету, — а метрдотель глядит, как растаман, и говорит: простите, места нету. Столов у нас, простите, сорок пять. (А он стоит и слушает, Роман-то!) Мы можем вас на завтра записать и обслужить согласно прейскуранту. Роман ушел, загадочен и хмур, с тоской оборотясь к родному краю… Вы это называете гламур? Я оскорбленьем это называю! Наш олигарх, конечно, не тиран, но все-таки не агнец, не махатма, — ведь он способен этот ресторан купить со всею публикой стократно! У нас на обладателя монет всегда глядеть умели, как на Бога. На западе гламура больше нет. Там стало примитивно и убого.

И подлинный гламурный патриот в ответ на европейский наглый выпад поедет не на Запад, а в народ.

И об него гламурно ноги вытрет.

Песнь о кино

Сегодня знают все, каким должно быть русское гламурное кино — чтоб никого оно не напрягало, но грело душу зрителя оно. Прошу за мною закрепить права на глянцевый проект для большинства: вы скажете, что тут рецептов нету? А я скажу, что есть, и даже два.

Рецепт один: подруга богача — разумный взгляд, покатые плеча, конечно, пожила, уже под тридцать, но все еще гладка и горяча, — в нарядах, что достойны и князей, в дому, напоминающем музей, томится без присмотра и занятий, пока супруг в компании друзей трет терки, ссорит Запад и Восток и грабит недра, зная свой шесток; он сказочно красив, опрятен, строен, но староват и несколько жесток. Его подруга, супергоспожа, мечтает завести себе пажа, с которым бы могла делить досуги, всечасно при себе его держа. Ей нравится перебирать пажей, и скоро отрок выбран. Он диджей, по виду совершеннейший Бандерас (хотя Бандерас, кажется, хужей). И вот у них любовь. Она с пажом медлительно сплетается ужом, гуляет, как тинейджер, в модных клубах — порой в Москве, порой за рубежом, — в роскошных интерьерах пьет вино или коктейли, как заведено, — короче, выполняет всю программу гламурного российского кино. Однако олигарх и грозный муж, что связан со спецслужбами к тому ж, встречает нашу парочку, к примеру, в шикарном заведенье «Мулен руж». Здесь камера блуждает по воде, по редким рыбам в матовой воде… (В конце возможен скромный product-placement: «Такого буйябеса нет нигде!») Он видит, что любимая жена ему, по сути дела, неверна; пусть нет любви, была бы благодарность — так и ее не видно ни хрена! Смущен ее внезапною виной, он начинает слежку за женой с намерением грешницу исправить, а грешника отправить в мир иной. В процессе слежки видно, что жена в пажа довольно сильно влюблена — и если разлучить ее с диджеем, с супругом не останется она. И вот он застает ее с пажом, стремительно врывается с ножом — ведь в этом замке камера слеженья всегда следит за первым этажом! Так вот, когда на первом этаже любовники остались неглиже — ревнивый муж врывается сказать им, что типа он замучился уже. Супружница, рыдая и дрожа, желает заслонить собой пажа; диджей, едва прикрытый одеялом, не сводит глаз с ужасного ножа. Увидев, что жена верна пажу, седой красавец молвит: «Ухожу. Живите, дети! Я ведь не убийца. Я вас прощу и щедро награжу. Пусть знают все — и зритель в том числе: российский бизнес не погряз во зле! Мы добрые, порядочные люди и незаконных целей не пресле… преследуем!» Он справится с собой, брезгливо дернет нижнею губой — и нож вонзит в свое большое сердце, и рухнет ниц на бархат голубой. Жену его сильней, чем «Индезит», такое благородство поразит. Она о труп ударится с размаху, любовнику бросая: «Паразит! Гламурный, снисходительный дебил! Ты мной играл, а он меня любил! Ей-Богу, было б правильней и лучше, когда бы он нас до смерти забил!» — и, вытащив из мужа длинный нож, вонзит его туда, где носит брошь, — что будет справедливою расплатой за адюльтер, кликушество и ложь. Услышавши ее предсмертный крик, вбежит привратник, доблестный старик, давным-давно служивший на Кавказе и, верно, штурмовавший Валерик. Свое ружжо наперевес держа, он доблестно прицелится в пажа, который так и мерзнет неодетый, — и застрелит из этого ружжа. Пусть знает зритель (требую курсив!), что русский бизнес честен и красив, что наши богачи любить умеют, по паре миллиардов накосив; что все — от слуг до собственной жены — по гамбургскому счету им верны, что деньги, в общем, пыль, а олигархи — отечества достойные сыны!

Рецепт второй: чернуха из чернух. Провинция. Угрюмый ряд старух и брошенных детей; любой мужчина от пьянства и безделия опух. Живут в канавах, пьют любую дрянь, уже давно преодолевши грань, что отделяет скот от человека. И диалогов нет — сплошная брань. Я думаю, как это ни смешно, что это все гламурное кино: гламур ведь все доводит до абсурда — и сладкий крем, и всякое г…но. Увидевши такой гламурный трэш, которого у нас чем хочешь ешь, столичный житель, вечно недовольный, смутится и подумает: эге ж! За что же мне ругать мою Москву? Вот я ее проклятием зову, а ежели сравнить с такой картиной — я очень ничего себе живу! На фоне нищих дураков и дур, чей жалок рацион и облик хмур — мы тут же ощутим самодовольство!

А именно оно и есть гламур.

Наш кризис

Ну вот и все. Пока смотрел я хмуро на Родину в брильянтовом дыму — в который раз прошла пора гламура, причем никто не знает, почему. Коллег, друзей, да хоть жену спроси я — никто не скажет, в чем проклятый грех, за что опять наказана Россия (причем не так, как все, а больше всех). Не понимаю, как я ни кумекай, — ведь механизм на самом деле прост: за что американской ипотекой накрылся наш гламурный быстрый рост? Ведь мы же укрепляли вертикали, мы загребали всякую маржу, пугали всех — и оказались в кале (конкретнее, ребята, не скажу). И странно мне: российская культура всегда смотрела косо на гламур, но почему-то жалко мне гламура! К нему я даже чувствую лямур*. Я не хочу, бомонду потакая, строчить богатым оды без числа, — но жизнь была, какая-никакая. За это время как-то наросла. И клерков славить тоже неохота, они отнюдь не сделались святей, — но все-таки в стране работал кто-то? Надеялся пожить? Рожал детей? Не уподоблюсь дуракам и дурам, что радуются краху, как дитя: да, был гламур. И хрен бы с ним, с гламуром. Я поносил его полушутя. Порою я над ним смеялся дерзко, ругал за культ понтистой пустоты, но это же, товарищи, издержка! А кризис, если вдуматься, кранты. Я разбираюсь, братцы, не во многом, не знаю даже, есть он или нет, но чувствую, что под его предлогом нам сделают такой парад планет, таких напроизводят сокращений, таких запретов вновь нагромоздят, каких, боюсь, и самый злобный гений не выдумал бы, сочиняя ад. Был глянец, а теперь начнется Гойя. Уже мы знаем, жители Москвы: в Отчизне нашей самое плохое лишь худшим побеждается, увы. Преступность зла — но вряд ли хуже МУРа. Что власть, что массы — все не без клешней… Никто из умных не любил гламура, но кризис, разумеется, страшней. Я так смущен привычною картиной, родной, как подмосковный перегной, — когда не чем-нибудь, а гильотиной мы лечимся от боли головной! Для чувств пришла последняя проверка: я раньше был несдержан, даже груб, — а нынче чуть не лобызаю клерка, ходящего на фитнес или в клуб! Пусть ходит, ради Бога, я согласный. Пусть черпает из глянца ум и честь. Когда б его сменил хоть кто-то классный… Но разве кто-то классный нынче есть?

И вот что я скажу вам, не унизясь до слез по нашей глянцевой марже: устроимте себе гламурный кризис! Терять-то, братцы, нечего уже! Уделом всех иллюзий стала урна. Обмануты притом не только мы. Так встретим кризис бодро и гламурно, устроим общий пир среди чумы! Отважные, как ежики в тумане, не станем ныть! Еще мы не в гробу. Наденем униформу от Армани и выйдем на последнюю борьбу. Нажремся дружно. Каждый пусть накупит закусок, непомерных по цене. И кризис — так я думаю — отступит. Он должен отступить, поверьте мне. Воспрянет рубль, и всем вернут работу, и приподнимет голову страна — ведь если вы гламурны хоть на йоту, вы не должны бояться ни хрена! Пускай дрожит презренный иностранец, не верящий ни власти, ни себе, — а нас спасет любимый русский глянец: бессмертное презрение к судьбе. Промаршируем бодро и бравурно по улицам столицы, как один…

И коль умрем — так хоть умрем гламурно.

Но кажется, что все же победим.