Рассказы прошлого лета

Земля

Из рябиново-красных гранитных скал был сложен этот берег, и чтобы пробить в нем ямы, они взяли два стальных лома.

Им приходилось уже долбить берег, когда месяц назад умер дед. Но тогда им требовалась только одна яма — узкая, длинная и не очень глубокая. Мертвецы просят мало места.

Живые берут места больше. И теперь им нужен был десяток широких и круглых ям, в которых могли бы разрастись корни.

Сталь уставала от этой работы. Концы ломиков незаметно расслаивались, загибаясь тонкими, как бумага, лепестками.

— Гляди-ка, — удивился отец. — Сдает, а? Образец твердости, чтоб ему скиснуть…

Он бил в камень яростно и весело — ухал, рычал, вздувались жилы на волосатых ручищах, рубаха разодрана, лицо в пятнах крови от мелких осколков…

Шестнадцатилетний Андрей не мог угнаться за ним, часто просил передышки. Отец соглашался не сразу — оторваться не мог, — бурчал недовольно:

— Слаба-ак! За обедом — мужик, за работой — мальчик…

Затем, присев на край ямы, он утирал подолом рубахи лицо, удовлетворенно осматривался. Наверное, ему до смерти нравилось глядеть на эту скалу, развороченную собственными руками. Он широко ухмылялся, в глазах прыгали грешные огоньки:

— Ладно… Авось народит матерь еще парочку-другую сыновей, тогда вдрызг эту горушку раскатаем!

В такие минуты Андрею почти верилось, что у них на скале вырастет сад. Иной человек никогда не добился бы, — нужны дикая силища и упрямство. А отцу их не занимать… И еще у него есть странное свойство: чем тяжелее работа, тем злее делается на нее отец, — словно пьянеет от азарта…

Изо дня в день трудились они на берегу, пока, наконец, не осталось продолбить две последних ямы.

— Я их сам доконаю! — сказал отец. — Начинай землю возить. К носу грузи больше, на корму — меньше, как я показывал… Валяй.

Андрей медленно опустил ломик. Он знал, что отец поступит именно так — пошлет его возить землю в одиночку. Андрей знал это, но все-таки вздрогнул и растерялся, потому что бессознательно ждал совсем другого. А отец, конечно же, понимал и его страх, и его растерянность, и даже те мысли, в которых сам Андрей не отдавал себе отчета. И не пошел на уступку.

Прищурясь, Андрей посмотрел на противоположный берег, сказал медленно:

— Верховки, наверно, не будет…

Отец спросил, не оборачиваясь:

— А если и будет?

— Да н-нет, я ничего…

— Понятно.

Хрустя битой щебенкой, Андрей прошел по дорожке к дому, взял в сараюхе грубое, топором вытесанное весло.

Две долбленые лодки были привязаны под скалой, похлюпывая, терлись поцарапанными, в трещинках боками. Андрей выбрал себе лодку поменьше, осторожно, прикусив губу, влез на корму и отпихнулся веслом.

Землю надо было брать на другом берегу озера, на бывшем пожарище. Андрей подумал, что вернется лишь к сумеркам. И то, если не помешает верховка.

Пока ничто не сулило ее.

День был синий, стеклянный. Будто в громадной воронке — недвижное, чуть выпуклое, с четкими отражениями облаков, — лежало темное озеро, зажатое мохнатыми, лесистыми горами.

Тайга начинала пестреть. Потускневшей бронзой отливала хвоя лиственниц, с неожиданной яркостью проглядывали желто-белые пряди берез, просветлялись рыжие лохматые шапки рябин; медленно, как во сне, крутился и падал на озерную гладь лист прибрежных кустарников.

Но эта ласковая тишь отчего-то не успокаивала Андрея, — она казалась чужой, непонятно-затаенной. И было не по себе, почти как в тот день, когда они впервые пришли к озеру.

Отец перебрался сюда организовывать заповедник.

Всю жизнь любил он забираться в глушь, к чертям на кулички, — то ездил в экспедиции, то работал на далеких биостанциях и в заказниках. Довольно известный биолог, он мог бы давно получить местечко в академии, сидеть в креслице у зеленого абажура, пописывать проблемные статьи. Но не хотел, не мог представить себя таким деятелем. Иной был у него характер.

Погостив с недельку дома, скучнел, неискусно притворяясь, морщил нос от кухонных запахов, потом говорил:

— Знаете, ребята, вы уже без меня тут как-нибудь, а?

И опять укатывал на край света.

Домашние привыкли к этим разъездам, смирились, а Андрей — так тот и вовсе считал нормальным, что отца можно видеть два раза в год по большим праздникам.

Но в последний свой приезд отец задержался надолго. Андрей смутно чувствовал, что произошло это из-за него.

Отец приглядывался к нему что-то уж очень зорко, задумчиво говорил:

— Вырос-то, вырос-то, братцы мои.

Вдруг заинтересовался не только отметками, но и друзьями Андрея, его пристрастиями. Заходил на занятия кружка, где Андрей строил морские модели, однажды отправился даже в туристскую вылазку вместе со школьниками. Андрей отчаянно стеснялся, — было до слез неловко чувствовать на каждом шагу отцовский изучающий взор.

Дома подробно расспрашивал:

— Значит, в техникум думаешь? А почему в судостроительный? Влечение такое… Понятно. Нет, документы сдавать подождем.

О чем-то подолгу разговаривал с матерью, — было слышно, как сердился и покрикивал.

Так тянулось довольно долго. А потом в один из вечеров, когда вся семья собралась за столом — и мать, и Андрей, и дедушка, интеллигентный джентльмен, бывший когда-то преподавателем английского языка, — услышали новость.

Отец повертел в пальцах чайную ложечку (Андрею отчего-то накрепко впечаталась в память эта дурацкая ложечка с ручкою в виде пестрого попугая), согнул ее, бросил в чашку и сказал усмехаясь:

— Вот что я придумал, ребята: домработницу рассчитать, квартиру сдать управдому, матери со службы уволиться. Поедем жить на новое место.

Сначала никто не поверил, думали, — шутит. Но оказалось, отец решил это всерьез, и через неделю были закончены сборы.

Долго ехали поездом. Но вот кончилась дорога железная, потянулись сибирские тракты — по горам, сквозь тайгу, вдоль непривычно шумных рек с жилистой зеленой водой. Порою отец едва добывал лошадей: неласково встречали приезжих мордастые мужички-староверы.

Страшновато бывало ехать лесами. В здешних отдаленных краях не видать было целинников, новоселов, строителей. Тут другой народ водился — бродяги-шишкари, вольные охотнички и просто лихие парнишки, которым стали тесны городские законные порядки…

Не раз бывало: у оврага или скалы над обрывом вдруг появлялись фигуры с неестественно скучающими глазами; за плечом драного полушубка торчал приклад. Интеллигентный дед при виде щетинистых физиономий чуть не падал замертво, а мать двумя руками обхватывала Андрея, прижимала к себе. Сам отец не поворачивал головы, даже лошадь не подстегивал, — будто не замечая, проезжал мимо фигур, действовал на психику…

То ли взаправду помогал его геройский вид, то ли взять-то было нечего: худая кобыла, узлов немного и одёжа на путниках неважнецкая, — но проследовали мирно, никто не тронул.

Тяжелей всего дались последние десятки километров. Кончился тракт, исчезли, будто под землю уйдя, проселочные дороги; еле заметная тропа, через буреломы и ущелья, повела к озеру. Шли пешком. На крутых подъемах помогали друг дружке, кричали ужасными голосами для воодушевления и бодрости, — чистые кочевники.

Наконец с перевала увидели озеро.

Не слишком-то обрадовал открывшийся вид. Черная тайга густо, непролазно укрывала горы. Сырые слякотные облака сползали с хребтов. Внизу, над самой водою, крутились рваные клубы тумана, будто в громадном дьявольском котле бесшумно кипело молоко.

Отец присел на склизкий, гнилой ствол кедра, зажег папиросу. Андрей с матерью — растерянные, пришибленные какие-то — молча смотрели на него. Интеллигентный дед незаметно поеживался.

Тревожными были для всех эти первые, молчаливые минуты.

С длинной обвислой хвои кедров глухо падали капли, тайга шепталась, непонятные шорохи и свисты возникали кругом; пахнул скипидаром застоявшийся воздух… Дрожащий вопль проплыл над озером, — не то зверь подал голос, не то вспугнутая большая птица…

Андрей заметил, как у отца опали, разгладились желваки на скулах. Отец встал, придавил в пальцах папироску.

— Ну, чего носы на квинту? Веселей, народ! Вон какая красотища, только что пироги на кустах не растут… Сотворим в семь ден землю и небо, заведем хозяйство, коллеги подъедут, — райское начнется житье!

Ни слова, ни голос тревоги не выдали; опять перед Андреем был знакомый, веселый, неунывающий отец.

С трудом отыскали на берегу полуразвалившиеся домики — остатки прежнего заповедника, существовавшего до войны. В первый военный год сотрудники отсюда разъехались, опустевшее жилье и хозяйственные постройки быстро затянуло жадным и цепким кустарником, высокой травой, мхами. Почти ничего не разглядеть было сквозь плотную зелень; даже на просевшей крыше завязались и пошли в рост корявые черемухи. Отец дернул забухшую дверь, она скрипнула и повалилась вместе с трухлявым косяком…

— Тебе же тут жилье обещали?! — охнула мать.

Он смущенно хмыкнул, поскреб в затылке, потом улыбнулся:

— Жилье — дело поправимое… Стены худые, зато фундамент крепкий! — и постучал каблуком по камню, едва затянутому мокрым лишайником. Все домишки заповедника были поставлены на голой скале, нависшей над озером, — видимо, больше не нашлось в округе ровного места…

Живой, мягкой, привычной земли здесь тоже не было. Деревья росли на тонкой подстилочке из перепревшего мха и листьев; они впускали корни в каждую щель, вцеплялись в камень. И очень часто валило их ветром, опрокидывало со склонов.

В соседней — за шесть километров — деревушке отец нанял двух плотников, стали чинить жилище. Андрея определили стоять «на подхвате», — то подать, это взять, тут поддержать. Уставал Андрей до бессознательного состояния. Почернел, обветрился, аппетит у него стал невозможный: на какую-нибудь кашу — в городе бы и не глянул! — наваливался так, что за ушами скрипело.

Мать приносила обеды прямо на стройку. Кругленькая, с улыбочкой, вся какая-то теплая, домашняя, появлялась среди стука и грохота, расчищала местечко, и вдруг, как на скатерти-самобранке, возникали миски, ложки, сухарики…

Глядя, как единственный сын Андрюшка, двигая и бровями, и носом, выставя локти, зверски дробит черный ржаной сухарь, мать безмолвно ужасалась. Ужасаться вслух отец запретил. Как-то в первые дни она пожалела сына и попросила не утруждать его чересчур. Отец подошел к ней, обнял рукой за плечо:

— Не переживай, матерь, надо! Умные мы с тобой вроде бы, а сглупили… Радовались: «Ах, сыночек, умеет сопельки платочком утереть, перед сном „доброй ночи“ не забывает пожелать». А он ведь не туда рос, не в ту сторону.

— Ну как же так? Что ты!

— Гляди: в лес зайти боится, ручку оцарапает — едва не в обморок, работать не любит… Эх, проглядели мы!

— Да какая же работа, он еще школы не кончил… Ему учиться надо!

— Сам буду с ним заниматься. Хочу, чтоб и голова у него была, и вот это! — и показал узластые, в сбитых мозолях, дубовые кулаки.

Андрей слышал этот разговор и, чтоб не встречаться с отцовским взглядом, рывком отвернулся. Не мог он понять: за что взъелся отец? Чем Андрей хуже других городских ребят? До шестнадцати лет говорили о нем только хорошее, а теперь вот, оказывается, он ни на что не годен…

Андрею казалось, что отец относится к нему еще хуже, чем относился бы к чужому. Гоняет в тайгу днем и ночью, поперечного слова не позволяет сказать, а едва соврешь — хоть самую малость, — расстегивает ремень с позеленевшей латунной пряжкой. Дрессировка какая-то, а не жизнь.

Лишь иногда добрел отец — в тайге, среди трав, птиц, деревьев. С нежностью поднимал какую-нибудь кедровую шишку, поглаживал, говорил оттаявшим голосом:

— Видал? Диковина… Орешки выклеваны, выбраны, только вот парочка осталась. Ну-ка: почему? Возьми, разгрызи… А-а, пустышки? То-то… Вот, брат, до чего умные зверюхи в тайге — насквозь видят, какой орех полый, какой пустой! Тебе бы так, а?

Андрею совсем не интересны были эти шишки, из вежливости смотрел, поддакивал. А отец не унимался:

— А это!.. Взгляни, отчего все ветки зеленые, а эта вдруг пестрая? Да рассмотри ты, глупый, в руки возьми… Красота ведь!

И такая широкая, масленая улыбка появлялась на лице, так сияли отцовские глаза, что нельзя было не подойти, не дотронуться до этой обыкновеннейшей кривой ветки…

Но бродить по тайге приходилось не часто. Некогда было: до приезда остальных сотрудников отец решил полностью обновить все хозяйство. Ни плотникам, ни Андрею с дедом он передышки не давал.

А позднее, когда обзавелся отец двумя долблеными лодками, прибавилось новое мученье.

К этому времени с гор, со снеговых белков, начал дуть холодный ветер — верховка. По-волчьи завыли, загудели ущелья, с треском валился в тайге сухостой; взмыленные валы неслись по озеру, взлетая и в пыль разбиваясь на камнях.

Едва разыгрывалась верховка, как отец вспоминал, что надо привезти дров, травы для лошади или еще чего-нибудь. Он кидал всякую работу, кричал:

— Андрюшка! Свисти всех наверх, отчаливаем! — и бежал на берег. Толкал сына в лодку, вспрыгивал сам, выезжали на гремящее озеро.

Будто многохвостой плетью хлестал по лицу ветер, шипели и лопались брызги; Андрею казалось, что горы, тайга, небо вскидываются и опять летят вниз, крутясь пьяной каруселью. Раскорячив ноги, отец прыгал в лодке, хохотал, отплевывая воду:

— Ах-хха!.. Давай!! Чего повис, как матрас на заборе, греби!

У Андрея сердце сжималось в холодненький кулачок, всхлипывая, он бестолково колотил веслами. Он не сознавал, сколько продолжалось плаванье, в себя приходил только на берегу. А отец — исхлестанный, вымокший — тянул на берег лодку и сокрушенно хмыкал:

— Ты гляди, опять не потопли, пермяки соленые!..

Он будто и впрямь жалел, что все кончилось благополучно. На него эти плавания действовали весьма подбадривающе: прямо с берега, мокрый, уходил на работу, до темноты хряпал по бревнам топором.

Новоселье справили широко. Отец назвал гостей — таежных охотников, раздобыл хмельной араки, — в общем, закатили пир. Было весело. Мохнатыми голосами охотники тянули песни, отец вылетел распояской на круг, отбил присядку на свежих половицах; отвыкший от публичных торжеств интеллигентный дед прослезился, кричал на английском языке приветствия и делал гостям ручкой.

После строительных работ можно было устроить передышку. Сотрудники все еще задерживались, краевое управление отвечало на запросы: «Ждите… ждите…» Но отец не умел ждать сложа руки. Он решил в одиночку обойти границы заповедника, познакомиться поближе со своими владениями.

Охранять дом поручил Андрею. Показал ему, как держат ружье, заставил пощелкать пистонами в свечку. Заявил:

— Теперь попадешь непременно. Либо в сук, либо в тетерю. Ну, ребята, вы теперь под охраной, бояться нечего, я — пошел!

Больше недели о нем не было ни слуху ни духу. Наконец поздним вечером ввалился без шапки, хромая, закричал с ликованием в голосе:

— Граждане, поздравляю! Вот местечко нам попалось — кладовуха, рай, царство небесное! Что зверья, что птицы.

Мать бросилась к нему:

— У тебя кровь!..

— А, это так. Медведя завалил. Здоровый, дьявол, а я с ним почти врукопашную…

Из походов своих возвращался отец голодный, закопченный, страшный, а глаза — пьяные, счастливые. Вечерами отдыхал на крыльце, вытянув ноги, смотрел на гаснущую в озере каемку зари, от наслаждения кряхтел, фукал махорочным дымом, вел с дедом философические беседы.

Дед смертельно тосковал без телевизора и литературы и в любой спор кидался упоенно, со страстью.

— Как ты хочешь, — начинал он обычно с излюбленной темы, — а я твоей позиции не приемлю. Твое поведение — это же настоящая автогегемония!

— Ну и чихать! — благодушно отвечал отец.

— Почему «чихать»?! — кипятился дед, не замечая оскорбительной лексики оппонента. — Помилуй, дружочек, ты же передовой человек, что это за методы?

— Или плохо?

— Разумеется! Неразумная трата сил, никому не нужные лишения, моральные травмы, наконец — боже мой! — сколько ошибок!

— Это ты, старый, к тому, что я вас сюда затащил? Каюсь, поторопился, но ведь — славно!

— Нет, я в целом, пойми меня правильно! Материальную жизнь следует подчинять жизни духовной, но не до такой же степени! В нашей городской жизни были недостатки, и воспитание Андрейки, я сознаюсь, хромало. Но сейчас явный перегиб!

— Плачешься, старый?

— Не плачусь, а протестую против этой, этой оголтелой романтики!

— Чего ты врешь… — отец подбирал ноги, садился напротив деда. Спор постепенно увлекал его, глаза у отца взблескивали, подтягивалась кожа на висках, весь он молодел как-то, будто умывался холодной водой. — Чего ты врешь, дедка! Не моя эта романтика, общая. И твоя тоже! Ты сам за нее кровь проливал, вспомни, красный конник! Шли когда-то под сабельный звон по всей России — кровь, дым, пепел, а впереди свет и ветер поет: «За светлое царство социализма»… Не моргнув, головы складывали, огонь в груди жег… Кто о себе думал? Распрямились, раззуделись, — эх, всю землю перетряхнем, такого на ней наворотим!

— Ну и резонно, ну и…

— Погоди, не встревай! Все это было… А потом слез ты с лошади, шляпу надел, по-английски выучился — и вдруг все кончилось!

— Просто знания и культура заставили.

— Не ври! Сам себя в футляр запихал, при чем тут знания. Где большие мысли, где большие цели, где огонь твой, красный конник? Сидишь, мировую катастрофу переживаешь: в президиум на родительском собрании не выбрали да кто-то в углу на черной лестнице напачкал. Больше интересов и нет!

— Ну, уж, друг мой!..

— Молчи! И Андрюшка туда же… Знаешь, что он сказал? Хочу, мол, туда поступить, где легче выдвинуться, где проще карьеру сделать… Откуда он таких мыслей набрался?! Ветром занесло?

— Я его наставлял, согласно.

— Молчи! Небось от твоих наставлений он на стройку поехать не захотел. Жизни попробовать не жаждет!

— А ты полагаешь, что именно здесь — жизнь?

— Полагаю! Здесь мы настоящее дело делаем! Ты подумай только, старый… — отец нагибался к деду, хватал его за назидательно поднятый пальчик. — Люди начинают жить умно, светло, красиво… И чем дальше, тем сильней тяга к прекрасному. Мало крахмальной сорочки и отдельной комнаты, надо, чтоб цветы по всему городу, птичьи песни, веселая зелень, солнце над соснами… Чтоб вышел ребенок в сад и погладил рукой живого оленя. Чтоб скворцы садились на плечи! Всю земную красоту возьмет человек в свой дом, понимаешь? И надо нам сберечь эту красоту, приумножить, пока не поздно…

— Но сам-то ты как живешь? Где твоя красота?!

— Будет, старый, будет! Сделаем… Дом починили, хозяйство наладили, теперь земли навезу, цветов насажаю, сад на этой гранитной шишке разобью, чтобы цвел, стервец, всем на удивленье!

И отец все сделал, о чем говорилось в эти вечера. Расчистил скалу, навозил хорошей почвы для огорода и цветника. Потом послал запрос насчет саженцев и начал долбить ямы на площадке будущего сада.

На старом пожарище землю не пришлось собирать. Она была уже сложена в кучи на берегу, — отец позаботился.

Андрей железным тазиком быстро натаскал землю в лодку и опять взялся за весло. Сумеречный туман уже опускался над озером, скрывал дальние хребты. Следовало спешить.

Андрей догреб до середины озера, когда ударила верховка.

Она внезапно свалилась с белков — снеговых вершин — и длинно, стремительно покатила по озеру, сминая в складки поверхность воды. Лодку подбросило, в уши Андрею хлестнул протяжный, стонущий свист.

Он усиливался, нарастал с каждой секундой. На гребнях забелела пена; гладкая, вспученная, пронизанная белыми жилами, вымахнула первая большая волна и саданулась в борт.

Андрей хотел развернуть грузную лодку — и не сумел. Взлетая и падая, медленно крутясь, закачались берега, наискось рушилось серое небо, наискось вставала стена воды, — лодка заплясала, как щепка в бурлящем котле… Андрей не смог даже как следует налечь на весло. Упала сверху волна, рукоять хрустнула, острый обломок весла проткнул пену и, ныряя, закрутился в брызгах.

На миг Андрей перестал соображать, — все было чересчур неожиданным и страшным.

Затем он увидел тазик, в котором носил с берега землю. Тазик лежал у носа лодки. На четвереньках, чуть не валясь за борт, Андрей пополз к нему, схватил и начал выгребать липкую, намокшую землю.

Крутая волна шибанула сзади, он вцепился в борта, сжался, а когда поднял голову, тазика в лодке уже не оказалось. Больше он ничего сделать не мог. Оставалось лежать и ждать.

Лодку заливало; раскисшая земля расступалась под коленями, как болотная топь, Андрей скорчился и замер не шевелясь…

Верховка набрала полную силу. Теперь она дула ровно, сплошным накатом. К ее свисту прибавился треск и грохот, — валились хилые деревья на берегу. Над озером летели хвоя и желтые листья, казалось, что тайга горит.

Лодка вертелась тяжелее, едва вздымалась на гребни… И вдруг — показался берег.

Сквозь туман и брызги проглянул гранитный откос. Он был крут, а перед ним торчали из воды острые обломки скал. Белые космы пены мотались между ними, захлестывали и не могли захлестнуть верхушки камней.

Андрей понял, что теперь все кончено. Хоть лодка и не затонула, но ее вынесет к этим камням и разобьет. Ее просто размолотит в щепки.

Он тупо смотрел, как в разрывах тумана все резче и резче выступают скалы. Вот уже видны трещины, блестящие прожилки слюды. Виден мох, потемневший и набрякший от воды…

И вдруг сквозь свист и грохот Андрей различил человеческий голос. Поднял голову. Отец бежал по берегу, что-то крича и размахивая руками.

И внезапно Андрей представил себе, что сейчас видит отец. Отец видит залитую водой, тонущую лодку и его, Андрея, — жалкого, скрюченного, вжавшегося в склизкую грязь…

Сознавать это было до того невыносимо, что Андрей поднялся на колени, а затем встал в полный рост. Он не понимал, о чем кричит отец, но сам закричал тоже, переступая в чавкающей грязи и задирая кулак…

Лодка подошла почти вплотную к скалам. Впереди открылась узкая щель — проход, ведущий к самому берегу. Скользнула мысль: «Вот суметь бы повернуть лодку… войти в этот проход…» И сразу же Андрей сообразил, как надо поступить.

Он шагнул к борту и перекатился в воду. Тело сделалось неожиданно легким и словно бы маленьким, и держаться на волнах оказалось не трудно. Опустевшая лодка подпрыгнула, но Андрей ухватил ее за корму, направил в щель между камнями и что было силы пихнул вперед. Лодка проскочила, он еще успел услышать, как она чиркнула бортом о скалу.

Потом его накрыло волной, затянуло в коловерть. Оскальзываясь, обдирая пальцы, он все-таки выбрался на камень и увидел протянутую руку отца.

Они сидели на берегу, и отец обнимал Андрея за плечи и рывками прижимал к себе, словно боясь отпустить, и Андрей мокрым плечом чувствовал, как вздымается грудь у отца и сбивчиво стучит сердце.

Андрей пошевелился, снял с плеч отцовскую руку.

— Ты чего? — не понял отец.

— Ничего, — сказал Андрей. — Вспомнил про землю. Надо землю из лодки перетаскать, пока совсем не размыло. Там все-таки порядочно земли…

— Может, не стоит сейчас? Лучше потом, а?..

— Нет, — сказал Андрей. — Ты иди домой, а я все сделаю.