Рассказы литературоведа

Находка от находки

Командировка в Западную Германию завершена. Лермонтовские материалы, полученные от профессора Винклера, привезены в Москву. Рисунки и картина поступили в Литературный музей, автографы, как условлено, — в Рукописное отделение Библиотеки имени В. И. Ленина. Туда же переданы на хранение фото с автографов, которые принадлежат господину фон Кёнигу. Мне предстоит сделать отчет о поездке — сперва в Министерстве культуры СССР, а потом и по телевидению.

…Сижу перед камерой в студии, поднимаю со столика лермонтовские реликвии одну за другой.

— Вот, — говорю, — акварельный автопортрет. Лермонтов изобразил себя в бурке, на фоне кавказских гор. Это подлинник. До сих пор мы видели только копию.

Показал — отложил.

— А это — неизвестная картина Лермонтова. Арба спускается к реке, волов удерживает погонщик в островерхой грузинской шапке. А тут притаились горцы…

Показал — и убрал. Поднимаю портрет Верещагиной:

— Это фото со старинной литографии, на которой изображена Александра Михайловна Верещагина… Ей принадлежали все эти вещи, отыскавшиеся в Федеративной Германии. Фото подарил нам ее правнук — доктор фон Кёниг.

Показал и отложил в сторону.

Могу ли я знать, что происходит в это время в Москве, на Кутузовском проспекте, 11?

Нет, не могу.

Почему?

Потому что мне телезрителей не показывают.

Между тем на Кутузовском разыгрывается напряженная сцена.

Сидящая у телевизора восемнадцатилетняя художница Наталья Константиновна Комова вскакивает, хватает телефонную трубку, звонит своей бабушке Инне Николаевне Солнцевой, по мужу Полянкер. Бабушка живет в другом районе Москвы.

— Ты телевизор смотришь?

— Смотрю.

— Фотографию видела?

— Видела.

— Так ведь это портрет совершенно такой же, как тот, что висит в твоей комнате!

— Да, я тоже удивляюсь, такой же!

— Ну, так я тебя поздравляю: это не твоя бабушка, а Александра Михайловна Верещагина. А ты откуда ее взяла, литографию?

— Я вынула ее из альбома.

— Какого альбома?

— Нашего, старого…

— А где этот старый альбом?

— Господи! Что же ты у меня спрашиваешь, когда он у вас, на Кутузовском! За зеркалом посмотри.

Девушка бросается к зеркалу и достает огромный альбом 30-х годов прошлого века. Начинает листать и…

Обнаруживает карандашный рисунок с подписью: «М. Лермонтов» — неизвестный портрет какой-то молодой женщины.

Рисунок Лермонтова в альбоме Солнцевых.

На другой день Наталья Комова и брат, постарше ее, скульптор Олег Константинович Комов, приезжают ко мне домой с альбомом и окантованной литографией, изображающей Верещагину. Невольная ошибка Инны Николаевны Солнцевой разъясняется.

Ее появление на свет вызвало трагические последствия — мать умерла. Услышав об этом, отец новорожденной застрелился. Инна Николаевна воспитывалась без родителей. Ей было известно, что бабушка, мать ее матери, родом из Франции. И, увидев в альбоме старинную литографию с пометой «Paris», она окантовала и повесила на стену. Теперь уже ясно — это не бабушка, не француженка, а Верещагина-Хюгель. Но Инна Николаевна привыкла видеть это изображение и расставаться с портретом не хочет. Дело ее!

Интересуюсь, нет ли чего-нибудь за окантовкой, на обороте.

— Бабушка говорит, что нет, — отвечает Наташа Комова. — Но она давно не смотрела. Надо расколупать…

Повезли литографию «колупать» в Музей Пушкина.

Надписей нет.

Не менее интересен альбом, из которого вынута литография: стихи Пушкина, Веневитинова, Ростопчиной, Бенедиктова, французских поэтов: Ламартина, Гюго, Барбье… Списано чьей-то неизвестной рукою из книг. Но больше всего в этом альбоме Лермонтова. Есть рисунок с подписью Шан-Гирея, троюродного брата поэта, того самого, которого в 1838 году Лермонтов «таскает» за собою, по словам матери Верещагиной. На рисунке проставлен год: «1838». Кстати и портрет Верещагиной тоже 1838 года. Видимо, этого времени и альбом.

Чей?

Это пока неизвестно. Надо установить.

На одном из листов имеется запись:

А строчкой ниже — очень размашисто:

Очень нужно. Мария Ловейко.

Прочитав эту отповедь, обиженный обожатель взял перо и вставил отрицательные частицы «не». Получилось:

И снова почерком Марии Ловейко приписано:

Да мне все равно, будете ли вы меня любить или нет.

В чужом альбоме никто не посмел бы заниматься такими писаниями. Очевидно, альбом и принадлежал этой Марии Ловейко.

Кто же она такая?

В одном из писем матери Верещагиной, посланном в Штутгарт из Петербурга в 1838 году, упоминается имя Ловейко и ласково: Машенька. Эта девушка живет у Столыпиных, которые переехали в Петербург. Комовы со своей стороны узнали, что Мария Ловейко — бабушка Инны Николаевны Солнцевой по отцу, жена владимирского помещика Ивана Солнцева. Им самим приходится прапрабабкой.

Итак, альбом прапрабабки. Комовы просят меня распорядиться им по своему усмотрению.

Я «усмотрел», что его хочет хранить музей села Лермонтово Пензенской области. Там он теперь и находится. И люди подолгу рассматривают этот рисунок, исполненный лермонтовской рукой.

Еще два

Но телевизоры не только в Москве. В Ленинграде передачу тоже смотрели…

Впрочем, прежде чем рассказать про главное, придется сказать и про то, что для дела совершенно не нужно. Как ни странно, но без этого ничего не получится!

Вскоре после той передачи по телевидению я собрался уезжать в Киев. Но перед этим должен был на один день слетать в Грузию.

В Москве, спускаясь по лестнице из квартиры, в которой живу, я запустил руку в распределитель для писем (он стоит на втором этаже, на площадке), сунул письма в карман и помчался во Внуково. Вечером выступал в Тбилиси, на другой день приезжаю в тбилисский аэропорт, чтобы отправиться в Киев.

Объявление: вылет откладывается.

Новое объявление: самолет, следующий рейсом Тбилиси — Ленинград, в Киеве посадку делать не будет. Пассажиров, купивших билеты до Ленинграда, просят пройти на посадку.

А я как же?

Протиснулся в кабинет к начальству. Узнал: сегодня я в Киев не попаду — нет погоды. А завтра — нет самолета. Может быть, послезавтра…

— Что же мне делать?

— Летите до Ленинграда. Попросите: вас перекинут оттуда на турбовинтовом или на обычном. А «ТУ» Киев не принимает давно.

Покупаю билет, лечу… Записная книжка с ленинградскими телефонами осталась в Москве. Попаду ли я завтра в Киев, не знаю. В тоске засовываю руку в карман, вытащил нераспечатанные конверты. Разрезаю: одно письмо ленинградское. Пишет научный сотрудник Института физиологии Академии наук СССР Антонина Николаевна Знаменская:

«Когда вы снова попадете в наш город, приезжайте на Васильевский остров, Средний проспект, дом № 30, кв. 4. Хочу передать Вам альбом, в котором нашла стихотворения Лермонтова…»

Радоваться рано. Может быть, это «Бородино», переписанное рукой гимназиста. Но воображение уже заработало, и верится, что это — увлекательная находка.

Звоню из гостиницы, от швейцара.

— Довольно поздно уже, — отвечает приветливый голос. — Но если вы улетаете утром, то приезжайте, я жду…

Приехал. Альбом в коричневом сафьяновом переплете с золотыми цифрами «1839». Золотой обрез. Английская плотная бумага.

Альбом А. Н. Знаменской.

Стихи, вписанные поэтами Вяземским, Ростопчиной, стихи Александра Карамзина и…

Лермонтов! Два стихотворения! Его рукой! Одно — известное: «Любовь мертвеца». Другое — известное лишь отчасти:

«Есть речи — значенье…». Автограф Лермонтова.

Вот эти строфы, первые две, известны. А три строфы неизвестны — первый вариант этого прославленного стихотворения:

Сейчас этот альбом в Пушкинском доме Академии наук СССР. История у него преинтересная. Принадлежал он, как удалось выяснить, молодой Марии Бартеневой, сестре замечательной русской певицы Прасковьи Бартеневой: Лермонтов встречался с ними в салоне Карамзиных. В 1917 году этот альбом принес продавать в антикварный магазин Дациаро на Невском проспекте господин, не назвавший своего имени, и купила альбом Александра Николаевна Малиновская. За ее племянника впоследствии вышла замуж Антонина Николаевна Знаменская. Но до того как он попал в руки Знаменской, его пришлось спасать из Воронежа в 1942 году…

Нет, телевидение — это просто какая-то «золотая рыбка». И не просишь — желание сбывается. А уж если обратиться к телезрителям с просьбой!..

Двадцать шесть советов

Павел Александрович Висковатов, который первым начал собирать материалы о Лермонтове и написал его первую биографию, многое собранное держал у себя. Что касается материалов, не принадлежавших ему, он вернул их по принадлежности, но как будто не все. То и дело в его книге встречаются примечания: «В настоящее время находится у меня», «Не премину передать в Императорскую Публичную библиотеку…».

Но не передал. И где находится это теперь, неизвестно.

В 70—80-х годах Висковатов еще встречал многих из современников Лермонтова, расспрашивал их про поэта, записывал… Но в книге своей имен он не называет, а чаще как-то неопределенно сообщает: «рассказывали нам…», «достоверно известно», «как довелось услышать…», «много называли и называют имен…» Но кто называл? Кого называли? Кто рассказывал? От кого довелось услышать?

Про это — ни слова.

Отчасти это понятно: в то время были живы родственники тех лиц, о которых шла речь. Кроме того, приходилось писать неопределенно из предосторожности политической. Между тем если б мы располагали архивом Павла Александровича Висковатова, то могли бы уточнить очень многое. Но, как нарочно, я ни разу не встретил страницы, писанной почерком Висковатова, если не считать копий лермонтовских стихотворений и помет ученого на лермонтовских рукописях и рисунках.

Поэтому спрашивать в архивах, куда я входил впервые, нет ли там хотя бы листочка, писанного висковатовскою рукою, стало для меня правилом.

Архив его я найти уже не надеялся. Он читал лекции по истории русской литературы в Дерпте (это город Тарту в Эстонии). До 1940 года архив никто не искал: Эстония находилась за пределами Советского государства. Когда же после войны я занялся этим делом, оказалось, что, прослужив в Дерпте свои двадцать пять лет, Висковатов переехал в столицу, стал директором одной из петербургских гимназий и умер в Петербурге в 1905 году.

Павел Александрович Висковатов.

И архив его нужно было искать в Ленинграде, где до блокады жила его дочь, Павла Павловна. После войны это оказалось делом уже невозможным.

И вот — это было в 1948 году — в Ленинграде. Я занимаюсь в Пушкинском доме, в рукописном отделе. На стол тихонько кладется какая-то папка. Раскрыл — листы, писанные рукой Висковатова. Довольно много листов: подготовительный материал к биографии Лермонтова. И в записях упоминаются даты, когда Висковатов слушал рассказы о Лермонтове людей, его знавших, и самые имена этих людей.

Спрашиваю у сотрудницы:

— Откуда это взялось?

— Это дар.

— От кого?

— Даритель не пожелал назвать имени.

— Но мне нужно знать это имя!

— Спросите у Льва Борисовича.

А надо сказать, что рукописным отделом заведовал тогда известный пушкинист Лев Борисович Модзалевский, сын пушкиниста старшего поколения — Бориса Львовича Модзалевского, о котором вы уже знаете.

Я — в кабинет:

— Лева, откуда это взялось?

— Я положил.

— Ты?

— Да, это история долгая… Сестра моего отца была замужем за племянником Висковатова — Василием Васильевичем. Архив цел. И перешел к этому Василию Васильевичу. Его фамилия тоже Висковатов. Я сам стремлюсь добраться до этих бумаг, но мне это сложно из-за родства. Между прочим, «твой» Висковатов взял на время из архива Академии наук массу неопубликованных документов, в том числе ломоносовские бумаги, и умер, не вернув их. И Василий Васильевич не отдавал.

— Кто этот Василий Васильевич? Где он живет?

— Да он уже умер — не то в тридцать шестом, не то в тридцать седьмом году. Жил в Москве. Был художником…

— А у кого хранились бумаги Павла Александровича, дяди? У Василия Васильевича?

— У Василия Васильевича были лермонтовские рисунки и какие-то рукописи лермонтовские, я думаю — копии… Архив сохранился. И я знаю примерно, где он находится. Должен обязательно его разыскать. Хочешь — вместе? Тебе, москвичу, это проще, чем мне. Если можешь, приходи ко мне вечером. Расскажу тебе все подробно…

— Я сегодня уезжаю в Москву…

— Ну, тогда до Москвы отложим. Я послезавтра еду туда, могу прийти к тебе, и мы решим, как нам действовать.

На том и расстались.

Через несколько дней я узнал, что, переходя по мосткам из одного вагона «Стрелы» в другой, Модзалевский погиб. Вместе с ним исчезла тайна архива.

Я начал искать один. Четырнадцать лет искал без всякого результата. Ни загсы, ни кладбища, ни адресный стол ничего не открыли. Ходил в Союз художников, во «Всекохудожник» — нет, не было у них Висковатова! Кого только не спрашивал про Василия Васильевича! Кого только не мучил!

Несколько лет назад решил я рассказать про Василия Васильевича по телевидению. А рассказав, попросил зрителей записать телефон студии или адрес и сообщить, кто что знает. К концу передачи дежурная передала список: «Двадцать шесть человек звонили, хотят вам что-то сказать!»

Через два дня я знал о Василии Васильевиче Висковатове больше, чем собирался узнать.

Он родился в 1875 году. Служил в Петрограде, в Государственном банке. В 1918 году вместе с Госбанком был эвакуирован в Москву. Продолжал работать на прежнем месте. Жил в Рыбном переулке, дом 3, квартира 12. В свободное время делал макеты для промышленных выставок: в Союзе художников не состоял. Умер при трагических обстоятельствах в 1937 году.

Стал я набирать номера телефонов, которые записала дежурная, и узнавать имена людей, видевших В. В. Висковатова в последние годы жизни, имена его соседей, знакомых. Вместе с Висковатовым жил Филипп Яковлевич Яковлев с дочерью Ниной. Знаком был Василий Васильевич с педагогом Владимиром Ивановичем Григорьевым, с братом его Петром. Знала его москвичка Вера Алексеевна Маслова; очевидно, в родстве состоял Петр Александрович Висковатов, живший на станции Саблино Октябрьской железной дороги. Работнику домоуправления Алексею Игнатьевичу Ланцову были переданы ключи от комнаты Висковатова и принадлежавшие ему вещи. Есть сведения, что двое — мужчина и женщина — приходили и взяли какие-то папки с бумагами.

Василию Васильевичу было бы сейчас много лет. Люди, с которыми он общался в то время, тоже принадлежали к числу не вполне молодых. С тех пор прошло много времени. Те умерли, другие уехали, иных не удалось разыскать. А ведь дело идет о Лермонтове!

И каковы были мои радость и огорчение, когда одна из родственниц Висковатова в разговоре по телефону сказала:

— Как жаль, что в ту пору, когда я приезжала в Москву и заходила к Василию Васильевичу, так была поглощена своими делами, что не заглянула в папку с рисунками Лермонтова! Ах, если б они только нашлись!

Они еще не нашлись. Но путь к этой находке наметился с помощью телевидения. Хотите еще примеры?

Необыкновенный музей

В Москве, на Кропоткинской улице, в доме 12, разместился Государственный музей А. С. Пушкина. Я говорю не о Музее изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. Нет! О музее, посвященном поэту. Если у вас будет возможность там побывать— пойдите! Он не похож ни на один музей, какие мне приходилось видеть. Начнем с того, что судьба его необычна и увлекательна.

Решение о его открытии состоялось в 1957 году. Предоставлено ему было все — и помещение, и средства, и штаты. Не хватало одного — экспонатов: портретов Пушкина, его книг, рисунков, картин, иллюстраций, вещей. Все это сосредоточил в своих собраниях Всесоюзный музей А. С. Пушкина в Ленинграде. Поэтому некоторые работники предлагали разделить Всесоюзный музей пополам: пускай, дескать, часть останется ленинградцам, а другую возьмет Москва. Но музея, подобного Всесоюзному, не удостоился, кроме Пушкина, ни один из величайших писателей мира — ни Данте, ни Сервантес, ни Гёте, ни Байрон, ни Бальзак, я уж не говорю о Шекспире! Разрушить такой музей невозможно! Что сказали бы вы, если бы речь пошла о разделении на части Третьяковской галереи или ленинградского Эрмитажа?

Уголок Пушкинского музея. «Детство Пушкина».

Всесоюзный музей А. С. Пушкина в Ленинграде решили не трогать.

И тогда коллектив нового музея, московского, во главе с директором, редким энтузиастом, почитателем Пушкина и блистательным организатором — зовут его Александром Зиновьевичем Крейном, — ринулся на розыски материалов. Дело было нелегкое. В 1937 году, в дни, когда отмечалось 100-летие со дня гибели Пушкина, пушкинисты получили материалы из всех музеев страны. И все это было передано потом Всесоюзному музею А. С. Пушкина и увезено в Ленинград. Но оказалось, что можно еще раздобыть кое-что — и вещи той эпохи, и книги, изображения друзей и знакомых поэта… Периферийные музеи очень тогда помогли своему начинающему собрату. Но не меньшую помощь оказали жаркие почитатели Пушкина — их же в нашей стране легион! Узнав о том, что новый музей нуждается в экспонатах, они понесли и повезли кто что мог. Один — первое издание пушкинского труда «История Пугачева», другой — старинный альманах «Северные цветы», где впервые было напечатано пушкинское стихотворение. Третий преподнес старинную чашку, тот — янтарную трубку. Бронзовую статуэтку. Старинный столик. Книгу — такое издание было в библиотеке Пушкина. Недавно умерший профессор — нейрохирург А. А. Арендт подарил тогда ящик для медицинских инструментов, с которыми приезжал к раненому Пушкину его прадед, лейб-медик Н. Ф. Арендт. Вдова известного терапевта профессора Д. М. Российского — огромное собрание старинных портретов в гравюрах и литографиях. Около тысячи предметов преподнес музею коллекционер Я. Г. Зак. Другой коллекционер, Ф. Е. Вишневский, обойдя знакомых и комиссионные магазины, достал множество редчайших вещей, дополнив это ценнейшими экспонатами из собственного собрания. От студента Университета дружбы народов имени Лумумбы поступили сочинения Пушкина в переводе на арабский язык, от бывшего разведчика — фотография села Михайловского, снятая через линию фронта. Актер В. С. Якут предоставил в постоянное пользование портрет поэта в трехлетием возрасте. Этот подлинный, неизвестный портрет хранился в семье врача М. Я. Мудрова, лечившего родителей Пушкина, и правнучкой был подарен Якуту.

Посмотрели бы вы, как использовал музей эти сокровища! Уголок, посвященный детству поэта, похож на театральную выгородку. Столик, свечи в старинном подсвечнике. Кресла, какие могли стоять в гостиной родителей Пушкина. На стене, оклеенной обоями XVIII века, — виды старой Москвы, полотно, писанное знаменитым Левицким: двоюродный дед поэта, наваринский герой Иван Абрамович Ганнибал. Вот где «заиграла» подаренная Якуту реликвия! В шкафу — книги, которые читал Пушкин подростком. Возле шкафа портреты друзей отца — Карамзина, Жуковского, Батюшкова, Дмитриева.

Ни в одном литературном музее не увидишь такого сочетания науки с искусством, такого умения оживлять атмосферу эпохи!

Другой уголок — старинный письменный стол. Он мог стоять в кабинете Онегина. А на нем работники музея разместили —

— статуэтку Наполеона. И тут же —

И книги лежат и стоят, какие читал Онегин!

Уголок Пушкинского музея. «Кабинет Онегина».

И все это показано наглядно, талантливо, живо! Это только два уголка. А их множество. И во всех ощущаешь дух поэзии Пушкина, дух того времени. А сколько вечеров устраивает музей в этих залах и в специальном концертном зале! Здесь делают доклады прославленные ученые — доступ свободный! Выступают известные чтецы. И читают здесь не одного Пушкина: сюда приходят поэты со своими стихами и переводами. Школьники, самодеятельные чтецы. Коллектив музея страстно мечтает, чтобы дом Пушкина стал домом поэзии в самом широком значении слова. Он ищет самые разные формы общения с теми, кому дорога поэзия Пушкина, кому дорога культура. Устроили телевизионную передачу из залов музея. И… пошли на другой день москвичи — понесли в подарок старые альманахи, номера журналов, в которых впервые печатались творения Пушкина. Письма пришли. Стали присылать вещи из других городов…

Повторили передачу. И снова подарки — знаки бесконечной любви к Пушкину и уважения к музею. Дарят такие сокровища, что невозможно даже исчислить!

Я думаю, имя Маргариты Владимировны Ямщиковой вы знаете? Она писала увлекательные детские книги и печатала их под псевдонимом Алтаев. Ее дочь, Людмила Андреевна Ямщикова-Дмитриева, тоже посвятила себя детской литературе. Ее псевдоним — Арт. Феличе.

Так вот, увидев однажды Музей А. С. Пушкина на телевизионном экране, Людмила Андреевна позвонила Александру Зиновьевичу Крейну и попросила принять от нее в дар музею книги и вещи, принадлежавшие ее матери, — вещи эпохи Пушкина. Ямщиковы связаны с псковской землей, в родстве со знакомцем Пушкина Федором Толстым, которого звали Американцем…

И сотрудники привезли от нее старинные игрушки, чернильницы, перовницы, табачницы, сумочки, вышивки, чашки, тарелки, чайник, графин, рецепт тех времен… Три чемодана вещей — сверстников Пушкина!

Подарок не меньшей ценности музей получил от окулиста Антонины Сергеевны Головиной, жившей под Москвою, в Калининграде.

Коллекция А. С. Головиной.

Она тоже видела передачу по телевидению и в 1967 году, умирая, завещала Пушкинскому музею коллекцию, которую собирала в продолжение всей своей жизни, — бытовые предметы первой половины прошлого века: хрусталь, бронзу, фарфор, бисерные вышивки, мебель…

Так от одного тянется нить к другому, особенно если в дело включается такой мощный инструмент для обнаружения еще неизвестных исторических материалов, как Центральное телевидение! Инструмент, способный и для другого, еще более важного — обнаруживать в телезрителях великое уважение к культуре и качества высокой души.

Вагон из Саратова

После гибели Лермонтова все, что было при нем в Пятигорске, что оставалось в петербургской квартире и в пензенском имении Тарханы, — все его рукописи, картины, рисунки, книги и вещи, — решительно все осталось единственной наследнице и единственно близкому человеку — бабушке, Елизавете Алексеевне Арсеньевой.

Обливаясь слезами, она щедро дарила знакомым листки из его тетрадей, рисунки, картины «на память о Мише». Она немногим пережила своего гениального внука — всего на четыре года.

Наследство перешло к ее брату. Вещи Лермонтова, какие остались, сложили и увезли в Саратовскую губернию, в имение Лесная Неёловка. В этом имении Лермонтов в юные годы гостил, и, по преданию, там все это бережно сохранялось в той комнате, в которой он ночевал.

Сменялись эпохи, владельцы. Зловещее имя утеснителя крестьян министра Столыпина вызывало в народе ненависть. В 1905 году, когда крестьянские восстания прокатились по всей России, поднялись и неёловские крестьяне. И решили столыпинское имение спалить. Но, прослышав, что тут гостил когда-то великий поэт, вошли в его комнату, вынесли вещи, зарыли в саду, а усадьбу сожгли.

В 1918-м, после Октябрьской революции, они вернулись сюда, вещи отрыли и передали в Саратовский губисполком. Губисполком погрузил вещи в вагон и послал в Москву, Луначарскому.

Тот вагон до Москвы не дошел. И вещи пропали. Дальше остается догадываться.

Может быть, вагон попал на Урал? По тем временам это было вполне возможно. Отчего я так думаю?

В 1919 году в Уфе, в остатках имущества, брошенного белогвардейцами, был найден набросанный карандашом пейзаж — домик на морском обрыве и подпись: «Рисовал М. Лермонтов».

Этот рисунок нашел некий И. Е. Бондаренко и в 1927 году переслал его в Ленинград, в Пушкинский дом, где он с тех пор и хранится. Остается сказать, что Лермонтов изобразил на рисунке морской пейзаж и тот домик, о котором рассказал в своей новелле «Тамань».

«Тамань». Рисунок Лермонтова.

Где найдена эта картинка — об этом написано на ее обороте. А вот первую половину истории — про поступок крестьян из Неёловки — рассказывала известный в Саратове библиотечный работник Дворецкова Клавдия Ивановна.

Давно мечтая восстановить маршрут саратовского вагона, я решил обратиться за помощью к радиослушателям.

Рассказал им эту историю и просил пособить — выяснить, кто такой Бондаренко.

В тот же вечер мне стало известно, кто прислал рисунок Лермонтова в Пушкинский дом.

Оказалось — Илья Евграфович Бондаренко, архитектор, в свое время служивший в Москве в частной опере Саввы Ивановича Мамонтова, замечательного русского мецената. Бондаренко дружил с художником Константином Коровиным, с Л. В. Собиновым, с Ф. И. Шаляпиным. И был связан с Уфой — занимался архитектурными реставрациями, в частности в 1927 году. Умер он после войны. Оставил записки, которые его родственник обещает найти.

И все — за один вечер!

На этом дело не стало. В поиски включалась Уфа — работники Башкирской республиканской библиотеки имени Н. К. Крупской и Художественного музея имени М. В. Нестерова — H. Н. Барсов и А. А. Алабужев. В «Известиях Уфимского губисполкома» за май 1920 года они отыскали статью, в которой говорится (вероятно, со слов И. Е. Бондаренко), что рисунок Лермонтова находился в «семейном старинном альбоме какой-то семьи Петровых».

Новое дело! Петровы — родственники поэта. Но до сих пор нам было известно, что они жили на Кавказе, в Ставрополе, где в 1837 году у них бывал Лермонтов, а потом в Костромской губернии, — там у них было имение. Стало быть, надо теперь решать не одну задачу, а две — как попал в Уфу и куда девался семейный альбом родных поэта Петровых? И куда девались лермонтовские вещи, хранившиеся у его родственников Столыпиных и в 1918 году отправленные из Саратова в Москву?

А всё — радиотелевидение!

Дар медицинской сестры

Не перечислить советов, указаний, подарков, какие шлют в своих письмах слушатели Всесоюзного радио. Да что «шлют»! Сами иной раз приезжают. И не с пустыми руками, а как Анна Сергеевна Немкова из Серпухова, что под Москвой.

Кто такая Немкова? В прошлом — сестра медицинская, ныне — пенсионерка.

Она приехала в Москву, чтобы передать в какой-нибудь из музеев альбомчик с автографом Лермонтова. Не зная, куда пойти, обратилась на радио, в редакцию «Последних известий». Сотрудник редакции Юрий Гальперин позвонил мне. Я приехал.

Альбомчик картонный, с изъеденным кожаным корешком, маленький, какой можно было уложить в крошечную дамскую сумочку — ридикюль. На одном из листков — две строки из стихотворения «Дума»:

Автограф Лермонтова в альбоме А. С. Немковой.

Рука Лермонтова.

Стихотворение известное. Отличий от печатного текста нет. Кому принадлежал альбом?

Анна Сергеевна знает одно: альбом подарила ее бабушке княжна Оболенская.

— Какая княжна Оболенская?

— Знаю, — отвечает Анна Сергеевна, — их было две сестры, и у них было семейное горе. Жених старшей посватался к младшей. Тогда обе надели черные рясы и ушли в Кашинский монастырь. Игуменьей в монастыре была Мезенцева…

Не больно богатые сведения, но, чтоб добраться до начала истории, оказалось достаточно. Как начал я выяснять — пошли имена поэтов и публицистов прошлого века. И кашинских монахинь. И нижегородских мастеровых. И убитого народовольцами шефа жандармов. И фрейлин. И кавалерственных дам. И московского сенатора — отца приятеля Лермонтова. И любимого друга поэта — Алексея Лопухина. И его сестры — Варвары Лопухиной, которую Лермонтов любил безнадежно…

Да, альбом принадлежал Оболенской — Варваре Сергеевне, с которой Лермонтов встречался в Москве, на Солянке, у однокашника своего, Андрея Оболенского…

Этот альбомчик я тоже передал в Пушкинский дом, где хранятся лермонтовские рукописи.

Вот что делает радио!

«Радио хорошо, — скажете вы. — Но чем же нас обогатил этот альбомчик? Ведь строчки из „Думы“ мы знали».

Знали!

Но он открыл нам еще один, пусть капиллярный, ход к Лермонтову.

Подтвердил, как популярно было уже тогда его имя. Как велика слава у современников.

Показал, что сам Лермонтов расценивал строки из «Думы» как афоризмы и вписывал их знакомым в альбомы.

Подарок Анны Сергеевны Немковой свидетельствует о большем. О том, что второе столетие люди из народа хранят реликвии, освященные прикосновением лермонтовской руки. Что много еще можно найти документов о Лермонтове и вписанных в старинные альбомы лермонтовских стихов. И находить их не в государственных архивах, а на руках. Свидетельствует о том, какую помощь в изучении Лермонтова, в приумножении бессмертной славы его могут оказать такие прекрасные и бескорыстные люди, как медицинская сестра из города Серпухова.

Вот о чем говорит нам альбом! И какую помощь оказывает радиотелевидение!