Рассказы, сказки, стихи

- Пришел, ты пришел... папаня мой?!

* * *

Над лесной дорогой шумели старые дубы. В пышной зелени кустов пели птицы. Темные, согретые солнцем листья мягко задевали за плечи. В светлых лужах мокла изумрудная трава.

Сын крепко держал за руку отца и неумолчно, торопливо рассказывал ему о своей жизни. Голос его иногда падал до шепота и терялся в шуме ветра и птичьих голосов, иногда прорывался слезами, и, охваченный горечью воспоминаний, Ленька останавливался.

- Слышь, папка?..

Отец крепко сжимал тонкую жесткую руку сына.

- Слышу, сынок!..

Встречный ветер трепал полы серой шинели и срывал с Ленькиных плеч черную бархатную отцовскую куртку.

ТАТЬЯНА ПЕТРОВНА

День начинала мама. Она надевала нарядный клеенчатый передник и быстро-быстро бегала из комнаты в кухню, готовила завтрак, прибирала, мыла посуду. А когда бабушка порывалась встать, ласково говорила:

- Лежи, лежи! Нечего тут двоим делать!

Сначала бабушка слушалась, потом начинала охать и возмущаться:

- Да чего это я лежать буду? У тебя одной дела, что ли? Мне вон кур выпустить надо!

Бабушка вставала, одевалась и шла к сарайчику. Оттуда уже неслось громкое кудахтанье и крик петуха.

- Ишь ты! - говорила бабушка. - Сейчас! Сейчас! Иди, иди, петушиная голова! Нечего на хозяйку глотку драть! Недовольный какой!

На крыльцо выбегала Таня. От утреннего умывания волосы и ресницы ее были мокрые, руки тоже были вытерты наспех. Она громко чмокала бабушку в щеку.

- Фу-ты, вся мокрая! - говорила старушка, утирая лицо платком.

- Ничего, обсохну, - не смущалась девочка.

Ей нравилось смотреть, как, густо сбившись в кучку, куры, оспаривая друг у друга крошки, стучат клювами по тарелке. Белые, черные, пестрые хвостики торчали вверх. Таня, растопырив руки, неожиданно бросалась ловить их. Куры с громким криком разлетались в разные стороны. Рассерженный петух бросался на Таню. Бабушка хватала девочку за руку:

- Ну, что ты делаешь? Озорница этакая! - И, втаскивая Таню в комнату, закрывала за ней дверь.

Таня бежала к маме:

- Мамочка, я тебе посуду помою! Нет, лучше подмету, ладно? Или пыль сотру, ладно?

- "Ладно, ладно"!.. - передразнивала ее мама. - Ну что ты ходишь за мной? Возьми щетку и подметай. Кажется, большая девочка - сама видишь, что нужно делать!

Таня со щеткой лезла под кровать и выметала оттуда башмаки и туфли. Потом высовывала щетку в окно и стучала по подоконнику, стряхивая с нее пыль.

- Тише! Тише! Бориску разбудишь!

Но трехлетний Бориска уже открыл глаза:

- А мама?

Он всегда просыпался с одним и тем же вопросом: "А мама?"

Таня бежала в кухню:

- Уже "А мама" проснулся!

Мама подходила к кроватке. Бориска теплыми руками обнимал маму за шею, дотрагивался пальчиком до маминых губ и просил:

- Смейся, мама!..

Бориска любил одеваться сам. Застегивая рубашечку, он часто попадал не в те петли, начинал сердиться, натягивал на себя одеяло и прятался под него с головой.

Тане становилось жалко братишку. Она бегала вокруг кроватки:

- Ку-ку! Ку-ку!

И, приподняв краешек одеяла, прижимала свое смеющееся лицо к толстым щекам брата.

- Уходи!.. Уходи! - отбивался Бориска.

Мама обнимала девочку:

- Оставь его. Он капризный сегодня, неприятный какой-то.

- Нет, приятный! - кричал Бориска, высовывая из-под одеяла испуганное лицо. И, видя, что мама с Таней уходят, протягивал к ним пухлые ладошки: Нет, приятный, нет, приятный!

Мама с Таней переглядывались, как две заговорщицы.

- Вернемся уже, - шептала Таня, - а то заревет...

- Ну, будешь хорошим мальчиком? Я тебя сейчас одену...

- Ладно, - неожиданно соглашался Бориска.

По сравнению с братишкой Таня чувствовала себя очень умной и взрослой.

- Тебе до меня еще много жить надо, и все равно я всегда старше буду, - говорила она братишке.

На дворе Таня затевала шумные, беспокойные игры. Большей частью она придумывала их сама. Любимая ее игра в "путешествие" редко кончалась хорошо. То какой-нибудь мальчишка сваливался с корабля, построенного детьми из садовых скамеек, то разбивал себе нос, прыгая с бочки. За рев маленький путешественник исключался из игры. А Таня снова выезжала в открытый океан, отбирая себе самых ловких и крепких ребят. Младшие, сбившись в кучу, завистливо смотрели, как, сидя верхом на скамейке и разгребая руками воздух, уплывают от них старшие.

Моряки - народ отважный,

Не пугает их вода...

запевала Таня. Но тут появлялись взрослые:

- Почему ты малышей не берешь? Играйте все вместе. Нехорошо так...

Тане становилось скучно, и она шла домой.

- Что прибежала? - подозрительно спрашивала бабушка. - Напроказила небось?

- Скучно, - говорила Таня.

- Ну, сейчас плясать будем, - ворчала бабушка. - Погляди лучше книжку. Все перезабыла поди. Второклассница!..

За ужином мама была молчалива, что-то обдумывала про себя, а потом вдруг подошла к бабушке и крепко поцеловала ее.

- Я уезжаю. Не волнуйся. Всего на три месяца...

- Батюшки! - всплеснула руками бабушка. - На три месяца! Да ведь это за три года покажется!

На лице у нее появился румянец, она взволнованно скомкала салфетку и показала на Таню:

- Если б другая девочка была!..

- Таня! Ты слышишь, что бабушка говорит? - грустно спросила мама.

Таня молча кивнула головой.

- Ты понимаешь, что я должна ехать? Меня посылают в командировку.

Бабушка твердо сказала:

- Не расстраивайся, Нюточка. Надо так надо! А мы и одни с Танюшкой управимся, - неуверенно добавила она, взглянув на внучку.

- Управимся! Управимся! - закричала Таня.

Мама начала укладываться.

Сидя на чемодане, она долго говорила наедине с дочкой:

- Бабушка старенькая, ей трудно... А ты уже большая девочка...

Обе вышли из комнаты с красными глазами.

Бабушка держалась крепко, но про себя волновалась то по одной, то по другой причине.

- Вот еще, Нюточка, - говорила она маме, - по нашей улице все какие-то стройки идут... Как бы наш дом-то не перевезли на другое место. Ты бы там сказала кому надо, что тут вот куры у меня...

- Да не тронут твоих кур, - смеялась мама. - И все это не так скоро!

- Ну, не скоро, не скоро, а раз уж по плану намечено - того и гляди, с места стронемся!

- Ах, мамочка, ну что ты придумываешь? Ничего тут не случится за три месяца.

Мама уехала. Бабушка стала строже. Она как будто даже прибавилась в росте и ходила по дому прямая, сосредоточенная. У Бориски она все время щупала лоб и ни с того ни с сего просила его показать язычок. Каждое маленькое событие волновало ее.

- Бабушка! За квартиру счет принесли!

- Где, где! Да не хватай ты! Что еще за бумажка такая? Разглядеть надо!

- Да, бабушка, ведь всегда такую приносят!

- "Всегда, всегда"! Не учи ты меня, пожалуйста!

Таня посмеивалась, а иногда нарочно поддразнивала старушку.

- Наш дом скоро перевозить будут, - говорила она, растягивая слова, и, подражая бабушке, добавляла: - Уж не знаю, куда и как...

Старушка поднимала на лоб очки:

- Это ты чего болтаешь? Кто тебе сказал?

Таня со смехом бросалась к ней на шею:

- Я пошутила, бабушка, пошутила!

- Тьфу! Поди ты от меня! Все какие-то свои штуки выкомариваешь!

Иногда Таня вспоминала последний разговор с мамой. Она вскакивала утром и принималась за всякие дела. Поставив на плиту молоко, бежала одевать братишку или принималась за уборку. Молоко сбегало. Сосед Алексей Степанович, выходя из своей комнаты, ворчал:

- Ну, напустила угару! Дышать нечем!

Бориска кричал:

- А мама? - и капризничал.

Таня, потеряв терпение, шлепала брата. На шум прибегала бабушка:

- Бессовестная девочка! Уходи отсюда! - и принималась сама успокаивать Бориску.

А Таня, надув губы, уходила во двор.

* * *

1 сентября начались занятия в школе. Таня с вечера складывала в сумку свои книги, аккуратно вешала на спинку стула коричневую форму. Утром быстро одевалась, пила чай и, крикнув:

- До свиданья, бабушка! - убегала.

В школе Тане нравилось все: молоденькая учительница Ирина Петровна, подруги, светлый класс с черной доской, цветы на окнах, которые девочки поливали по очереди каждый день. Нравились Тане и уроки. Она любила стоять у доски и отвечать на вопросы Ирины Петровны. Любила старательно выводить на доске мелом слова, которые диктовала учительница. Не ответить на заданный вопрос Тане было стыдно, и дома она тщательно готовила уроки.

Но больше всего в школе Тане нравилась вожатая Зина - высокая, худенькая, с гладкими черными косами, связанными вместе одной ленточкой, и красным галстуком на шее. Зина всегда умела чем-то занять девочек. В перемену она выходила с ними на большой двор школы, собирала их в круг и, стоя посредине, хлопала в ладоши:

- Давайте, девочки, споем "Березоньку"!

- А мы не умеем, - раздавались голоса.

- Ничего, я вас научу. Пойте за мной!

Зина начинала тихонько напевать, голосок у нее был слабенький, но она так старательно выводила песню, что даже тонкие брови ее поднимались вверх и все лицо краснело. Таня изо всех сил помогала Зине, первая подхватывала песню и пела громче всех. Всем становилось очень весело. Один раз Зина придумала смешную игру, которая называлась "Куриный разговор", и разделила девочек на петушков и курочек.

- Станьте друг против друга и пойте за мной:

Встретила Хохлатка

Петю-Петушка,

Друг дружке поклонились

Два красных гребешка.

И, разгребая лапками

Навозный теплый сор.

Они ведут учтивый

Куриный разговор...

Поклонитесь! Так! Теперь курочки поют:

"Ты куд-куда,

Ты куд-куда,

Ты куд-куда идешь?"

Теперь петушки поют:

"Я, ко-ко-ко,

Я, ко-ко-ко,

Шагаю прямо в рожь!"

"Ах, куд-куда,

Вот куд-куда,

Возьми меня туда!"

"Но, ко-ко-ко,

Но, ко-ко-ко,

Ведь это далеко!"

"А не беда,

Куд-куд-куда,

Мы после отдохнем!"

Так ко-ко-ко

И куд-куда

Пошли гулять вдвоем!

Девочки просили Зину:

- Еще! Еще поиграем!

Все расшалились, начали кудахтать и кукарекать, и от этого всем было очень смешно.

А Таня, придя после уроков домой, собрала во дворе малышей.

- Сначала мы споем песню "Березонька", - сказала она, - а потом поиграем в смешную игру "Куриный разговор".

Малыши облепили Таню со всех сторон. Таня терпеливо учила их словам песни и пела сама, высоко поднимая вверх брови, как это делала Зина. Малыши часто сбивались, но послушно выполняли все, что говорила им Таня, и, когда игра кончилась, долго не хотели расходиться.

- Завтра опять будем играть, - пообещала им Таня, уводя за руку Бориску, который никак не мог успокоиться и все кукарекал.

Старшие ребята досадовали: им было скучно без Тани.

- Ну, связалась с малышами... - ворчали они. - Давай лучше в путешествия поиграем!

- А кто же будет занимать малышей? - вдруг сказала Таня.

С тех пор, приходя после уроков домой, Таня стала каждый день играть с малышами, втягивая в игру и старших ребят.

Дома она начала заботиться о Бориске. Вечером сама укладывала брата и, придвинув к кроватке свой стульчик, спрашивала:

- Хочешь, я тебе сказочку расскажу?

Бабушка на цыпочках подходила к дверям.

- Жила-была курочка-ряба... - тихо доносилось до нее из комнаты.

* * *

Один раз Ирина Петровна сказала:

- Нам дали при школе участок. Сегодня после уроков мы будем сажать маленькие деревца.

И когда все девочки вышли на участок, оказалось, что там уже вырыты ямки: это сделала Зина со старшими девочками. И еще Зина очень интересно придумала: каждая девочка, сажая деревце, написала на дощечке, кто его посадил. Все так и сделали. А потом бегали по саду и громко читали: "Катина березка", "Марусина вишенка", "Валина груша". Появилась и "Танина яблонька". Когда сад был уже посажен, Зина сказала:

- Ай-ай-ай! Остались еще деревца. А места уже нет. Что же нам с ними делать?

Таня вспомнила свой двор: как бы обрадовались все ребята, если б у них появился свой садик.

- Зина, дай мне эти деревца, - попросила Таня, - я посажу их в нашем дворе.

Зина удивилась:

- Ты сама их посадишь?

- Нет, с ребятами. У нас во дворе много ребят.

- Хорошо, Танюк, бери! Я помогу тебе отнести их домой.

На другой день во дворе перед Таниным домом вырос целый молодой лесок. И у ребят появились новая радость и новая забота.

В конце сентября сильно похолодало.

Около бабушкиного сарайчика были сложены дрова. Надо было переколоть и убрать их.

- Я все сделаю, бабушка, - сказала Таня. - Ты не беспокойся.

Ранним утром девочка накинула платок и побежала к дворнику:

- Дядя Степа! Поколите нам дрова!

- Занят, - важно сказал дворник. - Вон рабочие завтракают - может, кто и возьмется!

В последнее время во дворе началась стройка. Гора стружек была свалена в углу. Посреди двора лежали бревна и доски. Рабочие завтракали, сидя на сложенных бревнах.

Таня подошла к ним и остановилась, не зная, с чего начать.

- Ну что, гражданочка, скажешь? Работать с нами пришла или гостьей будешь? - пошутил молодой рабочий.

Таня присела рядом с ним на бревно:

- Мне надо дрова расколоть. За деньги...

- Слышь, Митрич! Дрова колоть пришла, - подмигнул рабочий.

- Никакого смеху тут нет, - обиженно сказала Таня.

- Смеху нет, - значит, дело есть! - добродушно улыбнулся старик, которого звали Митрич. - Тебе чего, дрова, что ли, поколоть?

- Ну да! - обрадовалась Таня. - Поколоть и в сарайчик сложить.

- А где живешь-то?

- Здесь, - Таня показала рукой: - Вон мой дом, где деревца посажены.

- Ну что ж! Завтра приду до работы и справлюсь!

Таня побежала домой:

- Бабушка, наняла!

- Чего наняла?

- Да рабочего... Митрича... дрова поколоть!

- Ишь ты! - удивилась старушка. - Да как же это ты?

- Очень просто, - сказала Таня.

- Чудеса! - покачала головой бабушка.

* * *

Когда старушка проснулась, Бориска, сидя на полу, строил из кубиков дом, а в кухне разговаривали два голоса.

Бабушка приоткрыла дверь. Таня в длинном мамином переднике, с приглаженными волосами хлопотала около стола. За столом сидел старик в синей блузе, перед ним дымилась тарелка картошки. Таня обильно поливала ее маслом и приговаривала:

- Кушайте, пожалуйста. Кто работает, тому много есть надо.

- Да уж это, хозяюшка, конечно: сила-то, она из пищи вырабатывается. Ничего, сейчас все, как надо, оборудуем: и поколем, и сложим дровишки ваши, - принимаясь за картошку, говорил Митрич и, ласково прищурившись, поинтересовался: - Я смотрю - росточком вы небольшие, а проворные. Какой же ваш возраст, позвольте полюбопытствовать?

- Возраст? - переспросила Таня. Она не знала этого слова и, поспешно снимая с плиты кофейник, сказала: - Вот еще кофе вам!

Митрич положил локти на стол, оглядел Таню с головы до ног и снова спросил:

- А как же вас звать, хозяюшка?

Таня вспомнила, как отвечала мама, и важно сказала:

- Меня звать попросту... Татьяна Петровна!

Бабушка отошла от двери.

- Ну и ну - Татьяна Петровна! Смех и грех с ней. В передник вырядилась... - И, сидя на кровати, старушка смеялась до слез, повторяя: Татьяна Петровна! Ишь ты!

А на дворе Митрич колол дрова и говорил Тане:

- Дрова ваши, Татьяна Петровна, сыроваты малость. Ежели щепок или стружек вам на разжижку понадобится, так ко мне на стройку пожалуйте! Корзиночку наложите, и готов... А то вы, хозяюшка Татьяна Петровна, с этими дровами замучаетесь.

Называя девочку Татьяной Петровной, старик усмехался доброй усмешкой и лукаво поглядывал по сторонам. Около Таниного крыльца собрались ребята; они толкали друг дружку и хихикали:

- Татьяна Петровна! Татьяна Петровна!

- Да она просто Таня! - крикнула Митричу одна девочка. - Она еще маленькая, в школе еще учится!

Таня смутилась, но Митрич положил топор и серьезно сказал:

- А это ничего не обозначает, что учится. Человек до самой смерти чему-нибудь учится. Она хозяйка, при своем деле находится. Значит, и величать ее надо: "Татьяна Петровна".

- Татьяна Петровна! Татьяна Петровна! - с удовольствием повторяли ребята. Им очень понравилось называть Таню этим взрослым именем.

Теперь, когда малыши приходили к Тане домой, они звонили и спрашивали:

- Пришла Татьяна Петровна?

- Три звонка, четыре звонка... - ворчал Алексей Степанович. Бросаешь работу, думаешь - к тебе, а тут, пожалуйте, от горшка два вершка и Татьяну Петровну спрашивают!

Как-то вечером он прибил к двери дощечку и написал печатными буквами: "Татьяна Петровна - звонить 2 раза".

Дети приходили к Татьяне Петровне заниматься. Они приносили с собой тетрадки, усаживались за стол и писали палочки или раскрашивали картинки. Таня играла в учительницу. С малышами она чувствовала себя совсем взрослой и охотно откликалась на свое новое имя.

Иногда женщины с Таниного двора, прочитав на двери записку, звонили два раза и с улыбкой спрашивали:

- Татьяна Петровна дома?

- Дома, дома, - улыбалась бабушка.

- Можно к ней часа на два своего малыша подкинуть - не с кем оставить его?

- Танюша! - кричала бабушка. - К тебе пришли!

Приближался день рождения Бориски. Таня подолгу шепталась с бабушкой. Вечером, лежа в кровати, обдумывала все свои дела. Надо испечь пирог и купить Бориске подарок. Позвать ребятишек, играть с ними, угощать их. Таня представила себе, как мама встречает гостей, как улыбается им, шутит, смеется и каждому старается сделать приятное. В темноте девочка улыбается и шепчет:

- Кому пирожка?

Вечером, накануне праздника, бабушка месит пухлое тесто. Сладко пахнет ванилью и миндалем. Бориска, переваливаясь на толстых ножках, входит в кухню и, потянув носом воздух, причмокивая языком, говорит:

- Пахнет цветочками!

Бабушка и Таня хлопочут. Обе они красные, перепачканные в муке.

- Бабушка, не сгорит пирог?

- Да нет, не должно! Подержи-ка полотенце, Танечка! Ох, батюшки! Кажется, один бочок жаром прихватило! Ступай, деточка, принеси белки сбитые да миндаль захвати!

Наконец все готово. На вышитом полотенце лежат сладкие булки, пирожки и посыпанный сахаром крендель.

- Удачные, да, бабушка? - в сотый раз спрашивает Таня.

Она сидит на своей кровати с закрытыми глазами и стягивает с ноги чулок - чулок длинный-длинный... Он никак не кончается...

За окном летают красные, синие, зеленые шары. Они привязаны ниткой к форточке.

Бориска потягивается и открывает глаза.

- Бабушка, иди! - взволнованно кричит Таня и бросается к окошку.

Бабушка подходит к кроватке:

С гуся вода - с Борюшки худоба!

Потягунушки-порастунушки,

Поперек толстунушки,

Спинку поцеловать, пяточку пощекотать,

Здоровьечка пожелать!

Бориска выгибает спинку и звонко хохочет.

- С днем рождения, Борюшка! Расти большой, голубчик! - растроганно говорит бабушка.

Глаза Бориски широко раскрываются:

- Шары! Шары!

Таня едва успевает чмокнуть брата и пожелать ему здоровья. Вокруг Борискиной головы уже летают шары; он дергает их за нитку и громко радуется.

Когда Таня приходит из школы, собираются гости.

Алексей Степанович сидит за столом рядом с бабушкой. Бабушка в шелковом платье с белой рюшкой вокруг шеи. Бориска в новом костюмчике, толстый, смешной и удивленный, сидит среди детей.

Таня поверх нарядного платья надела мамин передник: в такой день она ни за что не решилась бы расстаться с ним. Ведь она хозяйка!..

В передней два звонка... еще два.

- Пожалуйста! Входите, входите!

- Здравствуйте, здравствуйте, Татьяна Петровна!

- Ну, где тут самый главный у вас?

- Боря, Боря! Гости пришли!

Бориска вылезает из-за стола и бежит к двери, потом смущается, прячется за Таню и убегает, прижимая к груди какой-нибудь сверток.

По комнате уже прыгают зайцы, бегают автомобильчики, пищат птички.

Таня угощает. Она приветливо улыбается, бегает на кухню, меняет тарелки.

- Татьяна Петровна, мне макарон!

- Мне пирожок, Татьяна Петровна! - кричат малыши.

Золотой свет осеннего солнца заливает с головы до ног Таню.

- Сними передник, - говорит бабушка.

Ей хочется показать свою внучку во всей красе: в новом платье с шелковым поясом. Но разве Таня расстанется с маминым передником? Ведь это он придает ей такой солидный вид и уверенность в себе!

- Бабушка! Я самовар большой поставила, побегу за щепками сейчас, шепчет она старушке.

- Ну-ну, - кивает головой бабушка, - сбегай, сбегай!

Таня берет в кухне корзинку и бежит на стройку. Ого! Как выросли за это время леса. В первом этаже прорезались окна, а на втором этаже вокруг всего дома лежат доски. Вот где в путешествие поиграть можно! Высоко! Все видно вокруг! Можно смотреть на небо и думать, что плаваешь в синем океане. Девочка ставит на землю корзинку и собирает в нее щепки. Рабочих на стройке нет. Она заглядывает за угол. Вон они где - в том конце работают. И Митрич там. А вот лестница ко второму этажу приставлена. Ничего себе - крепкая лестница. Таня закладывает за шелковый пояс длинный конец маминого передника, бросает на кучу щепок свою корзинку и лезет наверх.

"Моряки народ отважный..."

Чего тут бояться? Рабочие каждый день лазят и вокруг дома по двум дощечкам расхаживают. Таня, держась за перила, медленно обходит дом и, запрокинув голову, смотрит в небо. Над ней плавает большое белое облако.

"Моряки народ отважный..."

Таня слышит чьи-то голоса и стук. Она прижимается к стене и, крадучись, бежит к лестнице. Нехорошо, если ее увидят здесь.

"Ой, - вдруг вспоминает она, - ведь дома гости! И самовар в кухне затух... А щепки в корзине брошены".

Передник путается под ногами... Но где лестница? На другом конце двора двое рабочих несут лестницу.

"Подождите! Подождите!" - хочет крикнуть Таня. Но краска заливает ее лицо и шею. Стыдно... Стыдно... Зачем она влезла сюда? Ведь все узнают, будут смеяться. А она?.. Ведь она теперь Татьяна Петровна! Еще все гости узнают про ее шалость, и сам Митрич узнает - он где-то здесь на дворе. Хозяюшка! Хороша хозяюшка!

Таня в отчаянии мечется вокруг дома и смотрит вниз. Высоко... Ой, высоко! Все пропало теперь!.. Гости ждут. Бабушка ждет. Таня садится и, опустив голову в колени, горько плачет:

- Мамочка, мамочка! Хоть бы ты приехала скорей!

В кухне стоит затушенный самовар.

- Батюшки мои! - говорит бабушка. - Да куда ж это наша Татьяна Петровна делась?

- Хозяйка хлопочет по хозяйству, верно, - замечает кто-то из гостей.

Но Алексей Степанович вдруг поднимается с места.

- Хозяйство хозяйством, - говорит он, глядя на часы, - а уже двадцать минут прошло... И дождик накрапывает... Схожу посмотрю.

- Уж не стряслось ли чего? Ведь она за щепками пошла, - пугается бабушка.

- За щепками? На стройку, значит, - соображает Алексей Степанович. Ну, я схожу туда!

- Пойдемте все!

- Пойдемте! Пойдемте!

Гости шумно поднимаются и выходят во двор. Впереди шагает Алексей Степанович. За ним, окруженная малышами, торопится бабушка. Еще издали она видит, как Алексей Степанович поднимает с кучи мусора Танину корзинку, и щеки ее делаются серыми.

- Только б чего не случилось! Только б жива была!..

Алексей Степанович надевает очки и внимательно оглядывает стройку.

- Так и есть, - говорит он про себя, - вот она...

И теперь уже все видят жалкую фигурку в длинном переднике: Таня сидит наверху, тесно прижавшись спиной к стене дома и подогнув колени. Голова ее опущена вниз, мокрые пряди волос рассыпаются по плечам.

- Не спугните ее, не спугните ее... - шепчет бабушка.

Но малыши не слышат.

- Татьяна Петровна! Татьяна Петровна! - хором кричат они.

Таня поспешно вскакивает и с ужасом смотрит вниз.

- Осторожно, Танюша, голубчик! - умоляет ее бабушка.

Из-за угла выходит Алексей Степанович с Митричем. Они несут лестницу.

Митрич быстро оглядывает всю компанию и переводит глаза на Таню.

- Так вот оно какие дела! - говорит он, почесывая затылок. - А мы-то лестницу отсюда утащили! Ну сейчас, сейчас... Не извольте беспокоиться!

Таня стоит, прижав к груди руки. Ей так стыдно: она готова остаться здесь навсегда. Но лестница скрипит, и Митрич с добродушной улыбкой лезет наверх.

- Я не сойду, - шепотом говорит девочка и пятится от него, - я не сойду...

- А мы вместе сойдем, - спокойно отвечает Митрич и, прищурившись, смотрит на Таню. - Оно, конечно, бабушка напугалась, ну да ведь поглядеть стройку тоже надо! Уладится, уладится, - приговаривает он. - Вот извольте за мной потихоньку со ступенечки на ступенечку. Вот... Вот...

Внизу Таня падает в раскрытые объятия бабушки.

- Ну и напугала ж ты нас, - пробуют шутить гости.

- А чего тут пугаться-то? - выступает вдруг Митрич. - Мы вот с хозяюшкой тут стройкой интересуемся! Что и как, значит. Для чего строится? А как же? Вот, извольте посмотреть, я ей, значит, и объясняю: тут лаборатория будет. Вот, пожалуйте, правое крыло - кабинеты ученых людей. Он размахивает руками и, обращаясь ко всем, говорит: - Пожалуйте, пожалуйте! Оно, конечно, каждому интересно... А тем более в своем дворе... Вот мы, значит, с Татьяной Петровной и того...

Бабушка рассеянно смотрит на Митрича, на стройку... Гладит по голове Таню и кивает головой. Гости тоже слушают Митрича. Таня поправляет передник и берет свою корзинку. Малыш Петя, обхватив ногами столб, карабкается наверх.

- И ты туда же! - кричит на него мать и, хватая сынишку поперек туловища, награждает его шлепками. - Не учись, не учись лазить где не следует! - приговаривает она.

- М-да... - многозначительно говорит Алексей Степанович, глядя на Таню. Но Таня не видит его.

Она держит обеими руками темную, заскорузлую от работы руку Митрича и, заглядывая ему в глаза, просит:

- Пойдем к нам, пойдем! Я сейчас самовар поставлю!

* * *

Шофер замедляет ход.

- Тут объехать надо, - говорит он, - сад посажен, как бы не повредить его!

Мама тревожно выглядывает из машины. Мягкий белый снежок падает на ее шубку.

- Подумайте, сад какой-то посадили?! Все так изменилось, не могу своего двора узнать!

- Стройка идет, - говорит шофер, - кого переселяют, кого вместе с домами перевозят.

- Да что вы? - пугается мама. - Как бы мою семью не переселили куда!

- Очень даже свободно, - равнодушно соглашается шофер.

Машина останавливается.

Мама с кожаным чемоданчиком выходит из машины. Около парадного крыльца двое рабочих пилят бревна, отбрасывая в сторону отпиленные куски.

- Как же тут пройти? - волнуясь, спрашивает мама. - Мне в квартиру номер семь.

- А-а, - выпрямившись и стряхивая с шапки снег, говорит старик в стеганке. - Сейчас, сейчас мы вам дорогу освободим! - И, отбрасывая бревна, с улыбкой спрашивает: - Это к Татьяне Петровне изволили прибыть, значит?

- К Татьяне Петровне? - с изумлением глядя на него, переспрашивает мама и, махнув рукой, бежит к своей двери.

- Так и есть - переехали! - с ужасом говорит она, глядя на прибитую к двери дощечку. - "Татьяна Петровна - звонить 2 раза".

"Хоть узнать что-нибудь, расспросить", - нажимая кнопку, думает мама.

- Мне к Татьяне Петровне...

- Это я.

В передней темно. Мама видит маленькую фигурку в длинном переднике. Толстый малыш прижимается к ней сбоку. Он поднимает вверх пальчик и нерешительно говорит:

- А мама?

Мама протягивает руки.

- Танечка!.. Так это ты Татьяна Петровна? - смеясь и плача, спрашивает она.

У КОСТРА

Один раз в походе ребята отошли далеко от лагеря и решили ночевать в лесу. Вечером развели костер. Варили картошку. Пламя костра бросало таинственный отблеск на кусты и деревья; глазам, привыкшим к свету, все еще вокруг костра казалось черным-черно: и лес, и сбегающие по косогору кусты, и срубленные пни, заросшие папоротником; и только маленький золотой круг, в котором грелись у огня пионеры, казался обжитым и уютным.

Тепло и вкусная горячая картошка разморили ребят. Каждому вспомнилось что-то свое, домашнее, захотелось рассказать об этом товарищам, поделиться.

- Я маленьким эх и озорным был! - усмехнулся Вадим. - Бывало, почистит бабка картошку, а я - раз-раз! - ножичком вырежу из ее картошечек человечков, руки, ноги им из спичек сделаю. А она придет: ах, ах!.. - Он звучно рассмеялся, потом сразу остановился и грустно сказал: - Обижаю я свою бабку...

Ребята удивились.

- Вот тебе раз! - хмыкнул Костя. - То про свое озорство рассказывал, то обиды какие-то вспомнил... С чего это ты?

Вадим помешал угли и, подняв голову, обвел всех затуманенным взглядом:

- А так просто, ни с чего. Есть у меня такая привычка - на бабку огрызаться. Больше всех ее люблю, и ей же первой от меня грубость слышать приходится. А почему это так - не знаю...

- Нет, знаешь! - вдруг откликается из темноты голос вожатого Гриши. Он сидел поодаль от огня, прислонившись спиной к дереву. - Знаешь, Вадим, да сознаться себе не хочешь, - повторил Гриша.

Вадим блеснул черными глазами и повернулся к Грише:

- Ты думаешь, силы воли не хватает? Сдержать себя не могу?

Гриша пожал плечами:

- Нет, почему силы воли не хватает? Я этого не думаю. Ты парень крепкий, сила воли у тебя есть. И сдержать себя ты можешь. Не так уж тебе твоя бабка докучает, чтоб и сдержаться было нельзя. Нет, не в том дело...

- А в чем? - негромко спросили сразу несколько голосов.

- А в том, что Вадим не хочет сдерживаться, распускается, пользуется тем, что бабка его любит. А любит - значит, простит и жаловаться тоже не пойдет, - медленно сказал Гриша.

Ребята посмотрели на Вадима. Он молчал и, обхватив руками коленки, смотрел на огонь.

- А мы, Гриша, наверно, все такие. А не такие, так еще хуже... У каждого, если так откровенно рассказать, что-нибудь найдется плохое, живо сказал Костя. - Вот я, например, о себе скажу... Я в школе с товарищами один, а дома другой. В школе я и веселый, и все мне хорошо. А дома, как приду, так сейчас надуюсь чего-то, ну, вообще... к сестренке начну придираться - одним словом, тоже распускаю себя... - Костя виновато улыбнулся. - Честное слово!..

- Не та дисциплина, - заметил кто-то из ребят.

- Перед товарищами не больно-то свой характер покажешь - у нас живо на чистую воду выведут, будь спокоен! - тряхнул головой паренек в клетчатой рубашке со значком на груди.

- А я вот что знаю... - придвигаясь к огню, заговорил Саша. - Надо самому себя время от времени проверять: кто я есть, какой человек из меня получается. А то один раз я так себя запустил, что сам себе опротивел... Он выплюнул изо рта травинку и поглядел на внимательные лица ребят. - Кто смеется - не смейся. Это с каждым может быть...

Ребята поглядели друг на друга.

- Никто не смеется... Что ты?

- Говори...

- Говори, Саша! - послышались тихие голоса.

- А что говорить? Это дело с двойки началось, - хмурясь, сказал Саша. - Получил я как-то двойку по арифметике. Ну, неприятно мне, конечно, и неловко; иду домой и думаю: "Сегодня не скажу - и так у меня сегодня плохой день; завтра скажу". А назавтра я пятерку получил по русскому и опять думаю: "Что я буду хорошее с плохим мешать! Скажу послезавтра". Ну, так день за днем. Хорошее говорю, а о плохом молчу. И все так стал скрывать, а потом уж и врать пришлось, выкручиваться, да уж не только дома перед родителями, а и в классе перед товарищами. Ну, один раз лег спать и думаю: "Что это я перед всеми извиваюсь как-то, все мне на свете опротивело и самому на себя противно глядеть?"

Саша поднял голову и посмотрел на ребят.

- Ну и что? - нетерпеливо спросил Костя.

- Все! - решительно отрезал Саша. - С той поры все! На одной правде живу! Вот как есть, так и есть! Ничего не скрываю и нигде не выкручиваюсь - чистый стал, как после бани вышел!

Наступила тишина. Ребята задумались. Кто-то подкинул в костер сухую ветку. Огонь вспыхнул и осветил лица.

- А у меня вот, ребята... - послышался взволнованный голос Димы, - у меня свой недостаток...

Ребята раздвинулись. Дима боком просунулся между ними и, вспыхивая горячим румянцем, долго не мог найти нужные слова.

Наконец он грустно улыбнулся и сказал:

- Я, наверно, какой-то трус, ребята, хоть мне об этом и говорить трудно... Но раз все о себе правду говорят, то и я хочу сказать.

- Ясно, говори!

- Как скажешь, так сразу и на душе станет легче! - сочувственно зашумели ребята.

- Говори. Тут чужих нет... Может, разберемся вместе, - сказал Гриша, присаживаясь ближе к костру.

- Я леса боюсь, - сказал Дима. - Боюсь, и все. И никак себя побороть не могу. Ни за что бы один в лес не пошел! Я уж себя проверял - выйду ночью из палатки и смотрю: лес, лес... деревья черные, кусты черные, а за кустами будто зверь какой валежником шуршит. Стою и думаю: "Пошел бы я сейчас один туда? Нет, ни за что на свете! Боюсь..."

- А чего боишься? Людей или зверей?

Дима пожал плечами:

- Нет, почему людей? Зверей, конечна, гадюк боюсь, а еще заблудиться мне страшно...

- Да-а... - протянул кто-то из ребят.

- Чудной ты... - сказал Вадим. - Лес все любят, а ты его боишься! И днем боишься?

- Нет, днем меньше. Днем все видно.

- Ну, а если бы ты попробовал преодолеть в себе этот страх? Вот как Саша: преодолел же он свой недостаток, когда понял, что это никуда не годится! И ты попробуй. Возьми себя крепко в руки и решись пойти в лес, и ты увидишь, что ничего там страшного нет, - сказал Гриша.

- Конечно, Димка! Прямо скажи себе: я ничего не боюсь! И иди! Вон лес! - зашумели вокруг ребята.

Дима оглянулся на лес и тяжело вздохнул.

- Может, я с ним пойду для первого раза? - предложил Костя.

- Ну уж нет! Без нянек, пожалуйста! Димка пионер!

- Нечего ему тут долго думать! Пошел, и все!

Гриша вдруг встал, нащупал в траве пустое ведро и протянул его Диме:

- Слушай! Вон там под горкой ручей. Мы с тобой сегодня там были... Пойди и набери воды в ведро, понял?

Дима нерешительно взял ведро.

- Иди, иди, Димка! Нас много! Мы, в случае чего, все к тебе на помощь прибежим! - подбадривали Диму ребята.

- Иди, - дружески сказал Вадим и погладил товарища по плечу. - Не бойся ничего!

Дима пошел. Ребята молча смотрели, как он спускался с косогора, как в темноте постепенно таяла его фигура, удаляясь вместе с тихим звоном болтающегося на руке ведра. Когда его уже не стало видно, все заговорили разом, перебивая друг друга:

- Пошел!

- Ну и хорошо!

- Важно первый раз решиться!

- А все-таки сила воли у него есть, ребята!

- А ну потише! Не зовет? - спрашивал изредка Вадим, настороженно прислушиваясь к каждому звуку.

- Не зовет! Чего ему звать!

Время тянулось медленно. Ребята помолчали. Потом поговорили еще, но за словами уже чувствовалось нетерпеливое ожидание.

- Долго чего-то он, - сказал Костя, вглядываясь в темноту.

- Может, полное ведро зачерпнул - в гору тяжело нести? - предположил кто-то.

- Не торопится, - поднимаясь, сказал Гриша. - Пойду посмотрю, что там.

- А ну тише! - вдруг крикнул Вадим и замер, подняв вверх руку.

Сквозь ночную тишину прорвался откуда-то дрожащий, жалобный крик...

Ребята вскочили и, толкая друг друга, ринулись в темноту.

Гриша, цепляясь за ветки сбегающих по косогору кустов, первый достиг ручья. За ним почти скатился с горки Вадим, потом остальные ребята. Димки не было. В кустах булькал ручей. На берегу валялось пустое ведро.

- Димка! Эй, Димка-а-а! - тревожно понеслось по лесу.

"А-а-а", - передразнивая ребят, откликнулось лесное эхо, и вслед за ним - снова дрожащий тонкий звук, заглушенный голосом Димы:

- Сюда! Сюда!

Ребята, ломая сучья и обжигаясь крапивой, бросились на зов.

Голос шел из глубокого оврага. На дне его, в топком болоте, копошился Димка и рядом с ним что-то большое, темное, похожее на зверя.

- Ребята! Сюда! Тут жеребенок в болоте застрял! Никак не вытащу! кричал Димка.

"И-и-и!" - жалобно ржал жеребенок, пробуя вытащить заплывшие топкой глиной ноги.

Димка, подвернув выше колен штаны и обхватив обеими руками шею жеребенка, изо всех сил тащил его на берег.

Ребята сбросили тапочки и полезли в овраг.

* * *

У ручья вымыли ноги. Почистили копытца жеребенку. Димка, поглаживая густую щеточку его гривки, возбужденно рассказывал:

- Я пришел к ручью... и только хотел воды зачерпнуть, слышу - кричит кто-то! Я подумал: ребенок кричит - заблудился, в овраг попал! Ну, бросил ведро - и туда! А там не ребенок, а жеребенок стоит. Залез в топкое место и никак не вылезет! - Он провел рукой по торчащим вверх ушам жеребенка и добавил: - Тут колхоз близко... Наверное, в ночное лошадей пригнали, а он отбился от матки и попал в болото.

Ребята смотрели на Димку и улыбались.

- А как же ты пошел в овраг, Дима? Ты ведь и к ручью идти боялся! спросил Костя.

- Это - другое дело, - быстро ответил за товарища Вадим. - В овраг он на помощь побежал, тогда, верно, и страху не было...

- Нет, был. - Димка улыбнулся и покачал головой: - Еще какой страх был! Только я стиснул зубы и решил: будь что будет! Не бросать же кого-то в беде? Я этот страх свой... как бы вам сказать... - Дима развел руками, подыскивая слово.

- Преодолел! - спокойно досказал за него Гриша.

АНДРЕЙКА

Андрейке двенадцать лет. Он такой важный в своем рабочем костюме ремесленника. В его черных глазах горячая готовность на любые дела, на любой подвиг. Но таким Андрейка сделался не сразу. Над Андрейкой прошла война, и это большое событие в его маленькой жизни сделало его взрослее. Когда мальчику было семь лет, все рассказы о войне казались ему далекими и страшными сказками, а жизнь была веселая. С утра убегал Андрейка с соседскими ребятишками на речку, купался и валялся в горячем песке на берегу и только тогда возвращался домой, когда раздавался звучный голос старшего брата Антона:

- Ау! Андрейка!

Встряхивая мокрой головой, он мчался на зов. Он радовался, что мать и брат уже дома, что на столе стоит миска горячего картофеля с мясом, что скоро наступят теплые летние сумерки. Мать сядет на крылечко, Андрейка примостится сбоку, а Антон приляжет на траву и будет рассказывать о своих товарищах, о работе, о новых заводских машинах и о своем станке, который он называл "сердечным другом". Андрейка видел этот станок. Как-то раз Антон взял с собой братишку на завод и показал ему свой цех. На заводе Андрейке все понравилось: и блестящий станок Антона, и широкие светлые окна цеха, и взрослые рабочие, которые спрашивали у Антона совета и слушались его. А с Андрейкой шутили, приглашая его вместе работать. Андрейка смущался, а Антон серьезно отвечал:

- Шутки шутками, а лет через пяток будет он мне помощником!

В это воскресенье Антон с утра взялся за починку забора. Он принес из сарая целую охапку досок и начал их обстругивать. Андрейка стоял и смотрел, как из-под рубанка желтыми завитушками падают на траву стружки и доска делается гладкой, новой, светлой.

"Эк ему все удается!" - думает Андрейка, с завистью поглядывая на брата. А брат, посвистывая, ловко перебрасывал с руки на руку дощечку, крепко упирал ее одним концом в станок и легко проводил по ней рубанком, отбрасывал стружки. Один раз он дал братишке рубанок. Андрейка покраснел от удовольствия и, чтобы не осрамиться перед братом, изо всех Своих силенок врезал рубанок в доску.

- Заехал сгоряча, - спокойно сказал Антон. - Полегонечку надо - это не дрова рубить!

Андрейка попробовал еще. Стружка у него завилась тоненькая, как мышиный хвостик.

- Не могу, - сказал он со вздохом.

- Пробуй, пробуй! - закричал Антон. - "Не могу" - такого слова нет, такого слова даже грудной ребенок не скажет!

- А какое слово грудной ребенок скажет? - спросила мать.

Андрейка хмыкнул от удовольствия и лукаво посмотрел на брата.

- Какое слово? - переспросил Антон, поглаживая рукой доску. - Очень простое: "Агу. Вырасту - смогу".

Мать засмеялась. Вдруг калитка громко хлопнула.

По дорожке бежали товарищи Антона - Сергей и Борис. За ними, прихрамывая, торопился сын соседа Алексей. Все трое, размахивая руками, кричали:

- Включи радио, Антон!

Антон бросил на станок рубанок и побежал на террасу. Мать поспешно вытерла мокрые руки, поправила платок и присела на кончик стула. Андрейка первый вскарабкался на табуретку и включил радио.

"Граждане и гражданки Советского Союза..."

Андрейка затаил дыхание и переводил глаза с брата на мать, с матери на товарищей Антона. Все слушали молча, не шевелясь. Но на всех лицах Андрейка вдруг увидел какое-то одинаково суровое, незнакомое ему выражение. Антон стоял выпрямившись, как будто принимал боевой приказ.

* * *

Через два дня Антон уехал. Вечером перед отъездом он долго сидел с матерью на крылечке. Андрейка боком жался к нему. Брат тихонько гладил кудрявый чубик Андрейкиных волос и говорил:

- Было у матери два сына. Один с врагами дрался, а другой дома работал...

- Андрейка? - спрашивал братишка.

- Он, - серьезно отвечал Антон. - Бывало, ляжет спать пораньше, наберется за ночь сил, подрастет маленько, а утром вскочит, щепок наколет, воды принесет, в лавку сбегает, чай сварит...

Не шутил Антон. И у матери лицо было спокойное, строгое. Андрейка тихонько заложил четыре пальца и пересчитал:

- Щепок наколет, воды принесет, в лавку сбегает, чай сварит...

- ...и всякие дела за Антона справит, - досказал старший брат.

Андрейка заложил пятый палец.

- Справлю, - деловито сказал он.

* * *

И правда, на другой день Андрейка поднялся рано. В кухне стояли пустые ведра. Пока мать придет с работы, нужно все дела переделать. Как, бывало, Антон. У того все быстро. Он большие ведра с водой сразу по два приносил. Андрейке так не осилить: он берет в кухне большой чайник. Можно несколько раз сходить. И Андрейка ходит. Он несет чайник в оттопыренной руке, чтобы вода не проливалась на голые коленки, потом перекладывает его в другую руку, потом тащит обеими руками, крепко прижимая к животу. Живот у него весь мокрый, трусики прилипли к телу. Но ведра наполняются. Андрейка идет в сарай. Посвистывая, как Антон, он размахивает маленьким топориком. Сухие щепки колются легко. Андрейка собирает их в кучу и задумывается. Потом, отложив два пальца на руке, вспоминает: в лавку за хлебом надо сходить! На заборе, свесившись вниз головами, ребята давно кричат Андрейке:

- Пошли на речку купаться!

- Не... - мотает головой Андрейка, - я после...

- Да пойдем: вода сейчас теплая, горячая...

- "Пойдем, пойдем"! - передразнивает их Андрейка. - Вам бы только бегать без толку! Антон на фронте... Кто матери помогать будет?

- А у меня отец пошел, одна бабка дома, - озабоченно говорит Генька. Он потихоньку отходит от забора и кричит Андрейке: - Слышь! Не уходи без меня! Я сейчас!

* * *

Ребята давно ушли. Андрейка сидит на крылечке и ждет товарища. "Видно, дело нашлось... - думает он. - Бабка у них старая, еще старее нашей матери".

Но стриженая голова Геньки уже торчит из кустов.

- Пошли!

Они пошли вдоль Андрейкиного забора, и вдруг Андрейка остановился он увидел большую дыру. Это Антон не успел прибить новые доски. Они лежат на траве, чисто выструганные. И гвозди в коробке стоят под станком.

- Кто же вам теперь забьет-то? - спрашивает Генька.

Андрейка молча перелезает через забор и бежит в дом. Генька со вздохом присаживается на траву. Андрейка возвращается с молотком и поднимает с земли тонкую дощечку.

- Держи, чтоб ровно было! Можешь? - спрашивает он товарища.

- Могу! - говорит Генька, деловито примеривая доску.

- Держи, а я буду гвозди вбивать.

Генька долго прилаживает доску. Гвозди выскакивают из рук Андрейки, и молоток часто бьет невпопад. Но Генька терпеливо ждет, изо всех сил налегая на доску.

- Эх, вода хорошая сейчас! Слышь, ребята плещутся? - говорит он, поглядывая на солнце.

- Выкупаться успеем, - отвечает Андрейка. - А вот если у матери два сына и один воюет, так другой дома должен работать!

Под вечер Андрейка стоит на зеленом пригорке. Мокрые волосы его блестят. Прикрыв ладонью глаза, он смотрит на дорогу и, завидев мать, окликает ее:

- Ау, мама!

И кажется Андрейке, что голос у него стал совсем как у Антона, а сам он такой же крепкий, сильный и высокий, как старший брат, и от этого на маленьком подвижном лице его впервые появляется выражение готовности к подвигу.

* * *

Андрейка стоит посреди комнаты и таращит в темноту сонные глаза. Мать молча сует ему какой-то узелок, торопливо гладит по голове и, крепко схватив за руку, тащит в темные сени. Над домом что-то тяжело ухает; посуда жалобно звенит на полках; тянущий за душу вой, прерываемый диким кошачьим мяуканьем, несется из темноты. Андрейке страшно. Он цепляется за дверь.

- Не бойся... Не бойся... В убежище пойдем. Там все люди сейчас, там и Генечка с бабушкой...

Мелкий озноб охватывает Андрейку во дворе. Мать обнимает его одной рукой, и они бегут по темной улице, так крепко прижавшись друг к другу, что босые ноги Андрейки, наскоро обутые в башмаки, попадают под ноги матери. Страшное незнакомое небо разверзается над их головами: крест-накрест перетянутое широкими белыми лентами, оно все время двигается и в глубине его то далеко, то совсем близко слышно грозное гудение моторов... Иногда тонкие зажженные свечи низко свисают над землей, и вслед за ними в ушах у Андрейки что-то с грохотом лопается. Он цепляется за колени матери, и они оба падают на землю...

- Ничего, сынок... Ничего, миленький... Это Антон фашистов бьет.

Андрейка чувствует, как у матери дрожат руки, но имя Антона сразу воскрешает перед ним высокую, крепкую фигуру брата: на его широких плечах зеленая гимнастерка, а в руке настоящая винтовка...

- Антон фашистов бьет! - растерянным шепотом повторяет он.

Гордость и восторг охватывают его, и теперь он сам бежит вперед, чтобы скорей поделиться этой новостью с Генькой... И в темноте сквозь грохот рвущихся снарядов, пригнувшись к земле, мать слышит его дрожащий голос:

- Ничего, ничего, мама... Это Антон фашистов бьет...

"Бомбоубежище" - новое слово для Андрейки. Но они с Генькой помогали взрослым носить кирпичи и выбрасывать землю из огромной ямы. В местечке, где живет Андрейка, нет настоящих бомбоубежищ, а то бомбоубежище, которое наскоро рыли старики, женщины и дети, похоже на большую пещеру, узкую и длинную, с земляными сиденьями по бокам. Андрейка с матерью медленно спускаются по земляной лесенке вниз и с трудом пробираются в узком проходе между сиденьями. В черной тьме Андрейка чувствует только много чьих-то ног, крепко сдвинутых коленей, слышит отрывистое дыхание и тяжелые вздохи женщин. В глубине плачет грудной ребенок, и чей-то голос все время повторяет громким шепотом:

- Тише, граждане, тише! Спокойно, спокойно...

Андрейка хочет окликнуть Геньку. Но удар за ударом сотрясают землю; кто-то из ребят начинает громко плакать; какая-то женщина протискивается к выходу, ее не пускают. И снова страшный удар...

- Не допусти господи... - шепчет чей-то старушечий голос. И в ответ на него из темноты кто-то насмешливо цедит сквозь зубы:

- Уже допустил твой господь.

Андрейка, затиснутый в угол, туго сжатый с обеих сторон людскими телами, чувствует рядом мать. Она стоит, наклонившись над ним всем телом, и, услышав низкое гуденье самолета, закрывает его собой. В полной тьме, как под черным большим платком, сбились в кучу перепуганные дети, старики и женщины. Непонятный тяжелый страх сковывает Андрейку, но он не может удержать в себе свою торжествующую новость:

- Мама, скажи им: это Антон, это наши бьют фашистов!

* * *

Андрейка никогда не забудет, как прибежал к ним Генька и, широко распахнув дверь, закричал с порога: "Отца моего убили!"; как он сел на край лавки и без слез, с ужасом и удивлением на все вопросы отвечал одним словом: "Убили... Убили!"; как утешали соседи его бабку и плакали вместе с ней.

А жизнь шла своим чередом... На завод, где работал Антон, день и ночь шли люди. Одни сменяли других для короткого отдыха. Женщины, старики и подростки заменили ушедших на фронт. Вместе со всеми работала и мать Андрейки. Соскучившись, мальчик пробирался в заводской двор и заглядывал в светлые окна цеха, где раньше работал Антон. Через стекло был виден "сердечный друг" - блестящий станок Антона. Только теперь за ним стоял Андрейкин сосед, старый мастер цеха, Матвеич. На нос его низко спускались очки. Андрейка со вздохом отворачивался от окна и представлял себе брата в рабочем комбинезоне, с синими смеющимися глазами. А мимо Андрейки сновали люди, грузили на машины какие-то ящики, что-то вносили и выносили, на ходу завтракали. Все торопились выполнять какие-то приказы, идущие из кабинета главного инженера. Этого инженера Андрейка видел только один раз, когда они с Генькой сидели около заводских ворот. Инженер был высокий, в серой шинели, с черным портфелем под мышкой. Проходя мимо, он бегло взглянул на ребят и крикнул:

- Зачем здесь?

Ребята опрометью бросились бежать.

- Ого! - только сказал Генька.

Но Андрейка, благодарный главному инженеру за то, что он заботится обо всем заводе, за то, что любимый станок Антона по-прежнему блестит в руках старого мастера, ответил Геньке коротко и ясно:

- Прогнал - значит, надо.

* * *

Никто не отрывался от своих дел. Напротив, все люди работали с упорством и ожесточением. Дела прибавилось у всех. Прибавилось и у Андрейки. Почти все свое время мать проводила на заводе. Андрейка старательно прибирал комнату, стоял в очереди за хлебом и варил супы. В супы он крошил все, что имелось в хозяйстве, - они выходили густые и клейкие, но когда мать забегала домой поесть, она покрывала стол чистой скатертью и, разлив по тарелкам Андрейкин суп, говорила:

- Ишь ты! Вкуснота какая! Не суп, а кисель! Ложка стоит!

И Андрейка, чтобы угодить ей, старался вовсю. Размешивал в кружке муку с водой, делал густую заправку и удивлялся, что когда мать сама варит суп, то у нее он получается светлый и жидкий.

В бомбоубежище ходили теперь только старики и дети. Андрейка и Генька решительно отказались сидеть во время воздушной тревоги под землей. У ребят были свои важные дела, которые они выполняли с отчаянным усердием: они тушили зажигательные бомбы. Все мальчики в поселке были заняты этим делом. Они хватали бомбы тряпками, рукавицами и бросали их в воду или засыпали песком. Пожаров не было. Один раз Андрейке и Геньке удалось словить "живую" бомбу. Растопырив руки в старых брезентовых рукавицах, они схватили ее и с торжеством швырнули в кадку с водой. Андрейка, красный от натуги, со злыми блестящими глазами, сорвал рукавицу и, подняв кулак, показал немецкому самолету кукиш:

- Вот тебе твои бомбы, видал?!

Тяжелые годы пронеслись над Андрейкой. Не раз стоял он над своим супом, придумывая, что еще можно положить в кастрюлю для густоты. Не раз делили они с матерью последний кусок хлеба и, не раздеваясь, ложились в холодную постель. Не раз сжималось сердце мальчика, когда он смотрел на осунувшуюся и постаревшую мать. Антон писал редко, и чем старше становился Андрейка, тем больше понимал, какие страшные опасности окружают его брата. Андрейка вытянулся и похудел. Но только один раз плакал он горькими мальчишескими слезами.

В тот день мать пришла рано. Старые бутсы на ее ногах отяжелели от приставшей к ним глины. Андрейка вытащил ее башмаки на двор и стал на крыльце обмывать их в светлой луже. Мать отказалась от еды и легла. Заунывный звук сирены заставил Андрейку поднять голову... И в тот же момент страшный удар потряс землю, у Андрейки зазвенело в ушах. Он покачнулся и упал...

А потом, как и в первую ночь бомбежки, они с матерью, спотыкаясь, бежали к заводу. Туда бежали все с лопатами, кирками, не обращая внимания на продолжающуюся бомбежку. На бегу мать останавливалась и считала заводские трубы. Они были целы. А между тем все уже знали, что бомба упала на завод.

- Правое крыло, видать... - задыхаясь, проговорила обогнавшая их соседка.

- Антонов цех! - крикнул кто-то из ребят.

Андрейка пулей влетел в заводские ворота. И там, где в широкие светлые окна был виден блестящий станок Антона, лежала груда кирпичей и обломки железа. Не то пыль, не то дымок с каким-то едким запахом шел от этих развалин.

Андрейка громко, жалобно заплакал:

- Не уберегли... Не оборонили...

Казалось ему, что он сам тоже виноват в том, что не уберег завод, и что, вернувшись, Антон спросит его с укором:

- А где же станок мой, Андрейка?

И Андрейка бегал вокруг, громко плача и вытирая кулаком слезы. Черные от копоти Люди толпились около развалин, звенели лопаты, с темных рабочих лиц каплями бежал пот...

А Андрейка, злой, как волчонок, сжимая кулаки, грозился в тяжелое, нависшее над его головой небо, покрытое вражескими самолетами. И как бы в ответ на его детские слезы один из фашистских самолетов вдруг вспыхнул ярким белым пламенем...

ПОЧЕМУ?

Мы были одни в столовой - я и Бум. Я болтал под столом ногами, а Бум легонько покусывал меня за голые пятки. Мне было щекотно и весело. Над столом висела большая папина карточка, - мы с мамой только недавно отдавали ее увеличивать. На этой карточке у папы было такое веселое доброе лицо. Но когда, балуясь с Бумом, я, держась за край стола, стал раскачиваться на стуле, мне показалось, что папа качает головой...

- Смотри, Бум... - шепотом сказал я и, сильно качнувшись, схватился за край скатерти.

Стол выскользнул из моих рук. Послышался звон...

Сердце у меня замерло. Я тихонько сполз со стула и опустил глаза. На полу валялись розовые черепки, золотой ободок блестел на солнце. Бум вылез из-под стола, осторожно обнюхал черепки и сел, склонив набок голову и подняв вверх одно ухо.

Из кухни послышались быстрые шаги.

- Что это? Кто это? - Мама опустилась на колени и закрыла лицо руками. - Папина чашка... папина чашка... - горько повторяла она. Потом подняла глаза и с упреком спросила: - Это ты?

Бледно-розовые черепки блестели на ее ладони. Колени у меня дрожали, язык заплетался:

- Это... это... Бум!

- Бум? - Мама поднялась с колен и медленно переспросила: - Это Бум?

Я кивнул головой. Бум, услышав свое имя, задвигал ушами и завилял хвостом. Мама смотрела то на меня, то на него.

- Как же он разбил?

Уши мои горели. Я развел руками:

- Он немножечко подпрыгнул... и лапами...

Лицо у мамы потемнело. Она взяла Бума за ошейник и пошла с ним к двери. Я с испугом смотрел ей вслед. Бум с лаем выскочил во двор.

- Он будет жить в будке, - сказала мама и, присев к столу, о чем-то задумалась. Ее пальцы медленно сгребали в кучку крошки хлеба, раскатывали их шариками, а глаза смотрели куда-то поверх стола в одну точку.

Я стоял, не смея подойти к ней. Бум заскребся у двери.

- Не пускай! - быстро сказала мама и, взяв меня за руку, притянула к себе. Прижавшись губами к моему лбу, она все так же о чем-то думала, потом тихо спросила: - Ты очень испугался?

Конечно, я очень испугался: ведь с тех пор, как папа умер, мы с мамой так берегли каждую его вещь. Из этой чашки папа всегда пил чай...

- Ты очень испугался? - повторила мама.

Я кивнул головой и крепко обнял ее за шею.

- Если ты... нечаянно, - медленно начала она.

Но я перебил ее, торопясь и заикаясь:

- Это не я... Это Бум... Он подпрыгнул... Он немножечко подпрыгнул... Прости его!

Лицо у мамы стало розовым, даже шея и уши ее порозовели. Она встала:

- Бум не придет больше в комнату, он будет жить в будке.

Я молчал. Над столом из фотографической карточки смотрел на меня папа...

* * *

Бум лежал на крыльце, положив на лапы умную морду, глаза его не отрываясь смотрели на запертую дверь, уши ловили каждый звук, долетающий из дома. На голоса он откликался тихим визгом, стучал по крыльцу хвостом... Потом снова клал голову на лапы и шумно вздыхал.

Время шло, и с каждым часом на сердце у меня становилось все тяжелее. Я боялся, что скоро стемнеет, в доме погасят огни, закроют все двери, и Бум останется один на всю ночь... Ему будет холодно и страшно. Мурашки пробегали у меня по спине. Если б чашка не была папиной... и если б сам папа был жив... Ничего бы не случилось... Мама никогда не наказывала меня за что-нибудь нечаянное... И я боялся не наказания - я с радостью перенес бы самое худшее наказание. Но мама так берегла все папино! И потом, я не сознался сразу, я обманул ее, и теперь с каждым часом моя вина становилась все больше...

Я вышел на крыльцо и сел рядом с Бумом. Прижавшись головой к его мягкой шерсти, я случайно поднял глаза и увидел маму. Она стояла у раскрытого окна и смотрела на нас. Тогда, боясь, чтобы она не прочитала на моем лице все мои мысли, я погрозил Буму пальцем и громко сказал:

- Не надо было разбивать чашку.

После ужина небо вдруг потемнело, откуда-то выплыли тучи и остановились над нашим домом.

Мама сказала:

- Будет дождь.

Я попросил:

- Пусти Бума...

- Нет.

- Хоть в кухню... мамочка!

Она покачала головой. Я замолчал, стараясь скрыть слезы и перебирая под столом бахрому скатерти.

- Иди спать, - со вздохом сказала мама.

Я разделся и лег, уткнувшись головой в подушку. Мама вышла. Через приоткрытую дверь из ее комнаты проникала ко мне желтая полоска света. За окном было черно. Ветер качал деревья. Все самое страшное, тоскливое и пугающее собралось для меня за этим ночным окном. И в этой тьме сквозь шум ветра я различал голос Бума. Один раз, подбежав к моему окну, он отрывисто залаял. Я приподнялся на локте и слушал. Бум... Бум... Ведь он тоже папин. Вместе с ним мы в последний раз провожали папу на корабль. И когда папа уехал, Бум не хотел ничего есть и мама со слезами уговаривала его. Она обещала ему, что папа вернется. Но папа не вернулся...

То ближе, то дальше слышался расстроенный лай. Бум бегал от двери к окнам, он звал, просил, скребся лапами и жалобно взвизгивал. Из-под маминой двери все еще просачивалась узенькая полоска света. Я кусал ногти, утыкался лицом в подушку и не мог ни на что решиться. И вдруг в мое окно с силой ударил ветер, крупные капли дождя забарабанили по стеклу. Я вскочил. Босиком, в одной рубашке я бросился к двери и широко распахнул ее:

- Мама!

Она спала, сидя за столом и положив голову на согнутый локоть. Обеими руками я приподнял ее лицо, смятый мокрый платочек лежал под ее щекой.

- Мама!

Она открыла глаза, обняла меня теплыми руками. Тоскливый собачий лай донесся до нас сквозь шум дождя.

- Мама! Мама! Это я разбил чашку. Это я, я! Пусти Бума...

Лицо ее дрогнуло, она схватила меня за руку, и мы побежали к двери. В темноте я натыкался на стулья и громко всхлипывал. Бум холодным шершавым языком осушил мои слезы, от него пахло дождем и мокрой шерстью. Мы с мамой вытирали его сухим полотенцем, а он поднимал вверх все четыре лапы и в буйном восторге катался по полу. Потом он затих, улегся на свое место и, не мигая, смотрел на нас. Он думал: "Почему меня выгнали во двор, почему впустили и обласкали сейчас?"

Мама долго не спала. Она тоже думала: "Почему мой сын не сказал мне правду сразу, а разбудил меня ночью?"

И я тоже думал, лежа в своей кровати: "Почему мама нисколько не бранила меня, почему она даже обрадовалась, что чашку разбил я, а не Бум?"

В эту ночь мы долго не спали и у каждого из нас троих было свое "почему".

В КЛАССЕ

Когда Петя вошел в класс, ребята сразу окружили его.

- Новенький, новенький! - закричали они.

Высокий мальчик раздвинул ребят и, подойдя к новичку, протянул ему загорелую, крепкую руку:

- Давай знакомиться! Игорь.

Петя улыбнулся, тряхнул протянутую к нему руку и, обращаясь ко всем, сказал:

- А меня зовут Петя Набатов.

- Набатов? Здорово!

- Хорошая фамилия!

- Молодец, что приехал!

- У нас самые дружные ребята!

- Почти все хорошо учатся, только вот Бунька подводит! - перебивая друг друга, шумно заговорили ребята.

Игорь прищурил глаза и, облокотившись на парту, осторожно спросил:

- Ну, а ты, Набатов, вообще, как учишься?

Ребята примолкли и с интересом ждали ответа. Петя пожал плечами и усмехнулся:

- Странный вопрос!.. Я отличник, конечно!

- Отличник? - Игорь весело хлопнул новичка по плечу.

- Игорь, где ему сесть?

- Садись на заднюю парту, Набатов! - сказал Игорь.

- Почему на заднюю? - недовольно спросил Петя.

- Да ты не обижайся. У нас такое правило: мы отличников всегда на задние парты сажаем. Я сам там сижу. А отстающие у нас поближе к учителю сидят, чтоб на виду были.

- А, ну хорошо! Я не знал.

Ребята торжественно проводили Петю к его парте и, окружив со всех сторон, стали рассказывать ему все школьные новости.

После звонка в класс вошел учитель.

- Андрей Александрович! А у нас новенький!

- Отличник! - похвастался круглолицый Бунька.

- Отличник? Очень приятно. А ты откуда знаешь? - улыбнулся Андрей Александрович.

- Сразу видно! На глазок! - засмеялся Бунька.

- Жалко, что ты себя не видишь на глазок, - пошутил учитель и взглянул на задние ряды парт, где сидел новый ученик.

- Ну, новенький, здравствуй! Давай познакомимся. Как твоя фамилия?

- Петя Набатов, - отчетливо сказал новичок, поправляя курточку и приглаживая черные, коротко подстриженные волосы. - Я учился в Томске.

- Хороший город, - сказал учитель. - Ты как-нибудь нам расскажешь о нем.

Начался урок. Андрей Александрович вызывал ребят к доске. Несколько раз спросил с места Набатова. На вопросы Петя отвечал без запинки.

- Хорошо! Очень хорошо, Набатов! - хвалил учитель.

Ребята торжествующе переглядывались, подталкивая соседей локтями.

Бунька, как волчок, вертелся на парте и громко шептал своему соседу:

- Ого! Какой круглый отличник!

- Пожалуй, даже сильней Игоря!

Витя Волков с любопытством разглядывал новичка. Ему были видны коротко подстриженный затылок мальчика, высокий воротник его курточки, спина и плечи, которые он держал ровно и прямо.

"Молодец! - думал Витя. - Ничего не боится и держится как-то хорошо. Интересно познакомиться с таким поближе!"

* * *

После уроков ребята подходили к Пете и одобрительно хлопали его по плечу, а в раздевалке Витя Волков спросил:

- Тебе в какую сторону?

- Мне налево. А что?

- Хочешь, пойдем вместе погуляем? Я тебе нашу Москву-реку покажу.

Петя согласился. Мальчики бродили часа два по улицам, разглядывая памятники, проехались на метро. Потом остановились на набережной и долго смотрели на высокие башни Кремля.

Провожая Петю домой, Витя предложил ему почаще после уроков прогуливаться вместе по Москве.

- Пойдем завтра же? - сказал Петя.

- Завтра мне нельзя. Я завтра к одному товарищу иду. Он болеет, и мы все по очереди носим ему уроки. Три дня один, потом три дня другой, а завтра как раз моя очередь начинается.

- Ого! По три дня! Ну ладно. Так ты занеси уроки, а я подожду тебя, и пойдем!

- Ну нет! Так не выйдет. Обычно как придешь, так уж весь вечер просидишь. То уроки с ним вместе сделаешь, то в шахматы поиграешь. А сколько новостей надо рассказать! Ведь ему же скучно одному, а нас много, вот мы и распределились.

- Не люблю я больных... - поморщился Петя.

- Нет, он хороший парень. Мы его любим! - горячо сказал Витя.

- Ну ладно. В общем, значит, через три дня, как ты освободишься, пойдем в музей.

- Хорошо, конечно! А потом можно сходить и в кино...

Мальчики подружились.

- Ты знаешь, - говорил Витя, - у нас в классе, конечно, не все ребята одинаковые... ну, там по характеру, что ли... Но все-таки класс у нас очень дружный, ребята боевые, всем интересуются. Кто что услышит, сейчас расскажет; иногда поспорим. Один то, другой это слышал...

- Можно что-нибудь придумывать вместе, - мечтательно сказал Петя, - а потом на пионерском сборе обсуждать...

В классе Петя охотно делился с товарищами всем, что знал, умел интересно рассказывать о том, что увидел где-нибудь сам или прочитал в какой-нибудь книге. Постепенно Петина парта стала самым оживленным местом в классе. Около нее постоянно толпились ребята. Классный организатор Игорь радовался, и единственно, что беспокоило его, - это поведение Набатова на уроках. Петя как будто томился и скучал, когда учитель вызывал к доске другого ученика. При всякой ошибке он с усмешкой откидывался на спинку парты и громко заявлял:

- Неверно! Неправильно! - и порывался ответить.

Даже Андрей Александрович часто делал ему замечания:

- Набатов, подожди. Пусть сам сообразит.

Ученик, стоя у доски, начинал нервничать, поминутно оглядывался на Петю и окончательно терялся, увидев на его лице улыбку. Как-то раз после такого случая Игорь подошел к Пете и дружески сказал:

- Ты отличник, тебе все легко дается, а другим трудно; поэтому, когда они отвечают, ты их не сбивай зря.

Петя обиделся и запальчиво сказал:

- Как это - не сбивай? Я никого не сбиваю. Если что неправильно, указать ошибку каждый может.

- А тебя не просят раньше времени указывать, потому что если человек спокойно подумает, то и сам скажет, без твоей помощи! - рассердился Игорь.

Ребятам не хотелось ссориться с Петей, но все-таки они тоже сказали:

- Нехорошо, Набатов, получается! Стоишь у доски, думаешь, мучаешься, а тут вдруг перебивает кто-то! Так, может, сам бы нашел ошибку, и Андрей Александрович не засчитал бы, а так выходит, что другой за тебя ответил.

Набатов дернул плечами:

- Лучше б уроки готовили как следует и не придирались к другим!

Он ушел недовольный. Витя тоже не стал его ждать в раздевалке, чтобы вместе идти домой. У обоих осталось неприятное чувство. Петя был уверен, что класс просто завидует ему.

Витя Волков, идя домой, думал о товарище: "Как это Петя не понимает, что нехорошо вечно выскакивать? Да еще не хочет слушать, что ему говорят, как будто все к нему зря придираются!" На другой день Петя вел себя по-прежнему. Игорь хмурился и сердито кусал губы. Витю начинало сильно раздражать вызывающее поведение Набатова. Сидя на уроках позади Пети, он глядел на его прямые плечи и сердито думал про себя:

"Ишь воображала! Не сидит, а торчит на парте".

Время шло. Прогулки Набатова и Вити по Москве давно прекратились, и, хотя оба мальчика втайне жалели об этом, никто не хотел заговаривать о них первый.

"Наплевать! - горько думал Витя. - Можно со всяким в музей пойти... Жаль только, что я с ним как с товарищем говорил, а он просто выскочка, и все!"

Внимание ребят от Пети неожиданно отвлек Бунька. Один раз Андрей Александрович при всех крепко отчитал мальчика за Лень и неряшливость в домашних заданиях, а потом сказал, обращаясь ко всему классу:

- Приближается конец первой четверти. Почти все отстающие подтянулись, но у Буни Пронина никакого желания подтянуться я не вижу. Ваше общее дело - повлиять как-то на товарища, помочь ему выправиться.

Ребята обрушились на Буньку:

- Ты что думаешь, на самом деле?

- Весь класс подвести хочешь?

Договорившись с товарищами, Витя Волков начал помогать Буньке: проверял тетради, спрашивал домашние задания. Часто они оба оставались после уроков. Дела у Вити прибавилось, и, когда снова подошла его очередь идти к больному товарищу, Игорь сказал, что вместо Вити пойдет Набатов.

Однажды утром Волков подошел к Набатову. Петя сидел за партой и повторял урок.

- Тебе сегодня к Володе идти, - сказал ему Витя.

- Куда? - не поднимая головы от книги, переспросил Петя.

- К Володе Светлову. Ну, к тому товарищу, который болеет. Класс решил послать тебя вместо меня, потому что я сейчас с Бунькой занимаюсь, а твоя очередь все равно скоро подойдет. Так вот: четверг, пятница и суббота. Не забудь. Отнесешь ему уроки и вообще посидишь с ним: расскажешь, что в классе делается...

- Да я же с ним незнаком совсем! - с раздражением сказал Петя.

- Это ничего. Я ему все рассказывал о тебе. Он очень хочет тебя видеть, посоветоваться о чем-то...

Петя пожал плечами, но спросил адрес. Витя тут же вырвал из блокнота листок, написал название улицы, номер дома, квартиры и отошел.

В этот же день Андрей Александрович вызвал Буньку. Ребята взволновались.

Бунька стоял у доски красный как кумач и робко поглядывал на товарищей. Те молча старались ободрить его взглядами и улыбками. Витя кивал ему головой. Один Петя сидел равнодушно, положив на парту правую руку и разглядывая свои ногти.

Учитель задал вопрос. Бунька ответил.

Андрей Александрович спросил еще что-то. Бунька опять ответил. Ребята весело переглянулись.

- Хорошо, - сказал Андрей Александрович. - Возьми мел!

Он перелистал страницы учебника и медленно продиктовал несколько предложений.

Бунька осторожно водил мелом по доске, поминутно оглядываясь на товарищей. Товарищи, привстав на партах, следили за каждым словом и одобрительно кивали головами.

Андрей Александрович посмотрел на доску.

- Хорошо, - еще раз сказал он, глядя, как Бунька дописывает внизу доски последние слова. - Молодец!

- Неправильно! - вдруг послышался голос Пети. - В данном случае отрицание пишется отдельно от имени существительного, а у него вместе.

- Правильно! Правильно! Держись, Бунька! - закричал класс.

Но было уже поздно. Бунька поспешно стер написанные слова и в замешательстве остановился.

- У него было отдельно! Там было мало места, и буквы близко стояли, а так все правильно было! - крикнул Игорь.

- Правильно! Правильно! - зашумел класс.

- Тише, - сказал Андрей Александрович и положил руку на плечо Буньки.

- Почему ты стер эти слова, ты же правильно написал их? - ласково спросил он. - Значит, ты не уверен?

- Его сбили! Сбили! - закричали ребята.

Андрей Александрович нахмурился, на лбу его появилась резкая морщинка; он перевел взгляд на Петю Набатова:

- Ты нашел ошибку, Набатов?

- Мне показалось, что Пронин написал неправильно, - сказал Петя.

- В следующий раз я прошу тебя не торопиться, - недовольно сказал учитель. - А тебе, Пронин, надо отвечать уверенней.

После урока ребята сорвались с места и окружили Петю:

- Ты что же, нарочно сбил его?

- Против товарища идешь?

- Он очень тесно поставил слова, и я решил, что у него ошибка, оправдывался Петя.

- Эх ты! Заторопился! Поднял руку да еще кричит: "Неправильно, неправильно!"

- Я уже предупреждал тебя, Набатов, как с человеком с тобой говорил, а ты назло нам стал делать! - сердито сказал Игорь.

- Он не товарищ, он выскочка! - расталкивая ребят, презрительно крикнул Витя.

Набатов побледнел, бросил на парту книги:

- Я не товарищ? Я выскочка? Ладно! Плевать мне на вас тогда! И соваться ко мне нечего, а то все лезут, а потом выскочкой называют! А тебе, Волков, я этого не прощу и к товарищу твоему не пойду! Вот! Сами идите! - Он вытащил из кармана листок блокнота с адресом и швырнул его на парту: - Нате! Без меня обойдетесь!

Ребята стояли молча. Когда Петя ушел, кто-то тихо сказал:

- Мы-то обойдемся...

На другой день Петя пришел в класс к самому звонку. Усаживаясь на свое место, он старался ни на кого не глядеть. На уроке сидел тихо, делая вид, что очень занят решением примеров. На душе у него было нехорошо. Особенно неприятной была ссора с Волковым. Но все-таки он решил не сдаваться, думая, что ребята сами подойдут к нему. Он слышал, что Игорь, Витя и другие ребята куда-то собираются пойти после уроков, и, уходя домой, нарочно задержался в раздевалке, как бы разыскивая свою шапку. Но Игорь, весело разговаривая с другими, сухо сказал ему на ходу:

- Я был в библиотеке. Тебе просили передать, чтобы ты зашел за книгой.

"Подумаешь! - озлился опять Петя. - Говорит, как чужому! Очень нужно! Да я и сам мириться с ним ни за что не хочу!"

Прошло несколько дней. Петя приходил в класс, садился на свою парту, но теперь уже ребята не окружали его, как раньше. Большая часть класса как-то отошла от Пети, перестала им интересоваться, а некоторые не скрывали своей враждебности и при каждом удобном случае кололи Петю злыми словами:

- Уйди, нам таких не нужно!

Или громко говорили:

- Бывают на свете эгоисты! Все для себя!

- И как только не стыдно!

Петя загрустил. Пятерки не радовали его, жизнь стала скучной. Он замечал, что каждого, кто хорошо ответил у доски, ребята встречали дружным одобрением, и тот, сияющий, возвращался на место. Только он, Петя, ни в ком уже не вызывал сочувствия. Как-то на большой перемене ребята затеяли строить снежную крепость. Петя несколько раз прошелся мимо крепости и громко сказал:

- На ночь полить водой нужно.

- Нужно, так польем, - равнодушно ответили ребята.

* * *

Приближался Новый год. Каждый хотел с чистой совестью провести свои каникулы. Самым слабым учеником был все-таки Бунька.

- Он весь класс подведет - я его знаю! Вечно няньку себе ищет! говорил товарищам Волков.

Бунька стоял подавленный и робко повторял:

- Мне только помочь немножко... Я сам стараться буду!

- Знаем мы, какой ты! - сердились ребята.

- Помочь мы поможем, только брось ты свою привычку на других надеяться!.. Ребята, давайте все-таки решим, кто с Бунькой будет заниматься? - хмуро спросил Игорь.

Ребята молчали: у всех было много своей работы.

"Я бы мог помочь ему, - подумал Петя и посмотрел на Буньку. Откажется... и ребята не захотят..."

- А все-таки, - сказал кто-то, - не по-товарищески выходит.

Бунька опустил голову и громко засопел. Петя вдруг решился.

- Я, ребята... - Голос его вздрагивал от волнения. - Если вы хотите... если согласны...

Ребята молча повернулись к нему и ждали.

- Я с удовольствием помогу Пронину...

- Без тебя обойдемся, - протянул кто-то из ребят.

Остальные молчали.

Петя стоял перед ними и ждал. В глазах его скапливались слезы. Бунька смотрел на Петю с удивлением и сочувствием.

- Ну что же вы? Говорите, что ли!.. Стоит человек... Тоже какие-то... - растерянно бормотал он, переводя глаза на товарищей.

- Ну как, ребята? - притворно равнодушным голосом спросил Игорь. Набатов свою помощь предлагает.

- Пусть помогает.

- Пусть. Нам-то что!

Витя Волков прищурился и с презрительной улыбкой оглядел Петю с головы до ног.

Петя повернулся и медленно пошел к своей парте.

Ребята неодобрительно посмотрели на Волкова.

- Лежачего не бьют, знаешь? - тихо бросил ему Игорь и громко сказал: - Набатов! Договорись с Бунькой насчет занятий.

* * *

Наступили трудные дни. Петя и Бунька не расставались. Ребята видели, как Петя медленно и упорно объяснял что-то своему подшефному.

Терпению Пети удивлялся весь класс. Даже Волков говорил товарищам:

- Если б на меня, я бы не выдержал! Он ему одно, а тот другое!

Однажды ребята подошли к Пете:

- Ну как? Подвигается дело?

- Подвигается, - сказал Петя и смущенно улыбнулся.

Бунька похудел, толстые щеки его побледнели, и только уши были красными от волнения.

Андрей Александрович потирал руки и чему-то радовался про себя. После уроков он приходил к ребятам в пионерскую комнату, рассказывал о своих школьных годах и однажды, глядя на Петю, сказал:

- Школа учит жить в коллективе.

* * *

На контрольных работах Бунька вел себя молодцом. Он спокойно выполнял задание; отвечая у доски, не искал глазами поддержки у товарищей, и мел не прыгал в его руке.

Внимание ребят теперь привлекал Петя. Он волновался. Когда Бунька стоял у доски, Петя не отрывал от него глаз, безмолвно шевелил губами и болезненно морщился в ожидании ответа. Андрей Александрович часто взглядывал на мальчика. Ребята перешептывались.

Однажды в раздевалке кто-то окликнул Набатова. Он обернулся и увидел Витю.

- Тебе в какую сторону идти? - небрежно спросил тот.

Петя вспыхнул и радостно ответил:

- Мне... куда ты...

НОВИЧКИ

Я была больна и целые дни проводила на балконе. Наверху синело небо с мягкими разорванными облачками; в полинявшей осенней зелени деревьев кричали воробьи. А внизу прыгали, смеялись и играли дети... Я не прислушивалась к их голосам, не запоминала их лиц и имен.

Но однажды мое внимание привлекла маленькая девочка с большой сумкой. Она вышла из нижней квартиры и остановилась под моим балконом, пересчитывая зажатые в руке деньги. Сначала я увидела только ровную полоску пробора на аккуратно причесанной голове, две косички, длинные ресницы и пухлые губы. Потом она подняла голову и, глядя куда-то вверх, стала перечислять вслух то, что ей нужно было купить:

- Щавель... картошка... лук... - При этом она все время высовывала кончик языка, озабоченно смотрела на свою ладошку со смятыми деньгами и тихонько соображала: - Можно без луку...

Ома была в большом затруднении, а когда из дому вылез пухлый мальчуган и протянул ей пустую бутылку, она совсем растерялась.

- Ах, бабушка...

Малыш посмотрел на нее круглыми карими глазами:

- Мише молока...

- Ну вот... - растерянно сказала девочка и, оглянувшись, крикнула: Бабушка, возьми Мишу!

Потом присела на корточки, вытащила из кармана чистую тряпочку и вытерла малышу нос.

- Я сегодня куплю щавель... зелененький... - нараспев сказала она.

- И молока, - обхватив ее шею толстыми ручками, добавил малыш.

- А луку куплю тебе свежего-пресвежего...

- Нет, молока, нет, молока... - запротестовал малыш, оттопыривая нижнюю губу и обиженно, исподлобья глядя на девочку.

- Бабушка, возьми Мишу! Бабушка!

Нижнее окно раскрылось, и оттуда выглянула старушка.

- Батюшки мои, да как же это он вылез-то? - сказала она, протягивая руки.

Девочка с трудом подняла брата и посадила его на подоконник, потом она отдала старушке пустую бутылку и побежала к калитке.

Вернулась она скоро. Сумка, из которой торчала всякая зелень, перевешивала набок ее тонкую фигурку. Но лицо было довольное, глаза блестели.

Старушка, шлепая туфлями, семенила ей навстречу.

- Бабушка, я все-все купила. А тетенька одна такая добрая попалась, все спрашивала, как я хозяйничаю. Я ей сказала, что мама у нас в больнице, а папы давно нет - умер... Смотри, что я купила Мише... - Она вынула из корзинки красного петушка на длинной палочке. - Его сосать нужно! Сладкий, прозрачненький!

Она сглотнула слюнку и счастливо улыбнулась.

- Ну и себе бы купила, - с сожалением сказала старушка.

- Ну, себе! Дома есть печенье!

Дверь захлопнулась, и на дворе стало тихо.

А под вечер на асфальтовую площадку собрались ребята со всего двора. И почему-то теперь я стала различать их голоса, имена и лица. Моя знакомая, которую звали Лелей, играла с девочками в мяч, прыгала через веревочку. Прыгая, она все время поглядывала на своего толстого братишку, который вертелся около старших ребят. Они охотно сажали его на плечи, тискали в объятиях и смеялись каждому его слову.

- Медвежонок! Медвежонок!

- Мишка-топтыжка!

Малышу это надоело.

- Я к Леле хочу!

Леля бросила игру.

- Ну иди, иди ко мне... Ребята, не надо трогать его руками... Он похудеет от этого, - озабоченно сказала она, поправляя на братишке съехавший фартук.

Я слышала во дворе разные имена: Боря, Витя, Катя, Леша, но одно имя заставило меня прислушаться. Мальчика звали Анатолий. Не Толя, не Толька, а Анатолий! На мальчике был шелковый красный галстук. Приходил он под вечер и собирал около себя всю детвору: старшие и младшие ребята шумно встречали его приход. Он заводил какие-то игры, читал вслух и командовал малышами. В этот вечер он уселся под моим балконом на каменном выступе:

- Малыши, вперед! Равняйся! По росту!.. Живо!..

Малыши, толкая друг дружку, выстроились в одну шеренгу. Леля стала второй, а Миша, держась за чью-то курточку, - последним.

- Семилетки, два шага вперед!

Девочки и мальчики постарше заволновались, стали переглядываться. Анатолий повторил команду:

- Кто в школу скоро пойдет, два шага ко мне!

Тогда они поняли и, раздвинув маленьких, торжественно выстроились перед Анатолием. Их было шесть. И среди них была Леля. Ее глаза сияли, голова держалась прямо, косички с черными бантиками торчали в разные стороны. И тут я хорошо рассмотрела Анатолия. Ему было лет двенадцать, но выглядел он старше. Может быть, от густой пряди волос, которая все время спускалась ему на лоб, или от черных глубоко сидящих глаз, всегда серьезных, даже когда он улыбался. Сейчас он прошелся перед новичками и важно сказал:

- Протяните руки. Так. Руки у вас грязные... С такими руками в школу не принимают!

- Мы вымоем!

- Не вымоете, а отмоете. Вот... Через неделю пойдете в школу! Платья должны быть чистые, носы чистые, сумки или портфели вам матери купят...

- Мне уже купили! - крикнула одна девочка.

Новички зашевелились.

- И мне!.. Пенальчик синенький! И карандаши разные!

- А мне портфель купили! И тетрадки!

- А мне ручку и карандаш мама купила и шапку новую...

Я посмотрела на Лелю. Она молчала, и лицо у нее было такое же, как в тот раз, когда она считала на ладони деньги...

Улыбка медленно сбегала с ее губ, она сразу как-то осунулась и, тревожно оглядываясь по сторонам, пряталась за спины ребят. Мне казалось, что я слышу, как испуганно и быстро стучит ее сердечко.

- Завтра, - сказал Анатолий, - сделаем репетицию! Приходите все в чистых платьях, с чистыми руками - абсолютно!

Слово "абсолютно", видимо, доставило ему самому большое удовольствие, а малышей даже испугало.

- Абсолютно! - тихо повторяли они. И, вырвавшись из строя, окружили Анатолия: - Можно с подарками? Можно с портфелями?

И, получив согласие, весело запрыгали:

- Завтра, завтра!.. Все с подарками!

Леля незаметно исчезла...

Утром я услышала легкие шажки. Леля шла с покупками: в руках у нее была та же сумка, из нее был виден хлеб, молоко и какой-то белый продолговатый предмет.

Потом она вышла из дому с Мишей, посадила его на травку и, держа перед ним кружку с молоком, тихо ему сказала:

- Я конфетку тебе завтра куплю... Ладно, Мишенька? А? Ладно?

Малыш вертел головой, тянулся к ней мокрыми губами:

- И завтра купишь, и вчера купишь. А я сегодня хочу...

...А вечером состоялся праздник новичков. Анатолий прохаживался перед ними, как настоящий командир. Я заметила, что галстук его был тщательно разглажен, а на груди появились какие-то значки. Гладенькие, отмытые до блеска, румяные, с подарками в руках, новички стояли как вкопанные. И Леля стояла в новом клетчатом платьице, прижимая к груди белый продолговатый предмет. Анатолий вызывал каждого новичка, рассматривал его тетрадки, карандаши, портфели...

- С такими подарками, брат, отличником надо быть! А тетрадочки-то у тебя чистенькие, новенькие! Смотри, чтоб ни пятнышка не было!.. А это что? Краски? Таких красок у меня у самого нет! А портфель-то, портфель!..

Счастливый малыш отходил на свое место. Каждая вещь от похвалы Анатолия приобретала еще большую ценность.

- Семь лет!.. Ведь это все равно что сорок! Взрослый человек! Школьник! Во как учиться надо!.. Я вас до самой школы с барабаном провожу! С треском!

Ребята смеялись.

У Лели Анатолий взял из рук пенал:

- Вот это пенал так пенал!

Он украдкой посмотрел на опущенные руки девочки: у нее больше ничего не было...

- Вот это пенал так пенал! И с крышкой! Будешь отличницей! Обязательно!

Потом он посмотрел подписи на всех подарках: от папы, от тети, от брата, от мамы... А у Лели было написано: "От Лели Колосковой - на память Леле".

Тут Анатолий запнулся. Вскинул вверх брови.

- Как, как? - закричал он, ворочая во все стороны пенал. И, не выдержав, расхохотался: - Да ведь ты же сама Леля Колоскова! Сама!

Леля покраснела, взяла у него из рук пенал и пошла к дому... Ребята смеялись, а она плакала. И сначала шла медленно, потом побежала. Анатолий кинулся за ней, но она скрылась в дверях.

- Анатолий! - крикнула я.

Он поднял голову, подошел к балкону. Он был озадачен, потому что ни разу не видел меня прежде.

- Ей некому дарить, понимаешь?

Он слушал меня, тер ладонью щеку, виноватый и опечаленный. Потом, откинув со лба прядь волос, сказал:

- Я все исправлю! Я не знал!

На другой день к вечеру я услышала у нас в коридоре голос Анатолия. Он пришел ко мне посоветоваться. Сел возле меня на стул, вытащил из кармана небольшой сверточек и осторожно разгладил на коленях батистовый платочек, обвязанный голубым шелком, и красную ленту:

- Сестренка дала...

Я одобрила обе вещи. Анатолий обращался с ними осторожно и неумело. Ленту он навертел на палец и не мог снять ее, а платок, соскользнувший с его колен, нашел под своим ботинком и очень огорчился. Дул на него, тряс за кончик и, свернув в тугую трубочку, наконец спрятал в карман. Потом вздохнул и задумчиво сказал:

- Жаль только, что нет портфеля.

Я показала ему свой:

- Здесь сломан замочек.

- О, я сделаю! - Он схватил портфель с видом знатока, вытащил из кармана перочинный нож, выковырнул замок, вывернул весь портфель наизнанку и заявил мне, что завтра он будет готов, чему я не очень-то поверила, глядя на зияющую дырку вместо замка и растрепанную подкладку.

Но пока он работал, мне доставляло удовольствие смотреть, как, схватив двумя пальцами нижнюю губу, он по-взрослому хмурит брови или, выкручивая замок, посвистывает сквозь зубы. А прядь волос щекочет ему лоб и лезет на глаза... Ушел он очень довольный... А на другой день он забежал на одну минутку, принес блестящий, неузнаваемый портфель, без конца щелкал у меня над ухом новым замком и объяснял, каким сложным составом он помазал кожу, чтобы она блестела.

- Правда, она липнет к рукам и издает запах...

Потом он положил в портфель платок, ленту и ушел.

А вечером, прижавшись щекой к перилам, я не отрываясь смотрела на Лелю: она стояла в строю со своим пеналом.

Анатолий держал в руках портфель:

- Ребята! Вот этот портфель меня просили передать девочке, которая помогает своей бабушке и нянчит братишку, а зовут ее Леля Колоскова! Есть такая?

Леля вспыхнула, растерялась...

- Есть! Есть! - закричали ребята. - Вот она!

Строй сомкнулся, и упирающуюся Лелю вытолкнули на середину круга.

Анатолий торжественно передал ей портфель. Ребята захлопали.

А потом принесли барабан. Начался оглушительный треск, пение, маршировка. И Леля шагала среди других новичков, сияющая и серьезная.

КОЧЕРЫЖКА

Люди возвращались. На маленькой голубой станции, уцелевшей от бомбежек, беспорядочно и суетливо выгружались из вагонов женщины и дети с узлами и авоськами. По обеим сторонам дороги заколоченные домики, глубоко зарывшись в сугробы, ждали своих хозяев. То там то сям вспыхивали в окнах светлячки коптилок, из труб поднимался дым. Дольше всех пустовал домик Марьи Власьевны Самохиной. Забор ее повалился, и только кое-где стояли еще крепко сбитые колья. Над калиткой торчала вверх и билась на ветру сломанная доска. В морозные зимние ночи, проваливаясь в снег, к запушенному крыльцу брел голодный пес, похожий на затравленного волка. Он обходил дом, прислушиваясь к тишине, царившей за большими окнами, тянул носом воздух и, бессильно волоча длинный хвост, укладывался на снежном крыльце. А когда луна бросала на пустой дом светлые желтые круги, пес поднимал морду и выл.

Вой будоражил соседей. Измученные, настрадавшиеся люди, зарываясь головой в подушки, грозились заткнуть эту голодную глотку дубиной. Может быть, и нашелся бы человек, решившийся поднять дубину на поджарое собачье тело, но пес, как бы зная это, остерегался людей, и утром на снегу оставались только следы, тянувшиеся неровной цепочкой вокруг брошенного дома. И лишь один маленький человечек из домика напротив каждый вечер за старым обвалившимся погребом ожидал голодного пса. В растоптанных валенках и старой серой шинельке он тихонько вылезал на крыльцо и смотрел, как в сумерках белеет снег. Потом, прижимаясь к стене, круто заворачивал за угол дома и шел к погребу. Там, присев на корточки, он делал в снегу плотную ямку, выкладывал из кармана корочки хлеба и тихонько отступал за угол. А за погребом, медленно переставляя лапы и не сводя с ямки голодных волчьих глаз, появлялась поджарая собака. Ветер качал ее костлявое тело, когда она жадно глотала то, что принес маленький человечек. Окончив еду, пес поднимал голову и в упор смотрел на мальчика, а мальчик смотрел на пса. Потом оба расходились в, разные стороны: собака в снежные сумерки, а мальчик в теплый дом.

* * *

Судьба маленького человечка была судьбой многих детей, застигнутых войной и обездоленных фашистскими варварами. Где-то на Украине золотой осенью в обуглившемся селе, только что отбитом у фашистов, безусый сержант Вася Воронов нашел на огороде завернутого в теплые тряпки двухлетнего мальчишку. Рядом на вспаханной огородной земле, среди обрубленных кочанов капусты, в белой сорочке, вышитой красными цветами, лежала, раскинув руки, молодая женщина. Голова ее была повернута набок, голубые глаза застыли в пристальном созерцании высокой горки срезанных капустных листов, а пальцы одной руки крепко сжимали бутылку с молоком. Из горлышка, заткнутого бумагой, медленно стекали на землю крупные молочные капли... Если б не эта бутылка с молоком, может быть, пробежал бы Вася Воронов мимо убитой женщины, догоняя своих товарищей. Но тут, горестно поникнув головой, осторожно вынул он из рук мертвой бутылку, проследил ее застывший взгляд, услышал за капустными листьями слабое кряхтенье и увидел широко открытые детские глаза. Неумелыми руками вытащил безусый сержант закутанного в одеяльце ребенка, сунул в карман бутылку с молоком и, наклонившись над мертвой женщиной, сказал:

- Беру... Слышь? Василий Воронов! - и побежал догонять товарищей.

На привале бойцы поили мальчика теплым молоком, любовно оглядывали его крепенькое тельце и шутя называли Кочерыжкой.

Кочерыжка был тихий; свесив голову на плечо Васи Воронова, он молча глядел назад, на ту дорогу, по которой его нес Вася. А если мальчик начинал плакать, товарищи Воронова с пыльными и потными от зноя лицами приплясывали перед ним, тяжело потряхивая амуницией и хлопая себя по коленкам:

- Ай да мы! Ай да мы!

Кочерыжка замолкал, пристально вглядываясь в каждое лицо, как будто хотел запомнить его на всю жизнь.

- Изучает чегой-то! - шутили бойцы и дразнили Васю Воронова. - Эй, отец, докладай, что ли, по начальству насчет новорожденного!

- Боюсь, отымут, - хмурился Вася, прижимая к себе мальчонку. И упрямо добавлял: - Не дам. Никому не дам. Так и матери его сказал - не брошу!

- Одурел, парень! С ребенком, что ли, в бой пойдешь? Или в няньки теперь попросишься? - урезонивали Васю бойцы.

- Домой отошлю. К бабке, к матери. Закажу, чтоб берегли тама.

Твердо решив судьбу Кочерыжки, Вася Воронов добился своего. Поговорив по душам с начальством и передав своего питомца с рук на руки медицинской сестре, Вася написал домой длинное письмо. В письме было подробно описано все происшедшее, и кончалось оно просьбой: держать Кочерыжку, как своего, беречь, как родное дите сына Василия, и не называть его больше Кочерыжкой, потому как мальчик крещен в теплой речной купели самим Вороновым и его товарищами, давшими ему имя и отчество: Владимир Васильевич.

Молоденькая сестричка привезла Владимира Васильевича в семью Вороновых зимой сорок первого года, когда сами Вороновы, заколотив свой домик, бежали с вещами и авоськами к голубой станции. На ходу, второпях прочитали Анна Дмитриевна и бабка Петровна письмо Васеньки, со вздохами и слезами приняли от сестрички сверток в сером солдатском одеяле и, нагруженные вещами, полезли с ним в дачный вагон, а потом в теплушку... А когда вернулись на старое жилье и открыли свой отсыревший домик, война уже отодвинулась, письма Васеньки шли с немецких земель, а Кочерыжка уже бегал по комнате и сидел на скамейке, пристально изучая новые углы и новые лица своими зеленовато-голубыми глазами под темными шнурками бровей. Мать Васеньки, Анна Дмитриевна, осторожно поглядывая в сторону мальчика, писала сыну:

"Завет чести твоей и совести, дорогой наш боец Васенька, мы сохраняем. Кочерыжку твоего, то есть Владимира Васильевича, не обижаем, только достатки наши невелики - особенно содержать его не можем. По приказу твоему мальчику о тебе поминаем, как что между вами произошло, и бутылочку тую держим на память. Еще разъясни ты нам, Васенька, как ему нас звать прикажешь, а все "тетенька" да "тетенька" я ему, бабку зовет Петровной, а сестренку твою Граню Ганей кличет".

Вася Воронов, получив письмо, слал ответ:

"За хлопоты ваши великое спасибо. В остальном разберусь, как домой приеду. Одна просьба: Кочерыжкой не звать, потому как это звание походное, данное случаем по обстоятельству местонахождения в капусте. А он должен быть как человек, Владимир Васильевич, и сознавать то, что я ему отец".

Кочерыжке своему Вася Воронов, подумав, всегда писал одно и то же: "Расти и слушайся". Пока что больших задач воспитания приемного сына он на себя не брал. Кочерыжка рос плохо, а слушался хорошо. Слушался молча, медленно, понятливо и серьезно.

- Батюшки, да что ты как спеленатый на лавке сидишь? Пойди хоть побегай маленько! - замечая его, на ходу кричала тетенька Анна Дмитриевна.

- А где побегать? - сползая с лавки, спрашивал Кочерыжка.

- Да в садике, батюшки мои!

Кочерыжка выходил на крыльцо и, как будто стесняясь, с неуверенной улыбкой смотрел на тетеньку, потом, опустив руки, неловко перебирая ногами, бежал к калитке. Оттуда медленно возвращался и снова садился на лавку или на крыльцо. Петровна качала головой:

- Притомился, Кочерыжка, то бишь Володечка?

Мальчик поднимал тонкие брови и односложно отвечал:

- Не.

Граня бегала в школу. Иногда у крыльца, как стайка веселых птиц, собирались ее подружки. Граня вытаскивала Кочерыжку, сажала его к себе на колени, дула на его большой лоб с пушистыми темными завитками и, скрестив на его животе крепкие, загорелые руки, говорила:

- Это наш, девочки! Мы его в капусте нашли! Не верите? Он сам знает. Правда, Кочерыжка?

- Правда, - подтверждал мальчик, - меня в капусте нашли!

- Бедненький! - ахали девочки, поглаживая его по головке.

- Я не бедненький, - отводя их руки, говорил Кочерыжка. - У меня отец есть. Вася Воронов - вот кто!

Девочки начинали возиться с ним, но Кочерыжка не любил шумных игр. Однажды Петровна дала ему немного земли из старого цветочного горшка, и в самом углу широкой скамьи Кочерыжка устроил себе огород. На огороде он сделал аккуратные грядочки. Граня дала мальчику красной глянцевитой бумаги к зеленой папиросной. Кочерыжка вырезал круглые красные ягодки, разложил их на грядках, а рядом воткнул зеленые кустики из папиросной бумаги. Потом принес из сада ветку и повесил на нее бумажные яблочки, раскрашенные с помощью Грани. В игре принимала участие и Петровна - она тайком подкладывала в огород свежую морковку и громко удивлялась:

- Гляди-ка, морковь у тебя поспела!

Анна Дмитриевна называла Петровну потатчицей, но сама как-то привезла два игрушечных ведерка и совочек для "огорода". Кочерыжка любил землю; он брал ее на ладонь, прижимался к ней щекой и, когда скупое зимнее солнце падало из окна, серьезно говорил:

- Не загораживайте солнце-то - ведь расти ничего не будет!

- Агроном!.. - с гордостью говорила о нем Петровна.

* * *

Жизнь в то время была трудная. У Вороновых не хватало хлеба, картошки своей не было. Анна Дмитриевна работала в столовой. Она приносила в бидончике остатки супа. Граня с размаху залезала в бидон ложкой и вылавливала гущу. За столом мать бранила ее:

- В такое-то время, когда весь народ от войны еще не оправился, она только о себе думает! Выловит гущу, а мать и бабушка как хотите! Да Кочерыжка еще на руках у нас!

Громкий голос и сердитые слова пугали Кочерыжку.

- Я не буду! - испуганно говорил он, сползая со стула. - Я не буду кушать!

- Сядь!.. Что за "не буду" такое? - в раздражении кричала на него Анна Дмитриевна.

Кочерыжка низко наклонял голову и начинал капать крупными слезами. Петровна схватывалась со своего места и, вытирая ему глаза передником, ругала дочь и внучку:

- Вы что ребенку нервы треплете? Чужое дите за столом, а они при нем куски считают! Взяли за своего, так и держите по совести!

- Да что ж я ему сказала-то? - ахала Анна Дмитриевна. - Не на него кричу, а на дочь родную! Я его и пальцем не трону! Мне с ним не жить... Пусть кто взял, тот и воспитывает!

- А мне, что ли, с ним жить? Мне и вовсе он не нужен на старости, а раз взяли, так надо сердце иметь! Вишь, он ото всего нервный какой!

- Ну, нервный! Представленный, и все тут! - кричала сквозь слезы Гранька, получившая от матери подзатыльник. - Все, все брату напишу! Пускай забирает его совсем! Не надо нам!

- А кто ж со мной жить будет? - вдруг спрашивал Кочерыжка, обводя всех тревожными заплаканными глазами.

Петровна спохватывалась:

- Усе, усе будем, сынок! Не плачь только! Советская власть сироту не бросит! А отец-то! Отец-то на што? Вон он глядит... Вон он... - Она снимала с полки фотографию Васи и, обтерев ее ладонью, подавала мальчику. - И-и, какой отец... С ружьем!

Кочерыжка сквозь слезы улыбался доброму скуластому лицу Васи, а Петровна, расчувствовавшись, крепко прижимала к себе мальчика:

- Разве он бросит?! Как повидал он это горюшко... Лежит она, голубка сердечная, а молочко-то из бутылочки кап-кап...

Она вдруг прерывала себя и, подперев рукой щеку, начинала раскачиваться из стороны в сторону:

- Ах ты боже ж мой, боже ж мой... Несла своему сыночку, голубушка...

Анна Дмитриевна, прислушиваясь к ее словам, останавливалась посреди комнаты; Граня сидела тихо, поглядывая круглыми глазами то на мать, то на бабку.

- И сказал он ей, мертвенькой...

Кочерыжка закрывал глаза и, борясь с дремотой, крепче прижимал к себе карточку.

- ...нипочем я сыночка твоего не брошу... - доносился до него затихающий голос Петровны, смешанный со слезами и вздохами. - Ах ты боже ж мой, боже ж мой...

- Гляди, карточку всю изомнет! - вдруг кричала Гранька. - Заснул ведь! Дай-ка я возьму у него!

Петровна загораживала от нее Кочерыжку:

- Не тронь, не тронь, Гранечка! Я сама опосля возьму!

Анна Дмитриевна, как бы очнувшись, бежала к постели, взбивала подушечку и принимала из рук Петровны спящего мальчика. Гранька вертелась тут же, чтобы вытащить из горячих сонных рук Кочерыжки Васину карточку, но мать молча отводила ее руку и, глядя в курносое безмятежное лицо девочки, думала: "Чего в ней не хватает - сердца или разума?"

* * *

По ночам выла собака. Кочерыжка знал, что она воет от голода, от тоски по хозяевам и за это ее хотят убить. Кочерыжка хотел, чтобы собака перестала выть и чтобы ее не убивали. Поэтому однажды, увидев за своим погребом следы собачьих лап, он стал относить туда остатки еды. Собака и мальчик боялись друг друга. Пока Кочерыжка складывал свои сокровища в ямку, собака стояла в отдалении и ждала. Он не хотел погладить ее сбившуюся шерсть на тощих ребрах - она не хотела вильнуть ему хвостом. Но часто они смотрели друг на друга. И тогда между ними происходил короткий разговор.

"Все?" - спрашивали собачьи глаза.

"Все", - отвечали ей глаза Кочерыжки.

И собака уходила, чтобы в сумерки следующего дня заставить его тревожно ждать за погребом, прислушиваясь к каждому голосу из дома. За столом Кочерыжка, глядя испуганными глазами на все лица, прятал за пазуху хлеб.

* * *

Однажды ночью он проснулся от собачьего голоса. Но это не был вой. Это был короткий визг. Кочерыжка прислушался. Визг не повторился. Мальчик понял: что-то случилось. Он сполз с кровати и, всхлипывая, пошел к двери. Петровна в одной юбке, сонная и растрепанная, схватила его на руки:

- Куда ты? Куда, батюшка мой?

Кочерыжка громко заплакал.

- Молчи, молчи, сынок... Усех в доме перебудишь...

Но мальчик вырывался из ее рук и, захлебываясь слезами, указывал на дверь:

- Туда, туда...

- Да куда же мы пойдем с тобой? Ведь на дворе тьма-тьмущая... Там усе волки сейчас бегают... Гляди-ко!

Петровна подняла Кочерыжку к окну и отдернула занавеску. На дворе стояла оттепель; сквозь мокрое стекло было видно, как из освещенного окна пустого дома на крыльцо падала желтая тень. Кочерыжка вдруг затих, а Петровна, зевая, сказала:

- Никак, Самохины приехали?

* * *

В эту ночь от станции, глубоко проваливаясь в снег тяжелыми бутсами, шла женщина. Рваное мужское пальто, подвязанное веревкой, мокрыми полами обхватывало ее колени, черный платок съехал на плечи, седые пряди волос прилипли к щекам. Женщина часто останавливалась и прислушивалась к собачьему вою. В калитке оторванная доска задела ее за плечо, а с крыльца поднялся одичалый пес и, прижимая к затылку уши, двинулся ей навстречу. Женщина протянула к нему руки, чуть слышно пошевелила губами. Пес с коротким визгом упал на снег и пополз к ней на брюхе... Женщина обняла его за шею и достала из кармана ключ. Потом поднялась на ступеньки, открыла дверь, зажгла огарок свечи, и от освещенного окна упала желтая тень, которую увидел Кочерыжка.

* * *

Собака не приходила. Два дня ждал ее Кочерыжка, глядя на огонек, светившийся через дорогу. Теперь оттуда часто доносился хриплый, сердитый лай. Слышно было, как пес кидался к забору и до конца улицы провожал идущих мимо отрывистым лаем. Он сторожил свой дом. Ночью никто уже не слышал его жалобного воя и не грозил заткнуть ему глотку дубиной. Из разговоров соседей Кочерыжка знал, что в домик Самохиных вернулась одна старуха - Марья. Власьевна... Бабка Маркевна, никуда не уезжавшая во время войны, считала себя хозяйкой опустевшего поселка с заколоченными домиками. Ей казалось, что именно она, оставаясь здесь, под немецкими бомбами, уберегла от разрушения весь поселок. И как хозяйка встречала она всех возвращающихся, приветливо и жалостно, не скупясь ни на сочувствие, ни на вязанку дров для захолодавших людей. Первая являлась она к семьям, еще не обогревшим пустые углы, и, прислонившись к косяку двери, зябко кутаясь в клетчатую шаль, говорила:

- Ну вот, слава те господи! Вернулись! На родном пороге не обобьешь ноги!

И тут же зорко примечала она чьи-то заплаканные глаза, горестно покачивала головой, кляла душегубов-фашистов, вытирала концом платка слезы и утешала:

- Что делать, милушка, война... Уж теперь не вернешь и сама в могилку не полезешь. Скрепи сердце, как ни есть... Небось не одна поплачешь, люди с тобой поплачут и над твоим и над своим горем... Все вместе, легче будет...

Серенькое, востренькое лицо ее, теплые руки с темными жилками, слезы и сочувствие успокаивали. Не одна осиротевшая женщина выплакала свое горе вместе с Маркевной. Поплакав, бабка Маркевна деловито распоряжалась:

- Печку-то спробуй - не дымит ли? Да пойдем ко мне: дровишек сухоньких дам или кипяточку отолью.

Бабка Маркевна жила одна, но с утра до вечера у нее толокся народ женщины, ребятишки. Каждому что-то было нужно. Иногда на широкой лавке под печкой сидел у бабки чей-нибудь закутанный ребенок, и бабка, придя со двора, говорила:

- Ишь бог послал... Чей же это? Сафроновых али Журкиных? - И сама себе отвечала: - Небось Журкиных... Она нынче к снохе в город уехала...

Погремев в печи заслонкой, Маркевна вытаскивала горячую картофелину, дула на нее, перебрасывая с ладони на ладонь, и подносила ребенку:

- На-кось... Погрей ручки да скушай!

Теперь бабка Маркевна часто сидела у Петровны и, указывая на домик Самохиной, с обидой говорила:

- Я к ней, а она от меня... я во двор, а она в дом... Вижу, лица на ней нет.

- Да-да, - подтверждала Петровна, - чуждается она людей... а бывало, как работала библиотекаршей на заводе, от одних ребят отбою не было, сама всех привечала.

Маркевна освобождала от шали востренький подбородок и шумно сморкалась.

- Всхожу это я в сени, а у самой сердце не на месте... И ее жалко, и навязываться тошно... Только думаю себе: горе-то что петля на шее, если некому растянуть ее, она всего человека захлестнет. - Маркевна оглянулась на Кочерыжку и вдруг зашептала: - Ведь одна-одинехонька вернулась. Игде невестка, игде внучка ейная. Все небось в земле сырой похоронено. Как не бывало да не было. И сама-то вся рваная, пальтишко худенькое...

- О-хо-хо... - подперев щеку рукой, вздыхала Петровна. - Ведь полным домком жил человек! Да где же это она всех растеряла-то?

Но Маркевна уже снова перешла от сочувствия к обиде:

- Да разве в ней человецкая душа осталась? Голубушка, говорю, милая ты моя, одна, что ли, в свой домик возвернулась? А она это как глянет на меня, руками за стол схватилась да как крикнет: "Не спрашивай!" Батюшки мои! Ровно я ей в сердце иголку всадила... - Маркевна закрылась платком и заплакала.

Петровна мельком взглянула на Кочерыжку. Лицо у него было серое, губы дрожали, в глазах стоял испуг.

- Уйди ты отсюда! Что за ребенок такой?! - рассерженно крикнула Петровна и, схватив Кочерыжку за руку, вытащила его в кухню. - Ступай оденься, погуляй хоть с ребятами! - Она бросила ему шинельку и платок. Ступай, ступай! Вот всегда эдак-то: прилипнет к лавке и сидит на нервы действует, - объясняла она бабке Маркевне, возвращаясь в комнату.

Кочерыжка нерешительно потоптался в кухне, взял с плиты печеную картофелину, надел шинельку, вышел на двор и побрел на собачий лай. Ему хотелось взглянуть на собаку, которая уже два дня не приходила к погребу. Но ему было страшно, что на крыльце Самохиных вдруг появится та женщина и закричит на него, как на бабку Маркевну. Во дворе никого не было. Не отрывая глаз от закрытой двери, Кочерыжка долго стоял у забора, потом храбро направился к калитке.

* * *

Марья Власьевна сидела одна у холодной печки. Около нее валялась сломанная табуретка и секач. Скрип двери, серая шинелька и протянутая ладошка с печеной картофелиной испугали ее. Она откинула со лба седые волосы и, зажмурившись, сказала:

- Боже мой, что это?

- Собаке... - дрожащим голосом прошептал Кочерыжка, не сводя с нее глаз.

Марья Власьевна глубоко вздохнула.

- Волчок!

Со двора вбежала собака, шумно обнюхала мальчика и, виляя хвостом, остановилась рядом с ним. Марья Власьевна молча смотрела, как Кочерыжка кормил собаку. Потом она заглянула в печь и чиркнула спичкой. Спичка погасла. Она снова чиркнула. Кочерыжка подобрал с полу тоненькие щепочки и положил их перед ней. Потом обнял за шею собаку и удивленно сказал:

- Я ее не боюсь.

В печке затрещали сухие доски. Мальчик осторожно присел на корточки и протянул к огоньку красные руки.

- Чей ты? - тихо, с напряженным вниманием вглядываясь в его лицо, спросила Марья Власьевна.

- Васи Воронова. Я Кочерыжка, - робко сказал он и, заметив на ее губах слабую улыбку, стал рассказывать свою историю.

Он делал это совсем так, как Петровна, подперев рукой щеку и раскачиваясь из стороны в сторону. Марья Власьевна слушала его с удивлением и жалостью. Прощаясь, Кочерыжка сказал:

- Я к тебе и завтра приду.

По дороге его переняла Граня. Размахивая концами платка, она сердито потащила его к дому:

- Ходит не знай где! Весь в снегу извалялся! Настоящий Кочерыжка!

От усталости, сердитого голоса Грани и всего пережитого за этот день Кочерыжка сел на снег и заплакал.

* * *

Самохина сторонилась соседей. Она часами сидела одна, опустив на колени руки. Ее память с болезненной точностью рисовала ей то одно, то другое... Разбросанные в беспорядке вещи напоминали ей сборы в дорогу и залитое слезами лицо ее невестки Маши. Слезы свои Маша объясняла по-разному, невпопад: то нежеланием расстаться с насиженным углом, то боязнью перед незнакомой дорогой. Марья Власьевна не знала тогда, что Маша скрывает от нее смерть сына, что она одна переживает свое тяжелое горе, щадя старуху мать. Марья Власьевна вспоминает, как она сердилась на нее за эти слезы, как в последнюю ночь сборов, выйдя из терпения, она сурово прикрикнула на невестку: "Перестань! Возьми себя в руки! Стыдно! Люди близких теряют..."

Мысли Марьи Власьевны перескакивают. Она видит длинный эшелон, набитый женщинами и детьми. Она сидит между своими и чужими узлами, затиснутая в угол теплушки; потная головенка внучки, прикрытая ее широкой ладонью, прижимается к груди. В полумраке большие заплаканные глаза Маши. А потом бомбежка и глухой полустанок, где она, Марья Власьевна, металась между разбитыми вагонами, не выпуская из рук круглого синего чайника и бессмысленно объясняя кому-то с остановившимися от ужаса глазами: "За горяченьким пошла... за горяченьким..."

А из-под обломков люди вытаскивали что-то страшное, бесформенное, в чем уже нельзя было узнать ни внучки, ни Маши. Кто-то отнимал у нее залитый кровью капор, кто-то совал ей в руки узелок и вел ее за носилками, покрытыми серым брезентом... Затерянная на этом полустанке, одна среди чужих людей, она случайно развязала Машин узелок и там нашла карточку сына вместе с его письмами к жене. Рядом с карточкой лежала серая бумажка, где сообщалось о славной смерти честного бойца Андрея Самохина... Лицо сына было радостное и удивленное, как будто он сам не верил в это сообщение о его смерти. Марья Власьевна стискивала руки, обводила глазами пустые углы и шептала без слез:

- Деточки мои... деточки...

Волчок клал ей на колени свою острую морду и, шумно вздыхая, лизал старые, сморщенные руки.

* * *

Теперь, когда Кочерыжка прятал в карман хлеб, Петровна бросала на Анну Дмитриевну многозначительный взгляд, и та сама клала перед мальчиком горку печеного картофеля:

- Кушай, кушай, сынок! А то на потом себе спрячь!

Кочерыжка брал в руки картошку и обводил всех недоверчивым, вопросительным взглядом. Но все смотрели в свои тарелки, а то нарочно выходили в кухню, и, глядя, как торопливо натягивает Кочерыжка свою шинельку, Петровна таинственно шептала:

- Собралси...

А Анна Дмитриевна тяжело вздыхала:

- Что ему там нужно?

Если б не Маркевна, в семье Вороновых давно запретили бы Кочерыжке ходить к необщительной соседке.

- В горе он сам родился, да еще на ее горе глаза таращит. Эдак вовсе ребенка испортить можно, - беспокоилась Петровна.

- А не пусти - плакать будет, - огорчалась Анна Дмитриевна.

Гранька надувала розовые губы:

- Сами позволяете... Вася приедет - всем попадет... Не она его нашла, и ладно!

Но Маркевна была другого мнения.

- Как можно не пускать? - строго говорила она. - Грех в нем сердечко сдерживать. Кто чужие слезы утрет, тот меньше своих прольет... Не всякое горе к себе близко подпускает, а ребенок, он как лучик тепленький... Ведь вот я-то, старая, разбередила ей душеньку...

История Самохиной, приукрашенная и неправдоподобная, ходила по всему поселку, о ней говорили в заводском кооперативе, где люди получали картошку.

Правдой во всем этом было только то, что осталась женщина одна-одинешенька. Но не это мучило Маркевну, когда вспоминала она Самохину. Мучила ее мертвая душа в живом человеке, и, не в силах оживить ее сама, она надеялась на Кочерыжку.

Уходя, Маркевна вынимала из-под платка свежевыпеченный хлебец и совала его Петровне:

- Дай мальчику-то... пущай снесет... от себя вроде.

Кочерыжка не понимал маленьких хитростей взрослых, он и вправду носил от себя. Войдя к Марье Власьевне, он просто выкладывал на стол все, что принес, выбирая куски для собаки. Один раз Самохина сурово сказала:

- Не носи больше. - Но, заметив в его глазах испуг, спросила: - Кто тебя посылает?

- Сам иду, - всхлипнул Кочерыжка.

Марья Власьевна погладила его по голове:

- Не носи больше, слышишь? Так приходи...

Вечером она собрала кое-что из белья, приладила лампочку и села чинить. Потом затопила печь, нагрела воды, вымыла комнату, вытащила из сарая маленький стульчик и, подумав, поставила его около печки.

* * *

Смеркалось, а Кочерыжки не было. Анна Дмитриевна не выдержала, надела шаль и пошла к дому Самохиной:

- Хоть погляжу своими глазами, как он там...

Но, дойдя до калитки, испуганная яростным лаем собаки, она повернула обратно и, придя домой, написала письмо сыну.

"Дорогой мой Васенька!

Исполняю свой материнский долг и спешу с тобой посоветоваться. Твой сынок Володенька мальчик тихий, беспокойства он нам не доставляет, только последнее время совсем мы с ним голову потеряли и ума не приложим, как нам быть..."

Анна Дмитриевна подробно описала возвращение соседки Самохиной, привязанность к ней мальчика и закончила словами:

"...Сердце в нем мягкое, а характер настойчивый - весь в тебя".