Раубриттер (IV.I - Animo)

3

Несколько секунд Аривальд молчал, механически притаптывая подошвой ботфорта снежную кашу, укрывшую кострище.

— Ты серьезно?

— Я серьезен, как епископ в борделе, — Гримберт сам не в полной мере понимал смысл этого выражения, но Магнебод обычно использовал его, когда хотел показать, что не настроен шутить, и звучало оно чертовски по-взрослому, — Вообрази себе, какие-то мерзавцы поселились тут, в Сальбертранском лесу, который испокон веков принадлежал маркграфам Туринским, и безнаказанно бьют зверя и птицу, тем самым утверждая на наших фамильных землях беззаконие. Что думаешь на этот счет?

Аривальд рассеянно потер бровь, не замечая, что испачканным в саже пальцем оставляет на лбу угольные разводы. Гримберт нарочно не стал ему об этом говорить, чтобы потом вместе посмеяться.

— Что думаю? Что его преподобие аббат Винсент, обучающий тебя риторике, недаром получает по три сольдо[24] в месяц и стол в придачу. Откуда бы в Сальбертранском лесу взяться браконьерам? Или ты думаешь, что браконьеры самозарождаются, как лягушки и крысы?

Гримберт смерил его презрительным взглядом, холодным, как броня «Убийцы».

— Уж можешь мне поверить!

— Как чуть было не поверил в хвостатого Святого Франциска? Ну уж нет…

Гримберт колебался несколько секунд. С одной стороны, не хотелось раскрывать все карты, пусть даже и перед Вальдо, с другой… Черт, уже слишком поздно секретничать.

— Рапорты отцовского егермейстера, — наконец неохотно обронил он, — Он оставляет их во дворце каждый второй четверг каждого месяца.

Аривальд кивнул. Но не насмешливо, как сперва показалось было Гримберту, а вполне заинтересованно.

— Допустим. И?

Непонятливость Аривальда, обычно достаточно сообразительного, чтоб голыми руками хватать с небес звезды, сейчас вызывала раздражение. Тем более, что непонятливость наверняка была нарочитой, специально демонстрируемой. Это тоже было в духе хитрого пажа.

— Мой отец не обучен грамоте, — сдержанно произнес Гримберт, — Он умеет считывать пиктограммы показаний с визора доспеха на зависть всем имперским мудрецам, но презирает письмо. Говорит, исписанный лист напоминает ему пашню, испачканную гусиными лапами и…

— Я знаю. Что с того?

— А то, что я-то грамоте обучен, — не удержавшись, Гримберт подмигнул ему, — И у меня есть три четверти часа, пока отец с утра отдает распоряжение майордому и делает утренние впрыскивания ноотропов. Теперь ясно?

Аривальд негромко хмыкнул.

— Яснее не бывает. Но если отец прознает, что ты тайком читаешь его депеши, тебе здорово влетит. Пожалуй, отец прикажет заблокировать «Убийцу» на месяц и заставит тебя штудировать целыми днями устройство гидравлической системы или…

Гримберт не собирался выслушивать упражнений Аривальда в остроумии.

— Последние три недели егермейстер почти ежедневно фиксирует в лесу какую-то активность, — он многозначительно выделил тоном последнее слово, — Смекаешь? Датчики движения, нажимные ловушки, автоматические разведчики — все они словно проснулись и время от времени подают голоса. И чуют они не оленей, Вальдо. Это люди. Какие-то люди в отцовском лесу. Были и другие знаки. Иногда егеря находят следы стоянок, потухшие костры и следы полозьев. Иногда остатки разделанных животных и туш. Следы сапог. Пыжи от аркебуз и брошенные шалаши.

Кажется, серьезность его тона произвела впечатление на Аривальда. По крайней мере, он прекратил посмеиваться себе под нос. Небось, враз позабыл про свои шуточки, когда понял, куда зашло дело. Да уж, Вальдо, это тебе не единички и нолики друг с другом сводить, тут сразу видно, что за душа в твоем теле теплится…

— Браконьеры?

— Так считает наш егермейстер. Эти мерзавцы точно чертовы паразиты. Чуют чужую слабость и стекаются туда со всех сторон, как вши…

— Говорят, мессира Суниульфа заели вши, — некстати вставил Аривальд, — Прямо в его «Сиятельном Разрушителе», представь только. Высосали всю кровь начисто, ну точно сама Святая Хильдегарда ему вены отворила…

Наверно, это был какой-то отвлекающий прием, как в чертовых шахматах. Но Гримберт не позволил сбить себя с толку. Сейчас все его мысли были устремлены в едином направлении, в едином порыве. Они не закрутятся вслепую на деревянной доске, точно беспомощные фигурки.

Нет уж, Вальдо. Не в этот раз. Сегодня я тебе победы не подарю.

— Чертовы паразиты, — повторил он звучно, — тайком вторгшиеся в лес моего отца и промышляющие там охотой. Если их немного, один или два, это терпимо. Но если дюжина… Им хватит одной зимы, чтоб выбить из Сальбертранского леса половину живности.

— Твой отец мог отправить сюда сотню егерей, — предположил Аривальд, — Те знают лес как свои пять пальцев и, конечно, знают как обращаться с браконьерами. Или даже усилить их парой рыцарей из своего знамени, чтоб те выжгли наглецов подчистую. Достаточно просто подождать и…

— Мой отец маркграф. У него до черта других забот, кроме как гонять эту чернь по лесам, — нарочито небрежно произнес он, и легкомысленно добавил, — К тому моменту, когда он наконец вспомнит про эту досадную проблему, она уже разрешится сама собой. С нашей помощью, конечно.

Прозвучало, кажется, вполне естественно, по крайней мере, Гримберт в глубине души на это надеялся. Может, на всем белом свете у него нет более доверенного приятеля, чем старина Вальдо, но даже ему не стоит знать все детали. Не потому, что они угрожали опорочить его собственную честь — у него нет тайн от друзей — но потому, что могли бросить тень на честь отца.

Узнав тревожные новости, отец не сделал ничего того, что, по мнению Гримберта, надлежало сделать, чтобы уберечь Сальбертранский лес от разграбления. Не отправил туда ни егерей, ни рыцарей, ни даже роты придворных аркебузиров. Напротив, начисто проигнорировал рапорт егермейстера и приказал тому уделить внимание более насущным вопросам.

И это его отец! Маркграф Туринский!

Отец всегда считал зазорным интересоваться презренными металлами, утверждая, что торгаш и рыцарь никогда не смогут сосуществовать в одной душе, однако, сколько его помнил Гримберт, посягательств на собственность Туринской марки и казны не терпел, находя в ней не столько ущерб для своих денежных интересов, сколько явственное оскорбление рыцарской чести.

В свое время он развязал настоящую войну за высохший виноградник с одним из соседей, виноградник, красная цена которому была три-четыре сотни денье, но который оказался удобрен кровью двадцати трех рыцарей с обеих сторон. Были и другие случаи, оставшиеся в памяти Гримберта, случаи, демонстрировавшие, до чего щепетильно относится к своей собственности маркграф Туринский. Так, презиравший законников не менее, чем торгашей и утверждавший, что единственный закон, заслуживающий почитания, это Закон Божий, отец провел три или четыре года в бесконечных судах с Папским нунцием из-за разногласий в подсчете церковной десятины, причем эти разногласия не стоили даже чернил, потраченными ими за годы препирательств.

В другой раз дело кончилось еще хуже, обернувшись войной, которая вошла в летописи как Война Куриных Голов. Причиной ее была сущая мелочь, которую любой другой сеньор, пусть даже и императорский сенешаль, стерпел бы не моргнув глазом, но которая показалась отцу нарочитым оскорблением рыцарской чести. В каком-то придорожном трактире ему подали похлебку из курицы, но отец обнаружил, что количество куриных лап в тарелке не соответствует количеству куриных голов, по всему выходило, что одной головы не достает. Подлец-трактирщик оказался порублен в капусту верными телохранителями-квадами, трактир сожжен, а барон, на чьей земле происходило дело, заручившись поддержкой нескольких венецианских проходимцев и сплетя хитрую интригу, объявил отцу войну. Война Куриных Голов бушевала два года и унесла в могилу стократ больше людей, чем погибло куриц для похлебки маркграфа Туринского. Однако он добился своего. Больше никогда и никогда не дерзал посягать на его собственность. Как шутили Гримбертовские пажи, если крестьянину приходилось по делу пройти через фруктовый сад маркграфа, он для верности застегивал карманы — чтоб туда ненароком не упало яблоко.

Вместо того, чтоб покарать наглецов, осмелившихся вторгнуться в его лес, отец приказал егермейстеру не беспокоиться его более с подобными мелочами. Мало того, распорядился отключить радарные станции и ловушки по периметру леса, чтоб те не отрывали его подданных от работы, а разъезды в той области сократить до минимально возможного количества.

Гримберту не требовалось задавать вопросы, да он и не осмеливался никогда докучать вопросами отцу. Довольно было и того, что он ежедневно лицезрел лицо майордома, а то лучше всякого барометра демонстрировало положение дел. И становилось все кислее день ото дня.

Туринская казна переживала не лучшие свои времена. Возможно даже, чертовски не лучшие. Недаром количество приемов и балов сократилось в этом году до того прискорбного минимума, который был необходим для поддержания репутации, но не более того. Расходы на боезапас и без того урезались каждый месяц, многие рыцарские доспехи надолго замерли в темных залах маркграфских мастерских, тщетно ожидая ремонта или замены узлов, похожие на пугающих каменных идолов. Пришлось даже сократить штат дворцовой прислуги и отменить многие запланированные в этом году отцовские визиты.

Послать полнокровный егерский полк в Сальбертранский лес, чтобы прочесать его частой гребенкой и выжечь самовольных охотников, означало увеличить и без того увеличивающиеся год от года расходы. Выкинуть на ветер несколько десятков флоринов, и не имперских, а туринских, полновесных, чеканящихся из благородного золота, а не презренного электрума[25]. Лишить содержания придворных, преданных ему рыцарей и слуг.

Да, проклятые цифры имели власть даже над маркграфом. Отцу проще было смириться с презренными браконьерами в его лесах, чем высылать против них полноценную экспедицию, отщипывая крохи от последних своих тучных коров. Майордом, канцлер и казначей всецело его в этом поддерживали.

Отец перестал принимать рапорты от егермейстера и распорядился отключить автоматические датчики и радарные станции по периметру Сальбертранского леса. Точно собственными руками повязал себе на глаза повязку, предпочитая не замечать этих оскорбительных признаков, язвящих его рыцарское достоинство. И мысль об этом жгла Гримберта мучительно и нестерпимо, как впрыснутая под кожу кислота.

— Вот, значит, к чему это, — задумчиво протянул Аривальд, разглядывая острые штыри деревьев, окружающие их со всех сторон, — Решил взять правосудие в свои руки, Грим? Опередить отца?

Гримберт тряхнул головой. Ему не требуется убеждать Вальдо, искать доводы и аргументы, достаточно будет и приказа, но… Он должен был убедить его. Заставить настроиться на ту радиочастоту, которая вела его самого.

— Черт возьми, лев не станет отвлекаться на блошиный укус, Вальдо! У отца до черта других проблем. С лангобардами, с папскими нунциями, которые вновь ползут на Турин, точно треклятая саранча, с мятежными баронами и двуличными вассалами… Мы сделаем все сами. Ты и я, «Страж» и «Убийца». Как подобает двум рыцарям, столкнувшимся с несправедливостью. Нам уже по двенадцать, поздновато сосать сиську кормилицы. Мы найдем браконьеров и заставим их отвечать перед законом. Или ты хочешь до шестнадцати торчать в ржавой банке, терпя измывательства Магнебода? Бить имитационными снарядами сбитые из досок мишени? Мы уже не дети. Пора бросать свои игрушки и браться за дело.

Во взгляде Аривальда Гримберт с удовлетворением разглядел неуверенность. Зыбкую, как силуэт вражеского рыцаря в густой дымовой завесе, но все же отчетливую.

— Вот почему ты приказал слугам загрузить в боеукладку боевые патроны…

— А ты думал, я хочу попрактиковаться в стрельбе по белкам? Нет, Вальдо, дорогой мой друг, время пустой пальбы! Сегодня, если получится, мы опробуем наши орудия в деле!

— Браконьеры — это лихие ребята, Грим, — медленно произнес Аривальд, — Не от хорошей жизни они ушли в леса. У них могут быть аркебузы и прочее оружие. Одно дело вразумить под дулами пулеметов шайку сельских бузотеров, под шумок грабящих возвращающихся с ярмарки гуляк, но браконьеры…

— В твоей голове пусто, как в кружке для пожертвований на утренней службе в понедельник, — отозвался Гримберт, — Они не цыплята, Вальдо. Ну так и твой «Страж» плюется не глиняными катышками, так ведь? Я распорядился загрузить в боезапас боевые снаряды. Никакого имитационного дерьма в этот раз. Настоящие патроны, понял?

Аривальд покачал головой.

— Знаешь, как поступают с браконьерами егеря?

— Как и с контрабандистами в горах. Их распинают на деревьях и срезают кожу. Это называется…

— Туринский указатель. Если ты думаешь, что стоит им увидеть герб на твоем доспехе, как они побросают силки, встанут на колени и вручат тебе свои жизни, как сплошь и рядом делают в рыцарских книжонках раскаявшиеся разбойники…

Не став слушать окончания, Гримберт демонстративно отвернулся и поставил ногу на подножку «Убийцы», готовый нырнуть в узкий лаз, ведущий к бронекапсуле.

— Как говорит отец, маркграфы Туринские никогда не отказываются платить, — бросил он через плечо, не оборачиваясь, — От кредитора зависит лишь то, в каком металле он получит свое — в серебре или в свинце. Так вот, в боеукладке «Убийцы» достаточно свинца, чтобы сполна заплатить всем браконьерам Сальбертранского леса, сколько бы их тут ни укрылось. Решай, Вальдо. Или ты поворачиваешься сейчас и полным ходом идешь в Турин, или остаешься со мной, чтобы покрыть себя славой.

— Грим, чтоб черти разорвали твою душу!

Гримберт вздохнул. У Аривальда на его взгляд было много недостатков и, в то же время, он был преданным и верным оруженосцем. Лучшим из всех, каких он мог желать. Милосердно ли было подвергать его лишний раз мукам выбора?

Чтобы избавить его от необходимости принимать решение, Гримберт протиснулся в люк «Убийцы». Ловко у него это получилось, точно у лисы, скользнувшей в нору. Неудивительно, старик Магнебод, стоявший с прутом наготове, здорово надрессировал их по этой части, щедро угощая излишне медлительных рыцарей пониже спины. Миг — и он вновь лежал в бронекапсуле, тесной, неудобной, из которой даже стылый зимний воздух, проморозив потроха, не в силах был изгнать застаревшие запахи пота и скверно выделанной кожи. Но Гримберт знал, что это стальное лоно может быть уютным, как материнская утроба.

Стоящий снаружи Аривальд что-то гневно говорил ему, размахивая руками, но Гримберт не собирался его слушать. Озябшими пальцами он взял нейро-штифт и, машинально дыхнув на него пару раз, чтоб согреть металл, вставил себе в затылок.

До щелчка.

«Проклятое Чернолесье! — мысленно ругался Гримберт, заставляя „Убийцу“ медленно вытягивать ноги из снежной каши и разгребая завалы, — Чертов Мюрквид! К тому времени, когда мы найдем здешних браконьеров, они, небось, уже оснуют свое графство и сделаются тут наследными владыками!..»

Один раз он чуть не уронил машину в прикрытый снегом глубокий распадок, образовавшийся меж двух высоких холмов. Спас Аривальд, вовремя его окликнувший и предупредивший об опасности. «Убийца» опасно накренился, едва не завалившись в снег, но, скрежеща гидравлическими сухожилиями, все же выбрался на ровное место.

В состоянии нейро-коммутации собственное тело ощущается бесчувственным комком плоти, съежившимся где-то глубоко в бронированной груди, но Гримберт явственно ощутил выступивший между лопатками ледяной пот. Несмотря на то, что старший паж тактично молчал, он хорошо понимал, к чему мог привести один-единственный неосторожный шаг, который, благодарение Господу, он не успел сделать.

Падение с такой высоты было не в силах уничтожить «Убийцу» или повредить его основные системы, но почти наверняка переломало бы его ноги, повредив сложную гидравлику и превратив учебную машину в неподвижный металлический остов. Гримберту не требовалась тактическая карта, чтоб оценить последствия. Из Турина они вышли еще затемно и к полудню покрыли добрых сорок лиг — приличное расстояние даже для всадников. Расстояние, которое едва ли способны покрыть маломощные антенны их доспехов, чтоб передать сигнал о помощи в доступном им диапазоне. Черт, в этот раз они забрались по-настоящему далеко. Гораздо дальше, чем зона покрытия лучших отцовских радаров, в самые дебри лабиринта, известного как Сальбертранский лес. Это означало, что…

Ледяной пот между лопатками быстро стал противно теплым и липким. Это означало, что в случае если «Убийца» выйдет из строя и не сможет продолжить движения, ему, Гримберту, придется обустраиваться здесь на много часов, отослав Аривальда за помощью. Незавидная участь. Будь у него выбор, он предпочел бы обойти трижды вокруг маркграфского замка с соломенной шляпой от чучела на голове под насмешками Магнебода.

Отец не станет его ругать за эту выходку. Наверно, не станет. Лишь посмотрит внимательно, как он это умеет, едва кривя губы, и в душе безобразной липкой амебой расползется тоскливая дрянь, отравляя все мысли и чувства.

Сопляк. Выскочка. Баловень, возомнивший себя рыцарем. Такому впору управлять болваном вроде «Убийцы», а не настоящим рыцарским доспехом. А лучше и вовсе держаться подальше от ратных забав, как отпрыски знатных вельмож из Аахена. Пировать денно и нощно за обеденным столом, пока придворные хирурги не заменят изможденную непосильной работой печень, услаждать чресла, развлекаясь в компании дворцовых гетер, блаженствовать, дегустируя сложные композитные наркотические зелья…

Нет. Гримберт мысленно рыкнул на себя, и «Убийца» сразу будто пошел легче по глубокому снегу, подкрепленный вспышкой хозяйской злости. Этим вечером он вернется в Турин своим ходом, волоча на аркане парочку браконьеров, и плевать, если к концу пути туринская мостовая превратит их в грязные ошметки!

«Прошу прощения за опоздание, — небрежно скажет он, выпрыгивая из кабины во внутреннем дворе палаццо, — В славном Сальбертранском лесу возникли некоторые проблемы, однако не стоит волноваться, я уже переловил это отребье. Больше оно нас не побеспокоит».

Отец и тогда ничего не скажет, наверно, лишь переглянется украдкой с Магнебодом. Но в этом коротком взгляде, точно в сложном шифрованном сигнале, будет больше информации, чем в силах выразить любые слова. И тогда…

Что будет тогда, он сам не знал, боялся даже загадывать, как бояться загадывать подарок в преддверье собственных именин. Боялся, но отчаянно желал узнать.

Оставалась лишь самая малость. Найти чертовых бродяг в отцовском лесу и под конвоем привести их в Турин. Но чем дольше «Убийца» месил лапами снег, тем сильнее Гримберт убеждался в том, что выполнить эту задачку будет, пожалуй, не так просто, как ему думалось поначалу.

В Турине браконьеры не были редкостью. Восточная окраина растянувшейся на тысячи лиг франкийской империи всегда привлекала всевозможный сброд, желающий пожировать за чужой счет, особенно их приток увеличивался в неурожайные года. Мошенники, фальшивомонетчики, разбойники, скотокрады, вымогатели, ярмарочные воришки… Если они полагали, что на восточных рубежах, вдали от императорского Аахена, они могут делать свои делишки не опасаясь заслуженной кары, Господь быстро вразумлял их силами своих земных слуг.

Гримберт не раз видел браконьеров в туринской темнице. Их сводили туда отцовские вассалы, мелкие окрестные лорды и рыцари, застав на месте преступления, чтобы тот на правах всевластного владетеля Туринской марки, свершил над ними справедливый суд. Гримберт в детстве иногда разглядывал украдкой их клетки, прячась за Магнебодом, но быстро был разочарован. Браконьеры, выловленные в туринских лесах, не походили своим обликом ни на кровожадных сарацин, из-под кожи которых торчат обломки боевых имплантов, ни на одержимых ненавистью ко всему живому еретиков-лангобардов. Просто зловонный, покрытый коростой и лохмотьями, сброд. Вчерашние крестьяне, вздумавшие бросить честный труд и бить зверя в чужом лесу. Разорившиеся ремесленники, лишенные средств к существованию. Беспутные авантюристы, не знающие никакого дела, кроме разбойного. Вооруженные в лучшем случае одной древней аркебузой на всю банду, а то и просто с самострелами и пращами, они редко успевали нагулять жирок в отцовских лесах. Правосудие обыкновенно успевало раньше.

Но браконьеры, обосновавшиеся в Сальбертранском лесу, должно быть, были худа хитрее своих собратьев. По крайней мере, не спешили показываться на глаза или демонстрировать следы своего присутствия. Ни притоптанных кострищ, ни цепочек следов, ни расставленных силков, словом, ничего такого, что утвердило бы его в верном направлении.

В режиме тепловизора лес походил на адскую чащу, состоящую из темно-фиолетовых пальцев, скрюченных и переплетенных, между которыми плясали зыбкие оранжевые тени. Устав от этой картинки до зуда в глазных нервах, Гримберт переключил визоры «Убийцы» в инфракрасный режим. Возможно, на фоне снежного покрова удастся различить свежесрубленное дерево, отпечатки ног или…

Тщетно. Сальбертранский лес невозмутимо поскрипывал вокруг него, точно наслаждаясь замешательством самоуверенного рыцаря, этакое огромное бесформенное чудовище, которое не пронзить ни одним копьем, будь оно даже размером с собор Иоанна Крестителя…

«Страж» двигался позади, не пытаясь оспорить его первенство, но, несмотря на более примитивные системы наблюдения, Аривальду каким-то образом удавалось куда раньше Гримберта видеть обстановку. На визоре «Убийцы» то и дело мигали его маркеры, указывающие на опасные направления или места, на которые Гримберту по какой-то причине стоило обратить внимание. Несмотря на то, что Аривальд делал это молча, заботясь о своем господине, Гримберт находил такую манеру уничижительной и надоедливой. Навязчивой, как забота дворцовой прислуги.

— Прекрати, — буркнул он в эфир, не скрывая раздражения, — Я что, похож на беспомощного слепца? Если похож, только скажи, я прикажу туринским кузнецам наварить на «Убийцу» дюжину колокольчиков, чтоб трезвонить на ходу как чертова колокольня!

— Не кипятись, Грим, — примирительно отозвался Аривальд, — Я лишь показываю. Двадцать градусов справа — трухлявое дерево, двадцать восемь — крутой овраг…

— А ты, значит, решил играть роль моего поводыря?

— Мои глаза всегда будут при вас, мессир.

Аривальд произнес это серьезно. Даже чересчур серьезно. Если это и было очередной шуточкой, то чертовски удачно замаскированной, Гримберт не мог разобраться, с какой стороны у нее острие.

— Что это значит?

— Старая поговорка наших предков, Грим. Означает, что я всегда буду следить за тобой.

— Если тебе невтерпеж за чем-то следить, следи за собой! — огрызнулся он, — У твоей развалины опять текут маслопроводы!

Черт возьми, он имел право на раздражение. Они кружили по чертовому лесу уже полдня, но до сих пор не заметили ни малейшего следа чьего-то вторжения. Следы, которые им удавалось найти, принадлежали по большей части кабанам и оленям, на деревьях не было видно следов топора. Если браконьеры в самом деле обосновались здесь, Гримберт вынужден был признать, что маскируются они необычайно ловко.

Сальбертранский лес выглядел безлюдным, но Гримберт знал, что он не всегда был таким. Старое чудовище, протянувшееся на многие лиги, помнило присутствие человека в своих недрах, помнило — и сохранило на память об этом следы. Иногда Аривальд молча указывал на них, обозначая маркерами, и в этих случаях Гримберт даже не ругался в ответ. Почтительно молчал, как молчат паломники при виде святыни. И пусть святыни эти были чужие, не христианской веры, они относились к неизвестной ему древней религии, которая со стороны рыцаря заслуживала по меньшей мере уважения…

Гримберт молча разглядывал их, эти изваяния из металла, навеки вросшие в землю невесть в какие времена, съеденные ржавчиной и наполовину превратившиеся в труху.

Остатки бункеров, распахнувшие свои потроха, выжженные давно угасшим огнем. Грозные боевые машины, уткнувшиеся тупыми носами в снег, покорно и молча, точно мертвые лошади. Остатки рыцарских доспехов, привалившиеся к деревьям, разрушенных временем настолько, что едва угадывались очертания. Чувствительные сенсоры «Убийцы» позволяли видеть и многие другие следы, сбереженные Сальбертранским лесом. Треснувшие кирасы, дребезжащие под ногами, превратившиеся в истлевшие ржавые шипы пики, чьи-то щегольские шпоры…

Кем были эти люди? Каким богам они поклонялись? Каким монархам служили? По какой причине они сошлись в бою и сохранила ли история названия их последней битвы?

Гримберт этого не знал. Но если бы устройство «Убийцы» позволяло, заставил бы свой доспех из уважения склонить голову.

— Как думаешь, кто это? — шепотом спросил он в эфир, — Лангобарды? Кимвры?

— Может быть, — судя по тону, Аривальд тоже ощущал себя подавленно, минуя такие места, — А может, неметы, гермундуры или даны. Здесь, по восточному рубежу Туринской марки столько войн в свое время прошло, что если за каждую ставить по свечке, можно землю зимой растопить и засеять пшеницей. Держись подальше на всякий, мало ли сколько неразорвавшихся снарядов здесь веками ржавеет…

— И то верно.

Мысль эту Гримберт пытался упрятать подальше, как старые солдаты прячут свои заработанные кровью монеты, обвязывая всяким тряпьем. Но едва ли монеты, даже полновесные, почтенной туринской чеканки, способны так врезаться в кожу, растирая ее до кровавых язв, как эта мысль, мучительная и гадкая, которую он вынужден был баюкать на протяжении нескольких часов.

Ты проиграл, Грим. Провалился. Не справился даже с пустяковой работой, которую легко выполнил бы самый дрянной из отцовских рыцарей, какой-нибудь пьяница в ржавом доспехе без малейшего представления о тактике и доблести.

С каждым дюймом, который солнце преодолевало, скользя по заиндевевшей хрустальной тарелке небосвода, мысль эта делалась все более жгучей и нестерпимой, такой, что подавить ее не смог бы даже весь запас обезболивающих «Убийцы», вздумай он закачать его в себя.

Напрасно он то заставлял доспех опрометью нестись во весь опор, сметая трещащие деревца, то понуро брел, бессмысленно меняя курс — ни дать, ни взять, старая кляча плетется по улочке. Напрасно терзал визор, пытаясь просканировать окрестный лес во всех возможных диапазонах и спектрах. Напрасно до рези в ушах вслушивался в треск эфира, надеясь наткнуться на отзвуки чьей-то радиограммы, блуждающие в воздухе. Напрасно…

Аривальд милосердно молчал, не напоминая о своем существовании, но Гримберту и без того было тошно. Несмотря на то, что со всех сторон их укрывала непролазная чаща Сальбертранского леса и о его промахе знал один лишь верный оруженосец, ему казалось, что весь мир уже насмехается над ним, и казалось так отчетливо, что каждое лицо он уже видел воочию.

Отцовских вассалов, похохатывающих так, что не в силах опрокидывать в себя кружки с сеньорским вином. Мудрого дядюшку Алафрида, хмурящегося и отводящего взгляд. Досадливо сплевывающего Магнебода в его промасленном гамбезоне.

И отца. Угнетенно молчащего, бессмысленно водящего пальцем по подлокотнику маркграфского трона. Ледяной взгляд его глаз, которым можно было повергать в бегство мятежных баронов, коварных лангобардов и целые орды кровожадных варваров. Этот взгляд будет безмолвно устремлен на Гримберта, медленно сжигая его, точно направленное излучение лайтингов, и защиты от него не будет, потому что даже самая толстая броня бессильна прикрыть от него…

Вообразите себе, господа, забрался со своим старшим пажом в самые дебри. Да-да, в дремучий лес. Кого он там искал? Вообразите, браконьеров! Ах эти мальчишки, им дай только помахать мечом!.. Это даже мило в некотором роде! Вы так находите, виконт? По-моему, это просто детский каприз, которому не стоило бы потакать. Пустая прихоть, рожденная из самоуверенности. Рыцарю полагается быть рассудительным и покорным воле сеньора. Вообразите, что будет, если все туринские рыцари бросятся врассыпную, чтобы охотиться на призраков! Да половина из них спустя неделю утопнет в окрестных болотах!..

Надо сказать Аривальду, мучительно думал он, уже не пытаясь вглядываться в силуэты поваленных деревьев и пристально рассматривая овраги. Он все давно уже понял, добрый старый Вальдо, еще многими часами раньше, но нарочно молчит, чтобы не травить ему душу. Просто ждет, когда самоуверенный дурак Грим вымотается настолько, чтоб признать очевидное.

Хватит. Возвращаемся. Пора нашим лошадкам обратно в стойло, Вальдо, а?

Каким бы непринужденным тоном он это не произнес, он знает, какой вкус будет у этих слов. Как у застоявшейся воды из фильтра, полной зловонной тины. Как у куска смердящего мяса, которому не помогут никакие специи и благовония.

В тот единственный раз, когда он попытался доказать, что уже не ребенок, жизнь брезгливо отвесила ему пощечину, от которой лицо горело даже сейчас, сквозь онемение нейро-коммутации. И нет обидчика, которого можно было бы прошить пулеметами, нет врага, которого можно было бы атаковать, одни только поскрипывающие седые великаны, презрительно поглядывающие на него свысока.

Молокосос. Никчемная обуза. Высокородный сопляк, родившийся с серебряной ложкой во рту. Так на него и будут взирать оставшиеся года отцовские рыцари и сановники. Почтительно кланяться и в то же время шептаться за спиной.

Еще час, думал Гримберт, ощущая мучительное, изъедающее душу, томление. Если через час ничего не находим, приказываю Вальдо взять пеленг на Турин!

Но час проходил, перебирая, точно ядовитая сколопендра, ножками-минутами, и решимость его таяла, превращаясь в снежную слякоть под лапами «Убийцы». Еще час, думал он. Последний срок. Если уж тогда ничего не найдем, дело понятное, надо возвращаться… Но следующий час неизбежно истекал, и он вновь трусливо отодвигал неизбежное, стискивая зубы от отвращения к себе. Это было похоже на попытку обнищавшего аристократа отделаться от настойчивого кредитора, который стиснул когтями его за потроха. Сколько раз ни переписывай вексель, рано или поздно наступит момент, когда придется платить по счетам. Ну или доставать фамильный лайтинг, чтоб превратить мозги в кипящую кляксу серой жижи на дорогом гобелене. Он знал до черта таких историй, но ничего не мог с собой поделать.

Еще полчаса, думал он. Не может быть, чтоб этот чертов трижды проклятый лес был совершенно пуст, как мошна Магнебода! Вот сейчас, сейчас… Сейчас «Убийца» свернет, минуя очередной завал, и на снегу возникнет отчетливый след. А может даже из кустов навстречу бабахнет выстрел, бессильный повредить его огромному стальному телу, даже желанный. Но…

Ничего не возникало. Ничего не бабахало. Вновь и вновь они со «Стражем» кружили по лесу, натыкаясь на собственные следы, две уставшие и угрюмые стальные ищейки…

Превосходный план рассыпался в труху на глазах, отчего Гримберт ощущал себя преданным.

Все предают, тоскливо подумал он, монотонно переставляя ноги «Убийцы» и почти не вертя головой, предают даже самые верные рыцари и слуги, родные братья и старые вассалы. Даже бензедрин предал его. Его мятная сладость, зарядившая душу и тело кипящей энергией, давно рассосалась в крови, оставив лишь мертвенную усталость и кислое, как дрянной монастырский хлеб, равнодушие.

Стоило послушать Аривальда. И он послушал бы его, кабы ни был охвачен этой глупой лихорадочной мечтой, силясь утвердить себя в мысли, что может обмануть саму судьбу. Вытащить тайком карту из ее колоды, не дожидаясь своего хода. Как это… глупо.

Небо опасно потемнело, теперь он уже не мог делать вид, будто не замечает этого. Налилось грозной тяжелой синевой, точно в нем растворили тысячу квинталов свинца, стало давить на голову даже сквозь многослойную сталь доспеха. Не требовался точный хронометр «Убийцы», чтобы понять, дело к сумеркам. Надо разворачиваться, пока они сами не заблудились к черту в этом лесу, да сожгут его огнеметами до головешек. Надо признавать свои ошибки. Надо учиться смирять беспокойный дух, как следует рыцарю, закалять волю и…

— Довольно, Вальдо, — обессиленно выдохнул он в микрофон, — Хватит с нас прогулок на сегодня. Возвращаемся. Пора дать нашим…

Он ожидал услышать в эфире вздох облегчения, а может, и пару острых шуточек на свой счет. Шуточек, которые он согласен был покорно сносить на протяжении обратного пути, как монах безропотно сносит свои вериги. Но вместо этого услышал что-то совсем другое.

— Грим! Справа!

Трухлявое дерево? Опасный овраг? О чем спешил предупредить его старший паж, да еще таким возбужденным голосом?

— Чего?

— Тринадцать градусов справа. Сорок метров. Черт, за деревьями. Двое или… Ах, дьявол.

Гримберт рванул тяжелую голову «Убийцы» вправо, так резко, что протестующе взвизгнули не готовые к такой нагрузке сервоприводы. Тринадцать, за деревом…

Не двое, мгновенно понял он. Трое. Прижались к коре так плотно, что сами стали подобием кривых веток. Кажется, поверх полушубков у них какие-то специальные накидки вроде маскировочных сетей, да еще притрушенные снегом, то-то «Убийца» не разглядел их с двух десятков футов, почти в упор…

Сердце на миг обмерло, а потом, мгновенно наполнившись горячей кровью, ударило с такой силой, что удар отозвался во всем теле, дойдя до самых кончиков онемевших в нейро-коммутации пальцев.

Надо крикнуть, понял он. Тем более, что и слова давно заготовлены, выучены впрок, как молитва.

— Именем земной справедливости и всех добродетелей! — рявкнул Гримберт, ощущая, как обмирает тело, — Правом, данным мне маркграфом Туринским, приказываю вам, мерзавцы, оставаться на месте, не чинить сопротивления и не испытывать тем мое христианское милосердие! В противном случае я буду вынужден рассматривать ваши действия как неповиновение установленной Господом власти и…

Они не испугались, как ожидал Гримберт, лишь вжались в землю, точно дикие животные. Он отчетливо видел блеск их глаз на перепачканных сажей лицах. Это не егеря, мгновенно понял он, сам не зная, каким чувством, не лесники и не лесорубы. Вон хари какие злые, и щурятся по-волчьи. Но почему же они…

Во имя жирной задницы Святого Фомы! Гримберту захотелось треснуть себя кулаком по лбу, так, чтоб звезды из глаз затмили прицельные маркеры.

Он не включил внешние динамики «Убийцы». Неудивительно, что ответа не последовало — он кричал внутри своей бронекапсулы, оглушая сам себя!

Дурак. Болван. Рыцарь с невысохшими соплями.

За таким в самом деле нужно приглядывать, как за слепцом.

Скрипнув зубами, Гримберт поспешно активировал динамики.

— Именем земной справедливости и…

Они бросились бежать.

Когда-то ему казалось, что маневрирование в тесном пространстве не такая уж сложная наука, как принято считать. Может, не самая простая в освоении, но уж точно не способная тягаться с навигацией или стрельбой на сверхдальние. Мессир Магнебод предпринял немало усилий, чтоб убедить его в обратном.

В один прекрасный день он нанял три дюжины лучших специалистов из всех, что могли предоставить цеховые гильдии Турина — плотников, столяров, тесчиков — и соорудил на тренировочном полигоне настоящее произведение зодческого искусства. Оно состояло из самых разных конструкций — деревянных параллелепипедов, аккуратно сбитых коробок, высоких башен и стен высотой в добрых два туаза. Один только сухой дубовый брус, который пошел на это дело, должен был стоить по меньшей мере две сотни денье. Но Магнебода не смущали расходы — в ту пору туринская казна еще могла оплачивать его капризы.

Спустя несколько дней на тренировочном полигоне вырос целый город. Сложенный не из домов, а из деревянных макетов, на расстоянии он не давал ни малейшей иллюзии, но, очутившись внутри, можно было оценить подход Магнебода. Все пропорции были вычислены безукоризненно, габариты учтены до десятых долей дюйма, отчего у всякого, оказавшегося внутри, возникало безотчетное чувство, что он находится на узкой городской улице.

Магнебод с хохотом нарек его Поленобургом, а себя единогласно избрал бургомистром. Но Гримберту и Аривальду посмеяться не довелось. На долгие месяцы они стали единственными жителями Поленобурга.

Магнебод загонял их с доспехами внутрь и часами выматывал, точно крыс в лабиринте, каскадами разнообразных команд, добиваясь того, чтобы они научились сносно маневрировать в тесном пространстве меж неказистых «домов», условных «стен» и фальшивых «башен».

— Обходите базарную площадь, бараны! — ревел он в жестяной рупор, устроившись на обзорной площадке, — Иначе получите удар во фланг! Не сметь отставать! Гримберт, голова баранья! Где у тебя, по-твоему, восток? В следующий раз заставлю смотреть в ту сторону, пока там не взойдет солнце!..

Иногда, развлечения ради, он кидал в них с высоты гнилые яблоки или обломки камня, заставляя уворачиваться, искать укрытия на узких улочках, не подставлять под огонь уязвимые участки брони и прикрывать друг друга.

Наука оказалась сложной, изматывающей. Не раз и не два шатающийся «Убийца» врезался боком в «дом», кроша в щепу добрый дубовый брус, или сметал ногой «площадь». Это вызывало новые приступы брани с обзорной площадки — и дополнительные часы обучения. К концу каждого такого занятия Гримберт ощущал себя так, словно на собственных костях тащил неподъемную тяжесть «Убийцы».

Один раз Магнебод терзал их пять часов без передышки. С Гримберта в тот день сошло десять потов, то пронизывающе-холодных, то обжигающих, как клокочущее во внутренностях «Убийцы» раскаленное масло. Но старый рыцарь не был доволен, и не пытался этого скрывать.

— Эй, вы! — Магнебод сплюнул в кубок и брезгливо швырнул его оземь, под ноги слугам, — Это не атака, вы с Аривальдом шатаетесь, точно пара подгулявших баранов по скотному двору! Вместо того, чтоб прикрывать друг друга, вы лишь путаетесь под ногами, перекрывая сектора стрельбы. В жизни не видел таких болванов!

— Если тебе хочется гонять кого-то по лабиринту, лучше обзаведись крысами и учи их! — зло огрызнулся Гримберт, дрожащими руками пытаясь расстегнуть ворот гамбезона, — Твои выступления наверняка будут иметь успех на ярмарке!

Он устал и тяжело дышал. «Убийца», как и полагается учебному доспеху, был слишком примитивно устроен, чтобы управлять дыханием рыцаря, его легким приходилось работать самостоятельно, и работать на износ. Кроме того, Магнебод предусмотрительно отключил подачу тонизирующих препаратов в кровь. Сам-то он преспокойно сидел под пологом и потягивал отцовское вино с барбитуратом. Ни дать ни взять, непобедимый чемпион всей империи!

Дряхлый, жирный, похожий на самодовольного сапожника, развалившегося на пороге своей лавки. Однако вслух произносить это Гримберт опасался. За «Багряным Скитальцем» Магнебода ходила весьма опасная слава, мало кто из отцовских рыцарей осмеливался бросить ему вызов, а те, что осмеливались, обыкновенно возвращались с ристалища опозоренными. В состоянии куда более плачевном, чем «Убийца», обильно покрытый кляксами гнилых яблок.

— Рыцарский доспех — это боевая машина, созданная для боя, юный Гримберт. Но то, на каких условиях этот бой произойдет, не ведомо ни тебе, ни твоим противникам, а разве что Святому Петру. И если ты не будешь готов принять его, значит, в качестве рыцаря ты не более ценен, чем кусок мышиного дерьма. А теперь будь добр и вернись в лабиринт. Я хочу быть уверен, что вы не подведете меня на ярмарке!

Гримберт стиснул зубы, сдерживая рвущееся наружу дыхание. Во всей франкской империи, растянувшейся на немыслимое количество лиг во все стороны света, существовало не так уж много людей, которые могли бы безнаказанно оскорблять его. Но, к сожалению, старший рыцарь Туринского двора Магнебод входил в их число.

— А еще я заметил, что вы с Аривальдом оба пялитесь себе под ноги. Вы что, надеетесь, что я обронил там пару медяков? Держите выше головы, черт вас возьми! Так, словно хотите при жизни разглядеть Царствие Небесное!

— Но…

— Вы даже не представляете, каких скверных дел может наделать одна-единственная динамо-реактивная пушка, ведущая огонь с верхних этажей! Или вы полагаете, что ваша свита всегда прикроет вашу бронированную задницу?

— Это ее задача, мессир, — сдержанно заметил Аривальд, сам выдохшийся и похожий на умирающего петуха, — Разве не так?

— Лучше не уповайте на это! — отрубил Магнебод, тяжело махнув рукой, — Был у меня один приятель, с которым мы в давние времена плечом к плечу брали Кремону. Тоже норовил скинуть на отряд прикрытия всю работу. Пер на противника что бык, не глядя по сторонам. Такая у него была тактика, значит. И, вообразите, через полчаса после начала штурма, только мы миновали вторую крепостную стену, поймал загривком тандемный кумулятивный снаряд, пущенный каким-то метким мерзавцем с башни. Хотите верьте, хотите нет, три дюйма ламинатной золинговской стали уберегли его от этого выстрела не больше, чем обозную шлюху — образок Марии Магдалины от орды похотливых ландскнехтов. Его «Ретивый Паломник» рухнул как подкошенный прямо посреди Кремоны. Тем же вечером епископ Миланский, безумный старик, ведший нашу свору в атаку, перечисляя потери, помянул его отдельно, много злых слов сказав про его убийц. Но поверьте, даже в молитвенном экстазе он выглядел до крайности бледно по сравнению с оруженосцами моего покойного приятеля. Те рыдали так, будто в его лице утратили не только преданного хозяина, но и надежду всего христианского мира. Знаете, почему?

Гримберт покачал головой, едва державшейся на плечах.

— Почему?

— Этим беднягам пришлось всю ночь выскабливать развороченный торс «Ретивого Паломника», собирая все то, что осталось от его хозяина после попадания кумулятивной струи. Для этого им потребовались не только все ведра, что были в поклаже, но так же и все фляги, все винные меха и табакерки. Им даже потребовалось изъять для этой цели все соусники из нашей походной кухни. Гримберт, мой мальчик, если тебе тоже когда-нибудь суждено превратиться в лужу горелого жира с клочьями волос, в которой будут поскальзываться пикинеры, пачкая казенные сапоги, я не хочу, чтоб кто-то тыкал мне в спину пальцем, называя меня твоим наставником. Эй, остолоп, вина!

Покорный жесту рыцаря, к нему с винным бочонком заковылял дворцовый сервус. Тощий, облаченный в ливрею с золотым туринским тельцом на груди, он мог бы сойти за человека, если бы не шаркающая походка и странная порывистость движений, которая иногда бывает у тяжело контуженных. Серое лицо казалось серым и шелушащимся, цвета мокрого песка, как лик святого, чьей прижизненной святости не хватило в полной мере для обеспечения его телесным мощам нетленной силы.

Когда-то он и верно был человеком, пока за какие-то грехи Святой Престол не наложил на него печать покаяния, очищающим пламенем вырезав из сложного узора нейронов мозга лишние фрагменты, мешающие искуплению неизвестных Гримберту грехов. Того немногого, что осталось после этого от его разума, не хватило бы и на улитку, одни только примитивные моторные функции, но, подчиненные кибернетическим имплантам, они сделали из него сносную дворцовую прислугу, выносливую и не знающую сомнений. Может, сообразительности у нее было недостаточно для того, чтоб вспомнить свое прежнее имя, но достаточно, чтоб подносить вино.

Гримберту не требовалось нажимать пальцем гашетку, как это было устроено в древних доспехах эпохи Проклятых Чумных Веков. Погруженный в основание его мозга нейро-штифт делал это бессмысленным. Пулеметы «Убийцы» выплюнули по короткой очереди, в шахты гильзоприемников покатились, дребезжа, рассыпчатые гроздья пустотелых бронзовых плодов.

Магнебод даже не вздрогнул, когда стоящий в трех шагах от него сервус с бочонком в руках задергался, точно опьяненный танцор, отплясывающий какую-то невообразимую кадриль. Треск лопающегося бочонка в его руках сливался с треском его собственных костей, в воздухе повисли клочья волос и тлеющие суконные волокна из ливреи. На песок хлынуло вино вперемешку с мутной, похожей на масло, консервирующей жидкостью из пробитых сосудов, заменяющей ему кровь.

Пулеметы — куда лучшее средство избавления от злости и прочих подтачивающих сердце душевных недугов. Гримберт убедился в этом еще за мгновенье до того, как установилась тишина. Несмотря на то, что сервус был бездушной вещью, его уничтожение принесло ему облегчение. А еще секунду спустя — и стыд.

— Мессир Магнебод, извините!

Магнебод вздохнул, глядя в свой пустой кубок. У его ног копошился сервус. Наполовину уничтоженный, больше похожий на ком мятого белья, он все еще пытался судорожно дергающейся рукой дотянуться до кубка, чтобы наполнить его. Ни размозженные кости, ни лопнувший винный бочонок в его мертвых глазах не имели значения.

— Недурной выстрел. Я-то думал, что ты в свой ночной горшок не попадешь даже с автоматической наводкой.

— Мессир, я приношу свои…

Магнебод уронил свой пустой кубок.

— Но если ты думаешь, что сможешь меткостью компенсировать свои вопиющие нелады с маневром, то слишком плохого мнения обо мне.

— Мессир, я…

— Тебе слишком рано доверили рыцарский доспех, Гримберт. Следующие три часа ты будешь проходить макет сидя верхом на старом осле. Мы, старики, умеем сносить насмешки, но только не жажду.

Поленобург, сооруженный Магнебодом из бревен, был непростым испытанием, но он не шел ни в какое сравнение с проклятым Сальбертранским лесом. В этом Гримберт убедился уже спустя несколько минут погони.

Исполинские стволы вырастали на пути, возникая из ниоткуда, точно пшеничные колосья, и Гримберту приходилось напрягать механические сухожилия «Убийцы» до тревожного гула, чудом избегая столкновения. Беглецам было куда проще. Юркие, едва видимые в своих маскировочных накидках, они беззвучно текли по снегу, словно расплавленные тени, укрываясь за корнями и бросаясь из стороны в сторону. Он ощущал себя закованным в панцирь бегемотом, преследующим юрких крыс.

Эти браконьеры оказались дьявольски ловкими тварями, поднаторевшими, должно быть, в подобной охоте. В отличие от него. Время от времени они затаивались, укрываясь под корнями и Бог весть в каких щелях, заставляя «Убийцу» растеряно кружить, вспарывая сизое брюхо сумеречного леса ослепительными шпагами прожекторов. И стремглав бросались прочь всякий раз, как он их замечал. Ровно на половину секунды раньше, чем он успевал активировать пулеметы.

Проворные, хитрые, ловкие твари.

Несколько раз Гримберт открывал огонь на ходу, но пули лишь разносили вдребезги древесные стволы, вышибая из них каскады коры, вздымали в небо комья снега и перемалывали гнилые коряги, превращая их в россыпи трухи. Стиснув зубы, Гримберт заставил себя бросить стрельбу. С таким же успехом он мог бы полосовать воздух, пытаясь поразить призрак прошлой пятницы. Не хватало еще остаться без патронов!

Прав был Магнебод, прав старый пьянчуга, потешавшийся над своими подопечными, заставлявший их вновь и вновь штурмовать несуществующий, из обтесанных бревен, город. Маневр, чертов маневр! Гримберт грыз губы всякий раз, когда «Убийца» сносил своей бронированной грудью очередной ствол, отчего все его потроха вместе с Гримбертом дребезжали в стальной утробе. Только вот трижды проклятый Сальбертранский лес имел свой взгляд на маневры и то, в какой манере их следует выполнять. Тут не было улиц, вдоль которых рыцарская тактика предписала наносить фронтальные удары, не было переулков, годных для того, чтоб обойти узловую оборону, обрушив ее с неожиданного направления. Не было площадей, дающих возможность перегруппировать рыцарские порядки и взять передышку. Ни черта не было! Только узловатые пальцы деревьев в стремительно сереющем воздухе, россыпи снега и летящие во все стороны щепки.

Атаки уходили в пустоту. Каждый раз, когда прицельный маркер смыкался было вокруг человеческого силуэта грозным багровым нимбом, тот ловко уворачивался, отскакивал, крутился волчком и пропадал, чтоб секундой спустя появиться вновь, но еще дальше. Это даже не охота, это чертова ловля блох…

Гримберт ощущал себя так, словно погружается в тягучее асфальтовое озеро, только распространяло оно не обжигающий жар, а липкий холод.

— Грим!

Кажется, Аривальду пришлось выкрикнуть это несколько раз, прежде чем Гримберт заметил вызов.

— Бррсьх!

— Что?

— Брось! Их! — произнес Аривальд, раздельно, но как-то глухо, точно сквозь зубы, — Не будь дураком!

— Бросить? Ты рехнулся?

— Брось! Ты что, не видишь?..

Наверно, в этот самый миг Господь Бог, обозревающий с высоты дальнюю часть своих владений под названием Сальбертранский лес, увидел творящуюся там вопиющую несправедливость и воздел невидимый перст. Потому что в следующую секунду один из браконьеров, уже улизнувший было из границ прицельного маркера, зацепился рукавом за торчащий из ствола сук, да так, что повалился ничком. Встать он не успел. Пулеметы «Убийцы» рыкнули в два голоса — дребезжащий оглушительный дуэт двух голодных демонов — вмяли его в снег и растерзали, превратив в обложенную рыхлой кровавой кашей обезглавленную тушу.

Гримберт завопил, издав боевой клич маркграфов Туринских. Пусть получилось совсем не так звучно и грозно, как у отца или Магнебода, он ощутил упоительно горячий огонь, пляшущий в груди.

Первый настоящий противник, которого он убил. Не сваренная из жестяных обломков мишень, изображающая рыцарский доспех так жалко, что даже стрелять желание пропадает. Не чертовы никчемные сервусы, эти ковыляющие мертвецы с выжженным мозгом. Ладно, пусть это был не рыцарь, не ровня, упомянуть об этом будет не зазорно, сидя в окружении отцовских вассалов и рыцарей. Главное, сделать это нарочито небрежно, чтоб ни у кого не возникло мысли, будто он хвалится.

«Не так давно я охотился в Сальбертранском лесу и, вообразите себе, столкнулся с браконьерами. Ну и задал же я этим негодяям трепку, только клочья летели!..»

Едва ли сойдет за подвиг, кто-то наверняка подденет его, но благодушно, как полагается среди равных, в обществе боевых товарищей, связанных клятвой чести и рыцарскими идеалами. И даже суровый Магнебод, смахнув с бороды винную капель, украдкой подмигнет ему и…

— Идиот! Оставь их!

Аривальд не поспевал за ним, хоть и пустил «Стража» во весь опор. Топал в дюжине туазов позади, даже не пытаясь стрелять. Это тоже вызвало у Гримберта злорадное удовлетворение. Глядите-ка, кто поучал больше всех, а как пришло время расчехлять орудия, опростоволосился и бесславно плелся в хвосте! Это тебе не деревянные фигуры по клеточному полю двигать, Вальдо! Знай маркграфов Туринских, которые одерживают свои победы на всамделишных полях, обагренных кровью и обожженных порохом.

— Отвали! — рыкнул он в эфир, — Еще двое. Их-то я загоню!

— Ты сам себя загонишь, идиот несчастный! Ты что, не видишь, что они заманивают тебя в чащу?

Гримберт пренебрежительно фыркнул. Он и сам отметил, что деревья на пути растут все гуще, все чаще перемежаются буреломом, но не видел в этом ничего удивительного или, тем более, опасного. Всякая преследуемая тварь норовит забраться туда, где можно укрыться, и неважно, кого ты гонишь, зайца или браконьера.

Зря ты мнишь себя самым большим хитрецом, Вальдо, подумал он. Хочешь заставить меня сбавить темп, чтоб догнать и обойти? Записать на свой счет хоть одно очко в этом состязании? Но я не доставлю тебе такого удовольствия, старина. Хочу, чтоб ты вернулся в Турин с грузом из неизрасходованных патронов и столь же тяжелой совестью!

К его облегчению браконьерам не суждено было затеряться в густой чаще. Почти сразу он обнаружил просеку, не очень широкую, но достаточную для того, чтобы «Убийца» мог двигаться по ней, не стесняемый переплетениями ветвей и стволов. Чертовски удачно. Едва ли туринские лесники, вырубая ее в чаще, хотели создать дорогу для рыцарского доспеха, скорее, обозначали какую-то условную межу, но, как бы то ни было, эта просека здорово ему помогла.

Аривальд что-то кричал, но Гримберт не мог разобрать, что именно, и виной тому было не качество радиосвязи. В охваченный пылом погони рассудок чужие слова проникали с трудом, искажаясь и теряя смысл, обращаясь подобием грубой и бессмысленной сарацинской речи.

— Открытое… не вздумай… Грим…

— Заткнись и догоняй, чертов увалень! — бросил он в микрофон, — Иначе останешься без сладкого!

Может, браконьеры, эти хитрые паразиты, истощавшие Сальбертранский лес, и обладали ловкостью животных, но все-таки были не так хитры, как можно было ожидать. Вместо того, чтоб затеряться в чаще, как опасался Аривальд, они следовали вдоль просеки, позволяя «Убийце» не отставать, напротив, держать их на дистанции действенного огня. Как и здешние олени, они, скорее всего, никогда не сталкивались с рыцарем и плохо знали о его возможностях. За что и поплатятся в самом скором времени.

Что ж, подумал Гримберт, им же хуже. Если человек по доброй воле бежит от праведного сеньорского суда, тем самым он самолично лишает себя права на защиту и снисхождение. Свой выбор они сделали самостоятельно, орудия «Убийцы» лишь утвердят его, точно печать.

Совесть не станет тревожить его из-за этого, он поступил как должно рыцарю. Может, епископ Туринский, этот печальный двухсотлетний скопец с глазами больной лошади, и наложит на него епитимью за недостаточное смирение духа, но едва ли суровую. Скорее всего, ему придется тридцать раз прочитать «Символ веры» или совершить паломничество по окрестным церквям Туринской марки — сущая ерунда для стальных ног «Убийцы»…

Просека не растаяла в чаще, как опасался Гримберт, напротив, внезапно расширилась, превратившись в большую прогалину. Округлая, точно арена древних амфитеатров, она могла бы вместить не одного рыцаря, а трех или четырех. Превосходно. Здесь-то «Убийца» сможет размяться по-настоящему, пустив в ход весь свой арсенал, вместо того чтоб продираться по просеке, короткими очередями пытаясь нащупать в густом подлеске беглецов!

Гримберт активировал автопушки, готовый обрушить на густой подлесок, в котором укрывались браконьеры, настоящий огненный шквал. Черт побери, уж их-то шкуры не требуются ему невредимыми, он не собирался вешать эту шваль на щиты для трофеев в туринском замке!

Они не бежали. Вместо того, чтоб юркнуть в чащу, как крысы, двое уцелевших браконьеров застыли соляными статуями, укрывшись за деревьями. Гримберт едва не рассмеялся при виде этого зрелища. Если они воображали себя невидимыми, то были слишком высокого мнения о своем искусстве маскировки, тепловизоры «Убийцы» легко различали их пульсирующие оранжевые пятна среди фиолетовых мазков окружающего их леса и черных древесных колон. Никчемная попытка. Он даже ощутил разочарование. Погоня, так славно разогревшая кровь и ему и «Убийце», закончилась даже раньше, чем он думал.

Гримберт резко остановил доспех, заставив фрикционы «Убийцы» жалобно запеть механическими голосами, из-под ног брызнул хлопьями снег. Даже обладай он отменными стабилизаторами, настроенными лучшими венецианскими мастерами, стрельба на ходу всегда грешит погрешностями. Бронированный торс крутанулся на огромных шарнирах, разворачивая доспех лобовой броней к беглецам. Прицельные маркеры дернулись, точно охотничьи псы, и Гримберт ощутил ликование еще до того, как отдал команду открыть огонь. В этот раз любой промах был исключен на уровне статистических величин.

«Убийца» содрогнулся от выстрела, по визору прошла легкая рябь. Точно по мелкому ставку, в который хулиганистый мальчишка швырнул камнем. Гримберт несколько раз озадаченно моргнул. Он готов был поклясться, что не стрелял, и показания доспеха подтверждали это. Орудия не успели сделать выстрел, они…

Комариный звон тревоги пришел слишком поздно. Визор полыхнул малиновыми пиктограммами, тревожными, как капли артериальной крови. На схематическом изображении «Убийцы», знакомому Гримберту лучше, чем линии на собственной ладони, расцветали алые точки, сигнализируя о соприкосновении с объектами, обладающими высокой кинетической скоростью, довольно небольшими, но представляющими потенциальную опасность. Гримберт обмер, пытаясь сообразить, что это означает, пытаясь сопоставить эти расцветающие символы с громкими хлопками, раздающимися из густого подлеска, с тягучим дымным покрывалом, текущим между стволами и состоящим из мельчайших частиц сгоревшего пороха, с…

Иисус Христос и двенадцать апостолов, да ведь в меня же стреляют!

Автоматика «Убийцы» не комментировала попадания, лишь автоматически фиксировала их с хладнокровием большой вычислительной машины.

Попадание в правый орудийный рондель. Попадание в правую сторону шлема. Попадание в прикрывающий ножные шарниры плакарт. Попадание в…

Во имя обвисших мудей Бенедикта IX-го, это же засада! Самая настоящая засада!

Может, Магнебод и был старым брюзгливым пьянчугой, но он воспитал многих рыцарей Туринской марки и умел их натаскивать. Еще прежде, чем баллистический радар выдал данные вскрытых вражеских позиций, Гримберт ушел в защитный маневр. Заставил «Убийцу» покорно присесть на стальных ногах, уменьшая его силуэт, и развернул в сторону выстрелов, подставив под пули толстую лобовую броню. Данные о попаданиях из тревожно-алых мгновенно сделались желтушными, менее грозными. «Убийца», будучи учебным доспехом, не нес на себе настоящей боевой брони, но дюйма отличной закаленной стали в его лбу хватало для того, чтоб противостоять любому огню легких орудий на ближней дистанции.

Щелк. Щелк. Щелк. «Убийца» приглушил окружающие звуки, чтоб не повредить его слуховые нервы, но Гримберт все равно отчетливо слышал, как плющатся о тяжелый рыцарский шлем пули, превращаясь из смертоносных сфер в сыплющиеся ему под ноги расплющенные комки и свинцовые брызги.

Ах, дьяволы! Он едва не затрясся от беззвучного смеха, боясь признаться самому себе, что от неожиданности колючий спазм на миг сжал его мочевой пузырь. Поняли, что не сбежать и решили, что смогут несколькими жалкими охотничьими аркебузами повредить рыцарский доспех. Безмозглые недоумки, скудные разумом ослы, никчемные отбросы…

Гримберт уже видел их, видел отчетливо несмотря на густой пороховой дым, поднятый стрельбой и плывущий над поляной. Не двое, даже не пятеро, по меньшей мере полтора десятка. Они стреляли в него по очереди, проворно прячась за деревья для перезарядки, и палили чертовски слаженно, как для кучки оборванцев. Не трое, не полдюжины — целая лесная банда. Но если они в самом деле уповали на то, что пальбой из фитильных аркебуз смогут причинить хоть какой-то ущерб доспеху такого класса, как «Убийца», в адский котел им суждено нырнуть с перекошенными от удивления лицами.

— За Турин!

Гримберт выпустил короткую очередь из автоматической пушки, с удовлетворением наблюдая за тем, как древесные стволы лопаются, точно спички, а осколки коры картечью хлещут по снегу. Туринские оружейники, может, и не могли соперничать с прославленными венецианскими мастерами в своем искусстве, но, без сомнения, не зря получали серебро из маркграфской казны — даже пристрелочная очередь, которую он положил по опушке, произвела в рядах самоуверенных браконьеров изрядное опустошение.

В трудах по тактике, которые Гримберт штудировал в маркграфской библиотеке, не раз упоминалось, что плотный огонь рыцарских орудий имеет большую эффективность против неподготовленной и слабо укрепленной пехоты. Но Гримберт и не представлял, что дюжина снарядов из его автопушек способна произвести столь внушительный эффект. Словно архангел Михаил взмахнул посреди заснеженного леса огненным мечом. Не помогли ни толстые древесные стволы, которыми прикрывались браконьеры, ни глубокий снег, с помощью которого им удалось обмануть тепловизор. Автопушки перемалывали все это с одинаковой эффективностью и равнодушным механическим аппетитом.

Кто-то отшатнулся с оторванной под корень рукой, которой еще недавно держал запальный шнур. Кто-то затрепетал, приколоченный снарядами к стволу, слившись с ним в единое целое и не в силах оторваться от него, тщетно царапая кору пальцами. Кто-то взвыл нечеловеческим голосом, пытаясь набить выпотрошенный осколками живот тем полужидким месивом, что растекалось под ногами вперемешку со снегом…

Это было похоже на огненный плуг, вспахавший опушку. В стороны летели хлопья алого снега, оглушительно трещал хворост, в расползающемся пороховом облаке метались корчащиеся тени, судорожно подергивающиеся в свете дульных вспышек. Жуткая картина, от которой его желудок пробрало колючей изморозью.

Но отвести взгляда он не мог. Его глаза не принадлежали ему, он смотрел на мир бесстрастными камерами «Убийцы», фиксирующими детали с холодной отстраненностью механических объективов. Эти глаза не могли зажмуриться, не могли малодушно не заметить чего-то или отвести взгляд в сторону.

Он видел всё.

Он видел человека, сползающего по древесному стволу, чья плоть обернулась багровой накипью на коре. И другого, у которого в руках разорвался ствол аркебузы, с вязкой багрово-серой маской вместо лица, на фоне которой выделялся крючковатый носовой хрящ. Еще кого-то, катающегося в снегу и вопящего так, что слышно было даже за грохотом выстрелов.

Это было жутко, страшно и… завораживающе? Оглушенная многоголосым ревом орудий, ошпаренная растаявшим снегом, душа металась в груди точно птица в раскаленной клетке, изнывая от ужаса и в то же время дрожа в незнакомом прежде экстазе.

Он впервые пустил в ход оружие. Впервые видел его не на выцветших гравюрах и зияющих проплешинами гобеленах, а так, как полагается видеть рыцарю, во всех доступных красках и цветах. И, кажется, его губы сами собой шевелились, силясь воспроизвести молитву.

Не оборванцы, отрешенно подумал Гримберт, точной очередью размолов двух или трех самых отчаянных стрелков, превратив их в хлюпающие алые вкрапления на снегу. Не вчерашние крестьяне, взявшиеся разбойничать в лесу от голода. У крестьян, даже побывавших в графском ополчении, никогда не будет такой выучки, как у этих лесных разбойников. Потрясающее хладнокровие. Несмотря на пулеметные очереди и пушечные разрывы, безжалостно пожинающие остатки их немногочисленной банды, они демонстрировали завидное, даже удивительное хладнокровие. Не пытались обратиться в бегство, спасая свои жалкие жизни, не падали на колени, бросая свои бесполезные аркебузы, не призывали на голову крушащего их рыцаря проклятья и еретические угрозы. Напротив, продолжали вести тщетный огонь, укрываясь за деревьями, точно в самом деле думали, что это жалкое оружие может причинить ему хоть какой-то ущерб.

На глазах у Гримберта какой-то здоровяк с бородой, не обращая внимания на пляшущие вокруг него фонтанчики снега, выпрямился во весь рост и выставил перед собой аркебузу с тлеющим шнуром. Выстрел! В грохоте собственных пулеметов он даже не услышал шлепка пули, размозжившейся о лобовую броню его шлема, лишь заметил краткое сообщение «Убийцы», даже не посчитавшего это попадание источником опасности.

Отчаянный народ, подумал он, короткой очередью превратив отважного стрелка в окровавленную ветошь, болтающуюся на ближайшем суку. До чего отчаянный, дерзкий, бесстрашный народ эти браконьеры. Вовсе не такие крысы, как он представлял. Напротив. После того опустошения, что он произвел в их рядах, даже хваленая туринская пехота, славящаяся своей стойкостью, пожалуй, бросилась бы врассыпную, теряя на ходу боевые знамена и кирасы. Эти же сопротивлялись так, будто сошлись в святом бою со злой силой, которая угрожает не просто их жизням, а их бессмертным душам.

Может, еретики, опасливо подумал Гримберт, стреляя через равные промежутки. Павлекиане, николаиты или даже лангобарды. Говорят, их беспутная вера, противная всякому христианину, наделят их презрением к смерти, отчего их орды делаются такими смертоносными. Вот почему они не бегут прочь от беспощадного рыцарского огня, сметающего их точно крошки со стола, вот почему так отчаянно палят, хоть и видят, что их примитивное оружие не в силах ему навредить.

Нет, подумал Гримберт, беглым огнем распарывая на клочья мечущиеся в пороховом дыму тени, едва ли это лангобарды, те никогда бы не пробрались так глубоко в Туринскую марку, миновав заслоны, сторожевые крепости и разъезды.

Как говорил Святой Григорий Богослов, мужество есть твердость в опасностях. Видно, даже в скверных душонках в смертельный миг может разгореться пламя истой отваги. Терзая корчащиеся в лопающем и трещащем подлеске силуэты короткими очередями пулеметов, он даже ощутил некоторое подобие уважения к этим незадачливым врагам. Их порыв, по крайней мере, можно было уважать.

Нет, подумал он мгновеньем позже, когда пулеметы «Убийцы» разорвали пополам еще одного незадачливого стрелка, тщетно пытавшегося прикрыться собственной аркебузой, нельзя даже мельком сравнивать это сопротивление с настоящей рыцарской отвагой. Это в некотором смысле лишь инстинкт, слепое и отчаянное желание подороже продать свою жизнь, известное всякой загнанной в угол крысе. Пожалуй, по возвращении в Турин стоит переговорить с кем-то из досточтимых прелатов на счет этого…

Но мысль эту додумать до конца Гримберт не успел. Визор доспеха, показывавший поле боя, вдруг полыхнул алой вспышкой, такой нестерпимо алой, будто в зимнем небе над лесом полыхнула несущая гибель смертоносная звезда Полынь.

Сообщение о повреждении, понял он, мгновенно теряя пьянящий запал, точно выныривая вмиг из беснующегося океана. Не мелком вроде содранной краски, а куда более существенном, пробившем броню и уязвившем какой-то внутренний узел. «Убийца» — стальной воин, не нытик, не станет жаловаться по пустякам…

Чертовы антихристы! Должно быть, какой-то еретический божок все-таки ответил на их предсмертные молитвы, позволив комку свинца из аркебузы найти бракованный участок брони, ненадлежащим образом закаленный, или узкую щель между бронепластин…

Еще одна вспышка, не менее яркая. И еще одна. И целая россыпь вспышек, злое алое марево которых едва не выжгло его сетчатку.

Во имя семи смертных грехов, что за чертовщина?!

Еще прежде, чем разобраться в показаниях визора, этих тревожных алых стигматах, пульсирующих перед глазами, Гримберт ощутил дрожь доспеха. Не ту грозную дрожь, которая сотрясала потроха «Убийцы» когда он взбирался на крутой холм, другую, болезненную, дребезжащую, говорящую о нарушении привычного течения его механической жизни.

Какого дьявола? Замыкание электропроводки? Сбой управления?

В ответ визор выплюнул ему в лицо целую россыпь колючих пиктограмм. Тревожно мерцающие, зловещие, они были похожи на древние языческие письмена, но, к сожалению, полнились не абстрактными призывами к демоническим сущностям и богопротивными клятвами, а самыми конкретными смыслами. Это был голос самого «Убийцы», спокойно рапортующий об обнаруженных повреждениях.

Гримберт попытался разобраться в этой мешанине из пиктограмм, алых, как кровь на снегу, но не успел понять и половины, потому что бронекапсулу вдруг тряхнуло, да так, что он едва не откусил себе язык. Снаряд, лопнувший на броне, был недостаточно силен, чтобы нанести критические повреждения доспеху, но чертовски близок к этому. Гримберт вдруг ощутил, как по его внутренностям стремительно распространяется нехорошая сухость, точно острый корешок, прорастающий внутри и буровящий требуху.

Во имя Геенны Огненной, кто бы ни угостил «Убийцу» таким подарком, это была не дедушкина аркебуза! Очередной красный стигмат возвестил о повреждении фрагмента спинной брони и нарушении структурной целостности некоторых узлов оружейной и ходовой части.

Фрагмент спинной брони…

Гримберт вдруг захлебнулся воздухом, точно тот стал плотным и густым, как болотная жижа.

Спинной, безмозглый ты олух!..

Ему вдруг показалось, что он ощутил усмешку Магнебода, беззвучную, но обжигающую, как разрыв термобарического снаряда.

Засада. Уже не ложная, которую он так упоенно заливал огнем, а настоящая, скрытая до того момента, пока он, позабыв об осторожности, не развернулся к ней спиной.

Идиот. Чертов распроклятый идиот.

Бронекапсула, в которую он был заключен, дрожала от беспрестанных попаданий, точно стальное материнское чрево, сотрясаемое родовыми спазмами и готовое вышвырнуть его наружу, в обжигающий, полный огня и пороховых клубов, дым. Гримберт еще не видел противника, не знал его диспозиции, но мгновенно почувствовал — война. Уже не избиение безоружных мишеней, годных лишь для того, чтоб поцарапать краску на его броне. Настоящая, всамделишная война. И, уверяя его в этой жуткой мысли, где-то рядом, сотрясая его доспех до основания, почти в упор били вражеские орудия.

Били не надсадно и вразнобой, как незадачливые аркебузы, а слаженно, ровно, выдавая немалую выучку и величайшее хладнокровие стрелков. Сплетая многоголосый грохот в единый демонический хор разрушения, которого ему еще не приходилось слышать. Неудивительно, что от подобного натиска верный «Убийца», получивший в считанные секунды по меньшей мере дюжину прямых попаданий в спину, вдруг зашатался, впервые отказавшись беспрекословно подчиняться своему хозяину.

Гримберт развернул «Убийцу» отчаянным и резким маневром, полосуя рассыпающимися звенящими струями пулеметного огня лесную опушку. Он не рассчитывал поразить засевших в чаще застрельщиков, лишь сбить им прицел и подавить огонь их чертовых орудий. Хотя бы на несколько спасительных минут, которых ему хватит, чтоб отойти под защиту верного «Стража», уже спешащего на выручку, и изучить картину повреждений.

Скоординировав огонь и распределив между собой цели согласно рыцарской науке, они с Вальдо обрушат на противника такое море огня, что вдолбят его прямиком в адские бездны…

Это удалось ему, но лишь отчасти. По опушке пронесся смерч из огня и снега, разбрасывающий вокруг дымящиеся обломки ветвей, смерч яростный, но почти не принесший результата. Ему не удалось ни подавить противника, ни захватить инициативу. Укрывшиеся в чаще орудия вколачивали снопы искр в широкую бронированную грудь «Убийцы», заставляя его пошатываться, точно пьяного, и покрывая бронированную грудь оспинами из расплавленного металла.

Бронеплиты лобовой брони опасно заскрипели, этот звук Гримберт расслышал даже сквозь грохот снарядов. Опасный, жуткий звук. Напоминающий о том, что даже у огромного стального существа есть свой запас прочности, отнюдь не бесконечный. Учебный доспех такого класса может принять на себе немало повреждений, прежде чем выйдет из строя, но он не рассчитан на столь плотную бомбардировку при том самыми настоящими снарядами, а не имитационными, как на полигоне под Турином…

Не аркебузы. Это, черт возьми, не аркебузы, подумал Гримберт, хватая ртом воздух, едкий от сгоревшего пороха и высвобожденных из недр доспеха дизельных паров. И даже не снятые с крепостных стен гаковницы, проклятье наступающих пехотинцев.

— Вальдо! Вальдо, пошевеливайся, мне нужна помощь! Ты не поверишь, у них здесь чертова артиллерия!

Серпантины[26]. Он уже видел их громоздкие черные тени, похожие на исполинских замерших змей. Тени, изрыгающие из себя через равные промежутки времени рваное пламя, обрамленное грязными вуалями сгоревшего пороха. Чья-то дьявольская хитрость сняла эти примитивные бронзовые орудия с деревянных лафетов и водрузила в чаще, надежно замаскировав хворостом и тряпьем. Их было не очень много, едва ли больше полудюжины, но их слаженный бой раз за разом заставлял «Убийцу» беспомощно крениться, точно подгулявшего крестьянина на ярмарке. У этих жалких орудий не было ни развитых прицельных приспособлений, ни сложно устроенных снарядов, они и лупили-то скорее всего каменными обломками и гранитной шрапнелью, выплевывая их с помощью чудовищно смердящего дымного пороха, однако на дистанции кинжального огня они оказались чудовищно эффективны против учебного доспеха легкого класса.

Одними серпантинами арсенал застрельщиком не исчерпывался, в оглушительной канонаде боя, от которой, кажется, из его собственных ушей сыпались искры, он явственно слышал злые отрывистые голоса тяжелых кулеврин[27]. Эти не пытались совладать с его лобовой броней, зато с дьявольской меткостью находили уязвимые места на стыке бронелистов, вгоняя в них свои жала. Мало того, уцелевшие арбалетчики с противоположной стороны поляны поспешили накрыть его свинцовым шквалом, не смертоносным, но губительным для чутких датчиков и сенсоров доспеха, его многочисленных глаз и ушей.

Это не браконьеры, подумал Гримберт, пытаясь укрыть «Убийцу» от хлещущего со всех сторон огня и ощущая томительную резь в кишках от великого множества алых пиктограмм, пляшущих перед лицом. Туринская марка пережила, без сомнения, многое, но еще не вошла в те времена, когда браконьерам для охоты в Сальбертранском лесу понадобится полевая артиллерия…

Первым его побуждением было бросить «Убийцу» прямиком на замаскированные орудия и раздавить их вместе с наводчиками и обслугой. Перетоптать, смешав с землей и снегом. Пусть «Убийца» не был размером с каланчу, столкновение с ним грозило неизбежной смертью и тяжелым увечьями всякому, не успевшему убраться с дороги, да и рыцарские наставления вполне допускали такой вид ведения боя против пехоты. Он вомнет их прямо в промерзший грунт Сальбертранского леса! Превратит этих наглецов в слякоть под ногами!

Этот тактический план, несомненно, одобрил бы и ворчливый Магнебод и даже Аривальд, однако сбыться ему не довелось. Едва лишь Гримберт двинул дребезжащего под градом вражеских ударов доспех вперед, на гремящие из чащи вспышки орудий, как обнаружил крайне неприятный сюрприз.

Опушка этой чащи издалека виделась беспорядочным средоточием древесных стволов, кустарника и бурелома — самая обычная картина для неухоженного леса. Но стоило ему приблизиться, как задрожавшие от его поступи ветви сбросили с себя снежную крупу, мгновенно обнажив заточенные колья, смотрящие прямо в лицо. Великое множество кольев, связанных между собой подобно исполинским фашинам и укрепленных канатами.

Засека. Проклятая засека. Кто-то потратил до черта времени, сооружая из поваленных стволов настоящий частокол, устремленный в его сторону и заботливо прикрытый сплетенными из тряпья маскировочными сетями. Самая настоящая западня, почти непреодолимая для машины вроде «Убийцы». Если он попытается смять рукотворный бурелом собственной массой, быстро завязнет, запутавшись, как бестолковый зверь в силках. А то и рухнет, раздавленный столетними дубами.

От злости и разочарования Гримберт прокусил губу, сам того не заметив. Ах, черт, ему бы сейчас полдюжины пятидюймовых орудий, да с фугасно-осколочными и зажигательными снарядами, да ударить по чертовой засеке в упор, сметая ее и обращая в липкую чадящую гарь…

Кажется, придется менять тактическую схему на ходу.

У него не было пятидюймовых орудий. У него не было поддержки настоящих рыцарей. У него были лишь маломощные автоматические пушки «Убийцы» да «Страж», который невесть где болтается как раз в ту минуту, когда он чертовски нужен своему господину.

— Вальдо, чтоб тебя! Где ты? Я тут немного…

Бросив взгляд в направлении просеки, он выругался. Не сквозь зубы, а явственно и громко, как не ругался никогда прежде. За такие словечки, пожалуй, епископ Туринский наложил бы на него епитимью посерьезнее тридцати «Символов веры»…

Просеки не было. В ее устье, которое он миновал несколькими минутами раньше, возвышался беспорядочный завал из поваленных деревьев, перекрывший путь так же надежно, как перекрыли бы его крепостные ворота из бронированной многослойной стали. Что ж, все ясно. Стоило ему выбраться на прогалину и завязнуть в бою, как путь отхода тут же отрезали, и сделали это так мастерски и ловко, что он и не заметил. А это значило, что…

Что у браконьеров из Сальбертранского леса, кажется, много опыта в борьбе против рыцарей, мрачно подумал он, слепо полосуя чащу звенящими пулеметными трассами. Чертовски много опыта. И лучше бы у Вальдо хватило мозгов пробиться к нему на выручку, пока этот натиск, заставлявший тревожно гудеть бронепластины его груди, не превратился в…

Свет вдруг на мгновенье погас в его глазах, заставив Гримберта испуганно выдохнуть. Мир на миг погрузился во тьму, такую же глубокую, как та, что царила до сотворения света. А когда вынырнул, оказался пугающе незнакомым. Сальбертранский лес вокруг него больше не выглядел четко очерченным лабиринтом из фиолетовых и синих теней, на фоне которого расцветали огненными цветами выстрелы и метались янтарные тени. Он превратился в месиво из снега и огня, погруженное в густейший пороховой туман, бездонное, бескрайнее, лишенное ориентиров и направлений.

Мне выбили тепловизор, вдруг понял он, еще до того, как пошатывающийся «Убийца» смог уведомить его об этом очередной пиктограммой. Чертовы ублюдские распроклятые разбойники выбили мне тепловизор. Скорее всего, какая-то кулеврина все-таки нашла нужную щель между пластинами брони и… Кажется, заодно зацепило и баллистические вычислители.

Вместо того, чтобы строить векторы стрельбы, рассчитывая упреждение и боковые поправки, они чертили какие-то вздорные кривые, лишь мешающие вести огонь.

Его ослепили. Как еретики-катары ослепили Петра Веронского, прежде чем размозжить члены его и голову камнями. Как сицилийские палачи ослепили Святую Агату. Как граф Монтескальозо собственноручно ослепил собственного отпрыска, убедившись, что тот не унаследовал голубых глаз его отца…

К черту! Гримберт зарычал, пытаясь забыть обо всех увечьях, причиненных его доспеху за жалкие несколько минут боя. «Убийца» силен, «Убийца» не зря несет на своей бронированной груди герб Турина, царственного золотого тельца, вставшего на задние ноги. Даже лишенный благословенной зоркости, он все еще остается бойцом, способным в одиночку смять несколько сотен никчемных бойцов, пусть даже те прячутся в снегу, не пытаясь принимать сражение по рыцарским правилам, тщась удавить его, как крысиная свора.

За Турин! В бой!

Скованный огнем со всех сторон, Гримберт попытался маневрировать, но это почти не принесло толку. То ли обслуга у орудий была вышколена на зависть императорской гвардии, то ли ей помогал целый сонм святых всех мастей, всякий раз, когда «Убийца» пытался смять чертовых ублюдков с фланга, она переносила огонь своих дьявольских орудий с пугающей поспешностью, точно предугадывая его действия.

С одной из серпантин он все-таки успел разделаться. Поймав обжигающе яркий выхлоп из ее зева, он мгновенно навелся на едва угадывающийся в сумерках силуэт и стеганул вдоль него изо всех орудий сразу. Вскипевший полосой снег яснее трассирующих снарядов указал траекторию его стрельбы. Обвязанное маскирующим тряпьем и прикрытое снегом орудие мгновенно оказалось разделано, точно рыба вдоль хребта, та же участь постигла и замешкавшуюся обслугу.

Кто-то из незадачливых разбойников так и остался лежать, прилипнув к раскаленному орудийному стволу и, хоть фильтры «Убийцы» милосердно избавляли Гримберта от всех запахов, ему казалось, будто он явственно ощущает вонь горелого мяса. Остальные бросились прочь, размахивая обезображенными, выломанными из суставов и размозженными руками, падая в снег и катаясь в нем, чтоб сбить пожирающее их спины пламя. Славный выстрел, Магнебод был бы доволен…

Ликующий крик, который он чуть было не издал, смерзся в горле куском острого льда. Не требовалось обладать талантом императорского сенешаля, чтобы понять, бой складывается не в его пользу с самой первой секунды. Заставив замолкнуть одно орудие и изувечив не один десяток человек, он не переломил сражение в свою пользу, лишь продлил и без того затянувшуюся агонию.

Ах, дьявол, как же ловко сработано!

Грубо, но вместе с тем чудовищно действенно. И эта просека, и поляна, и отвлекающий огонь…

Если в самое ближайшее время «Беззветный Страж» не прикроет его броней и огнем, дело может скверно кончиться. И для израненного доспеха, еще не получившего критических повреждений, но похожего на истекающего кровью хищника, и для его рыцаря.

— Вальдо! Вальдо, чтоб тебя черти съели, где же ты?

Он ждал ободряющего окрика, какого-то ответного сигнала, но не услышал ничего, кроме помех. Эфир был подобен океану, полному мятущихся колючих волн, трещащих на всех диапазонах.

Страшная мысль обожгла его, мгновенно вскипятив, будто лайтингом, жидкость в мочевом пузыре.

Если Аривальд до сих пор не объявился, вступив в бой, это может означать только одно. Замаскированные орудия, терзавшие мечущегося в гибельном огневом мешке «Убийцу», подарили его осмотрительному спутнику возможность, которой был лишен он сам. Возможность убраться, не ввязываясь в побоище. Развернуться и уйти обратно той же просекой, по которой пришел. Дорогой, ведущей обратно в Турин прочь от проклятого Сальбертранского леса и его странных обитателей…

Гримберт стиснул зубы так сильно, что ощутил солено-кровянистый аромат даже сквозь резкий вкус адреналинового коктейля.

Аривальд. Умник Аривальд, неизменно одерживающий верх в шахматных баталиях. Старый добрый Вальдо, слабо разбирающийся в законах рыцарской чести, но как никто сознающий могущество деревянных фигур…

Думать об этом было невыносимо, поэтому Гримберт, стиснув зубы до солено-кровянистого привкуса во рту, обратил все внимания на бой. Если это, конечно, еще можно было считать боем, а не хладнокровным пиршеством артиллерии.

Гримберт заставлял «Убийцу» метаться про прогалине, но в какую бы сторону он ни повернулся, со всех сторон на него обрушивался кипящий ливень, сбивающий всякую возможность атаки, оставляющий ему лишь возможность вслепую полосовать лес снарядами и рычать, точно обложенный хищник.

Хватит лгать самому себе, Грим, ты уже не хищник, сказал ему клокочущий ужас голосом Магнебода. Ты испуганное животное, мечущееся посреди исходящего паром снежного котлована, превращенного в бойню. И если до сих пор жив, то только лишь потому, что

Гримберт отвечал огнем из всех уцелевших орудий, но пальба эта была судорожной, почти не корректируемой, приносившей больше грохоту, чем пользы. За такую пальбу Магнебод, пожалуй, перетянул бы его поперек спины виноградной лозой, позабыв про уважение к отцу и маркграфский титул. И, черт побери, подумал Гримберт, ощущая, как звенит засевшая в черепе мошкара, делающаяся гуще с каждым ударом снаряда о броню, он бы даже не обиделся на него за это…

А потом он вдруг получил передышку, потому что что-то огромное, скрежещущее и тяжелое вывалилось на поляну перед ним, сбрасывая с себя обломки веток, похожее на свирепого лесного демона, вырвавшегося из заточения, состоящего из раскаленной стали, на которой с шипением таял сброшенный деревьями снег. Прежде чем Гримберт успел опомниться, стальное чудовище развернуло со скрежетом торс и вспороло чащу, в которой укрывались стрелки, гудящими цепями пулеметных трасс.

«Страж». Оказался умнее, чем его незадачливый господин. Вместо того, чтоб соваться в открытую пасть, прошел насквозь, через чащу, смяв вражеские заслоны с той стороны, откуда его не ожидали. Отличный тактический ход, но, к сожалению, запоздавший, едва ли способный принести им обоим что-либо кроме дополнительных мучений.

— Грим! — вдруг рявкнул громогласный голос, — Не стой столбом! Убирайся отсюда!

Этот голос пришел не из радиоэфира, его исторгли из себя стальные глотки динамиков «Стража». Только тогда Гримберт заметил в углу визора значок, почти невидимый за тревожной пульсацией предупреждений. Чертова антенна. Он сам не заметил, как лишился антенны. Вот почему он не слышал Аривальда все это время.

— Держимся вместе, Вальдо! — выдохнул он, не зная, целы ли динамики самого «Убийцы», — Отступаем плечом к плечу!

Должно быть, Аривальд в самом деле разбирался в шахматах куда лучше, чем в обычаях рыцарской чести. Он взвыл так, будто черти разделывали его заживо.

— Прочь, чертов идиот! Прочь! Она уже навелась! Она уже…

Она? О чем он, черт возьми? Что он несет? Может, повредился умом в бою? Говорят, иногда такое бывает в пылу сражения, когда нейро-штифт подобно кипятильнику превращает мозг рыцаря в хлюпающий внутри черепа бульон, но уж Вальдо…

Он не успел ни переспросить, ни даже шевельнуться. Потому что секундой позже земля на том месте, где возвышался «Страж», вспучилась исполинским фонтаном, хлынув в стороны каскадами барабанящих по броне камней и осколков брони. А когда густые пороховые вуали, окутавшие его, схлынули, Гримберт подавился криком, так и не вырвавшимся из легких.

«Стража» не было. На его месте валялся изувеченный стальной остов, окруженный грудами смятых бронепластин, слепо устремивший в небо стволы молчащих орудий. Неподвижная стальная туша, безучастная и угрюмая, как всякая подбитая техника на поле боя.

Отходи.

Это был не сердитый голос Магнебода, которым изредка взывала совесть, не голос епископа, укоризненный и липкий. Холодный незнакомый голос, которого ему прежде не приходилось слышать. Но интонации в нем были стальные, как в голосе отца.

Отходи, безмозглый молокосос. Чем бы ни угодили эти ублюдки в твоего ведомого, следующий выстрел придется в тебя.

Поверженный «Страж» молча взирал на него с земли. У него не было лица, лишь невыразительные контуры боевой рубки, похожей на большую бронированную опухоль, но в этот миг Гримберту показалось, будто мертвый рыцарь глядит на него с укором.

Вальдо может быть жив. Оглушен, контужен, ранен, но все-таки жив. Законы рыцарской чести требуют, чтобы…

Отходи. Иначе будешь лежать рядом с ним, приказал голос. Не голос отца, как ему померещилось сперва. Его собственный. Голос, который он привык заглушать рыцарскими обетами и клятвами. Голос разума.

Гримберт вдруг ощутил, что лицо у него мокро, причем какой-то липкой и прохладной мокротой. Это была не кровь из рассеченной от тряски головы, как он сперва подумал. Кажется, он плакал, сам того не замечая. Беззвучно рыдал, стиснутый со всех сторон теплой броней.

— Прости меня, Вальдо.

Магнебод, много лет занимавшийся его подготовкой во всех сферах рыцарской науки, именовал этот тактический прием отходом. Но Гримберт достаточно сносно разбирался в церковной схоластике, чтобы подметить обман. Провести его подобным иносказанием было не проще, чем самого Папу жареным молочным поросенком в постный день, уверяя, будто это сушеная селедка. Он знал, что скрывается за этим невзрачным словом, от которого даже во рту становится противно.

Бегство.

Если ты покидаешь поле боя до того, как последний из противников испустил предсмертный вздох, это значит, ты сбежал. И неважно, какой герб красуется на лобовой броне твоего доспеха, сколько снарядов осталось в боеукладке и сколько смертельных грехов на совести. Едва только помыслив о побеге, ты совершил преступление против рыцарской чести и всех мыслимых добродетелей, обесчестил все свои подвиги и своего сюзерена.

Рыцари не бегут с поля боя! По крайней мере, Туринские рыцари.

Они могут отступать, если натиск вражеской орды чересчур силен, пятиться, но только лишь до определенного предела — чтобы перегруппировать порядки, восстановить линию фронта или выгадать слабину во вражеских порядках. Совершать вынужденный тактический маневр, который при первой же возможности сменится решительной и страшной, как удар клевца в забрало, контратакой. Но бегство… Этот прием он никогда по-настоящему не изучал. И строил презрительную гримасу всякий раз, когда Магнебод пытался что-то ему втолковать.

Рыцарь, покинувший поле боя, обесчещен даже если ему удастся сохранить жизнь, титул и доспех. Его трусость сделается тем ядом, который отравит его жизнь страшнее самого мучительного из всех изобретенных арабскими алхимиками нейротоксинов, ядом, от которого нет ли лекарства, ни избавления. Должно быть, этот яд будет разъедать его корчащуюся в агонии душу даже после Страшного Суда.

Аривальд тоже не видел ничего дурного в ретираде, разумеется, в тех случаях, когда к ней вынуждают обстоятельства, а не трусость. Гримберт спорил с ним до хрипа, и это были чертовски отчаянные баталии, в искусстве риторики и логики его оруженосец разбирался не хуже, чем в шахматах. Когда взаимная словесная канонада заканчивалась, Гримберт обнаруживал на месте защищаемой им позиции сплошные руины. Незыблемые доводы оказывались разгромлены, точно крепости после многодневной бомбардировки из осадных мортир, а казавшиеся неотразимыми аргументы перебегали, точно трусливые наемники, на сторону оппонента. Но стоило Аривальду припереть его к стенке, как Гримберт доставал свой последний козырь.

— Отступать? — ухмылялся он небрежно, — Значит, следовать тактическим наставлениям графа Аббона?

И Аривальд мгновенно умолкал, мрачнея. Этот козырь бил безошибочно и неотразимо, как тандемный кумулятивный боеприпас, прожигающий многослойную броню. Всегда.

Граф Аббона был вассалом герцога Урбинского и, говорят, вписал свое имя в чемпионские книги многих графств и марок, прежде чем судьба отправила его вместе с прочими славными мужами подавлять крестьянское восстание в Сан-Марино. Тамошняя чернь, взбудораженная неурожайным годом и борборитской ересью, в один прекрасный миг учинила в городе шумный пир, на котором уважаемые отцы города, вассалы герцога и святые отцы впервые в жизни ощутили себя не столько почетными гостями, сколько почетными блюдами.

Бунт был страшен, как гроза посреди июля. Он не думал стихать, напротив, разошелся необычайно сильно. Рыцарских доспехов у восставших не было, да и не могло быть, но крепостные пушки и великое множество захваченных в арсенале мушкетов, ожидающих отправки в Константинополь, мгновенно превратили вчерашних озлобленных хлеборобов в силу — не очень хорошо управляемую и расчетливую, но, без сомнения, крайне свирепую и грозную. В силу, которая в считанные дни разметала жалкое баронское ополчение и уже грозило перейти в наступление на столицу герцогства.

Терпеть такое положение вещей было опасно, да и не достойно сеньора. Герцог Урбинский немедля кликнул своих славных рыцарей и, сколотив из них в пару дней сносно управляемое воинство, отправился подавлять бунт во всеоружии. Увы, в тот раз благословение Господне, неизменно пребывавшее с ним во время игры в кости на протяжении многих лет, оставило его.

Про этот поход много говорили позднее. Говорили, что герцогские лекари, сами охваченные борборитской ересью, учинили саботаж против своего господина, снабдив его верных рыцарей вместо боевых стимуляторов каким-то жутким варевом, от которого те, не дойдя сорока лиг до Сан-Марино, повредились в уме, превратившись в скопище испускающих пену и охваченных слепой яростью животных. Говорили, в небе над герцогской ратью среди дня видели знамение — трехкрылого орла с мертвой змеей в зубах. Поскольку на гербе Урбино тоже был орел, знамение это было растолковано защитниками самым зловещим образом и ожесточило их против друг друга. Говорили… Гримберт не знал многого, о чем говорили на улицах и в кабаках, Магнебод оберегал его от лишних слухов, зато знал, что говорили об этом маркграф Туринский и герцог Алафрид в отцовском кабинете, думая, что находятся наедине и не подозревая, что уши юного маркграфа по своей чуткости дадут фору рыцарским антеннам. Так, Алафрид утверждал, что ни борборитская ересь, ни трехкрылый орел не имели к неудачной кампании герцога Урбинского никакого отношения, а если что и имело, так это двести ливров имперской чеканки, которые якобы были переданы местным духовенством герцогскому казначею на поддержание боевого духа защитников веры, но неведомым образом разошлись между рыцарями, причем в пропорциях, которые некоторым из них показались оскорбительными.

Как бы то ни было, когда бунтовщики из Сан-Марино, установив на свои телеги бомбарды, устремились навстречу герцогскому воинству, вместо боевых порядков они встретили собачью свару, в которой уцелевшие рыцари выясняли между собой реальные и мнимые обиды при помощи подкалиберных снарядов. Позднее это сражение стало известным под именем Волчьей Ямы, но, по большому счету, сражением оно не являлось — потрепанное воинство герцога оказалось не в силах оказать еретикам-бунтовщикам серьезного сопротивления и откатилось, бросив обозы, арсенал и даже походную казну. Сам герцог Урбинский пропал без вести — не то утонул в своем доспехе посреди спешно наведенной переправы, не то оказался втоптан в землю своими же вассалами.

Бунтовщики не долго радовались, упиваясь трофейным аквавитом и коптя на кострах корчащихся рыцарей, извлеченных из своих бронированных панцирей. Неделю спустя императорский сенешаль, прибывший из Аахена с личной гвардией, обрушился на них с такой яростью, что мох, говорят, в тех краях еще три года рос красного цвета.

Что до графа Аббона, он отличился в Волчьей Яме, но не рыцарской доблестью. Спасаясь от орд еретиков-борборитов и собственных озверевших собратьев, он всего за одну ночь покрыл без малого двадцать лиг, очутившись аж в Стригаро и, говорят, поставив рекорд по дальности марша для доспеха своего класса.

Позднее, на суде рыцарской чести, он доказывал, что отступил вынужденно, повинуясь воле обстоятельств, его основное орудие заклинило, вспомогательный калибр истратил все снаряды, доспех получил по меньшей мере две дюжины прямых попаданий, а моторесурс был выбран до предельных значений. Лгал он или нет, установить истину уже не представлялось возможным. Его признали невиновным, но большого облегчения мессиру Аббона это не принесло. Если рыцарский доспех можно было отмыть от пороховой копоти и грязи, проделать такое же с его собственным именем не представлялось возможным. В самом скором времени, возможно, стараниями его недругов и завистников, он оказался ославлен на всю Франкскую империю как трус, изменивший рыцарской присяге и бросивший сюзерена в бою.

Дальнейшее существование мессира Аббона было безрадостным и омраченным этой дурной славой, которая разносилась вокруг него сильнее, чем мощный сигнал в метровом диапазоне. Его перестали приглашать к двору, как прежде, а вчерашние товарищи, с которым ему случалось преломить хлеб во время отражения сарацинских нашествий, брезгливо сторонились. Соседские графья глядели на него так, будто он был прокаженным, а мелкие бароны, сами вчера вышедшие из свинопасов, только плевали вослед его доспеху.

Граф Аббона, пусть не лишенный рыцарского титула, оказался отравлен собственной славой, шествующей за ним по пятам. Он больше не мог участвовать в состязаниях, ни один противник не соглашался выйти с ним на бой. Его не пускали на порог в церкви, лишив даже исповедального таинства, словно он сам был каким-то еретиком, совершившим преступление против Святого Престола. Дошло до того, что его стали избегать даже собственные бастарды, а оруженосцы разбегались, отчего его доспех, пусть и восстановленный после Волчьей Ямы, был обильно украшен ржавчиной и грязью.

Он выдержал два или три года такой жизни, после чего засунул голову под излучатель нейро-корректора и привел его в действие. Некоторые утверждали, это был выбранный им способ самоубийства. Другие полагали, что граф Аббона попросту хотел выжечь из собственной памяти постыдные воспоминания. Как бы то ни было, даже в этом судьба ему не благоволила. Он не погиб и не лишился памяти, но выжженные нейроны причинили необратимый вред его личности, уничтожив те важные участки нервной ткани, сочетание которых составляло его рассудок. Граф Аббона превратился в хихикающего идиота, хлопающего воображаемыми крыльями, клюющего с дороги зерно и мочащегося в панталоны от излишне громких звуков. Однако даже после этого судьба не смилостивилась над ним. Ни одна богадельня не одарила его своим призрением, ни один монастырь не принял несчастного калеку под свою сень, даже госпитальеры. Говорят, свой век он доживал в курятнике какого-то барона, развлекая своими выходками заезжих гостей и местных крестьян.

Как бы то ни было, всякий раз, когда спор заходил в неприятное положение, Гримберт вспоминал про графа Аббона, отчего лицо Аривальда мгновенно скисало. Более никакие его доводы в защиту своевременной ретирады не работали, а блестящие аргументы теряли силу, точно снаряды с отсыревшим порохом.

— Прости меня, Вальдо.

«Убийцу» можно было корить за недостаток вооружения и небольшую боевую массу, за несовершенную навигационную систему и низкий моторесурс, однако удар он держал превосходно, слава фламандским мастерам, создавшим этот доспех!

Несмотря на множество попаданий он сохранял боеспособность, пусть и кренился во все стороны сразу, точно пьяный монах на воскресной проповеди. И даже оставался в силах огрызаться огнем, поднимая в воздух клочья маскировочных сетей.

Прочь. Прочь отсюда. Гримберт стиснул зубы до костяного хруста за ушами. Мочевой пузырь горел огнем, точно его тонкая оболочка наполнилась жгучей кислотой, почки превратились в зазубренные, вонзившиеся в мясо, камни. Прочь, прочь, прочь… От бьющих в упор орудий, вышибающих искры из шлема, от остервенелого грохота аркебуз, от…

От собственного страха, юный маркграф, сказал ему голос. От собственной трусости.

Выждав момент вражеского залпа, он заставил «Убийцу» совершить резкий маневр уклонения, приняв огонь на массивный бронированный наплечник доспеха. Вышло удачно, тяжелая броня задребезжала от множественных попаданий, ни одно из которых не смогло серьезно его уязвить. Он выиграл четверть минуты, пока орудия перезаряжаются, но в силах ли это время спасти ему жизнь? Единственный спасительный проход завален деревьями, а сунувшись в чащу, что превратилась в смертельно опасную засеку, он попросту завязнет там, сделавшись беспомощной мишенью…

Сенсоры «Убийцы» пусть и лишились тепловизора и многих других датчиков, все еще работали, вытягивая изображение поля боя с предельно возможным контрастом, доступным для его зрительных нервов. В этом изображении Гримберт стал судорожно искать пусть для отступления. Может, участок чащи пожиже или какую-нибудь тропу, по которой он смог бы протиснуться, или…

Ему казалось, что бронекапсула вокруг него раскалена до белого свечения и жжет кожу, что его тело корчится, запекаемое в ней, точно в медном быке, источая смрад горелой плоти, и только нейро-коммутация не дает ему в полной мере ощущать боль. Возможно, это будет не самое страшное, что ему суждено испытать перед смертью. Если чертовы антихристы возьмут его живым, вытащив из обломков доспеха, о его собственной участи будет с ужасом говорить вся Туринская марка.

Если еретики что-нибудь и обожают до беспамятства, больше, чем поклоняться своим вымышленным божкам и творить богомерзкие ритуалы, так это чинить расправу над теми несчастными, что попались живыми им в руки.

Ему могут прибить пальцы калеными гвоздями к дереву и поджечь его, как поступили назореи со Святым Себастьяном Тулузским, вынуждая плясать и вырывать собственные члены с мясом. Его могут засунуть целиком в гнездо разъярённых ос, как засунули трисцилиды преподобного Григория. Ему могут вспороть живот и привязать собственными внутренностями к удирающему оленю — именно так, говорят, поступили коллиридиане с пойманным ими безоружным миссионером…

Спаси и сохрани, Господи, взмолился Гримберт, скорчившись в сотрясаемой выстрелами стальной утробе. Выведи из этой беды, даруй свою милость, укрой от напасти. А я сделаю все, чтобы привести вздорный дух к смирению.

Верну «Убийце» его изначальное христианское имя. Сам начертаю на его броне святые кресты и обойду паломничеством все храмы и монастыри Туринской марки, сколько бы их ни было.

Я до конца дней буду вести строгий пост, забыв про вино и стимуляторы.

Я встану на колени перед Магнебодом и поклонюсь ему, благодаря за науку.

Я никогда впредь не стану использовать разрывные пули для своих пулеметов.

Я обрею голову налысо, как сарацин, чтобы насмешки окружающих закаляли мой дух.

Я вступлю в ряды Ордена Святого Гроба Господнего и отправлюсь в Иерусалим, неся слово Божье еретикам и…

Тропа. Гримберт мгновенно изошел испариной в своей душной бронекапсуле. Не такая широкая, как просека, которая привела его в ловушку, но все же достаточно заметная, чье устье хорошо угадывалось в подлеске. Силясь прикрыться наплечником от звенящего стального града, хлещущего на него со всех сторон, Гримберт устремился к ней, отчаянно, как грешник к закрывающимся райским вратам.

В самом деле тропа. Широкая, почти прямая, годная и для трицикла и для легкого рыцарского доспеха. Уходящая вглубь леса, она могла вести в любом направлении, но сейчас ему подходило любое. Главное — убраться из-под огня, дальше уж он разберется.

— Вперед, «Убийца»! — взмолился он вслух, отчаянно бросая доспех вперед, — Вперед, миленький!

В спину ему вразнобой ударили аркебузы и кулеврины, доспех покачнулся, но это уже не имело значения. Он успел. Выворотив с корнями несколько деревьев, вырвался с проклятой поляны, каждый дюйм которой простреливался проклятыми еретиками, скрылся из их секторов огня.

Аркебузы палили еще с полминуты, отчаянно и зло, точно перекликающиеся хищники, сварливо клянущие ускользнувшую в последний миг добычу. Однако эти выстрелы уже не представляли для него опасности. Едва за его спиной сомкнулись деревья, как Сальбертранский лес, который он за сегодняшний день успел покрыть сотнями проклятий, сделался из врага его надежным защитником и поручителем.

Пальба смолкла, пусть и неохотно, не сразу. Какое-то время еще била ему вослед, уже не выверенными залпами, а вразнобой, срубая ветви позади него, почти хаотично. От этих выстрелов у Гримберта отчаянно зудело между лопатками, хоть он и знал, что опасности для него они не представляют. Выскользнув с чертовой поляны, «Убийца» сделался недосягаем для их огня и теперь быстро наращивал дистанцию, взрыхляя снег стальными лапами.

Конечно, можно было предположить, что опьяненные кровью еретики бросятся в погоню, но… Гримберт фыркнул, стараясь унять суматошно колотящееся сердце, застрявшее где-то в глотке. Легкая пехота или кавалерия еще могла бы преследовать его по зимнему лесу, но только не артиллерия с ее неповоротливыми и тяжелыми орудиями. Им не догнать его, даже если они запрягут в орудийные передки вместо лошадей всех демонов ада.

Ушел. Спасён.

Бой был скоротечен, но вымотал его настолько, что Гримберт ощущал себе отсыревшим кулем муки, водруженным в бронекапсулу рыцарского доспеха. Раскаленный пот насквозь пропитал гамбезон, во рту наоборот было сухо, как в заброшенном крепостном рву. Кажется, он даже не смог ощутить облегчения, свойственного всякому христианину, спасшемуся от неминуемой смерти, только приятное размягчение сухожилий во всем теле. Только сейчас он понял, что во время боя они были туго натянуты, точно струны в церковном органе.

Ушел. Ушел. Ушел.

Глубоко под теменем разнеслось с теплым током крови сладкоголосое пение, не идущее ни в какое сравнение даже с церковным хором, исполнявшим «Турнейскую мессу» в соборе Святого Ионна Крестителя, хором, содержание которого обходилось Туринской марке в тысячу денье серебром ежегодно.

Во имя всех святых и адских демонов, ушел!

Славься, Господь, за милость твою.

Выскочил, словно заяц из волчьей пасти.

Гримберт хрипло расхохотался, чувствуя, как смех раздирает пересохшее горло. Может, эти еретики и коварны, как сам Люцифер, да и палят чертовски метко, но вот тактического умения им не хватает. Подготовили грамотную засаду, но сами же и опростоволосились, выпустив из капкана верную добычу. Проглядели путь отхода.

Чертово дурачье! Ну ничего, маркграф Туринский поучит вас тактической грамоте в самом скором времени. Обложит весь проклятый лес — и реактивными огнеметами!.. На всю глубину! Чтоб все живое, что тут есть, обратилось в жидкий невесомый пепел, пусть даже и с чертовыми оленями в придачу!..

Вальдо, упокой Господь его душу, вздумай он устроить засаду, никогда бы так не сглупил. Он бы обязательно продумал и огневой заслон и многие другие хитрые штуки — фланговые кинжальные удары, отвлекающие маневры, смертоносные на близкой дистанции финты. И уж точно он не оставил бы смятенному и истекающему кровью противнику такую удобную дорогу к бегству!

Гримберт вдруг ощутил, как желчь со всего тела кристаллизуется в теле маленькими шрапнельными пулями с бритвенно острыми гранями. Воздух в бронекапсуле «Убийцы», заботливо отфильтрованный и лишенный ядовитых примесей, показался ему удушливым ядовитым газом.

Ворота из смертоносной ловушки.

Широко распахнутые и стоящие на самом видном месте, не прикрытые ни завалами, ни артиллерией. Точно нарочно ждущие того, что очертя голову бросится прочь из огневого мешка, забыв про осторожность.

Да нет, нелепо. Еретики ни черта не смыслят в тактике, всем известно.

Или…

Гримберт вдруг ощутил, как ровно шагающий «Убийца» споткнулся о невидимую преграду, мгновенно теряя ход. Снежный покров перед ним, кажущийся в сумерках свинцовой крупой, стремительно таял, обнажая огромный угольно-темный провал прямо по курсу.

Волчья яма. Древнее охотничье изобретение, бесхитростное, но, как и все бесхитростные вещи, чертовски эффективное. Провал, распахнувшийся перед его лицом с тонким треском рвущихся камуфляжных сетей, был столь черным, что казался бездонным и, заглянув в него, душа Гримберта вдруг смерзлась в грязную, царапающую изнутри плоть, льдышку.

Экстренный тормоз не поможет. Он понял это мгновенно и безотчетно. Не требовалось вспоминать ходовые показатели «Убийцы» и рассчитывать тормозной путь для бронированной туши весом в сотню квинталов, движущейся со скоростью восемь полных туазов в секунду. Времени на торможение не оставалось. Даже на проклятье — и то не оставалось. Поэтому Гримберт потратил ту половину секунды, что была в его распоряжении, на молитву. Короткую и судорожную, как пучок закодированных цифр в импульсе радиопередачи.

Господи, прости самого никчемного и безмозглого из своих рабов!..

Как известно, Господь Бог денно и нощно взирает на грешную землю из своих небесных чертогов, карая грешников и даруя милость свою праведникам. Но, должно быть, правы те, кто утверждает, будто глаз Господний, как и всякий оптический прибор, не всегда в силах разобрать происходящее далеко внизу, иногда крохотное облачко или пороховой дым могут застить ему поле зрения, отчего в мире и происходит несправедливость.

Скорее всего, взгляду Господа было чертовски тяжело разобрать, что творится под пологом трижды проклятого Сальбертранского леса. Именно поэтому отчаянной молитве Гримберта не суждено было достигнуть адресата.

Тьма поглотила его беззвучно.

Конец