Рассвет над Киевом

На одной романтике далеко не уедешь

Полк летел на новый аэродром.

Земля. Привыкли смотреть мы на нее сверху как на поле боя, привыкли отыскивать на ней ориентиры для определения своего места в пространстве. Сейчас же под нами тихо. Пламя войны откатилось далеко вперед и перекинулось через Днепр.

Меня сейчас не интересует воздух. Я знаю, он здесь безопасен. Глаза устали от тревожного неба, и я с удовольствием смотрю вниз, на мирную землю.

На высоте двух тысяч метров скорости не ощущаешь: кажется, что не летишь, а по-хозяйски шагаешь по освобожденной земле Украины. Вот хорошо знакомое озеро Лебединое, круглое, чистое. За озером (по его названию, очевидно, именуется и город Лебедин, где до этого находился наш аэродром) начинаются сосновые леса и болота — недавние районы ожесточенных боев. По этим местам только что прокатилась война, смяв и исковеркав леса, деревни, города, перепахав снарядами и окопами землю.

С воздуха хорошо видно, как населенные пункты жмутся к речушкам — притокам Днепра. Словно приноравливаясь к речкам, мягко изгибаясь, стелется железная дорога Кременчуг — Бахмач. Кое-где уже дымят паровозы. Оживает дорога — оживает все.

Пройдено сто пятьдесят километров. Впереди показался город Прилуки — место посадки. Но что такое? Дым… Вчера вечером мы прилетали сюда знакомиться с аэродромом. Город был пуст, нигде ни дымка, а сейчас будто гаснут пожары.

Подлетев ближе, я обрадовался: почти над каждым домом вилась, расширяясь, тонкая струйка дыма — топились печи. По улицам двигались ручные тележки и конные повозки, сновали люди. Такое Же движение и на дорогах, ведущих к городу. Возвращаются жители, покидавшие родные места. Особенно оживлены берега речки Удай. Здесь, в широких плавнях, скрывалось от оккупантов много горожан и сельских жителей. Сразу за городом — аэродром. На нем уже стоят самолеты одного из истребительных полков нашей дивизии.

Сели.

— Плохо, что бетонную полосу еще не успели восстановить, — сказал Лазарев. — Да и до Днепра летать далековато, больше ста километров.

— Да, неблизко, — согласился Тимонов. — Зато спокойно. Днем сюда немцы носа не сунут; далеко, побоятся.

— Ну это как сказать!

— Бросьте, друзья, языки точить! Глядите, какой простор! Настоящий плац. Хоть парады устраивай. А погодка!.. Прелесть! — Кустов, резвясь, как заправский акробат, колесом прошелся вокруг нас: только сапоги, замелькали в воздухе.

— Здорово! — восхитился Лазарев, не без зависти глядя на Игоря, высокого, удивительно стройного. — Только не переломись.

— До самой смерти ничего не будет. А для вестибулярного аппарата лучшей тренировки и не придумаешь. Это те же бочки и петли. Смотрите! — Кустов легко сделал подряд два сальто.

— Забавно! Не каждый циркач так сумеет. — Тимонов снял пилотку и, расправив ее лодочкой, с серьезным видом протянул нам: — Гра-а-ждане! Пожертвуйте на спортивный талант, а то завянет без поощрения.

Собака, крутившаяся между нами, вдруг прыгнула и выхватила из его рук пилотку.

— Дай сюда! Порвешь военное имущество…

— Он тоже фокусничает, — под общий смех сказал Кустов. — Радуется новому месту. А вообще, братцы, аэродром большой, ровный. Подходы открытые… Надо бы оглядеться.

— Что это за насыпь? — указал Тимонов на желтеющий земляной вал на южном краю летного поля.

Мы направились туда и через несколько минут разглядывали глубокий противотанковый ров. Во рву лежали сломанные лопаты, мотыги, завязший в песчаном грунте плуг и поодаль — кучка пустых консервных банок.

— Это что за останки средств производства? — Лазарев поднял лопату со сломанным черенком.

Невесть откуда перед нами выросли два оборванных парнишки лет по десяти — двенадцати.

— Здравствуйте, товарищи летчики! — бодро поздоровались они.

— Вы что здесь делаете? — поинтересовался я.

— Вот это собираем. Для колхоза. — Дети показали на лопаты и мотыги. — У нас теперь землю пахать нечем.

— Хлопцы, а кто такой овражище выкопал? — спросил Лазарев.

— Мы! — разом ответили ребята.

— Как вы?

— Копали вместе со взрослыми.

Перебивая друг друга, мальчишки рассказали, как фашисты сгоняли сюда жителей целыми семьями и дети, женщины, старики копали днем и ночью. Тех, кто выбивался из сил или плохо работал, гитлеровцы тут же расстреливали.

— Сидят, жрут консервы, а с нас глаз не сводят. Один в мою мамку стрельнул. И убил… — Глаза мальчика налились слезами, капли скользнули по щекам на рваную рубашонку.

— Дураки эти фашисты: да разве нашим танкам страшны рвы и ямы? — стараясь отвлечь мальчика, бодро сказал Сергей. — Знаете сколько километров за сутки прошли наши танки? Сто, если не больше!

(Сергей говорил правду. Действительно, гвардейцы 3-й гвардейской танковой армии и 1-го гвардейского кавалерийского корпуса Воронежского фронта, сосредоточившись в районе Ромны, за двое с половиной суток продвинулись вперед почти на двести километров. 21 сентября южнее Киева они вышли к Днепру, а в ночь на 22-е с ходу форсировали его. Одновременно севернее Киева форсировали Днепр и войска Центрального фронта…)

Тимонов, чтоб хоть чем-то порадовать ребят, сбегал к своему самолету и принес из бортового пайка две плитки шоколаду и две пачки печенья.

— Это вам подарок из Москвы.

Мальчики обрадовались и, не зная, как отблагодарить нас, предложили взять несколько лопат.

— Возьмите, возьмите! Они вам пригодятся на аэродроме воронки закапывать. Теперь заступов нигде не купишь…

Мы улыбались ребятам, а сердце сжималось от боли: нет ничего горше, чем видеть несчастье детей.

После посадки самолетов майор Василяка собрал летчиков и сообщил, что над Днепром идут большие воздушные бои. Фашистские истребители стеной висят в воздухе, преграждая путь нашим штурмовикам и бомбардировщикам.

— Давайте, товарищи, поговорим, как в такой обстановке лучше строить боевые порядки, — сказал Василяка.

Мы обменялись мнениями и пришли к выводу, что надо воевать большими группами и пока летать только «старикам». Тимонов предложил при первом же полете на фронт пройтись над Киевом:

— Подбодрим киевлян. На город посмотрим. Тимонова поддержали все. Но Василяка был против:

— На той стороне еще немцы. Они прижаты к Киеву. Город, наверно, сильно прикрыт зенитками. Могут быть неприятности.

— А мы на обратном пути, — сказал Кустов. — Город проскочим на большой скорости. Немцы глазом не успеют моргнуть, как уже будем на этой стороне.

Василяка сдался. Но предупредил:

— Только если в воздухе не будет противника… Однако ни в первый день, ни во второй обстановка не позволила нам не то что слетать к Киеву, но и как следует разглядеть Днепр. Фашисты бросили под Киев все резервы авиации, чтобы штурмовыми и бомбардировочными ударами сорвать переправу наших войск и ликвидировать плацдармы на правом берегу. Над этими небольшими прибрежными кусочками земли кипели воздушные бои. С каждым днем все больше и больше самолетов висело над Днепром.

С Прилукского аэродрома мы сначала летали на очистку воздуха от немецкой авиации. Потом к нам, как и раньше, сели штурмовики, и наш полк опять стал работать вместе с «илами».

Теперь тактика гитлеровских истребителей значительно изменилась. В начале оборонительной операции под Курском они старались боями сковать истребителей прикрытия и потом уже бить штурмовиков. Позднее, особенно при нашем наступлении, фашистские летчики уже не надеялись на силу, а применяли разные хитрости. С помощью тактических комбинаций они стремились незаметно подкрасться к «илам» и внезапно атаковать их. Теперь же враг, зная, что наша авиация все силы сосредоточила на поддержке войск, действующих на плацдармах, высылал за Днепр, навстречу нашим штурмовикам, небольшие группы истребителей. Как только гитлеровцы обнаруживали нас, тут же вызывали на подмогу свои самолеты. Мы же, залетая на вражескую территорию, далеко отрывались от собственных баз и этим лишали себя своевременной помощи. К тому же базировались мы пока еще далековато от Днепра. Инженерные войска не успели восстановить прибрежные аэродромы. Иначе говоря, наземная обстановка на фронте позволяла врагу в боях быстрее, чем нам, наращивать силы. Поэтому часто в воздухе оказывалось больше немецких самолетов, чем наших.

Командир эскадрильи Худяков, возвратившись из полета, доложил начальнику штаба полка майору Матвееву данные разведки. Федор Прокофьевич все, что говорил комэск, торопливо нанес на рабочую карту. По карте километрах в шестидесяти южнее Киева на правом берегу в излучине Днепра тянулась красная линия. Это захваченный нашими войсками букринский плацдарм, названный так по двум населенным пунктам — Малый и Великий Букрин. Здесь шли жестокие бои на земле и в воздухе. Сюда фашисты стягивали танки, пехоту и артиллерию.

Майор, задав летчику уточняющие вопросы, поспешил на КП. Мы пошли обедать.

— Выходит, немцы опять сумели сосредоточить много танков и пехоты? — спросил я Худякова.

— Да. Трудно здесь будет нашим: ширина и глубина плацдарма небольшая, а фашистов много. Но все-таки не то, что было в сорок первом!

Когда мы всей эскадрильей уселись на землю с полными тарелками борща, Худяков снова заговорил про сорок первый год. В июле и августе гитлеровцы рвались к Киеву. Летчики тогда по нескольку недель не выбирались из кабин своих самолетов. То и дело вылетали на штурмовку.

— Летим как-то над дорогой. Мать честная! Лавина за лавиной — пехота, танки, мотоциклисты, всех полно. Ни одна пуля не пролетит мимо. Весь боекомплект расстреляли. А фашисты прут и прут! Наших танков не видно. Киев рядом. Зло взяло. И давай мы колесами утюжить прямо по головам. Пробрало — разбежались, черти, опустела дорога. А когда мы вернулись на аэродром, не узнали своих самолетов: все были в крови, а у многих и винты погнуты. Зато задержали фашистов…

— Видать, вы здорово тогда дрались. Раз дали немцам в Киеве такое окружение устроить, — сказал Лазарев.

Худяков укоризненно взглянул на него:

— Мы-то тут при чем? Мы сделали все, что от нас зависело. Даже больше.

— Ты, Сережа, где был в начале войны? — как-то между прочим спросил Лазарева Рогачев.

— Учился в военной школе.

— А я воевал. И могу тебе дать расписку, что в сорок первом мы дрались здорово. Делали не по два-три вылета в день, как теперь, а по шесть, а то и больше. И то, что не смогли фашистов сдержать, не наша вина.

— Ладно, не оправдывайся, — пробурчал Худяков. — Мы отступали потому, что Лазарева с нами не было…

Подъехал начальник штаба полка и прервал наш обед. Предстоял срочный вылет на прикрытие штурмовиков, которые должны нанести удар по скоплению танков и пехоты противника.

— Вылет по данным вашей разведки, — сказал майор Матвеев Худякову. — Район ты указал точно? Ошибки не будет?

— Я тут каждый кустик знаю, — недовольно пробасил Николай Васильевич. — Я ж до войны служил в Киеве и отсюда отступал.

Готовых истребителей набралось только шесть, остальные еще не успели заправиться бензином.

— Может, минут десять подождем? — предложил я, застегивая шлемофон.

— Нет, нет! — решительно ответил начальник штаба. — Я командиру дивизии об этом докладывал. Приказал вылететь немедленно: нужно нанести удар по противнику, пока он еще на исходных позициях.

Мы летим. В небе редкие пятна облаков. Воздух чист и прозрачен. Дымы фронта еще впереди. Две пятерки «илов», одна за другой, плывут плотным строем. Над ними ступеньками — мы. Я с Тимоновым иду рядом со штурмовиками. Чуть в стороне — Кустов с Лазаревым. Выше всех парит пара Николая Пахомова из другой эскадрильи. Ее задача: не дать противнику сверху напасть на нашу четверку «яков». Мы же не должны пропустить к «илам» ни одного вражеского истребителя.

Такое, трехъярусное построение полк применяет уже давно. Но до днепровских боев третий ярус часто располагался на большом удалении от остальных истребителей, потому что это значительно увеличивало наступательную маневренность нашего боевого порядка. Верхние истребители, летя как бы на отшибе, действовали по принципу «свободной охоты», уничтожая попавшиеся на глаза вражеские самолеты. Однако при изменившейся тактике гитлеровцев такой большой отрыв третьей группы позволял противнику легко откалывать ее от главных сил. Из-за этого в первом же бою над Днепром погиб Дмитрий Васильевич Аннин. Теперь мы сжали боевой порядок, что значительно увеличило плотность обороны, и нам стало легче продираться сквозь заслоны «фоккеров» и «мессершмиттов».

Километров за пятьдесят до Днепра видимость ухудшилась. Почувствовалось пороховое дыхание фронта. Как-то незаметно сосредоточиваешься только на небе. Высокие кучки облаков — союзники врага. Он, прикрываясь ими, может внезапно свалиться на нас. Вверху как будто все спокойно. Но Пахомов уже предупреждает:

— Появилась четверка «мессеров».

В голубизне неба еле-еле виднеются тонкими штрихами немецкие истребители. Они для нас недосягаемы. Мы летим на высоте две-три тысячи метров, фашисты, наверное, — пять-шесть. Враг идет с нами одним курсом. Значит, мы уже обнаружены и немцы вот-вот бросятся в атаку. Но нападения нет. Странно.

«Мирный» полет с нами «мессершмиттов» раздражает. Ритм дыхания нарушается, точно в воздухе стало меньше кислорода.. В груди чувствуется теснота. Как бы снимая напряжение, спрашиваю:

— Все ли видят «худых»?

— Видим! — подчеркнуто бодро раздается в наушниках разнобой голосов.

— Мерзавцы что-то затевают, — слышу тенорок Кустова.

— Поживем, увидим, — подхватывает Тимонов. — Только бы не прозевать.

От дружеской переклички стало как-то спокойнее.

Впереди в дыму и огне пестрой лентой вьется крутой правый берег Днепра. А фашисты летят все так же «мирно». Впрочем, сейчас для нас опасность не в них, эти на учете. Страшит невидимое. Оно… Вот оно! Ниже нас навстречу мчится шестерка истребителей. Они отворачивают вправо и проскакивают мимо. «Мессершмитты». Их вызвала эта четверка. Раньше они всегда встречали нас выше, сейчас — ниже. Необычно. Может, еще где-нибудь прячутся?

— Опять, наверное, не придется посмотреть Киев, — сожалеет Тимонов.

Но всем уже не до разговоров. Шестерка «мессеров» круто разворачивается, целясь зайти сзади и снизу. «Мирная» четверка стремительно несется на нас сверху. Фашисты хотят одновременным ударом с двух направлений отсечь нас, истребителей, от штурмовиков, разбить, а затем расправиться с «илами». Расчет на силу. Их десять, а нас шесть. Замысел врага ясен. Нужно только обороняться и ни при каких обстоятельствах далеко не отходить от штурмовиков. Главная опасность, кроется в нижней группе «мессершмиттов»: она целится ударить по штурмовикам снизу, где у них нет защитных пулеметов.

Родился план боя: Пахомов со своим ведомым отбивает атаку верхних «мессершмиттов», наше звено — нижних.

— Понятно! — отрывисто уведомляет Пахомов, уже загораживая путь верхним «мессерам».

Шестерка «худых» догоняет сзади. Развернуться и принять лобовую атаку — опасно. Далеко оторвешься от «илов», и фашисты наверняка проскочат к ним; вывернуться в сторону — тоже не надежно: часть немецких истребителей окажется у нас в хвосте, скует боем, а остальные нападут на штурмовиков. Силой на силу сейчас фашистов не возьмешь: они подавят численностью. Выход из положения нужно искать в другом. Я вспомнил похожие условия боя на Халхин-Голе. Мы тогда вдвоем дрались против шести и победили.

— Игорь, за мной! — передаю Кустову и резко ухожу от «илов» со снижением в сторону, набирая скорость для быстрого маневра.

«Мессершмитты», решив, что мы спасаемся бегством, истребителей не преследуют, а устремляются к штурмовикам. Ведь они оказались без охраны. Добыча. С земли беспокоятся:

— «Маленькие», почему бросили «горбатых»?

Как некстати вопрос! Но отвечать на КП надо: это запрашивает старший начальник, управляющий нами в бою.

— Сейчас возвратимся, не волнуйтесь! — И снова сосредоточиваю все внимание на вражеской шестерке, быстро сближающейся с «илами».

А если сейчас на нас нападет какая-нибудь случайная пара вражеских истребителей? Не сдобровать. Маневр не удастся.

Внимательно просматриваю небо. Пока новой подмоги противнику нет. Хочется скорее атаковать шестерку! Но еще рано — можно только спугнуть, но не разбить. А нужно обязательно хоть одного фашиста да уничтожить. Они тогда на некоторое время оставят нас в покое. Две-три секунды медлю. Медлить тоже опасно: а вдруг опоздаем с атакой, и гитлеровцы откроют огонь по «илам»? Нетерпение растет.

— Истребители! — кричит кто-то из штурмовиков. — Куда отскочили? Нас атакуют!

Прежде чем повернуть на противника, замечаю, как на нас сверху, из-за облаков, высыпались еще три пары «мессершмиттов». Я вздрогнул и на какое-то мгновение растерялся. Но только на мгновение. Новая опасность, словно холодным душем, подстегнула нервы. Скорей на «мессов», берущих уже в прицел штурмовиков. Нужно успеть! Во что бы то ни стало атаковать раньше, чем сами будем атакованы верхней шестеркой.

Резкий поворот. У нас большая скорость, и мы вчетвером быстро настигли вражеских истребителей. Видно, как Кустов ловко присосался к одному «мессершмитту» и вот-вот срежет его. Противник, увлекшись атакой, летит в прежнем направлении. Хорошо! Но и нам в спину, может быть, тоже уже наводят пушки. От такого предположения становится зябко. Торопливо ловлю в прицел змеевидное тело «мессершмитта». Оно в прицеле. Но для точного поражения этой гадины нужна ее голова. Вот наконец желтый нос «мессера» в центре серебристого перекрестия. Нажимаю на кнопки пушки и пулеметов и тут же отскакиваю.

В воздушном бою часто секунда, нет, даже мгновение решает успех атаки. В такие моменты не до осторожности… тут вздохнуть некогда. Этот момент миновал.

Штурмовики в прежнем строю уже пересекли Днепр и начали снижаться для удара. Теперь они перестроятся в боевой порядок «круг» и получат лучшую возможность обороняться. Из атакованной нами шестерки «мессершмиттов» один вспыхнул и закувыркался вниз; второй врезался в крутой правый берег реки и взорвался, подняв столб земли и дыма; остальные четыре разметались в небе. Шестерка, которая вывалилась из-за облаков, угрожающе повисла над нами, ожидая удобного момента для нападения. Четверка же продолжает клевать пару Пахомова. Тимонов со мной рядом; пятый «як» подальше. Где же шестой? Не он ли врезался в землю? Нет! Я хорошо видел, что это «мессершмитт»… Вот он! Он оторвался от группы и погнался за вражеским истребителем. Этого еще не хватало! Лазарев может испортить удачное начало. Воздушный бой как цепь — порвал в одном месте, и все рассыплется.

Слышу по радио требовательный и взволнованный голос Кустова:

— Сергей, немедленно вернись!

Лазарев продолжает погоню. Следует новое предупреждение с крепкими словечками. Безрезультатно. Очевидно, не слышит. Момент опасный. Лазарев увлекся погоней. Нужно помочь. И только Кустов успел метнуться на защиту своего ведомого, как из верхней шестерки истребителей, висевшей над нами, пара бросилась на Сергея, а четверка на меня и Тимонова.

В этот же момент замечаю, что вдали, на западе, словно почернела вся половина неба. Летело несколько косяков фашистских бомбардировщиков и с ними, широко рассыпавшись, стайка истребителей. Один косяк Ю-87 совсем уже близко и разворачивается на бомбометание с пикированием. Ясно: гитлеровцы решили массированным бомбардировочным ударом поддержать свою атаку на земле. Где же наш патруль? Эх, зря послал Кустова на выручку. Злясь на Лазарева, разорвавшего так хорошо слаженную оборону, отбиваю с Тимоновым яростные атаки «мессеров».

Положение резко ухудшилось. От пришедшей армады на нас ринулось несколько пар вражеских «фоккеров». Хорошо хоть, что «илы» с ходу накрыли скопище фашистов бомбами и теперь, поливая свою цель пушечно-пулеметным огнем, встали в боевой порядок «круг», облегчив этим наши действия. Мы получили возможность вести бой на виражах, так сейчас выгодных для нас. Пара Пахомова этим воспользовалась и спустилась к нам, попутно сбив «мессершмитта». Немецкие истребители все отпрянули вверх, образовав тоже «круг», и оттуда остервенело начали терзать нас. Мы, находясь над штурмовиками, только отбиваемся, внимательно следя, чтобы вражеские истребители не прорвались к «илам».

Первая группа «юнкерсов», пройдя высоко над нами, начала уже бомбить с пикирования. На подходе еще несколько таких групп. Кто им преградит путь? Кустов с Лазаревым исчезли. Куда они могли деваться? А как с бомбардировщиками? Они теперь могут беспрепятственно высыпать свой груз на небольшой кусочек правого берега Днепра, с таким трудом отвоеванного у фашистов. Взгляд скользнул вниз. Берег словно раскололся — отовсюду хлещет огонь. Все в дыму. По черным ворохам гари то и дело прыгают разрывы. Там пекло, и, кажется, все уничтожено.

Вражеские истребители, очевидно опасаясь, что мы помешаем их бомбардировщикам, настойчиво стараются расправиться с нами и прорваться к штурмовикам. Сколько еще мы сможем продержаться? Впереди предстоит самый ответственный этап прикрытия «илов»: они выполнят свою задачу, разорвут «круг» и пойдут домой, вытягиваясь в колонну. В этом строю они наиболее уязвимы. Гитлеровцы только этого и ждут.

Несколько «мессершмиттов» начали украдкой подбираться к нам снизу. Опасаясь, что так они могут кого-нибудь подловить, запрашиваю:

— «Горбатые», скоро ли?

— Кончаем! — слышу спокойный ответ командира штурмовиков. От этого голоса и нам становится легче.

«Илы» разорвали свой «круг» и вытягиваются в колонну. Я жду, что немецкие истребители сейчас бросятся на штурмовиков, и предупреждаю летчиков. Но фашистов точно ураганом подбросило вверх — они в беспорядке рассыпались по небу. Что такое? Не хитрость ли какая? Нет! По ним с высоты ударила пара «яков». Всего только пара. Кто это?

— Не опоздали? — слышу голос Игоря Кустова, который проносится мимо меня и тут же вместе со своим напарником устремляется ввысь на проходящую пару «юнкерсов». Мгновение — и один бомбардировщик взорвался. Оба «яка» с задранными в небо носами потеряли скорость и беспомощно зависли. Пара «фоккеров» бросилась на них. Мы с Тимоновым поспешили на помощь, направив вверх свои машины. Но при этом тоже потеряли скорость. Мой «як» повис. Пока не свалился, скорее стрелять! Может, удастся отогнать «фоккеров». «Фоккеры» отскочили. Но мой истребитель вышел из подчинения, застыл носом в небо, готовый вот-вот рухнуть камнем вниз. Рядом в таком же положении Тимонов. Вижу, как несколько «мессершмиттов» уже несутся на нас. Шурую рулями. Самолет ни с места: потеряна скорость, потеряно и управление. Однако «як» еще по инерции держится в воздухе. Секунда — и он свалится. Мы с Николаем — мишени. Страшно, очень страшно. Тебя расстреливают, у тебя оружие в руках, а ты, как связанный, не можешь защищаться. Это длится какое-то мгновение, но как оно бесконечно!

Мой «як» не спешит изменить положение. Вот уже один «мессершмитт», изрытая огонь, несется на меня, за ним второй, а там, вдали, пара «яков». Кто это поспешил к нам на выручку? Успеют ли? Вот «як» открыл огонь по вражескому истребителю, а он по мне. Удар! Самолет вздрогнул и, словно только сейчас до него дошло, чем все это пахнет, торопливо клевком провалился. Земля, небо, горизонт закружились каруселью. Но сознание работает четко. Я все чувствую и вижу.

Значит, пронесло. Только попал в штопор. А цело ли управление? Даю рули на вывод. Машина прекратила вращение и отвесно пошла вниз. «Як» набрал скорость и снова в моих руках. А высота? Хватит ли ее? Земля угрожающе лезет на меня. Тяну ручку. Самолет судорожно дрожит и нехотя поднимает нос. Все в порядке. Но сейчас на выводе могут сбить. Гляжу назад — никого. А что творится в небе? За какие-то полминуты совсем иная картина.

К «юнкерсам», оставляя за собой белесые струйки, метеорами мчатся «лавочкины» и «яки». Секунды — и они волна за волной начали хлестать бомбардировщиков. Массивные туши «юнкерсов» заметались по небу. Засверкал огонь. Все перемешалось. Падают бомбы, падают горящие самолеты. Вот надо мной качается белый купол парашюта, рядом с ним кометой с дымчатым хвостом кувыркается «юнкерс». Обгоняя его, чадя, отвесно к земле скользнул «мессершмитт». За ним, окутанный пламенем и дымом, пикирует «лавочкин». Кажется, горят не только самолеты, но воздух и небо.

А штурмовики, выполнив задачу, собираясь снова в пятерки, уже взяли курс домой. Мы всей шестеркой рядом. Навстречу нам важно и грозно плывет колонна наших бомбардировщиков Пе-2. Ниже их летят новые группы штурмовиков. Над этими плотными красивыми строями ударной силы 2-й воздушной армии легко парят истребители.

Внизу извилистый Днепр. Он кажется спокойным и невозмутимым. На его берегах бушует огонь, суетятся люди, движутся машины, а река свежа и сияет в лучах солнца. Только редкие рябинки плывущих лодок да искрящиеся пятнышки рвущихся снарядов говорят, что и по воде шагает война. Как я ни старался разглядеть, не перерезает ли где реку тонкая нить моста, не обнаружил. Через Днепр еще не было наведено ни одной переправы, а шли уже пятые сутки битвы за плацдармы.

К нашему строю слева приближается пара «яков». Она безмолвно пристраивается и идет вместе с нами. По номеру узнаю машину командира дивизии. Не он ли со своим ведомым пришел на помощь, когда мы с Тимоновым зависли?

Ничто не вызывает столь бурного счастья и радости, как победа в бою. В возбуждении размахивая руками и дружелюбно перебивая друг друга, летчики делились впечатлениями. В эти минуты все хорошо и мило. Мы вернулись домой. Хочется смеяться. Как хорошо смеяться! А земля? После сурового неба она каждый раз кажется новой, по-особому желанной, теплой, приветливой. А как легко дышится! Может быть, поэтому в такие моменты каждый видит в товарище только хорошее, доброе, не желая замечать сделанных в бою ошибок. Даже и ошибкам-то своим радуешься, словно они тоже пошли на пользу. Но это быстро проходит. Возбуждение остынет, и наземная жизнь пойдет своим чередом.

— Понимаете! Прицелился в упор по «мессеру», — захлебывался Сергей Лазарев, — не стреляет: после взлета позабыл включить оружие. Пока возился с тумблером, вы уже двоих сбили, а остальные — наутек. Мой тоже шарахнулся. Но я уж очень близко присосался к нему, жалко было бросать мерзавца. Ну, думаю, момент — и готово. Погнался…

— Умерил бы ты свой пыл, — перебил Лазарева Кустов. — На доступную дичь охотников много. Как ты не подумал, что из-за тебя мы все могли поплатиться…

— Зато я удачно потом завалил «лапотника».

Кто не хочет прямо, без оговорок, признать свою ошибку, тот может повторить ее. Нас возмутил ответ Лазарева. Для любого бойца и командира высшая доблесть на войне — исполнительность, дисциплина. Это душа, цемент воинского коллектива.

— Неужели ты не понимаешь, что чуть было не сорвал выполнение боевой задачи? — гневно спросил я Лазарева. — «Завалил „лапотника“!» А что самовольно вышел из строя — это тебя не тревожит?!

Сергей виновато потупился.

— Понимаю. Но уж очень не хотелось упустить. Вы сбили, а я сразу не сумел. Со стрельбой у меня неважно.

Его откровенность подкупила нас.

— Все-таки ты, Серега, ловко разнес «юнкерса», — уже примирительно заговорил Кустов.

— Но как мы с тобой после этого зависли, точно тараньки на крючке, — снова оживился Лазарев.

— А мы? — Тимонов глядел на меня, разминая поврежденную еще на Калининском фронте поясницу.

— Тебя, видать, здорово сковало? — посочувствовал я.

— Здорово! Но ничего, разомнусь.

— Кто нас с тобой выручил?

— Так и не разобрались? — К нам незаметно подошли полковник Герасимов и майор Романенко, командир соседнего 91-го полка. Их возбужденные боем лица и улыбки без слов говорили, кто так вовремя пришел нам на помощь.

Я поспешил доложить о вылете, но комдив предупреждающе поднял руку:

— Видел! Своими глазами видел, как вы трудились и на горках подставляли себя на съедение фрицам. Лучше скажите, машины здорово пощипали?

— Нет. У меня только трубку Пито снарядом перебили да чуть крылья поцарапали, — показал я на свой «як», на котором мастер по приборам Ольга Салова уже ставила новую трубку приемника прибора скорости. — А вот самолет Лазарева здорово изрешетили.

— После такой рубки все это пустяки. Плохо, очень плохо, что многим «юнкерсам» удалось отбомбиться. На плацдарме нашим и без бомбежки трудно.

— Почему в воздухе в это время не патрулировали наши истребители? — спросил Кустов.

— Патруль был. Правда, небольшой, но «мессеры» на него напали. Потом показали хвосты и мотанули на Киев. Наши клюнули на эту удочку и погнались. А тут Ю-87. Перенацелить тоже поздно было.

— Эх, если бы мы не были привязаны к «горбатым», дали бы жару «лапотникам»! — произнес Лазарев. — Переведите нас, товарищ полковник, на прикрытие войск. Надоело летать со штурмовиками. Пускай и другие с ними поработают. А то мы так разучимся драться с бомбардировщиками.

Просьбу поддержали все летчики.

— Разумно и логично. Вы уже давненько летаете со штурмовиками. Кажется, месяца полтора?

Комдив сам прекрасно знал, сколько времени работаем мы с «илами». Сочувственно-иронизирующий тон его вопроса насторожил нас. Герасимов, словно ничего не замечая, спокойно продолжил:

— Сейчас в воздухе горячие денечки. Все бурлит. Тут я и попрошу командира корпуса перевести вас с одной работы на другую. Надоело, мол, ребятам летать с «илами», хотят переквалифицироваться. Пускай, мол, и другие осваивают эту работу. Как такая просьба будет называться?

Тишина.

— Тоже мне летчики, все коммунисты, — упрекнул нас комдив.

— Не совсем точно. Есть один комсомолец — я, — отозвался Тимонов.

— Ну вот ты, как самый молодой и активный, первый и отвечай.

— По-научному не могу дать определения такой просьбе. Но я бы пока, только пока, воздержался бы от обращения к командиру корпуса.

Герасимов рассмеялся:

— Значит, пока? Дипломат!

— Никак нет, товарищ полковник! Не дипломат. Просто в голове нашлась разумная мыслишка.

С лица Николая Семеновича исчезла улыбка. Он мягким, чуть суховатым голосом начал:

— Вот что, дорогие друзья. Я знаю, вы хорошо понимаете обстановку на фронте. Немцы подтягивают новые силы. «Петляковы» будут действовать по резервам еще на подходе, далеко в тылу. Надо бомберов надежно прикрыть. Сюда, под Киев, прилетели лучшие немецкие асы. Их много. Дерутся они хитро. В таких условиях прикрытие бомбардировщиков — задача сложная. Вы с «Петляковыми» летали много. Особенно с аэродромов Долгие Буды и Большая Писаревка. Опыт накопили богатый. Да и сейчас умело прикрываете «илы». В этом вылете я видел вашу работу. Ничего не скажешь — молодцы! Поэтому я думаю, что лучше вас вряд ли кто прикроет бомбардировщиков.

Николай Семенович испытующе оглядел нас:

— Ну как, справитесь?

Разве после этого можно было усомниться в своих силах?

Аэродром снова наполнился гулом моторов. Взлетала очередная группа истребителей и штурмовиков. Как только самолеты легли на курс, Герасимов направился на КП полка. А Александр Романенко, повернувшись ко мне, приветливо улыбнулся:

— Ну, поздравь меня! Сегодня после полуторамесячного перерыва получил боевое крещение.

— Поздравляю! — в тон ответил я, крепко пожимая руку товарищу. — Только ты крещен да крещен. После всех огней и вод, через которые ты прошел, — это пустяк.

Александр Николаевич попал на фронт в 1941 году. Воевал под Москвой, в Крыму и под Ленинградом. За год боев он сбил шестнадцать вражеских самолетов, был награжден тремя орденами Красного Знамени и представлен к званию Героя Советского Союза. И вдруг несчастье. 3 сентября 1942 года его сбили в воздушном бою. Плен. Оттуда ему удалось вырваться, но уже ни орденов, ни звания Героя… Своими неосторожными словами я, видимо, напомнил ему об этом.

— Брось печалиться! Ты не из тех, кого судьба ломает. Мы все выдержим. Помнишь? Сам мне сказал так после нашего с тобой «боя».

Перед Курской битвой на сборах штурманов дивизии мне с Романенко довелось провести учебный воздушный бой. В такой поединок летчик вкладывает все свое умение, все желание победить и всю силу. Цель — зайти в хвост «противнику». Кому это удается, тот считается победителем.

Наши самолеты летят вместе. Резким разворотом расходимся в противоположные стороны и через минуту летим навстречу друг другу. Лобовая атака! Машина Романенко в синеве безоблачного неба кажется точкой. Она стремительно растет.

Зная по боевому опыту, что стрельба по истребителю на встречном курсе бесполезна, я всегда старался отвернуться раньше и, опередив противника в развороте, занять лучшую позицию для боя. И вот, рассчитав момент, резко кручу «як» в сторону, как бы подставляя его под удар Романенко. К моему удивлению, он не погнался за мной, как в таких случаях всегда делали немцы, на чем я их и ловил, а метнул самолет вверх. Я понял: это не случайный маневр. Стало ясно, что мне не удалось навязать свою волю «противнику» — драться на виражах. Романенко своевременно разгадал мой замысел и сделал такой маневр, что оказался на несколько десятков метров выше меня.

Наши самолеты по качеству одинаковы. В таких условиях кто получит преимущество в высоте, тому легче стать хозяином положения. Я оказался ниже, и вести «бой» на вертикальном маневре мне не выгодно, а на горизонтальном — не хочет Романенко. Да и мне теперь, когда я оказался ниже, виражи не принесут победы.

«Противник» понял, что я допустил просчет, и постарался забраться еще выше. Если только Романенко отлетит подальше, то, пользуясь преимуществом в высоте, станет клевать меня, а я вынужден буду только защищаться. Мне оставалось одно — немедленно кинуться за ним и, связав боем, помешать набрать высоту. Не сумею — проиграю.

Романенко, видя, что мой «як» направляет нос за ним, защищаясь, резко развернулся на меня.

И снова лобовая атака, после которой пытаемся зайти друг другу в хвост на виражах. Теперь решает успех только техника пилотирования. Кто лучше будет виражить, тот и победит.

Правильный вираж — это идеальная окружность, и летчик самолетом, точно циркулем, должен прочертить ее в воздухе. Здесь требуются ювелирные движения и большая сила. Силы у меня хватит. А умения?

Положив машину на левое крыло градусов под 70-80, я вращаю ее с наибольшей угловой скоростью. Мотор — на полной мощности. Горизонт, небо, солнце мелькают в глазах. Земля подо мной кружится волчком. Только самолет Романенко словно застыл слева. Но я-то понимаю, что это значит — «противник» не уступает. Стоит мне чуть перетянуть или ослабить рули управления — и мой «як» собьется с этого наивыгоднейшего ритма кругового бега, а истребитель Романенко прильнет к нему сзади. Один, два, три… много виражей. Перегрузка вдавливает меня в сиденье, вес увеличивается, наверно, раз в пять — семь. Мутнеет в глазах. Ноги, руки словно свинцовые и плохо повинуются. А «противник» все ни с места. Просто заколдованный круг. Напрягаю до предела мышцы. Самолет от чрезмерного усилия, точно живое существо, судорожно дрожит, как бы предупреждая: «Полегче на поворотах, а то не выдержу». Дальше принуждать «як» нельзя: он сорвется в штопор, а это равносильно тому, что в рукопашной схватке поднять руки.

Снимаю давление с рулей управления. Мой «як» опускает нос и чуть зарывается. Это уже нарушение правильности виража, но и оно бывает полезно. Романенко, видно, тоже надсадил свою машину, и я каким-то чудом подбираюсь ближе к нему. Еще небольшое напряжение — и он будет на мушке. Момент! Но… темнеет в глазах. Опасаясь, что «противник» воспользуется моей слепотой, притормаживаю.

Снова вижу свет. Но где Романенко? Он чуть ли не сел ко мне в хвост. Скорей подальше от такой близости. «Противник» отстал. Он опять сбоку в прежнем положении. Меня разбирает задор, но выше себя, как говорится, не прыгнешь. Я на виражах не в силах побороть Романенко. Нужно придумать что-то другое. Перейти с горизонтального маневра на вертикальный? Это сделать не так просто. «Противник» умен и ловок, он воспользуется переходом и может оказаться у меня сзади. Все же решаюсь. Не выводя самолет из виража, перевертываю его вверх животом и бросаю выше Романенко.

Рывок! И я лечу вниз головой. Но «противник» оказался не там, где я рассчитывал. Он ускользнул и уже в перевернутом положении подбирается ко мне сзади. Несколько секунд, направляя машины друг на друга, оба виражируем вниз головой. Потом новые рывки, и наши «яки» завертелись колесом. Порой перестаешь понимать, где верх, где низ. В глазах то свет, то тьма.

Сколько времени прошло в этом урагане, никто из нас не заметил. Только близость земли заставила обоих опомниться. И мы, точно по команде, кинули машины в небо и разошлись в разные стороны.

— Ну как, хватит? — слышу в наушниках хрипловатый голос Романенко.

— Пока еще есть бензин — скорей на посадку!

На аэродроме, разгоряченные, точно после жаркой парной, стоим друг перед другом. Гимнастерки хоть отжимай. У обоих красные от перегрузок глаза, но оба довольно улыбаемся. Победа никому не досталась, и мы хорошо понимаем почему. Я испытывал такое ощущение, словно давным-давно знаю Романенко. А это был первый день нашего знакомства. Но в небе люди сразу понимают друг друга. И я, как старому приятелю, говорю:

— Здорово у нас получилось!

Саша привел в порядок волнистую черную шевелюру, накрыл лобастую голову пилоткой и шутливо спросил:

— Ты сколько весишь?

— Семьдесят пять кило.

— Я тоже. А рост?

— Сто семьдесят пять.

— И я тоже! А c какого года?

— С двенадцатого.

— Я тоже. — Романенко смеется. — Теперь ясно, почему никто из нас не сумел сесть в хвост. Закон механики — одинаковые тела по весу и объему не могут перетянуть друг друга… Кстати, про лобовую атаку. Я тоже думал с нее как можно раньше свернуть, чтобы выиграть время для виражей, но ты меня опередил.

Я удивился такому признанию:

— Но почему же ты мгновенно перешел на вертикаль? Я решил, что ты заранее это обдумал.

— Что же мне оставалось делать? Это была единственная возможность защищаться. Иначе я проиграл бы бой.

— И ловко же ты этим воспользовался…

— Хотел было только, но ты вовремя разгадал… Откровенно говоря, когда мы начали кувыркаться, я здорово боялся за наши машины: выдержат ли?

— А за себя? — спросил я. — У меня, например, частенько темнело в глазах.

— Это ерунда. Мы все выдержим, — убежденно заявил Романенко.

Вот я и напомнил ему о нашем «бое» и об этих словах.

Сашино лицо просияло:

— Не забыл?

— Как видишь.

За время Курской битвы у Романенко счет личных побед перевалил за двадцать сбитых самолетов. Личная храбрость, летное мастерство, трудолюбие рассеяли настороженность командования. Его снова представили к званию Героя Советского Союза и назначили командиром полка. Я от всей души был рад за товарища.

— Ну как дела на новом посту, привык?

— Привык-то привык. Но наш полк с августа не дрался: готовил для всей воздушной армии молодежь. От фронтовых дел мы порядочно поотстали. Скоро снова воевать. Вот и явился к тебе поучиться, уразуметь, что новенького появилось в воздухе.

Беседовали мы долго. Изменения в тактике приходят так же незаметно, как и смена времен года. Разве кто может указать грань, когда лето сменило весну? Так и в тактике. Любая новая форма боя зарождается задолго до ее официального признания. И чтобы понять, почему применяется тот или иной боевой прием, нужно знать обстановку. Поэтому Романенко интересовала не столько тактика, сколько условия, ее породившие.

Перед отлетом Романенко сказал, что мы напрасно не летаем на штурмовку вражеских аэродромов.

— Сейчас, когда линия фронта установилась по Днепру, лучших условий, чтобы давить немецкую авиацию на земле, и быть не может. Раз мы молчим — противник заговорит. Он не упустит такого момента.

Под вечер для летчиков война как бы кончалась. Здесь, в Прилуках, в ста тридцати километрах от линии фронта, мы чувствовали себя совсем по-домашнему. Боевой день позади. Нервы, мысли — все отдыхало. Даже самолеты, словно понимая настроение хозяев, стояли присмиревшие, ни одним «вздохом» не выдавая своего присутствия.

Возвращаясь с Тимоновым от командира полка, которому мы докладывали о результатах разведки, я увидел Мушкина, механика моего самолета. Сильной струей воды Дмитрий с носа до хвоста окатывал «як», мыл его мочалкой, снова окатывал водой, а потом до лоска протирал ветошью.

— Купаешь? — спросил я Мушкина.

— А как же! Чистота — залог здоровья. Машина всегда должна быть в форме.

С Мушкиным я давно в одном экипаже, и его машина действительно всегда в форме, точно тренированный спортсмен.

— Безусловно, — одобрил Тимонов. — Самолет должен блестеть, как кинжал, а то скорости недодаст.

— Хотите печеной картошки? — предложил механик. — Свежая, крупная…

— С удовольствием, — обрадовались мы. Недалеко от самолета у костра сидели Кустов и Лазарев. Рядом дремала собака. Мы опустились на землю.

Хорошо в такие часы посидеть в кругу боевых друзей, вспомнить прошлое, потолковать по-семейному о делах, о жизни. Я любил эти вечерние беседы, они начинались сами собой, текли непринужденно. Такие минуты дороги и командиру, и рядовому бойцу. Это — часть фронтовой жизни.

— Просто объедение, — восхитился Лазарев, прожевав рассыпчатую, снежно-белую картофелину, отдающую сладким ароматом дыма и тепла.

— Могём попробовать. — Тимонов выгреб из золы большую картофелину. — Прелесть! Недаром раньше в пионерах мы пели: «Тот не знает наслажденья, кто картошки не едал!»

— Да-а. Хорошие были времена. Правда, под вечер и у нас неплохо. Особенно когда вот такая погода. Осень, а теплынь! А вообще-то говоря, лучше работы летчика нет. И повоюешь, и отдохнешь.

— А у танкистов еще лучше, чем у нас, — убежденно заявил Лазарев. — Они воюют только при наступлении, когда вводятся в прорыв, остальное время живут в комфорте.

Сергей был склонен к безапелляционным суждениям. Кустов, хорошо зная характер своего напарника, одернул его:

— Эх ты, знаток! Пробыл у танкистов ночь и все уже постиг.

— Я не кулик, чтобы всегда свое хвалить!

— А зря, Сережа, — заметил Тимонов. — В этом соль жизни. Что же тогда тебя в авиацию потянуло?

— Авиацию я давно полюбил, — с гордостью заявил Сергей.

— А я, по правде говоря, только как поднялся в небо, — заметил Тимонов.

— Почему же ты пошел в летчики?

— Комсомол приказал. — Тимонов уселся поудобнее, сложил ноги калачиком. — Вызвали меня в райком. Говорят: «Будешь летчиком!» Я спросил секретаря райкома: «Откуда вам известно, что из меня получится летчик?» — «Раз комсомол посылает — значит, верят в тебя. Трудись! Не боги горшки обжигают. Про нас буржуи говорили, что нам от природы не дано таланта управлять государством. А мы управляем назло всему мировому капиталу. И хорошо управляем!» Убедил. Если с душой взяться, человеку все подвластно. А любовь к делу не рождается с первого взгляда.

Слова Тимонова пришлись мне по душе. Я тоже стал летчиком по мобилизации. Об авиации никогда не мечтал. Разница в том, что в летную школу я попал по партийному набору, а Тимонов по комсомольскому.

— А я, когда в деревне жил, мечтал выучиться на землемера. Но в тринадцать лет переехал с родителями в Иваново. Над городом постоянно летали самолеты. А началось все…. С чего, думаете? — спросил Сергей.

— Призвание проснулось? Талант заговорил?

— Не-е-т! — Лазарев махнул рукой. — С сумки.

— С какой?

— С обыкновенной сумки-планшета. Увидел я в Иванове летчика: в реглане, сумка висит ниже колен, в ней — карта под целлулоидом с жирной красной линией. Думаю: «Вот это человек. Прочертил на карте карандашом — и полетел». С тех пор и захотелось мне стать летчиком.

— Меня книжки привели в авиацию, — сказал Кустов. — В детстве читал все, что попадалось о летчиках. А сколько всяких моделей мастерил?! Уйму! В пятнадцать лет решил поступить в аэроклуб. Начальник Брянского аэроклуба посмотрел на меня и говорит: «Ты в воздухе от вибрации можешь переломиться». Я действительно вымахал рано, а вширь никак не раздавался.

— Но в пятнадцать-то лет документы на комиссию не принимали, — заметил Лазарев.

— С документами у меня было все в порядке. Год рождения двадцать первый я переправил на двадцатый: из палочки-то ноль сделать — пара пустяков. И стало мне шестнадцать. Я настаивал. «Вы, — говорю, — не имеете права отказать только из-за того, что я тонкий». Тогда начальник взял меня за руку и повел в спортзал. На снарядах я кое-что умел, но он заставил крутить «солнце». У меня не вышло. «Как же ты будешь в небе делать мертвые петли, когда здесь, на земле, не умеешь?» — упрекнул он меня.. Долго я потом занимался гимнастикой. «Солнце» стал крутить запросто. Пришел снова, и начальник отказать не решился.

— А тебя что больше всего привлекало в летной профессии? — спросил я у Игоря.

— Риск, опасность, — не задумываясь, ответил Кустов. — Где столько романтики, как в авиации? Вон сколько книг написано о нашем брате. Сколько песен и стихов сложено!

— Да, написано много, — отозвался Тимонов. — И большинство писателей считают, что всех летчиков чуть ли не с пеленок влекло к себе небо. А на самом деле, сам видишь, не всех. И не только в романтике дело…

Нельзя было не согласиться с Тимоновым. Наше поколение садилось в самолеты по зову партии и комсомола. Стране требовались летчики, и мы шли учиться летать, чтобы быть готовыми в любой момент выступить на защиту Родины. Вот что было основным, вот почему молодежь рвалась в авиацию. Да и не только в авиацию — во все военные школы.

Наши отцы шли в огонь революции потому, что понимали: другого пути нет. Теперь воюем мы, их дети, второе поколение революции. И мы не разгромили бы фашистов под Москвой и на Волге, не победили бы в Курской битве, если бы нам не придавали силу идеи коммунизма, глубочайшее сознание, что без Советской власти для нас жизнь не жизнь.

…Дремавший у наших ног Варвар вдруг вскочил, навострил уши и, жалобно заскулив, бросился прочь. В чем дело? На аэродроме стояла тишина. В степи — никого.

— С ума спятил, что ли? Варвар, Варвар! Назад! — закричал Лазарев.

Все встали. И тут услышали какое-то далекое посвистывание. Посмотрели на запад — ничего. И вдруг на восточной стороне аэродрома что-то страшно затрещало, загрохотало. В первое мгновение показалось, что с темнеющего небосклона обрушилась на нас лавина огня и дыма. Показался один «фоккер», другой… Масса «фоккеров» и «мессершмиттов» пикировали сверху. Косой смертоносный дождь хлестал по аэродрому. Секунда — и зловеще черные кресты, изрыгающие огонь, замелькали над нашими головами. Вражеские истребители опустились так низко, что наши тела как-то сами прижались к земле. В беспомощном ожидании я вспомнил слова Саши Романенко: «Раз мы молчим — немцы заговорят». Вот они и заговорили.

Оцепенение, вызванное внезапностью, прошло. Мы бросились по самолетам. Только успел я прыгнуть в кабину, как пушечно-пулеметный грохот заглушили сильные взрывы. Задрожали аэродром, небо, фонтанами брызгала земля. Все заходило ходуном. «Як» подо мной, что пришпоренный конь, запрыгал. Куда там взлетать! Снимут еще на разбеге или попадешь под бомбы…

Стихло. Ни взрывов, ни стрельбы. «Не оглушило ли?» — подумал я. Нет! Жив и невредим.

От взрывов бомб медленно оседают облака пыли. Фашистские истребители, пронесшиеся ураганом, уже исчезли в ослепительном закате. Медленно, с оглядкой, поднимаются с земли люди. На аэродроме царит тревожная, гнетущая тишина. Оглушенные неожиданностью налета, люди никак не могут прийти в себя. Страшно, боязно думать, что вот-вот сейчас ты увидишь погибших друзей и разбитые самолеты. В расположении нашего полка нет пожаров. Убитых и раненых тоже не видно. Самолеты стоят как ни в чем не бывало. Неужели пронесло? Не верится.

Но на стоянке 32-го полка полыхает костер. Оказывается, не пронесло.

В эскадрилью на машине примчался командир полка. Не выходя из кабины, Василяка стал распекать летчиков. Вместо того чтобы укрыться в щелях, многие бросились к самолетам, и это было, конечно, ошибкой.

— Кому нужна эта смелость во время штурмовки! Хорошо хоть, что никто не попытался взлететь, а то перещелкали бы, как воробьев. Я с КП видел две пары «мессершмиттов», они так и кружились вверху. Зашевелился бы какой-нибудь «як» — сразу бы его пригвоздили.

— Почему дежурное звено не взлетело? — спросил кто-то.

— Не успели запустить моторы, как все уже кончилось. Подниматься вдогон — что после драки кулаками махать.

— Как в других полках?

— Еще не узнавал. Но вон, видите, — в тридцать втором горит «як».

Командир поехал к соседям.

— Ах, картошка — объеденье, пионерский идеал! — грустно пропел Лазарев, глядя на Тимонова. — Ну как, романтик, — повернулся он к Кустову, — всласть отдохнул?

— Жалко, что картошку не доели, — ответил Тимонов. — Братцы! Костер-то наш где? Пойдемте посмотрим.

На месте костра несколько круглых ямочек. Такие же ямочки — следы разрывов авиационных снарядов — и там, где мы сидели. Головешки расшвырены.

— Да-а, — протянул Тимонов. — Если бы не Варвар, мы все тут тоже валялись бы, как эти головешки. Вот теперь он действительно боевой друг: предупредил нас своевременно, не проспал службу.

Тут мы вспомнили про собаку. Это она, услышав приближение вражеских самолетов, за какие-то одну-две секунды до ливня снарядов и пуль заставила нас встать и отойти от костра. Варвар, как бы принимая нашу благодарность, приветливо крутил хвостом.

Темнота сгустилась, а команда о конце рабочего дня все не поступала. Очевидно, забыли. Мы пошли на КП. Там узнали, что в 32-м истребительном полку убит летчик младший лейтенант Галаев, двое ранено. Один самолет сгорел, несколько получили повреждения.

Хоронили младшего лейтенанта Джелебека Галаева в городе. Погода стояла хорошая, солнечная. Командир дивизии поручил мне произвести «авиационный салют» над его гробом:

— Загни такие крючки, чтобы небо всколыхнулось и земля бы ахнула. Хороним лучшего человека дивизии и нужно, чтоб это знали все Прилуки. — Николай Семенович остро переживал смерть летчика. — Надо же так случиться — сбить восемь самолетов, провести десятки воздушных боев и так погибнуть. На своем аэродроме, на отдыхе.

Времени до вылета оставалось еще много, и мы — Герасимов, Василяка и я — у командного пункта полка говорили о вчерашнем налете. Василяка спросил:

— Кто виноват, что немцы исподтишка нагрянули?

— Конечно, не мы, истребители, — сразу ответил полковник. — Это все из-за связи. Посудите сами. От Днепра до нашего аэродрома лету не меньше пятнадцати минут. Если бы мне вовремя сообщили, я поднял бы всю дивизию. Перехватили бы «мессеров» где-нибудь на полпути. И представьте себе, вечереет, немцам в бой ввязываться нельзя: горючего у них в обрез, да и садиться-то надо в темноте. Они бы сразу хвосты показали — только бей!

— А помнишь, как 27 июня на Халхин-Голе на наши аэродромы тоже внезапно наскочили японцы? — спросил меня Герасимов. — Связь была нарушена: диверсанты провода перерезали.

— Такое никогда не забывается, — сказал я.

— Помнишь, как мы ответили самураям? Вынудили их всю авиацию убрать чуть ли не на двести километров от фронта.

— Да. Но потом мы опять прекратили налеты на их аэродромы, — напомнил я, — и японцы, несмотря на то что самолетов имели меньше, снова начали погуливать по нашим аэродромам. Теперь у нас создалась очень похожая обстановка…

— Правда, почему мы прекратили налеты на фашистские аэродромы? — подхватил командир полка. — Машин у нас стало больше, чем у немцев. Опыт есть. Нужно использовать свое преимущество. Базирование фашистов известно, места нам хорошо знакомые. Только бей.

— Кто его знает. Дивизии, корпусу такой задачи не ставится. Да нам, пожалуй, и не под силу. Это дело воздушной армии, командующего. А помните перед Курской битвой? В первый же день наступления немцев с утра ударили по аэродромам противника. Теперь же почти прекратили. А надо бы.

— Нельзя же прикрывать свои войска только постоянным висением над фронтом, — продолжал Василяка. — Немецкие истребители базируются от нас очень близко. Давить их надо! Житья не давать, а то разгулялись над нашей территорией как у себя дома. Обидно.

— Конечно, обидно, — согласился комдив. — Но ничего не поделаешь.

Казалось бы, самое выгодное — бить авиацию противника на земле. Здесь она, как рыба на суше, беспомощна. И к тому же самолеты большее время находятся на земле, а не в воздухе. Но этот действенный способ борьбы применялся нами недостаточно.

До войны наше оперативное искусство предлагало как один из способов завоевания господства в воздухе уничтожение авиации противника на его базах. Однако считалось, что такие действия трудны и малоэффективны. Это ошибочное положение долго сказывалось на действиях нашей авиации.

Даже спустя два года после начала войны, когда в ходе Курской битвы было вырвано у фашистов господство в воздухе, мы по инерции часто ограничивали борьбу воздушными боями над фронтом. Пользуясь этим, противник свою авиацию базировал близко от наших войск, что позволяло ему быстро наращивать силы, долго находиться над полем боя и залетать далеко на нашу территорию. Поэтому мы вынуждены были даже в 1943 году часто вести бои с численно превосходящим противником, хотя получали от промышленности самолетов в полтора раза больше, чем фашистская армия.

Увлеченные разговорами, мы забыли о времени. Наконец, полковник взглянул на часы и заторопился:

— Поеду на похороны. А ты, — сказал мне, — ровно через десять минут вылетай. Только смотри, не оторви лишнего. Тебе все ясно?

— Ясно.

Я знал, что, если Николай Семенович ничем не ограничивает летчика, значит, требуется сделать все, что можешь. Попробуй спроси: «Какие фигуры пилотажа продемонстрировать?» Он с обычной резкостью скажет: «Подумай!» Но тогда уже на этот раз полетишь не ты.

И вот я в воздухе. Народу — море. Наверное, весь город вышел проводить воина в последний путь.

Мой «як» плавно отделил свой нос от моря голов и взмыл над гробом свечкой. Нажимаю на кнопки всего оружия. Огонь захлестал в пучину неба. После троекратного салюта переваливаю самолет через крыло, и снова вниз, на гроб, и снова троекратный салют, но только уже в противоположную сторону. Потом одну за другой кружу фигуры высшего пилотажа.

В этот же день под вечер в театре состоялось торжественное заседание трудящихся города и воинов Советской Армии в честь освобождения Прилук от фашистских захватчиков. Потом концерт, танцы.

На войне всегда так — радость живет вместе с горем.

Девятка бомбардировщиков плотным строем подлетала к фронту. Нас, истребителей сопровождения, шестеро. Вообще говоря, наряд охраны для девяти «Петляковых» нормальный, но мы будем действовать в тылу врага, ждать помощи неоткуда, и это меняет дело. Под нами хорошо виден букринский изгиб Днепра с его многочисленными рукавами, островами и блестящими пятнами озер; серебристую гладь реки, точно тень, перерезает тонкая нить. Это только что наведенный наплавной мост. Над головой — чистое небо да солнце. Но нет. В лучах солнца что-то плещется, блестит. Такая резвость может быть только у истребителей.

Сейчас встреча с врагом очень опасна. Нам предстоит длительный полет над территорией противника, а горючее рассчитано в обрез. Если ввязаться в бой хотя бы на две-три минуты, может не хватить бензина, и мы вынуждены будем возвратиться, не проводив бомбардировщиков до цели. Им поставлена очень важная задача: нанести удар по железнодорожной станции, на которой скопилось много эшелонов с техникой и боеприпасами. Нужно сделать все, чтобы избежать встречи с врагом.

Я со звеном с левой стороны «Петляковых» перебираюсь на правую. Все подальше от незнакомых «пташек». Зачем зря привлекать к себе внимание? Но нас заметила земля. Пушистые черные клубки запрыгали перед бомбардировщиками. Стреляют зенитные орудия. Как хорошо было бы сейчас спикировать и несколькими очередями заткнуть им глотки! К сожалению, такой способ обеспечения бомбардировщикам пролета линии фронта у нас не принят, хотя он широко применялся еще в 1939 году на Халхин-Голе.

«Петляковы», избегая черных клубов, быстро сменили курс, и мы удачно миновали обстрел. А вот встречи с истребителями, пожалуй, не избежать. Привлеченные разрывами, блестя в лучах солнца, они мчатся на нас. Сколько их? Четыре, шесть… Вслед за ними летят еще несколько пар. Это, скорее всего, наши. Так и есть. Один «фокке-вульф» вспыхнул, а остальные — врассыпную.

Вдали еще виднеется целый рой легких самолетов. Там идет бой. Очевидно, наше командование, давая нам возможность без помех пролететь фронт, выслало заранее достаточное количество истребителей, которые сейчас очищают путь. Хорошо!

Нас не трогай — мы не тронем,

А затронешь — спуску не дадим!.. —

продекламировал Тимонов, когда дерущиеся самолеты отстали от нас и начали растворяться в голубой дали.

Вот под нами поплыла оккупированная территория, темная, неприветливая. Самолеты словно сбавили скорость. Время потянулось медленнее. Что ждет нас впереди? Мы теперь уже не глядим на землю. Это — забота бомбардировщиков, они должны выйти точно на цель. Нам, истребителям, охраняя их, нужно смотреть за глубинами неба. Голова, как заведенный механизм, непрерывно поворачивается. Взгляд везде упирается в густую, тяжелую синеву. От пустоты, холодной, гнетущей, чужой, с каждой секундой возрастает напряжение. Противник ничем себя не выдает. Испытываешь такое ощущение, словно враг где-то затаился и только ждет удобного момента для нападения. На войне неизвестность, тишина всегда пугают. Смотрю на часы. Еще три минуты полета.

Наконец «Петляковы» плавно и важно начали разворот. Встают на боевой курс. Значит, цель близка, и сейчас бомбардировщики начнут вытягиваться и потом резко перейдут в пикирование для сброса бомб. Хочется поторопить, но понимаю, что в спокойствии «Петляковых» меткость удара.

Смотрю вперед и вниз. Там по земле, словно по карте черным карандашом, прочерчена прямая линия. Железная дорога. Взгляд скользит по дороге и задерживается на рассыпавшихся по сторонам от нее домиках. Среди них жирным пунктиром вырисовываются эшелоны. Дымят паровозы. Станция. Над ней парят четыре «мессершмитта». Они ниже, чем мы. Очевидно, еще не успели набрать высоту и, судя по полету, пока не заметили нас. При виде противника тревожное ожидание, ощущение давящей неизвестности проходит. Оно сменяется готовностью — вот враг, теперь решай и действуй.

Четверка «яков» остается непосредственно с бомбардировщиками, а мы с Тимоновым сближаемся с «мессершмиттами», нацеливаясь атаковать их сверху. Они заметили — и в сторону, подставив нам свои хвосты. За ними мы не гонимся. Ясно: «мессеры», не сумев нас перехватить на подходе к станции, хотят теперь увлечь за собой, заставить потерять высоту и потом напасть на бомбардировщиков на вводе или при выводе из пикирования, когда они более всего уязвимы. Эта тактика нам уже хорошо известна.

Наше приближение станция встретила мощными залпами зениток. Небо сделалось рябым. Потом из этих рябинок перед нами выстроилась целая стена. Заградительный огонь. Но «Петляковы» спокойно, словно в этой стене не было ничего опасного, с ходу проткнули ее и, вытягиваясь по тройкам, резво, как истребители, стали нырять вниз.

С головными пикировщиками пошла пара «яков». За ними попытались погнаться «мессершмитты», но, заметив, что «яки» Тимонова и мой угрожающе висят над ними, отвернули. Пока все идет хорошо. Только бы к фашистам не подоспело подкрепление!

От первых же бомб на станции брызнул огонь, закипела земля, заметались и запрыгали вагоны. От удара второй тройки пикировщиков всю станцию заволокло дымом и пламенем. Четверка же гитлеровских истребителей, словно все это ее не касалось, по-прежнему держалась в стороне, и, только когда последние «Петляковы» и с ними пара «яков» Кустова вошли в пикирование, «мессершмитты» сделали вялую попытку прорваться к бомбардировщикам. И снова неудача: наши «яки» на месте.

«Петляковы» отбомбились и начали собираться в группу, становясь на обратный маршрут. Восточный ветер отнес дым в сторону, и стало видно, что станцию с ее эшелонами за минуту-две как языком слизнуло. Отлично сработали пикировщики!

Мы с Тимоновым, не теряя высоты и не спуская глаз с противника, полетели за «Петляковыми». Четверка «мессершмиттов» только сделала вид, что гонится за нами. Но, будто вспомнив, что нужно прикрывать свой объект, оставила нас в покое и пошла обратно. Ну что ж! Это их дело.

Мы снова приняли походный порядок. Летим новым маршрутом. На старом нас может поджидать противник. Уклоняемся на север, ближе к Киеву.

В воздухе спокойно. Вглядываюсь в даль, стараясь увидеть, что сделали оккупанты с Киевом. Город лежит потускневший, притихший. Улицы, дома, сады… — все, кажется, с надеждой смотрит на нас.

Не успел я еще вылезти из самолета, как Дмитрий Мушкин сообщил:

— У Тимохи шасси не выходят.

Я поднял голову. Над аэродромом рывками, крутя бочки и делая резкие горки, носился «як». Тимонов пилотажем пытался вырвать шасси из гнезд. «Наверно, осколком снаряда что-нибудь повреждено в самолете», — подумал я и побежал на радиостанцию узнать, в чем дело. Но тут же остановился: гул мотора оборвался — кончился бензин. Летчик пошел на посадку с невыпущенными шасси.

Посадка на фюзеляж, на живот, всегда сулит большие неприятности. Наименьшее зло — поломка самолета. Особенно беспокоил меня противотанковый ров. Путь Тимонова лежал через него. Если бы работал мотор, все было бы просто. Теперь же самолет не летел, а опасно сыпался к земле и сыпался так, что этот ров мог стать Тимонову могилой.

Аэродром, казалось, замер.

— Чего не отвернет и не сядет в поле?! — не вытерпел Лазарев. — Так же…

— Помолчи! — Кустов раздраженно и умоляюще махнул рукой на Сергея.

Линию планирования самолета я мысленно продолжил до земли. Она обрывалась еще до оврага. Сейчас спасение Николая только в скорости. Если он держит повышенную скорость, то «як» перелетит овраг, нет — врежется в него.

Самолет Тимонова, словно почувствовав опасность, приподнял нос — снижение замедлилось, и «як» понесся над землей. Впереди — желтеющая насыпь. Невольно представил себя на месте Николая и, как бы думая, работая за него, мысленно потянул ручку на себя и присел… Вот самолет перед насыпью. «Як» Тимонова, словно слушаясь нас, собирает последние силы, чуть приподнимает нос и, коснувшись вершины опасного вала, перемахивает через него.

— Есть! — дружно откликнулся аэродром. Самолет с легким шелестом пронесся по траве, потом всей грудью опустился на землю и, как бы боясь зарыться, еще больше приподнял нос, тяжело, со скрежетом прополз несколько десятков метров и замер.

Кровь на лице Тимонова — вот что бросилось мне в глаза. На лбу сплюснутые очки. Из-под них по щекам тянутся багровые полоски. Знакомая картина — результат удара головой о кабину при приземлении. Почти обычное явление при посадке на фюзеляж, если летчик не успел сбросить со лба очки и не уперся руками в передний борт кабины. Ничего опасного. Николай как-то вяло расстегнул привязные ремни и замки парашюта.

Если машину подобьют в бою, летчик на земле никогда не будет стыдиться своего несчастья. Наоборот, некоторые гордятся этим как вещественным доказательством своей храбрости. Совсем другое, когда самолет оказывается поврежденным из-за ошибки летчика.

Николай официально доложил:

— Поломал «як». В основной системе было мало воздуха. Хотел выпустить шасси аварийно и не сумел.

Пока врач обрабатывал ссадины на лице летчика, техники подняли машину на колеса. И тут мы увидели в фюзеляже рваную дыру — след осколка зенитного снаряда. Из-за этого не вышли шасси. Как хрупок самолет! Он, точно живое тело, чувствителен к каждой царапине.

— Не может быть! — оживился Тимонов. — Удара же не было. Да и снаряды рвались далеко от меня…

Но факт оставался фактом. Один осколок все-таки достал самолет Тимохи.

Хотя поломка так и осталась поломкой, Тимонов облегченно вздохнул.