Расстрельный список

Глава 1

– Сашок, я тебя к черту в пасть посылаю, – произнес Раскатов.

Сегодня он не ревел трубным гласом, не ругался и не молотил по своему многострадальному письменному столу кулаком. Он был непривычно тих и даже, можно сказать, опечален. Таким я его видеть не привык, поэтому насторожился сразу. А когда он выложил мне расклад, тут мне и поплохело по-настоящему.

– Имеешь полное право отказаться, – вздохнул он. – Подумай до завтра. Прикинь.

– Максимильян Данилович, ну что вы, право. Когда я отказывался от чертовых пастей?

– Ну как знаешь.

Голос его дрогнул. И в нем отразилась вся гамма чувств. Относился он ко мне как к сыну. И в глубине души надеялся, что я откажусь от самоубийственного мероприятия и останусь жив. И вместе с тем опасался отказа, боялся того, что за меня придется стыдиться.

Не придется, Максимильян Данилович. Однажды встав на наш тернистый путь, ты перестаешь принадлежать своему страху, а принадлежишь только общему долгу. Иначе слякоть ты, а не человек. А я всегда стремился быть именно человеком.

Вот только Варю жалко будет, если что. Она, узнав о моей длительной командировке, сразу как-то осунулась. Сердцем чуяла, что билет может быть в один конец, как я ее ни успокаивал. Но она ведь знала, с кем связывает свою судьбу. Давно поняла принципы моей жизни и насколько близко с этой жизнью ходит смерть. Поэтому не было обычных в таких случаях женских причитаний: «Или я, или твое ЧК!» Только всплакнула тайком. Но ничего не попишешь – так надо, родная, так надо…

А дальше было все как положено по законам бюрократии. Командировочные деньги, предписание о временном откомандировании уполномоченного областного постпредства Большакова А. С. в распоряжение центрального аппарата ОГПУ. И был поезд, несущийся по бесконечным заснеженным российским просторам. Потом шумная, в сугробах Каланчевская площадь с тремя столичными вокзалами. И бюро пропусков в главном здании ОГПУ.

Там меня приняли строгие официальные товарищи. Выписали наряд на койку в ведомственной гостинице и карточки на получение продовольствия. Назначили время приема не абы у кого, а у заместителя начальника ОГПУ Иосифа Студицкого…

Окна просторного кабинета с тяжеловесной старинной мебелью в здании бывшего страхового общества «Россия» выходили в глухой двор. Хозяин кабинета был седой, в возрасте. Одет в тщательно отглаженную форму, в петлицах – четыре ромба. Был он демонстративно доброжелателен и улыбчив – эдакий добрый дедушка. Только взгляд холодный, хитроватый и оценивающий – такой профессиональный, чекистский. Привык я давно к людям с таким взглядом, у самого скоро такой будет. Расслабляться с ними нельзя.

А вот второй присутствующий был вовсе не улыбчив. Худощавый невысокий мужчина лет сорока с совершенно непримечательной внешностью – таких любят брать в службу скрытого наблюдения, с ними можно каждый день общаться, и все равно на улице пройдешь мимо и не заметишь. Лицо немного вытянутое, волосы зачесаны на пробор. В безукоризненном костюме-тройке, с прямой выправкой – его можно было бы принять за бывшего дворянина. А можно и не принять. На него вообще можно было наложить любую личину и биографию. И от него исходила спокойная непобедимая уверенность.

Заместитель начальника ОГПУ Студицкий, играя свою добродушную роль, заботливо поинтересовался, как я доехал, как обустроился, как семья, как настроение. Такой китайский ритуал. Только после этого перешел к делу, и в воздухе будто сразу упала температура, поскольку тональность беседы резко изменилась.

– Александр Сергеевич, не скрою, нас немного смущает ваша молодость и не слишком солидный стаж агентурной работы. Но ваше руководство отрекомендовало вас как человека, имеющего большой опыт именно силовых акций. Это соответствует действительности?

– С детства воюю, – я выдал мою коронную фразу.

Мне было двенадцать лет, когда белогвардейская сволочь казнила моих родителей, а меня подобрал полк Красной армии. Там я не в обозе, а в разведке шустрил. Осваивал азы войны, научился стрелять и поражать врага. Так и воевал. Потом школа красных командиров, откуда отозван на службу в ОГПУ, где просто магнитом притягивал боевые ситуации. Сшибки, перестрелки – для большинства моих коллег это экзотика, а на меня они сыпались как из рога изобилия. Приманиваю я войну, которая для меня никогда не заканчивается. И пока что выживаю… Пока что.

– Думаю, ваши боевые навыки пригодятся в легендированной работе за пределами РСФСР.

– В Англии, что ли? – усмехнулся я.

А внутри все подвело. Неужели меня прикомандируют к ИНО – иностранный отдел, отвечающий за разведку за рубежом. Это и манило, всегда мечтал о дальних странах, и пугало – я же в таких делах ни черта не понимаю и языками не владею, кроме русского и малоросского!

– Поближе, – успокоил Студицкий. – Украина. Места вам знакомые.

– Еще как!

Большая часть детства прошла в Малороссии. Знал и языки, и нрав народа. Так что для меня это будет не полет в неизвестность, а возвращение к истокам.

– Ситуация там складывается опасная. Наш большевистский интернационализм и местечковый национализм – это несколько разные вещи. А некоторые товарищи на окраинах начинают их путать, – нахмурившись, произнес заместитель начальника ОГПУ. – Согласны?

– Так точно.

– Болезнь националистической обособленности и сепаратизма там, к сожалению, прогрессирует. Настолько, что пришла пора хирургического вмешательства, – зловеще протянул Студицкий, уже не казавшийся добрым дедушкой. – И еще белогвардейские и петлюровские недобитки. Польские агенты – эти вообще плодятся как псы дворовые. Никакого сладу с ними нет.

Я придал себе вид вдохновенный и озабоченный важностью задач.

– Вы назначаетесь руководителем агентурной группы для проведения силовых акций по борьбе с контрреволюцией. Задание сложное. Доверие к вам велико. Но и спрос будет серьезный.

– Высокое доверие оправдаю! – отчеканил я.

– Ну вот и хорошо. – Студицкий расслабился, снова превратился в обаятельного доброго старичка и кивнул в сторону третьего присутствующего, который пока не проронил ни слова. – Петр Петрович введет вас в курс дела. Он инициатор и куратор операции.

В этом кабинете меня больше не задерживали. Прощание с большим руководителем. Его благосклонное похлопывание по моему литому плечу. Пожелание всяческих успехов в работе и личной жизни. И вперед, в бездну.

Петр Петрович повел меня длинными коридорами и закоулками казавшегося бесконечным здания. И в итоге мы оказались в небольшом кабинете на последнем этаже, под самой крышей, с видом из окна на занесенную валящим без перерыва пушистым снегом, стучащую трамвайными колесами, многолюдную и шумную площадь Дзержинского, фонтан Витали и Лубянский пассаж.

Опыт мне подсказывал, что проведу я в этом кабинете или в каком-нибудь другом похожем месте не один день. К внедрению надо готовиться крайне тщательно. Чтобы легенда от зубов отскакивала. Чтобы не попасться на каком-нибудь каверзном вопросе типа помню ли я пожарную каланчу в родном городе, тогда как каланчи там сроду не было. В память должны намертво въесться явки, пароли, способы связи, в том числе экстренной, порядок эвакуации, если спалишься ненароком.

Ну а для начала я попытался оценить моего руководителя, с которым мне работать неизвестно сколько и от которого теперь зависит не только моя карьера, но и жизнь.

Инициатор операции производил странное впечатление. Кто бы что ни говорил, а в ОГПУ в массе своей все люди как люди. Любят выпить и закусить, жалуют женский пол, часто сверх меры. Подвержены страстям и эмоциям, бывают и благодушны-благородны, и жестоки сверх меры. А Петр Петрович – это какая-то другая человеческая порода. Или нечеловеческая? Как пишут философы – чистый разум, мечта контрразведчика. Минимум эмоций, максимум расчета. Инструмент максимальной эффективности. Такие люди вызывали у меня, что греха таить, зависть, поскольку холодная голова для чекиста, пожалуй, даже главнее будет, чем горячая рука, как искажают слова товарища Дзержинского разные хохмачи. Но они и пугали.

Такая оценка личности Петра Петровича будто снизошла на меня свыше в первые минуты знакомства. И со временем только находила подтверждение.

Я думал, он сразу возьмет быка за рога, но Инициатор нацепил на себя маску участия и гостеприимства. Сам заварил чай, даже бублики нашлись. Подстаканники с эмблемой ОГПУ. Располагающая атмосфера для доброй беседы. И начал он не с явок и паролей, а с философии.

– Отвлечемся от службы, Александр Сергеевич. Вот что вы думаете о силе идей?

– Она сильная, – только и нашелся брякнуть я.

– Мудро и исчерпывающе, – оценил тавтологию Инициатор. – Идеи обладают колоссальной силой и часто меняют мир. Но бывают идеи ложные или конъюнктурные, на злобу дня. Только злоба сегодня одна, а завтра другая. И так случается, что тогда они не развивают, а корежат мир. В том числе и так называемые идеи прогрессивные и передовые.

– Какие именно? – невольно заинтересовался я. Собеседник умел втягивать в разговор.

– Например, идея о великорусском шовинизме. Слышали ведь не раз: «Россия – тюрьма народов. Свободу для угнетаемых наций». В свое время она сильно помогла в раскачке царизма. А сегодня?

– А сегодня создает некоторые проблемы.

– Некоторые? Мягко сказано. Доминирование национальных кадров, основная ценность которых в их национальности. Заигрывание перед ними. А что дальше? Как скоро идея «Россия – тюрьма народов» трансформируется в «СССР – тюрьма народов»?

– А такое возможно?

– Возможно. Как только ослабнет Москва.

Я даже не знал, что сказать. За такие речи обычно людей таскали к нам на профилактические беседы, а то и на отсидку, если имела место агитация.

– Что заерзали, Александр Сергеевич? – пристально посмотрел на меня Инициатор. – Крамолу изрекаю? Так вам благостную картину единения народов распишет политработник. А чекист должен видеть проблему во всей полноте. И видеть самое худшее, чтобы знать, как это худшее нейтрализовать. Украина сейчас больше, чем любая другая республика, пропитана озлобленностью по отношению к большой России. Это единственная республика, где значительная часть населения искренне ненавидит даже не московскую власть, а весь русский народ. Такого нет ни в Средней Азии, ни на Кавказе. Этот настрой умело подогревается и недобитыми врагами, и перевертышами из партноменклатуры. А еще вечные мечты о независимой Украине. И соседство с западными странами, главное – с Польшей, которая была и остается непримиримым врагом СССР, подпитывает угрозу бунта и мечтает об отторжении наших территорий.

– Это факт медицинский, – кивнул я. У меня к полякам был свой счет, еще со времен советско-польской войны.

– Еще год назад в решении Политбюро ЦК прямо указывалось: по разведданным есть основание предположить, что в случае серьезных кулацко-крестьянских выступлений в Правобережной Украине и Белоруссии, особенно в связи с предстоящим выселением из приграничных районов польско-кулацких и контрреволюционных элементов, польское правительство может пойти на прямое военное вмешательство. И признаки его подготовки мы сегодня видим.

– Поляки давно над нами висят как дамоклов меч.

– Вот именно. Возможность войны с поляками наверху воспринимают очень серьезно, особенно в связи с плачевным состоянием Красной армии. Доходит до смешного. Для пополнения военного бюджета в связи с польской угрозой решено резко увеличить производство и продажу водки.

Я хмыкнул.

Петр Петрович прошелся по кабинету, задумчиво посмотрел в окно. И продолжил:

– На сегодняшний день против нас на Украине действуют два главных игрока. Это КСУ.

– Комитет Спасения Украины, – блеснул я знанием.

– Именно. И его покровители – второй отдел Генштаба Польши. Польская разведка. Ваша главная задача – проникновение в эту среду под легендой активного контрреволюционера и террориста. Вскрытие агентурной сети. Работа с лидерами КСУ. И тут прослеживаются интересные возможности. В зависимости от вашего профессионализма и настойчивости.

– Приложу все усилия.

– Вопрос вопросов – стать своим для всей этой контры. Зарекомендовать себя. И вот тут возникает вариант сочетания полезного с… полезным.

Петр Петрович подошел к сейфу. Вытащил бумажную папочку. Положил перед собой на стол. Раскрыл. Внутри лежал один-единственный лист некачественной желтой бумаги с машинописным текстом.

– Что это? – поинтересовался я.

– Расстрельный список, – усмехнулся Инициатор.

А потом пояснил, что заявить о себе моя группа должна будет серией терактов против указанных лиц. Я осторожно пододвинул к себе листок. Там были фамилии, занимаемые должности, партийный стаж. Ну и другие необходимые сведения.

Внутри я будто оледенел, а лицо окаменело. Зато сердце заколотилось пулеметом.

Петр Петрович понимающе глянул на меня и с насмешкой осведомился:

– Что, впечатлительную гимназистку играть будем? Так не по чину вам, Александр Сергеевич. Сколько врагов советской власти лично уложили?

– Не считал, – буркнул я. – Но там были враги. И был бой. А тут – свои.

– Были свои. Теперь чужие.

Инициатор кратко обрисовал, кто именно и почему попал в этот смертельный список. В нем были те советские и партийные функционеры, кто активно взаимодействовал с антисоветским подпольем. Кто занимался вредительством и саботажем, боролся за власть любыми способами. Кто стремился сыграть на национальном вопросе, подталкивая республику к кровавой бане. В выси мы не забирались, наркомов здесь не было, но Петр Петрович заверил, что именно эти персонажи представляют особую опасность для советской власти. Чтобы не разрушить хрупкое равновесие в республике да еще по ряду политических и внутрипартийных соображений, хватать и начинать следствие в отношении их было никак нельзя. Зато вполне можно ликвидировать руками агентурной терроргруппы «Оплот» под моим руководством.

– Как-то иначе мне представлялась чекистская служба, – вздохнул я, отодвигая от себя список.

– Не вам одному, – наконец Петр Петрович изволил улыбнуться – в первый раз за наше знакомство…

Глава 2

Над поселком Рыбное неслась бравурная музыка. Ее сменили политические новости и агитация: «Колхозы. Индустриализация. Встанем плечом к плечу, рабочий и колхозник». А потом зазвучал голос товарища Сталина на Первой Всесоюзной конференции работников социалистической индустрии:

«Мы отстали от передовых стран на пятьдесят-сто лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут.

Нет таких крепостей, которых большевики не могли бы взять. Мы решили ряд труднейших задач. Мы свергли капитализм. Мы взяли власть. Мы построили крупнейшую социалистическую индустрию. Мы повернули середняка на путь социализма. Самое важное с точки зрения строительства мы уже сделали. Нам осталось немного: изучить технику, овладеть наукой. И когда мы сделаем это, у нас пойдут такие темпы, о которых сейчас мы не смеем и мечтать».

Громкоговорители с радиовещанием в поселке установили буквально на днях. И теперь весь день в воздухе витали правильные слова и добрая музыка. Народу это сильно нравилось. Под звук громкоговорителя ощущаешь себя частью большого мира, а не просто работягой, привязанным тяжелым трудом к рыболовецкой артели.

Я шел по единственной улице поселка и ощущал на себе настороженные взгляды. Чужие здесь не ходят. Чужие здесь, бывает, и пропадают.

Возле коптильного цеха витал приятный запах. Рыбу здесь коптили знатную. А чуть дальше возводилось здание для большого холодильника. Ну а остальное пространство было пропитано запахом сырой рыбы, далеко не таким приятным.

В коптильню мне не надобно. Мне нужно в конторку – небольшое дощатое здание. Там, в маленьком кабинете, заваленном амбарными книгами, обосновался невысокий, пожилой, курчавенький председатель артели Иосиф Шиша.

Мое появление не вызвало у него никакого удивления. Понятно, что доложили ему обо мне наблюдатели, как только я пересек границу владений.

– Здрав будь, хозяин, – протянул я руку.

– И тебе не хворать, Указчик, – криво улыбнулся Шиша.

Я переложил груду папок на подоконник и пристроился на стуле, небрежно закинув ногу на ногу. Спросил:

– Кто-то из моих вернулся?

– Почти все, – сообщил Шиша. – А тебя уже похоронили. Решили, что ты под Сестробабово сгинул.

– Не отлита пока моя пуля, – я прижмурился и ощутил, что страшное напряжение начинает отпускать.

Рыбное. Да, чужие здесь не ходят. И не выживают. Но вот только я не чужой. Я свой. И здесь наша главная лежка. Наша опорная база.

Расположение речной рыболовецкой артели, раскинувшейся по всей территории Украины, включало в себя цеха копченостей, большие складские помещения. И здесь вечно ошивался всякий наемный сброд, который теперь именовали не батраками, а артельщиками. Польза народному хозяйству от предприятия выходила большая, отношения с властями сложились тесные и взаимовыгодные, так что никто из контролеров сюда без особой нужды не совался. И тут можно было спокойно схорониться. Тем более на случай проверок у нас имелись прочные документы прикрытия. Так что место было для нас относительно надежное.

И сейчас именно тут произошло воссоединение моей шайки. Мои помощники очутились здесь не только раньше меня, но и уже успели прилично провонять рыбой.

Да, хорошая лежка. И жалко, что пришлось ее засветить, но иного выхода просто не было. Пришлось по оперативным соображениям притащить сюда Батько, правую руку Коновода. А остатки его войска раскидали по другим местам.

С победным походом на Разуваево, куда Коновод послал своего «первого министра», как-то сразу не заладилось. Пока дошли до места, половина народа разбежалась. А еще по дороге к селу чуть ли не лоб в лоб столкнулись с конным полком РККА, который устроил форменный погром. Мои гарные хлопцы, которых я послал на эту авантюру, сориентировались быстро и в полной мере проявили свое военно-тактическое искусство – вовремя, красиво и без потерь смылись. При этом удачно прихватили с собой и Батько.

Им повезло. Я-то своего подопечного фигуранта упустил, правда, на тот свет, но все же. А ребята справились. Умницы!

Что теперь делать с продолжателем дела Коновода? Пока непонятно.

После визита в конторку, обустройства на застолбленном для меня местечке в отдельной хате и короткого разговора с соратниками я сразу же отправился на встречу с «первым министром». Тот обосновался в каморке в бараке рядом с коптильным цехом. И сладко дрых на лежаке, покрытом рогожей и сеном.

– Тревога, Батько! Красные окружают! – крикнул я.

Он подскочил как ошпаренный. Изумленно уставился на меня, не веря своим глазам. И тут же бросился обниматься.

И я в ответ обнял его прям как потерянного блудного брата или загулявшего папашу. А потом, кручинясь, сообщил, что Коновод пал смертью храбрых. Скончался, можно сказать, на моих руках.

Батько сильно опечалился. Хотя, как психолог-самоучка, я готов был поклясться, что эта печаль маскировала некую радость и определенное удовлетворение. Этот живодер Коновод его, похоже, прилично измотал, и избавиться от такого атамана – это как с хребта мешок на десять пудов сбросить. Сразу идти по жизни становится легко и солнышко светит светлее.

– На тебя теперь вся надежда страдающего под большевистской пятой украинского народа, – произнес я, снова похлопав Батько по плечу.

Батько задумался. Погрустнел. Но потом расправил плечи гордо. Однако ничего не сказал.

Я так и не понял, понравилась ли ему эта идея. Но его чувства сейчас не важны. А важно то, понравится ли она руководству ОГПУ…

Глава 3

Хорошо все же возвращаться в обжитые места. Измотанным, оглушенным канонадой, исцарапанным и потрепанным, но живым. А какое блаженство после болот и степей поваляться в баньке на полке, да еще когда Одессит задорно хлещет тебя веником со словами:

– Коптись, рыбка, большая и маленькая.

– Скорее варись, – слабо возразил я, распаренный в диком жару и пару, на которые не поскупились.

– Варись, начальник. Будешь розовый и красивый. Хотя куда уж красивше? – похабно заржал Одессит.

– Тьфу на тебя, холера, – лениво отозвался я.

Одессит вечно балагурил, оправдывая свою кличку. Он был типичный уроженец тех мест. Острый на язык, подвижный, как ртуть, азартный, шустрый, полезный и плотно напичканный одесскими словечками. Только язык его порой становился его же врагом. В раже и шутках он мог легко зайти за границу дозволенного, грубо попрать дисциплину и служебную иерархию, что чревато. В первые дни знакомства я уже было решил, что он своими хохмочками подрывает мой командирский авторитет, и ласково поинтересовался:

– Яков Осипович, скажите, а как вы относитесь к идее физического насилия со стороны начальства к бесцеремонным подчиненным?

– Сугубо отрицательно, – отозвался Одессит, не прекращая лыбиться.

– Рад слышать. И надеюсь на понимание.

– Ой, не надо меня уговаривать, я и так соглашусь. Меня с детства приучили отступать перед грубой силой.

– Ну если вы измените этой своей привычке, то обращайтесь. Доктора я оплачу.

После этого язвить он меньше не стал, но делал это гораздо аккуратнее. Сейчас мы жили душа в душу. И легкая пикировка доставляла нам взаимное удовольствие. Я ведь тоже большой любитель праздно почесать языком и сверкнуть бриллиантом изящной словесности.

После баньки в избушке, выделенной нам и расположенной так, чтобы кто ненароком уши свои не распустил и не услышал, какие тут умные беседы ведутся, состоялся торжественный ужин по поводу моего возвращения. Рыба, сало, овощи и самогон – богато в уже становившуюся голодной годину. Харчевались мы прям по первому разряду, как и положено настоящим бандитам.

На торжественном ужине присутствовали трое, составлявшие ядро агентурной группы «Оплот». Я – руководитель. Секретные сотрудники – распаренный после баньки благодушный Одессит и, как всегда умственно сосредоточенный, Петлюровец. Остальных членов моей шайки использовали втемную, и они искренне считали себя бандитствующими борцами за украинское народное счастье.

Я меланхолично и сонно жевал удивительно вкусную копченую рыбу, ощущал, как отступают ужас и тягостность последних недель, притупляются страх и отчаянье. Эх, хорошо бы жизнь состояла из одних удовольствий. Правда, тогда бы это была не жизнь. Потому как жизнь – это борьба за жизнь. Умно ведь сказано, горжусь собой!

Помню первые дни моей перевернутой внедренческой жизни «на дне». Страшно было страшно, снова извиняюсь за тавтологию. Просто слова «сильно страшно» не отражают всего напряжения моих растрепанных и истерзанных чувств. Наверное, так себя ощущает выброшенный в океан с бригантины матрос. До берега безнадежно далеко, дикое ощущение одиночества. Он совсем один, если не считать компании нарезающих круги акул, уже прикидывающих, что вкуснее: печень или ляжка пловца.

Сперва сильную опаску вызывали мои помощники. Секретный сотрудник вполне может оказаться слугой двух господ и завести тебя в ловушку. Но время все расставило по своим местам. Этим двоим я теперь доверял как себе. Они готовы были положить за меня жизнь, а я за них. Так что крепкое боевое братство состоялось.

Хотя странно, конечно, судьба распорядилась. В одной братской компании сидели соратники: большевик-красноармеец, петлюровский офицер – кавалер двух «Георгиев» еще за германскую, и профессиональный вор из шайки известного одесского налетчика и культурного мецената Мишки Япончика.

В 1919 году Одессит и Петлюровец палили друг в друга из винтовок, сойдясь в битве за Южную Украину. Тогда организованный из воров и босяков красноармейский полк под предводительством Япончика выдвинулся на борьбу с петлюровцами, был последними бит, остатки его дезертировали, а самого Мишку шлепнули на месте комиссары за трусость. Ну а я был из победителей, кто в итоге отколошматил и тех и других. Сейчас же мы делали общее дело.

Почему? Какие мотивы у моих помощников? У Одессита, давно не мальчика, все еще гулял ветер в голове. И он как член стаи готов порвать глотку любому, а то и сложить голову именно за своих, а не за высокую идею. С Петлюровцем все по-другому. Он в первый же наш разговор объявил со всей ответственностью:

– Я не завербованный враг, которого ОГПУ держит на коротком поводке и заставляет работать. Я идейный. И за идею готов жизнь положить.

– Что за идея? – поинтересовался я. На стойкого большевика он никак не тянул.

– Власть. Я за крепкую власть. А тут большевикам соперников нет. И еще – я всей душой ненавижу украинский национализм. И сделаю все, чтобы он не разгулялся на этой земле.

Он бы одержим данной идеей. Это его так травмировала служба на Украинскую Народную Республику и на Петлюру.

Я выпил небольшой наперсток самогона. Спиртным не увлекаюсь. Петлюровец тоже к нему равнодушен. А Одессит счастлив иногда напиться до свинячьего визга. Сейчас и намеревался сделать это, накатив себе полный стакан, но я его остановил:

– Сперва на трезвую голову обсудим дела наши земные.

Нужно было составить общую картину происшедшего. Каждый видел только свою часть батального полотна, и теперь их надо было объединить.

То, что предводителем восстания было затеяно освобождение польского резидента по кличке Шляхтич, – об этом узнал Петлюровец от своего бывшего сослуживца из «гвардейцев» Коновода, что стоило ему любимых часов и жбана самогона. А потом Одессит был отправлен мной с заданием выйти на связь с кураторами и сообщить о готовящейся акции. Он успел это сделать вовремя, так что «гвардейцев кардинала», то есть Коновода, в Никольске ждали с распростертыми объятиями. Их аккуратно ликвидировали еще на подходе к городу. А вот что все восстание было посвящено исключительно одной этой цели – это стало для моих друзей откровением.

– И такая буза лишь для того, чтобы польского агента вытянуть из камеры? Нет, я конечно, знал, что Коновод дурак. Но что он дурак такого величественного масштаба, даже не надеялся, – всплеснул руками Одессит.

– И кончил как дурак, – кивнул я. – Угодил в западню.

Во время наших мытарств по степи мне чудом удалось установить контакт с руководством. И мне приказали попытаться вытянуть повстанцев на Сестробабово. Восстание уже прилично утомило и Москву, и руководство республики. С ним пора было кончать, лучше одним ударом.

– И как тебе удалось Коновода убедить идти в западню? – заинтересовался Петлюровец.

– Так пути всего два было – на Сестробабово и Кленово. И стоял над картой Коновод как буриданов осел, не зная, что сожрать. Тут я и использовал старый трюк в отношении украинцев.

– Это какой? – с интересом посмотрел на меня Одессит. – На сало подманил?

– Если бы! Есть такой анекдотец. Хохол здоровье потерял, нищий, больной, жена ушла, дети не любят. Он встречает попа и говорит: «А это ты виноват!» – «Почему? Я же тебе всегда говорил: не пей, не блуди, работай усердно». – «Вот именно. Знал же, гад такой, что я назло тебе все наоборот сделаю!»

– Ой, не могу. Назло! – Одессит, хохоча, забил ладонью по столу, так что стакан подпрыгнул.

– Когда я предложил Кленово, он и выбрал из упрямства Сестробабово… Вот сколько живу, этот трюк всегда с хохлами срабатывал.

Посмеялись. Потом Петлюровец посерьезнел:

– У нас на руках Батько. Он в святом неведении, что стоит сейчас на довольствии ОГПУ. И что нам с ним делать?

– А это как наш бриллиантовый начальник скажет. – Одессит снова потянулся к стакану. – Прикажут рыбам на корм – пожалуйста. В местное ОГПУ сдать – да запросто. Или в Польшу отправить. Что изволите?

– Пока ничего, – отозвался я задумчиво.

Были у меня идеи. Но пока еще Батько не настолько мне доверяет, чтобы кидаться со мной к черту в пекло. Все же вопросы у него остались по гибели Коновода, о деталях которой он знает лишь с моих слов.

Да и вообще, не мне решать. Пусть Инициатор думает. У Петра Петровича Петрова голова большая…

Глава 4

Меня растолкали ночью – аккуратно, но настойчиво. Застонав горестно и продрав глаза, в свете керосиновой лампы я увидел Михайлова, из ближайших подручных уехавшего по делам в город председателя артели. Теперь он отвечал здесь за все.

– Вставай, Александр Сергеевич, – теребил он меня за плечо. – Кажись, ЧК по нашу душеньку пожаловало.

У меня сон, как карточный домик от чиха носорога, сдуло. Я аж подпрыгнул:

– С чего решил?

– Секретики в лесочке выставляем обычненько. Вот и увидели посторонних. Высматривают они. Разведывают, сучьи дети. Неймется иродам.

Я встряхнул головой, окончательно прогоняя сон. ЧК пожаловало. Вот только моих коллег нам сейчас и не хватало.

Мы вышли из дома. И двинулись в сторону лесопосадок и оврага, где были организованы дозоры и заслоны.

Председатель артели Шиша, в бытность свою командир пехотной роты на германской войне, дело свое знал добре. Не только выдрессировал и привел в боевую готовность свое воинство, но и заставлял тянуть службу, чтобы незаметно никто не подобрался к логову. Думаю, большинство этих людей с трудом осознавали, за что такие военные строгости терпят. Предполагали, что за свободную Украину. Или за Польшу. Это неважно. Фанатиков каких-то идей здесь не держали. Все строилось очень просто, по феодальному принципу. У местных был свой сюзерен – артельщик Шиша. У того же, в свою очередь, свой – Инициатор. И так до самого верха. Но сюзерен моего сюзерена не мой сюзерен, так что куда тянется вертикаль подчинения – всем было плевать. Главное, что председатель приказал. А приказывал он тщательно нести службу, засекать чужих на подходе, ну а дальше – как получится. Можно и прикопать кого. Можно договориться. А можно и в бега податься всем скопом, если совсем припрет.

Михайлов знал местность как свои пять пальцев и указывал, куда нужно идти. Пока что продвигались мы успешно, не создавая лишнего шума. Двигаться бесшумно по лесу – большое искусство. Я это умею. У проводника получалось похуже, но вполне терпимо.

Пролезли мы по склону оврага. Попрыгали по кочкам. Темнота, бурелом, если бы не Михайлов, я бы все ноги переломал.

В жестком и цепляющем одежду кустарнике нас ждал пацан лет четырнадцати.

– Там один, – шепотом принялся объяснять он, показывая рукой. – Еще двое – там.

– Присмотрятся, – едва слышно проговорил Михайлов. – Потом основные силы подтянут, и вперед. Линять вам надо, Александр Сергеич. Мы-то отбрешемся. С нас взятки гладки. А на вас охота по всей республике идет.

– Охота, когда охота, – прошептал я задумчиво, прикидывая расстановку фигур на доске, траектории движения и просчитывая ходы. Если пройти по тому отрогу, ручей плещет, ветер сильный траву колышет, там можно подобраться незаметно. Эх, где моя разведческая юность, когда я был мелким и незаметным, как воробышек, а не увесистой тушей, как мамонт! Но все равно – может получиться.

– Сидеть здесь. Стрельба начнется – дуйте отсюда. А пока ждите. Я присмотрюсь. Может, языка возьму, – велел я и двинулся вперед, осторожно забирая по склону оврага вверх.

Местами шел, местами пробирался на четвереньках, а иногда и полз на пузе. И все же успешно достиг заветной точки. Замер там, впитывая и оценивая ночь. Ловя каждое движение.

Темно, хоть и луна светит. А в темноте я вижу хорошо. Не как кошка, конечно, но вполне себе, что не раз меня спасало и делало порой в разведке незаменимым.

Я занял идеальное место. Расчет на то, что находящийся рядом вражеский наблюдатель не будет вечно сидеть сиднем, а двинет дальше. А тропинка здесь одна. И я над ней навис, распластавшись и став незаметным, как лист в лесу. Подождем…

Ждать пришлось недолго – минут десять. У меня даже руки-ноги занеметь не успели. Как я и рассчитывал, лазутчик направился в мою сторону. Прямо в мои медвежьи лапы. Вот возник силуэт… Ну, подойди ближе. Давай познакомимся накоротке.

Какая-то мысль мелькнула в голове. Наверное, важная. Как оценишь, если она лишь слегка зацепила череп и ушла рикошетом в пространство. Ладно, поймаем потом. Сосредоточимся на главном – на противнике.

Когда он проходил в шаге от меня, я прыгнул. Опустил кулак. Рассчитал так, чтобы не прибить, но на минуту отключить. Это такое искусство – бить ровно так, как требует оперативная ситуация.

Детина оказался здоровенный. Эдакий крепко склоченный кабан, невысокий, коренастый, широкий, толстокожий и живучий. Но все же я его вырубил качественно.

Перевернул на спину. Присмотрелся. И вздохнул горестно. Улетевшая мысль вернулась. Притом с доказательствами в виде распростертой передо мной массы жил, мышц и густых бровей.

Похоже, ударил я чуть сильнее, чем рассчитывал. Поэтому пришлось хлестать пленника по щекам, пока не послышалось непонятное мычание – что-то загадочно-матерное.

– Просыпайся. Все проспишь, Мирон, – негромко произнес я.

Кабан застонал. И очумело уставился на меня, видя лишь кусок тьмы. Но голос он узнал.

– Только тише, – прошипел я. – Или еще получишь.

Кабан затараторил обрадованно, но, как и просили, тихо:

– Указчик, ты? Ты с нашими?

– Да я, я. Кого привел?

– Тоже наших. Кто с Сестробабово вырвался.

– Крикни, чтобы выходили.

Мирон набрал воздуха в легкие и заорал что есть силы:

– Братцы! Дуй сюда! Указчик здесь!

Послышались голоса. Треск сучьев. И вскоре около меня собралась вся честная компания. Трое из моей шайки, которых я считал погибшими, заранее оплакал их и не раз корил себя, что не удалось их вытащить, поскольку все силы ушли на этого чертового Коновода. Еще в компанию затесался один из «ближников» предводителя восстания. Сейчас вид он имел уже не такой важный, скорее походил на побитую собаку, и голос какой-то сиротливо-жалостливый, таким милостыню хорошо просить в поездах.

– Какого рожна вы тут крутитесь? – спросил я.

– Так как красные нас распушили в перья, мы оттуда рванули, что только пятки сверкали, – заголосил Мирон. – А куда потом податься? Затаились. Переждали немного. Да и пошли в логово. Но только боялись, что здесь уже ОГПУ орудует. Вот и присмотреться для начала решили, как ты учил. Разведка – она всякому движению причина.

– А чего ночью?

– Ну так а когда же?

– Повезло, что я вас отстреливать не начал. Ладно, дело прошлое. Все у нас тут нормально. Примем. Обогреем. Пошли.

Не скажу, что испытывал к ним отеческие чувства – все же использовали мы их вслепую, а значит, они были идейными врагами советской власти. Но люди они полезные, верящие в меня и в дальнейшей комбинации просто необходимые. А выживший «ближник» Коновода, с которым я перекинулся по дороге несколькими словами, оказался просто долгожданным подарком судьбы.

Вскоре мы все устроились в моей хате. И Мирон, жадно глотая из чарки квас, долдонил:

– Хуторских и кулаков, что с нами по решению схода к Коноводу примкнули, почти всех положили. Все же к военному делу они люди не расположенные. А нас твоя наука спасла.

Ну что, шайка почти в сборе. Потеряли в итоге только одного человека. Был убит шальной пулей.

Спасенных я лично проводил в барак для приблудного рабочего люда. Определил на лежанки. Перекусив и добравшись до ложа, они были счастливы и умиротворены. Чего не скажешь обо мне. Этой ночью я так и не заснул. Все просчитывал, продумывал, в общем, занимался чепухой. Потому что все равно утро вечера мудренее.

Утром взял я за шкирку спасенного «ближника» и отправился к затаившемуся бирюком в своей каморке Батько.

Тот был вял, бесцелен и угрюм. Но, увидев спасенного, расцвел и всплеснул руками:

– Осип, черт ты болотный! Выжил!

– Выжил, Иван Иванович, – пробурчал тот, тупя взор.

– Ох, как хорошо. Спасибо, уважил. Теперь сделаю то, о чем всегда мечтал!

Батько размахнулся и влепил «ближнику» такую оплеуху, что тот отлетел к стене и сполз по ней на пол.

– Наушничал Коноводу. Рассорить нас хотел. Все выгадывал, хитрил, жужжал не по делу, жук майский. И что теперь?

– Да уж что теперь, Батько, – заныл бывший «министр». – Нет теперь ни Коновода. Ни хитрушек. Теперь я весь твой. Ты главный.

– Хорошо, что понимаешь. – Жестом Батько пригласил всех присаживаться. – Ну, рассказывай, как выбрался.

– Так как началось, Указчик нам сигнал подал, чтобы рассыпались. Хоть и молодой, а все мигом просек. Если бы не он, то всех бы красные там и похоронили. И атамана вытащил. В охапку схватил. Героическая личность наш Указчик, – заискивающе произнес Осип.

– Так Коновод все одно погиб, – буркнул Батько.

– Слышал про это горе… Когда скакали, я видел, как ему пуля вошла в спину. Он аж дернулся, бедолага, но в седле удержался. Его Александр Сергеевич за собой тащил. Да, видать, не дотянул. Пуля в спину – это не шутка.

Батько бросил на меня быстрый взгляд. Он мне так до конца и не верил. Теперь же нашлось независимое подтверждение. Так что его подозрительность постепенно начала угасать. И это хорошо. Успех надо было закреплять. Слишком много знал «первый министр». И я тоже хотел знать то же, что и он. Надо перетягивать на свою сторону. Чтобы он признал меня.

В тот же вечер под горилочку, до которой Батько был охоч, мы обустроились в здании правления артели. И повод нашелся – помянуть Коновода.

Батько расслабился, раскраснелся, подобрел. И дошел до требуемого градуса откровенности. Несколько удачно вброшенных мной фраз были призваны убедить его, что Коновод перед смертью со мной разоткровенничался и назначил продолжателем своей миссии. Кажется, «первый министр» начинал в это верить.

– Ну, за помин Коновода! – Он поднял рюмку и разом опрокинул ее. Крякнул, приглаживая усы. И добавил: – Чтоб его в аду черти жарили, скотину рогатую!

С таким чувством сказано! Я понял: его прорвало.

– Он же нас всех под монастырь подвел! Когда Шляхтича заарестовали, вся связь с той поганой заграницей, на которую мы молимся, сгинула. Но на той стороне люди тертые, изыскали все ж хитрость, как весточку нам бросить. И такое непримиримое требование задвинули – освободить их разведчика любой ценой. Или пристрелить, коли не получится. А Коновод рад стараться, дурак. И во все тяжкие пустился.

– Бунт начал раздувать, – поддакнул я.

– Начал. А ведь мог порешать все тихо. Но ничего лучше не нашел, как народ на бузу подбить. Когда подобное не ко времени и не к месту – это как голову в петлю сунуть.

– Он что, совсем не понимал этого?

– Еще как понимал. И запалил костер не ради Шляхтича, а чтобы всем Европам напомнить о себе и подвинуть хозяев, дабы те ему кость послаще кинули. Потому что до того они ни мычали ни телились… Эх, сколько народу проверенного легло. Кровью нашей за свою амбицию заплатил, падлюка ядовитая!

– Как «гвардия» собиралась освобождать Шляхтича? – полюбопытствовал я. – Штурмом крепость в Никольске брать?

– Ну это совсем на крайний случай. А так задумка была здравая. Если поджечь все вокруг, то по писанным и не писанным большевиками правилам политические заключенные эвакуируются с мест народной бузы. Ну по дороге «гвардейцы» и тормознули бы весь состав. Тем более в тюрьме у нас уши были, доложили бы, когда Шляхтича повезут.

– В лучших традициях Дикого Запада.

– Какого Запада?

– Дикого…

– Это в Польше, что ли? Они могут, дураки знатные…

– Ладно. С оценкой твоего атамана согласен, – произнес я. – Но главный вопрос остается открытым.

– Какой такой вопрос?

– Бузу подняли. Надо ее куда-то вести. Тем более обязательства перед Европой положено выполнять.

– Это с чего? Пускай Коноводу про обязательства выговаривают, если на том свете сыщут его.

– Да не елозь ты, Батько. Мне перед тем, как сдохнуть, Коновод много чего поведал. И вроде бы теперь я за него. Как была наша цель – свободная Украина без жидов и большевиков, так и осталась. Как был ты «первым министром», так и остаешься. Согласен на такое?

– Подумать надо, – рассудительно протянул он.

– Э, нет. Думать я буду. А тебе действовать надо.

Батько нехотя кивнул.

– Только без Польши нам не потянуть, – сказал я задумчиво. – Есть мысли, как связь с ней восстановить?

– Да кто ж его знает. Только ждать, пока они сами на наших людей секретных выйдут. Они некоторых знают. Но это бабушка надвое сказала.

– Или Шляхтича вызволять.

– На замок идти? Опять?! – Батько нервно рассмеялся и покосился на меня как на сумасшедшего. Наверняка сейчас прикидывает, как от меня сделать ноги.

– Да это я так, – поспешил успокоить я. – Мысли вслух.

– С таких дурных мыслей все и заваривается так, что потом лаптем эти щи кислые не расхлебаешь, – буркнул Батько, хватая стакан.

– Сначала было слово, – процитировал я одну мракобесную книгу, выдержки из которой почему-то всегда приходились к месту…

Глава 5

– «Правду» можно? – спросил я киоскершу, скучающую в своей будочке с вывеской «Газети».

– Да нет тут давно никакой «Правды», – раздраженно отозвалась киоскерша. – Вин, тильки «Радянська Украина» за три копейки.

– «Украина» за три копейки. А не дорого?

– Шо? – озадаченно посмотрела на меня киоскерша, до нее дошел смысл сказанного, и она буркнула: – А вот как сейчас милицию позову.

– Ну так вместе сядем. Кто говорил, что правды у нас нет? – улыбнулся я.

Киоскерша фыркнула. Протянула мне газету, сгребла мелочь и кинула:

– Гуляй отсюда!

«Правду» на Украине действительно днем с огнем не сыщешь. Не в широком смысле, а в узком – газету «Правда». Тут недавно на республиканской партконференции старый большевик жаловался с трибуны, что до революции в его городе подпольную «Правду» легче достать было, чем сейчас. Такая скрытая фрондерская политика республиканских исполнительных структур. Фига в кармане – Москва нам не указ.

Я неторопливо направился вдоль текущей по Свечинску главной транспортной артерии – улице Ленинцев. Ее берегами были одноэтажные купеческие особняки и доходные двухэтажные дома, она была расчерчена проводами, опасно свисающими с грубых деревянных телеграфных и электрических столбов. Как рыбы в воде, метались прохожие, лодками плыли экипажи и подводы. Линкором гордо прошел пассажирский автобус.

На ходу развернул газету «Радяньска Украина». Там были две главные темы: коллективизация и «коренизация». Еще новая волна пошла – сохранение изначальной степи в природных заповедниках, пока все полностью не перепахали. Ну что ж, дело важное.

На перекрестке улиц Ленинцев и Карла Либкнехта перед распределителем для служащих городских советов и исполкомов толпилась очередь. Здесь отоваривали продовольственные и товарные карточки. По принципу выше должность – больше товару. Хотя рацион в последнее время резали с каждым месяцем и всем без исключения.

Фасад одноэтажного краснокирпичного распределителя, бывшего нэпманского магазина, украшала стеклянная витрина. Еще месяца три назад тут привлекали глаз покупателя и призваны были вызывать обильное слюноотделение мастерски выполненные картонные свиные туши, разнообразные фрукты и овощи. Уже на моих глазах их сменили плакаты революционного содержания, которые менялись каждый день.

Так, что у нас сегодня в витрине? Любимый мой плакат. На нем изображена решительная толпа с ружьями, а также шла трубой зовущая в бой надпись «Единым фронтом на штурм капитализма». Любимый он не из-за несомненных художественных достоинств. Для меня это не просто плакат, а сигнал семафора. Он означает: путь открыт. И меня ждут.

Вот и хорошо! Свернув газету, я кладу ее в карман своей куртки путейского рабочего. Поправляю мятую фуражку. И ныряю в арку дома.

В тесном замусоренном дворике грузчики сгружали с подводы мешки с картошкой, облизываясь на содержимое, но не решаясь их потрошить. С продуктами нынче строго. Обхожу их, прохожу в распределитель с черного хода.

Маленький коридорчик. Хлипкая дощатая дверь. За ней бухгалтерская каморка, заполненная ящиками с уже отоваренными карточками и толстыми амбарными книгами. Учет и контроль – это при социализме условие главное и никогда не достижимое, как горизонт.

В этом царстве учета и ждал меня, рассевшись за дешевым покосившимся письменным столом, Инициатор. Сейчас он мало напоминал того подтянутого, спокойного воспитанного человека, который поил меня чаем на Лубянке и втолковывал порядок оповещения и связи, заставлял наизусть учить все необходимое. Сейчас это был мастеровой в синей рабочей робе. Даже руки теперь были мозолистые и изъеденные маслами – не упрекнешь, что интеллигент прикрывается высоким именем пролетария. И, как всегда, он был незаметен. Растворится в толпе, никто его никогда и не вспомнит.

– Устраивайтесь поудобнее, в ногах правды нет, – кивнул на табуретку Петр Петрович. – Докладывайте.

Лично виделись мы еще до эпопеи с мятежом Коновода. Потом я ограничивался лишь связью через «почтовый ящик» и посыльных. А сказать мне было много что, в результате доклад затянулся надолго.

Инициатор слушал очень внимательно. Изредка задавал наводящие вопросы. И что-то черкал в блокнот быстро и споро, как стенографистка.

– Ну, картина прояснилась, – подытожил он. – И заиграла новыми красками… У меня тоже кое-какие достижения. Помните Нечитайло?

– Коренизатора из рабочей инспекции? Которого мы на проселочной дороге исполнили?

– Он еще пел соловушкой и явку польской разведки наколол.

– Да уж не забуду. Каждый фигурант у меня по ночам перед глазами встает. Спать не могу.

– Довольно нежностей, Александр Сергеевич. Чай не барышня… Так вот, он не соврал. Явка в Харькове настоящая.

– Прихлопнули мерзавцев? – оживился я.

– Александр Сергеевич, учитесь искать изящные, а не прямолинейные решения. Выявленная явка противника – это мечта любого контрразведчика. Их не трогают. Их лелеют. И ждут, когда использовать с наибольшим разрушительным для врага эффектом.

– Да все понимаю. И изживаю из себя рвущегося в атаку солдата.

– Взяли мы ее под контроль. Осторожненько так, ненавязчиво, чтобы не спугнуть. Ну, как умеем. И тут настало время чудесных открытий.

– Большая рыба заплывала?

– Есть такое. И мы подумаем, как эту рыбу включить в нашу агентурную разработку. Но, что самое интересное, засветился там в свое время по случаю человек, весьма похожий по приметам на вашего Шляхтича.

– Шляхтич. Случайно засветился случайный человек, потом случайно арестованный, – усмехнулся я.

– В общем, работа Коновода и этого Шляхтича на польскую разведку считается доказанной. А по ситуации в целом… Везучий вы, Александр Сергеевич. Возникший расклад – это большая удача и широкие перспективы. Мы вплотную подошли к тому, ради чего все затевалось. Наш пропуск к руководству «Комитета Свободной Украины» и в польскую разведку – это Шляхтич. Недаром же его освобождением так озаботились на той стороне. Видать, карась крупный.

– И так по-глупому попасться.

Влетел резидент действительно по-дурацки. Проживал он по документам некоего Комарницкого Ивана Павловича, из мещан. Но однажды добрые люди опознали его как Збышека Вуйтовича, бывшего ответственного работника промышленного ведомства канувшей в Лету Украинской Народной Республики, кем он и был на самом деле. Доложили куда надо. Там, где надо, сориентировались быстро и от греха подальше резидента спрятали в кутузку до разбирательства и приговора.

В принципе такие истории случались сплошь и рядом. Значительная часть населения страны жила под чужими именами, с выдуманными биографиями и криво выправленными документами. Боялись люди ответственности за какие-то прошлые грешки. Или просто меняли свое социальное положение с «дворянин» на «выходец из рабочих, крестьян, мещан» – все лучше, чем голубая кровь с ее проблемами из-за происхождения. Одно время за такое даже под суд не отдавали, обычно после недолгого разбирательства отпускали, если не было выявлено вражеских намерений. Но сейчас, в связи с обострением классовой борьбы, гайки закручивали. И светили бывшему дворянину годик-другой принудительных работ.

Сперва эту проблему можно было решить довольно просто. Дать понимающему чиновнику мзду – на Украине такое сплошь и рядом, что при царе-батюшке, что при Советах. Так бы подручные Коновода и сделали. Однако появилось одно но. Заинтересовались польским дворянином в Харькове. И было дано указание: «держать под замком, не пущать до прибытия из Харькова уполномоченного ОГПУ». А это уже серьезно, тут взяткой не решишь. Вот и постановил Коновод отбивать Шляхтича силой.

– Надо этого Вуйтовича вербовать, – предложил я. – Он же в наших руках. Никуда не денется.

– Не сработает, – возразил Петр Петрович. – Как только появится возможность, соскочит моментально… Надо его освобождать. Как Коновод и завещал перед смертью.

– Ну да, уважим последнюю просьбу душегуба, – хмыкнул я. – А что мешает просто отпустить его? Мол, иди родимый.

– Вы серьезно? После того, как им заинтересовались в Харькове? Он сразу поймет, что с ним играют. Да и освободить должен лично Указчик. Силовым путем. С помпой и шумом. Чтобы ни у кого и тени сомнения не возникло в его преданности.

– И что, перебьем своих? – поинтересовался я. – Чтобы дать свободу вражьей душонке?

– Не вражьей душонке, а важнейшему источнику информации. А перебьем не перебьем… Вы же у нас дока в этих делах. Вот и думайте, как малой кровью обойтись.

Все интереснее и интереснее у меня жизнь. Партийцев к стенке ставлю, а иностранных шпионов с боем освобождаю. Расскажи мне такое кто-нибудь год назад, не пожалел бы времени, вызвал бы карету скорой психиатрической помощи. Но тут и самому недолго в скорбный дом загреметь. Хотя хуже, чем есть, мне там не будет… Ладно, это все лирика и поэзия. А в грубом реализме не отвертишься. Задача операции должна быть выполнена любой ценой.

– А если вместе с местными чекистами комбинацию какую хитрую закрутить? – спросил я.

– И расшифроваться? Александр Сергеевич, это Украина. Тут информация течет что вода в саду из дырявого шланга – во все стороны.

И правда. Будь мы в России, вообще бы проблем не возникло. Состряпали бы комбинацию, привлекли к ней кого надо. Но здесь у меня было ощущение, что мы на чужой территории. Будто заброшен не на советскую Украину, а в тыл врага. Потому как тебя тут мог продать любой – партработник, сотрудник ОГПУ. Значит, автоматически освобождение становилось не театральной постановкой, а настоящей боевой операцией.

– Хотя бы как-то подыграть мне можно? Задача-то сложная, – произнес я.

– Предлагайте…

Глава 6

Вернувшись в артель со встречи, я расписал ситуацию моим ближайшим помощникам и довел боевую задачу. Петлюровец воспринял известие достаточно кисло:

– Лучше бы его пристрелить, песью кровь. И дело с концом.

Одессит же довольно залыбился:

– Да что там! Сделаем в лучшем виде! Нам что за советскую власть кипишевать, что против – все в удовольствие!

На миг он замялся, увидев, как я недобро прищурился.

– Но против так, чтобы в итоге все равно за вышло, – тут же поправился он. – Вот так моя сознательность говорит…

До Никольска решили добираться поодиночке, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Мои помощники убыли на пару дней раньше, чтобы присмотреться к обстановке. А потом намылился в дорогу и я. И вот теперь у нас встреча, на которую я двигаюсь целеустремленно и неумолимо.

На Никольском городском рынке было многолюдно, но как-то нище. Цены задраны в небеса. Ассортимент усох, даже бублики и сахарные петушки исчезли. Зато полно мяса. Крестьянин по жлобской своей натуре нещадно забивал свою скотину, лишь бы не вести ее в колхоз. И, чую, нам это еще аукнется.

Как только пересек границу рынка, мне сразу же в толкучке попытались залезть в карман. Пинком отогнал шустрого шкета, зло зыркнул на его группу прикрытия и погрозил увесистым кулаком. Шпана сразу растворилась. Обычно у нее почему-то не возникает желания выяснять со мной отношения. Несмотря на то, что лицо у меня круглое, а глаза добрые.

Прошелся я рыночными задворками, перепрыгивая через ошметки овощей и пустые ящики. Пахло гнилым и кислым. Фыркала и ржала где-то рядом лошадь.

Между дощатыми складскими помещениями двинулся я в узкий проход. Утопая в грязи, пробрался через него. И вышел к реке.

Передо мной открылся живописный, но страшно замусоренный вид на разрушенный акведук восемнадцатого века, от которого остались три арочных пролета, на водонапорную башню и давно запущенный бесхозный сад, с судьбой которого городские власти никак не могли определиться. На склоне, ведущем к реке, устроили свалку и помойку. Народ сюда заглядывал лишь для того, чтобы вывалить очередную телегу мусора. Не лучшее место для встречи, но хоть в стороне от посторонних глаз. А через реку виднелся во всей своей суровой красе бывший Никольский замок, а ныне домзак, то есть дом заключения. Сюда узников с трех бывших губерний свозили – очень уже место для такого дела подходящее.

Не знаю, как графья или князья жили в этом польском замке, но выглядел он на удивление бестолково. Несколько каменных коробок вне всякой системы приставлены друг к другу. Местами на стенах остались старые зубцы. Изувечили историческую достопримечательность сильно – в ранее глухих стенах бессистемно были выбиты забранные решетками окна. Может быть, сейчас в одно из них глядит в мою сторону мечтающий о свободе Шляхтич. Да только локоток близок, но не укусишь.

Я в задумчивости пнул ногой валявшуюся передо мной бочку с проломленным боком и чуть не подскочил от возмущенного мявканья. Оттуда вылетела полосатая кошка, возмущенно фыркнула на меня и унеслась прочь. Господи, так и заикой можно остаться!

А вон еще одно живое существо на помойке. Более габаритное. И я даже знаю, как оно именуется. Ко мне шатающейся, развязной приблатненной походкой приближался Одессит, выглядевший весьма колоритно в тельнике под пиджак, сапогах гармошкой, шпанской кепке. Он напевал песню из репертуара знаменитого джазового музыканта Леонида Утесова – кстати, близкого друга налетчика Мишки Япончика, который, в свою очередь, был атаманом у Одессита:

– С одесского кичмана бежали два уркана-а-а.

Пел на редкость бездарно, хотя и воодушевленно, поэтому я был рад, когда он замолчал, остановился, внимательно смотря на меня, будто видел впервые. А потом заголосил, картинно распахивая объятия:

– Ба, что за радость пред моими очами! Начальник собственной персоной! Не мираж ли это с обманом фокуса зрения?

– Обниматься потом будешь. И не со мной. Доклад! – рявкнул я командирским голосом.

Его я отправил на вылазку, чтобы он оценил проницаемость или же неприступность тюремных стен. Мне его профессиональный взгляд был очень важен.

Промотавшийся полжизни по тюрьмам да по воровским малинам, попробовав себя и в налетчиках, и в ворах, Одессит приобрел массу полезных навыков. Да и вообще он прирожденный разведчик: умел быть незаметным, сразу просекал главное, мог видеть детали, обладал отменной наблюдательностью. Эх, попади он в свое время к моему учителю и приемному отцу бывшему пластуну и красному командиру дяде Севе, уж тот бы из него натаскал волка. Но и сейчас Одессит очень неплох.

– В общем, такая ситуация предстала перед моим печальным взором. Сейчас нарисую. – Он вытащил заткнутую за пояс тетрадку, присел на бочку, в которой до этого жила кошка, извлек карандаш и принялся чертить схему домзака. – Вот!

– Твое заключение?

– Глухо. Если пулеметы, а лучше артиллерию подогнать – сдюжим, конечно. А без них соваться туда мне страшновато и сильно совестно.

– А почему совестно? – поинтересовался я.

– Ну так не хочу заставлять близких оплакивать мою безвременную кончину. Они любят меня живого и здорового.

В общем-то, это с самого начала было понятно. Штурмовать «замок» – это полное сумасшествие. Был еще вариант – извлечь фигуранта во время транспортировки. Как раз ожидается спецпоезд на Харьков. Но там охрана тоже неплохо поставлена. Нет, конечно, можно на них с шашкой наперевес, и тогда с определенными потерями нам это удастся. Но есть же какие-то пределы. Все же бандит я ненастоящий. И рубить своих – нет, это не для меня. Или для меня? Великая цель, когда любые средства хороши? Тьфу, недоставало еще начать подвывать на морально-этические аспекты, как волк на луну. Достаточно того, что у нас тупик нарисовался.

Тут в нашей компании произошло прибавление. На помойке появился дорого одетый старорежимный господин, с тростью, в костюме и в шляпе-котелке. В нем с трудом можно было опознать Петлюровца. Но я потрудился и опознал. И теперь смотрел на него с надеждой, поскольку тот пребывал в приподнятом настроении.

Он пробивал ситуацию с другой стороны. У него много старых связей в этом городе. И они могли навести нас на интересные варианты, на что я сильно рассчитывал, поскольку рассчитывать больше не на что.

Посмотрев на рисунок, который намалевал Одессит, Петлюровец поинтересовался:

– Что, планируете битву при замке Камелот? Поняли уже, что дело дохлое?

– Поняли, – кивнул я. – А помимо критики с мест есть конструктивные предложения?

– Имеются, – солидно изрек Петлюровец. – Такие цитадели не берутся снаружи. Такие цитадели берутся изнутри.

– Не тормози, братишка, я весь в томлении, – ударил себя кулаком в грудь Одессит. – Взираю на тебя с потаенной надеждой. И только не говори, что она тщетна.

– Тьфу на тебя, трепло. – Петлюровец, сняв «котелок», вытер пот со лба белоснежным носовым платком. – Ладно, к делу. Есть такой интересный человек Свинарь.

– Погремуха воровская? – заинтересовался Одессит.

– Обижаешь. Старая добрая украинская фамилия. И принадлежит начальнику домзака. Оказывается, я его давно знаю. И его помощника. Притом настолько хорошо, что вряд ли они откажут мне в просьбе… В любой просьбе.

– Уже интрига, – жадно потер ладошки Одессит. – Настоящая беллетристика. Можно сказать, авантюрный роман.

– Если не заткнешься, выкину тебя, как нашкодившего котенка, из интеллигентного диспута, – пригрозил я.

– Все! – замахал руками Одессит. – Были бы нитки, зашил бы себе рот! Внимаю молча!

– Рейд петлюровцев на станицу Осиповскую – тогда там евреев и коммунистов покрошили тьму-тьмущую. Свинарь с его подпевалой Другалем в том отряде был. И в погромах участвовал энергично, с огоньком.

– Ну дела, – покачал я головой. – Почему этот Свинарь не расстрелян по приговору Ревтрибунала, а на должности?

– Перекрасился. Замаскировался. Свидетелей не осталось. Попер ввысь, на хорошем счету, в ус не дует. Умудрился даже в партию вступить.

– Вот вражья морда, – с чувством произнес я. – Хамелеон.

– Недорабатывает ЧК, – усмехнулся Петлюровец.

– Не поспоришь, – согласился я.

– Напомню ему о себе. Выпьем, повспоминаем былые подвиги. Думаю, он нам поможет.

– Как поможет? – возмутился Одессит. – Распахнет врата кичи со словами: «Иди, брат Шляхтич, вот она, долгожданная свобода»?

– А что, других вариантов нет? – посмотрел на него строго Петлюровец. – Навскидку могу предложить штук восемь. А если подумать, то…

– Да хотя бы один, но всамделишный, а не в стиле фантаста Герберта Уэллса!

– Этап. Призрак, – кротко пояснил Петлюровец.

– Это что еще за готическая пьеса? – проявил Одессит удивительное знание мировой литературы.

– Это жизнь, Одессит, – покровительственно произнес Петлюровец и довел до нас свой план во всех подробностях.

Ну что, надо признать, идея авантюрна, шита белыми нитками, но изящна. И может сработать. Оставалось только уговорить двух человек. Пришпилить их, как насекомых, иголкой убойного компрометирующего материала. Но его недостаточно. Применим материальный стимул. У Коновода я прихватил мешочек с награбленным золотым запасом – кольца, броши, драгоценные камни. Он их всегда таскал с собой. Не так, чтобы шибко много, но на оперативные расходы хватит. В общем, с такими нашими аргументами та сторона просто обязана дать свое согласие на противоестественные отношения украинского тюремного ведомства с бандподпольем.

– Ну что, – резюмировал я. – Как в народе говорят: хитростью поймаешь даже льва, силой не поймаешь и сверчка. Как раз наша ситуация.

– Хитрость – она такая, города берет, – добавил Одессит. – Чего уж там какая-то тюрьма.

– Да будет так, братцы террористы и бандиты, – хлопнул я в ладоши. – Действуем напористо, но с оглядкой…

Глава 7

Тарас Свинарь откушивал чаю из пузатого самовара с медалями тульского завода. На столе теснились розетка с вареньем, блюдце с печеньем, баранки и даже, страшная редкость, шоколадные конфеты, вкус которых население в последние годы начало прочно забывать. А он сладкое страсть как любил.

В просторном деревянном доме господствовали достаток, тепло и уют. Все так благолепно и, главное, спокойно. Не любил начальник домзака, который по старой памяти именовал тюрьмой, шум и смуту. А любил сытый покой.

Все же главное в жизни – хорошо устроиться. Жену с детьми он удачно спровадил в родное село. Обслуживала его приходящая домработница. А в городе всегда находились молодухи, которые тоже любили шоколадные конфеты.

Да, жизнь у него в целом состоялась. Хотя в недавнем прошлом и несло его прямиком в ад, но извернулся. Исхитрился. Встал раскорякой. Да и перепрыгнул через геенну огненную.

Ох, чего же стоил ему этот прыжок. Как ему только удалось сделать так, чтобы забыли в некоторых местах некоторые люди и о нем, и о его прегрешениях. Но удалось. Теперь он большой начальник с большой властью над мелкими людишками. Притом начальник сытый. И еще партиец, что можно на Украине приравнять к столбовому дворянству.

И страшно не хотелось никаких перемен. Не хотелось вспоминать прошлое, а о будущем думать лениво. Ему было хорошо в настоящем, где есть шоколадные конфеты на столе. Радиотарелка на стене, откуда течет приятная музыка. И премилый пейзаж с видом на берег, где возвышается монумент его владений – Никольского домзака.

И не мог он даже помыслить, что эта идиллия подобна хрустальной вазе: один удар молотка – и разлетается вдребезги. Между тем тот самый молоток нагло возник у него на пороге. Сначала этот стальной разрушитель иллюзий бесцеремонно забарабанил в дверь. А потом ударил в самое сердце самим своим появлением. И по хрустальной вазе уверенного сытого бытия тут же пошли трещины.

– Есаул, – ошарашенно и едва слышно прошептал Свинарь.

Стоящего на пороге человека он узнал сразу. Слишком тот был неординарен. Человек действия, который никогда не жил вишенкой у хатэньки и кабанчиком в загоне, а всегда был впереди несущихся во весь опор событий. И никогда не бросал слов на ветер.

– Так и будем куковать на крыльце, Тарас Георгиевич? – спросил Петлюровец, насмешливо глядя на пошедшего красными пятнами хозяина дома.

– Вы кто будете, уважаемый? – предпринял Свинарь жалкую попытку защититься.

– Да брось, Свинарь. Кончай это шапито. Ты не клоун, а я не зритель. – Петлюровец бесцеремонно отодвинул хозяина дома и шагнул за порог.

Карман бархатного халата оттягивал «Браунинг» – без него Свинарь дверь не открывал. Все же должность такая – начальник тюрьмы. Мало ли кто на нем зло сорвать решит. И было у него острое желание выстрелить в спину человеку, который по-хозяйски усаживается за его стол, щупает согретый самовар.

– Садись, чайку выпьем, – сделал наглый приглашающий жест Петлюровец. – И не тянись ты за пистолетом. На улице мои добрые друзья ожидают. Если ты меня случаем подстрелишь, казнить будут жестоко.

Свинарь, будучи трусоватым и расчетливым по натуре, глубоко вздохнул, пытаясь унять стрекочущее в груди сердце. Вытащил руку из кармана. Плюхнулся на венский стул и обреченно спросил:

– Что пришел, есаул?

– Вижу, не рад старому боевому товарищу.

– Да какая с тебя радость. Всегда одни слезы были.

– О, по слезам – это не ко мне. Это к зеркалу. Кто семью часовщика в местечке Щепетово повесил? А кто в станице Осиповской орал: «Коммунистов режь и круши»? Что, вспомнить это уже некому? Так я напомню.

– Дело давнее, – горестно вздохнул Свинарь.

Картины прошлого разом нахлынули на него. Да, в Осиповской знатная резня была. Разгулялись петлюровцы, отвели душу на евреях и большевиках. Боялись только, что красные подоспеют и воздадут всем по заслугам. Но прискакали свои – эскадрон летучий, и командовал им этот самый Борис Александрович. Обрадовались, что свои и тоже поучаствуют в наведении настоящего украинского самостийного порядка. Да вот только есаул быстренько резню пресек, да еще нескольких мародеров пристрелил ненароком. Что-то о законах и государстве долдонил, чего народ ну никак не понимал, зато руку его стальную ощутил. И теперь вон как судьба-злодейка повернулась: есаул здесь. Притом весь такой с иголочки одетый: шляпа-котелок, дорогой белый в полоску нэпманский костюм, туфли нариман. Видимо, все у него даже получше, чем у простого начальника домзака.

– Ну насчет давности не мне объяснять будешь, – усмехнулся Петлюровец. – А товарищам из органов.

– Ты ж сам погоришь.

– Я? – удивился Петлюровец. – Фигаро здесь, Фигаро там. Меня уже завтра в Никольске не будет. А весточку в ЧК по почте пошлю. С указанием доказательств.

– Ладно, – вытер рукавом халата пот на лбу Свинарь. – Ты покупатель, я купец. Что надо?

– Вот чем ты всегда отличался, это быстротой соображения и нюхом на выгоду и опасность. Трусы – они вообще более живучие и разумные.

– Оскорбляешь?

– Наоборот. Восхищаюсь твоей природной выживаемостью. – Петлюровец со смаком отхлебнул чая из фарфоровой, тонкой работы, китайской чашки и, блаженно прикрыв глаза, произнес: – А нужно мне, старый боевой друг, совсем немного.

– Значит, шантажировать будешь, – грустно произнес Свинарь.

– А как же.

– Так на мне не разбогатеешь. Я службу честно тяну… Почти честно. Мелочи не в счет.

– Да я тебе сам помогу разбогатеть, – с этими словами Петлюровец вытащил из кармана сверток, развернул его и высыпал содержимое на стол. Разгладил горку. Это были золотые украшения. Глаза тюремщика алчно загорелись, и он просипел:

– Говори.

– В общем, человечка надо вызволить из твоего узилища.

– Побег? У меня никогда побегов не было! – обиделся тюремщик.

– А и не надо.

Петлюровец изложил схему предстоящей операции. Свинарь с каким-то скрежетом почесал свой коротко стриженный затылок и заворчал:

– Так вскроется все. И виноватого сразу найдут.

– Ну так на Другаля все свалишь. Мы ему тоже золотишка отсыпем, и останется ему в бега уходить.

– А как не захочет?

– А в ОГПУ по старым делам о погромах захочет?

– Оно верно, конечно, – задумчиво проговорил Свинарь. – Можно подумать.

– Отказы не принимаются, Свинарь, – сурово оборвал его задумчивость незваный гость, что хуже любого татарина. – Сделаем дело. И забудешь ты обо мне. Станешь и дальше чаек попивать да каземат свой народом заполнять…

Глава 8

С въевшимся давно в печенки у всех сидельцев скрежетом открылось окошко в железной двери. Голос конвоира звучал звонко и повелительно:

– Контингент! К стене!

Десяток следственно-арестованных послушно выстроились в ряд, положив ладони на грубо выкрашенную в желтый цвет стену. Порядки в «замке» царили строгие и неукоснительные. Даже странно для вольных украинских земель.

Дверь с еще более зубовным скрежетом отворилась, зашел выводной. Его напарник маячил у входа – на подстраховке. Народ в тюрьме взрывоопасный, от него можно чего угодно ждать.

Шляхтич, прислонив ладони к теплой бугристой стене, мельком глянул на своих сокамерников. Тут были по большей части беглые спецпереселенцы, кулаки, всякие мелкие вредители и жулики. Настоящие бандиты, нападавшие на колхозы и сельхоззаготовителей, отстреливавшие из обрезов активистов, сидели менее скученно, некоторые даже почетно – в одиночках, хотя их счастью никто не завидовал. Работали с ними серьезно, а серьезная работа требует меньше глаз и ушей.

Взгляд конвоира остановился на Шляхтиче. К серьезным арестантам его никак не относили. Так, какой-то беглый петлюровский чиновник. В антисоветской деятельности не замечен. Сидит больше для проверки. Но выпускать его пока никто не собирался. Потому как это сегодня ты несерьезный, а завтра новые обстоятельства откроются, и переведут тебя в одиночку, а там будут работать обстоятельно и жестко. Так бывало не раз, когда вскрывалось, что с виду безобидный беглый спецпереселенец подстрелил парочку членов ВКП(б) в родном селе. И сразу ему здесь почет, уважение, отдельная камера, а потом и заслуженное место у стенки.

Послышалось грубое:

– Вуйтович. На выход.

Долгожданное «с вещами» не прозвучало. Значит, ведут на разговор или допрос и он еще вернется в камеру.

Конвоиры вывели его в коридор, опять поставили лицом к стенке.

– Свободны! – пророкотал так хорошо знакомый каждому арестованному голос. – Дальше я его сам.

– Но…

– Выполнять! – гаркнул начальник смены Другаль – самый главный цербер во всем заведении, которого как огня боялись и персонал, и контингент. Опасался и тертый в самых тяжелых жерновах Шляхтич, как опасаются разъяренных кабанов: они хоть на эволюционной ступени стоят куда ниже тебя, но сталкиваться с ними в лесу не рекомендуется.

– Идти вперед. Не оглядываться! – отдал резкий приказ Другаль.

Сам он, позвякивая связкой ключей, шел позади. Время от времени отдавал приказы: «Направо, налево». Отпирал перегораживающие коридоры и лестницы решетки, кивая царственно на доклады постовых.

Щелчками звучали шаги в высоких коридорах, иногда отдаваясь эхом. Лестниц и запутанных ходов в старом замке было великое множество, навевали они на Шляхтича страшное уныние, как Дантовы круги ада. И еще у него возникло сосущее чувство. Он явственно ощущал, как что-то стремительно меняется в его судьбе. Но вот в какую сторону?

Возможно, его передадут сейчас в лапы контрразведчиков, которые все же что-то накопали. А там пытки, уговоры, вербовка. И останется только сдохнуть, потому что сотрудничать он, потомственный польский дворянин, с животными, скотом, быдлом, почему-то именующим себя людьми, не будет никогда.

Начальник смены открыл решетку на лестницу, крутые ступени которой вели резко вниз. Возникло ощущение погружения в преисподнюю. По мере спуска ступени становились влажными.

Освещения здесь не было. Другаль зажег массивный немецкий электрический фонарик, и его луч заскакал по склизким стенам длинного тесного коридора, в который они спустились. Скорее всего, это была старинная канализационная труба или водосток. Под ногами хлюпало. Воздух был спертый, и его катастрофически не хватало. Шляхтичу казалось, что он сейчас грохнется в обморок, как гимназистка при виде собачьей случки.

– Терпи, контрик, – подбодрил Другаль, придерживая его под локоть, чтобы не упал.

Потом перед ними возникла металлическая дверь. Начальник смены с трудом провернул в ней ключ. Ударил ногой два раза, после чего она поддалась и распахнулась.

По глазам ударил яркий солнечный свет, так что слезы потекли. Шляхтич зажмурился. А спутник грубо толкнул его медвежьей лапой в спину со словами:

– Иди с глаз долой!

Шляхтич не понимал, что происходит и как ему поступить. Но от него этого и не требовалось. Его крепко взяли под руки, и зловещий голос прошипел:

– Жить хочешь – молчи. И шевели копытцами!

Двое новых спутников чуть ли не за шкирку протащили его к склону, ведущему к реке с ее камышами и зарослями. Там же проходила узкая дорога, которой почти никто не пользовался.

На дороге ждал глухой широкий фургон на конной тяге. Он страшно пропах рыбой, деревянный пол был склизкий.

Шляхтич затравленно озирался. События сыпались на голову как град, а он все не мог понять их суть и выработать линию поведения, хотя его тренированный разум разведчика уже начал просчитывать варианты.

Зацокали копыта. Фургон тронулся в путь.

Под потолком фургона имелось круглое окошко, закрытое мутным стеклом, впрочем пропускавшим достаточно света. И Шляхтич смог рассмотреть своих сопровождавших – сухощавого господина в белом с полосками костюме и вертлявого уголовника в тельняшке под пиджаком, лыбящегося и глумливого.

– Не боись, дядя, – покровительственно изрек уголовник. – Все будет восхитительно. Оковы рухнут, и свобода тебя встретит радостно у входа.

– Кто вы? – тщетно стараясь, чтобы голос предательски не дрожал, осведомился Шляхтич.

– Добрые ангелы, дядя… Но можем быть и злыми бесами, если нас позлить рискнешь. Так что сиди тихо и не отсвечивай фотокарточкой…

В тот же день в «замке» собирали контингент для этапирования в Харьков. Пришел запрос и на Шляхтича. В итоге набили спецвагон кулацким и особо опасным контингентом, который хотели видеть в столице. По списку все сходилось тютелька в тютельку.

В Харькове этапированного, проходившего под фамилией Вуйтович, поместили в следственную тюрьму республиканского ОГПУ. А через пару дней повели на допрос к уполномоченному.

– Ну, гражданин Вуйтович… – строго начал тот.

Но этапированный перебил его самым наглым образом:

– Да спутали вы, гражданин начальник. Блондин я.

– Да вроде шатен, – хмыкнул уполномоченный.

– Так то не за цвет волос. Это моя воровская погремуха. А кто такой Вуйтович и зачем он вам сдался, мне неведомо.

– Что? – От избытка чувств уполномоченный приподнялся и залепил допрашиваемому увесистую оплеуху.

– А чего драться-то сразу? – загундосил Блондин. – Я и так все скажу.

– Так говори!

– Ну так попросили меня за другого посидеть. И в Харьков скататься по этапу. А мне чего? Мне не тяжело, я и не такую лямку тянул. Тюрьма – дом родной, а свобода – это так, временно.

– И за какие коврижки ты согласился? – с трудом беря себя в руки, осведомился уполномоченный.

– Продулся в карты, а отдать должок не мог. По нашему разумению, ты или деньги, или серьезную услугу должен. Вот меня и перекупили.

– Кто?

– Да сурьезные дяди такие. Я опасался грешным делом, что кого-то на пику надо поставить. К мокрухе у меня душа не лежит. А они: «Посиди чуток да в Харьков скатайся, и твой долг погашен». Еще деньжат подсыпали. Кто ж от такой малины в здравом уме откажется?

– Ну теперь статью за контрреволюцию получишь, – пообещал уполномоченный. – В лучшем виде.

– Э, тут не натягивайте. Я честный жулик!

Описание серьезных дядей он дал такое, что половину Украины можно арестовать тут же. Владельцев его карточного долга отыскать не удалось. Зато было установлено, что исчезли из «замка» настоящий Вуйтович и старший смены Другаль…

Кстати, когда Другалю предложили поучаствовать в операции, выложив на него компромат и поманив деньгами, он не только не ерепенился, а даже сильно обрадовался. На Украине он присутствовал по привычке да по безденежью, хотя душа давно рвалась на простор, к родне, затерявшейся на дальних берегах. Он знал, что без средств не нужен родным, да и вообще никому. Теперь у него все было. Вот и ушел в Румынию. С деньгами и золотишком…

Глава 9

Мы со Шляхтичем стояли на крутом берегу. По реке буксир, пыхтя паром, тянул длинную баржу. Колыхал ветер высокую траву. Желтели поля и зеленели леса. Красота!

Шляхтич внешне вовсе не походил на представителя польского дворянства, который обязан быть поджарым, хищным, с вечно надменным лицом. Напоминал он больше какого-нибудь трактирщика: круглолицый, румяный, брови густые, завидные усы топорщатся. И он все время заискивающе улыбался. Ну чистый простак с виду. А вот что касается содержания – тут уж я в его простоту ни на грош не верил. Готов был поспорить на любимые серебряные часы, что этот человек умен, проницателен, вполне способен жестко себя поставить, а сейчас просто валяет дурака.

Поляк полной грудью вдыхал простор. Что-то пронзительно-тоскующее на миг появилось на его лице. Как у человека, который потерял нечто важное, нашел и боялся потерять снова. А обрел он вновь свободу и волю.

Закурив папироску «Крестьянка», которую любезно предоставил я, он кинул взгляд на Одессита, ненавязчиво маячившего поодаль и присматривающего за нами, с усмешкой осведомился:

– Конвоир?

– Оставьте свои тюремные оценки. Это не конвой, а здесь не тюрьма. И вы не заключенный, а вольный человек.

– Так уж и вольный? – саркастически произнес он.

– Именно так, господин Вуйтович.

– То есть могу оставить вас?

– Вы же не ребенок. А я не ваш папаша. Оставляйте, плакать не будем.

– Интересно получается, – протянул Шляхтич.

– Да ничего интересного. Выбор не велик. Можете оставаться с нами. За правое дело Свободной Украины биться. Укроем, к работе приспособим. Только у нас жизнь ненадежная. Сегодня жив, завтра – пуля в сердце или подвал ЧК.

– Нет уж, – махнул рукой, в которой была зажата папироса, Шляхтич. – Мне раны надо зализывать.

– Душевные? Тонкая, значит, душа. Тогда можете идти на все четыре стороны.

– Вот как? Просто так и идти? Хоть сейчас?

– Просто так. Хоть сейчас. Ножками. Кабриолетов у нас для вас нет! – раздраженно бросил я и тут же добавил: – Нет, все же до Свечинска мы вас доставим. С комфортом. Чтобы не попали в дурную историю. Сейчас товарищи шибко бдительные.

Недоверчиво прищурившись, Шляхтич буравил меня взором. Потом снова широко и придурковато улыбнулся:

– Хорошо. Уговорили.

Я только усмехнулся в ответ.

– А не боитесь, что я вашу лежку узнал? Вдруг попаду в лапы ОГПУ и ею откуплюсь? – не отставал прилипчивый, как репей, Шляхтич.

– То есть предлагаете вас ликвидировать?

Тень пробежала по его лицу, и он тут же поправился:

– Теоретически.

– А практически мы тут и не живем. И хозяин хутора ничего не знает. Так что бесполезное это дело.

Шляхтич вздохнул картинно:

– Все же не понимаю, какой вам резон тратить столько усилий для моего освобождения? Да еще везти на другой конец республики.

– Коноводу спасибо скажите. Погиб он героически. И, истекая кровью на моих руках, озвучил последнюю просьбу – вытащить вас из лап большевиков.

– И что он еще наговорил? – поинтересовался Шляхтич.

– Просил Генералу Морозу привет передать и всему его Комитету Спасения Украины. И пару слов крепких добавил, в гроб сходя.

Ничего не отразилось на лице поляка, но я почувствовал, что он внутренне собрался и съежился, как от удара. И осторожно спросил:

– И что за слова?

– Пожелал атаману и дальше сладко ананасы, рябчики и шампанское откушивать за границей. И ни о чем не беспокоиться. Скоро мы сами тут кровью истечем, так что головной боли у него больше не будет. Как и Свободной Украины.

– Да слышал я о Морозе. Слухами земля полнится. Но не ручкался. Так что вряд ли передам столь чувственное послание. – Шляхтич разгладил пальцами свои усы.

– Тогда не смею больше задерживать. – Я кивнул Одесситу. – Запрягай, хлопец, кони. Господину Вуйтовичу в Свечинск пора.

Прощался поляк со мной сухо. Эх, где ж ты, человеческая благодарность? Из каземата вызволили, жизнь спасли, а он губы презрительно кривит.

Уже когда он направлялся к запряженному и готовому в путь рыбному фургону, я окликнул его. Подошел, вытащил из кармана доставшуюся по случаю купюру-керенку. Порвал ее на две части:

– Пусть как пароль будет. Помощь понадобится – сюда весточку киньте. Поможем, если сможем. На взаимовыгодных условиях, конечно. Все ж таки вы союзники, хоть и никчемные, и толку с вас как с крокодила шерсти.

– У крокодила ценны зубы, – огрызнулся Шляхтич. Он уже не улыбался, по заострившемуся его лицу было видно, что мои слова сильно ему не понравились. Ничего, не сахарный, не растает.

Наконец он избавил нас от своего утомительного общества. Сейчас нырнет в Свечинск, там у него наверняка есть свои ходы и выходы. И только его и видели.

А я испытывал смешанные чувства. Так просто только что сам отпустил матерого врага советской власти. Которого перед этим еще и освободил из тюрьмы. Но ничего не попишешь. Вот такие они, оперативные игры и комбинации: стоят далеко в стороне от морали и убеждений. И хорошо, когда комбинация срабатывает и идет на пользу делу. Но я что-то сомневался, что наш широкий жест окажется оцененным по достоинству и даст результат…

Глава 10

Свечинск – город по населению немаленький, но весь сельско-купеческий, на один-два этажа. Несколько многоэтажных зданий в центре общей картины не меняют. Поэтому и протяженность у него большая, вытянутая. А с транспортом дело обстоит неважно – трамвай так и не удосужились пустить ни при царе, ни при нашей власти. Хотя в этом году запустили чудо из чудес для этих мест – автобус. Прям как в крупных городах – Киеве, Харькове.

Сперва люди от автобусов просто шарахались, но теперь они по единственному маршруту вдоль всего города ходят битком набитыми. Вот и сейчас сограждане мяли мне бока – кто локтем, кто корзиной, а кто сумкой с чем-то тяжелым бил по ногам. Такое оно, счастье повседневного коллективизма в действии. А мне думалось, что в будущем, наверное, этих самых автобусов будет много, притом в каждом городишке. Может, даже в районы будут ходить. Эх, дожить бы еще до этого самого будущего.

Я с трудом вылез из автобуса, заработав пару тычков и матерную тираду от полноватой дамы:

– Лезут тут, растудыть их тудыть!

Около распределителя очередь была сегодня больше обычного. А в витрине снова красовался до боли знакомый мне плакат «Единым фронтом на штурм капитализма». Значит, путь открыт. Ну что ж, доложимся Инициатору о своих подвигах.

Сомнение в правильности наших шахматных ходов кусали меня болезненно, как клопы в придорожной гостинице. С таким настроением я и заявился к Петру Петровичу в его каморку.

Тот же, наоборот, выглядел весьма довольным и оптимистичным. Смотрел на меня доброжелательно:

– Что приуныли, мой юный друг?

– Так и отпустили матерого вражину, – вздохнул я. – Без толку. Без гарантий.

– А вы хотели, чтобы он вам сразу в торжественной обстановке вручил свою агентурную сеть – владей и распоряжайся? Нет, Саша, так не бывает. Но наживку они заглотили.

– Что-то сомнения меня берут.

– А вы не сомневайтесь. Вы меня слушайте. Я не охотник, как вы, стреляю неважно. Я рыбак. И в наживках поболе вашего понимаю.

– Прямо заряжаюсь от вас жизненным оптимизмом.

– Они сейчас будут вас усиленно проверять, что уже само по себе хорошо. Посмотрим, кто на вас справки будет собирать, и возьмем товарищей на карандаш. Думаю, много открытий ждет чудных, как говаривал Пушкин.

– Такое ощущение, что на Украине свободного места не осталось, где бы вражеский агент не окопался.

– Не все так плохо. Все же большинство только мечтает продаться, но их не покупают.

– А меня, значит, покупают?

– Купят. Главное, не продешевить.

Я усмехнулся, представив себя на дощатом помосте на бурлящем людьми невольничьем рынке с табличкой на груди: «Указчик – захисник Украины. Продается. Задорого».

– Тут в газете мелькало, что на днях подписан Договор о дружбе и торговом сотрудничестве с поляками, – сказал я. – Похоже, пшеки начинают откладывать в дальний ящик планы агрессии.

– Александр Сергеевич, я вас не узнаю. С чего они их откладывают? С того, что подписали бумажку? Весь их Генштаб пронизан идеей Польши от можа до можа – от Балтийского до Черного моря. И их разведка сильно надеется на внутренние деструктивные силы Украины.

– На меня, – хмыкнул я.

– И на вас. И на военных предателей, которых у нас оказалось даже слишком много. И на продажность украинского государственного аппарата. И на коренизацию. И на какое-то гипнотическое одурение нашей высшей московской партийной верхушки украинскими мриями.

– То есть на козыри, которые мы им сами дали. Непонятно только зачем.

– Я же вам уже говорил о вреде искусственных идей, догматов и излишнего энтузиазма. Сначала они работают на нас. Вот только незаметно лозунг «Россия – тюрьма народов» превращается в «Россия всем должна». Революционный порыв потихоньку проходит, его замещают местечковые интересы. Вы слышали, что украинское руководство много лет выцыганивает в свою вотчину часть русских территорий близ Воронежа, на Белгородчине, в Ростове? И их поддерживали в Политбюро очень многие, в основном уклонисты разного пошиба. Вот только жизнь меняется. И на днях товарищ Сталин однозначно объявил: «Хватит. Все останется как есть». Коренизацию потихоньку начинаем сворачивать. Руководство Наркомпроса Украины, главный ее толкатель, впадает в немилость. Принято решение о переводе РККА с территориального комплектования на кадровое. Но ведь и поляки видят эти объединительные процессы и понимают, что могут опоздать. И у них сейчас задача с помощью КСУ взорвать республику. И прирастить в грядущем хаосе немножко территорий. А мировое сообщество одобрит. Так что наша операция сегодня архиважна… Ну и халтурка для вас подоспела.

– Что за халтурка? – тут же напрягся я в дурном ожидании.

– По профилю. Ужас и террор.

Ну вот, предмет моих ночных кошмаров. Список на ликвидацию.

– Так расстрельный список исполнен! – воскликнул я.

– А такое возможно? – кисло улыбнулся Петр Петрович. – Нет. Такие списки не исполняются полностью никогда. Бывает, их перестают исполнять. И тогда начинается разброд и шатание. А в итоге – хаос.

Я пробежался по новым фамилиям. В принципе по положению эти люди ничем не отличались от старых. Среднее звено. Или совсем уж непонятные фигуры. Я только покачал головой.

– Это еще скромно, – заверил Инициатор. – И вам нелишне авторитета в бандподполье поднакопить для грядущих славных дел.

– А не увидят наши враги, что Указчик убирает врагов свободной Украины как-то слишком выборочно, в основном их агентов?

– Да это все слуги разных господ, – отмахнулся небрежно Петр Петрович. – Поляки потеряют своего агента, решат, что это случайность. Попал под горячую руку мстителей в ряду других партработников. И невдомек им, что другие жертвы, в свою очередь, на немцев, австрияков или на подполье горбатились. Так что все нам сойдет с рук. Все. Лишь бы был толк.

– И что дальше? – со вздохом спросил я. – Так и буду до выхода в отставку их выщелкивать?

Петр Петрович на миг погрузился в свои думы, потом произнес:

– Рано или поздно большой государственный террор будет, по сравнению с которым наши ликвидации что булавочные уколы против двуручной пилы. Иначе нам не выжить и не сохранить страну. И это будет страшно, поверьте мне, Саша.

Меня от его тона аж мороз пробрал. Какая-то тягостная атмосфера повисла в комнате. Но начальник быстро перевел тему:

– По поводу той польской явки в Харькове, которую вам сдал «коренизатор».

– Что-то новое? – заинтересовался я.

– Продолжаем собирать с нее богатый улов. Выявили еще одного агента. Ответработник штаба военного округа.

– Вот это изрядное свинство! – Меня больше всего коробило предательство военных, сказывалась моя красноармейская юность, когда я считал, что нет никого надежней, чем человек с ружьем и в буденовке.

– Наоборот. Подарок судьбы, – оспорил Инициатор. – Есть у меня одна идея, как его использовать в игре. Вам понравится, если получится…

Глава 11

Кондратий Продан, ответственный работник штаба Украинского военного округа, как обычно, пребывал в благостном настроении. В целом своей жизнью он был доволен. Сперва испытывал дискомфорт и тревогу от двойного дна своего существования, а теперь у него осталась лишь радость, когда удавалось добыть хорошую информацию или незаметно ставить палки в колеса военного строительства молодого советского государства.

Был он с некоторого времени принципиальным и ярым противником советской власти. И особое удовольствие ему доставляло лицемерно демонстрировать на людях незыблемую преданность ей. Это такое светлое и чистое детское чувство, когда мальцу удается обмануть взрослых.

Хотя, если разобраться, его принципы были не настолько незыблемы и, конечно же, не стоили смертельного риска. Продан спокойно и честно, без каких-либо душевных терзаний мог и дальше служить этой самой власти и вполне был способен убедить себя, что это дело всей его жизни. Он вообще был мастером убеждать себя в чем угодно и убаюкивать свою совесть. Но вот только однажды совершил ошибку и угодил в паутину. Потом был шантаж. А затем хорошие деньги. Уже позже пришли азарт и удовлетворение от своих разрушительных усилий. И спасительный самообман, что он делает это по идейным соображениям.

Ломать, кстати, не меньшее удовольствие, чем строить. И ему интересно будет посмотреть, как в определенный момент вся советская военная машина разлетится под напором более развитой западной цивилизации. И он будет рад, что в этом и его заслуга.

С утра он бодро отчитался перед начальником оперативного отдела. Предоставил ему подготовленные документы – аккуратно исполненные, грамотные, содержательные, за что его и ценили. Служба его состояла в основном из этой вот бумажной рутины, которая безостановочно крутила его день ото дня. Но случались и неожиданности. Вот как сейчас.

Перед обеденным перерывом его снова вызвал начальник оперотдела. В кабинете присутствовало двое плечистых чистеньких и отутюженных военных с двумя шпалами в петлицах. Весь их вид подчеркивал незыблемость воинского устава и строгость в правилах ношения формы одежды. У одного лицо было каменное, с выступающей челюстью, второй был гладок, приветлив, с готовностью сеял всем вокруг свои улыбки, как граната осколки.

– Товарищи из Наркомвоенмора, – представил гостей начальник оперотдела. – В Снегирево на полковые учения отбывают. Ты сопровождаешь. Возражения, самоотводы?

– Никак нет, – ответил бодро Продан. Какие могут быть самоотводы у такого добросовестного службиста, как он?

– Через час выезд, – подытожил начальник отдела.

– Мы будем у главного входа, – пояснил улыбчивый.

Гости отчалили по своим делам. А начальник велел:

– Обеспечь там теплый прием. Сам понимаешь: горилочка, стол хороший, пострелять из пулемета – они это любят. Чтоб перед Москвой не краснеть.

– То есть я как прислуга при них, – кивнул Продан.

– Скорее как мажордом, – усмехнулся начальник. – А что делать? Комиссия!

Это была не первая комиссия из Наркомата по военным и морским делам СССР, которую пережил Продан. Он славился умением находить с московским начальством общий язык. Вообще он со всеми его находил. Даже с классовыми врагами, которые давно стали друзьями в деле освобождения Украины от большевиков.

В назначенное время Продан спустился по гранитным ступеням роскошного, с колоннами и высоченными потолками, трехэтажного здания штаба округа в центре Харькова. В руках он сжимал свой тревожный чемоданчик как раз для таких случаев.

Обещанным транспортом оказался новенький автобус на полтора десятка сидячих мест производства московского автозавода и с московскими же номерами. То есть москвичи прибыли на своем средстве передвижения. Отважный поступок. Не каждый двигатель дотянет от Москвы до Харькова.

Продан и гости вновь обменялись крепкими рукопожатиями, представившись уже по существу. «Каменный» оказался инспектором службы Наркомата, а улыбчивый, как и ожидалось, происходил из комиссаров.

Продан включил в себе экскурсовода, просветителя и пропагандиста. Он обращал внимание на достопримечательности, мимо которых проезжал автобус. Тут же умело вбрасывал интересные сведенья, перемежаемые со слухами и сплетнями, о городе, окрестностях, промышленности, а также войсковых частях и полигонах. Искренне вслух восхищался тем, что такие важные люди нашли время заглянуть в их края. А потом аккуратно ввинчивал, как командование округа и руководство оперативного отдела, не жалея сил и здоровья, крепят обороноспособность. И коль настанет окаянный час, то они стальной стеной встретят во всеоружии империалистического ворога. Ну и, конечно же, непременный реверанс в сторону мудрой военной политики Москвы.

«Каменный» все больше молчал, иногда выдавая какие-то междометия, выражающие удовольствие или сомнения. Улыбчивый с готовностью поддерживал разговор и задавал вопросы, по большей части какие-то формальные.

Давно Харьков остался позади. Автобус шел лихо, так что до полигона в Снегирево доберутся часа за полтора. Вот только на развилке свернули направо.

– Налево дорога, – забеспокоился Продан, которого кольнуло какое-то неприятное чувство.

– Нам еще по делам в одно место. Кой-какой запас пополнить, – пояснил комиссар.

– Можем не успеть до вечера.

– Успеем, – твердо заверил комиссар. – Всюду успеем.

Автобус закрутился по узким грунтовым дорогам, так что ветки деревьев корябали корпус, отчего водитель вворачивал крепкое словцо.

– Там мы ж совсем в глушь, – беспокоился все сильнее Продан.

– Что вы так нервничаете? – добродушно восклицал комиссар. – Ненадолго задержимся.

Остановился автобус около длинного дощатого домика, к которому примыкал наполненный дровами сарай.

– Кой-какие вещи здесь загрузим. А заодно разомнем ноги, перекурим и снова в путь-дорогу, – комиссар, расписывая вынужденный крюк так сладко, будто привез всех на курорт, вылез из салона.

«Каменный» последовал за ним. Продану ничего не оставалось, как присоединиться к товарищам из Москвы.

– Курите, – комиссар протянул раскрытый серебряный с позолотой портсигар.

Продан взял папиросу. Щелкнул бензиновой зажигалкой. Затянулся с видимым удовольствием.

Комиссар убрал портсигар в нагрудный карман. А потом ударил Продана кулаком под дых.

Дыхание у того сразу перехватило, и воздух вокруг кончился. Удар был по-боксерски сильным и отточенным. А потом москвичи навалились и очень умело закрутили руки.

Продан был далеко не слаб физически. Но спеленали его так умело и держали так крепко, что о сопротивлении не было и речи.

Он все же для приличия дернулся и, пытаясь вернуть дыхание, просипел:

– Вы что творите?

– Не шумите, гражданин Продан, – почти ласково проворковал комиссар, или кто он там. – Мы из ОГПУ.

На запястьях защелкнулись наручники – атрибут буржуазной полиции, перекочевавший в Страну Советов и пользующийся тут успехом. И задержанный смог распрямиться. Восстановив дыхание, он кивнул на деревянный дом:

– Это ваша тюрьма такая полевая?!

– Вы догадливый, Кондратий Аркадьевич, – все так же радушно улыбался комиссар.

Для порядка Продан начал возмущаться, грозить страшными карами по служебной линии. Как и следовало ожидать, без какого-либо заметного эффекта. Его грубо затолкали в дощатое строение. Как и ожидалось, эта избушка на курьих ножках оказалась заколдованной, то есть была оборудована для допросов в приватной обстановке.

– Нам все известно, господин шпион, – начал комиссар, когда задержанного усадили на приколоченный к полу табурет, да еще пристегнули наручник к торчащей из стены железной скобе. – И о явках. И о том, на кого вы работаете. Отпираться смысла нет.

– Я и не отпираюсь, – пожал плечами Продан. – Я вообще не понимаю, о чем идет речь. Какие явки?!

– На Комсомольской улице, – процедил, как плюнул, «каменный».

При этих словах Продана как по голове ударили. У него вообще было ощущение, что все происходит не с ним. Где его еще недавно такой приятный мир? Куда же он провалился с таким треском? Но нужно смотреть правде в глаза: происходило все именно с ним, но уже в совершенно других реалиях. Старый его мир безвозвратно рухнул, и нужно было привыкать к новому, куда менее гостеприимному. И сейчас он лихорадочно пытался просчитать свое место в нем. Пока оно виделось незавидным.

– Поймите, Кондратий Аркадьевич, – продолжал журчать весенним ручейком слов комиссар, и голос его был какой-то убаюкивающий, лишающий запала борьбы. – Вы все равно нам расскажете. Но после сильных болевых ощущений, привносить которые, уверяю, наши товарищи большие умельцы. Вот только своим избыточным упорством вы лишите себя права на жизнь. Пока мы разговариваем по-хорошему. Дальше – только боль и смерть.

Продан поморщился. Ясно, что явка засвечена. Вся агентурная сеть польской разведки под угрозой. И не светит ему ничего. В дурака сыграть не получится. Его не выпустят. Это еще хорошо, если будет суд. Но, скорее всего, выпотрошат пытками да здесь и прикопают. И сами потом расследовать будут, вопрошая: «А куда это исчез военнослужащий штаба округа? Никак это происки врагов!»

Продан глубоко вздохнул, набирая в легкие воздух. И тут же будто сдулся, как проткнутый воздушный шарик. Ну что же, пришла пора опять предавать и продавать. Это уже входит в привычку.

– Я могу рассчитывать на сохранение жизни? – спросил он.

– Если договоримся, то и свободы, – заверил комиссар, он же уполномоченный секретного оперативного управления ОГПУ.

Этот человек не раз занимался подобными делами и отлично знал, что такое перевербовка вражеского агента. Всегда существует опасность, что новообращенный в своем сообщении старым хозяевам вставит какую-нибудь условленную фразу или знак, означающий, что отныне он работает под контролем. Самое худшее – столкнуться в этом деле с фанатиком, готовым пожертвовать своей жизнью. Их нужно распознавать сразу, чтобы не было последствий, и лучше с ними не работать. А вот более податливая публика – это везение для вербовщика. Таких просто нужно насадить на кукан так, чтобы они даже помыслить не могли с него сорваться. При этом лучше всего, когда их держит в повиновении нечто более весомое, чем страх за собственную шкуру – ведь с жизнью некоторые при особо болезненных уколах совести вполне готовы расстаться. Самый эффективный козырь тут семья в заложниках. Ну да, приходится идти и на такое, ведь жизнь отдельного человека не значит ничего перед судьбами миллионов. И тут комиссар подготовил хорошую почву.

Если у Продана и были планы подыграть чекистам, а потом обмануть их, то они были выбиты словами комиссара:

– Мы вывозим вашу семью с Украины. Пусть отдохнут. Не беспокойтесь. Пока с ними ничего не случится.

– Пока? – угрюмо переспросил Продан.

– Пока вы ведете себя благоразумно. И соблюдаете договоренности.

– Я буду соблюдать договоренности, – заверил профессиональный предатель. – И что дальше мне делать?

– Дальше? Продолжайте служить. Не за страх, а за совесть.

– Агент всех разведок, – хмыкнул горько Продан.

– Когда начинаешь играть в подобные игры, всегда рискуешь закончить именно этим. Иначе не выжить, Кондратий Аркадьевич. Но вы встали на правильную сторону. Мы защитим вас от превратностей судьбы…

Глава 12

Задание партии и начальства надо выполнять – это полезно для здоровья и служебного роста. Поэтому со следующей акцией мы затягивать не стали. Через неделю я, Одессит и Петлюровец отбыли в стольный град Харьков.

Благодаря Инициатору, да и собственным связям, мы обзавелись пачкой документов на все случаи жизни. И могли беспрепятственно колесить по территории СССР, несмотря на то что находились в первых строчках разыскных бюллетеней как особо опасные государственные преступники. Я всегда предъявлю бдительному постовому или в каком-нибудь райсовете убедительную справочку, а то и важный мандат. Паспортов пока в СССР нет – они признаны тяжелым наследием царизма. Вот и живет вся страна по справкам да трудовым книжкам.

На самый крайний случай было предусмотрено экстренное прикрытие. Любой уполномоченный ОГПУ, руководитель милиции или угрозыска по инструкции обязан связаться с чекистом, на которого ссылается задержанный. Это основа агентурной работы. Наш такой отсылочный контакт был в Харькове – это человек, который присматривал за республиканским постпредством от имени Москвы. Конечно, он решил бы вопрос с нашим задержанием, за что бы нас ни повязали. Но это самый крайний случай – когда стоит вопрос жизни-смерти или полнейшего срыва мероприятия. И тогда круг лиц, осведомленных о нашей агентурной группе, непозволительно расширялся, что есть короткий путь к провалу.

Взяли мы в кассе плацкарту на купе в мягком вагоне. Благо награбленные средства позволяли ни в чем себе не отказывать, да еще и хитрые справочки-мандаты помогали. И с комфортом добрались до Харькова.

Погеройствовала наша компания тут три месяца назад. Тогда я только начинал создавать репутацию Указчика и исполнял расстрельный список с особым напором. Прогремело тогда громкое убийство одного из партийных функционеров, обставленное надписью на стене «Враг Свободной Украины!». Тогда нужен был максимальный шум. Сейчас Инициатор велел сделать все тихо и кулуарно. Желательно, чтобы главной была версия бытового мотива преступления.

От вокзала ранним утром мы ехали в автобусе по запущенному три года назад маршруту. Салон отчаянно ревущего на подъеме всеми своими тридцатью лошадиными силами «АМО» был полупустой, так что мне нашлось местечко на продавленном дерматиновом сиденье. И я мог с комфортом любоваться городскими пейзажами. Они, необходимо отметить, весьма радовали мое отзывчивое романтическое сердце.

Бывал я в Харькове и раньше – в середине двадцатых. С тех пор город сказочно преобразился. В нем с каждым годом все больше воцарялась степенная атмосфера крупного промышленного и административного центра, чем он выгодно отличался от суетливых и бестолковых городов Малороссии. Ранее низкорослый, преимущественно двухэтажный, теперь он вырастал вверх и раздавался вширь. Строились высотные дома, прорубались широкие проспекты. Возводились гигантские предприятия. Не сегодня завтра начнет выпуск продукции промышленный титан – Харьковский тракторный завод, который коренным образом изменит ситуацию на селе, приведя туда современную сельхозтехнику и избавляя людей от неподъемного и тупого ручного труда.

И на фоне этих великих дел вдруг такой убогой показалась мне наша мелкая кровавая возня. Хотя я отлично понимал, что без нашей тяжелой и грязной работы не будет этих самых громадных свершений. Жуки-короеды просто подгрызут основу государства рабочих и крестьян как ножки стула, и однажды рухнет все. Так что неси свой крест, уполномоченный ОГПУ, и не стони…

Обустроились мы в Доме колхозника. Притом вполне легально, как представители заготконторы. Нам на троих выделили отдельную комнату, хотя колхозники в большинстве ютились в некоем подобии казармы, которую считали эдаким раем на земле. Ну а как же! Кровати, тумбочки, чистые простыни. Прямо как господа какие!

Теперь мы могли присмотреться к объекту. Лев Дерконос – ответственный работник Народного комиссариата просвещения.

Особых затруднений его отработка не должна вызвать. Когда у человека устойчивые привычки, он становится предсказуемой мишенью. Особенно когда эти привычки порочные и тщательно скрываются от общественности.

Каждый четверг он бывал у любовницы – начинающей набирать популярность актрисульки местного театра, успевшей сняться в двух фильмах Киевской кинофабрики. Знакомый типаж. Такая финтифлюшка – с виду яркая, но в основе своей дешевка.

Вот интересно, эпохи меняются, а запросы у власть имущих остаются неизменными. В том числе какая-то нездоровая тяга к актрисулькам и балеринкам. Что графья с князьями при царе, что советские чиновники – всем нужно шампанское, актриса и загул с цыганами. Только тогда считается, что жизнь состоялась. О чем это говорит? О том, что и у нас человек при власти без мозолистого пролетарского кулака или на худой конец карающей длани ОГПУ, лупящих его по загривку, разложится моментально и станет ничем не лучше чиновника царского, а то и похуже, поскольку у тех хоть какие-то понятия о чести были, а забывший об идеалах совчиновник теряет вместе с пролетарской сознательностью все человеческое.

Да, Дерконос был таким типичным перерожденцем. Страшно громогласный, все время с трибун кого-то обличающий и поддерживающий, клянущийся в верности делу пролетариата. И вместе с тем шампань, любовницы, барахло и купеческий особнячок в центре Харькова, отжатый всеми правдами и неправдами в личное пользование. Но даже не это главное. Гораздо хуже, что к нему сходились многие нити опутавшей Украину галицийской паутины.

В самый разгар «коренизации», когда делопроизводство в русских районах республики переводили на украинский язык, а не выучивших его совчиновников нещадно выметали со службы без выходного пособия, выяснилось, что работать некому. Ну не хватает грамотеев с малоросским диалектом. Тогда был кинут клич, и двинули на советскую Украину толпы галичан, до того проживавших на польских и австрийских территориях. Добыв справки, что они всю жизнь боролись с царизмом и буржуями, многие из них пролезли в партию, заняли там хлебные места, оккупировали наркоматы в Харькове и органы власти на местах. Таковых в итоге набралось полсотни тысяч, не считая членов их семей.

В принципе ну и ладно, работают и работают. Да вот только имели они некие культурно-национальные особенности. Галичанин с молоком матери впитывает, что во всех его бедах виноват барин-поляк, хитрый жид и коварный кацап. Естественно, этот слой «специалистов» стал благодатной почвой для антисоветской и националистической деятельности. Росли как грибы и легальные, и подпольные украинские националистические организации. И бороться с ними было тяжело из-за политических игр и идеологического раздрая в ЦК ВКП(б). До сих пор в Москве горлопаны причитали о «великорусском шовинизме» и заветах Ленина по национальному вопросу.

Ярким примером такого нацкадра являлся Дерконос. Этот галицийский фрукт с потрясающей пронырливостью сколачивает националистические структуры, притом по большей части вполне официально. Везде под его покровительством насаждаются этнографические кружки, воющие хором галицийские песнопения, а также литературные общества, агитационные бригады. И все под руководством и присмотром проверенных соратников из местной интеллигенции, которые осторожно, но наступательно ведут разрушительную идеологическую работу. Некоторые эти сборища уже приобретают очертания антисоветского подполья. Это задел даже не на сегодня, а на завтра, когда, как надеются украинские националисты, центральная советская власть ослабнет или втянется в серьезную войну. Вот тогда и настанет час независимой Украины.

И кто справится с таким вот паразитом-демагогом, имеющим хорошую поддержку во всех эшелонах власти? Да никто… Кроме агентурной группы террора «Оплот», конечно. Нам бюрократические игры не интересны. Мы все же карающий меч. Или не меч, а финка.

– Ты как, готов поработать острым ножом, каторжник? – спросил я Одессита, когда мы определялись с планами.

– Рука штыком колоть устала, – вздохнул он как-то обреченно, в его пальцах мелькнула финка, лезвие ее воткнулось в исцарапанный стол. – Сделаем.

Надо отдать должное – работает он холодным оружием виртуозно, быстр и смертоносен. Даже завидно. Это именно он тихо, без стонов и хрипов, порешил ножом охранников, стороживших тех самых полтора десятка активистов в селе Вахановка, которых поутру Коновод обещал принародно приговорить и повесить. Опасная была авантюра, можно было засыпаться. Но не могли мы оставить это просто так. Все мое существо восставало против такого. Вот и рискнули. И победили.

И сейчас первую скрипку в ликвидации сыграет именно Одессит…

Как всегда, Дерконос вышел из служебной машины за два квартала до цели. Отослал прочь водителя. И вскоре чинно вошел в подъезд дома, где проживала актриса.

Там, на широкой мраморной лестнице, между вторым и третьим этажами, Одессит нанизал его на лезвие, придержав падающее тело, нашептывая ласково:

– Тише, Лева. Не бойся. Все уже кончено.

Потом аккуратненько уложил безжизненное тело. Перевел дух, ощущая, как сердце страшно колотится и стремится выпорхнуть свободной птицей из груди. Ощутил странную волну нахлынувшей энергии смерти, несущей душевное опустошение. К такому нормальные люди привыкнуть не в состоянии.

Перекрестившись три раза, он уже собрался спускаться вниз, как дверь парадного отворилась. Черт принес незваного свидетеля. Что делать? Проскочить мимо? И услышать вслед крик: «Держи аспида»? И чтобы потом тебя описали и опознали. Или что? Не убивать же свидетелей направо и налево. Так земля обезлюдеет.

Он рванул по лестнице вверх. Слава богу, при предварительной разведке подшаманил с замком, так что ход на крышу открыт.

Когда уже затворял за собой тяжелую чердачную дверь, услышал женские причитания. Тело обнаружили. Теперь главное – не зевать.

Перепрыгнул с одной крыши на другую. Спустился по пожарной лестнице. Оказался в узком переулке и пошел быстрым, уверенным деловым шагом, сдерживаясь, чтобы не перейти на бег.

Во дворике-колодце он сдернул с себя рабочую куртку и высокий картуз, бросил их в мусорный ящик. Туда последовали и круглые очки. Все это вроде внешние неважные детали, но они сильно затрудняют опознание…

Дело сделано! Дерконоса прирезали перед дверьми любовницы. Наверняка актриса не отличалась пуританской скромностью нравов и этот человек был не единственный, кто захаживал к ней. Вот пускай и разбирается прокурорское следствие, в ком взыграла ревность и кто потянулся к ножу, дабы покарать соперника.

Теперь нам пора отчаливать прочь. Время не ждет, как писал уважаемый мной Джек Лондон в своем великом романе. Однако Одессит по сложившейся традиции выпросил чуток этого самого неждущего времени на личное дело.

Вот же мракобесная душа, отправился в церковь, где поставил за упокой раба Божьего большую свечку. Все же евреем он был лишь на четверть, а остальное – чистый православный. Вернувшись в Дом колхозника, хлопнул по устоявшейся традиции полный стакан водки. И загундосил, тоже как обычно:

– Работа хорошая. Кормят хорошо. Рублем не обижают. Но как на дело – так хоть увольняйся.

– У нас все увольнения через стенку, – напомнил я.

– Да знаю. Такая у нас привилегия. Стенка – это хорошо. Мы-то через финку работаем, а оно больнее и позорнее… Ну хоть не головы рубим. Недоработка, а, начальник.

– Одессит, кончай сопли разводить. Без тебя тошно, – окоротил я. – Пора в дорогу. А дорогу осилит идущий. Так что подъем, тревога!..

Глава 13

Спортивных снарядов у меня под рукой не было. Зато я нашел в артели бесформенную, но достаточно тяжелую чугунную железяку от рыболовецкого катера, вполне пригодную для физических упражнений.

Гимнастикой я старался заниматься при каждом удобном случае. Тут слабину давать нельзя. Быстро обленишься, заплывешь жиром, станешь заметным, как слон, и ленивым, как черепаха, так что любой контрик из ружья в такую удобную мишень не промахнется. Нет, спасибо. Гимнастика, здоровый образ жизни – это наше кредо!

Батько критически глядел с утра, как я тягаю железяку и потом обливаюсь холодной водой из кадки.

– Бачу я, шо це пустое, – объявил он. – Только силы зря тратишь. Пожрать хорошо да поспать всласть – вот це гимнастика для настоящего козака.

– А силу где взять?

– Э, сила или есть, – Батько сжал весьма внушительный кулак. – Или ее Боже не дал.

– Тут позволь возразить. Сила – она как цветок. Если поливать – вырастет и распустится. А если не поливать – то засохнет и опадет, – возразил я.

Батько задумчиво посмотрел на свой кулак, потом отмахнулся:

– А, ладно базарить. У нас забот полна коробочка.

Забот действительно было много. В возделывании и поливке нуждалась не только моя богатырская силушка, но и начавшая было чахнуть после поражения Коновода контрреволюция.

Пока что каких-либо новых крупных беспорядков на Украине не наблюдалось. Наиболее буйных перебили, наиболее вредных отправили на спецпоселения или в тюрьмы, а менее активные призадумались о своей жизни и здоровье. Закордонные буржуи даже активную агентуру законсервировали, которая до того вполне успешно подогревала народ. Оно вроде и хорошо. Да вот только так обычно бывает перед тем, как готовится какая-то грандиозная гадость. Хотя то, что она готовится, – к бабушке не ходи.

Однако стихийные очаги недовольства вспыхивали то там, то здесь, с постоянной периодичностью. Называли их «волынки» – это такие массовые беспорядки, заканчивавшиеся, как правило, разграблением колхозного имущества – семян, скота. Обосновывалось сие действие просто: «Не воруем, а свое возвращаем!»

Поводом обычно служил какой-нибудь заковыристый загиб со стороны властей, а также слишком активные хлебозаготовки и околхозивание имущества, напоминавшие больше банальный грабеж. А впереди голодная зима. И непонятно, что будет дальше. Старички и просто бывалые люди по приметам утверждали, что недород в следующем году ждет страшный. Так что люди пытались растащить зерно из амбаров, забрать кур, разворовать свеклу и кукурузу со складов с кличем: «Все кругом народное, все кругом мое».

Доходило до идиотизма. На прошлой неделе вспыхнули беспорядки в Лебединском районе. Там не был выполнен план по клубнике, и сельсовет установил заградотряды, чтобы крестьяне не вывозили клубнику в город, пока плановые показатели не закрыты. Кончилось тем, что таким отрядом был задержан середняк-единоличник. Сдать на месте клубнику он отказался, в результате чего колхозный бригадир влупил из ружья по нему и его лошади, ранив обоих. И пошла волынка – беспощадная и глупая. Собралась пара сотен селян, в основном женщин. Обычно так и начиналось все, со слабого пола, который оказывался неожиданно сильным. Местные бабы – это нитроглицерин. Встряхнешь случайно – рванет так, что камня на камне не останется. Они ворвались в школу, дабы без особых рассусоливаний убить там учителя-активиста, его не нашли, отправились убивать председателя колхоза. Но и тот дожидаться не стал, вовремя смылся. Тогда буза пошла перед сельсоветом:

– Советская власть убивает людей за ягоды!

– Собирать клубнику не будем. Все и выкосим, чтобы нас за нее не убивали!

С трудом толпу угомонили, чудом никого не убили. А вот в других местах лилась кровь.

Правда, пик этих выступлений пришелся на прошлый год, самый болезненный для коллективизации. В некоторых районах народ распускал колхозы, разгонял сельсоветы, избирая вместо них старост. Погибло свыше полутора тысяч активистов и партийцев, а также представителей советской власти. Их просто разрывали на части, вешали, расстреливали, топили в реках.

Ну а еще крестьяне массово прятали зерно, часть из которого просто сгнивала, по принципу «так не доставайся же ты никому». Кулаки и подкулачники поджигали колхозные амбары, резали скот. Но наша государственная машина худо-бедно перемалывала очаги недовольства, инициаторов отправляли в заключение, народ убеждали, агитировали. И так до следующего раза.

А вообще на подобные выступления я насмотрелся вдоволь. И в Великороссии крестьянство легко заводилось, когда сильно донимали, но с малороссами, конечно, не сравнить. Эти гораздо активнее, крикливее, непримиримее и дурнее. Истинный хохол вечно всем недоволен, и ему всегда все должны. При этом он не только живет в уютном мирке своих искаженных убеждений, но умудряется затянуть в него других людей. Ему начинают верить. И вот тебе волынка уже образовалась.

Между тем наша операция продолжалась с различной степенью успешности. Пока я добился того, что Батько признал мое старшинство, удовлетворившись привычной ролью правой руки большого начальника, которая его вполне устраивала, выше забраться он даже не мечтал. И постепенно начал передавать под мой контроль свою подпольную сеть, которая худо-бедно была сколочена силами и энергией белогвардейского контрразведчика Сердюка, застреленного под Сестробабово. Эту сеть Коновод в свое время додумался не передавать своим закордонным рабовладельцам, справедливо полагая, что тогда его собственная ценность устремится вниз, может даже к нулю, то есть к ликвидации. А ему хотелось самому стоять за штурвалом своей утлой бригантины.

По причине обостренной хитрости и вечной недоверчивости Батько сразу меня со всеми людьми не познакомил. Продолжал присматриваться. Однако периодически вытаскивал на встречи. Притом каждый раз со все более ценными кадрами. Их было столько, что порой мне казалось, будто вокруг вообще одни предатели, шпионы и скрытые националисты.

Каждый раз сердце при таких встречах екало – тревожно и болезненно. Проблема в том, что любое внедрение сильно опасно для жизни и здоровья. И особенно такое, как мое, – с легальной должности, когда спокойно ходишь в форме в постпредство, пишешь протоколы, забиваешь антисоветским элементом казематы, а на следующий день ты уже лидер антисоветского подполья. Сочетание этих видов деятельности чревато тем, что однажды можешь услышать: «Тю, а я этого парня знаю. Он в допросном кабинете мне по загривку рукояткой револьвера стучал и признания выбивал в антисоветской деятельности! Рви его, братцы, на мелкие клочки!» Вот и холодело у меня в груди при вовсе не романтическом свидании с каждым новым человеком. Хотя постепенно привыкал и к этому.

При встречах присутствовал обычно еще и Петлюровец. Он был мастером общения с подобным контингентом. Пел такие красивые песни о свободе Украины и смерти кацапам, что заслушаешься. Даже меня пробирало от его вдохновенных речей. А наши новые партнеры впадали в экстаз или осоловение, как от сытой и обильной пищи.

Эти встречи подогревали во мне спортивный интерес. Обычно чекисту нужно крутиться волчком, бегать как заведенному, побиться больно о стенку, чтобы выявить хотя бы одного настоящего врага советской власти. А тут они сами шли косяком, как рыба в сети в удачный лов. Только успевай фиксировать их и прятать информацию в архивы до лучших времен, которые скоро, убежден, настанут.

Постепенно все становится привычным. А где привычка, там и опасная расслабленность. В очередной раз я убедился в этом законе природы на своей шкуре.

Батько обещал в тот раз свести нас с «хорошей такой шишкой, полезной. Кладезь сведений о железной дороге. Не идейный, правда, а продажный. Но от этого еще полезнее».

Рандеву должно было состояться в Заславске, среди мясомолочных складов около товарной станции. Там раньше хранили всякие продукты купцы, потом нэпманы. Теперь прописалась контора с труднопроизносимым названием, что-то вроде «Комснабсбытэкспедиция». Наши чиновники поднаторели в том, чтобы давать труднопроизносимые сложные названия простым вещам. Соревнуются они, что ли, в дури своей?

В конторку при таком складе мы и должны были заявиться втроем – я, Петлюровец и Батько. На предложение сначала осмотреться на местности Батько небрежно махнул рукой:

– Да чего суетиться? Мужик проверенный.

И я чуть было не пошел у него на поводу, потому что время поджимало, дел было невпроворот. Но все же здоровой бдительности я пока окончательно не растерял. Неукоснительное соблюдение приказов и правил вдолблено мне в самую основу существа. По уставу жить – легче служить. Поэтому и поступил не как хотелось, а как положено.

Прошелся я как бы невзначай вдоль этих складов, через лабиринт, стиснутый приземистыми, без окон и бойниц строениями из красного выщербленного кирпича, шлагбаумами, заборами. И увиденное меня насторожило. А вскоре картина стала ясной и понятной до деталей.

Вокруг царило обычное путейское и складское мельтешение. Только вот здесь и в сей час грузчики и железнодорожные рабочие совершали броуновское движение, перемещаясь не пойми куда и зачем, делая морды нарочито независимыми и нелюбопытными. Ох, как мне знакомы подобные повадки. Ребятам надо поработать над образами. С профессионалами, к которым с некоторого времени с большой натяжкой стал причислять себя и я, такое не прокатывает.

Я видел, что конторка, которая должна была послужить местом встречи, просматривается этими «работягами» и при необходимости легко блокируется. Тут все подготовлено для приема долгожданных гостей, то есть нас. В общем, нам тут рады, конечно, но только не той радостью, что обрадует и меня. Поэтому пора делать ноги в срочном порядке.

Видимо, актерские навыки мне тоже надо подтягивать. Потому что не удалось мне проскользнуть мимо, изображая праздно гуляющего по пакгаузам ротозея. Я краем глаза увидел, как старший всей этой шарашки подал сигнал и за мной увязались двое в железнодорожных робах.

Я прибавил шагу, невзначай оглянувшись. И уже прикинул, как надо уходить, сбрасывать хвост. Тут преследователи перешли на бег, нагоняя меня. Послышалось требовательное:

– Гражданин, стойте! Милиция!

Один из них, низкорослый, как гном из германских сказок, вытащил из-за пазухи наган. И сосредоточенно принялся целиться в меня – тоже мне Робин Гуд из Шервудского леса!

– Что случилось, товарищи? – повернулся я, держа руки в карманах крутки.

– Руки поднять! – взмахнул наганом «гном».

Нет, коллеги, сегодня нам с вами не по пути. Я нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел. Пуля, пробив ткань моей крутки, угодила точно в плечо «гнома».

Интересоваться его здоровьем, не больно ли ему, не кружится ли голова, у меня не было ни времени, ни резона. Я выдернул руку из кармана, выстрелил еще раз, поверх голов, заставив второго чекиста броситься в сторону. А сам рванул что есть силы к присмотренному мной заборчику.

Ох, как тяжело весить много. Но я все же перемахнул через заборчик. Бегемот на полосе препятствий – это удивительное зрелище.

Мои соратники при звуках выстрелов наверняка разбежались, как и было оговорено. Так что мне нужно было думать только о себе.

Путь мой был на лежку в пригороде Заславска. Она вряд ли засвечена, иначе нас бы там и взяли. Похоже, вломил нас тот железнодорожник, на встречу с которым мы шли. А он о нашем укрытии не знает. Так что там относительно безопасно.

А потемну надо двигать из этих негостеприимных краев. Тут трудностей не предвидится. По инструкциям положено всегда загодя просчитывать пути эвакуации, вот мы и просчитали. Инструкции мы чтим. С сегодняшнего дня – особенно…

Глава 14

Всегда спокойный и покладистый Батько сейчас неистовствовал, как взбешенный носорог. Обещал порешить в ближайшее время железнодорожника-предателя. Порубить на куски всю его семью. Сжечь его дом, амбар и свинарник, если они имеются, а землю посыпать солью, чтобы там ничего не росло лет сто.

Я поспешил его успокоить, чтобы он зазря не расходовал здоровье на душевные метания и злость. Ничего мы жечь не будем, равно как и кого-то убивать. Время придет, посчитаемся со всеми. А пока надо завершить реанимацию подпольной сети. Только к встречам отныне надлежит относиться куда более ответственно, с опаской, в расчете на то, что предателем может оказаться каждый.

Антисоветские элементы, с которыми мы встречались, происходили из самых разных слоев общества, имели разный возраст, внешность. Но внутренне были похожи друг на друга, как будто их растили в одном идеологическом инкубаторе. Сыпали схожими лозунгами. Пылали ненавистью ко всему живому, что не желает жить с ними в унисон. В общем, производили достаточно удручающее впечатление. Надоели они мне хуже горькой редьки.

– Что тебя удивляет? – пожал плечами развалившийся на лавке в моем домике в рыбартели Петлюровец, с которым я поделился своими впечатлениями. – Да, похожи. Типичные пещерные националисты. Вне зависимости от образования и социального положения одинаково озлоблены, поразительно упрямы и тупы. Просто селюк туп узко, а какой-нибудь профессор-историк туп широко и даже всеохватно. Первый убежден, что кацап все его сало сожрал. А профессор поведает, со ссылками и с отсылками, как кацапы крали украинское сало со времен Киевской Руси.

– Вижу тут зловещую ведущую роль национального интеллигента, – ввернул я свое веское дилетантское слово. – По-моему, украинский народ вполне обычный, хотя и с большими причудами и странностями, обусловленными тяжелой историей и особенностями географии. Однако самые гнусные качества пробуждает в нем интеллигент, дятлом стучащий в череп откровениями о его национальной исключительности.

– Зришь в корень, – согласился Петлюровец. – Вообще любой национальный интеллигент – одно из самых мерзких насекомых в империи. Он насасывается деньгами и влиянием за счет империи. И он всегда за развал этой самой империи. Поскольку действительно значимым и великим он может быть только на ее каком-нибудь жалком осколке, в национальном образовании, где он и классик, и вещун, и пророк. В сравнении с гигантской имперской культурой он тля. И ведь понимает это, паскудник такой. Таковы же, к слову, национальные политики.

– Печально, но правдиво, – вздохнул я.

– Ох, Саша. Всю эту ересь про украинскую исключительность я слышал в бытность свою в Киевском университете от высоколобых пастырей еще до германской войны. В нее были погружены и студенты, и преподаватели. Это как сладкий сироп: стоит мухе лапками коснуться его, как взлететь уже не сможет, с каждым движением утопает все сильнее. Эти идеи очень липкие, и неважно, кто ты, марксист или монархист, но клич «Украина над всеми» бодрит и зовет к свершениям. И сегодня я слышу нечто подобное со всех углов. И из Академии наук от профессора Грушевского, безумного шарлатана, политического авантюриста и ненавистника России, которого зачем-то коммунисты подобрали в Австрии и дали кафедру в Киевском университете. А ведь он пророк у националистов. Его идеи о том, что украинцы – это гордые славяне-анты, а русские – жалкие финно-угры и мокша, щирому хохлу просто бальзам на раны.

– Мокша, – хмыкнул я, узнавая о себе много нового.

– Им всем нужна незалежна Украина. И мне нужна была. Честно воевал за нее у Петлюры в его гайдамацком коше, отбивая Киев у Советов. Честно служил гетману Скоропадскому и его Украинской Державе. Подавлял крестьян, чье зерно подчистую выгребали гетманцы для амбаров в Германии и Австрии. И все думал: ну скоро, скоро засияет неземным светом Свободная Украина. Господи, как же я был неописуемо глуп и беспредельно наивен. Потом я насмотрелся на ту самую незалежность во всей красе. И понял, что все эти УНР, Центральные рады, гетманщина – это неописуемый хаос, широчайшая безответственность и звериная жестокость и к своим, и к противникам. С того времени решил, что украинства в природе быть не должно. Вот и искореняю его по мере сил. В том числе и тех самых национальных интеллигентов, о которых мы твердим.

– Слушай, а ведь это благодаря тебе прихлопнули «Совет Вызволения Украины». Признавайся, сколько на твоей чекистской совести заморенных профессоров, тружеников Академии наук Украины? – засмеялся я. – До сих пор ведь вся Европа стенает горько, как коммунисты видных ученых со света сживают.

– СВУ? Ох, там такие ученые были. Ненаучные фантасты похлеще Жюля Верна. И совсем не безобидные фантазеры, а расчетливые мистификаторы. Я все же историк в прошлом и даже публицист, но места себе по своему образованию на Украине найти не мог. А как только с ними сошелся на короткой ноге, вступил в их организацию, так меня сразу в Киевский университет пригласили лекции читать, чуть ли не ковровую дорожку выложили. Стали мои статьи издавать в советской научной и общественно-политической печати. То есть у них везде все схвачено было. Этот Совет Вызволения за считаные годы фактически взял под контроль гуманитарную науку, публицистику, педагогику, работу с подрастающим поколением. И так умело и коварно действовали. То, что я посодействовал их закономерному краху, – не жалею ни секунды.

Мне на миг показалось, что он хочет убедить в этом не столько меня, сколько себя самого.

– Знаешь же, что судили членов организации в здании Харьковской оперы открытым судом, – продолжил Петлюровец. – Даже шутка была: «Опера СВУ, а слова ГПУ». Меня объявили в розыск как пособника. Где и числюсь успешно до сей поры. Благодаря этому приобрел авторитет в антисоветском подполье, которым мы сейчас успешно пользуемся.

– А чем займешься, Борис Александрович, когда всех вражин передавим? – спросил я заинтересованно. Все же Петлюровец был человеком сильно неординарным и мне интересным.

– На наш век врагов хватит. И на век наших детей, наверное, тоже… А если на покой? Мечта – написать увесистый фолиант, где изложить всю суть этой пошлой националистической камарильи, ее историю и незавидное будущее. Только ведь не напечатают. И лекции читать не дадут.

– На дадут, – согласился я.

– Пока эта болезнь коренизации и украинизации не войдет в опасную для жизни государства стадию, так и будем маяться мороком нерушимой дружбы народов. А болезнь такую еще не всякий и вылечит.

– Ладно пугать, – улыбнулся я. – Вылечим. Лекарств хватает. И докторов тоже.

– Твоими бы устами да мед пить…

Между тем едва не случившийся наш провал предоставил мне долгожданную возможность посильнее надавить на Батько. Переводил он на меня мои связи слишком уже медленно и берег многое на будущее. Мало ли как сложится. А теперь он передо мной в долгах, что в репьях. Грех не воспользоваться.

Так и припер я его однажды к стенке вечерочком, когда он, сытый и довольный, снова начал причитать о предателях и общем деле.

– Дело общее, а табачок врозь, Батько? – поглядел я на него пристально.

– Ты это о чем? – смешался он, так что квашеная капуста повисла на губе.

– О том, что с предателями ты меня знакомишь исправно. А где связи Коновода в верхах? У военных? А они ведь были, я знаю.

– Ну так… – замялся Батько, пряча глаза.

– Батько, время идет. А оно очень ценно. Так что кончай юлить.

– Покумекать надо. Не только от меня все зависит.

– А от кого еще?

– От тех… этих, – нехотя протянул он. – Будет у них охота встречаться?

– Как это не будет, Батько? У нас не только сладкий пряник в запасе. У нас и розги имеются. Шепнуть в ОГПУ – и песенка наших ненадежных союзников спета.

– Как-то не по-людски это! – встрепенулся Батько.

– А мы и не людскими делами занимаемся, а государственными. Будущего государства мечты – Украины. Которая вряд ли жалость и сантименты будет испытывать к ненадежным подданным…

Глава 15

Батько исчез на три дня. Вернулся в артель сияющий, как медная пряжка, и тут же сообщил:

– Поехали. Нас ждут.

– Кто? – полюбопытствовал я.

– Гарные хлопцы. Тебе понравятся, Указчик.

Пробирались мы в Буреварский район долго, на перекладных. Железная дорога обрывалась задолго до нашей цели, так что часть оставшегося пути мы преодолели на попутном грузовике Снабконторы, потом на подводе. Дальше пришлось идти пешком, через перелески, холмы и низины.

– Батько, а ты знаешь, что Сусанина не так давно казнили? – спросил Петлюровец после того, как, споткнувшись о корягу, поднялся и отряхнулся.

– Какого такого Сусанина? Сроду не слышал, – насторожился тот.

– Да был такой шустрый деятель. Все жизнь за царя отдать хотел.

– ГПУ хлопнуло?

– Нет. Поляки. Вот как с тобой было дело: водил он их по лесам и полям, пока они все не издохли.

– Шуточки шутим, да? – обиделся Батько. – А я ведь и заблудиться от расстройства могу.

– Сусанин тоже так говорил. Пока башку не срубили.

– Тьфу на тебя, язык как помело, – Батько поежился, растерянно оглядываясь.

Вышли мы наконец на ровное место – степь, рытвины везде, дырки в земле. Там нас и взяли.

– Стоять! – послышался звонкий приказ.

Красноармейцы были в количестве трех человек. Молодые и очень решительные, службу они по неопытности тянули бестолково, но добросовестно. А потому винтовки смотрели на нас, а пальцы опасно подрагивали на спусковых крючках – не дай бог испугать, шмальнут ведь ненароком.

– Кто такие? – спросил старший с двумя треугольниками командира отделения в петлицах.

– Путники, – охотно пояснил я. – В Потемки идем.

– Почему на полигоне РККА? Шпионы?

– Да окстись, сынок! Какой я тебе шпион? – вскинулся возмущенно Батько – простой украинский террорист. – Я тебе в отцы гожусь!

– Мой отец в хате сало ест, а не по секретным полигонам шастает, – старший поморщился. – Вперед. При попытке побега стреляем без предупреждения.

Судя по его виду, в то, что Батько никакой не шпион, он поверил на слово и был этим страшно недоволен. За шпиона же новое звание положено или премия.

Интересно, мы в запланированную засаду попали? Вряд ли. Тогда бы не этих телков прислали, а настоящих волков. Или все же играют с нами так?

Попадаться в лапы Украинского ОГПУ не хотелось страшно. Нас, конечно, вызволят. Но секретность всей операции даст трещину. И как бы не пришлось сворачиваться.

Конвоировали нас бестолково. Можно было без особого труда выбить оружие, скрутить красноармейцев, которые все норовили ткнуть стволом в спину, не соблюдая дистанцию. Но только это уж на самый крайний случай. Пока что была возможность порешать все миром.

Нас долго вели по полям, мимо воронок, траншей, рытвин. Судя по всему, здесь постоянно проходили учения.

Штаб располагался в черном от времени бревенчатом доме. Нас завели внутрь, и старший гордо доложил:

– Вот, шпионов поймали, товарищ полковой командир! Утверждают, правда, что не шпионы.

– Так какой же шпион сразу признается! – хохотнул сидящий за столом полковой командир, в петлицах которого сверкали три шпалы. – Все, свободен. Продолжать службу.

– Есть, товарищ командир!

Красноармеец вышел. А мы стояли в ряд, потупив взор.

Полковой командир вылез из-за стола, грозно прошелся перед нами, пристально разглядывая. Был он орел орлом: рост высокий, плечи широкие, взгляд пылкий. Вот только немножко портил картину нос картошкой, вовсе не орлиный. На гимнастерке у него был прикручен орден Красного Знамени – геройская награда, значит, повоевал хорошо.

– Шпионы, значит, – проговорил полковой командир.

Потом резко шагнул к Батько. И обнял его.

– Ну здорово, старый черт! – похлопал он по плечам старого террориста.

– Да вот, пришел тебе нового головного нашего представить, – кивнул на меня Батько.

Полковой командир приветливо кивнул:

– Рад вас, родные души, увидеть. Присаживайтесь. Разговор серьезный будет.

Жестом предложил нам располагаться на стульях перед широким длинным столом, заваленном бумагами и книгами. И я с видимым облегчением перевел дыхание. Все же сволочь Батько порядочная. Предупреждать надо!

– Что за серьезный разговор без наперстка горилки? – требовательно посмотрел на хозяина «первый министр».

– Вот умеешь в корень зрить! – улыбнулся полковой командир.

Появилась на столе и горилка, и закуска. Потек мерной рекой неторопливый, с расстановкой, разговор, во время которого я сумел составить некоторое представление о командире сего подразделения. Таких людей я видел немало в военной среде. Воодушевлен, предельно идеологизирован национальной идеей и прямой, как шпала в его петлице.

После зажигательной речи, которую толкнул Петлюровец о наших целях и о свободной Украине, командир расчувствовался аж до слез. И определил нас как своих, поэтому говорил обо всем откровенно, нисколько не стесняясь. В том числе и о перспективах вооруженного выступления против большевиков, от которых он получил орден, но зов нации для него с некоторого времени звучал куда громче комиссарских призывов о мировой революции. За нэньку Украину он теперь кого хочешь убьет или сам голову сложит.

– У нас часть территориальная, хлопцы только с Украины служат, казаки да малороссы. Сознательные в хорошем смысле слова. Им колхозы с большевиками давно уже поперек горла. Один только мой комиссар как гвоздь в заднице. Эх, кацап что клоп – только кровя наши сосет.

– Это ты правильно загнул! – обрадовался Батько, уже отхлебнувший горилочки.

– Так что если вы начнете, так мы подмогнем, – заверил командир.

– Что-то не шибко вы Коноводу помогли, – недовольно бросил Петлюровец. – Даже наоборот. Ваш батальон в Лыткино наших развеял.

– Так договоренности не было, вот и не подмог. И момент не тот был. А приказ мне был развеять. А это мы можем… Так что, хлопцы, не обижайтесь. Но так надо было.

– Надо значит надо, – благодушно кивнул я.

– А так мы за правое дело пойдем как один. А кто не пойдет – ну так никто не узнает, где могилка моя. Пусть их архангелы переубеждают…

Ну что же, ценное приобретение. На сей раз Батько не подвел. Порадовал мою чекистскую сущность.

Хорошо, что Леонтий Квакша, так звали полкового командира, был замкнут на Батько. Это было его личное приобретение, так и не переданное на связь польским кураторам. Если поработать с этим военным, то он идеально вписывается в оперативную комбинацию.

Так что прощались мы довольные друг другом и полные надежд. Вот только надежды были у каждого свои, и диаметрально противоположные…

Глава 16

В село Грошево мы зашли по-хозяйски, с винтовками на плече. Дошли торжественно до нужной хаты. Там временно обосновался сам товарищ Загинайло, член республиканской комиссии по раскулачиванию и героический герой-подпольщик, не щадя своей жизни боровшийся с беляками. К нему в компанию напросился фотограф из республиканского журнала «Голос украинизатора». Украинизатор – это такая новая профессия появилась по продвижению украинизации в массы. Их были толпы, они вели обязательные для всех рабочих и служащих кружки украинского языка и культуры, проводили проверки госаппарата, получали зарплату больше секретаря райкома ВКП(б).

Официальной целью командировки Загинайло была проверка выполнения дополнительных мер по коллективизации и борьбе с единоличником, а также освещение сего действа в прессе. Но куда важнее виделась ему обещанная охота в заповедной зоне, до которой от села было рукой подать.

Места считались спокойными, не кулаческими и не бандитскими, поэтому важные гости даже не позаботились о милицейском сопровождении. Ну ее, эту милицию. У нее всегда ушки на макушке, еще донос соорудят.

Да, ошибочка вышла. Загинайло милиция если бы и не спасла, то хотя бы отважно побилась за сохранность его тщедушного тела. А вот теперь!

Теперь я высадил молодецким ударом ноги хлипкую дверь просторной хаты, где еще недавно проживала выселенная кулацкая семья, а теперь ее подумывали отдать под школу. А пока отводили под проживание многочисленных районных начальников, тоже неровно дышащих к заповедной охоте.

Двое важных столичных шишек сидели за столом. Для полуголодных времен тот был накрыт весьма обильно. Шпик, бутылочка «Московской», соленья-варенья. Худосочный, бледный, какой-то вечно нерадостный субъект со стаканом в руке – это сам Загинайло. Напротив него устроился пузатенький живчик – фотокорреспондент, он нам вообще без надобности.

Увидев незваных гостей, Загинайло потянулся к восьмизарядному «Вальтеру», который зачем-то лежал на столе рядом с тарелкой с соленьями. Капусту они им, что ли, мяли?

Рассусоливать времени не было. Петлюровец выстрелил. Загинайло завалился на спину и страшно захрипел. Следующий выстрел добил его.

На этот раз акция не сильно меня опечалила. Нет, конечно, удар по нервам был, как от электричества. К таким делам не привыкают, с ними лишь свыкаются, а совсем уже идиоты и сумасшедшие ими наслаждаются. Но жалости к поверженному у меня не было. С учетом того, сколько он накуролесил и на своей должности, и до нее и как плотно его прикрывали товарищи наверху, – никакому ОГПУ не дотянуться.

Да уж, подвиги у Загинайло были эпические. Он не гнушался лично ездить по селам и руководить наиболее болезненными для населения акциями. Учил подчиненных, как ударно колхозы создавать и кулака изводить. Ох и наворотил он на этой ниве.

В станице Фадеево из ста двадцати дворов восемьдесят он признал кулацкими. В Долмачево в одну ночь арестовал полсотни семейств с детьми, отобрав все имущество, которое даже не было передано в колхоз, а разграблено его приближенными и активистами из сельсовета. Во время отсидки арестованных в исправительном доме выяснилось, что они почти все бедняки и середняки, только четверо – из кулаков, подпадающих под разряд окружного расселения.

Дальше – больше. Его любимчики организовали широкую систему мздоимства. Кулакам за десятку выписывали удостоверения, по которым те могли свободно убежать из села в другое место. А с бедняков и середняков брали взятки, чтобы их не записали в кулаки и не предали суду. Десятки несогласных селян были осуждены.

В станице Абрамово женщины постановили: «Пока не осознали по своей темноте о коллективизации, просим нам сделать отсрочку в течение одного года». Загинайло лично арестовал единственную грамотную женщину, которая от имени всех писала письмо, а до кучи и членов ее семьи. Дал приказ об аресте как кулака девяностолетнего деда, у которого даже коровы не было. И все сходило с рук. В ЦК Украины прикроют.

А потом в Москве Секретно-политическое управление получило информацию, что во время Гражданской войны Загинайло сдал врагам все подполье, членом которого он являлся, и потом объявил, что он единственный выживший. То есть не подпольщик он вовсе, а подлейший предатель. И теперь он честно работает на зарубежных хозяев, делая все возможное и невозможное, чтобы превратить мероприятия по коллективизации в фарс, стоны и кровь. Так что никакой жалости к подонку. Свой расстрел он честно заработал.

Ну а другие? Толпа таких же, только действующих не от злого умысла, а привыкших разбивать медный лоб о стену и разбивать лбы другим, лишь бы отчитаться, отличиться, сделать карьеру. Идущие по костям. Ломающие народ об колено. Чтобы отрапортовать: план выполнен на триста процентов. От них куда деться? Ведь весь Союз стонет от перегибов. Напряжение достигло предела. Как с ними быть? Имя им легион.

Да вот только суть в историческом моменте. Если мы не проведем коллективизацию в кратчайшие сроки, это будет страшная катастрофа. С непредсказуемыми последствиями. Поэтому и идет коллективизация любой ценой. Через перегибы. Через самодурство местного начальства. И сделать мы с этим ничего не можем. Хотя можем пристрелить совсем зарвавшегося врага, работающего на забугорье.

Я пнул ногой труп. Не дышит, значит, оформлен по высшему разряду. Фирма веников не вяжет, фирма делает гробы.

Потом я глянул на фотографа.

– Н-не надо! Я ни при чем, – заюлил тот, поднявшись и взметнув руки вверх. – У меня жена! Я…

– Да заткнись ты, малахольный, – отмахнулся я, сгребая лежащий на столе «Вальтер» – боевой трофей как-никак. Что с боя взято, то свято. – Живи пока. Только работку для нас сделаешь.

Потом мы всей толпой направились к правлению колхоза. Там в нас даже пальнули для порядка разок из ружья – к счастью, никого не задели, мы к такому были готовы. Рассусоливать не стали. Подожгли сельсоветовский дом. Выпрыгивающих из окон людей ударами прикладов разложили на земле. Надавали тумаков.

– Живите с миром! – громогласно объявил я, чтобы слышали крутящиеся в отдалении перепуганные крестьяне. – И благодарите Указчика за доброту! А тем, у кого ридна Украина в сердце, – готовьте обрезы и вилы! Большевиков лишать жизни будем! Вот как эту паскуду с Харькова! Скоро наша власть придет!

После этого ускакали в леса. Подоспевшие милиционеры никого не нашли. Запротоколировали факт преступления. Организовали бестолковые мероприятия по горячим следам. Но злодеев все же установили – банда Указчика.

А в республиканской газете вышел на первой полосе пространный обличительный материал с фотографиями, которые по нашему требованию сделал фотограф. «Очередные зверства бандитского подполья». Пусть народ знает своих героев. В Северно-Американских Штатах утверждают, что делу голова именно реклама. А она мне сейчас ох как не лишняя.

До рыбартели мы добрались целыми и невредимыми. Выбравшись из заповедных мест, рассыпались и ехали поодиночке, чтобы не привлекать к себе внимания. Без эксцессов, если не считать таковым, что Петлюровца на перроне остановил милиционер. Проверил документы – у того были справки от киевского «Жирового треста», где он якобы в поте лица трудился завотделом снабжения. В результате милиционер откозырял. Разошлись миром.

Артель – это умиротворенный кусок украинской земли, где мы ощущали себя более-менее в безопасности. Даже запах рыбы стал привычным и родным.

Батько, которому наши вылазки не слишком нравились, с укоризной проговорил:

– Не дело атаману за каждым красноперым с наганом бегать. Ты знамя! Ты должен организовывать и звать в бой, а не развлекаться мелким террором! Сказал бы, мы бы сами все обустроили.

– А репутация? – возразил я. – Народ словами ныне не проймешь. А вот личная карающая длань – это убедительно.

Я протянул ему прикупленную по дороге газету с фотографиями на первой полосе с места нашей вылазки. Тот только поцокал языком. И вдруг на него свалился с небес ораторский обличительный раж:

– Ну как знаешь! Только это так можно всю жизнь бегать по селам и палить, народ пугая. Это все булавочные уколы Советам. Замысел где? Где подвижки? Где народное движение? Где…

– Где поддержка оттуда? – Я кивнул в сторону запада. – Вон Шляхтича вашего с таким трудом отбили. И где он? Ушел во тьму, как сом под корягу. Ну и леший с ними! Без заграницы справимся.

Батько скептически поджал губы.

– Будет и на нашей украинской улице мексиканский карнавал, Батько, – заверил я. – Знай, что булавкой можно так исколоть, что вся эта власть кровью истечет. Нужно только дождаться своего часа.

– Дождались уже. Коновода нет. Скольких казаков нет. Будешь шастать с наганом по станицам, и тебя скоро не будет.

– Типун тебе на язык.

– С людьми надо больше говорить. Твое оружие – разговор, Указчик. Только так что-то сдвинем, – Батько демонстрировал удивительное благоразумие.

– Именно. И новое восстание делать. По уму. По расчету. А не как Коновод, который польского скота, лишенного чувств благодарности, ценой рек крови шел вызволять.

– Ну так нас на сбор кличут, – осторожно произнес Батько. – Как раз это дело обсуждать будут. На тебя хотят поглядеть.

– Надежный народ? – поинтересовался я.

– Не продадут, – заверил Батько…

Глава 17

Через неделю мы с Батько и Петлюровцем выехали на обещанное кустовое антисоветское совещание на Черниговщину.

Собравшиеся на отдаленном хуторе враги народа в количестве пары десятков лиц старались вести себя чинно, как и положено тем, кто решает судьбы страны. На удивление все не вылилось сразу в банальную пьянку, а свелось к многословным дискуссиям. При этом особенно внимательно слушали Батько.

Ну что же, пользовался «первый министр» заслуженным авторитетом. Люди к нему тянулись, чувствовали родную душу, некую приземленную и верную народную рассудительность. И в нем было какое-то пусть сильно искаженное и исковерканное, но чувство справедливости. Даже во мне он вызывал некоторую симпатию. Главный его недостаток был в том, что он враг. Притом враг непримиримый.

Как всегда, разговоры говорили о немедленной готовности к выступлениям против советской власти с оружием в руках. Старая песня. На словах все гладко: только мигни – и все окрестное население откопает в огородах дедовские карамультуки да и сметет могучим ударом и железной лавиной большевицкую власть. Но я прекрасно помнил, как сам скликал рать на помощь Коноводу. Судя по красивым словесам, там дивизия должна была хоть сейчас выступить, а набрался еле-еле взвод, да и то из тех, кому терять нечего. Так что в красивые песни я не верил.

Хотя были среди собравшихся и те, кто хоть сейчас готов в ружье. Большинство из них мечтало о возвращении былых лихих времен. Петлюра, батька Махно, воля вольная, правительства меняются как перчатки. Многотысячные массы войск, канонада, грабеж. Мечта!

Мимолетно я даже испытал досаду на никчемность подобного сборища для дела освобождения Украины. Но тут же одернул себя, вспомнив, на какой я сам стороне. Да, слишком уж глубоко погрузился в образ. Это чревато.

Я все ждал какого-то подвоха. Все же подобные сборища опасны тем, что среди делегатов окажется внедренный агент и всех прихлопнут разом, а то и вообще отдадут приказ: патронов не жалеть, в плен не брать. Но все обошлось.

На обратном пути мы загрузились в поезд, как всегда в мягкий вагон – привилегия бандита и террориста жить хорошо и жрать от пуза. Батько остался крепить подполье, собирая в него людей.

Под стук колес, мерное покачивание поскрипывающего вагона, добрую папиросу и пирожки с капустой, которые купили на перроне за дикие деньги, Петлюровец дал оценку прошедшему сбродищу:

– Какая-то ненадежная эта ячейка. Не дай бог они Батько сдадут. Тогда с артели придется сниматься. Чекисты ее в пух разнесут. И даже кураторы нас не прикроют.

– Может и такое быть, – лениво согласился я. Нагнетать сейчас мне вовсе не хотелось. Имею я право на отдых от треволнений и страхов.

– Еще как может! Украинцы – прирожденные предатели, – прихлебывая чай из стакана в подстаканнике, Петлюровец с готовностью пересел на своего любимого конька – унижение украинства. – Всю историю выгадывали – кому выгоднее продаться. Наиболее упоротые и щирые всегда ошибались в выборе, входя гордо в клуб проигравших. Мазепа тому яркий пример.

– Эх, суров ты к своему народу.

– Ну, от любви до ненависти один шаг… «Франкенштейн» – есть такой роман про ожившую куклу, которую сшили из разных кусков. Это же Украина. Она сшита белыми нитями интриг, подкупа и предательства из Галиции и Дикого поля. Скручена из разудалых гетманов, казаков и забитых земледельцев. А поверх всего набалдашником торчит ее верхушка – гибрид кочана капусты и медного таза. Она что при СССР, что при УНР, что при царе всегда была поражена лизоблюдством перед столицами, сочетаемым с глубоким агрессивным провинциализмом – мол, мы всяким Петербургам нос утрем. Зачем нам сдался ваш Эрмитаж, когда у нас самих есть музей сельской мотыги? И вместе с тем у этого начальства дикая тяга к самостийности, стремление быть медведем на воеводстве, чтобы сверху тебя не одергивали и ты творил все что заблагорассудится.

– Хохол не начальник – это горе в семье, – поддакнул я.

– Ты просто представить не в состоянии всю силу тяги к власти и карьере украинского чиновника. Ради нее он сначала сожрет свою республику. Потом обустроится в Москве и, чем черт не шутит, может, и там власть возьмет. И угробит все, потому что иначе они не умеют. Они как моль. Если их не травить, пожрут всю ткань нормальной жизни…

Вот за такими умными разговорами вполне комфортно мы добрались до станции назначения, а потом и до артели.

Там нас ждала весточка. На почтовый ящик – местечко, где в свое время держали освобожденного из каземата Шляхтича, – вышли люди. Много не говорили. Просто уведомили:

– Для Указчика. Там все сказано.

И передали связнику письмецо в заклеенном небрежно конверте.

– Могли бы и сургучом ради уважения скрепить, – заворчал Петлюровец.

– И еще расписку о получении взять – мол, заказное. – Я взвесил письмо в руке. Оно было толстым.

В голове щелкнули достаточно скудные познания из области криминалистики. Неплохо было бы, к примеру, снять отпечатки пальцев, которые пригодятся впоследствии. Но тут же одернул себя. Меньше надо фантазировать и больше делать.

Так что, отбросив сомнения, я распечатал конверт, вытащил из него два листа плотной бумаги. Один был с подробными инструкциями, где и как предстоит встретиться «для взаимовыгодного контакта и вознаграждения». Вознаграждение – это хорошо. На втором листе была подробная схема места встречи.

Отдельно оговорено условие, чтобы приходил я в гордом одиночестве. При этом изложили требование так изящно: «дабы не создавать лишних угроз нашим дружеским сторонам». Черт, что за бумагомарака все это сочинил? Ощущается стиль провинциального писаря.

Итак, чтобы не угрожать пока еще не состоявшейся взаимной дружбе, я должен протащиться до села Лукашино, а потом нырнуть в леса. От нас это километров тридцать. Не так далеко. Ехать или не ехать?

Не люблю ощущение беспомощности, когда тебя ведут как пса на поводке: в заданном направлении и на их условиях. Притом на чужой территории.

Но выбора нет. Зря, что ли, мы Шляхтича вызволяли? Именно для такой встречи. Так что придется идти. Одному. С открытым забралом и поднятыми руками. Потому что наша пьеса далеко не отыграна. И это лишь очередной акт…

Глава 18

До Лукашино я с относительным удобством добрался на артельной подводе. Сошел с нее, не доезжая до села, рядом с развалинами небольшой католической часовни. Впрочем, мне в село и не надо. Раскланявшись с идущими навстречу с вилами и граблями крестьянами, по виду чистыми поляками, я сошел на тропу и ступил на просеку, которая была вычерчена в схеме особо жирно.

Этот день конца августа выдался жаркий, по лицу струился пот. Но в тени деревьев было приемлемо. Шел я неторопливо, вдыхая лесной воздух полной грудью. Хотя, как говорят, перед смертью не надышишься… Или все же перед удачей? Ладно, поглядим, куда кривая вывезет.

Состояние было нервозное, как я ни бодрился. И сердце то колотилось встревоженной птицей, то сжималось холодным булыжником. Интересно, есть ли на земле человек, который владеет своими нервами? Мне кажется, нет.

Минут через сорок, следуя плану, я вышел на извилистую, петляющую по холмам меж деревьев дорогу, на которой глубоко отпечатались колеи тележных колес. А затем передо мной предстал вполне обустроенный хуторок. Просторный дом, дровяные сараи, колодец с бадьей. В стороне под яблонями стояли несколько ульев. В воздухе вились пчелы, жужжали, но вели себя в целом мирно.

Хозяин, кряжистый деревенский мужик далеко за пятьдесят годков, густо заросший седой бородой-лопатой и кустистыми бровями, умело и резко колол во дворе дрова.

Я приблизился и мирно осведомился:

– Как здесь охота, отец?

– Уж волков-то нет. Одни тетерева остались.

Ну вот, пароль и отзыв, которые были в письме, произнесены. Все по шпионской классике. Наверняка сейчас какой-нибудь невидимка в лесу напряженно присматривается, не привел ли я за собой хвост. Зря тревожатся. Никого я не привел. Все на доверии. И на честном слове, которое, впрочем, давно уже недорого стоит.

– Пожалуйте в дом, – кивнул мужик, втыкая в колоду топор и делая приглашающий жест.

В доме было просторно, прохладно, приятно пахло свежеструганным деревом и травами, которые сушились на стенах вместе с грибами. Обычный дом лесовика.

На длинный, грубо сколоченный стол хозяин поставил передо мной глиняную крынку с прохладным квасом:

– Угощайся, гость дорогой.

– Уважил, отец, – удовлетворенно произнес я и приложился к крынке, сделав богатырский глоток. После путешествия по жаре мне не хватало именно такого вот кваса.

– Вкушай спокойно, – кивнул хозяин. – И жди! Скоро все будет!

И при этом как-то нехорошо усмехнулся. Интересно, что за «все» он имел в виду? Настороженность всколыхнулась во мне. Или мне все почудилось? Опять нервы? А если не почудилось? Интересно, какой пакости стоит ждать?

Вскоре снаружи послышались деловые и грубые мужские голоса.

– Вот и новые гости, – сообщил с каким-то удовлетворением хозяин и пропустил в дом троих крупногабаритных мужчин, отчего сразу стало тесно и неуютно. От них пахло потом, ружейной смазкой и грубо выделанной кожей.

– Здрав будь, – сказал один из них, в кожанке. Он был самый здоровый, эдакий носорог с выступающим вперед мясистым носом, а заодно с наганом, смотрящим прямо на меня.

– Это такой новый способ представиться? – поинтересовался я с видимым спокойствием, хотя стоило оно мне дорого. Как тут здоровье сберечь? Ни дня без приключений. Какой-то североамериканский, модный на Западе жанр вестерна, а не жизнь.

Вошедший следом долговязый детина в перепоясанной ремнем серой рубахе подошел и незатейливо шарахнул мне по хребту прикладом винтовки так, что я едва не размазался лицом по столу. Потом подскочил «носорог», мощным ударом ноги сшиб меня с табуретки на пол, добавил по моему бедному бедру.

Было больно. Обидно. И страшно!

– Ну что, контра, не ждал ГПУ? – хохотнул «носорог». – Сам залетел в сети, пташка неразумная.

– Ты спутал, дурачина, – приподнимаясь и присаживаясь на полу, произнес я, стараясь не смотреть в уставившиеся на меня обещающие смерть черные зрачки стволов винтовки и нагана.

– С кем же тебя спутаешь, Указчик? Ты же у нас один такой, – широко улыбнулся он и шмыгнул своим носом-рогом. – Исключительный.

Сложное слово далось ему с трудом. Ну, его работа – не трепаться попусту, а при задержании бить. Ценный кадр.

– Ну что, будем говорить? – осведомился почти ласково «носорог».

Его спутники – долговязый детина и невысокий, но очень широкоплечий, клочковато усатый и как-то кусками стриженный мужичок в военном френче – с любопытством смотрели на меня. И чего уставились? В зоосад бы лучше сходили на пингвинов полюбоваться!

– Да не о чем говорить. Спутали вы меня с кем-то. Я Григорий Гречихин с Запорожья. Никому сроду ничего не указывал. Учительствовал, пока не выгнали взашей. Сейчас работами разными добываю хлеб насущный. В эти края только что забрел. Случайно. Да и пригрел здесь меня добрый человек, – последние слова произнес язвительно, кивнув в сторону хозяина заимки.

Тот почему-то смутился, выругался под нос и поспешно вышел из дома.

– Упираемся, понятно, – удовлетворенно произнес «носорог».

– Да и будет упираться. Я такую контру знаю. Хоть на ремни его режь – ничего не скажет, – проявил житейскую осведомленность долговязый.

«Носорог» как-то по-новому, с интересом посмотрел на меня. Потом неожиданно резко набросился и принялся молча осыпать ударами ног. Пару раз было очень больно. Но я сгруппировался, свернулся, так что отделался более-менее легко. Будет пара синяков, но это дело преходящее и недолгое. То, что последовало дальше, было куда хуже.

– А, все равно его шайка у нас как на ладони, – буркнул «носорог», отступая от меня. – Не нужен он нам. В лес его. И там повесить. Чтоб патроны не тратить и в назидание всем.

– Вставай, контра! – прикрикнул долговязый. – Пришел твой час!

Как-то фальшиво и театрально прозвучали эти слова. А потом разом в моей голове сложилась картинка. Четкая и ясная.

Я стал приподниматься. Встал на колени. Ударил в отчаянье кулаками по полу. И жалобно заголосил:

– Не губите! Виноват перед советской властью! Искуплю! Всех отдам! Только не вешайте!

Долговязый хмыкнул:

– Жил как мокрица. Так хоть сдохни без соплей!

Он не удержался, шагнул вперед и победно поставил мне ногу на спину, пригнув к полу, ну прям как охотник на тушу подстреленного вепря. При этом ствол его винтовки смотрел в сторону.

Да, глупая спесь еще никого до добра на доводила. За попирающий мою спину сапог я и дернул. Детина со страшным грохотом повалился на пол. А я хитрым пируэтом прокрутился вокруг своей оси, смахнув подсечкой «носорога». Тот оказался неповоротлив и быстрой реакцией не отличался, так что снесло его могучим ураганом. Притом он полетел в одну сторону, ухнув так, что доски пола прогнулись, а наган – в другую. Я же, не теряя времени, которое сейчас даже не на вес золота, а в цену жизни, нырнул в сторону, куда улетел револьвер. Схватил его.

На мое счастье, третий боевик в начале действа был в полной расслабленности и больше любовался событиями, чем собирался в них участвовать. Усач полез за пояс за оружием. Я нажал на тугой спуск нагана. Грохнул выстрел.

– Замерли! Кто дернется, того и пуля!

Потом по моему требованию усатый вытащил из кармана френча небольшой черный пистолет, осторожно положил на пол и толкнул ногой в мою сторону. Наверняка у них еще осталось что-то стреляющее, но обыскивать будем потом. Пока еще ситуация не разрядилась.

Голова работала ясно, высчитывая все, как арифмометр. Эти трое сейчас под моим контролем. Но кто снаружи? Есть поддержка? Что будет делать хозяин – борода лопатой? Ладно, пока это неактуально. Главное – не маячить в окнах, чтобы не сняли выстрелом с улицы. А там посмотрим. Отстреляемся в случае чего.

– Ну что, товарищи чекисты. Это вы отпорхались, птички-невелички. Силки ставили – сами в них и угодили. Теперь не взыщите, жертвы естественного отбора, – блеснул я образованием.

– Да не суетись как юнкер в борделе! – прохрипел усатый, и я понял, что этот невзрачный тип, застывший у дверей, в этой антиобщественной компашке главный. – Мы от Шляхтича.

– Ты же только что по-другому отрекомендовался, гнида ты купоросная! – воскликнул я зло. – ГПУ.

– Тебе весточка. – Усатый кивнул на нагрудный карман френча.

– Доставай, – велел я, покрепче сжав рукоять револьвера. – Только осторожно. Без риска для целостности собственной шкуры.

Усатый вытащил хорошо знакомую мне керенку. Та самая, можно даже не примерять кусочки.

Тут «носорог» шевельнулся, попытался встать. Я выстрелил. Пуля пробила доски пола около его головы.

– Да хватит жать на курок! – возмутился усач. – Мы не враги!

– С такими друзьями врагов не надо.

Я осторожно левой рукой залез в карман и бросил на пол вторую часть керенки. Усач нагнулся, соединил обе части. Кивнул:

– Видишь, сходится.

– Вижу, – пробурчал я и махнул револьвером. – Расселись на лавочке. В рядок, чтобы я видел каждого. И к оружию не тянитесь, а то я сейчас недобр и скор на расправу.

Они, даже не глядя на оружие, выполнили мое требование. Ну вот и хорошо. Послушные такие, глазки скромно тупят, только «носорог» смотрит на меня с тяжелой злобой. Дать ему в лоб или не стоит? Нет, не стоит, хотя рука сама тянется. Сейчас время драки прошло. Пришло время переговоров.

Правильно я их распознал. И вовремя. Наши ребята с ОГПУ, конечно, способны на многое, в том числе и шлепнуть ненароком врага народа без суда и следствия. Но повесить – тут явный перебор. И еще – слишком драматично держались, переигрывали. Ну и, кроме того, ни один оперативник в здравом уме не откажется от источника информации. Сначала выжать досуха фигуранта, а лишь после этого в расход. Да и вообще сработало шестое чувство, хоть наука его и отрицает.

Ладно, играем в примирение. Трофейное оружие я положил на стол перед собой. И, не выпуская из рук наган, вопросительно уставился на сидящих напротив меня, как за столом дипломатических переговоров, негодяев.

– Шляхтич свое уважение шлет, – произнес усач.

– Так ты меня из уважения в лесочке повесить хотел? – нехорошо улыбнулся я.

– Проверить хотели, – поморщился старший, вернувший себе уверенность с долей наглости. Он потянулся за портсигаром и вытащил папиросу. – Мало ли.

– Гимназисты, ей-богу, – покачал я головой. – В свое время в войнушку недоиграли? Серьезные дела делаем, а дети детьми.

– Враг вокруг, – буркнул усатый. – И он не дурак. На хитрость хитростью только можно отвечать.

– Ладно, оставим обиды в прошлом. Хотя и подпортили вы впечатление о себе. – Я пододвинул «партнерам» их стволы. – Что от меня Шляхтичу надо?

– Шляхтичу? – многообещающе улыбнулся усач. – Э, брат, бери выше. Власнику!

– Ага, Деду Морозу, – хмыкнул я. – И чем я, тля ничтожная, могу помочь его высокородию?

– Услуга нужна. Совсем пустяковая, – заверил старший.

– Добрые услуги – это наше кредо, – хмыкнул я. Ну как не помочь руководителю боевого крыла Комитета Спасения Украины Дмитрию Морозу. – Только одного уже освободили безвозмездно. Даже спасибо не сказал. Думаю, хватит меценатства. Как расплачиваться будете?

– Как всегда. Деньгами или услугами ответными… Или дельцем общим, – замявшись на миг, добавил усач.

– Излагай диспозицию.

– Кое-кого с тюрьмы надо вызволить.

Я нервно хохотнул. Похоже, у меня складывается репутация организатора побегов из пенитенциарных учреждений…