Рассудите нас, люди

V

АЛЕША: Окно на третьем этаже померкло. Через минуту Женя выбежала на улицу.

Сзади нее шел тот самый высокий парень с пиджаком через плечо, с которым я полчаса назад разговаривал. Теперь мне волей-неволей пришлось разглядеть его. Русые волосы кудрявились на его висках. Щеки округлые и тугие. Такие же тугие и румяные, с глянцем, губы маленького рта изогнуты обиженно. Ледяные выпуклые глаза прикрыты в прищуре. Женя представила:

— Вадим Каретин.

Он осмотрел меня, чуть откинув голову. Затем, словно осененный догадкой, перевел взгляд на Женю и два раза понимающе кивнул.

— Очень рад, — сказал Вадим с принужденной любезностью.

Рукопожатие его было цепким и отрывистым. Мое появление Вадим воспринимал как непрошеное вторжение в его «владения» и сейчас, я видел это, искал способа, чтобы отразить это вторжение, отстоять Женю. Оба мы испытывали неловкость. Приятельский тон, какой возникает при встрече двух ровесников, мы, не сговариваясь, отвергли.

Девушка наблюдала за нами. Озорное любопытство затаилось и дрожало в уголках ее губ.

— Алеша поступает в наш институт, — сказала Женя и подергала Вадима за пиджак — предлагала идти.

— Запаслись крепкими надеждами? — спросил Вадим с насмешливым намеком. — Глаз потеряли не в борьбе ли за место?

Я покосился на Женю.

— Так точно. Именно в борьбе за место.

Женя, смеясь, привстала на носки, точно шла по жердочке над кручей, — ее веселил наш словесный поединок. Вадим уловил в моем ответе некую тайну, связывающую меня с Женей, насупился, тугие, глянцевитые губы подобрались.

Мы вышли на Садовое кольцо. Простор улицы раскинулся перед нами.

— Куда же мы пойдем? Может быть, посидим в «Пекине»? Туда и Кадя Растворов с Еленой придут.

Вадим, как тот парень в парке, положил руку на шею Жене. Привычно, по-хозяйски. В этом жесте было что-то оскорбительное для Жени, и я готов был вступиться за ее достоинство и скинуть пятерню с теплой и нежной шеи. Женя поняла это и осторожно отвела руку Вадима.

— Мне в ресторан не хочется, — сказал я.

Вадим истолковал это по-своему:

— Финал ужина я беру на себя.

— Все равно. Не имею права.

— Вы хотите сказать: денег? Я это понял.

— Деньги еще не все. Нужно иметь, кроме того, и моральное право на посещение таких мест,

Вадим взглянул на меня своими выпуклыми глазами и ухмыльнулся:

— Ого!.. Это уж что-то идейное. На уровне статей «Комсомольской правды» о стилягах и прочее. Окрика боитесь? Ну, а на то, чтобы дышать воздухом, есть хлеб, смеяться, — тоже надо иметь право?

— Ресторан — не хлеб. Это расточительство времени и денег, и часто не своих. На такое расточительство обязательно надо иметь право, если вообще существует такое право.

Я не знал, на чьей стороне Женя. Черные, взрыхленные волосы ее с завитками на лбу чуть-чуть шевелились.

— По-вашему, Алеша, зайти в ресторан поужинать, даже выпить бокал вина, зазорно?

— Нисколько! — воскликнул я. — Каждый поступает так, как ему нравится. Просто я не выношу пьяных рож, багровых, распаренных, потных. Вы замечали, как водка деформирует человеческие лица?

Некоторое время мы молча двигались к площади Маяковского. Мимо проносились машины и пропадали в тоннеле, играя красными огоньками. Оттуда, из подземелья, вымахивали встречные. Посередине площади, развернув прямые плечи, расставив ноги, стоял на граните бронзовый поэт.

— Вы работаете? — заговорил Вадим, обращаясь ко мне.

— Он недавно из армии вернулся, — пояснила Женя.

— А-а!.. — протянул Вадим. — После десятилетки провалиться изволили?..

— Вы опять угадали. — согласился я.

— Но мысль о дипломе точит душу, как червь? — Вадим качнул головой и тут, же прислонил ладонь к прическе, не отделился ли волосок от волоска. — Как будто все счастье в этом несчастном дипломе!

Я вопросительно посмотрел на него.

— Я понял ваш взгляд и отвечаю: не с великим энтузиазмом сражаюсь за диплом. Нет !С курса на курс переползаю с длинными хвостами...

— Вадим!..

— Я ничего не скрываю, Жень-Шень. Все мои родичи ученые. Они хотят сделать и меня ученым — создают династию Каретиных. И наверняка создадут. После института останусь в аспирантуре и так далее. Но если есть династии ученых, артистов, то должны быть и династии рабочих — скажем, столяров, сапожников... Но всех почему-то тянет в инженеры, в профессуру!..

Я не обиделся на него. Этот парень с лицом херувима показался мне забавным.

— В династиях я плохо разбираюсь: из династий знаю лишь одну — Романовых. И то слабо... Впрочем, могу вам сделать предложение, Вадим: возьмите на себя роль родоначальника династии, скажем, обувщиков. Не исключено, что это будет самая прославленная и почетная династия. Женщины будут вас превозносить за изящную обувь... Как вы на это посмотрите? Там и хвосты не станут беспокоить.

Вадим часто замигал.

— Обувщиков? Не гожусь я в родоначальники. Роль продолжателя рода едва тяну.

Мы остановились возле метро. Среди серых квадратных колонн на ступеньках и у входа в зал имени Чайковского толкались молодые люди. Одни поджидали своих подружек, другие искали «лишний билетик» в концерт, третьи заняли места для обычного вечернего времяпрепровождения и случайных знакомств.

— Живете вы. Вадим, сегодня, а мыслишки достаете из какого-то бабушкина сундука, — сказал я, продолжая разговор. — Они давно слежались и заросли паутиной...

— У него четыре тетушки — старые девы, — не без удовольствия вставила Женя и отвернулась, чтобы утаить усмешку.

Вадим понял, что говорил неумно, и, прикрывая неловкость, с досадой оборвал Женю:

— Оставь моих тетушек в покое! — Он повернулся ко мне. — Я рассчитываю, что вы способны понимать юмор.

— Вполне. Моя мать, малограмотная женщина, с детства прививала мне и моим братьям простую заповедь: старайтесь делать людям добро, приносить пользу. Пользу! Образованный человек обязан приносить пользы больше. Пусть этo замечание не покажется вам юмористическим...

Я умолчал об отце: старику до отчаяния хотелось, чтобы хоть один из его сыновей получил высшее образование. «Вам все дано, все дороги для вас открыты, только не плошайте...» Эта избитая фраза в его произношении была исполнена поэтического смысла и легкой горечи: Советскую власть он, рабочий, считал властью родной, и ему было горько, что мы, его сыновья, не пользовались в полную меру ее дарами. Когда я, любимец отца, не сдал после школы в институт, он постарел лет на пять...

— Все это ерунда, что вы говорите, — услышал я сзади себя уверенный и насмешливый голос.

К нам подошел Аркадий Растворов — Кадя, как его называли. Клокастая «кубинская» борода, ястребиный нос и умные, нагловатые глаза. Вместе с Кадей были Кирилл Сэз, большой, жирный, с квадратным подбородком и широкими бедрами; казалось, брюки на этих бедрах вот-вот лопнут. И Мишка Меркулов, худой и длинный, с вставным глазом. Этот расширенный мертвый глаз придавал лицу загадочное и жутковатое выражение и наводил на мысль о сказочных циклопах.

— Ерунда, — повторил Аркадий, пожимая мне руку. — «Польза людям», «смысл жизни», «благо», «честь», «совесть» — все эти христианские понятия давно пора спустить в мусоропровод. Чтобы преуспевать в этом мире, нужно отбросить весь этот добродетельный хлам прочь. Необходимо выработать из себя подлеца. Не просто подлеца, а величайшего подлеца! Кто больше подлец. тот выше поднимается по служебной и прочей лестницам. Это закон. И если вы этот закон не постигнете, то ни черта в жизни не добьетесь. Могу сказать вам это заранее.

— И достигли успехов в этом направлении? — спросил я.

— Ничего, не жалуюсь.

— Ого!.. Кидаетесь такими словами, чтобы еще больше подчеркнуть свою оригинальность? — Я не раз встречал людей, которые старались ошарашить словом или поступком, чтобы выделиться.

— Никакой оригинальности в этом не вижу, кроме здравого смысла, — ответил Аркадий.

— Здравого смысла? — переспросил я, внимательно разглядывая Растворова. — Вы это всерьез?

Аркадий хитро улыбнулся.

— Я не поклонник серьезных вещей. В любой шутке больше истины и правды, чем в самом серьезном докладе или наставлении. А вы, — спросил он меня, — по всему видать, стоите на коленях перед пошлыми ветхозаветными проповедями «ученье и труд — все перетрут» и все остальное в том же роде. Какая старина, какой маразм! — Аркадий кивнул Вадиму и рассмеялся. — Недавно мы были у Дины Верещагиной. Танцевали, веселились. И вот в самый разгар вечера неожиданно вторглась косматая старина — Динин дядя, профсоюзный деятель какой-то. И вот этот старикан начал к нам придираться и брюзжать. «Что носы повесили, молодежь, — начал он, — аль помешал? В песне вон поется «старикам везде почет». Вранье. Для красного словца сказано. Старики теперь всем мешают. В электричке ехал вместе с молодежью, не чаял доехать. Нет того, чтобы газету вслух почитать, или дискуссию открыть по серьезному вопросу, или на международную тему поговорить. Куда там. Ни одного путного слова не услышал. Мелют какую-то чепуху, хохочут и на патефоне пластинки крутят. Вот какие ваши интересы. Не та пошла молодежь, ох, не та! Не так растим ее, не так воспитываем, хлебнем мы с ней горя, если час испытаний придет. Легко живете, ох, легко! Поете, танцуете, расплескиваете себя по пустякам, ничего не оставляете про запас, про черный день. О революционных традициях знаете понаслышке. Не интересуетесь, как мы завоевывали Советскую власть, как сидели на голодном пайке, как вшей кормили в окопах. Все кричим о воспитании, о гуманном обращении. А вас, молодчиков, стегать надо почаще, как стегали нас. Гайки надо потуже подкручивать... Ручки белые, ноготки лаком покрыты, в шелках — куда вы годитесь!..» Я не стерпел, конечно. «Надоели нам ваши проповеди до тошноты, говорю, — не хотим голодать, не хотим, как вы, вшей кормить. И вообще, дядя, что вы к нам пристаете? Не повернись, не станцуй, не выпей, не засмейся! На одни трудности нет запрета. Сыты по горло вашими трудностями!.. Я думал, у него разрыв сердца будет — так он разъярился.

Мишка Меркулов захохотал, а его вставной глаз глядел на меня недвижно и мрачно.

— Чему вы удивляетесь — спросил Аркадий. — Может быть, не согласны с тем, что мы должны жить без поводырей?

— Не могу понять, — сказал я сдержанно, хотя в душе у меня тяжко закипал гнев. — Если вы живете по тому закону, который только что изложили, то я не могу понять, как вы так свободно разгуливаете по городу среди людей? Вы обязаны быть в зоопарке — в клетке. У вас звериные инстинкты.

Аркадий не ожидал, должно быть, такого моего высказывания. Он отступил на шаг и, сощурясь, оглядел меня с головы до ног. Затем перевел взгляд на Женю, на Вадима, как бы спрашивая, каким образом очутился я в их среде. Вадим смущенно топтался на месте, а Женя склонила голову, чтобы скрыть улыбку. Аркадий кивнул мне пренебрежительно:

— Вы, стало быть, из тех, кто улюлюкает нам вслед на всех перекрестках? Хорошо, что не скрываете своих взглядов, — это достойно. Так вы идете с нами?

— Нет, — сказал я.

Аркадий вопросительно взглянул на Вадима;

— Мы же сговаривались?

Вадим в нерешительности пожал плечами, украдкой покосился на Женю. Аркадий кивнул в сторону «Пекина».

— Мы будем там. Меня ждет Елена. — Он сбежал со ступенек, уводя за собой друзей. Но тут же вернулся и сказал мне шутливо и со злым намеком;

— И еще запомните один совсем не христианский закон: «Утопающего — толкни».

— Ладно, запомню. — сказал я и невольно поежился. точно за ворот мне опустили кусок льда.

— Рисуется. — заметила Женя Вадиму, когда ребята от нас отошли. — Он все время рисуется, Аркадий твой.

— Он не рисуется. — сказал я.

Вадим пояснил с досадой:

— Просто у него есть определенность, свои суждения обо всем.

Нас всех троих сковывала неловкость — непринужденной простоты отношений не получалось. Я видел, что Вадиму не терпелось избавиться от меня и побежать вслед за приятелями. И я уже готов был оставить их. Но Женя, точно разгадав мое намерение, положила руку на сгиб моей руки — оперлась, чтобы поправить ремешок на босоножке. Задержала.

— Куда же мы все-таки пойдем? — спросил Вадим раздраженно.

— Пойдемте в цирк, — сказал я. — Люблю смотреть на ученое зверье.

Тонкая и снисходительная улыбка заиграла на румяных губах Вадима:

— Что и говорить! Зрелище для детей, солдат и нянек. Из детского возраста я вышел, в солдатах не ходил.

— Часть цирковых номеров я могу показать и здесь, — предложил я. — Могу разбежаться и сделать двойное сальто. Могу пройти на руках отсюда и до поэта. Хотите?

— Вы это сделаете без меня. Терять вечер в отделении милиции — перспектива не из веселых.

Я взглянул на Вадима и подумал: «Сейчас я выдам тебе сполна! Всю твою спесь собью».

— Тогда в Парк культуры и отдыха. На танцы!

Пиджак свалился с плеча Вадима.

Женя простодушно рассмеялась.

— Что ты все время усмехаешься, как дурочка! — процедил Вадим сквозь зубы. — Что нашла тут смешного?

— Просто я согласна идти в парк на танцы. Вот и обрадовалась.

— Счастливого пути! — Вадим повернулся и пошел в сторону памятника Маяковскому.

— Стой! — крикнула Женя. — Сейчас же вернись!

Вадим, задержавшись, взглянул на нее через плечо.

— Иди сюда!

— Не пойду.

Женя подбежала к нему. Он вполголоса выговорил;

— Мне надоели твои насмешки, твои намеки. Ты ведешь себя недостойно. Откуда этот парень взялся? Пусть он уйдет!

— Он не уйдет, — сказала Женя.

— Тогда уйду я.

— И ты не уйдешь.

— Уйду.

— Не уйдешь.

Вадим вскинул плечо, поправляя пиджак, и решительно зашагал прочь. Женя постояла немного, глядя ему вслед, затем вернулась ко мне. Она дышала часто и прерывисто.

— Пройдемся немного, — сказала она, не поднимая глаз.

Мы повернули за угол и направились вдоль улицы Горького.

— Алеша, вы злой? — спросила Женя; она взяла меня под руку,

— Нет, — сказал я.

— Зачем же вы так зло сказали Аркадию? Он даже растерялся в первую минуту. А я еще ни разу не видела, чтобы он когда-нибудь растерялся.

— Вы его пожалели?

— Нет, что вы!

— Я сказал не зло, но верно. Разве не так. Женя?

Она внимательно взглянула на меня.

— Видимо, так... Пойдемте на Пушкинскую площадь, постоим у фонтана.

В последние дни чувства и нервы мои вышли из повиновения.

Я не мог сладить с собой — надвигалась беда. Сама беда не страшна. С ней, столкнувшейся с тобой лицом к лицу, можно побороться, выстоять. Изматывает душу ее неясное предчувствие, ее крадущаяся во тьме поступь.

На экзаменах по математике, по физике и по сочинению я схватил тройки: волнение — плохой помощник разуму. Ох, тошно ходить по земле с такими отметками, все время ощущаешь свою ка-кую-то неполноценность, посредственность!..

Моей тревоге робко противостояла надежда: а вдруг пройду? Солдат ведь — не веское, но все же преимущество. А там уж постараюсь, наверстаю...

В тот день я проснулся рано. Долго лежал с закрытыми глазами, все время думал о Жене. Если суждено нам быть вместе, то я непременно буду учиться в институте...

Первой поднялась мать, зашуршала платьем, одеваясь. За перегородкой задребезжал будильник Семена. Лиза тяжело выступила со своей половины. Мать прошептала ей:

— Лежи, сама провожу. — И ушла готовить завтрак.

Вскоре вернулась, заплела косички Наде, дочке Ивана.

Семен затопал пудовыми ботинками. Из-за ширмы отец сказал ему;

— После работы никуда не заходи, прямо домой.

— Ладно.

— И ты, Иван. Слышишь? И ты, Татьяна.

— Куда же нам еще?

Иван с Татьяной, Надя и Семен вышли на кухню завтракать. Через некоторое время за ними захлопнулась входная дверь. Соседи тоже ушли на работу. Квартира опустела. Знакомый запах нагретых за ночь постелей держался в комнате.

В тишине мерно отстукивали стенные часы. Отец заворочался: должно быть, сел, потирая грудь, закашлялся. Мать, зайдя за ширму, проворчала]

— Вот ведь наказание — не лежится ему! Загремел... Не успел глаза продрать — тут же за папиросу! Дай парню поспать. Ляг. А я в магазин отойду.

— Купи, что я тебе велел, — попросил отец. — Хотя, постой, сам куплю. Ты пирог испеки.

Отец работать начал с тринадцати лет, привык вставать рано, и теперь ему невмоготу лежать на кровати. И вообще — жить без дела.

Я задремал... Очнулся от прикосновения материнской руки.

— Алешенька, вставай, сынок, завтрак готов...

Мы с отцом сели пить чай. Сколько я себя помню, отец никогда не нежничал со мной, редко целовал, редко баловал и наказывал главным образом за ложь. Но всегда в его окруженных припухшими морщинами глазах, когда он на меня смотрел, светилось столько мужской и какой-то гордой ласки, что у меня сладко сжималось сердце. Я всегда находил в этих усталых глазах и понимание и поддержку. Он любил меня. Однажды я слышал, как он сказал матери.

— Хороший у нас парень Алешка. Статный такой, сильный и, знаешь, не глупый. И честный... Спасибо тебе, Дуня, за него.

Мать удивилась:

— С чего это ты вдруг?

— Так как-то... Сам не знаю. Хорошо мне делается, когда я гляжу на него.

Сейчас за столом мы больше молчали или обменивались незначительными словами. Провожая меня, он лишь ободряюще кивнул: все обойдется, мол. И мне сразу стало как-то легче, я успокоился...

В институт пришел я рано — дверей еще не отпирали. Во дворе — неспокойная толчея. Мучительное ожидание выбелило лица молодых людей и девушек. Оживленность и вспышки смеха казались неестественными.

Меня подергали за рукав. Обернулся — Женя. Я скорее испугался, чем обрадовался.

— Почему вы здесь?

— Захотелось узнать, прошли вы или нет. Почему вы не позвонили? — Женя смотрела на меня требовательно и с укором.

— Настроение неважное, — ответил я.

— Вы же обещали... — Вдруг она улыбнулась и чуть-чуть вскинула голову. — Волнуетесь?

— Немного.

— Мужчине это не к лицу. Постойте тут. Я пойду разузнаю кое-что... — Она прошла сквозь толпу и скрылась за углом.

Я отодвинулся за колонну. Сложное чувство торжества и страха испытывал я в тот момент. Мысли то неслись вперед, увлекая меня в какие-то незнакомые мне, заманчивые дали, и в этих далях я видел рядом с собой Женю — пришла же она сюда, значит, думала, значит, беспокоилась, значит, я ей небезразличен. — то голова моя вдруг делалась пустой, я чувствовал себя одиноким, растерянным...

— Я была уверена больше, чем вы сами, — сказала Женя, вернувшись ко мне. — Сейчас вывесят списки. Я узнала у секретаря: Токарев есть.

Чувство радости перехватило дыхание. Я взял ее за хрупкие плечи. Если бы я смог что-либо произнести в тот момент, я сказал бы, что люблю ее до невозможности, всем моим существом.

— Идемте, — сказала Женя. — Делать здесь больше нечего. Идемте же!

— Подождем немного.

Двери наконец открыли, и все, кто был во дворе, повалили в здание.

Плотная толпа обступила списки. Я не стал пробиваться к доске.

— Посмотрите-ка там: Токарев, — попросил я небрежно, точно не все мое будущее зависело от этого вопроса, а так, какое-нибудь первенство по шахматам.

— Токарев Андрей Иванович, — ответили мне. — Есть!

— Алексей Иванович, — поправил я.

Щупленький парнишка о цыплячьей грудью,в массивных очках на крохотном, с кулачок, личике недоуменно возразил мне:

— Почему же Алексей? Андрей Иванович. Это я. Все верно.

Я протолкался к спискам. Верно: Токарев Андрей Иванович. Щупленький, в очках парнишка, но не я.

Женя прижала ладони к щекам. Испуг и сожаление расширили ее глаза. Она чувствовала себя виноватой, точно нехорошо разыграла меня. Уничтоженный, я кинулся на улицу. Остановился, не зная, что предпринять, куда бежать от самого себя. В глазах сгустилась тьма. Женя очутилась рядом.

— Возьмите себя в руки, — сказала она строго.

— Вы... Вы лучше уйдите!..

— Не сходите с ума. Меня однажды не приняли в консерваторию. И, как видите, я не сошла с ума.

Я резко обернулся к ней, крикнул, точно все дело было в ней и в этом моем крике;

— Что вы сравниваете! Не попали в консерваторию, так попали в институт. Не приняли в институт, поступили бы в театральное училище!

Женя вскинула над головой руку, точно я на нее замахнулся:

— Алексей, как вам не стыдно!

Она повернулась, чтобы уйти.

Я задержал ее — тьма отступила, сознание прояснилось.

— Простите, Женя, я сам не знаю, что говорю...

Мы медленно двинулись вдоль улицы.

— Понимаете, не могу я показаться домой, на глаза отцу. У меня два брата: один фрезеровщик, второй шофер. Отец считает, что они ничего в жизни не достигли. Они меня ждут сейчас. Что я им скажу? Отец был так, уверен!..

— Почему он был уверен?! — воскликнула Женя с возмущением. — Разве он не знает, как теперь трудно попасть в институт?! Я пойду с вами. Я им все объясню!.. Если человек не прошел в институт, — значит, и жизнь кончена? Ошибаетесь!.. — Она была какая-то совсем другая в этой своей воинственности.

Мое изумление притупило остроту несчастья.

...Так мы вместе и появились у нас дома.

Соседки как бы невзначай выглядывали из кухни, чтобы утолить жадное любопытство: впервые со мной пришла девушка.

Я страшился. перешагнуть порог и своим известием нанести удар отцу. Быть может, впервые я по-настоящему осознал всю меру гордости родителей за детей: «Сам я малограмотный, дальше станка не ушел, а сын у меня — орел! Инженер, большими делами ворочает». Или кандидат наук! А еще выше: артист, музыкант!..

«Сколько ни утверждают, что все профессии в наше время хороши и почетны, — размышлял я, — а все-таки даже те, кто об этом твердит и пишет, всеми силами стараются пристроить своих детей получше. Если сынок или дочка умеет пиликать на скрипке, бренчать на рояле — обивают пороги музыкальных училищ, если сынок или дочка лепит из пластилина собачек и зайчиков, — в художественную школу: студента, окончившего институт, тянут в аспирантуру. Только бы подальше дальше от повседневной «черной» работы!»

Я пропустил Женю вперед. Она чуть съежилась и негромко сказала: «Здравствуйте...»,

За столом, накрытым чистой скатертью, сидели отец и старший брат Иван. Из-за перегородки выбежала маленькая Надя с ручкой в перепачканных чернилами пальцах, уставилась на Женю. Отец, опираясь о стол, медленно приподнялся в нетерпеливом ожидании. Во взгляде — и вопрос, и мольба, и надежда, и тревога. В душе у меня что-то стронулось с места, словно оборвалось что-то.

— Все в порядке, отец, — сказал я бодрым, ненатуральным голосом. — Приняли! — И ужаснулся: как я мог так легко, так предательски выговорить, ложь перед этими добрыми, умными, ласковыми глазами! Мужество изменило. Но сказанного уже не вернуть.

Женя со страхом и, казалось, с отвращением покосилась на меня, отступила на шаг в сторону.

Отец молодо распрямился, стал подгонять женщин — собирать на стол.

— Здравствуй, милая девушка! Как величать? Женя... Хорошее имя. Вместе с Алешей поступали?

— Я уже учусь, — прошептала Женя.

— Что же вы стоите у порога? Садитесь! Выпьем по такому случаю.

Мать и Татьяна, жена Ивана, быстро накрыли на стол — все было приготовлено заранее.

Мне казалось, что Женя неживая. Сидит рядом со мной, уронив взгляд на свои руки, лежащие на туго сдвинутых коленях, и не дышит.

— Мы за тебя рады, Алеша, — сказал Иван, приподняв рюмку с водкой. — Будь здоров!..

Отец, мельком взглянув на меня и на Женю, выпил молча. Осторожно поставил стаканчик. Я готов был заплакать от жгучего стыда. Я себя ненавидел.

— Что же вы не притронулись даже? — сказала мать. — Сынок, Женечка!..

Женя приподняла голову, крупные завитки волос с рожками на лбу чуть встряхнулись, черные, оттененные синеватыми белками глаза ее выражали озабоченность и испуг.

— Алеша очень устал, — проговорила она.

— Ну, как не устать! Сколько ночей не спал... Ешьте, ешьте.

— А я, сынок, в Крым не поеду, — сказал отец, постукивая пустым стаканчиком. — Мне и здесь неплохо. Посоветовались мы с матерью и надумали справить тебе костюм. Хороший. Ты теперь на людях... — И украдкой вскользь взглянул на Женю.

— Что ты выдумал, папа! Я никогда не надену тот костюм! Мне твое здоровье дороже...

— Ну, спасибо, — сказал отец тихо, чуть растроганно. — Наливай, Иван.

В это время, широко растворив дверь, в комнату шумно вдвинулась Лиза. Некрасивое, в бурых пятнах лицо ее было изломано гримасой плача — губы растянулись, глаза расплылись, в- них дрожали слезы. Она рухнула перед отцом на колени.

— Папа, пожалей меня! Сил моих нет. Измучил! Измучил он меня вконец!.. Жизни нет! Поговорите с ним... Опять раскатывался в машине с этой...

Женя, сторонясь Лизы, непроизвольно отодвигала от себя тарелку. Она прижалась плечом к моему плечу.

Отец подхватил Лизу.

— Встань. Не реви. — Лиза поднялась.

— Где он?

— Идет сейчас. Высадил ее у заправочной колонки, чтобы к дому с ней не подъезжать.

К Лизе подошла мать.

— Будет заливаться-то... При чужих-то людях...

Лиза обошла стол, направляясь за перегородку.

— Что мне чужие люди! Им дела нет до моего горя...

Голова отца поникла над столом. Он не знал, что предпринять. Иван молчал. Из-за перегородки доносились всхлипывания Лизы, утешения матери.

Возможно, сцена эта показалась Жене дикой, немыслимой, но она не смела встать и убежать, даже пошевелиться боялась.

Молчаливое ожидание момента, когда войдет Семен, было тягостным.

Он явился легкий, нетерпеливый и оживленный. Встал на пороге, изумляясь необычному торжеству, швырнул промасленную куртку в угол...

— По какому поводу праздник? — скользнул по Жене наметанным взглядом,уронив блудливый смешок.

- Уж,не свадьба ли?

Более глупой и неуместной шутки трудно было придумать.

Руки Жени соскользнули со стола,она строго выпрямилась.Надменный,брезгливо-пронзительный взгляд ее утихомирил, даже смутил Семена.

Он переступил с ноги на ногу. Иван сказал ему:

— Алешу в институт приняли.

— А-а... — протянул Семен снисходительно шутливо, а мне в этом «а» пocлышaлocь недосказанное, точно он о чем-то догадывался.

— Поздравляю!..

Иван налил стопку водки:

— Выпей.

— Не могу. Мне работать еще полсмены. Закушу с удовольствием. Пойду умоюсь.

Отец остановил его:

— Погоди.

Семен насторожился.

Отец смотрел на свои руки, туго сцепленные, каменные.

— Долго ты будешь издеваться над женой?

Не мила стала — оставь ее, уходи.

— я не знаю, про что ты говоришь, отец. — Семен как будто и в самом деле ничего не понимал.

Отец рывком встал, лысина его побелела до синевы.

— Не знаешь? Врешь! Святым прикидываешься. Уходи куда хочешь! Но измываться и мучить женщину я тебе не позволю! Подлец! Хлыщ! — Он схватил тарелку и запустил ею в Семена.

Тот увернулся, и тарелка, ударившись о косяк двери, рассыпалась на куски.

Из-за перегородки показалась мать, за ней Лиза. Отец грузно осел, на темени и на лбу выступил пот.

— Успокойся, отец... — Иван обнял его за плечи. — Разве ты не знаешь этого субчика...

— Мало ли что тебе наболтают, — оправдывался Семен, косясь на жену.

Лиза двинулась на него, всплескивая руками и крича;

— Наболтают! Кто из кабины выпорхнул у бензоколонки? Кладовщица! У бесстыжий!..

— Подкарауливаешь... — Семен ненавидящим взглядом окинул жену, некрасивую, зареванную, с уродливой фигурой, и пошел умываться.

Лиза опять всхлипнула...

Семен позвал меня в ванную. Он стоял у крана, раздетый до пояса, с намыленным лицом.

— Зачем ты наврал, что тебя приняли?

Я вздрогнул, пойманный с поличным. Но он этого не заметил — глаза его были залеплены белой пузыристой пеной.

— Я заезжал в институт, смотрел списки. Токарев Андрей есть, а тебя нет.

— Имя перепутали, — сказал я.

Семен наклонил голову под кран, смывая пену. Распрямился — с волос скатывались на грудь капли. Он улыбаясь, подмигнул.

— Надю можешь провести, меня — нет. Сказать отцу?

— Говори, если хочется, — проворчал я, уходя.

Семен мокрой руной схватил меня за рукав.

— Не скажу. Выпутывайся сам.

Мы вернулись к столу вместе. Семен как ни в чем не бывало потер ладонью о ладонь.

— Пожалуй, выпью одну. Налей, Иван. — Он опять подмигнул мне. — Ну, держись, солдат...

Оставаться за столом дольше было невозможно.

— Отец, мне придется переехать в общежитие, — сказал я. — Там будет легче... заниматься.

— Что это ты, Алешенька! — Мать как будто задохнулась от тревоги и изумления.

Невеселый взгляд отца скользнул по комнате, по лицам сыновей и невесток.

— Тесновато у нас, это верно. И нерадостно, хотя и шумно. Шума хоть отбавляй. Делай, как тебе лучше... — И замолчал, отчужденный, задумался.

— Мне пора... — Женя казалась озабоченной и утомленной, точно получила непосильно тяжелый жизненный урок. — Спасибо...

Выходя, я услышал завистливое восклицание Семена:

— Где он подцепил такое чудо!

На шатком деревянном крылечке Женя обхватила столбик, поддерживавший навес, прижалась к нему щекой.

— Зачем ты так сделал? — глухо спросила она.

— Не знаю. Я люблю отца. — Меня душила злоба на себя, на свою слабость. — А себя ненавижу! Всех ненавижу!.. Пойду работать, поступлю в вечерний институт, тогда все расскажу.

— Нет. — Женя оттолкнулась от столбика. — Расскажи сейчас. У тебя такой хороший отец. Как ты мог ему солгать! Иди. А не пойдешь, сама пойду и расскажу. — Сознание правоты делало ее гордой и красивой.

Я повиновался — это был самый ясный и человечный выход.

Отца за столом уже не было. Синий дымок взвивался над ширмой. Отец, сгорбившись, сидел на кровати и курил. Я присел рядом.

— Папа, я обманул тебя. Прости меня, пожалуйста...

— Я догадался, сынок... — Он выдохнул едучий дым. — Служба в армии, выходит, не в счет... Не помогла.

— Таких, как я, солдат, много, папа.

— Понятно... Ну, ты не падай духом, веры в себя не теряй. Остальное все приложится... Ты к хорошему тянешься, это меня радует больше всего...

Глаза мои обожгли слезы; шел утешать, а получил поддержку. Я соскользнул с кровати, встал на колени, схватил руку отца, широкую, жесткую. с узлами на пальцах — в детстве она часто касалась вихрастой моей головы, — и прижал ее к своим губам. Затем выбежал на крыльцо.

Женя ждала. В полумраке глаза ее мерцали. Она была взволнована больше, чем я.

— Сказал?

Я молча кивнул.

Женя заговорила быстро, точно оправдывалась передо мной;

— Знаешь, из меня тоже ведь плохой строитель выйдет. Но мама хочет, чтобы у меня был диплом. А на самом деле она собирается сделать из меня певицу — голосишко у меня обнаружился... — Женя пыталась мне внушить, что и она от меня ушла недалеко.

Я же думал, что моя беда на много месяцев, а может быть, и лет сократила расстояние между нами. Она сблизила нас.

Мы посмотрели друг другу в глаза, долго, пристально, и взялись за руки, прежде чем начать путь по Москве...