Рассыпанные искры

ЭЛИМЕЛЕХ ИЗ ЛИЗЕНСКА

Давным-давно в литовской деревушке жил да был человек по имени Элиэзер Липман, прославившийся щедростью и великодушием. Как-то по дороге в деревню увидел он нищего и, остановив повозку, пригласил его подняться.

Нищий отказался:

— За целый день я еще ничего не заработал.

— А сколько мог бы заработать?

— Да целую кучу денег. Может, аж двадцать пять дукатов.

— Я дам их тебе. Поехали.

— Нет, — ответил упрямый нищий, — не могу.

— Почему? Ведь ты ничего не теряешь.

— Верно, но деньги еще не все, я должен позаботиться о людях, которые постоянно, раз в неделю, открывают двери и подают милостыню. Если сегодня я не появлюсь, они будут беспокоиться.

— Не волнуйся, я все сделаю. Я пройду по домам и расскажу, что все в порядке. Да садись же — я не могу видеть, как ты бредешь в этакую даль.

И тогда переодетый посланец небес (а был это именно он!) скинул личину нищего и поздравил Элиэзера с тем, что тот выдержал испытание: «В награду за это ты можешь заглянуть в свое будущее. Видишь ли, жить тебе осталось всего год. А говорю я тебе это, чтобы ты сумел с пользой распорядиться оставшимся временем и навел кое-какой порядок в своей жизни».

Элиэзер махнул рукой на свои дела и заботы и полностью посвятил себя служению Богу, да так, что ему была дана двадцатилетняя отсрочка. И пять сыновей в придачу, в том числе Зуся и Элимелех.

Однажды ночью (в ту пору их мало кто знал, они бедствовали и трудились без устали) братья оказались на деревенском постоялом дворе без гроша в кармане, в то время как там справляли свадьбу.

Пьяная и шумная компания негодяев, искавших новых развлечений, решила отвести душу на этих двух незнакомцах, затаившихся в темном углу за очагом. Схватили они почему-то именно Зусю. Его заставили вертеться и ковылять и, прежде чем отпустить, жестоко избили. Часом позже они взялись за него снова. Так продолжалось чуть ли не до ночи.

— Почему достается тебе, всегда тебе? — прошептал Элимелех.

— Такова Божья воля, — слабо простонал Зуся.

— Знаешь, что мне пришло в голову? Давай поменяемся местами. Они до того пьяны, что не заметят. Вот увидишь, в следующий раз они возьмутся за меня, а ты сможешь немного отдохнуть.

Он ошибся. Когда пришло время, один из пьяных воскликнул: «Глядите, да их там двое. А мы-то чествуем все одного и того же. Это же несправедливо! Ну-ка, возьмемся за его дружка…»

Потом Зуся сказал брату: «Понял? От нас ничего не зависит: мы бессильны. Все записано».

Этот анекдот — прекрасная иллюстрация к жизни Зуси и Элимелеха — великих деятелей галицийского хасидизма конца 18 столетия. Всю свою жизнь Элимелех стремился реализовать себя через страдание, — но оно, зло насмехаясь, ускользало от него. А вот Зуся, которому от жизни постоянно доставались одни удары, которого постоянно мучил Тот, Кто дарует жизнь, почитал себя счастливейшим из людей.

Зуся — живописнейший, колоритный тип, которому поклонялись, словно святому, прославленный как цадик и любовно поминаемый как «Божий дурачок». Его младший брат — прирожденный лидер, основатель важнейшего течения. Без каждого из них хасидизм выглядел бы иначе. Вдвоем они сформировали его будущее. Отныне всякий рабби, желающий сохранить лояльность, должен был быть и рабби Зусей — воплощением кротости, смирения, наивности, и рабби Элимелехом — олицетворением власти и могущества. Оба эти образа, столь далекие друг от друга и внутренне столь близкие, навсегда сохранят живую притягательность в памяти хасидизма.

В этой паре Зуся был первым, кого привлек хасидизм — причем скорее образом жизни, нежели доктриной — и ему долго пришлось убеждать Элимелеха в своей правоте, чтобы увлечь и его. Когда он, наконец, преуспел, братья стали неразлучны.

Вместе испытали они благоговение, страх и восторг Межирича, вместе были приняты Великим Маггидом, нарекшим их своими учениками, вместе приняли они решение провести три года в затворничестве и воздержании, дабы очистить мысли и душу, вместе измерили они шагами всю Польшу, «сея искры» и «разжигая огонь» везде, где проходили.

По хасидским легендам, место, где они останавливались хотя бы на ночь, делалось частью хасидского царства. Существует удивительное предание о том, как два брата наведались в маленькую деревушку около Кракова, чтобы в ней заночевать. Внезапно они почувствовали беспокойство, ими овладело неудержимое желание покинуть это место. Хотя спускались сумерки, они пустились в путь и провели ночь в дороге. Название этой безвестной деревушки — Освенцим.

Ученики Маггида, они вполне могли знать его собственного Учителя. Когда Баал-Шем умер, Элимелеху было 43 года. И он, и брат имели много возможностей покинуть свою родную Литву и отыскать Бешта. Однако не отыскали. Видимо, из-за того, что Литва — оплот митнагедов — ограждалась от хасидского влияния дольше и строже, чем Польша и Украина.

Мало известно об их жизни, предшествовавшей присоединению к хасидизму. Мы знаем, что овдовевшая мать Зуси и Элимелеха, женщина глубоко верующая, хотя и необразованная (она не могла читать молитвенник, зато знала все молитвы наизусть), оказала и самое раннее, и самое сильное влияние на их развитие. Элимелех углублялся в Талмуд, тогда как Зуся был по натуре мечтательным созерцателем. Возможно, он услыхал однажды речи странствующего проповедника, рассказавшего о чудесах Межирича, во всяком случае, он решил туда отправиться. Он алкал не учености или мудрости, но душевного жара и спасения. Пока Элимелех учился, пробиваясь сквозь чащи талмудических концепций и аргументов, Зуся дни и ночи скитался по лесам, распевая и танцуя во имя Бога. Брату он объяснил: «Я уподоблюсь слуге, который любит своего царя, но видеть его может только сквозь дыру в стене. А ты — словно князь, коему позволено стоять в присутствии царя, убедившегося, что ты уже овладел искусством словоупотребления». Среди учеников Великого Маггида, говорил Исраэль из Рижина, рабби Зуся был единственным, кого не заставляли отвечать уроки. И вот почему: едва Маггид начинал говорить, Зуся впадал в такой экстаз и так шумел, что приходилось выставлять его за дверь. Разве мог повторить он то, чего не слышал?!

Иное дело — рабби Элимелех. Он слушал настолько внимательно, что под конец превратился чуть ли не в двойника Маггида. Подобно Маггиду, он отличался мрачностью и нелюдимостью, в то время как Зуся был воплощенная общительность. Его радостно удивлял самый факт собственного пребывания в Божьем мире. Люди запомнили Элимелеха как «высокого человека в коротком плаще с соломенным поясом». Зусю даже не заметили. Элимелех любил носить с собой часы и внимательнейшим образом наблюдал за ними, поскольку они «связывали его с временем и миром». Зуся был слишком рассеян, чтобы привязываться к какому-нибудь предмету. Один брат столь же требователен и суров, сколь другой мягок и терпим. Зуся, как и Леви-Ицхак из Бердичева, не умел искать изъяны в других; его брат хотел, чтобы все люди были безупречны. Элимелех проповедовал строгость, Зуся отстаивал сострадание. Различные во всем, они были соединены легендой. Нельзя упомянуть одного, не вспомнив при этом другого. Элимелеха боялись, Зусю любили. Страх и любовь — два чувства, которые должен внушать цадик.

Разумеется, Зуся не лез в цадики. Он предпочитал оставаться неудачником, жертвой жертв, вечным ребенком. Будучи одним из самых близких к Маггиду людей, он не напяливал на себя корону, не держал двора и не имел собственных хасидов. Но если уж несчастью суждено было разразиться, то скорее всего оно падало именно на его голову. Почести он презирал, ему нравилось восхищаться, а не быть объектом восхищения, и нищета бедняка прельщала его больше скупости богача.

Богатому поселянину, предложившему обоим — теперь уже знаменитым — братьям свой удобный вместительный дом, кто-то из них, вероятно, Зуся, ответил: «Мы не впервые приходим сюда, и до сих пор всегда останавливались у бедного мужика, который принимал нас по-братски. Почему ты пригласил нас только теперь? На тебя произвели впечатление наши лошади и экипаж? Так пригласи к себе лошадей. Мы, как и раньше, остановимся у мужика».

Другие известные братья, Шмелке из Никольсбурга и Пинхас из Франкфурта, задали Маггиду из Межирича такой вопрос:

— В Талмуде написано, что человек должен благодарить Бога и за хорошее, и за плохое. Не много ли спрашивается с человека? У кого достанет сил благословлять Бога за то, что он наказан?

— Пойдите перекиньтесь парой слов с Зусей, — сказал Маггид.

Зусю хорошо знали в Межириче — знали, что он болен, обременен несчастьями и хворями, что за душой у него ни гроша.

— Зуся, разве можешь ты благодарить Господа? А твои страдания?

— Мои страдания? — изумленно спросил Зуся. — А кто страдает? Только не я. Я счастлив. Зуся счастлив жить в мире, сотворенном Господом, благословенно имя Его. Зуся ни в чем не испытывает недостатка, ни в чем не нуждается. Все, чего ему хочется, у Зуси есть, и сердце его исполнено благодарности.

Он даже не понял вопроса.

В другой беседе, он тем не менее почувствовал необходимость разъяснить проблему Добра и Зла и сделал это на свой неповторимый лад: «Воистину, страдания существуют. Как все на свете, они исходят от Бога. Почему же они существуют? Я скажу вам: человек слишком слаб, чтобы принять или впитать совершенное Божественное милосердие. И именно поэтому Бог закутал его в покрывало боли и страданий».

При своем чрезвычайном простодушии он просто не мог представить себе в мироздании что-либо, не служившее доказательством Божьего милосердия. Несчастья он отвергал, считая их плодом воображения. Раны открывались только для того, чтобы исцелиться. Когда жена Зуси сделала его жизнь невыносимой, он показал ей свою подушку, промокшую от слез, и она раскаялась и изменила свое поведение к лучшему. Нет понапрасну пролитых слез, нет неуслышанных молитв. Если можно растрогать женщину, неужто Бог останется непреклонным? У человека нет поводов для жалоб.

Как-то на постоялом дворе он увидел птиц в клетке. Естественно, он их освободил. Птицы должны летать. Естественно, хозяин рассудил иначе и молча преподал ему урок. Что с того? Зуся снова в пути, тело ноет, но дух, гордый и беззаботный его дух ликует. Человек создан для того, чтобы быть счастливым, даже когда его измученная плоть вопит от боли.

Присущая ему способность к счастью равнялась лишь смирению Зуси. Однажды слышали, как он вздыхал: «Я недостоин возносить Тебе молитвы. Я недостоин даже плакать перед Тобой. Вместо этого, слушай, — я посвищу. Только и всего».

Себя он считал худшим из грешников и полагал — если ему дано жить так долго, то для того, чтобы бесконечно терпеть, страдать и искупать свою вину. Говорят, каждый день он записывал свои дела и размышления в маленькую книжечку, а вечером перечитывал и плакал до тех пор, пока слезы не смывали следы его записей.

Менахем-Мендл сказал о нем: «Подобно тому, как существует гений науки, существует гений смирения. Я имею в виду рабби Зусю».

У него был тайный приверженец и благодетель, который время от времени подсовывал ему несколько серебряных монет. С тех пор как он стал так поступать, дело его процветало. Тогда он подумал: если этот бедолага Зуся может столько сделать для меня, почему бы не сходить к его Учителю, — от него, разумеется, пользы будет еще больше. И он принес пожертвование Маггиду из Межирича. Назавтра его дела ухудшились. Сбитый с толку, он разыскал рабби Зусю, и тот растолковал ему: «Раз человек одаривает других, не делая между ними различия, не делает различия и Бог; но коли человек выказывает себя привередливым, Бог поступает так же…»

Перед смертью рабби Зуся сказал: «Когда я предстану перед небесным судом, никто не спросит меня: „Зуся, почему ты не был Авраамом, Яаковом или Моисеем?“ Меня оглядят и спросят: „Зуся, почему ты не был Зусей?“»

Его брат представлял себе аналогичную сцену, наделяя ее более оптимистическим финалом: «Меня спросят, был ли я справедлив. Я скажу: „Нет“. Посвятил ли я жизнь учению? „Нет“. Молитвам, может быть? „Тоже нет“. И тогда Судия Праведный улыбнется и скажет: „Элимелех, Элимелех, по крайней мере, ты правду говоришь — за одно это ступай в Рай“.»

С появлением рабби Элимелеха хасидизм вступает в новую фазу. Открывается эра цадиков. Не то чтобы он был первым или единственным цадиком. У Маггида из Межирича насчитывалось много последователей, и каждый по-своему, в собственной сфере, стал его преемником. Но именно рабби Элимелех развил концептуальное представление о роли цадика и придал ему если не теоретическое обоснование, то хотя бы трансцендентные формы.

Время: последнее десятилетие 18 века. На поверхностный взгляд, все обстоит благополучно. Движение выстояло после смерти и своего основателя (в 1760 году) и своего организатора — Маггида из Межирича (еще 12 лет). Если вначале приходилось опасаться того, что хасидизм сконцентрируется на одной фигуре, одном лидере, то теперь эта опасность исчезла. Движение достаточно окрепло, чтобы выдержать первые распри среди претендентов на престол, покинутый сперва Баал-Шемом, затем Магтидом. Маггид вынужден был преодолеть активное сопротивление, предшествовавшее утверждению его власти. Его преемники, ввиду своей многочисленности, не сталкивались с такой проблемой. Теперь хасидизм имел несколько центров, и все они процветали. Маггид добивался децентрализации, исходя из соображений, так или иначе связанных с еврейской политикой, а не международными отношениями. События подтвердили правильность его предвидения. С одним-единственным организационным центром, возглавляемым одной-единственной личностью, хасидизм не смог бы пережить серьезных и затяжных кризисов, охвативших всю Европу уже в 1772 году — в год смерти Маггида.

Польша была расчленена тремя соседями: Россией, Пруссией и Австрией. Еще раз еврейские общины рассредоточились по только что возникшим геополитическим образованиям, встав перед лицом как внутренних, так и внешних проблем. Тот факт, что каждая область, а во многих случаях каждый город или местечко получили собственного руководителя, на которого могли полагаться, несомненно, помог хасидизму, продолжавшему одновременно распространяться по разным направлениям, сохранить свой первоначальный импульс. Один Учитель просто не смог бы справиться с таким количеством разнообразных потребностей.

Элимелех обосновался в Лизенске в 1777 году, где и умер через 11 лет. За этот период Лизенск превратился в одну из столиц хасидизма. Среди учеников Элимелеха можно найти столь знаменитых людей, как Святой Люблинский Ясновидец, Менахем-Мендл из Риминова, Маггид из Кожниц, Рабби из Апты.

После основателя — Баал-Шема — и архитектора — Великого Маггида — пришел Элимелех — учитель, Практик, сумевший перевести абстрактные концепции на простой язык простых людей.

Что же такое цадик согласно представлениям, выработанным в Лизенске?

Реббе, рабби — руководитель, увещеватель, наставник; цадик — это высокий аспект человеческого «Я». Он то, чем человек хочет и может быть. Он избранник, которому ни в чем нет отказа ни на небесах, ни на земле. Бог гневается? Он заставит Его улыбнуться. Бог суров? Он заставит Его смягчиться. Последователи цадика обязаны слепо и беспрекословно верить ему. Эмунат цадиким (вера в рабби) — один из основных принципов Лизенского хасидизма. Колеблющимся и уклоняющимся помочь нельзя. Задавать рабби вопросы хуже, чем грешить, ибо это разрушает самые узы, связующие вас с ним. Если поведение и повадки цадика кажутся странными, — значит хасид не способен его понять. Диалектический подход Элимелеха столь сложен, что взаимоотношения цадика с внешними сферами так и не получили отчетливого определения, но простой смертный не должен подвергать сомнению их существование или их действенность. Предпочитает ли цадик петь или смеяться, улыбаться или хмуриться, открыться людям или погрузиться в размышления — он знает что делает, — и этого достаточно. Требуется не понимать, а восхищаться — вот и все. Пусть, избрав нищету, он принимает дары, пусть симулирует радость, проводя ночи в сетованиях и рыданиях; пусть он кичится смирением — никто не смеет возражать. Как бы он себя ни вел, он делает это правильно, и делает для тебя. Высшее, почти совершенное существо — подразумевается, что его жажда совершенства уже почти тождественна совершенству. Его таинственное могущество призвано искупить грехи поколения. Что бы ни предпринимал цадик, он выходит за рамки собственной личности. Его страдания сообщают смысл всякому страданию, и когда он ест, он очищает самый акт приема пищи.

«Если бы мне дали побыть одному, если бы меня оставили в покое на два года, — сказал рабби Элимелех, — я бы сумел вызвать Мессию».

Подобно Баал-Шему и Великому Маггиду из Межирича, Элимелех связывал индивидуальное спасение со всеобщим. Цадик призван играть важнейшую роль в драме человеческой, так же как Мессия — в драме вселенской. Эти две роли не идентичны, но родственны. Разве в противном случае цадик нес бы ответственность за то, что Мессия не приходит? Следуя примеру обоих своих предшественников, Элимелех, говорят, собирался совершить путешествие в Святую Землю — и тоже отказался от паломничества: времена отнюдь не благоприятствовали осуществлению этого замысла.

Его аскетизм, его самоистязания легендарны. «Кто потакает своим слабостям, умрет нераскаявшимся», — категорически утверждал Элимелех. Иногда он велел своему слуге сопровождать его в лес: «Пошли, накажем бунтовщика». А вдали от посторонних глаз приказывал слуге хлестать его плетью: «Я и есть бунтовщик».

Однажды он заметил: «Сколько людей является ко мне с просьбами! Один молит о здоровье, другой о хлебе, третий о лучшей жизни. Почему они приходят ко мне? Потому что, воистину, я несу ответственность за их болезни, за их голод и за их несчастья».

Значит ли это, что уменьшается личная ответственность хасида? Конечно, нет. Она только смещена. Он ответствен за то, что происходит с цадиком, за его кризисные состояния, за его душевные муки. Один нуждается в другом. Ибо цадик представляет потенциал человека: он — все то, чем каждый хасид хочет быть, мог бы быть. Ведь каждому человеку отпущена возможность достичь совершенства. И своим положением цадик обязан себе самому. Кто работает над собой достаточно долго, достаточно упорно, разобьет сковывающие его цепи. Происхождение не имеет никакого значения. Потомок Баал-Шема ничуть не лучше любого другого человека. Как и Баал-Шем, Элимелех оставил свой трон не сыновьям, а ученикам, ни один из которых не имел других титулов, кроме тех, что приобрел сам. Каждый хасид волен стать цадиком, надо только постараться. Потерпев неудачу, он может обратить взор на другую возможность: трудиться для спасения, связав себя с цадиком, который таким образом становится его вторым «Я». Не сделавшись цадиком, он станет хасидом, и тогда его наставник будет цадиком в той же степени, в какой сам он — хасидом. Впрочем, совершенный хасид достойнее цадика, а последний в этом случае лишается права на звание.

Взаимоотношения хасид — цадик поэтому и строятся на взаимном доверии, которое, преодолевая сомнения, укрепляет веру в Бога.

Вера в Бога была в Лизенске столь непоколебима, что рабби Мендл из Риминова, гласит предание, однажды отказался подобрать с земли золотую монету. «Если бы Бог хотел, чтобы у меня была эта монета, — подумал он, — мне не нужно было бы наклоняться, я получил бы ее и без этого».

Именно потому, что хасид верил в Бога, он верил в цадика — в того, кто, согласно условиям их молчаливого соглашения, должен приблизить его к Богу. Лизенская школа иллюстрирует эту взаимосвязь библейским стихом: Ва-яамину бе-ха-Шем y-ee-Моше авдо — и они веровали в Бога и в его слугу Моисея. Поскольку они верили в одного, они могли верить в другого, и потому сподобились чуда перехода через Чермное море. Потому они и позволили Моисею говорить и петь от их имени: Аз яшир Моше — и вот тогда Моисей запел. Запел? Как, разве Моисей не был заикой? Да, но он мог петь, говорят хасиды, ибо его люди верили в него. Таким образом, вера в цадика превращает людей в его сподвижников и наделяет их долей ответственности за существование той всемогущей и всеведущей личности, каковой цадик является. Когда рабби Элимелех сказал: «Я помню сцену откровения на Синае и помню не только себя, там стоящего, но и души слева и справа от меня», — то это не только феномен памяти, — Элимелех возвышал другие души, связывая их со своей собственной. Поскольку цадик говорит не только от своего имени, он пользуется признанным авторитетом и имеет большую власть на небесах. Талмудическое изречение: Ха-цадик гозер ве-ха-Кадош мекаем — праведник приказывает, а Господь осуществляет — в Лизенске понимали буквально. Элимелех, оплошно или бессознательно, уподоблял цадика праведнику, которому повинуется Господь — его слуга. Уподобление, вызвавшее нарекания даже среди лиц, наиболее к нему приближенных. Можно ли это истолковать в другом контексте иначе, нежели богохульство? Да можно, утверждали в Лизенске, поскольку Бог пребывает всюду, и каждое действие берет начало в Его воле, включая «приказы» цадика, — иными словами, даже обращаясь к Богу, он всего лишь выполняет Его волю.

Понятно, почему в Лизенске даже больше, чем в Межириче, велась борьба с гордыней: ведь от одной искры нелепого, глупого тщеславия может погибнуть все здание хасидизма, несмотря на первоначальные успехи.

Нет ничего хуже гордыни: она подстрекает человека узурпировать место Создателя, учил своих последователей рабби Элимелех.

Рабби Зуся спросил у брата: «Написано, что душа Адама включала в себя все остальные души, стало быть, и наши тоже. Как же получилось, что ты ничего не сделал, дабы удержать Адама от греха?»

И рабби Элимелех ответил: «Если бы Адам не согрешил, мог бы возгордиться».

В микве Элимелех встретил еврея, пришедшего из Венгрии провести субботу под его крышей. «Так ради этого пустомели, лентяя, мошенника и лгуна, этого лже-рабби ты взял на себя труд тащиться в такую даль?» — спросил неузнанный цадик у посетителя. «Да как ты смеешь? — рассерженно завопил венгерский еврей. — Как смеешь ты поносить светоч и святость Израиля?»

Вечером они встретились снова, на этот раз в доме Учителя, в присутствии его многочисленных учеников; ошеломленный, гость зарыдал, умоляя о прощении: «Я не знал, Святой Учитель, я не знал…» «Утри слезы, — сказал ему рабби тихо, — ты поведал мне свою правду, я тебе — свою…»

Имеется несколько сходный анекдот, в котором выведен Зуся. Где-то на постоялом дворе богатый постоялец принял его за попрошайку и обошелся с ним соответственно. Позже, узнав, с кем имеет дело, он засовестился и стал умолять: «Простите меня, рабби, простите, вы должны это сделать, ведь я не знал…» «Почему ты просишь прощения у Зуси? — покачав головой, улыбнулся рабби. — Ты не сделал ему ничего плохого. Не Зусю ты оскорбил, а нищего. Так иди же, и где бы ни повстречал ты нищего, проси его о прощении».

Оба ответа звучат одинаково, хотя сдается, что один из них скромнее. Элимелех был более сложным, брат же его — цельным человеком. Зуся всегда оставался Зусей и никогда не стремился стать кем-либо другим. Элимелех хотел быть сразу и Элимелехом, и Зусей; потому-то он мог одновременно проповедовать жизнелюбие и практиковать аскетизм, тянуться к вещественным символам — и обличать власть, класть руки в пламя — и вместе с тем осуждать умерщвление плоти. Как и большинство будущих цадиков, он жил двойной жизнью. На словах он следовал по пути, намеченному Баал-Шемом, но втайне исследовал лабиринты страданий и боли. И все же никогда не доходил он до того, чтобы вовлекать в эти изыскания обычных хасидов. В его школе учили цадиков Апты, Сасова, Люблина, Ропчиц, Риминова, Кожница иному — вседоступности. Их учили принимать участие в жизни своих хасидов. Вникать в их дела, помогать в делах матримониальных, сглаживать противоречия, гасить ссоры, собирать деньги для уплаты долгов. Элимелех учил их искусству наставлять на путь истинный в тяжкие времена нужды и горя и умению расшевелить благодушных, самодовольных людей. Лизенск призывал как учителя, так и ученика к действию. «Одиночество — не выход, — говорил Элимелех. — Обособливать надлежит не жизнь, а мысли». Приобщение к жизни ближнего — вот что на деле означал Лизенск. Рабби Захария-Менял писал: «В Лизенске хасиды любят друг друга больше, чем мужья жен и отцы сыновей. Хасиды живут в гармонии, помогают друг другу во всем, делятся всем, что у них есть. Включая страх и надежды…»

Элимелех обращал внимание своих хасидов не столько на каббалу или теологию, сколько на цетл котен — короткий перечень каждодневных дел: когда вставать, когда молиться, когда работать, когда уединяться, когда находиться с людьми. Словом, программа из 17 пунктов, указывающая, как быть хорошим евреем при минимуме усилий. Теология предоставлена цадикам. Хасиды же нуждались в простых ответах на очень и очень непростые вопросы.

Связь Элимелеха со своими последователями была настолько тесна, что тех сразу опознавали. Тот, кто видел его и тот, кого замечал Элимелех, в глазах своих уносил его отображенный образ.

Никому не дано было пройти через Лизенск не изменившись.

Однако не довелось Элимелеху вкусить блаженства безмятежной старости. Слишком уж он преуспел, слишком уж обильные плоды приносило его учение. Он, желавший, как и его Учитель, обеспечить возможно большему числу общин возможно большее количество руководителей, неожиданно отстал, оказался не у дел. В отличие от Маггида, Элимелех, видимо, поддался чувству ревности. Он, который помог своим ученикам стать цадиками, теперь не мог смириться с их успехом. Он, который сам убедил своего любимого ученика Яакова-Ицхака — будущего Люблинского Ясновидца — высвободиться из тисков авторитета Учителя и встать на собственный путь, — ныне сожалел об этом. Яаков-Ицхак, осевший в маленьком местечке Ланцхут, привлек к себе лучшие силы Лизенска. Легенда донесла до нас душераздирающий вопль великого старца: «Я хочу жить, я еще хочу жить!» Он слал в Ланцхут посланцев, то требуя, то убеждая, то вымаливая отсрочку выполнения приговора. Пусть Яаков-Ицхак подождет — всего несколько месяцев, ну самое большее несколько лет — и я возвышу его, возвышу даже над собой. Поздно. Яаков-Ицхак уже вошел в хасидскую историю. Тогда Элимелех попросил его по крайней мере переехать куда-нибудь подальше — слишком близок Ланцхут к Лизенску. Яаков-Ицхак не нашел в себе сил отказать. Он переехал в Люблин, где и снискал славу, получив прозвище «Святой Ясновидец». Разрыв между Лизенском и Люблином, как ни грустно, стал окончательным.

Хасидские ученые затратили массу усилий, пытаясь объяснить и даже оправдать этот разрыв, уподобляя его «разрывам», давным-давно имевшим место между пророком Илией и его преемником Елисеем и между Моисеем и Иисусом Навином. Они говорят: Ясновидец понял, что старый рабби Элимелех был слишком свят для нового поколения, а ученик, дабы показать, чего он стоит, должен разорвать узы, связывающие его с Учителем. Моисей и Иисус, Илия и Елисей не могли править вместе, точно так же не удавалось это Элимелеху из Лизенска и Святому Ясновидцу из Люблина.

Слишком легкое, да и ненужное объяснение. Иудаизм никогда не добивался монолитности. Его учения — сумма, синтез; они представляют все течения, все направления: и Учителей и учеников. Единожды данную Тору получают тысячи раз тысячами способов, и каждый человек украшает ее по-своему.

Причины обиды рабби Элимелеха на Люблинского Ясновидца следует искать не в теориях, а в человеческой натуре. Ибо ревность — любая ревность (даже Учителя к ученику) — свойство общечеловеческое. И мучительное. Хасидские летописи упоминают о нем со смущением и горечью. Элимелех предстает перед нами неузнаваемым, словно подмененным — ожесточенным, раздражительным, разбитым физически. Он отказывается от пищи, от контактов с внешним миром. Он еле разговаривает, а после Маарив, вечерней службы, полностью безмолвствует. Повсюду ему мерещатся измены, мерещится, что он окружен шпионами; он не доверяет даже самым преданным почитателям, обзывает их льстецами и лицемерами.

Однажды ночью, едва закончилась суббота, он кинулся проверять, дома ли некий рабби Давид. Позже рабби Давид, проведший субботу с Ясновидцем, оправдывался: «Я думал, что ежели заберусь к нему на плечи, то смогу дотянуться до вас, рабби». Но Элимелеха не проведешь! И легенда заканчивается довольно жестоким сообщением, что рабби Давид за предательство был наказан. Он умер на следующий год.

Похоже, Элимелех озлобился и на своих собственных детей, хотя они лелеяли его и преданно охраняли отцовский трон. Он ничего им не оставил: «Пусть будут бедняками, пусть живут подаянием, и если они сами ничего не достойны, то пусть ничего им и не подадут».

Когда в 1786 году он умер, то забрал с собой Лизенск… Город исчез с географической карты, с тем чтобы навсегда войти в легенду.

И все же, несомненно, в нем было величие. Лишь несколько школ могут быть поставлены рядом с его школой. Ученики Элимелеха (все — основатели династий) преклонялись перед ним. И даже Ясновидец не отрекся от своего Учителя, так же как впоследствии от него, Ясновидца, не отрекся его собственный ученик — еврей из Пшисхи, покинувший Люблин, чтобы основать свою собственную школу и поднять собственный бунт.

Но это уже другая история.

Только чудом великий чудотворец рабби Исраэль, Маггид из Кожниц, остался жив. Измученный, истощенный, ослабевший настолько, что его в течение пятнадцати с лишним лет приходилось вносить в синагогу, он восстанавливал силы только во время молитвы. Тогда он становился совершенно другим человеком. Он пел, плясал, словно к нему возвращалась молодость. Остальное время он проводил в постели, под тяжелыми шерстяными одеялами. Кругом толпились ученики и почитатели, за которых он в случае надобности вступался, и часто с успехом. В качестве чудотворца он не знал себе равных.

Исцелитель души и тела, он «одарял» детьми бездетные пары, распределял богатство людей состоятельных среди бедняков, утолял печаль и страдания умирающих и успокаивал тех, кто их оплакивал. Для евреев и неевреев он бьш последним шансом, последней надеждой.

Говорят, князья и генералы стучались в его дверь перед тем, как идти на войну или принять важное решение. Те, кто верил в него — а таких было множество, — ничего не предпринимали без одобрения рабби Исраэля. Издалека приходили они, чтобы увидеть его хоть на мгновение. Некоторые считали его вторым Исраэлем Баал-Шем-Товом.

Рассказывают:

«Почуяв приближение смертного часа, Элимелех из Лизенска объявил свою последнюю волю. Мендлу из Риминова он завещал свой мозг, Иехошуа Гешелю из Апты — язык, Яакову-Ицхаку из Люблина — зрение, а Исраэлю из Кожниц — свое сердце.

Этим и стал Маггид из Кожниц: сердцем своего поколения».

Он изрек: «Что есть человек? Горсть праха, обреченная на исчезновение. А между тем — вот, он обращается к Богу, и притом, словно к старому знакомому. Разве это не заслуживает благодарности?»

И еще: «Человек, взыскующий высот, должен достичь их посредством других людей, с их помощью и помогая им. Если все сыны Израилевы возьмутся за руки, эта цепь достигнет престола небесного».

И еще: «Каждый человек обязан выводить себя из Египта ежедневно».

Женщина просила помолиться за нее: ей хотелось ребенка. «Моя мать была такой же несчастной, вроде тебя, и по той же причине, — сказал он ей, — пока не встретила Баал-Шем-Това. Она подарила ему плащ, и на следующий год я родился». «Спасибо тебе, — воскликнула женщина радостно, — я поступлю так же, как твоя мать. Я принесу тебе наипрекраснейший плащ, какой только сумею разыскать». Маггид улыбнулся: «Не стоит. Тебе это не поможет. Видишь ли, моя мать не знала этой истории».

Во сне посетил его прародитель человечества Адам: «Ты жаждал очищения, ты молился за себя, и молитва твоя была услышана. А теперь я хотел бы, чтобы ты помолился за меня».

Маггид говорил: «Величие Торы заключается в том, что она преображает каждый новый день, всякий раз доставляя самое огромное, самое главное удовлетворение».

В юности он допоздна засиживался за занятиями. Отец же, подозревая, что он проводит время в развлечениях, картежничая или попросту болтаясь по улицам, жестоко наказывал его за безделие. Исраэль молча сносил удары.

Позже его, уже знаменитого рабби, спросили, почему он не произнес ни слова в свое оправдание.

«Не каждому дано пострадать за Тору», — объяснил он.

Самого себя он считал Божьим вестником: «Пошли меня куда угодно, делать что угодно, я готов, вот я».

Его (да, кстати, и моя) любимая молитва, которую он читал чаще всего: «Владыка вселенной, Ты знаешь, что сыны Израиля непомерно страдают. Они достойны спасения. Но если, по причинам, мне неведомым, Ты еще не желаешь этого, то спаси, по крайней мере, все остальные народы, и сделай это поскорее».

Их называли «Святые братья»; старший, Самуил, прозванный Шмелке, был рабби в Никольсбурге, а Пинхас — во Франкфурте.

Когда на церемонии его вступления в должность именитые люди города превозносили добродетели рабби Пинхаса, странное выражение появилось на его лице:

— Что с вами? — спросили его.

— У меня странное ощущение — словно я присутствую на собственных похоронах, — ответил он.

Во время аналогичной церемонии в Никольсбурге люди приметили, как Шмелке тихо бормочет: «Приказываю языку повторить то, что слышат уши, и получается полная галиматья…»

Оба брата пользовались необычайным уважением, и не только в хасидских кругах — вопреки херему, наложенному на учеников Маггида из Межирича, ученость братьев, равно как и их новаторские работы в области Галахи были слишком хорошо известны, чтобы попытаться изгнать их из общины.

Но легенда вспоминает их не как ученых, а как учителей хасидизма.

Рассказывают:

«Давным-давно жил на свете служка, в обязанности которого входило будить верующих и созывать их на молитву. Будучи от природы человеком слабым и болезненным, он, вместо того чтобы шуметь что есть мочи, чуть слышно скребся в дверь или окно. Люди же вскакивали с постелей, будто от грома небесного, и мчались в синагогу. „Это у меня от рабби Шмелке, — говорил служка, много лет назад он научил меня искусству потрясать душу людей без всякого шума“.

Кто приходил к рабби Шмелке с пустыми руками, покидал его, нагруженный подарками. Однажды у него не оказалось мелочи, и он дал нищему кольцо, лежавшее на столе. Оно принадлежало его жене, и та воскликнула: „Да как ты мог! Бесценное брильянтовое кольцо…“

Тут же Шмелке выскочил из дома и помчался в ту сторону, куда скрылся нищий, крича во все горло: „Эй, друг! Это очень дорогое кольцо! Смотри, не позволяй ювелиру надуть тебя! Не продавай его за гроши!“

Он сказал: „Богатому нужен бедный больше, чем бедному богатый. К несчастью, ни тот, ни другой этого не понимают“.

Рабби Шмелке рассказывал: „Руководствуясь талмудическим изречением „Если все люди раскаются, явится Мессия“, я решил что-нибудь для этого сделать. В успехе я не сомневался. Но с чего начать? Мир так огромен. И я решил начать с моей страны, которую я знаю всё-таки лучше. Но страна моя тоже слишком велика. Начну-ка я с моего города. Но мой город такой большой. Самое лучшее начать с моей улицы, нет, с моего дома, нет, с семьи. А, пожалуй, начну-ка я лучше с самого себя“.

В сопровождении своего ученика Моше-Лейба из Сасова он посетил Вену, где удостоился аудиенции у императрицы Марии-Терезии.

— Почему ты не смотришь мне прямо в глаза? — осведомилась государыня.

— Я не могу оторвать глаз от земли, Ваше Величество. Я обязан ей больше, нежели вам. Земля дает нам человека и берет его обратно.

Перед кончиной он просил своих последователей не плакать: „Смерть мне уже знакома. Ибо душа моя — это душа пророка Самуила. Подобно ему, я левит; подобно ему, я умру в возрасте 52 лет. Только его звали Самуил[3], а я останусь Шмелке, но разве стоит скорбеть из-за этого?“

И испустил последний вздох.»

Рабби Яаков-Ицхак был почти незрячим, но в Люблине его звали Ясновидцем. Между приступами уныния он проповедовал радость. Он председательствовал в Королевском суде, но сам служил беднякам. От его учеников (по преданию, их насчитывалось четыре сотни) требовалась строжайшая дисциплина, им не позволялись никакие вольности, хотя сам он в годы ученичества не раз восставал против установленных порядков.

Он наводил тревогу и страх. По воспоминаниям очевидцев, он пугал людей. Его странные асимметричные глаза (огромный правый, еле заметный левый), казалось, видели «от одного конца земли до другого», проникая в сокровеннейшие глубины души. Один взгляд на человека говорил ему, чей он потомок: Каина или Авеля. Но дар этот был бременем для него, это он заявлял при всех. Он не желал видеть того, что мир мог ему показать. Он ненавидел свои глаза. Говорят, в юности он решил прожить семь лет с закрытыми глазами. И что он прогуливался по лесам и сидел на муравейниках.

А однажды, поднявшись на вершину высокой горы, попытался броситься в пропасть.

— Но почему, дедушка?

— Не старайся понять. Ясновидца или любят или нет. Но не пытайся понять, почему.

— Кто спас его?

— Друг. Он успел схватить его за пояс.

Помолчав, дед добавил:

— Ясновидец никогда не простил ему этого.

Однако, несмотря на приступы уныния, авторитет Ясновидца у последователей постоянно рос, и его влияние усиливалось от субботы к субботе. Люди приходили в Люблин учиться, размышлять, каяться, по-новому устраивать свою внутреннюю жизнь. Одни приходили и уходили, другие оставались.

А Ясновидец сказал: «Странно. Приходя ко мне издалека, люди исполнены печали, возвращаясь домой — веселы и уверены в себе. А я… — долгая пауза — …я остаюсь сумрачным. Мой огонь не светит».

Но этого его последователи не знали и не желали знать. Возможно, так им было легче. Им было довольно и того, что огонь пылает.

Ученики, которых он вел по пути совершенствования, любили его, и их восхищение граничило с поклонением. Одного из них спросили: «Вас было так много, вы были так могущественны, и у вас был такой удивительный Учитель, почему же вы не смогли заставить Мессию явиться?» Без тени улыбки ученик ответил: «Правильный вопрос. Но видите ли, в Люблине мы жили в таком экстазе, что едва чувствовали ужас изгнания».

Невероятная сила внушения, присущая Ясновидцу, выходила за рамки представлений о человеческих возможностях. Борьбу свою он вел в одиночку, победы делил со всеми учениками и последователями.

Отсюда, возможно, и тот престиж и уважение, которыми он пользовался. Маггид из Кожниц и Менахем-Мендл из Риминова принадлежали к числу его союзников, Бер из Радошиц и Нафтали из Ропчиц оставались его преданными поклонниками. Даже Барух из Меджибожа выказывал ему любовь. Принимая его у себя дома как-то в субботу, он спросил: «Говорят, ты ясновидец: скажи, где же мы?» И цадик из Люблина ответил: «Я вижу и нас в Святой Земле. Вот мы приближаемся к Иерусалиму, сейчас мы вступим на святой порог».

И перед глазами обоих возник город, с башнями и стенами, масличными деревьями и журчащим фонтаном.

Известно, что в минуту отчаяния он горестно прошептал: «Горе поколению, чей вождь — я». А еще говорил он: «Люди приходят ко мне потому, что я не понимаю, зачем и почему они приходят». И еще: «Злого человека, знающего, что он зол, я предпочитаю праведнику, сознающему свою святость».

Предъявляя к человеку требование всегда оставаться самим собой и «не вспахивать соседское поле», он сказал: «Есть много дорог, ведущих к совершенству. Каждому дано выбрать свою. И неустанно следуя по ней, мы можем сделать ее дорогой правды, дорогой нашей единственной истины».

Лучший ученик Ясновидца, Еврей из Пшисхи, поймал его на слове — и оставил Учителя. Итак, круг замкнулся. Как и его собственный Учитель, Элимелех из Лизенска, Ясновидец в свой черед был обойден, покинут, предан.

Но, в отличие от Элимелеха, он продолжал борьбу. Вместо того чтобы переживать свою личную трагедию, он, с удвоенной энергией вернулся к работе. Более того, его цель получила новое, универсальное измерение. Он желал — ни более ни менее — положить конец всем войнам, всем конфликтам, он хотел покончить с изгнанием.

С двумя своими друзьями и союзниками — Маггидом из Кожниц и Мендлом из Риминова — он разработал подробные планы насчет того, как совместными усилиями добиться конечного избавления. Задачи были распределены, роли розданы и тайна надежно хранима. К сожалению, этот мистический заговор потерпел неудачу. Все три заговорщика, наказанные Богом, умерли в течение одного года (1814–1815).

За шесть месяцев до смерти Ясновидец, размышляя в одиночестве, выпал из окна: загадочное падение, которое приписали небесному проклятию.

«Это работа Сатаны, — уверял меня дед, — это Сатана мстил ему». Вообще же дед, очень любивший Ясновидца, считал, что тот слишком близко подошел к своей цели. Сатана не мог не желать его гибели. Здравое предположение. За исключением того, что гипотеза совершенно упускает из виду раннюю попытку самоубийства будущего Ясновидца, его болезни, а также время его падения: оно пришлось на канун Симхат-Тора.

«Жизнь Ясновидца принадлежала толпам, ему поклонявшимся, — сказал дедушка. — Его смерть принадлежала только ему одному. Нужно относиться к ней с величайшим почтением и осторожностью».

Что же, быть по сему. Пусть легенда победит еще раз. Сатана — очевидный злодей и преступник. Он все объясняет и ничего не решает. В конце концов, именно он толкнул Ясновидца и спровоцировал его падение. Ничего удивительного — одинокие люди притягивали его.

…На улицах Люблина звучали песни и танцы. Толпы людей радовались, пьянея от воспоминаний и надежд.

На земле, корчась в муках, лежал побежденный Ясновидец. Празднество было в самом разгаре…