Глава 8

Как странно, что она не сошла с ума. Первые часы Еве казалось, что рассудок её покинул. Истерика сменилась оцепенением. За окном проносился асфальт. Целую вечность Ева смотрела на узкую белую полосу вдоль обочины, а затем машина замедлила ход, свернула в лес, на просёлочную дорогу, плотно зажатую между деревьями и кустарниками. Под колёсами заскрипел гравий. По крыше и стёклам заколотили ветки. Мелкие камни сменились двумя разбитыми колеями среди островков травы, те – месивом грязи. Долгие десять минут автомобиль буксовал. Двинулся дальше, трясясь на ухабах. Еву подбрасывало на сидении. Голова казалась и звеняще пустой, и заполненной мягкой ватой, сквозь которую не могла пробиться ни одна мысль.

Лес остался позади. Двигатель больше не надрывался, вытаскивая стальную махину из ям. Машина выехала на поле. Пересекла его под начинающимся и всё усиливающимся дождём и наконец, века спустя, затормозила. Ева сидела, бездумно глядя на свои руки, пока дверца не распахнулась и девушку не вытащили наружу под ливень. Толкнули в спину. Опять куда-то поволокли. Неважно. В мире больше ничего не имело смысла. С волос капала вода, текла по лицу. Ноги подкашивались. Хотелось упасть в грязь и лежать, погружаясь глубже. Хотелось умереть или сойти с ума. Впереди возвышался тёмный, наполовину заколоченный дом, похожий на дачный. Ева мазнула по нему равнодушным взглядом и уставилась на свои ступни, облепленные землёй. Она была босой и в пижаме. В синей пижаме с розовыми цветочками.

Перед лицом открылась дверь, прочная, стальная, неуместная в этой мрачной развалюхе, сложенной из гнилых брёвен. Еве казалось, что она смотрит фильм, спит и видит кошмар: это кто-то другой, спотыкаясь, идёт по длинному коридору с зелёными обоями, что лохмотьями свисают со стен, кто-то другой спускается по шаткой лестнице в затхлый погреб, и над головой кого-то другого со скрипом захлопывается тяжёлый люк.

А потом были долгие часы в темноте, когда она сидела на холодном полу и раскачивалась из стороны в сторону, незряче уставившись в одну точку; чернильная вечность, наполненная криками и отчаянием, неверием и бессильной злостью. Ненавистью.

Да, ненависти было больше всего. Она казалась материальной: у неё был металлический вкус крови из разбитой губы и едкий запах пороха, а ещё звук, самый страшный на свете, – звук оборванного выстрелом детского крика.

* * *

– Ты её бил? – Крышка погреба была откинута, и в сырую камеру падал свет. Ева лежала ничком в его бледно-жёлтом прямоугольнике, прижимаясь щекой к бетонному полу. Наверху у края люка стояли двое. До пленницы доносились голоса:

– Приказали ждать неделю!

– Я её и пальцем не тронул!

– Тогда почему у девчонки весь лоб в крови?

– Эта чокнутая билась головой об стену, пока я не остановил. Совсем спятила.

Ева засмеялась и принялась ногтями царапать собственное лицо.

* * *

Спустя несколько дней Ева заметила в углу тюфяк, сбившийся комками и весь прожжённый сигаретными окурками, – тонкий слой поролона, такой же холодный и жёсткий, как и голый бетонный пол, на который его бросили. Матрас был придвинут к стене с чёрными разводами плесени, перекинувшейся на ткань по его краям. Выглядел и пах так, словно его вытащили из горящего наркопритона.

Круглыми сутками Ева сидела на этой вонючей подстилке, поджав под себя босые, онемевшие от холода ступни, и смотрела на закрытый люк в потолке. Сквозь щели в досках сочился мутный, желтоватый, как моча, свет, и только благодаря ему девушка различала хоть что-то в окружающем мраке. Горе от потери семьи отступило на второй план: голову поднял инстинкт самосохранения. Она была в плену у убийц, безжалостно застреливших пятилетнюю девочку. Пока Еву не трогали, но зачем-то же она им понадобилась. Что с ней планируют сделать? Убить как ненужную свидетельницу? Логичнее было избавиться от помехи в квартире. Потребовать выкуп? Но у кого? Надругаться, а застрелить после? Ни один из вариантов не объяснял, почему бандиты медлят?

Когда Еву привезли в этот ветхий дом на отшибе цивилизации, собственная участь её не тревожила, но сейчас неизвестность пугала до тошноты. Каждый раз, когда над головой раздавались шаги, девушка вздрагивала. Дважды в день крышка погреба поднималась, и, заслоняя свет, в квадратном проёме вырастала тёмная мужская фигура. Хлипкая деревянная лестница шаталась и скрипела под чужими ботинками. Мозг настойчиво подкидывал идеи побега. Воображение рисовало красочный фильм: Ева вскакивает с тюфяка, бросается на спускающегося бандита; его нога соскальзывает с перекладины, убийца растягивается на полу, и пленница обрушивает на него металлическое ведро, которое ей оставили для оправления надобностей; бьёт с остервенением, пока не увидит кровь, и устремляется к спасительному люку над головой.

Ева думала об этом постоянно. Прокручивала в мыслях один и тот же сценарий, но стоило ржавым петлям поднимающейся дверцы заскрипеть, и девушка замирала, парализованная животным ужасом.

На пол рядом с лестницей опускалась миска с жидкой кашей – то ли овсянкой, то ли перловкой – и кружка с водой. Вся посуда пластмассовая, словно игрушечная. В вязкую жижу была воткнута одноразовая ложка. Ева не ела. Думать не могла о таких вещах.

* * *

Со стороны люка донеслись голоса переругивающихся бандитов:

– Надо, чтобы она ела. Заказчику не понравится, если девчонка сдохнет.

Что всё это значит? Кто-то приказал её похитить и держать в подвале? Зачем? Что, чёрт побери, с ней собираются сделать? Кому понадобилась студентка из простой, не самой богатой семьи? Судя по обрывкам разговора, услышанного в ночь похищения, её отец любил азартные игры, возможно, тайно заглядывал в казино и однажды крупно задолжал. Что если ей предстоит отрабатывать отцовские долги? Что если её продадут в рабство?

«Я не буду об этом думать».

И она не думала, а потом в подобных размышлениях пропал смысл.

* * *

Они приходили со сводящей с ума регулярностью, достаточно часто, чтобы, проснувшись в подвальном сумраке, начать с содроганием прислушиваться к тишине. Шаги могли раздаться в любой момент – тяжёлая поступь, сотрясавшая пол, который для неё был потолком камеры. Вскоре Ева научилась угадывать намерения своих надзирателей. Неспешная походка и молчание означали, что можно снова дышать: ей несут еду. А громкий топот и звуки шутливой перебранки.... Как правило, в погреб спускался кто-то один, а остальные ждали своей очереди, сгрудившись вокруг открытого люка. Но были дни, когда её тело разрывали на части десятки грубых омерзительных рук.

Возможно, мучители приходили в определённое время. Возможно, действовали спонтанно. У Евы не было часов, чтобы выявить закономерность либо её отсутствие. Не было даже крошечного окошка под потолком, чтобы следить за сменой суток. Четыре стены и постоянная темнота создавали ощущение бесконечной ночи, непрекращающегося кошмара. Лежа в порванной пижаме на продавленном тюфяке, она не верила, не могла поверить в то, что не спит, что вот это всё: зловонный матрас под щекой, синяки, кровь между ног, – всё это реально. Бред! Так не бывает! Она не из тех, с кем случается такое! Она не ходит по безлюдным улицам в тёмное время суток, не носит вызывающую одежду, не напивается в хлам в незнакомой компании. Она не из тех девушек, которых насилуют. Но это произошло и произошло с ней, и продолжало повторяться изо дня в день, и Ева не могла себя защитить. Невыносимая беспомощность рождала не страх – ярость. Ярость, которая росла с каждым прикосновением, заставляющим чувствовать себя грязной, слабой, униженной. Эти твари убили её семью, на глазах застрелили маленькую сестрёнку, а саму Еву превратили в вещь, в кусок мяса, которым пользовались. Неужели это сойдёт им с рук? Неужели её мучители останутся безнаказанными? Она хотела их убить. Искромсать. Впиться зубами в горло, разрывая артерии. Гнев не находил выхода, и казалось, будто глаза Евы кипят, кости плавятся, кожа трескается и сползает, потому что человеческое тело не способно вместить столько ненависти. Как можно ненавидеть так сильно и не взорваться изнутри? Ей больше не было больно. Не было страшно. Она вся превратилась в кипящую массу ярости, в бесформенное, бестелесное нечто, безудержно жаждущее мести. Распластанная под очередным насильником, Ева разбитыми губами шептала обрывки услышанных когда-то молитв, придумывала собственные, требуя от всевышнего справедливости, заклиная покарать тех, кто убил её семью, но бог не ответил, остался глух. И тогда она позвала дьявола.

Загрузка...